Смехачи

   Это было удивительное место. Интеллектуальный заповедник. Какие крайне редко, но всё ещё встречаются на нашей опростившейся земле. Клуб избранных. Салон для дам и господ, способных собраться, преодолевая зной или январский мороз, исключительно с целью утоления жажды умственного общения. Горстка интеллектуалов, неведомо как уцелевших в наш меркантильный век. Застолья, которое нынче является единственным неопровержимым аргументом того, чтобы проведать друзей, здесь не было совсем. Была старинная зала со скромным стареньким наборным паркетом, со скромно прильнувшей к углам потолка лепниной, стрельчатыми окнами, скромно прикрытыми гардинами. Свет был томно притушен. Так что в таинственном полумраке залы приходилось вести себя несвойственно скромно, предупредительно, учтиво, изображая чудеса воспитания, даже если его не было вовсе, и даже говорить хотелось приглушённым голосом. По зале вольно раскиданные, как ромашки по полю, стояли белые кожаные кресла. В центре элегантный инкрустированный столик с витыми ножками, возле которого ореховое кресло с высокой спинкой, подобное трону. Место, предназначенное для очередного исполнителя: рассказчика или чтеца. С этого амвона он ублажал благородное собрание.
   Все были запросто. Знакомы давно и без церемоний. В первых рядах, вблизи заветного столика и трона, сосредоточивались наиболее почётные завсегдатаи.
   Грузный господин с двойным подбородком, одышкой и мутным взглядом был Лёшиком. Он обладал возможностями баса профундо. И хотя прибегал с своему оружию в особых случаях, мог запросто перекрыть мощью голоса не то что дамский разговор, но работу мотора трактора. И если трактор безразлично терпел своё поражение, то женские впечатлительные души обволакивающий, как чёрное августовское небо, бархатный рокот приводил в мистический трепет. Лёшик был председателем собрания.
   Профессор с бородой, какую рисуют Николаю угоднику, звался Валерочкой. Он же крупнейший специалист, с неизменным успехом двадцать пять лет преподающий теормех. Отточенность знания им предмета достигла остроты лезвия бритвы. Он постиг не только все понятия и формулы, наводняющие сию суровую дисциплину, но выражение и мимику, с которыми их следует произносить.
   Господин спортивного вида в тёмных очках, высокий и ширококостный, как лось, здесь – Юрик. Он непроницаемо молчал, прячась за стёклами, и непрестанно работал челюстями, тренируя их на жвачке. Простое упрямое лицо супермена имело добродушно-насмешливое выражение, будто говорило: «Подождите, голубчики, дожую только, и вам всем сейчас вмажу!».
   Был здесь и моложавый старательный очкарик журналист Женечка, ещё несколько представительных и импозантных мужчин.
Было, разумеется, и несколько дам, увитых кольцами, какими-то воланами, шарфами, локонами так, чтобы было трудно разобрать, что там внутри. Но внимательный наблюдатель всё же мог предположить, что под толстым слоем утончённо пахнущей душистым мылом парфюмерии, таится создание не самых юных лет. Дамы держались вместе, как стая городских воробьёв. Всё время переговаривались между собой, улыбались, вполголоса передразнивали выступающих. Были крайне возбуждены. Получали несомненное удовольствие от всего, что бы ни происходило. Это были всегдашние завсегдатаи всего. Их неизменную стайку можно было обнаружить на всех мало-мальски заметных мероприятиях. Устроители вечеров относились к ним гуманно и даже приветствовали их присутствие. Несмотря на извечное оживленье, вели себя дамы достаточно прилично, как умные городские воробьи. К тому же поднимали рейтинг события, изображая публику. Нам не дано знать и сообщить читателю их имён, потому что никто из ведущих мероприятие ни разу к ним не обратился.
   Сегодня был вечер смеха. Председатель Лёшик выкликал из зала очередное интеллектуальное чудо согласно наперёд составленной программе. Уклониться от его бархатного обволакивающего и властного голоса было не под силу никому. Очередная жертва выпархивала из кожаного гнезда, возносилась на трон и неумолимо смешила публику.
   Истории были одна другой удивительнее и веселей. Несуразности громоздились на несуразности. Какие-то змеи с собачьими головами кусали за пятки дачников. Так, что те от щекотки роняли корзинки с только что собранными грибами, и ленивые чудища пожирали чужие дары природы, вместо того чтобы самим их собрать в лесу.
   В другом сообщении, которое блестяще сделал переставший на время жевать Юрик, ученики таскали за ухо учительницу, а она при этом гомерически смеялась. Так громко, что из кабинета прибежала завуч. Пришла от увиденного в восторг, схватилась за живот и в конвульсиях смеха повалилась на пол. Юрик так радовался своей истории, так размахивал огромными руками, похожими на вёсла, что не смеяться было невозможно. К тому же он был и главным затейником происшествия, он не только дёргал за ухо незадачливого педагога, но ещё дал ей щелбана.
   Особо угодил собравшимся белобородый профессор. Валерочка водрузился на трон, держа в руках толстую книжку своих литературных творений, из которой свешивались веером полоски закладок, положенных в самых значительных местах. Закладок было так много, что казалось, ими были снабжены все страницы фолианта. На обложке красовался цветной портрет автора со знаменитой бородой угодника. Валерочка прочёл две отточенные разгромные эпиграммы на неведомого аудитории, но известного пародисту поэта, представив того своим старинным другом. И блистательно завершил свой выход замечательным анекдотом, к слову, про лихую аспирантку-лаборантку-доцентку и бравого студента с замечательно неприличным концом. Строго поправил на носу очки, строго удивлённо оглядел из-под стёкол аудиторию и величественно пошаркал от кафедры на место под предводительством выразительно оттопыривающего пиджак живота.
   Особо оживились таким разворотом событий дамы. Они размахивали руками, кивали друг другу буклями, подскакивали в креслах, переменяя перекинутые с ноги на ногу ноги. Мужчины были тоже удовлетворены сюжетом, но всё же им хотелось чуть-чуть большего. Кто-то даже задал профессору уточняющий историю вопрос, но тот оказался неподготовленным и вместо ответа только развёл руками.
   Веселье разгоралось как сухой хворост на ветру. Всех этих ненормальных училок, прокисших аспиранток было совершенно не жалко, потому что они совсем никчёмные, бестолковые, никудышные. И поэтому им так и надо.
   Дверь отворилась. Робко вошла крошечная женщина. Вместе с огромной гитарой на плече. Их появление вызвало восторг.
– Элеонора Всесветская! Выдающаяся актриса нашего времени! – провозгласил Лёшик.
Малышка хотела было юркнуть в конец залы. Но непререкаемый бас командовал:
   – Элеонора – пой!
   – Я устала, я с концерта, – со страдальческой гримасой выдохнула та.
   – Не кокетничай, пой!
   Лёшик, несмотря на своё грузное тело, элегантно подлетел к актрисе, склонился в поцелуе к ручке. А после, уже не выпуская её из своей огромной лапы, поволок певицу в центр. Установил её возле трона и объявил:
   – Новая песня «Моя удача – кляча» из нового спектакля «Носки в полосочку». Стихи Шекспира. Музыка и исполнение Элеоноры. Кто знает – подпевать!
   Женщина обречённо перекинула инструмент на живот. Понуро опустила голову, подёргала струны, внимательно слушая тихое бренчание. Затем взмахнула головой, будто стряхивая с себя пыль усталости, улыбнулась морщинистой мученической улыбкой. И запела. Она приветливо глядела в зал, но непослушный правый глаз печально косил вбок.

       Моя удача – кляча.
       Но я о том не плачу:
       ведь это только значит,
       надо подождать.

       Я обниму лошадку,
       и попою из кадки,
       и потреплю по холке,
       и дам овса пожрать.

       Заржёт моя лошадка,
       воспрянет из упадка.
       Махнёт хвостом.
       И понесётся вскачь.

   Голос, и мелодия, и текст были простыми и ровными, как хлюпанье воды в кране. Время от времени в самых отчаянных местах романса голос набухал, начинал вибрировать и рассыпа;лся в фальцете. И потом снова возвращался к успокоительному хлюпанью. Но, несмотря ни на что, было так приятно выглядывать из глубокого кресла на крохотную безропотную отважную Веронику, что сердце тонуло в нежности.
   Номер кончился, Вероника раскланялась, пригласила всех на спектакль, который, несомненно, принесёт наслаждение: в нём будет исполнено восемь песен Шекспира. Под дружные аплодисменты удалилась в сумеречный конец залы, чтобы спрятаться и затихнуть в белом кресле до конца вечера.
   Когда ликованье стихло, Лёшик с энтузиазмом факира провозгласил:
   – Дорогу молодым! – И, как створку двери, широко откинул левую руку. – Женечка, твоё слово. На трон!
   Вышел тощий, некрупный молодой человек. В чёрном аккуратном костюмчике. Поджарый и старательный. Отчаянно благонадёжный. Атласная благонадёжность при взгляде на него возбуждала брожение в душе ощущения исходящей от него опасности, однако оно гасло при лицезрении его трепетной старательности. Прямой и корректный как заточенный карандаш. От карандаша его отличала большая, длинная, несколько сплюснутая с боков, напоминающая лошадиную голова. Умный высокий лоб, осенённый слегка курчавящимися чёрными волосами, скуластое лицо и большой чувственный рот навевали предположение о его южном происхождении. Длинные костлявые подвижные пальцы искали опоры на пуговицах пиджака.
   Это был преуспевающий журналист серьёзной благопристойной официальной городской газеты. Издания с пышным прошлым, устойчивым настоящим и благосклонным будущим. Газеты, у которой нет альтернативы. Непогрешимость, неумолимая праведность, обоснованность его дела, его места в жизни редакции перелилась в него, не покидала его и сияла подобно нимбу.
   Женечка был виртуоз. Он писал всю жизнь. Сколько себя помнил. Читал и писал, писал и читал. До того как он начал писать-читать, он не помнил себя вовсе, потому что нечего было помнить. Огромные развороты газет с влажными, пахнущими керосином строками, вертлявые тусклые строки компьютерных сообщений были для него пищей, водой, землёй и воздухом. Все прочие сиюминутные подробности жизни: снег, дождь или солнце – всего лишь дополнительными обстоятельствами, лишь сопровождали этот самый главный смысл жизни. Они реально появлялись в малый интервал, когда он перебегал по улице из дома в редакцию, а после уже и вовсе не имели значения, виднелись лишь в окно. Головокружительные запахи кухни, пролезающие с первого этажа вверх и смачно наполняющие всё пространство редакции к двенадцати часам, нисколько не занимали его. Приходил час, он равнодушно вставал с кресла, равнодушно спускался на лифте в столовку, равнодушно прожёвывал котлету, запивая холодным компотом, и продолжая разворачивать в мозгу очередной словесный пассаж для статьи. Неизбежные мелкие материальные подробности и обстоятельства жизни не могли отключить его внимание, они просто обрамляли основное всепоглощающее предназначение.
   И в главном своём качестве – читать и писать – он был уникум. Из любого самого нелепо скроенного, заваленного, как старая кладовка хламом, словами текста он мгновенно и безошибочно вытягивал смысл. Он видел этот затаившийся, как белка за толщей листьев, иголок, веток, смысл по двум пушинкам хвоста, виднеющимся сквозь крохотный просвет. Мгновенно узнавал и снайперски отстреливал.
Если надо было написать что-нибудь срочное, злободневное, неумолимое, выполнить тайный или явный заказ, шли к нему. Если нужно было написать опровержение любой статьи, любого утверждения любого человека, независимо от того даже присутствует ли оно в тексте, шли к нему. Он мог блистательно опровергнуть всё что угодно и убедить в чём угодно. В этом был особый профессиональный шарм.
   Он писал, что религия – опиум для народа и что народ – труп без религии. Что коммунизм – преступление против России и величайшее достижение человеческой мысли, что Русское самодержавие дискредитировало себя. И ратовал за восстановление монархии в России. В одном и том же номере он организовывал полемику, сражаясь под разными псевдонимами на одной странице. Обе статьи украшали задиристые заголовки, целая флотилия аргументов. Они глядели друг на друга и разговаривали между собой, как две головы дракона. Одна – о том, что надо строить завод на месте леса, чтобы не останавливать прогресс человечества. «Чтоб взрывы закудахтали в разгон медвежьих банд…». Осваивать чудом уцелевшие остатки флоры и фауны. Каждый сантиметр земли должен приносить прибыль, иметь долларовое обоснование своей целесообразности. Вторая – что нужно всеми силами спасать природу, сохранять тот же лес от завода, чтобы нас не прокляло «больное позднее потомство…». И всё было воинственно, неопровержимо убедительно. Воспламеняло умы читателей, вызывало шквал откликов и благодарностей за принципиальность. Полемические статьи с антагонистическим позициями он подписывал разными псевдонимами, запас которых был неисчислим: Беня Красный, Гога Белый, пенсионерка Вера Васильевна, мать двоих детей Аня, ваш тайный агент, водила т. д.
   И именно потому, что он знал толк в словах, он никогда не верил ничему написанному. Слова, их связки в утверждения были для него картонными мечами, никогда не ранящими противника, шахматными фигурами со всегдашней ничьей, разноцветными шарами, которыми интересно жонглировать.
   Женечка знал себе цену. Знал, что он делает. В минуты дружеской релаксации, умно и печально поблёскивая через очки усталым взглядом, говорил: «Если бы я поверил хоть сотой доле того, что пишу, у меня был бы диагноз – шизофрения. Если бы серьёзно относился к написанному, я имел бы дюжину инфарктов. Это была бы профессиональная непригодность к газетной работе. Журналисту не позволено быть дураком».


   Женечка слегка попружинил, утверждаясь в кресле.
   – Прошу внимания! – Оживление в зале притихло. Поднял голову вверх, будто ища там подкрепления. Как-то особенно старательно вытянулся, и длинные фаланги пальцев перестали плясать и остановились на борте пиджака.
   – Я хочу рассказать вам историю, которая случилась со мной лет пятнадцать тому назад. В мутные годы перестройки. Когда повеял освежающий бриз свободы. Когда наш старенький баркас социализма затрещал по всем швам при ясной погоде. И казалось, что его ломают изнутри. Будущее страны маячило светло, но неопределённо. Кормчие взяли курс на новые берега. Политики пытались отмежеваться от прошлого и стряхнуть с корабля рухлядь социализма. Соревнуясь друг перед другом, кто кого смелей, что есть силы били по морде мёртвого льва. Тем временем, пока болтуны предавались бравым перепалкам и сорочьей трескотне с экранов телевизора, умные люди молча деловито усыновляли оставшуюся без призора после смерти социалистического государства собственность. Вокруг было так много нового и интересного, что о народе слегка подзабыли. Сокращали персонал, убавляли зарплаты, задерживали на несколько месяцев выплаты пенсий. Я знаю несколько случаев смертей пенсионеров от голода. Чудаков, воспитанных на словах Горького «человек – звучит гордо» и не смиривших себя до того, чтобы выйти на улицу за подаянием.
   – Женечка, с тебя штраф. Ты не в теме, – поднялся и забасил председатель. – Сегодня смех. Смех, смех и смех! Надо за здравие, а ты за упокой.
   – Погоди, Лёшик, не сбивай. Самое смешное впереди.
   Вот в этот тусклый период жизни пришла весна. Пришёл март, и поголубело небо. Расплылось над городом солнышко. Растаяли сугробы, и сосульки, наконец-то, оторвались от крыш. Свалились аккуратно, в точно назначенный час, в точно указанное место, никого при этом не убив. Растеклись по тёплой земле, превратились в ручейки и весело скрылись в сточных люках, старательно вымыв асфальт. Начали набухать почки на заморенных городских кустах. Бодрей зачирикали воробьи. Пыльные бродячие коты приободрились и по вечерам то тут, то там запевали романсы своим подружкам. В общем, город расцветал с каждым днём. Март был на исходе, и по расписанию приближался апрель, который по обыкновению начинался с первого числа. Я в то время был молодым журналистом, и в моём ведении находился отдел событий, происшествий и объявлений. В мои обязанности входило регулярно поставлять в газету эти происшествия, и, если их не оказывалось в наличии, делом профессиональной чести было их сгенерировать. А здесь событие летело в руки само, как синица в открытую форточку, и надо было быть кромешным идиотом и тюфяком, чтобы упустить удачу. Я должен был прореагировать. Я должен был поприветствовать подкисших за зиму обывателей, верных наших друзей и неизменных читателей газеты. Всеобщие перспективы были явно не в их пользу, и пообещать им золотые горы было бы очевидной глупостью. Я решил сделать то, что в моих силах. Просто украсить их жизнь, как могу. Но что я мог пообещать? Что мог подарить? Самое дорогое для них и дешёвое для меня. Шутку.
   Вечером 31 марта газета вышла с сообщением:


   Всем! Всем! Всем!
   Кто приедет завтра, 1 апреля, в Комарово, придёт к заливу по указателям, развешенным  от ж/д станции, с 13 до14 часов будут бесплатно вручены именные калоши. Не забудьте взять паспорт.

                Мероприятие организовано
  благотворительным фондом  ООО «Питервраль».


   Я сделал для людей всё, что мог. И с особым удовольствием в тот вечер отправился домой. Выпил вечерний чай и уснул безмятежным сном праведника.
   Утром, прекрасно выспавшись, в прекрасном настроении пришёл в редакцию. Меня поджидали приятные вести. На столе лежала записка, написанная от руки: «Женечка, срочно позвони министру печати и связи Абдулхаю Абрамовичу. Секретарь Юля». И ещё, напечатанная на мелованной бумаге депеша: «Евгений Михайлович, зайдите к директору издательского дома. Вы назначены главным редактором газеты. У. Фигняков». А также огромная открытка с розовыми гладиолусами, перевязанными бантом. Внутри был текст: «Поздравляем! У тебя родился сын в Нигерии. Твои друзья».
   День начинался хорошо. Я ещё раз перечитал все сообщения и, чтобы не загромождать письменный стол, отправил их в корзину.
   Занялся работой, предназначенной для второго числа, и погрузился в него сознанием. Время от времени звонил телефон. Незнакомые взволнованные голоса сообщали, что замёрзло Каспийское море, горит Коломна, на Васильевском – наводнение, требовали меня на место происшествия. И тому подобные весёлые глупости. Пришёл факс об отделении страны от Москвы или Москвы от страны, сейчас уже не припомнить. Я тоже бросил его в корзину. В общем, был обыкновенный рабочий день, слегка раскрашенный мыльными пузырями человеческой фантазии.
   Всё началось часов в пять.
   Зазвонил телефон. Из трубки доносился дребезжащий глухой старушечий голос. С вздохами и хрипами, будто у говорящей эмфизема лёгких.
   Женечка неожиданно заговорил капризным ныряющим голосом, растягивая слова.
   – Евгений Михайлович, это вы-ы?
   – Да.
   – Это вы написали заметку о благотворительной акции в Комарово?
   – Да.
   – Мы там бы-ыли! – Голос взволнованно замер, видимо, ожидая моей реакции.
   – Да.
   – Калош не раздава-али! – почти с плачем выдохнула трубка. – Вы дали ошибочное объявление. Ваши сведенья оказались не верны.
   Мы приехали. Мы шли к заливу, – подымался и заныривал голос. – И обещанных стрелок от станции тоже не было. – Голос Женечки стал скрипучим, тягучим и глухим. Какой мог быть у длинной сухой старухи. С длинными, как у аиста, ногами, в длиной, собранной на поясе, юбке. Она шла скрипучими медленными ногами, обутыми в баретки «прощай, молодость», по разъезжающейся под каблуками обтаялой земле упрямо и прямо к заливу, как птица летит на родину. По солнцу. Прутья вербы с белыми пухляками били по груди, молодые берёзки и ёлочки хватали её за ноги, цепляли юбку. Жидкая куртка плохо спасала от промозглого сырого ветра, но она самоотверженно шла и шла по заданному курсу, не сбиваясь с пути, к заветным калошам.
   Было ясно: старуха ненормальная. Зачем калоши в наш просвещённый век? И вообще что это такое?
   Я пытался возражать.
   – Посмотрите, какое нынче время! Кому теперь нужны калоши?
   – Мне нужны. Ой, как нужны! – заголосила та. – У меня в Синявино дача. В болотах. Я обрадовалась. Я думала, теперь летом буду ходить в сухих калошах, – рыдал голос в трубке.
   – Это же шутка, – откатывал обещанье я. Старуха не реагировала. – Калош нет, но рассудите, калоши – это так же нелепо, как если бы я предложил вам…(что бы выдумать ещё несуразнее?) ну, например, коптилку.
   Голос чуть притих, обдумывая предложение, и с энтузиазмом просипел:
   – Давайте. Годится. Коптилка это то, что надо. У нас в Синявино нет света. Теперь будет.
   Я онемел. И стих. Чем бы её сбить с новой идеи?
   – О, господи, это я к слову сказал. Нет у меня коптилки. Для примеру только. Это всё равно, что бы я сказал… Может, вам ещё вручить прялку?
   – Конечно, согласна! Это отличная вещь! – Голос успокоился, стал тихим доверительным. – У моих соседей из пятой квартиры есть сеттер. А у тёти Клавы – колли. Их вычёсывают, пух пропадает. Я умею прясть, а не на чем. Давайте прялку. Всё-таки, как хорошо, что я к вам позвонила!
   Я терял самообладание, у меня закружилась голова, и задрожали колени. Пришлось сдаться.
   – У меня нет прялки. У меня нет коптилки. У меня нет калош! – cтонал я.– Это шутка, первоапрельская шутка!
   – Но газета пришла вчера, 31 марта. Мы поверили. Мы всегда верим вашей газете. Ваши постоянные читатели. Это огорчительно, что же теперь остаётся делать? Кому верить?
   – Праздник этот вы знаете? Какие есть праздники?
   – Он же не официальный, а у вас государственное издание. Если бы написали про День Победы, Новый год, 8 марта – тогда поверили бы. А это: и в голову не придёт, что надо верить, что надо не верить. Это же праздник самодельный.
Мне соседка на кухне сегодня утром сказала, что цены на сыр снижены. Так то другое дело. Я ей сразу не поверила.
   – Э, – говорю, – Любовь Андреевна, первое апреля, между прочим. Я помню.
   Та заулыбалась.
   – Да, Ольга Николаевна, не хотите, не верьте. И без сыра дальше сидите.
   А я уже давно с моей пенсии любить сыр бросила. Но хотя и праздник, в магазин сходила, на всякий случай, посмотрела. И вправду, не снижены.
   Домой воротилась.
   – Спасибо, – говорю, – Любовь Андреевна, что с праздником поздравила, не забыла.
А вы – другое дело. Газета уважаемая. И пенсионеры ехали в Комарово. Калоши... Оказалось, напрасные надежды. Не я одна. Нас было много! – В трубке засипело, голос стал прерываться и булькать.
   Я понял, что я наделал! Надо было исправляться и возвращать престиж газете.
– Ольга Николаевна, как на духу вам говорю: у меня ничего нет. Ну, хотите, я извинюсь? Хотите, я вам в компенсацию дам бесплатно пять номеров газеты за первое апреля?
   Плач в трубке притих.
   – Хочу. – Сказал глухой печальный голос.
   – Тогда приходите к нам в редакцию, позвоните мне из вестибюля. Я их вынесу.
   – Спасибо, сейчас приду, – деловито ответила трубка. – До свиданья.
   Я откинулся в кресло взбудораженный и озадаченный. Вытер испарину. Задумался.
Наконец сообразил: Первое апреля. Меня разыграли! Ха-ха-ха! Я – дурак! Да какой ещё! Кто-то из моих друзей будет полгода рассказывать свежий анекдот про рыбака, попавшего в собственную сеть.
   Несколько остыв, я упёрся сознанием в компьютер и забыл о приключении. Прошло минут двадцать.
   Звонил телефон. Отвлекаться не хотелось, опять какой-нибудь розыгрыш. Но все же рабочее место. Вдруг что-то настоящее.
   – Евгений Михайлович, – приветливо сипел бодрый знакомый голос. – Это я. В фойе.
   Я взял газеты и спустился. Всё было правдой. Длинная старуха ждала меня. Я узнал её сразу. Длинная синяя юбка. Потёртый драповый жакет. Выцветшая сплющенная фетровая шляпа с вылезающими из-под неё седыми волосами. Увидев меня с газетами, гостья шагнула навстречу.
   – Вы – Евгений Михайлович? – лицо её сияло радостью, и даже голос немножко расправился, не так сипел, как в трубке.
   – Да. Держите. Здесь пять номеров. Но что вы будете с ними делать?
   – Заверну что-нибудь, – доверчиво поделилась она. И цепко зажала свёрток костлявыми руками. – Печку бумагой хорошо разжигать. Спасибо, сынок. Век буду помнить. – И пошагала к двери. Оставляя за собой влажные следы от бареток.

   – Вот какие у нас читатели! – повертел пальцем у виска Женечка. Подумал и закончил. – В тот день к телефону я больше не подходил.

   Он встал с трона, завершив свой номер, поклонился публике и направился на место.
Собрание ликовало. Смеялись все. Лёшик рокотал бархатным басом. Профессор Валерочка сиял веером морщин и внушительно трясся внушительным животом. Юрочка размахивал в восторге руками. Дамская стая щебетала и вертела головами, приветливо кивая герою дня.
   Женина история побила все рекорды. Какая фантазия может сравниться с реальностью? Полный триумф.

   Хорошо быть умным.