сахалинская рыбалка

САХАЛИНСКАЯ   РЫБАЛКА                Евген КУХТА


          В феврале-марте, когда на реках северного Сахалина стоит еще крепкий, почти метровый лед, в небольшом городке Поронайск на восточном побережье острова, в разгаре корюшковая путина. Как будто море, переполненное этой юркой серебристой рыбкой, лопается в устьях окрестных рек и рыба вываливается оттуда кишащей массой, устремляясь к верховьям метать икру – извечный и негасимый инстинкт сохранения рода. И тогда на сотни километров вокруг по острову разносится весть: «В Поронайске пошла корюшка!»
         На подледную рыбалку в Поронайск едут компаниями чаще по два-три человека, а иногда и всей семьей, кто на мотоциклах, кто на машинах. Но основная толпа рыболовов-любителей добирается по железной дороге. А наибольшее оживление и столпотворение начинается перед выходными на ночной поезд. На больших и маленьких станциях продрогшие, кучкующиеся
рыболовы с шумом и стылым холодом вваливаются в теплые вагоны со всем своим рыбацким снаряжением,  рассовываются кто куда, уплотняются, сжимаются, пристраиваясь в проходах и на любом выступе деревянных скамеек общих вагонов. Сидя порой чуть ли не на головах друг у друга, с шутками и весельем катят все в портовый городок Поронайск…
        Я жду поезда на своей небольшой тихой станции Восточный, что стоит на двести четырнадцатом километре от Южно-Сахалинска. До Поронайска, строго на север, еще более ста двадцати километров. Поезда на нашей станции стоят подолгу: здесь так называемое оборотное депо со своим маневровым паровозом, хотя уже два года, как на сахалинской железной дороге появились тепловозы. Здесь меняются тепловозы и локомотивные бригады: от Восточного на север поезда уже тянут тепловозы поронайского депо со своими машинистами. И здесь круглосуточно работает деповская столовая, где среди ночи можно дешево и сердито поесть горячего и купить на вынос бутылку дешевенького вина.
Отсюда поезда вырываются на простор восточного побережья острова и уже до самого  Поронайска петляют вдоль Охотского моря, обдуваемые всеми морскими ветрами.
Мороз усиливается.
Застывший белый ночной покой.
А неделю назад все здесь вокруг гудело, ревело – очередная пурга почти трое суток бесновалась шквальным ветром и слепящим снегопадом, плотно укутывая поселок, станцию и горбатящиеся голые сопки вокруг толстым снежным покровом.
И теперь среди морозной ночной тишины, оглядываясь по сторонам, я любуюсь сказочным видом нагромождения белых сопок, зубчатые вершины которых видны далеко-далеко в этом удивительно ярком загадочном лунном свете. Будто прошедшая пурга надраила небесной щеткой полную луну, очистила небо и обледенила для лучшего отражения вершины сопок, и от этого такое неземное чарующее свечение вокруг.
Какое-то особенное магическое сияние исходило от утрамбованной снегом и обледеневшей трапециевидной вершины "Колдуньи" -- местное название горы, величаво возвышающейся над поселком. Она то удерживала на своих плечах низко плывущие с моря тучи, то укутывалась ими, становясь невидимой, как бы колдуя что-то с погодой.
Такой яркой луны на материке я нигде и никогда не видел: и не такое обилие чистого снега, и чернеющие постройки и деревья поглощают лунный свет. Здесь же все вокруг белым-бело, и эта белизна отражает и усиливает лунный свет, превращая его в волшебно-сказочную светомузыку.
Сахалинская зимняя лунная рапсодия…
К двум часам ночи, глухо урча, на станцию устало вползает сплошь залепленный снегом пассажирский поезд, который от станции Взморье  блуждал среди заснеженных сопок, пробиваясь к морю сквозь снежные заносы и сугробы на рельсах.
Из примерзших, медленно и нехотя раскрывающихся со скрежетом дверей вагонов вырываются клубы пара и расхристанные, полуодетые мужики. «Где столовка?!», -- кричат некоторые растерянно, но тут же припускают за теми, кто уверенно и шустро молча бежит вперед. Летят, как в атаку, отрешенно, отчаянно с зажатыми в руках рублями…
С тощим рюкзаком залезаю в общий вагон – там уже полно рыболовов со всеми своими доспехами: какие-то коробы, вещмешки, брезентовые плащи, складные стульчики, кто с пешней, кто с буром. Рыцари подледного лова! Замечаю несколько знакомых лиц из Пугачево – соседняя станция, и даже со Взморья – более шестидесяти километров южнее.
В вагон стремительно входят бегавшие в «столовку» и бойко пробираются к своим компаниям. В руках у каждого и под мышками «фаусты», как называют в народе большие темно-зеленые бутылки вина. Шум, гам,  теснота. Проход уже забит сидящими на рыбацких ящиках, каких-то мешках и присевшими на подлокотниках деревянных скамеек.
Наконец поезд тронулся, загрохотали колеса, захлопали двери, оживление и голоса усилились. И как всегда, где собирается много рыбаков или охотников, рассказываются самые невероятные и смехотворные истории. Рядом со мною бывалые рыболовы оживленно спорят, на какие блесна лучше ловится.
-- Утром на белые, днем на желтые, -- утверждает один.
-- А-а, ерунда все это, - с уверенностью знатока возражает другой. – Уж если корюшка пошла, то она берется, я вам доложу, на любые… Это ж хищная рыбка: хоть и маленькая, а набрасывается на все блестящее, только забрасывай.
Сосед по месту рассказывает, как один военный, наслушавшись
рыбацких баек и советов, сделал блесна из похищенного у жены золотого кольца и как при первом же клеве они у него оборвались…И как послушаешь вокруг, то блесна делают из всего, что хорошо блестит. А наиболее наивные, чудаковатые рыболовы пускают в ход броши, запонки и прочие украшения. Среди этой толпы бывалых любителей подледного лова я как белая ворона ; впервые еду на эту корюшку. Внимательно слушаю советы со всех сторон, а в душе сомневаюсь, гляжу подозрительно: не изгаляются ли бывалые, не подначивают ли, что на какую-то блестящую железку с голым крючком вылавливают корюшку мешками.
; И рыба не срывается с гладкого крючка? ; в который уже раз переспрашиваю с сомнением.
; Если он будет с бородкой, ; смеясь, поясняет знакомый с Пугачево, ; то ты все пальцы обморозишь, каждый раз его выковыривая... А так сидишь себе в рукавицах, выкинул рыбку из лунки на лед, она рот удивленно открыла, крючок сам и выпал. Закидывай дальше. Дошло?
; Да понял, понял! ; заверяю знакомого, только бы не ржали издевательски остальные вокруг. На самом же деле не доходит: ну как без наживки, приманки, без традиционного червячка,?.. Ну, хоть на горох, какой там отварной, наконец?.. Черт те что получается. Темнит что-то братва.
А со скамеек чуть не валятся от смеха, глядя на мою обескураженную физиономию...
Неподалеку сгрудилась разухабистая компания человек шесть-семь. Некоторые из них искали столовую и теперь вернулись, затаренные "фаустами". По одежде и поведению они выделялись среди остальных: уверенные, наглые, ни на кого, кроме своих, не обращавшие внимания, одни были в резиновых сапогах-комбинезонах от костюмов химзащиты, другие в валенках с высокими калошами и ватных стеганых брюках. На всех были толстые свитера да меховые безрукавки. Затасканные полушубки и ватники висели на крючках, некоторые разостланы на скамейках. По всему было видно, что это опытные рыболовы-добытчики, основательно подготовленные к подледному лову.
Они распивали вино из одного стакана, пуская его по кругу. Банкующий кричал весело, что у него глаз-алмаз, рука - весы: ни одной лишней капли не перельет никому.
; Не рановато ли начали, рыбачки? ; поинтересовался кто-то сбоку.
; А, эт у нас для затравки... Для поднятия тонуса, так сказать... Чтоб сразу начать пахать, ; отшутились пьющие, и каждый цепко хватал полный стакан, махом, жадно опрокидывал его в рот, отдавал соседу, а сам соблазнительно хрумкал луковицей с хлебом и салом...
На эту поездку меня подбил Вениамин, приятель из Поронайска, страстный любитель зимней  рыбалки. Уговаривая, божился,  что лучше и интереснее отдыха не найти, что моя охота по сопкам с чахлой лесистостью в распадках да ловля крабов на прибрежном ледовом припае возле станции Гребенская не идут ни в какое сравнение с подледной ловлей корюшки. Все снаряжение на корюшку у него есть, надо только приехать.
В шестом часу утра поезд прибыл на заиндевевший  вокзал Поронайска. Редкие подслеповатые фонари отодвигали темноту морозной ночи. Черная  масса людей выплеснулась из теплых вагонов и, окутанная клубами пара, растекалась по пустынно-зябким улицам спящего городка.
-- Здорово!- весело кричит на перроне Вениамин, одетый, будто на льдине дрейфовать собирается. – Думал, и сегодня не приедешь, -- оглядел внимательно, покачал головой. – Уж очень жидковато ты оделся. Дубаря
дашь!.. Бежим тогда: надо попасть в порт на первый катер.
Все спешат, обгоняя друг друга, в порт. Туда стекаются и местные, и приезжие рыболовы и как бы втягиваются в узкий, длинный проход, обнесенный с обеих сторон высоким деревянным забором, чтобы выйти к небольшому, невзрачному причалу, скопившись там, дождавшись определенного часа, погрузиться на катер и перемахнуть за минуту на другой берег неширокого  устья реки Поронай. На том берегу тоже толпа, но более оживленная – возвращаются с ночной рыбалки с богатым уловом и  многие навеселе.
А корюшка, словно чувствуя нашествие агрессивной толпы, здорово прет, как выражаются рыболовы, то в Поронае, то в Таранке. Но до второй реки надо идти севернее километров пять – шесть пешком. Вчера в Поронае корюшка шла плохо, об этом все уже знают и большинство поворачивает на Таранку.
-- Давай-ка и мы на Таран, -- нерешительно, будто спрашивая, говорит Вениамин. – Вона, погляди… почти все туда шлепают.
-- Мне все равно куда, лишь бы двигаться, чтоб не окоченеть до восхода солнца.
Дорога идет вдоль оледеневшего берега моря, по кромке укутанного плотным ледовым припаем залива Терпения. Стеклянно хрустит под ногами ледовая шуга. Из носа и рта клубами вырывается пар и тут же инеем оседает на поднятом воротнике куртки и шарфе.
Стылый, хмурый предрассветный час. И собачий холод!
Одежда задубела. Мороз пробирает до костей: не помогает и быстрая ходьба. Сами скоро захрустим, как прибрежная шуга. Скорей бы солнце показалось – глаза согреть хотя бы.
Иду молча, слушаю вялые последние  инструкции Вениамина насчет корюшки. Изредка оглядываюсь с удивлением назад, на движущийся в предрассветной терпкой серости нескончаемый людской поток и с нетерпением жду этого самого рассвета не только, чтоб унялся холод --  чтоб в очередной раз полюбоваться рождением солнца. Это необъяснимые, завораживающие, будоражащие сознание минуты…
Справа над заливом, в туманной серости, сливающейся с белесоватой «шубой» припая, возникает вдруг розоватая точка, намечая горизонт. Медленно разрастаясь в полукруг, выдавливается между застывшим морем и небом докрасна раскаленный диск. Потом он начинает вдруг медленно вытягиваться вверх, становясь все ярче, стягиваться посредине, образуя подобие песочных часов. Вокруг нижней, чуть более темной половины, начинает виднеться, словно проявляясь, зыбкая гладь моря. Через некоторое время два розовых диска вибрируя соприкасаются друг с другом. Мгновение… и, оторвавшись от моря и своего отражения, омытое солнце разгорается ярким золотистым пламенем, оставляя на воде четкую, слегка тускловатую оранжево-огненную дорожку.
И лед, и снег, и лица людей отсвечивают нежным малиновым цветом. Все вокруг светлеет и медленно оживает, будто оттаивает.
Чарующая красота зимней сахалинской утренней зари…
Навстречу движется более редкий поток уставших, с закопченными кое у кого лицами, но довольных рыболовов, согнувшихся под тяжестью рюкзаков с рыбой или везущих мешки с уловом на детских саночках. Это не спеша возвращаются счастливчики с ночной рыбалки.
А в устье реки  уже полно народу: и оставшиеся с ночи, и приехавшие спозаранок на машинах. Вновь прибывающие проходят мимо сидящих мужиков, присматриваются: где у кого побольше на льду корюшки, там, значит, идет косяк и клев отменный. Тут же хватаются за свои буры и начинают с азартом сверлить лед как можно ближе к обладателю наибольшей кучки серебристых рыбок.  Последний не проявляет дружелюбия к пришельцам и угрюмо, насупившись, молчит, поглядывая исподлобья. Лед толстый, приходится попотеть.
Каждый, выбрав себе место, сверлит буром две лунки в метре друг от друга, усаживается посредине на чем-нибудь, забрасывает свои блесна и не спеша, плавно подергивает короткими, сантиметров по сорок, удочками-махалками. Рыбалка и приятное волнение начались…
Сижу на пустой ржавой банке между лунками и затаенно жду клева. Пока сверлил лед, разогрелся, теперь вновь застываю. Вениамин устроился поблизости. Вокруг нас сплошь сидят любители подледной рыбалки: нахохленные, молчаливые, сосредоточенно и ритмично, как заводные, подергивают своими махалками. Многие уже покрылись инеем. У каждого из носа или рта клубятся струйки пара, оседающего изморозью на одежду, брови, шапки. И некоторые уже сидят как запорошенные изваяния. То тут, то там вскакивают, прыгают на месте, размашисто хлопают себя по бокам, бегают вокруг своих лунок, садятся и снова берутся за удочки. Кое-кто рыбачит стоя, пританцовывая между лунками.
А мороз все еще лютует, не отпускает.
Поодаль сидит закутанная до глаз, запудренная инеем женщина, рядом мужчина и между ними стоит, деловито дергая махалками, укутанный как колобок  малыш. Семейная рыбалка!
Вдруг мою удочку как-то трепетно дернуло и замерло. Перестал махать, жду. Ну и не клюет больше: может, действительно, блесна не те.
-- Вениамин! Послушай! – кричу. – Если клюнуло, сколько ждать-то?
-- Сразу тянуть, -- буркнул тот в ответ, а кто-то сзади живо добавил: -- Тут же тянуть, не ждать.
Тяну. Из лунки выскользнула, блеснув серебром, обвисшая тушка корюшки. Ну и рыба: на крючок набрасывается как хищник, а, наколовшись, тут же замирает, как парализованная. Никакого дерганья, никакой попытки вырваться. Начало есть!.. Вроде даже потеплело. Удовлетворенно оглядываюсь по сторонам. Взгляд зацепился за длинный плотный ряд рыболовов, стоящих почему-то в стороне от основной, беспорядочно рассыпанной рыбачащей массы, как-то странно извивающихся, дергающихся туловищами из стороны в сторону и широко размахивающих руками.
-- Вениамин!.. А там что делают? – показываю головой в сторону «танцующих» рыбаков. – Ритуальные пляски нивхов, что ли?
-- А-а, там, -- оглянувшись, говорит он с презрением. – Там якорят, шакалы.
Знаю это мерзкое орудие лова, но не думал, что применяют его на корюшке. Три-четыре самодельных крупных крючка припаяны друг к другу «спинками», оканчиваются небольшим колечком, за которое вяжется толстая леска, способная выдержать постоянное дерганье. Побольше и потяжелее якоря называют «кошками» -- ими выдергивают из рек крупных рыбин: горбушу, кету, тайменя.
¬¬ -- Сколько ж рыбы калечат, сволочуги! – сказал сидящий напротив пожилой рыболов в нахлобученной до глаз шапке-ушанке, в огромных валенках с калошами и в подпоясанной веревкой облезлой старой шубе. И как бы в подтверждение своих слов вытащил на лед большую корюшку с разодранным брюшком. – Ну, ты ж глянь-кось!.. Аж икра вылазит, так разлупил, а не вытянул, -- глухо возмущался он, показывая всем искалеченную рыбку величиной с ладонь.
Через некоторое время начали ругаться и другие: им тоже стала попадаться изуродованная якорями рыба.
-- Пишут, пишут – якоря запрещены, что это браконьерство, -- недовольно заговорил сосед справа, весь затянутый в стеганый ватник, словно матрасом обернут. – А посмотрите - ка, сколько их там дергается с якорями . Просто жуть!
-- А чего писать-то? – сказал молодой человек в солдатском бушлате и меховых сапогах. –Тут бы милицию с дубинками, да штрафовать всех, кто якорит… Только так и вколачивать нашему брату сознательность. Иначе не дойдет. Поверьте мне – не дойдет!
-- Дали б мне власть, я б их всех быстро к ногтю придавил, -- заметил сосед справа.
-- И глянь - кось ты, ничего ж не боятся: стоят себе в открытую и дергают, -- бормотал из-под нахлобученной заиндевевшей шапки-ушанки сосед напротив.
-- Да они любого, кто будет их штрафовать, замнут и затопчут, -- возразил интеллигентного вида мужчина в унтах, в белом полушубке, восседавший на раскладном стульчике. – Это же стадо хищников… дельцов, наживающихся на рыбе.
-- Ерунда все! – перебивая, горячился молодой человек. – Если бояться, что тут затопчут, можно на выходе с катера… Мешок окровавленный – значит, якорил. А посему - вот те штраф, да за каждую рыбку заплати. Пару раз сделают – отучат! Поверьте мне! А то пишут, все пишут. Нас на Руси подобной писаниной не прошибешь!
Мужики продолжают доказывать друг другу, как бороться с браконьерами, только мой приятель все молчит: то ли мороз достал его, то ли священнодействует над лунками. А я кладу на лед свои палочки-махалочки, притаптываю снегом, чтоб не ускользнули, если клюнет, и иду к «дергачам» рассмотреть их поближе. Интересно все же.
Они стоят плотной стеной над своими лунками и беспрестанно резко и размашисто дергают руками, ритмично раскачиваясь из стороны в сторону. У многих в каждой руке по две махалки с толстой леской. Никто не сидит!
Действительно, дергачи, думаю, глядя на них. Как от выработки пашут… Могли б, так и в зубы воткнули бы махалку. Ну и живоглоты…
А стена колышется, дергается. То здесь, то там раздаются голоса досады: « А, стерва, сорвалась!.. Ну, черт, опять соскользнула!.. И снова ушла!» Здесь у каждого у ног улов значительно больше, но рыба изодрана, кровоточит. Кровь ярко-красными струйками вытекает из пораненных серебристых тушек, окрашивает всю рыбу, лед и растекается вокруг, образуя сплошную кроваво-грязную лужу с тускло поблескивающими в ней рыбками. Дергачи суетливой кучей топчутся в этом кроваво – ледовом месиве как мясники на убое… Неприятное, отвратительное зрелище. Но их это не смущает: идет косяк и они работают с утроенной энергией, выхватывая своими якорями то за бока, то за хвосты, то за брюшки одну серебристую рыбку за другой. Много, очень много срывается: зацепленная острым крючком за тонкое нежное тельце, резко подтянутая к лунке поперек, корюшка застревает, раздирается и покалеченная уплывает, кровавя свой след. Поэтому и лунки здесь разделывают пошире и  на каждую удочку-махалку.
Неподалеку вижу вытянувшихся рядком вагонных попутчиков, что распивали вино, чтоб лучше «пахалось». Подхожу к крайнему. Топчется в кровавой луже, настороженно поглядывает исподлобья.  Нагибаюсь, беру большую корюшку с глубоко разодранным боком вдоль тушки, спрашиваю:
-- Ну как такую рыбу есть?.. Противно ведь.
-- Не боись, тебе не достанется, -- недружелюбно стрельнув в меня глазами, буркнул дергач в ответ.
-- Я-то не боюсь, наловлю себе…Но вы ж рыбу губите.
-- Ты давай, давай… вали отсюда, да быстрее, --озираясь, сказал угрожающе дергач, -- пока ноги зад носят. А то…
-- А то что? – я вызывающе уставился на неуклюже засуетившегося дергача. – Судить вас паразитов  надо за браконьерство, а он еще угрожает. Этой бы рыбиной да по морде тебе, может, подумал бы тогда.
-- Митяй! – нервно крикнул тот стоявшему поблизости огромному мужику. – Тут легавый подвалил, порядок наводит… судом грозит, погань.
         Резко и сильно швырнул рыбину ему под ноги. Красные брызги полетели на его валенки и штаны. Он круто развернулся и вместе с подскочившим Митяем угрожающе двинулись на меня.
Вспомнил: ночью на станции они также выросли передо мной, но растерянно-беспомощные, мечущиеся – искали столовую. Теперь уже набрасывались  разъяренные, опьяненные добычей звери, которым показалось, что пришелец позарился на их кусок.
-- А ну… катись отсель! – рявкнул Митяй, быстро поглядывая по сторонам, будто ищущим взглядом  призывал всех в свидетели, что на них, мол, нападают. – Пошто к людям задираешься!? – и мощным хлопковым ударом саданул меня в плечо.
Еле удержался на ногах, отскакивая на несколько шагов в сторону, но оценил силу противника. В метре от меня торчала во льду пешня. Дергачи с перекошенными злобой лицами быстро и решительно надвигались: теперь, под видом самозащиты, будут бить жестоко и озверело. Прием известный. Митяй уже размахнулся своим огромным кулаком.
Прыгаю в сторону: пешня как пика наперевес, в моих руках. Ткнул острием в лицо Митяя и он, как вырывающийся из хомута жеребец, резко откинул голову кзади, вдавил ее в огромный воротник полушубка, словно выскочить из него хотел, не расстегивая, одичало завращал глазами и попятился чуть не падая назад.
-- Ты че, че, паря?! – испуганно вдруг закричал. – Но-но!.. Не балуй!.. Слышь!.. М-м-мы ж того…
          Второй дергач трусливо и мгновенно отскочил назад, выжидал.
-- Только шаг сделай, гнида, -- полыхая ненавистью, процедил я сквозь зубы, -- и твою рожу проткну, как гнилой помидор… Понял, сука?!
Такого они не ожидали. Митяй обескуражено топтался на месте и только однообразно бормотал, как заело у него где: «Ты че это?.. Ну, ну че?..», и широко раскрытыми глазами «бегал» за острым концом пешни, угрожающе «играющей» в моих руках. Дружок его стоял у него за спиной и что-то боязливо нашептывал сзади.
Я напряженно выдержал еще немного позу штыковой атаки, развернулся и пошел к себе. За спиной услышал  оправдывающее  вполголоса: «Он же с кодлой, вон, сидит, видишь?»
-- Эй… п-пешню-то в-верни , -- раздался неуверенно-просящий заикающийся голос. – П-пошто ее-то у-у-уносишь?
Двумя руками с разворотом сильно и со злостью швыряю в них  тяжелой пешней, кричу:
-- Нате, шкуры!.. Подавитесь! – и только прыть, с которой отскочили, спасла их от грозно летящего в них «снаряда».
Разгоряченный – и мороз нипочем – с чувством стыда, что на рыбалке затеял драку, возвращаюсь на свое место. Мужики, кучно восседавшие вокруг, многозначительно помалкивают – они ж все видели. И это их испугались дергачи. Моя кодла – вот она, сила, которую зауважали и испугались. В этом молчаливом окружении я действительно почувствовал себя своим среди чужих и сильным и немного успокоился.
-- Вот такая философия, мил человек, -- со значением проговорил, нарушая затянувшееся молчание, сосед справа, -- Могли б и поколотить…
-- Да ничего, отмахался бы как - нибудь , -- со смущенной улыбкой сказал я и глянул на Вениамина. Он и ухом не повел. Помолчали.
-- Есть тип людей, которые и на отдыхе стараются поучать других, -- сказал с иронией парень в бушлате. – Указывают, что и как делать.
-- Ну, если б к нам, вот, кто-то пришел сейчас и начал бы командовать, что и как ловить, -- поворачиваясь к каждому в отдельности, высказывался сосед справа, -- мы б тоже, конечно, турнули его отсюда.
Я сидел, как придавленный, не поднимая головы, обалдело уставился в лунки, нехотя подергивал удочками: моя сила, моя кодла обрушилась на меня, обвиняя, что порчу людям отдых.
-- И каково ж дружны они все, глянь-кось, -- восхищенно сказал мужик напротив. – Смелые, однако ж: сразу кулаком в морду. Ишь, как!.. Ой, могли б накостылять тебе, парень, по  шее за такое.
-- А вы бы посмеялись, довольные, -- огрызнулся я, не выдержав, -- только бы вас тут не затронули.
-- А чего нас тут трогать? – с вызовом отозвался парень в бушлате. – Мы б и сдачи тут дали. Уж поверьте мне.
-- Тут да… вы смелые, борцы за справедливость, за порядок, -- говорю с издевкой. – Тут своя шкура, своя рыбка. А в ста метрах отсюда только б моя шкура трещала, что задрался с дергачами за общую рыбу… Да вы хуже их! – не смог уже  сдерживаться. – Страшнее и вреднее этих откровенных браконьеров. Вам бы только не мешали правильно надергать себе рыбки, а остальное вас не колышет. Круто! Вы только и можете трусливо брюзжать и друг с другом грызться, да беситься от зависти! Всегда чем-то недовольны и вечно всего боитесь. Живете с поджатыми хвостами, да изредка только и тявкаете на себе подобных.
          -- А, собственно, чего вы тут развыступались? – воскликнул недовольно мужчина интеллигентного вида. – Я пришел отдыхать сюда, а не бороться с браконьерами. Вам неймется, такому праведному, идите и поучите их… да получите по шее. Для борьбы с браконьерами у государства есть правоохранные и карательные органы… милиция и масса прочих бездельников, -- остановился, обвел всех высокомерным взглядом и добавил: -- И раз государство здесь не вмешивается, значит, так надо.
-- А мы кто?.. Закордонные наблюдатели?.. Хорошая формула для прикрытия своей инертности и трусости, -- гневно выкрикнул я.- Только это для серой массы, для покорной, безропотной толпы, вроде вас тут сидящих.
-- Да чего ты разошелся? Чего? – очнулся, наконец, Вениамин. – Чего людей заводишь?
-- Это люди?! – взорвался я и обвел рукой сидящих вокруг. – Это… люди?.. Да это…
-- Но-но-но!.. Поосторожней! – горделиво встрепенулся сосед справа. – Ишь, разошелся, храбрец.
-- Ты чего нокаешь?! – меня понесло: вызывающе грозно уставился на соседа и он, на удивление, тут же сник, как собака, поджавшая хвост, не выдержав пристального взгляда. – Чего?!.. Ну?
-- Ну, ты даешь, -- удивился Вениамин. – Ну чего завелся?
Я вскочил, обвел всех злобным взглядом – никто не возмущался: тупо и безразлично глядели на покрывающиеся ледком лунки. Яростно саданул ногой по своей банке, с грохотом пролетевшей мимо недовольных соседей, собрал свои удочки, вещмешок и ушел от этой, сразу ставшей неприязненной компании подальше, пиная перед собой банку, как футбольный мяч: надо же будет на чем-то сидеть, да и зло согнать. Вениамин прокричал что-то вслед. Оглянулся: он, собрав свою амуницию, тоже направляется на другое место.
-- Не уходи далеко! – кричит мне.
Но забрел я далековато. На малолюдном участке льда нашел бесхозные две лунки, уже затянувшиеся льдом, уселся между ними – хмурый, злой и оскорбленный, не спеша, почистил их, закинул блесна.   
Ха, люди… Это люди? Народ? – все никак не мог успокоиться. – Это подлые приспособленцы, шакалы-выжидатели, трусливые молчуны: ах, как бы не гавкнуть там, где надо бы лизнуть… Сброд какой-то, некое население…
Поостыв немного, огляделся вокруг. Неподалеку от меня слева сидели на маленьких раскладных стульчиках двое пожилых мужчин скромного вида, передо мной, шагах в пяти, еще один, нахохленный в длинном овчинном тулупе с огромным поднятым воротником, как ямщик на облучке. И все, как заводные, подергивают руками. У них клюет во всю: у ног заметные кучки застывшей корюшки. У меня – как отрубило. Может, действительно, на золотые блесна ловят. У-у, хапуги!
Подрываю свои короткие удочки чуть ли не как дергач – никакого клева, хоть плачь. Да и солнце еще не разогрелось,  хоть довольно высоко уже над горизонтом, и мороз все еще допекает.
-- Молодой человек!.. Так вы корюшки не наловите, -- с приветливой улыбкой дружелюбно и спокойно заговорил ближайший сосед  слева. – Укоротите лески и не надо так резко дергать. Корюшка ходит на разной глубине и надо к ней пристраиваться, чувствовать ее.
C сомнением  укорачиваю на указанную длину лески и с выражением лица  «ну-ну, посмотрим», забрасываю снова. И вскоре в руке ощущаю характерное, вызывающее чувство радости и азарта легкое, тугое трепетание удочки - махалки: из левой лунки вытягиваю большую, неподвижно обвисшую корюшку.
-- Вот видите, и рыба пошла, -- удовлетворенно сказал сосед, ободряюще кивнул головой и, повернувшись к своему приятелю, заговорил о ночной рыбалке, продолжая начатый ранее разговор – выбирали день, когда смогут вместе приехать на ночной лов. Интересуюсь у них, в чем прелесть ночной подледной рыбалки. Они в раз оживились и охотно, наперебой стали рассказывать.
Ночная рыбалка более романтична, заманчива и с гораздо большим уловом. На нее приезжают специально поздно вечером или же остаются с дневной. Выбирается место на льду и буром сверлится три лунки: две насквозь, третья, средняя, только до половины или чуть глубже. В нее вставляется на какой-нибудь подставочке зажженная свеча – самый ходовой и простой способ освещения. Более предприимчивые, хваткие ребята приносят фонари и всякие самодельные светильники – чем ярче свет, тем лучше. Над лунками сооружают из ящиков, коробок, пленки или брезента небольшие навесы от ветра и снега, если вдруг заметет, да чтоб не одубеть к рассвету. Вроде теплей под навесом, в таком своеобразном скворечнике на одного человека.
Рыба кишит под освещенным льдом. И вот тут-то в две боковые лунки забрасываются блесна и ты весь в азартном напряжении: только успевай вытаскивать. Но зачастую ловят и якорями. И тогда начинается обыкновенное грубое дерганье.
Ночная рыбалка обычно заканчивается к утру приличным уловом, сожженной пачкой свечей, если ими пользовались, да покрывшейся копотью хмельной физиономией. У каждого в рюкзаке кроме еды да термоса с горячим чаем, обязательно ж бутылка спиртного для профилактики окоченения, как утверждают бывалые…
А у меня снова не клюет, опять с раздражением и безрезультатно дергаю махалками. И вообще, надоело сидеть в одной позе на этой жестянке. Кладу удочки на лед, размялся слегка, прошелся кругами вокруг соседей – солидные есть уже уловы. Где-то и Вениамин ловит. Попал, видать, на косяк и тягает рыбку за рыбкой. Нет бы, позвал, чтобы первая рыбалка стала удачной – черта с два! Тут уж, на льду, крутись, как сам хочешь. На рыбалке, как в любви – третий лишний. Ну, да ладно! Хватит и того, что поймаю, день еще впереди.
-- Здорово! – раздается вдруг за моей спиной веселый голос Вениамина. Он явился со всем своим снаряжением и с каким-то улыбающимся верзилой. Похоже, что они уже где-то «погрелись». Познакомились: верзилу звать просто и кратко – Алик.
-- Будем у тебя ловить, -- оглядываясь, сказал Вениамин. – Тут, вижу, рыбное место… а то нигде толку нет.
-- Ну и сколько поймал уже?
-- А черт ее знает… Не считал, -- отмахнулся он.
-- Ну, сотня есть? – настырно допытываюсь у него.
-- Не-не! Еще нет, -- уверенно сказал он.
-- А говоришь, не считал. Ох, уж это рыбацкое суеверие!
-- Давай лучше перекусим… обед уже. И корюшка в это время плохо клюет, -- деловито говорит Вениамин. - К вечеру опять пойдет, еще половим.
Тут же расстелил на льду кусок целлофана, поверх него распластал полупустой рюкзак, и как на стол, мы стали выкладывать на рюкзак свои обеды. И первое, что каждый вынул – бутылку водки. От такого совпадения желаний все громко засмеялись.
-- Ну, ты только посмотри: и не богадулы мы, а у каждого пузырь в мешке, -- смеясь, говорил Алик. – У меня бутылка как взнос – больше ничего нет. От жены увильнул, не до закуски было. Думал, найду знакомых с харчами, а с бутылкой примут… А тут вот сразу и Венька попался. Так что никакого возражения: пьем первой мою, а там как хотите.
-- Так мы ж не ради этого сюда приехали, чтоб нажраться тут, -- сказал я. - Это…
-- Ну, это и дураку понятно, -- перебивая, весело отозвался Алик, -- что сырое молоко лучше кипяченой воды…Бутылка для нас – для поднятия тонуса, морозного аппетита и за знакомство.
-- А ты вот им втолкуй это, -- сказал Вениамин и широким жестом руки показал на окружающих, где сидели, а то и полулежали группами рыболовы, и захмелевшими голосами со стаканами в руках что-то горланили, -- как водку пить: культурно или по хамски… Я б, ей-богу, обошелся крепким чаем…У меня, вон, заварен на травках. А бутылку прихватил по обычаю, что ли, ну, что на охоте, что на рыбалке – может пригодиться. Но чтоб вот так вон, -- кивнул в сторону шумевшей неподалеку компании, где двое рыболовов, упившись уже, лежали на льду навзничь с задранными одеждами и голыми животами. – И так живем не ахти как красиво, так еще на отдыхе ужираемся до свинячьего состояния.
-- Это наша национальная гордость, русская народная, так сказать, традиция, -- не то с иронией, не то с пафосом произнес Алик.
-- И бесхозяйственность, и хамство, и пьянство – все вдруг стало нашей национальной особенностью, - спокойно и угрюмо продолжал Вениамин. – Над нами весь мир смеется, а мы все гордимся… заливаемся этой отравой да… восхваляем вождя за отеческую заботу о народе… Еще бы! Никакой ответственности ни в чем, взяточничество, кумовство, разложение общества… Мафия похлеще итальянской или там … американской.
Я слушал Вениамина и диву давался: добродушный толстячок, эдакий рубаха-парень, всем всегда довольный - и вдруг такой выпад, хотя пару часов назад молчал, когда я схватился из-за браконьеров.
-- А чего ты не возмущался там, когда я ругался из-за дергачей? – с подковыркой спросил я. -  Почему не поддержал меня?
-- Дались тебе эти дергачи! – взорвался Вениамин. – Их там кучка какая-то, а пьянство, бесхозяйственность у нас повальные. Вот где кричать надо!
-- Так встань и дери глотку, -- съязвил я. – Может, услышат  те, что лежат, вон, в отрубе, -- кивнул головой в сторону пьяной компании, -- полураздетыми на льду. Очнутся и устыдятся.
-- Но-но, Венька! Ты брось эти речи! – настороженно встрепенулся Алик. – Непатриотично звучит… Ты, конечно, прав, но проповедями… такими… наш народ от пьянства не отучишь… Нужно, конечно, ограничить, но разумно. Пили, пьют и будут пить! А как будут – вот тут и надобно по разуму все сделать… Это зараза коллективная, живучая, с древними корнями. Понимать надо.
-- Ну, не говорите, не говорите, -  возразил Вениамин. –Если б весь народ поднялся против пьянства…
-- Так весь народ и пьет, -- весело перебил Алик, явно не желая говорить на эту тему всерьез. – Поднимется… чтоб опять напиться, ха-ха!
-- А что такое народ? – спокойно заговорил я. – Безликая толпа… стадо, ревущее в восторге при виде своего вожака и затаптывающее инакобредущих соплеменников, то биш – инакомыслящих.
-- Ну и кучеряво ты говоришь, -- снисходительно ухмыльнулся Алик. – Ну и закрутил философию, -- и подозрительно уставился на меня.
-- А вы знаете, как на рябчиков охотятся? – вдруг ни с того, ни с сего спросил я.
-- Ты ж охотник у нас, просвети, -- подначил Вениамин.
-- Стая рябчиков садится на дерево этажеркой, -- начал я интригующим тоном. – Каждая пташка на свою веточку… Если стрельнешь верхнего или среднего, да еще смажешь – вмиг все упорхают…Бить надо самого нижнего: ни один не вздрогнет даже и не заметит упавшего… Все смотрят наверх, на вожака и лишаются жизни по одному. Каждому плевать на ниже сидящего: отчего он вдруг сковырнулся вниз…А вожаку тем паче не до сидящих под ним: он наблюдает за окрестностью, за горизонтом, что там грядет, надвигается.
Вениамин с Аликом неопределенно ухмыльнулись, Алик энергично разлил по стаканам водку. Выпили дружно, закусили.
-- Ну. И что дальше? – спросил вдруг Алик.
-- Что «что дальше»? – не понял я.
-- Ну…с рябчиками.
-- С рябчиками? – недоумевающее распахиваю глаза.
-- Ну да, да , с птичками, -- нетерпеливо говорит он.
-- Да не с птичками, -- выдерживаю снисходительную паузу, -- с людьми.
-- А при чем здесь люди? – удивляется Алик. – Объясни.
С тоскливой насмешливостью смотрю на него и говорю:
-- Нет, ребята, одной бутылки нам все же мало, чтоб дойти до взаимопонимания… Да люди как те рябчики. Понял?..  Нет личностей – сплошные стаи, коллективы… колхозные стада. Ждем, когда верхний рябчик узреет, наконец, надвигающуюся прекрасную зарю коммунизма.
-- Аналогия неубедительна, - недовольно сказал Алик.
-- Ладно! – говорю весело. – Давайте чайком побалуемся.
-- Молодые люди!..  Прошу извинения за вторжение, -- вдруг отозвался ближайший сосед слева, что советовал укоротить лески. – Меня заинтересовал ваш спор… Вы, -- кивнул мне головой, -- безусловно правы: нет личностей,  сплошная серая людская масса… Но вы должны знать: нас десятилетиями отучали и отучают быть индивидуалами, а только коллективными членами. Вот и вытравили чувство собственного достоинства и гордости и свободомыслие. Зато вселили чувство страха, угодничества, чинопочитания  и подхалимажа. Поэтому и гипертрофировано у нас чувство стадности, коллективизма… в толпе вроде не так страшно.
Алик отвернулся от говорившего и вполголоса недовольно пробубнил:
--  Ясно, махровый антисоветчик… Даже на отдыхе недовольство проявляет.
-  А у тебя и ярлык стандартный готов, - шутливо сказал Вениамин. – Патриотизм так проявляешь?.. А почему б его и не  послушать? Человек жизнь прожил… Всего повидал… Знает, что говорит.
-  Брось ты, Венька! – уверенно перебил Алик. – Сейчас этих инакомыслящих развелось – пруд пруди. Если не сажать их, так все основы подорвут, все достижения. Все разрушат! Все!
-  У нас и так все трещит по швам, как гнилой кафтан.
-  Но-но, Венька!.. Ты это брось! – настороженно вытянул лицо, оглянулся по сторонам Алик, и немного погодя, засуетился вдруг, засобирался. – Ну, засиделся тут с вами… Пойду, поищу рыбного местечка.
 Встал, кашлянул, встряхнулся, сказал: «Ну, пока!» и пошел в рыболовную массу…
-  Откуда этот хмырь? – с ехидцей спросил я.
-  Недавно мастером работал в вагонном депо, - неохотно как бы начал Вениамин, - тут, в Поронайске.
-  За что и выгнали, наверно… Ну, а работал-то как?
-  Ни шатко, ни валко… Зато на собраниях говорил красиво и делово, - оживился Вениамин, весело хмыкнул. – Его так и называют до сих пор – Краснобай.
-  А теперь что… бичует?.. Выгнали за трепологию?
-  Нет… работает, - Вениамин помолчал и вполголоса добавил: - инструктором в райкоме партии.
-  А – а!.. Договорился, значит, заметили. И теперь ездит по предприятиям, поучает других, как работать по-ударному…
Сидим, разморено греемся под палящим уже солнцем. Время еще обеденное, и корюшка действительно плохо клюет. Подождем!..
После распитой бутылки водки и горячего чая стало даже изнутри теплей, веселей как-то. И все вокруг такие приветливые, все друзья-товарищи стали в одночасье – единая рыбацкая семья.
Оглядываюсь по сторонам. Насколько хватает глаз – черно от людей. Как будто весь Поронайск и окружающие поселки в выходной день вышли на лед рыбачить. И вся эта чернота вповалку раскинулась сытно и полудремотно на речном льду, какая-то обеденная вялость повисла в пронзительно ясном, солнечном воздухе. Кое-кто дремотно распластался на спине между лунками и вяло шевелит удочками в вытянутых вдоль туловища руках в надежде передохнуть и рыбку еще поймать.
На  небе ни облачка. Солнце в зените, припекает немилосердно. Лед подтаивает и во многих местах появились широкие проталины. Впору раздеться и загорать. И каким-то абсурдом казалось воспоминание об утреннем лютом морозе, пронзавшем до костей, когда любая одежда на людях стекленела и шуршала при стылых движениях, как та ледяная шуга под ногами на берегу моря.
Обеды неторопливо съедаются, пустые банки и бутылки каждый отбрасывает от себя подальше, только бы не попасть кому в голову. Бутылки вскоре подберут или старые корейцы, или обшарпанные, с помятыми, испитыми физиономиями женщины, юрко шныряющие вокруг со своими мешками. У них «улов»  побогаче: по два-три мешка пустых бутылок волокут домой на детских саночках.
После обеденного отдыха медленно занимаются места у лунок и начинается вялое на первых порах подергивание. Прибывают новые рыболовы и вносят в окружающее свой азарт и нетерпение.
Вениамин поблизости сверлит себе новые лунки.
-  И зачем так много ловят – мешками? – спрашиваю как бы у всех сразу. – Непонятно.
-  Как зачем? – удивляется мой дружелюбный сосед слева, вспугнувший Алика своими высказываниями. – Вялят!.. А потом с пивом или как захочется. Прелесть!.. Ну, а многие… и продают. На рубь десяток.
- А-а-а, тогда понятно, почему так много дергачей… Общение с природой на фоне материальной заинтересованности, - отчеканил я, будто строку из газеты вычитал.
-  Вот-вот!.. Именно так!
-  Ну и пущай себе дергають… Чего-чего, а этого добра на наш век хватит, - мрачно проговорил молчавший все время грузный мужчина, закутанный в длинный овчинный тулуп, так и сидящий особняком напротив с богатым уловом. Только тулуп распахнул, да огромный воротник отложил: и его, наконец-то, прогрело.
-  В том-то и беда, что даже на наш век может и не хватить, - вдруг возмутился пожилой мужчина, только что подсевший к нашей случайной компании, - Не так давно селедка кишела у наших берегов, а рыболовецкие суда как стали грести по два-три плана, так сейчас за этой самой селедкой ходим к черту на кулички… Где-то под Канадой обретаемся, на некой Бристольской банке, - повернулся к мужику в тулупе и грубо добавил: - Вот тебе и «пущай»!
Тот даже не шелохнулся: не поддержали – помолчи, но будь себе на уме… У-ух, эти молчуны!.. При любой власти, как бы она ни менялась, они живучи, как клопы… их как грязи. Трусливые рябчики, кто со средним, кто с высшим образованием, но с одинаковыми приспособленческими понятиями.
-  Но весь трагизм в том, - недовольно продолжал пришелец, - что в море добычу рыбы наращивают, а на берегу и половины не могут обработать – не хватает мощностей. Но зато у нас хватает объективных отговорок: высокооплачиваемых чиновных болтунов навалом, трудяг настоящих - мало… И выходит, что рыбакам огромные деньги выплачивают не за готовую к столу рыбу, а чем больше ее уничтожат в море. Абсурд!
Но у нас это система, - в запале говорил он, положил  даже на лед свои удочки и будто в руки взял газету провести политинформацию. - А в Японии что творится?.. Химзаводы сбрасывают в море свои отходы. Так не только потравили рыбу в одной округе, но у людей, питавшихся этой рыбой, возникло новое, неизвестное медицине заболевание, приведшее тысячи людей к тяжелой инвалидности и около сотни уже смертельных исходов.
-  Так в Японии хоть общественность во всю борется с предпринимателями, - сказал Вениамин. – А у нас же все народное, с кем бороться-то?.. И зачем нам язвы загнивающего капитализма? – с иронией продолжал он. – Посмотрите только на наш Поронайск. Иначе, как Провоняйск его не называют. Хоть и труба у целлюлозно - бумажного комбината выше двухсот метров, а в городе повсюду – нигде не скрыться – удушающее зловоние вроде тухлой капусты со скипидаром… Чем травят людей – никого не волнует, не колышет: ни горком партии, ни обком, - внезапно замолк, будто испугался столь откровенных собственных высказываний, встрепенулся, взмахнул широко удочками и из каждой лунки вытащил по большой искрящейся корюшке.
Природоохранная тема захлестнула людей. У каждого из них, собравшихся в этой небольшой случайной компании, на этот счет были свои соображения и предложения, но единодушны были в одном: главный враг природы – человек. Его «цивилизованное» непомерное потребительство .
После обеда время побежало как-то быстрей, и вот уже потянуло предвечерней свежестью с моря. Оно тут же, рядом. Розовое солнце, зависнув над зубцами синеющих на горизонте сопок и гор, уже не согревало и постепенно тускнело. Многие рыболовы уже начали не спеша собираться домой, выбирают со льда и забрасывают в мешки замороженную корюшку и поштучно считают свой улов.
Стало слегка подмораживать.
И мы решили укладываться, хватит. Подсчитываю, как и все, свой улов, бережно беру в руки каждую, промерзшую до хрустальности, рыбку и забрасываю ее в рюкзак. Пятьдесят три штуки. Маловато… У приятеля, вон, сто пятьдесят две! Но на первый раз для меня – прекрасно.
     Тяжесть за плечами у каждого из нас небольшая, идем быстро, обгоняя несущих полные рюкзаки и мешки. Согнувшись под тяжестью сырой корюшки, они медленно шлепают по подтаявшему за день снегу. Впереди маячит мужчина с огромным, чуть стянутым рюкзаком. На вставленном и выступающем сантиметров на двадцать целлофановом мешке виднеются яркие размазанные пятна крови. «Дергач» - отмечаю про себя и спрашиваю, поравнявшись:
- Не тяжело?
- Чувствуется, - буркнул отрывисто, не поворачиваясь.
- Ну, и как улов?
- Так себе, - неохотно процедил сквозь зубы, помолчал и добавил:
-Вчерась на якоря здорово шла, шесть сотен взял… Сегодня чей-то неважнецки… меньше трехсот надергал.
- О!.. Ничего себе!
- Ничего, конечно… И так уж больше двух тысяч вялится, - разоткровенничался вдруг.
- Две тысячи?.. Куда ж вам столько? – искренне удивляюсь.
    Он самодовольно прохрипел смешком и неторопливо пояснил:
     -   Да люблю эдак… с пивком. Ну, и так… с черным хлебушком – о-оч-чень даже вкусно.
     Мы устремляемся вперед.
     Чтоб ты подавился этой рыбой и своим хлебушком, жлоб, крохобор проклятый: на рубь десяток? – злобно подумал я.
     Красный холодный солнечный диск заваливался за ломаный горизонт, оставляя полыхающий алый закат.
   А навстречу вновь струился неугомонный людской поток – очередная партия с катера. Это спешили уже на ночную рыбалку…
       На бетонном причале, то ли недостроенном, то ли разрушенном еще с войны уже полно рыболовов. Томятся в ожидании.
        Быстро наступает темнота. Принялся за работу маяк, тут же вздыбившийся свечой кверху. Медленно и тревожно, в определенном интервале вращая своими огненными глазищами, словно вглядываясь в беспокойную морскую даль, как могучий исполин, не обращая внимания на уставших, притихших возле него, ожидающих на причале – они на земле, в безопасности; плавно скользя где-то высоко-высоко своими надменно-горделивыми, пронзающими тьму и непогоду, ищущими лучами – для тех, кто в море, кто в кромешной тьме осторожно подплывает к этой самой земле…
Подошел катер, и опять началась  давка. Проталкиваемся на носовую палубу, устраиваемся у борта и ждем отплытия.
На той стороне выскакиваем на бетон, протискиваемся толпой мимо сгрудившихся в нетерпеливом ожидании, с завистливыми взглядами и возгласами новоприбывших рыболовов, спешим к автобусу, чтоб быстрей добраться до вокзала.
А там, у кассы уже плотная толпа, но через полчаса выдавливаюсь из нее с зажатым в руке билетом. На многолюдном суетливом перроне прощаюсь с Вениамином и договариваемся в следующий выходной снова сходить за корюшкой. Захватила эта зимняя сахалинская рыбалка.
-  Вот только подпортил ты себе рыбалку… И чего начал из-за дергачей скандалить?
-   Это ерунда, а не скандал. Лишний раз убедился, что и здесь, на Сахалине много сволочного люда.
-   И здесь, и по всему Союзу, - убежденно сказал Вениамин, - все одинаковые на этот счет. Пора к этому привыкнуть.
-   А я вот не могу смириться с человеческой подлостью, хамством и трусостью. Поэтому и дерусь, как старая простынь. Понял?
-   Романтик ты еще, - примирительно сказал Вениамин. – Ну, ладно… будь здоров!
-   Будь!
Пробираюсь в общий вагон, переполненный в основном рыболовной братией, бережно ставлю рюкзак с уловом на верхнюю полку и пристраиваюсь на краю деревянной скамейки. Тесней чем ночью. На полках и в проходах полные мешки и рюкзаки с рыбой и рыбацкой амуницией. И снова суета, возбужденные, веселые голоса, энергичный захват свободных мест. Кучкуются: кое-где собираются компаниями отметить удачную рыбалку и отдых, слышится приглушенное звяканье бутылок и стаканов. Повсюду смех, оживленные разговоры о прошедшей рыбалке…
А в вагоне стоит густой дразнящий запах свежих огурцов – естественный запах свежей корюшки. Удивительная рыба.
-   Я сегодня впервой на подледной рыбалке, но все ж поймал сорок одну штучку, - весело говорит худой, краснощекий мужчина в очках. – По десятку на каждого домочадца и одна коту… Давали якоря, но душа не лежит к этой пакости. Это не рыбалка, скажу вам по совести.
-   Во-во! – подхватил хмельным уже голосом другой рыболов. – У меня вот жинка тоже терпеть не может якорной рыбы… Поймай хочь пяток, но на блесну, она и ужин приготовит, и бутылочку – понимает, с мороза - и приласкает опосля горячо, - с серьезнейшим выражением лица и с затаенным юмором продолжал он рассказывать. – А притащи хочь пятьсот, но изодранную – такой хай подымет, хочь беги из хаты. Похлеще рыбнадзора песочит! И никаких тебе там радостей в постели не преподнесет, - выразительно жестикулируя руками, торжественно закончил он под дружный хохот.
И опять, невзирая на толчею и тесноту, друг другу что-то доказывают, о чем-то незначительном спорят, обмениваются блеснами, завязывают новые знакомства и заразительно смеются. Постепенно с каждой остановкой пассажиров все меньше и меньше, рыбацкое возбуждение потихоньку гаснет, появляются свободные места. Больше всех выходят на станции Макаров. Это небольшой, уткнувшийся в сопки городок на восточном побережье – райцентр. Здесь, как и в Поронайске, работает построенный еще японцами целлюлозно-бумажный комбинат. Но вони здесь не слышно. Говорят, что весь комбинатовский смрад уносит в распадки между сопками…
А минут через сорок и мой поселок Восточный, раскинувшийся на берегу широкой, мелководной и никому не известной бухты Глена.
После Макарова вагон опустел более чем наполовину.
Сижу теперь один на свободных смежных скамейках. Прижался плечом к краю окна. Кое-где из-за спинок сидений возвышаются головы редких пассажиров. Многие спят уже, свернувшись на узких сиденьях или вытянувшись на спине и опустив ноги в проход. Несколько пьяных мужиков никак не угомонятся, шарахаются по вагону. Один все затягивает какую-то блатную песню, второй пристает  к дремлющим в углу вагона двум рыболовам: ищет общего знакомого, который угостил его здесь, на этом месте, водкой, а сам с пьяной ватагой сошел в Макарове. А мужику хочется еще выпить, он и тормошит уставших собутыльников: ему кажется, что у них еще осталась недопитая бутылка. Они молча, до поры терпят его, потом взрываются матом, руками и ногами выталкивают назойливого мужика на проход и дальше дремлют, как ни в чем не бывало.
Пьяный потопчется обиженно на месте, потом зигзагами передвигается в другой конец вагона, оглядываясь постоянно туда, куда его не пускают. Проходит некоторое время, и он обратно сунется, как бы случайно, к манящему месту, где его снова раздраженно выталкивают в зад от себя подальше…На любую свободную скамейку завалился б и дрыхнул, так нет же – достает дремлющих мужиков, а вдруг те снова сядут пить…
Жду, когда у них лопнет терпение и они поколотят нахала, но опять и опять повторяется одно и тоже. Терпеливые парни попались.
Чтоб отвлечься от этой вагонной пьяни, смотрю в темное окно, мысленно перебираю события прошедшего дня…
Не выходят из головы слова «инакомыслящего», как назвал пожилого рыболова Алик: «При нашем всенародном пьянстве, забитости и нищете, мы хотим создать богатое государство. Мощное, богатое государство можно создать только тогда, когда весь народ живет свободно и богато. А мы выдаем желаемое за действительное и усомниться в этом никому не позволительно». И еще этот запомнившийся кусочек из его длинной загадки-приговорки: « он и маршал, и герой, и литератор молодой. Кто даст правильный ответ, тот получит…».
Конечно, такие озвученные мысли - крамола в глазах райкомовского работника, поучающего всех, как надо жить и работать, словно без них народ ну никак не сможет жить правильно и счастливо. Вот и учат колхозников, что и когда сеять, что и когда убирать в соответствии с инструкциями и рекомендациями сверху. И докомандовались такие Алики, что кукурузу заставляют сеять чуть ли не на Крайнем Севере. И вышло на деле: опоганили идею Генерального секретаря, а когда его сковырнули, сами они остались на прежних местах, снова командуют и вновь поучают. Непотопляемые, сволочи…
Подождем – вожди не вечны – и узнаем, в каких грехах обвинят ныне здравствующего те, которые поют «лично» ему сладкие дифирамбы «за отеческую заботу»…  Какой грязью будут поливать его потом эти мерзкие жополизы.
Надоело!.. Осточертела вся эта ложь державная, эта шатающаяся пьянь, неуверенность, общая забитость и страх … Черт побери! Так и я, выходит, "инако" замыслил?.. А тот рыбак, что заткнул рот куркулю  «на наш век добра хватит», рассказав о добыче рыбы, о неразумных, просто диверсионных планах?.. Он тоже инакомыслящий,  если утверждал, что люди страшнее зверей в своей жадности, зависти и  презрении к трудягам с достатком?.. Зверь берет от природы столько, сколько надо ему для выживания. Человеческой алчности нет предела: все ему мало, все накапливает, захватывает, и только могила устанавливает предел… Вот тебе и разум: пусть лежит у меня в запасе, гниет, чем достанется другому для дела…
Э-э… Стычка с дергачами – это разминка перед большой назревающей дракой. Порядочных людей, оказывается, еще много, которым надоела вся эта трепология штатных бездельников, эта уродливая «отеческая» забота, эта казенная мафия. Только глубоко сидящий в нас страх – правильно говорил старик – не дает этим людям подняться во весь рост и потребовать справедливости… Вот и ликуют пока что всякие ловкачи-паразиты, бесстыдные «популизаторы» – эти шкурой чуют, кому, где и когда лизнуть.
Шум и крики отвлекли от крамольных размышлений: в дальнем конце вагона пьяные мужики спорили с контролером, а потом меж собой затеяли потасовку.
Контролер – порядочное мурло с непроницаемой лошадиной рожей, в сапогах, черном галифе и черном кителе. Повязку бы на руку со свастикой – типичный гестаповец, спокойно и выжидательно созерцал скандал. Он много лет уже здесь властвует и только карает, бульдожьей хваткой удерживая свои  жертвы. И сейчас хмельные мужики дают ему деньги за билеты, потому как не успели взять их в кассе, и больше нет ни копейки, ни у кого – под обрез. Он же требует только штраф. «До такой роскоши, как продажа билетов в вагонах контролерами мы еще не дожили, - всякий раз вдалбливал он каждому попавшемуся . – А потому надо штрафик заплатить…»
Один из проснувшихся хмельных рыболовов проехал свою станцию и остервенело кричит, размахивая билетом, что он не «заяц», коль его не разбудили и везут не туда, куда ему надо было. Орет, куда, мол, машинисты смотрели и где эта сволочь проводник, что не разбудил его…
Я снова задумался, отвернувшись к окну: а может, все мы сели не в тот поезд ,что надо, и сами точно не знаем, куда мы едем, куда нас несет?.. И где наша остановка?.. Где ж ты наш, машинист-проводник?.. Где?..
Обогнули сопку и за поворотом, в кромешной тьме показалась цепочка редких тусклых огней, призрачным ожерельем окаймляющих угадывающуюся бухту.
Это уже моя станция, мой поселок Восточный.
Поезд сбавляет ход. Снимаю с полки свой мешок с рыбой, и не спеша иду к выходу. Оставшиеся рыболовы-любители покатят дальше на юг, и от веселой, разухабистой, горланящей рыбацкой толпы останется в вагонах только запах свежих огурцов, который до самого Южно-Сахалинска будет дразнить новых пассажиров…
А через неделю мы снова встретимся все в Поронайске на подледном  лове корюшки. Удивительна и азартна эта захватывающая  сахалинская рыбалка.


Холмск - Гродно