Город

День выдался на редкость удачным, в плане погоды и времени, разумеется. Солнце оживало в самом сердце моего тленного тела, которое после зимы больше напоминало бледное плато в низовьях гор, покрытое редкой растительностью.
Я стоял на М. Бронной, ослеплённый бликами солнечного света, который отражался в стеклянных глазницах домов, смотревших на меня сверху вниз, одутловатостью век-подоконников.
Солнечный свет играл со мной в прятки: исчезал в тенях домов, деревьев, вновь появлялся в зеркалах автомобилей, проезжавших мимо меня. Я растеряно улыбался, когда оказывался застигнутым врасплох, по большей части я проигрывал...
Я двигался по направлению к Патриаршим Прудам, попутно захватив с собой бутылочку пива, до этого момента мучаясь неразрешимостью вопроса: «Что делать?»: взять пиво или газету? Моё воображение рисовало реакцию людей, и, нужно заметить, совершенно разную. Старшее поколение, наверняка подумает: «Вот ведь, бывают же такие молодые люди, – не все идиоты». Моё поколение, соответственно, подумает: «Вот ведь идиот, – не все же адекватные». Поэтому, ничтоже сумняшеся, я взял пиво, –  дабы не привлекать излишнего внимания к своей персоне. Молодой человек с бутылкой пива выглядит привычнее, что ли, даже мужественнее, а с газетой - прямо-таки интеллигент-идиот. ["Но быть интеллигентом, вовсе не значит быть идиотом... Довольно! Проклятие ярлыкам отныне и вовеки!"]
О чём это бишь я, ах, ну да - мне нравятся тихие, спокойные улочки Москвы: кривоколенные переулки; архитектура старинных зданий и усадеб, коих, к слову сказать, уже почти не осталось. Здесь размерено и не торопливо течёт своя жизнь, своё Время, изредка нарушаемое звуками автомобилей, и пьяным гвалтом...
Пруд был подёрнут пепельно-серебристым льдом, в металлической оправе ограждения, – драгоценное наследие работы двух Мастеров: Природы и человека. Я присел на скамью, повернувшись спиной к М. Бронной, по обыкновению на спинку скамьи, опустив ноги на изгиб дерева, привыкшего к чреслам человеков, и открыл бутылочку пива. Влив в себя янтарную жидкость, я почувствовал, как хмельной напиток ворачивает меня к жизни, придав сознанию пьянящее ощущение свободы. Рядом со мной пробежал громадный чёрный кот, с фосфорическими глазами; остановившись поодаль, он потаращился на меня с минуту, потом, мягко запрыгнув на скамью, чинно уселся рядом, пригладил лапой усы и спросил:
– «Уважаемый, не знаете, как пройти на Б. Садовую, д. 10 кв. 50?»
Я недоумённо пожал плечами. Мой жест, по всей видимости, очень разстроил кота, поскольку воздев лапы к небу, словно призывая его в немые свидетели, он патетически воскликнул:
– «Боже, боже, почто».
Он плакал, мелко вздрагивая пушистым тельцем. Его крупные, словно виноград, слёзы, падали, но, не долетая до земли, растворялись, будто исчезая в невидимой чаше. И вдруг, словно из воздуха, соткалась гибкая виноградная лоза, украшенная тонкой, нежно-матовой кистью, с «дамскими пальчиками». Кот отломав кисть, с аппетитом её съел, по-видимому, захмелев; затем мешком свалился со скамьи, и, икнув при ударе о землю, лопнул как мыльный пузырь. «Чертовщина какая-то», – подумал я, и посмотрел ввысь. В лазурном океане небосвода, вдалеке, проплывали облака, цепляясь за купола церквей, как корабли у пристани, – мерно покачивались некоторое время, и плыли дальше, гонимые ветром. Неторопливо и не суетно гуляли люди, подчиняясь, как то могло показаться, помимо своей воли, – чувству, озарявшему их лица улыбкой. Столь редкой, в пасмурные дни, да и вообще в городе. Я снялся со скамьи, бросил стеклянный якорь в урну, и, не подчиняясь никакому курсу, двинулся дальше...
Солнце постепенно приближалось к горизонту, исчезая в сумерках теней, плащом укрывшие дома, которые окружили меня словно горстка нищих. И только на крышах, чуть задержавшись, но, уже остывая, солнце бросало к их подножию золотые монеты-капли...
Плутая в переулках "козьими тропами", я наконец-то вышел на Тверскую улицу, на мой взгляд, и к слову сказать, самую красивую улицу Москвы. Пройдя около сотни метров, я остановился у памятника Владимиру Владимировичу. Он, и Его творчество, всегда вызывали во мне симпатию, несмотря на то, что я не люблю пролетариата, и не всегда разделяю с Поэтом Его точку зрения, – это я про «Манифест». Стоя у памятника, в центре Москвы, вспомнил почему-то только:
              ["Ешь ананасы, рябчиков жуй,
              Час твой последний, настанет буржуй."]
Правда, я не ручаюсь за точность двустишия. Всё-таки кот был прав, да, определённо...
Перейдя на противоположную сторону улицы, я не спеша пошёл вниз – к «центру». Странна и не понятна мне, мною же обозначенная мысль: «вниз», – в «центр», «наверх» – в «область». Быть может, правильна аналогия, – проведённая безсознательным в моё сознание, – с Дантовыми Кругами, которые представали в виде МКАДа, Третьего Транспортного, Садового и Бульварного Колец, и по мере того, как я приближался к Красной площади, становилось понятным, что "Vexilla regis prodeunt inferni" [вроде: «реют красные знамёна ада», перевод точно не помню]. Я шёл «вниз» минуя рестораны, пабы, бары, за стёклами которых сидели люди, смотря на прохожих с неподдельным интересом, но будто из параллельного мира. Потоки машин в артериях города, тёмными пятнами тромбов покрыли сердце мегаполиса, бьющееся в неровных ритмах.
Пройдя подземный переход Охотного ряда, я оказался у Воскресенских ворот, затем вышел на Красную площадь, как на сцену, освещённый бликами фотовспышек. Фотографировали всех и вся: и Храм Василия Блаженного, и Спасскую башню Кремля, и памятник гражданину Минину и князю Пожарскому, и Васильевский спуск, к которому я почти приблизился, завершая своё необычное путешествие по городу.
Автомобили с номерами ЕКХ устремились к Кремлёвской набережной, сверкая вороненой сталью, в наступавших сумерках приобретая очертания ["братоубийственного снаряда"]. Пройдя Кремлёвскую набережную [забыв, к своему стыду, отдать земной поклон пассажирам автомобилей с номерами ЕКХ], я поднялся на Большой Каменный мост, увидев золотые купола Храма Христа Спасителя, на фоне тёмного неба, с ["бриллиантовой розсыпью звёзд"]. Стоя на мосту, – между Небом и Землёй, – я отверг золото Последней, не надеясь принять дары Первого. Преодолев мост, я оказался перед Болотной площадью, и, проходя по тротуару, чуть не попал под колёса Porsche Cayenne, водителя которого, ничуть не смущало нарушение ["правил уличного катехизиса"]. Пройдя метров сто, по солнечной, словно посыпанной молотым печеньем, тропинке, я остановился у памятника «Дети – жертвы пороков взрослых». 13 изваяний, призванных напомнить жителям не только Москвы, но и всего мира, о гетто, построенному детям «усилиями» взрослых. Впрочем, огромное спасибо Юрию Михайловичу за счастливое детство москвичей и гостей столицы, тоже почему-то считающих себя москвичами. Не знаю как вы, а я не представляю столицу, без мудрого, хозяйственно-делового управленца. Казалось он только-только, перехватил эстафету у Юрия Долгорукого, а вот уже уходить... Да, неумолимо Время...
Тьма постепенно сгущалась, разливаясь вокруг меня, обдавая терпкостью, не уступающей турецкому кофе, и только млечный путь на небе, смягчал, казалось, одуряющий, вязкий, аромат ведьминого зелья, поднимающегося над Болотной Чашей. Бледная Луна из-за редких облаков, как из-за вуали, изредка, сверху вниз, бросала на меня томные взгляды, и мягко целуя, обволакивала своим светом, приглашая в мир «иных», открытый передо мной как Бордо-Тхедол. Но я уже спускался в подземелье, где меня ждала железная колесница. Я ехал по тоннелям, будто гигантскими червями изъеденным, в тело больного города...
И город поглощал меня, поглощал, как и миллионы других, миллионы других, – до, и после...               
Москва. 28.03.2008 – 02.04.2008