Глава 2. новое знакомство

Глава 2. НОВОЕ ЗНАКОМСТВО.

  Тут мои мысли о прошлом прервались, потому, что наша очередь подошла.
  Мы же на улице в очереди за прохладительными напитками стоим в жаркий день. Я и эта кикимора  из литобъединения в светло зелёном сарафане. Другого слова я для неё не нашёл. Видела бы она Лизонькин пляжный сарафан и её кружевную шляпку, и как все оборачивались ей в след!
  А эта зелёная кикимора цедит каждое слово сквозь зубы, будто я не красивый, ин-теллигентный, хорошо одетый, трезвый, как стёклышко, мужчина, а какая-то навяз-чивая пьянь. А почему? Ведь старушка в белой панаме сама охотно со мной загово-рила. Значит, видно, что не плохой я человек. Обидно мне. Я взял колу, она – апель-синовый сок. Кола холодная – ломит зубы – очень это приятно  в такой жаркий день. Я кикиморе об этом сказал.
 -Да, я тоже заметила, что день жаркий, а сок холодный, ответила она с язвительной улыбкой.
 -Кола вкуснее и острей, напрасно вы взяли апельсиновый сок,- не унимался я в пе-рерывах между глотками, когда мы подолгу отдыхали, нельзя было иначе такое хо-лодное пить, захватывало дух.
 -Полезнее апельсиновый сок,- сделала одолжение – ответила она. Потом мы одно-временно бросили одноразовые стаканчики в картонную коробку. Они охотно шарк-нулись друг о друга, будто  бы призывая -  быть любезнее друг с другом и нас. Как бы не так!
 -Всего хорошего! – равнодушно сказала она мне и в противоположную сторону по-шла.
  Я сделался очень зол. Ведь такими мужчинами, как я, женщины не разбрасывались никогда. Тем более, я оказывал ей явное внимание у всех на виду. А кто такой я,  и кто такая она? Хотя бы в том же литобъединение, где бывали мы?
  Я всегда на виду, кукарекал как петух на насесте, и печатался – ни одна публикация в  газете без меня не обходилась, и даже председательствовал одно время. Ко¬нечно, сейчас я ничего не пишу, в горе я. Но когда-нибудь, лет десять спустя, я о Ли¬зоньке своей такую выдам серию стихов о любви, что зелёная эта кикимора запла¬чет от высоких чувств. А её в литобъединении кто знал? Сидела не высовывалась никогда. От злости я последовал за ней.
 -Для чего вы идёте за мной?- спросила она, когда я догнал её.
 -Не ваше собачье дело!- в запальчивости хотелось ответить мне, как отвечает в та-ком случае молодой дворовый наш народ, щеголяющий презрением ко всяким лю-безностям, но я сдержался.
 -Наверное, нам  по пути, - всего-то и сказал. – А в трамвае вам не скорее будет дое-хать?   - спросил, когда мы прошли, не вымолвив ни слова почти две остановки, и я успокоился немного, поразмыслив:
 -Всё-таки она имеет право так со мной разговаривать. Наверное, и Лиза моя так же разговаривала бы с посторонними мужчинами. И, возможно, замужем она. Очень не хотелось мне, чтобы была замужем она.
 -В трамвае в такую жару нечем дышать, - ответила.
 -А здесь, на солнце у вас может сделаться солнечный удар, - говорил я, чтобы не молчать, беседа с ней не получалась у меня, хотя обычно я не лез за словом в кар-ман. Ни одна сколько-нибудь подходящая мысль не являлась мне.
 -Я из  Средней Азии, не боюсь жары и солнечных ударов,- ответила она
 -Как из средней Азии? – обрадовался я возможности продолжить разговор
 - В жизни бывает всякое, жила немного там. Это лучше вы идите на трамвай, чтобы у вас не случился солнечный удар.
 - Я из Африки, мне тоже нипочём солнечный удар.
 - Не фантазируйте,- не стала церемониться она, - чтобы не придумывать ничего лишнего, давайте лучше молчать. Это было очень приятно – идти и молчать, будто знали друг друга всегда. Ещё одну остановку прошли.
  -У меня здесь поворот, - снизошла до сообщения она.
 -У меня здесь тоже поворот. Очень не хотелось отрываться от неё, сверстница ведь, а впереди целый выходной. Сообразить окрошку с Альбиной Ивановной  мы всегда успеем.
 -До свиданья, я пришла, - сказала она у пятиэтажного дома, возле третьего  подъ-езда.
 - А мне немного дальше, вон туда! – указал я на дом впереди. Правда, славно мы дошли?
 -Спасибо, очень было весело, и разговоры такие содержательные,- съязвила она.
 -Знаете, - робким голосом попросил я, тех, к кому я иду, я могу дома не застать. Не принесёте мне стакан воды? От этой колы я только больше пить захотел.
  –Нет, не принесу - резко отказала она. Я сразу сник, и это, наверное,  отразилось на моём лице, и тронуло её, потому что она милостиво добавила, что если я, действи-тельно, хочу пить, то пусть поднимусь на третий этаж, и она вынесет мне на лест-ничную площадку стакан воды. Я на лестничной площадке ждал. И принимая стакан, сказал, что в такую жару (вы ведь из Средней Азии и должна знать) обычно холод-ной воды не пьют – жажды не утоляет она.  - Напрашиваетесь на чай?
  - Моим примерам вы не склонны доверять, но вспомните «Утоление жажды» Три-фонова роман – там, в раскалённых песках пустыни от жажды пили всегда горячий чай.
  - Всё-таки напрашиваетесь на чай, - заключила она, - хорошо, чаем я вас напою, за-ходите.
  И, наконец, распахнула передо мной дверь.      Однокомнатная хрущёвка. Мне по-нравилось убранство её. Всё белым- бело и светло кругом. Белёные стены, светлого орнамента линолеум на полу. Узкая, светлая, самая необходимая мебель, как бы стесняясь себя, жмётся к стенкам. Платяной шкаф из широкой ниши, как бывает все-гда в однокомнатной Хрущеве, загораживает до половины узкую белую кровать. Уз-кий диванчик под одним окном, ученический письменный стол – под другим.  Невы-сокий книжный шкаф у стены, маленький телевизор на нём, такой у нас на кухне стоит. Два ярких  коврика  по стенам не висят, собирая пыль, а имеют вполне прак-тическое применение. Одним застелен диван, другой у кровати на полу. Широкие белые подоконники уставлены цветами. Светлые оконные портьеры сдвинуты по уг-лам.  Промытые окна распахнуты в прохладу, в тень. Солнце ещё не успело проник-нуть в них. На подоконнике у письменного стола цветущая герань. Оказывается, она бывает разного цвета: розовая, белая, бордовая. На другом подоконнике не цвету-щие растения с разными причудливыми листьями -  узкими и длинными, фигурными, ребристыми, с листьями красно – коричневого цвета.  И эти тоже благоухают от за¬боты, внимания, воздуха и света. И на балконе цветы видны в открытую дверь.
 А у нас в доме нет цветов. Один горшочек целебного алоэ в кухне испокон веков стоит на окне. Иногда подойдёшь к нему, ткнёшь пальцем – совсем сухой.
  –Как терпишь ты? Оттого шершавый такой.
  Из жалости напоишь его. Обрадуется, зазеленеет весь, только что не скажет:
 - Премного благодарен!
  Не говоря уже о тяжёлом, типичном и обычном убранстве наших комнат. Эти «стенки», диваны, массивные кресла, настенные ковры,  паласы. Конечно, всё это удобно. В эти «стенки» так много влазит всяких нужных и ненужных вещей, тёмные паласы и ковры славно драпируют нечастые уборки и ремонты.
  В этой же комнате хочется вдохнуть всей грудью воздух, насыщенный тонким каким-то ароматом. Может так герани пахнут? Только герани пахнуть не должны, откуда-то известно мне.
  Я на диван с удовольствием по приглашению «садитесь куда хотите» сел.
  –Вы посидите здесь, может, полистаете что-нибудь, -  махнула она на шкаф рукой.
 - Нет, нет и нет, - не согласился я, -  книгами дома по горло сыт. Знаете, раз уж мы  оказались с вами в одном помещении, то давайте не будем друг другу мешать, а ка-ждый будет заниматься, чем хочет и где хочет, - предложил я. – Смело вы, - отме-тила она.
  – Я же не настаиваю, я только предлагаю, если вы не согласны, я ваши условия приму.
  Ей понравилась сговорчивость моя.
  – Будь по-вашему, так даже лучше. Иду на кухню по своим делам и поставлю чай.
 Я на диване остался, заметил возле книжных полок на стене небольшой иконостас – несколько иконок небольших – Иисус Христос, Матерь Божья, Иоанн Крондштадский  узнал я, - читал о нём, - современник Толстого.  Знать, к православной вере стре-мится она. Понравилось это мне. Сейчас я тоже близок к Богу, хотя верующим не могу себя назвать. А вот тёща моя  Альбина Ивановна после смерти дочери, Ли-зоньки моей, в церковь пошла и нашла там себе утешение и приют.
   - Достоевского и Льва Толстого перечитай, особенно  «Войну и мир», - советует она мне, - эти мыслители – современники Ленина почти, но верующими были они, хотя Толстой, прости его, Господи,  от церкви отлучён. Разуверился он не в Боге, в свя-щеннослужителях.  Я предполагаю, что все они в ту пору, как поветрием, неверием были заражены. Ведь революция надвигалась,  и безбожие пропагандировалось широко. Но священнослужителям не он, а Бог судья. Я за Льва Толстого теперь мо-люсь. Его княгиня Мария Болконская первой ласточкой веры явилась для меня. О ней перечитав, я в церковь пошла и Бога обрела,- поучала меня Альбина Ивановна, стараясь к церкви приобщить. Люблю я с ней об этом говорить.
  Однажды, я её при таком задушевном разговоре спросил, простила ли она меня за Лизоньку, за ту измену ей, что видела однажды?
   - За что, мне тебя прощать? Ты Лизу не обижал. Лиза счастлива с тобой была. За-мечала она, что очень любвеобилен ты, - слишком поздно призналась Альбина Ива-новна – «на каждый роток не накинешь платок», Лиза любила тебя очень. Да и ты, видела я, Лизу любил. А за всё остальное Бог милостив, тебя простит.  Вот такие они – женщины мои.  От этих разговоров с Альбиной Ивановной сразу проще всё становилось, ясней и светлей. И, уходя от неё, я всё больше веры уношу с собой. Идея существования Бога не кажется мне такой абсурдной, как раньше. И насколько раньше всё окружающее меня, доказывало мне, что  Бога нет, теперь, после разго-воров с ней, всё окружающее меня, доказывает мне, что Бог есть.   Это не вера ещё, но это и не неверие уже.
  В церковь старается меня Альбина Ивановна залучить.
 -  Помолимся вместе за Лизоньку нашу, неверующей была ведь, да и кто тогда ве-рующим был? Может, новое счастье вымолим тебе?             -  Новое счастье? Не стою я его, не нужно мне оно, и не может быть, - отвечаю я.
  – Гордыня – смертный грех – не даёт покоя тебе, - убеждает меня Альбина Ива-новна.
  И, может быть, она права. Крещёный ведь я. Хорошо помню, как родительница наша об этом нам с сестрёнкой говорила и велела надевать на пасху нательные крестики и в церковь с ней ходить. Сестрёнка надевала и ходила. Я – нет. Не на¬стаивала она. Сама не сильно верующей была. В одной пасхе и заключалась вся её вера.
  Сходил бы я в церковь о Лизоньке помолиться.  Но как это я, здоровенный, не пер-вой молодости мужик, воспитанный в абсолютном атеизме  советской властью и партией «родной» (даже из партии ещё официально не выбыл, партбилет на старом месте среди документов лежит) в церковь пойду?
  - Бог должен быть в душе,  - неуверенно сообщаю Альбине Ивановне, услышанное где-то.       - Это в какой, в твоей, что ли, не верующей душе? - спрашивает она.
                – Где Богу нас искать и зачем? Обходился он без нас семьдесят лет, обойдётся и ещё. В церкви храм и местонахождение его. Мы должны в церковь идти, чтобы приобщиться к нему, - учит меня Альбина Ивановна, но какой-то стыд, пусть ложный, удерживает от церкви меня.
  Вот так иконостас сразу в мыслях моих объединил её, новую знакомую мою, с тё-щей моей, и сразу веры прибавил мне. Только, пожалуй, так нельзя сказать, вера – не жидкость в сосуде  прибавил – убавил… точнее будет – этот иконостас очень об-радовал меня и подал какие-то светлые надежды. Одно дело Альбина Ивановна – пожилая женщина после горя великого в церкви пристанище нашла, другое дело – сверстница моя. Вот верит же она, и веры своей не прячет. Так поразмыслив, я за-хотел в кухню пойти, чтобы обо всём этом поговорить с новой знакомой моей, оди-ноких размышлений и дома хватает мне.
  Поднялся, ещё раз эту опрятную, светлую комнату взглядом охватил, и, вдруг, как я раньше этого не заметил? Вернее, заметил, но никакого значения этому не придал. На письменном столе, в узкой стеклянной вазе три светло розовых пиона стоят. От них этот тонкий аромат.
  -  Кто подарил? – обожгло меня, - наверное, мужчина, поэтому сквозь зубы разго-воры со мной. Но зачем она впустила меня? А как можно было не впустить, если я почти насильно влез?
 Успокоил себя тем,  что беда не велика, если зашёл по пути знакомый из литобъе-динения на чай. И я ведь тоже не свататься пришёл, так, скуки ради. Жене моей Ли-зоньке верен я, пусть даже её нет. Успокоившись, в кухню пошёл. Тоже всё сте-рильно и бело. Если и бывает у неё мужчина, то не живёт. Слишком чисто и узко всё: стол, холодильник, белый шкаф. Нашу кухню мысленно сравнил.
  Этот светло коричневый гарнитур заполонил до отказа её. Здесь же всё свободно и распахнутое окно - продолжал я исследовать, окружающий мою новую знакомую мир. И кактусы разной величины и формы на окне. Потом внимание моё отвлекла в углу большая картонная коробка, со всех сторон оклеенная цветными обоями. Из неё куклы, зайцы и мишки глядят, значит, у неё тоже внучка есть, если бы внук, то машины были бы, как у друга моего Анатолия.
  А новая моя знакомая блинчики печёт.
  – Вы – гость незваный и нежданный,  поэтому у меня даже хлеба нет, вот к чаю блинчики пеку. Тесто осталось от вчера.
  – Блинчики – моя любимая еда. И на зло её букету из трёх пионов, подаренному не-известно кем, добавил: «Моя тёща Альбина Ивановна очень вкусные блинчики пе-чёт».
  – Вкусные – невкусные, какие получатся, - слегка обиделась она.
  Я к ней сзади подошёл и крепко взял за обе руки повыше локтей. Всё-таки мужик! 
 -Уберите руки, у меня блинчики сгорят! – сказала она так чётко, что очень стало ясно – руки не распускать.
  – Вас понял,- согласился я, и в ожидании блинчиков уселся за стол.
  Даже не оглянулась она. Вот и славненько. А если бы она повисла на мне. Грубо сказано, если бы она как-то положительно  ответила на мой провоцирующий жест, я бы хлопнул дверью и ушёл. Никакие Шуры-муры мне теперь не нужны. Но мне по-нятно почему – горе у меня, а ей, почему не нужны?  - Да потому, что хахаль есть,- подумал я, как подумал бы в подобных обстоятельствах дворовый наш народ.
  Потом мы сидели и пили свежезаваренный чай с молоком, ели блинчики и макали их - хочешь в сметану, хочешь в свежее клубничное варенье – в другом блюдце. Блинчики понравились мне. Я хотел с ней о многом поговорить. Даже  уверился в том, что соседка ей с огорода пионы принесла. Ведь ношу же я своей престарелой Марии  Петровне с огорода цветы – очень она их любит.
 - Я и не чаяла уже цветиков лазоревых увидеть, полюбоваться на них, с ними рядом посидеть, поговорить! Кто мне старой кадушке стал бы цветы носить? – радуется она даже больше, чем когда я ей приношу огурцы, помидоры, чеснок или другое по-лезное что, - дай, Бог, тебе здоровья и всего, чего пожелаешь, - поёт она благо¬дарно.
  Люблю её за то, что обилием добрых цветистых слов владеет она. Я многое запи-сываю за ней. Но горькая у неё судьба, - сделался наркоманом её любимый внучек.
  Отвлёкся, как всегда.
  Блинчики доел, чай допил, и так мне сделалось легко, будто я здесь родился и жил. Но чтобы от неё что-нибудь хорошее услышать о себе, мне подумалось, что и я по-нравился ей, легкомысленно и самонадеянно встал и сказал:
 - До свиданья, спасибо за блинчики и чай, предполагая, что остановит меня.
 - Всего доброго! - ответила она.
 - Посидели. Поговорили – болван, - ругал я себя. Поклонился слегка и прикрыл дверь с другой стороны.
  Спускаюсь вниз. Женщины тесными рядами на двух лавочках у подъезда сидят. Старый добрый обычай, когда набежали они? Не всегда и не везде теперь они на лавочках сидят. Поздоровался, проходя мимо. Кто знает сейчас, что пока сидят они и вяжут словесные кружева, добрые силы летают и вьются вокруг. Лизонька моя это знала, и Альбина  Ивановна знала. И обе сидели на лавочках у подъезда, если по-зволяло время. И я не однажды сиживал там,  удивляясь словесным этим кружевам. И много чего интересного записал.  Благодаря этим посиделкам, подъезд наш,  слава Богу, находится под охраной добрых сил, – чистота  в нём и соседи дружно живут. А ведь есть подъезды, куда не только что войти, заглянешь и сожмётся душа – будто не люди обитают там. Женщины охотно отозвались на приветствие моё, - обласкали взглядами, но я безутешен был. Пошёл на трамвайную остановку, очень недовольный собой и ею.
 - Заметили? Ни привета ведь,  ни ответа, ни  «заходите ещё», как-то нелепо себя ведём, только всё это не просто. Один я чего стою! – Сам её внимания ищу, а ответь она мне тем же, - хлопну дверью и уйду.
  Тихо плетусь, понурый такой. Вдруг слышу, будто, её голос сзади. Оглянулся – она, с женщинами на лавочке о чём-то говорит. Радость возникла и переполнила меня. Остановился, её поджидая, лаская огромного рыжего кота, который вдруг очень кстати из кустов приковылял ко мне, хромая, задняя нога забинтована у него, и за-мурлыкал, затёрся об меня. Новая моя знакомая ко мне подошла. Не совсем я ей безразличен. Девочка лет восьми откуда-то взялась:
 - Это Мурзик наш, он очень доверчивый, ко всем идёт.
 - Почему, Даша, нога у него перевязана?- спросила знакомая моя.
 - Машиной переехали, и мы его лечим, - охотно ответила Даша и схватилась за кота. Я тоже за него схватился. И мы с Дашей чуть Мурзика не разорвали. Он мыкнул возмущённый, Даша испугалась и отпустила его. Остался у меня тяжёлый заласкан-ный кот – символ уюта и тепла, чего мне не хватает сейчас – хороший знак! Наш Васька, такой же, как Мурзик, тяжелый и ласковый серый кот после смерти Лизы ис-чез куда-то, и мы его не смогли найти. Он очень Лизу любил. Когда она проверяла тетради, он у нее на столе лежал и ей мешал, она то и дело должна была его пере-двигать, а он как-то ухитрялся, не вставая, и, будто, даже не двигаясь, снова при-близиться, чтобы она на него обратила внимание и отодвинула от себя. И пел: «Муры, муры, мур-мур-мур.» Я тоже садился за стол, чтобы помочь Лизе сочинения проверять. Оттаскивал Ваську от Лизы теперь я. И этот Васька много доставил нам весёлых счастливых минут. Сколько бы я его не двигал, он оказывался рядом с Ли-зой, в конце концов.
 Я рад был, что это горькое воспоминание нахлынуло на меня в присутствии Даши и новой знакомой моей. От этого я легко его пережил.
                А мы с новой знакомой, не торопясь, рядышком, на трамвайную оста¬новку пошли.
 -Вы что, меня провожаете, или как это понять?
 -Гостем вы у меня были?
 -С вашего позволения был.
 -Вот я Вас как дорогого гостя провожаю на трамвай. «Дорогого гостя» - заметили? – но ведь с иронией всё.  Очень  некстати из-за поворота выскочил трамвай.
 -Поторопитесь! Повернулась и ушла. Я и глазом моргнуть не успел, не то чтобы воз-разить. Из-за меня ли она выходила?
 Расслабился опять, надеясь на длительное, приятное общение, раз сама ко мне по-дошла.
 Хорошо мне было с ней. Даже боль моя,  будто на время оставила меня. Сдался мне этот трамвай, на который я побежал.
                Уже  у Альбины Ивановны, когда мы с ней, Алёнкой и Лизонькой резали овощи на окрошку (умницы мои тоже пришли бабулю навестить) время от времени глупо улыбался я. Алёнка с Альбиной Ивановной подозрительно поглядывали на меня, пока Алёнка не поинтересовалась:
 -Ты чего, папа, весёлый такой? Сказал, что вспомнил одного раненного кота.
 -Под машину он попал, и хозяйка перебинтовала ногу ему.
 - А сколько этой хозяйке лет? – не мудрствуя лукаво, Аленка спросила меня.
 -Хозяйке его Даше, может быть, восемь лет.
 -А матери её, сколько лет? – не унималась Алёнка.
 - Этого я не знаю, -  спокойно отвечал,- не видел матери её.
 -Не понимаю, что весёлого тут?
 -Не приставай к нему, - вступилась за меня Альбина Ивановна, - если твой отец                немного ожил, ты радоваться должна.
 -Я радуюсь, но мне источник его весёлости любопытен, - не сдавалась  Алёнка.
 Прошла неделя, вторая, забыл я про кикимору мою, но иногда приятные воспомина-ния о ней лёгкой дымкой заволакивали сознание моё.
                Однажды в субботу наработался в двух огородах с раннего утра. Огурцы пошли. Женщины консервируют, мы с зятьями  собираем и возим урожай. И колорадский жук тоже, сложа руки, не сидит, размножается ежесекундно мерзкая тварь. Крепкая и дружная картофельная ботва красными личинками обсыпана вся. Морили жука. Словом, работаем временами все до упаду и неплохо живём. Зимой открываем банки, с чем захотим: с огурчиками, перчиками, помидорчиками, вишен-ками…
                Снова отвлёкся я, но жизнь есть жизнь, а труд и пропитание – са-мое главное в ней.
                В общем,  после трудового дня  еле ноги домой приволок. Умылся, поужинал и возмечтал с книжкой, как я люблю, замертво на диван упасть.  И вдруг вместо этого, совершенно неожиданно даже для себя, к ней, к кикиморе моей зелё-ной побежал. Так ласково я, её теперь называл. Ни имени, ни отчества, ни фамилии её не помнил и не спросил, как-то не удобно было спрашивать. Я это всё по литобъ-единению должен был знать.
                Прибегаю к знакомому подъезду. Бабули все на месте, на двух лавочках судачат, густо сидят – хороший знак! Поздоровался.
 -Ты к кому?  Мама дорогая! Зелёной кикиморой ведь не назовёшь. Однако находчи-вый я:
 - Много будете знать, скоро состаритесь. И вверх по лестнице бегом!
 -Кук – мак, кук – мак – убирай один кулак! – как говорит, считаясь  в прятки, дворовый мелкий наш народ – дома её нет. Чуть не выдавил замок внутрь квартиры – так зво-нил. Пришлось, несолоно хлебавши, назад идти.
 -Что-то, сокол, ты не весел, что-то голову повесил,- заметила с лавочки бойкая одна. Я номер квартиры назвал -  дома нет.
 -К Ольге Николаевне приходили вы, а она недавно к сыну уехала, внучка там одна, - очень знакомая картина. Значит, Ольгой Николаевной мою кикимору зовут. Понра-вилось мне её имя-отчество.
 -Может ей что передать?
 -Ничего не надо передавать.
 -Может, вы позвоните ей? После неё и меня стали на «Вы» величать.
 -Да ведь у неё телефона нет. Это я ещё в тот раз проверил и пожалел.
 -Возьмите мой,- сказала одна пожилая женщина, - она всегда бегает ко мне звонить, мы с ней на одной площадке живём.
 -Если можно, будьте добры! записную книжку и ручку достал.
 -Конечно, можно, - рада была пожилая женщина мне услужить. Записал номер те-лефона, имя, отчество, фамилию хозяйки спросил.
 - Алистратова Зинаида Васильевна.
 -Старшая подъезда, - добавила бойкая та.  Телефон – это  дело уже, тем более связь с Алистратовой  Зинаидой Васильевной, старшей подъезда.
                И, вернувшись домой, я спокойно в детской беседке до темноты с мужиками  в шахматы играл.                Вечер воскресный. Сижу, чи-таю один. Грустно мне. Дочке я уже позвонил, с Альбиной Ивановной не так давно расстались после огорода. Но что-то    плохо мне. Хотя в последнее время на много сильнее я и выдержаннее стал. И чтобы удержаться, не захандрить, Зинаиде Ва-сильевне звоню - откликнулась сразу:
 - Дома она,  Ольга Николаевна, только что у меня была, не клади трубку, сейчас по-зову.
 -Алло алло, слушаю вас. Я назвал себя и спросил:
 -Что у вас нового или интересного?
 -Знаете, бабочка поселилась у меня и живёт, красивая такая, оранжево-чёрная. Чем занимается она? Ест варенье и воду пьёт. А знаете, чем она ест и пьёт? Там где должен быть рот, у неё длинный, тонкий, как ниточка, хоботок, скрученный в круглую спиральку,  и когда я ей приношу варенья и воды в маленьком блюдечке из-под пробки,  она раскручивает этот хоботок – ест им и пьёт. Вот и всё, больше у меня ничего нового и интересного нет, я вам дала удовлетворительный ответ?
 -А можно мне у вас как эта бабочка поселиться и немного пожить?
 -Вам нельзя, до свиданья, ведь чужой телефон, Зинаида Васильевна желает теле-сериал  смотреть, и мы не можем ей мешать.
 Я был уверен, что для Зинаиды Васильевны наш разговор занимательней любого телесериала, неравнодушная соседка она,  тем более – старшая подъезда, ей по должности положено всё знать. А у нас беседа только ещё началась, как бы предисловие только сделалось к ней. Но трубку свет Ольга Николаевна положила уже.
 Если бы она сегодня по телефону позволила бы сказать смелое что- нибудь по отношению ко мне, ну «скучаю» там, «целую, обнимаю, жду!», я бы, пожалуй, не возражал. Как же, скажет она такое – жди! Сложно мне с ней.
                С Лизонькой было всё у нас иначе. С Лизонькой у нас было просто, стремительно и прочно всё. Однажды, выделив друг друга на вечере одном, мы сразу поняли, что друг без друга нам не жить. И сначала очень осторожно, чтобы чего-нибудь  в наших отношениях не нарушить, а потом уверенно и торопливо к свадьбе стремились мы. И никогда об этом не пожалели. А после свадьбы заботы разные совместные пошли.
 А тут видели? Не знаешь, за какую ниточку потянуть, кажется, мужчина я не из робких и опыта мне не занимать, да ведь и сам не знаю, чего хочу.
 Ведь всё ещё верен Лизоньке я. Может быть, она это чувствует. А женщина обольстительная она! Конечно, ни тебе, как у Лизоньки, чёрных кудрей, ни тебе длинных, как опахала, ресниц, так что ветер по щекам и мороз по коже, когда приближает она лицо. Но нет ведь её. Неужели её нет? Стоп! Об этом нельзя. Лучше думать об Ольге Николаевне. Даже Альбина  Ивановна твердит:
 - Пора подыскивать жену. Но не о жене, конечно, речь.
  Ах, Ольга Николаевна! – тонка, бледна, но этот её зелёный взгляд! Редко взглядывает она, чаще светлые её ресницы опущены вниз, или смотрит в сторону. Но если взглянет, пронзит всего меня, будто кузнечика в гербарий, посадит на иголку. Зелёные- зелёные глаза – вот почему зелёный сарафан и зелёная   змейка – браслет на руке. Светлые волосы свободно падают до плеч, чуть приподнимаясь к ушам широкими волнами, движутся, едва поведёт она головой.
 А у Лизоньки моей… стоп!  Ни слова, ни звука, ни воспоминания! Нет ведь больше тех тёмных кудрей. В могиле они теперь, в гробу, довоспоминался…
 Скорее снова за Ольгу Николаевну цепляюсь мыслями я, и это удаётся мне. Вспоминаю руки её, кисти рук, как держит чашку она, молочник, как разливает чай. В каждом её движении «гордость и предубеждение» есть, сказал бы я, какой-то отсвет того романа. Даже в том, как по худой её руке то упадёт на запястье, то задержится чуть повыше её зелёная змейка – браслет. Не говоря уже о том, что такой совершенной формы ступни я никогда ещё не видел, только однажды, когда домашняя туфля слетела у неё с ноги, а мы в это время ели блинчики и пили чай. Я сразу блинчик шмякнул на пол, и сам – под стол! Но она туфлю подцепила уже носком. И спросила:
 -Вы этот блинчик, что уронили, решили под столом съесть?
 Красивая она, конечно, иной, чем Лиза, неброской тихой красотой. Почему я раньше Ольгу Николаевну не замечал? Потому что не приходила на литобъединение босиком? А её умное слегка язвительно-ироничное лицо? Привлекательна и желанна до боли в сердце. Изящна и стройна. - Набрасывал я мылено её портрет с натуры для стихов…
                Снова  работаю, читаю, на огородах часто приходится бывать. Не думаю ни о ком и ни о чём. Огороды не позволяют засиживаться – отличное средство против меланхолии. Нужно поливать, пропалывать, рыхлить, подкармливать, гонять медведок и колорадского жука – почти каждодневная работа и забота. Но своя ноша не тянет. У всех родных и близких хороший аппетит, и у малышки Лизоньки моей. Всё она любит, ест и пьет,… впивается с желанием и страстью розовым ротиком своим в большую клубнику, большое яблоко, большой помидор.
                Тем более, приходится обеспечивать и воров, хорошо они наши огороды потрошат. Много забирают вишни, абрикосов, яблок, слив – хватает всем. Много повыдергивали луку, моркови, чесноку – и ведь они не самое худшее берут. Укроп помяли, будто специально топтались по нему, огурцы почти все с плетями уволокли. Хулиганить–то зачем?
  Всё время среди родных и близких своих. Здоровый, бездумный образ жизни веду.
  И вдруг кончилась хорошая погода, слякоть, дождь, дождь, дождь! Хватит бы дождей, солнца бы сейчас, тепла! Помидорам нужно зреть. В огород не доберёшься, всё, наверное, травой заросло. Зато видел стадо на пригорке, когда ехал с Леонидом, сыном Альбины Ивановны на машине за грибами. Пригорки зелёные, травы сочные. Стадо сытое, тяжёлое, увязает по щиколотку в придорожной грязи. Только вот сено в такую погоду не просушишь…
                В один такой серый, слякотный день поднимаюсь в трамвай. Народу мало, все по домам сидят. В первую дверь вхожу. И прямо на меня зелёные глаза Ольги Николаевны устремлены. От неожиданности я чуть не выпал из трамвая – за поручни схватился. Она на переднем сиденье с белокурой девочкой сидит. Девочка как внучка Лизонька моя, года четыре ей. Вспомнил мишек, зайцев, кукол на их кухне в картонной коробке и напротив сел.
 -Здравствуйте!
 -Здравствуйте! Вот мы играем с Наденькой – это её девочку так зовут – в то, что каждый увидит за окном, - объясняет мне Ольга Николаевна. И говорит о том, какие она видит за окном дома, деревья, машины. Девочка смотрит в окно и тоже повторяет, что видит зелёные деревья, высокие дома, машины – одна красная, одна белая и белая опять…
  Мне сделалось обидно – всё внимание девочке, а не мне.
 -Можно я с вами поиграю? У девочки спросил.
 -Можно, тогда вы говорите, что увидели за окном.
 -Я вижу - машины идут одна за другой, и от выхлопных газов нечем дышать. Голодная, облезлая  уличная кошка идёт. Женщина огромные мешки волокёт, - начинаю перечислять отрицательные уличные черты. Не девочке, Ольге Николаевне за невнимание ко мне. Возмущается Ольга Николаевна:
 -Если вам плохо, не распространяйте настроения своего на других. Человек привыкает ко всему, и к машинам тоже. Им с машинами жить,- кивнула на девочку она. А где ходят эти голодные бездомные кошки там добрые люди оставляют им еду. У нас во дворе, на крышке канализационного колодца стоит для таких кошек вода и еда. И Наденька, когда у меня живёт, поит и кормит их.
 -Да, - сказала Наденька, - и киски едят и пьют, а Васька – это такой чёрный с белым ничейный кот – он никому в руки не даётся. А тётя Рая, которая под нами живёт, хочет забрать его себе,  он очень красивый этот кот,  но его не возможно поймать. И мы, когда играем во дворе, то ловим этого кота для тёти Раи, но его никто ещё не поймал.
 - Вот так, - обрадовалась  активной поддержке Ольга Николаевна, - а женщина эта, с мешками, пластиковые бутылки несёт, и ей не тяжело. Во всяком случае, не дети виноваты в том, что окружает нас, и не им в таком возрасте вопросы эти разрешать…
 -  Извините, нам пора сходить. До свиданья, а вы продолжайте смотреть в окно, может  быть, что хорошее увидите там.
                Девочка всё поняла, и чтобы меня утешить, помахала мне рукой, когда Ольга Николаевна отвернулась и к выходу пошла. Я ей тоже помахал.
                Так, не по-доброму, расстались мы с кикиморой моей. Сам виноват. Осторожно – дети! И я ведь дед – должен понимать. Все надежды канули в один день, да и не было никаких надежд.
                А дождь всё не кончается. После работы книги, телевизор книги – одуреть можно от чужих мыслей, чужой жизни, от серой этой погоды.
  А главное, свет мне не мил от того, что я каждый день после работы,  логике всякой вопреки мимо дома Ольги Николаевны прохожу. Близок свет! Лавочки пусты. Ухожу за поворот, потом возвращаюсь тем же путём на трамвай, и домой, в одиночество своё. Мне очень хочется, как бы случайно её встретить. Не хватает духа ни зайти, ни позвонить. Боюсь, как бы опять не вышла какая осечка. Кажется мне, что Ольга Николаевна тоже из той, благородной и чистой породы, как Лизонька  и Альбина Ивановна мои. Вот поэтому я кружу вокруг дома её, но не встречается она мне,  будто здесь больше не живёт.
 Дождь, дождь, дождь!  Позвонил мой друг Анатолий. Приглашает меня в свою большую компанию повеселиться.
 - Женщин будет много хороших там.
  И я с удовольствием ухватился за эту идею, надеясь хотя бы на вечер отвлечься от мрачных мыслей своих.
 - Не знаю, что тебе ответить, - поломался для фасона. А как же – так я и побежал к твоим женщинам, когда в душе у меня  болезненной занозой  свет Ольга Николаевна сидит.
 - Да чего там не знаешь, я за тебя деньги внесу – с получки отдашь.
 - Ладно, вноси.
 - Вот и славненько. Адрес запиши. Доберёшься сам, потому что мы с Мариной внуков на Майку повезём. Они у нас сейчас. Встретимся на месте в офисе том.
 Стал я тщательно одеваться, словно барышня на свидание. Метнул с удовольствием на диван из шифоньера свой лучший коричневый костюм в тонкую красную едва заметную клетку. Новую рубашку достал из упаковки, тёщей, Альбиной Ивановной подаренную когда-то на день рождения, светло шоколадную, будто специально купленную для этого костюма, яркий галстук с едва заметным блеском, носки. С такими носками брюки надо закатанными носить, чтобы их было видно всем. Туфли – вообще почтим минутой восхищения! Вот встречу в этой компании другую женщину! Ах, пожалеете, свет Ольга Николаевна!
 Любвеобилен я и живуч. Спасибо Анатолию с этой компанией,  не выдержал бы я, задохнулся в четырёх стенах без возлюбленной моей.