Так закалялась сталь

Из сборника "Воспоминания. о.Наргин (Зёюк-Зиря)"


Май тысяча девятьсот сорок пятого года. Кто ж его, из родившихся в предверии  или в самом пламени войны, не помнит? Первый год после войны. Радости-то сколько! Победа! Кое-кто в сорок пятом с войны той страшной вернулся в хутор. А кто ещё -раньше. Вот дядька Васька Зезекало раньше всех вернулся, в сорок первом... Он не  дезертир, нет, нет, что вы! Его привезли на машине, как начальника какого-то. Сбежались мы, и стар и мал увидеть Василия, и пораспросить, не встречал ли кого из хуторян под Москвой. И какой же ужас охватил всех, когда тётка Мотя, жена Василия, вылезла из кабины машины с дядькой Васькой на руках. Все увидели, что он без обеих ног и без одной руки. А ведь кузнец какой был! Подковы не только ковал, но и разорвать ручищами мог.
 
  Бабы заголосили: - Васэнька-а-а, ридны-й-й ты наш, шож с тобою ироды зробылы?! 

Дядька Васька, утирая слёзы оставшеся рукой, еле говорил: - Сам я, бабы,  выноватый. Як выскочив из окопчика и побиг, як и други люды, впэрэд, тут мэнэ и розирвало на кускы. Мина проклята. Я хоть живый остався, а скилько хлопцив до Бога полытило! Хто бэз рук, бэз ног, а хто кусманамы, як тряпкамы. На миннэ полэ мы попалы. Хтож ёго знав, шо воно там. Пид Москвою одни, мабудь, Сталин та Жуков шось зналы, но про цэ миннэ полэ воны тожэ нэ зналы. Ото так я и отвоювався. Як жить будэмо, ума нэ прыложу. Луче б мынэ сувсим разирвало. Поплакала б Мотя, тай нэ мучалась зо мною.
- Шо ты говОрэшь, Васылёчик?! Я тыбэ на руках носыть буду. Ты тилько  голову нэ вишай. Выжэвэмо. Ось побачишь, - сквозь слёзы уверяла тётка Мотька.
  И понесла своего мужа в невеликую хату.
   
Как и что там у них было, один Бог знает, но в конце сорок второго года  тётка Мотя, молодая и крепкая, родила. Да не просто родила, а...тройню!
  Одного пацана назвали Владимиром. В честь Владимира Ленина.
Другого, что появился на свет божий через семь минут после Вовки - Николаем. В честь святого Николая-Угодника. А третье чадо, девочку, Алёной нарекли. В честь Святой Елены.

Жилось не сладко всем хуторянам, как и всему народу страны. И, правда, не под немцами побывали, а под румынами, но хрен редьки не слаще. Румыны хоть и фашистские вояки, но всё ж люди, и особой жестокости к  хуторянам не проявляли, разве что «курки, яйки» требовали. Да по женской части не отказывали себе в удовольствии. Это ж известно - завоеватели. К счастью, драпать им пришлось после Сталинграда. После себя оставили они немало оружия в Панском лесу, да по балкам орудий всяких неисправных, трупов лошадей, которых пристреливали, да быков, которые им фуры громадные тягали. Одна лошадь недострелянная осталась. Её Танкой мы, пацаны, окрестили. Была она масти вороной, а по породе - тяжеловесной. А быков аж два осталось! Одного Бздюхой назвали, другого Валетом. Первого понятно, почему так назвали, а вот второго, убейте, не помню.

К сорок шестому году Вовка, Колька и Ленка подросли и мотались по улице,  как оглашенные. Хорошие они были, и без прозвища им никак нельзя. У всех прозвища, а они что, лысые? Или у Бога телёнка съели? Нет, нет! Как это без прозвища?! Какие ж казаки без прозвища?! Жорка Будник, это который потом «румынским шпионом» станет, хоть и шкет, но бедовый был. Он и кликухи присобачил тройняшкам. С лёгкой руки Жорки, Вовка стал – Зезепукало, Колька – Зезекакало, Ленка – Зезеписяло. С тех пор, попривыкнув, они откликались только на свои клички.

А теперь перенесёмся в края наши расчудесные! Где две степные земли,  Донская и Кубанская, как две сестры, обнявшись под одним небом, слушали пенье жаворонков – птиц солнца, в Приазовье, где всегда был хлеб, даже в войну. А тут на тебе – последнюю озимку посеяли в сорок пятом, а морозы такие трескучие в ту зиму случились, что посеянное почти вымерзло, а что осталось - выгорело от страшной засухи в сорок шестом голодном году. На трудодень взрослым колхозникам после уборочной выдавали совсем мизер пшеницы, по двести грамм. Всё в «закрома Родины» сдавалось. Оно и понятно, у колхозников хотя бы огород есть, а в городе? Хлебушек по карточкам, четыреста грамм на едока и больше ничего негде взять. Колхозники не радовались, но и не ныли, работали, не жалея живота своего.
 
Нам же, пацанам и девчонкам, никаких трудодней не полагалось. А мы  свой  вклад в «закрома Родины» всё ж вносили. В организованном порядке собирали колоски, были погонычами лошадей при сенокосилках, или быков в ярме, впряженных в фурманку с зерном, от комбайна на ток и обратно, пасли скотину, да мало ли на селе работы, когда людей раз-два и обчёлся.
Дети, оставшиеся после войны живыми, быстро взрослели. Правильно ведь  говорится: «Голод - не тётка, блинами не накормит», вот мы на «тётку» и не надеялись, бились за жизнь, как то и водится в животном мире. Драли грачинные яйца в Панском лесу к Пасхе. Поедали немыслимое количество всяких корешков и трав. Особенно молоденькую травку обожали жевать,  мы её «козликом» называли. А молодых побегов будяка сколько сжёвано?! Камыш – то-же зелень добрая! А земляные орехи, которые мы, как собачки лапками, выгребали, это же – деликатес! Так это ручками-лапками быстренько-шустренько поработаешь, и...хап в рот! А тут и колосовые подходят. Это ничего, что они ещё молочной спелости. Мы их осторожненько трём в ладошках и зёрнышки ...хап! в рот. Наешься не спелой пшеницы – пузо раздуется, как на седьмом месяце беременности, и урчит:
- У-у-р-р, в-р-р, - как будто движок заводится перед началом кино в школе,  и опять,  - Ур-р, вы-р! вы-р-р-р, - да как бахнет из выхлопной трубы! Аж на три метра тебя отбросит с того злополучного места!
Взрослым хуже нашего было. Пахота от зари до зари. Не могли они себе  позволить вольности пацанячей. Не могли же они, как мы, пацаны, на бригаде наловить воробьёв, которых там было видимо-невидимо, да на костёр! Это зимой, а с весной, бог ты мой! - Сколько перепелов в полях! Опивались их яйцами, а такой вкуснятины, как жаренные на палочном вертеле перепела, я потом в жизни не ел.      

Как я уже говорил, Жорка, - шкода был ещё тот. Он и верховодил нами.   Говорили, что мать его с нехристями водилась, а потом Жорку родила от румына, но это брехня. Напрасно на Жоркину мать налепили. Все под румынами в то лихое время жили, а Жорка-то родился ещё в печально знаменитом тридцать седьмом.       
Жорка, как и положено хуторскому пацану, кликуху свою имел – «Румын». И как он  не бесился, кому он только морду не квасил, во имя избавления от оскорбительной кликухи, «Румыном» остался до конца дней своих. А когда его обвинили в «шпионаже», то за ним окончательно утвердилось звание – «Румынский шпиён». Жили Будники на самом краю хутора, под Панским лесом, в котором,  прячась в заросшей камышом и осокой с прогалинами, меж зелёных листов, на тонких стеблях которых белые купавки, нежащиеся под солнцем, змеилась река, как и лес – Панская. А у самого леса - толока, где пасли мы, пацанва и девчонки, телят, свиней, а то и индюков с гусями. Толока – это же рай на земле! Здесь буйство трав, ещё с времён пришествия Адама к нам на Землю, и цветов, которых всех не перечислить, но особо в памяти моей остались: «Ванины кудри», да чудные «Анютины глазки» по этому раю. Сидим, бывало, по-татарски поджав ноги, на толоке и мечтаем о своём будущем. Думки – то у всех разные, но из войны их ноги росли. Вот, к примеру, Мишка, по прозвищу «Ханджей», мечтал стать партизаном, на что и Шурку Копылова подбивал, и место партизанщины определил – плавни Кубани. Колька Кислый в лётчики метил, а брат его, Вовка - в моряки. А Витька Токмань спал и видел себя танкистом. Ну, а девчонки то санитарок, то зенитчиц из себя строили. Одна Зойка Михайлючка учительницей в школе мечтала быть. Никто и слушать не хотел Жорку, который хотел стать фронтовым спецкором, все знали, что он «Румын» и дальше этого не пойдёт. Злился он на нас за это здорово. И до чего же он, паразит, дозлился и додумался?! Как на духу, рассказываю.
 
Был у них сарай, в котором коротали свой век подсвинок да куры. А ещё  хранились от дождя мешки с половою, отрубями, мучкою, в углу солома, всё, из чего Будничиха варганила дерть. Ну и всякая прочая дребедень. Сараи в те годы не запирались, так как никому в голову не приходило воровать. На ночь подпёр дверь каким-нибудь дрючком или ещё чем-либо и все дела. Конечно же в сарае никакого окна, так что при закрытых дверях темень там, жуткая. Вот Жорка, не даром «Румын», как-то говорит:
- Якый же из тэбэ лётчик, Колька, будэ, як шо ты тэмноты  боися?! 
- Я?! Боюся?! – возмущается будущий «лётчик».
- И ты, Вовка, моряком нэ станэшь, боися тэмноты, - затравливает он  мечтающего о море.       - А тиби, Токмань, танка вовик не бачить. В танки всигда тюмно от горючкы и пороховой гари.

Сижу я, жду своего приговора от Жорки, а он как захохочет и говорит:
- Ханджый! Ну якый из тэбэ партизан, як шо ты даже днём на гробкы зайты  боися?! А в потёмках точно в штаны наложишь, як и дружок твий.

Все мы готовы были убить «Румына», но без предводителя не хотели  оставаться. Решили ему доказать, что потёмок не боимся. А он говорит:
- Нэ боитЭсь?! Тоди айда до мого сарая, зараз провирым вашу храбрость.

Шурку Доценко, по прозвищу «Профэсор», для присмотра за нашей  худобой, оставили на толоке, а все  майнули на подворье Будника. Девчонки, эти любопытные тетери, за нами увязались. Как будто не знали, что мы из-за них не то что в тёмный сарай зайдём, а хоть в ад киданёмся с безумной головою и любовью к ним. За ними рванула и шкетня поменьше, которую возглавляли «Зезепукало», «Зезекакало» и их чумазая сестрёнка «Зезеписяло», которая бежала и кричала:
- И мэнэ возьмить! Я уже больша! И тэмноты нэ боюсь!
 
Прибежали. Жорка открывает скрипучую дверь сарая и говорит:
- Ну, хвастуны, впэрэд! Чи ужэ сирки-срать напало?!
Все будущие лётчики, моряки, танкисты и партизаны на глазах всех девчонок ринулись в сарай. Братья «Зезепукало» и «Зезекакало» шмыгонули с пацанами. Жорка тут же подпёр дверь колом, а девчонки прилипли глазами к щелям сарая. Замерли в сарае и снаружи. Лишь в поднебесье точечками  шевелились жаворонки, птицы солнца, заливаясь нежными колокольцами, да неподалёку в просяном поле перепела били, спрашивая: «Пить пойдём? Пить пойдём? Пить пойдём?»

В сарае все храбрецы стояли не шелохнувшись. Сердца их бились гулко от  мужества и страха. В темнотище они смахивали на приведения, которые вдруг начали вытворять несуразные движения. Девчонки во все глаза любовались «героями». Но те вдруг дружно бросились к двери и, поняв что они закрыты, начали орать: - Румын! Зараза! Открый!
Жорка крепко упирал кол в землю и дверь, которая  ходуном ходила от  ударов руками и ногами запертых смельчаков. Он хохотал от всей души. А, когда Алёнка увидела своих братьев, упавших в мешки с мучкой и дрыгающих там руками и ногами, заплакала, глядя на Жорку своими васильковыми в слезах глазами, что-то в нём дрогнуло, и он отшвырнул кол.

Как племя диких папуасов из сарая вырвались все «герои» и рванули кто  куда, но Мишка Ханджей закричал, скребя лохматую голову: - Пацаны! В ричку!
 
И все понеслись к Савкиной речке, чухмарясь на бегу. Прямо с гребли киданулись  в её ласковую воду....
Когда вылезли и пошли к Жоркиному сараю, сговорились скопом его  «отметелить». Пока шли, пыл спал. А когда подошли к Жорке в кампании с девчонками, Мишка лишь сказал ему:
- Чё ж ты, Румын, нэ сказав, шо у сараи повно блох? А тэмноты мы нэ боимся.
Все расхохотались и пошли на толоку. 

На следующее утро, когда  из каждого двора гнали на толоку пастись  живность, отец семейства, Василий Зезекало, подозвал к себе дочь и сказал:
- Алёнка, скажи Жорки Буднику, шоб до мэнэ прыйшёв. Дило у мэнэ до ёго.
На толоке Алёнка запросто подошла к Жорке и говорит:
- Румын, папка сказав шоб ты до ёго прышёв. У ёго хоть и одна рука, но  права, вин тиби покаже, дэ ракы зимують.
У Жорки засосало под ложечкой. «Это, - подумал он,- наверное, за то что я  их свинье глаз выбил и она теперь боком ходит.» Он так напужался, что его прохватил понос и ему пришлось прятаться от девчонок в дальних дебрях толоки, где в попыхах трижды задницей уселся на крапиву.

К Зезекалам он шёл ни живой ни мёртвый, но с горящей задницей.
 
Дядька Василий, увидя Жорку, покатил ему навстречу на какой-то тележке,  которой раньше у него не было, и говорит:
- Жорка, довго ты будэшь по хутору собак гонять? Ты шо, нэ бачишь, шо в  колхозе кузня стоить бэз дила? Кони нэ ковани, заноз быкам в ярмо и тих нэма, уси косилкы, молотилкы в ремонте нуждаються, а мы с тобой дурака валяем. Яки ж мы люди после цёго?
- Дядь Вась, так я ж не кузнэц, - говорит Жорка, - при чём тут я?
- Молотобойцем моим будэшь. Завтра шоб в кузни був с зарёю. Мини тут  Толик Козленко во яку механизму изобрёл! - И он, прокатишись взад-вперёд на этой «механизме», закрутил какой-то ручкой, которая подняла его во весь рост.
- Во, бачишь, якый Толик молодец! Из ёго толк будэ. Вин мини и руку  пообещав зробыть. Так шо рабыть будэмо, сынок.
 
Он как сказал «сынок», Жорка заплакал. Ведь батька своего он никогда не  видел. Его ещё в начале тридцать седьмого на Колыму увезли.

Василий Зезекало посмотрел строго на Жорку и говорит:
- Батько твий був добрый казачина, таких як вин, истреблялы як класс, за то,  шо казак. Пэрэгибы тоди на местах булы. Родина тут нэ прычём, а мы ей служить должны за то, шо вона нам як матэ ридна. Хватэ тиби, Георгий, мокроту разводыть. Завтра  в кузни мы с тобой нову жизню начнэм ковать.   

Меха раздували горн, ярился огонь, а в нём кусок железа всё краснел,  краснел, набираясь  белезной.
- Жорка! Хватай жэлизяку клещамы и на наковальню! Дэржы! Крипко  дэржы и слухай мои команды! – прокричал дядька Василий.
Жорка положил пышущую адовым жаром железяку на наковальню. Василий  кузнечным молотком по наковальне: «дзинь-дзинь-дзинь», в мгновение ока сменил молоток на молот, весь напружинился, вытянулся вверх с зажатым в руке молотом, да как гахнет по железяке на наковальне, будто Змея Горыныча по голове. У того искры из глас посыпались по всей кузне, а дядька Василий его опять : «Гах-х-х!», да как закричит:
- Жорка! Ворочай ёго, Горыныча, с боку на бок! Щас мы ёго научим Родину  любыть! - Жорка ворочает, а дядька Василий молотом «Горыныча» - «Гах-х, гах-х, гах!» Хайдакал молотом дядька Васька так, что железяка доизвивалась до того, что превратилась в круглый прут, и жар с неё он выбил. Посинела.
- В горн ёго, Жора! Хай погриется! А я пока тэбэ кой-чому подучу. Вот  дывысь. - Я - молотобоец, а ты, як атаман, командовать должон.
- Дядь Вась, якый я атаман? Я вам помогать тилько могу.
- Ага! Цэ с твоей помощью наша свыня одноглазой стала?! Нэ помогать, а  управлять будэшь! Вот так, дывысь и слухай. - Он взял молоток и по наковальне: «дзинь-дзинь-дзинь!»
- Цэ ты мини команду подав, а я шо довжэн зделать?
- Гахнуть молотом! – выпалил Жорка.
- Я пока молот для боя изготовлю, а ты шо дожен сделать?
- Дзинь-дзинь-дзинь! – заулыбался Жорка.
- Ну шо там? Разизлывся наш Змей Горыныч?! Щас мы ёго в бараний рог  звэрнэм удвох! А ну, давай на наковальню и командуй, Жорка!

И в голубую высь звонко понеслось: «Дзинь-дзинь-дзинь!», и грозно: «Гах- Гах!». Менялись ритм и мелодия ковки. У изумлённого Жорки на глазах кусок железяки превратился в иссиня-красную подкову.
- В воду еи! – кричит дядька Василий. Шипонуло в бадье с водою аж кузню  паром заволокло. И вот оно чудо! Подкова! 
- Возьмы, Жорка, на счастя сиби, - сказал дядька Василий.
Жорка прижал к груди ещё тёплую подкову и кривящимися губами выдавил  из себя:
- Я сохраню цю подкову, дядь Вась, на усю свою жизнь,- и вытер чумазые  щёки чёрными, в опалине, руками....

Годы мчались, точно ураган.  Выросли в степях донских добрые казаки:  Жорка Будник – кузнец, братья Вовка да Колька – трактористы, да и другие не только быкам хвосты крутили, как в детстве.
А тут и в Армию пришёл черёд идти. Так уж случилось, призвали  переростка Жорку на службу вместе с братьями Зезекало. Да и в полк один попали. Служили парни не за страх, а на совесть.
На Наргине довелось служить и забурунному Мишке Ханджею, автору этих строк. К тому времени Вовка и Колька не только «балакали» на хуторской мове, но и  говорили на гордской манер когда то надо было, а в Армии это было обязательным, даже если ты чукча, или какой другой нацмен.

В хуторах и сёлах, аулах и кишлаках, в хатах и ярангах, беспокоясь, ждали письмо от своих сыновей матери, отцы, сёстры и любимые.

И вот она – долгожданная весточка, как ласточка, письмо от Вовки и Кольки   домой:
«У пэрвых строках нашого письма кажемо вам, мамо, папо и сыстра,  здрастуйтэ!!!... Не, не, не! Не дай Бог старшина Закопайло увидит, что пишем на «балачке», нарядов вне очереди навешает воз и маленькую тележку впридачу. Мы теперь не «балакаем» а говорим «по городскому». Так требует служба и наши отцы-командиры. Балакать будем как в хутор приедем, а пока читайте дальше.

Сообщаем, что мы служим в войсках ПВО. Здесь хорошо кормят. Дают гречку с салом, борщ добрый с мясом, да компот с сухой фруктой на обед, а на завтрак пюре с жирнющей сельдью атлантической, или манную кашу с маслом, да сахар с чаем, а ещё какие-то кругленькие канфетки маленькие, «драже» они называются. Говорят, что они от какой-то дезинтерии, это такая  «дрыстяча» болезнь. Ею страдает офицерьё, которое подолгу в Азербайджане служит. А мы пока, слава Богу, нет, хотя и не офицеры.  На ужин также хорошо кормят. Вы же видите на фото - морды - Во!, а жопы-Во! Вот такое - ПВО! Так что вы, мама, папа и ты, Ленка, не волнуйтесь о нас.

 В ПВО не всех берут, а только таких, как мы да Жорка Румын и Ханджей Мишка – здоровых хлопцев. И чтобы петь могли. Вы не пугайтесь от того что мы служим на острове Наргин, а радуйтесь. Здесь бывал наш земляк – Степан Разин с казаками. На одной из каменных глыб в море, что чуть меньше самого Наргина, атаман саблей написал: «Бул Я!», а теперь вот и мы, Вовка с Колькой – дети ваши.

  А сейчас мы вам напишем о любви. Особенно то будет интересно тебе, Алёна, так как ты уже взрослая и красивая. Может тебе и пригодиться в жизни... У нас в полку есть старенький майор, который говорит, что старые люди, азербайджанцы - «аксакалы», всю правду о Степане Разине знают. С его слов, мы вам о той правде напишем чтобы вы могли рассказать в хуторе, а может и дальше, аж до Азова, Кагальника, а то и до Старочеркасска с его станицами.
 
  Дело было так: казаки в походе за ясырём, полонили шахиньшахскую дочь. Её звали Зёюк-Зиря. Красоты она была сказочной. И когда дуванили ясырь, Степан ту красоту забрал себе, как атаман и самый храбрый. Он так её полюбил, что с Наргина не хотел уходить, а надумал из  всех островов Каспия образовать своё казацкое царство со столицей Наргин. И чтобы он был казацким царём , а его Зёюк-Зиря - царицею. Казаки по-началу согласились. Дали названия островам свои, а не персиянские. Так появились: Дуванный, Свинной, Обливной, Лось, Глинянный, Булла, Жилой, Святой и ещё много других. Недолго погуляли казаки в своём царстве морском, да и заскучали по Дону-Батюшке. Степан не хотел возвращаться, но братство казачье нарушить не мог, и отправился вместе с товарищами. Всю дорогу он горевал. Пил медовуху, как воду, да всё целовал-миловал свою Зёюк-Зиречку. Лишь вышли челны навстрежень простора Волги, совсем зажурился атаман. А тут его подначивать начали: «Что ж ты, атаман, нас на бабу променял? Только ночь с ней провалялся, сам на утро бабой стал». Как взбесился атаман, да как зарычит: «Я?! Бабой?!» - схватил шахиньшахскую дочьку, поднял выше головы на своих могучих руках, и как закричит: «Волга, Волга, мать Родная! Волга – русская река, не видала ты подарка от донского казака!» ...
  И  бросает её  -  любимую персияночку  в волжскую волну... У всех казаков дух перехватило, язык отнялся. А Степан, глаза кровавые, брови сведённые, смотрит дико на товарищей своих и спрашивает: «Чтож вы, черти, приуныли? Эй ты, Филька, чёрт, пляши! Ну-ка грянем удалую на помин её души!».
         
  А персианочка не утонула. Её Бог персианский спас. Она в русалку морскую обратилась и на Наргин приплыла. Поплавает, поплавает возле всех островочков, где любились они со Степаном, залезет на камень, где написано « Был Я!», сядет, склонит головку на колени, и плачет. Это правда. Мы её видим в лунные ночи. Но к себе она никого не подпускает. Только подойдёшь, а она, смотрит  на тебя глазами в слезах, и - нырь в море. Очень персианочка  атамана нашего донского любила.

Так рассказывают.

        На этом письмо мы заканчиваем. В другой раз напишем как мы живём. Это не то, что в хуторе. А пока обнимаем вас и целуем. Вам Жорка привет передаёт»...

  Алёнка то письмо спрятала, и на вечерней заре читала-перечитывала. А то на Савкину речку с ним уйдёт, сядет на бережку, как та персианочка, и читает письмо сердцем, до тех пор, пока слезинки на ресницах появятся. А потом поцелует его, положит на свою млечную грудь под платье, и идёт загадочная домой.

Жорке за службу отпуск дали. Десять суток без учёта дороги. Хоть на  Сахалин катись по просторам необьятной страны! Но тянул, тянул к себе родной хутор, где его ждал дом родной у леса Панского, и мама, которой он редко писал письма, но любил больше жизни. Да что там говорить!  Ждала милая страна детства, где  каждая собака тебя знает и приветливо завертит хвостом при встрече, а горластый петух взлетит на тын и заорёт: «Кукареку-у-у, Жо-о-р-ка-а-а!»

Ростов-на-Дону встретил приветливо. Тут же Георгий пересел на поезд до  Азова. Впереди ночь и пятьдесят километров до родного хутора. Чего тут раздумывать?! Это же рукой подать! И пошёл.
Над золотыми равнинами полей хлебов пылал тихий алый вечер, и серп  луны вскоре блестнул янтарём на синем небе, а Жорка не шёл – летел птицей счастья в этой красоте, которую вот уж три года бережёт, служа в войсках противовоздушной обороны.    
Уже близко! Вот она Первая Полтава! А вот и Вторая Полтава! Вот он  милый Панский лес! А вот и хата под ним! А вот и мать корову в череду выгоняет! Щёлкает бичь пастуха, и голос мамин до слёз  родной: «Иди, иди, Зорька».

Султан, волкодав пастуха-деда Степана, увидя пёршего напрямки через поле   ячменя незнакомца, рванул навстречу тому, грозно сузив, как у волка, кроваво-жёлтые глаза. На бегу изготовился к прыжку чтоб хватануть за горло, но....! Какая-то сила осадила Султана и он заскрёб лапами, тормозя разгон. В ноздри ударил запах Жорки, которого он помнил ещё с тех пор, как был щенком, и... уже ласковым большим щенком он прыгнул к Жорке, бросил лапы ему на грудь и зализал языком его щёки. 
- Султан! Милый ты мой! Неужели это ты?! Ну кобелина вымахал! –  обнимая пса, чуть неплача, радуясь, говорил Жорка. А тот неунимался. Прыгал, визжал, облизывал, будто мать свою родную сучку. Подошёл и дед Степан. Щурясь, произнёс с удивлением:
- Ныяк «Румын»? Ага, так оно и еэ – Жорка, «Румыньский шпиён»! Откуд  ты взявся?! Шоб тэбэ чёрты с квасом зьилы, пэрэпужався я. Думав шо Султан тэбэ розирвэ, а воно – ононо шо! Ты як, совсим, чи на побувку?
- На побывку, диду.
- А! Тоди иды до дому, а то зараз матэ на роботу пийдэ и тэбэ нэ побаче аж  до вэчэра. А ты, Султан, завэрны оту скотыняку, шо в ячминь зализла. От паразитка шкодлыва! Така ж як и Нюрка, шалава!
  Султан помчал на исполнение, а Жорка скоро пошёл к хате.

Жоркина мать стояла у калитки, приставив ладонь к бровям, вглядываясь к  идущему от леса человеку. Ёкнуло её сердце: «Це ж вин!  Це ж Жорка мий!». Хотела бежать навстречу, но ноги свинцом налились, сердце замерло, и она только руки протятула сыну навстречу.
Жорка не выдержал, побежал к матери, обхватил её ручищами, прижал   сильно-сильно и нежно-нежно, прошептав: «Мамочка...!».

По «Цыганской почте» понеслось: «Жорка Румын явывся!».

«Сарафанное радио» обьявило: «Румын на хутори!».

Пацаны орали своё: «Румынский шпиён из лису до дому прыйшов! Мабудь  сдаваться.».

«Та чи на побувку, чи сдаваться! Чёрты ёго батька знають!» - шамкали  старухи.
 
И лишь соседка, Алёна сразу признала, что никакой ни «Румын» и не  «шпиён», а Он! Которого, тайком от всех, и его тоже, ждало её девичье сердце. Но она не бросилась к нему, а лишь, положив руки на плетень, глядела на него влюблёнными глазами.

Бежали со всего хутора хлопци и девчата поглядеть на «Румынского  шпиёна». Радости не было границ. Наперебой приглашали на танцы до клуба девчата, а хлопци вносили ещё и деловое предложение: «Обмыть это дело надо!».
  На том и порешили. Разбежались все на работу. Жорка, сбросив мундир, сказал:
- Мам, я на пруд, трохы скупнусь.
- Иды, иды, сынок. А я пока стил накрыю. Снидать будэмо.
 
  Пруд-то вот он рядом. Жорка в одних трусах прогалопировал к пруду и  сходу бултыхнулся в его глубину. Вынырнул чуть ли не на средине, фырканул, и размашисто поплыл к другому берегу. Из редкого камыша взорвались крыжни и понеслись в его дебри, всполошно закричала камышанка, а прям перед носом Жорки сазан лениво шлёпнул хвостом. Жорка перевернулся на спину, распялся, как на кресте, и глянул в синее небо. Ему не верилось, что целых десять суток не будет дикого ревуна: «Готовность №1», или , не дай, Бог, «Боевая тревога!»
 
Выкупавшись, пошёл домой. Сидели с мамой, которая и есть не ела, а всё  глядела на сына, да спрашивала скоро ли совсем отслужит.
- Скоро, скоро, мама. Да ты нэ пэрэживай! Куды я динусь?! Я ж якый-  ныякый, а всэ ж «шпиён»! – смеялся он.
- Жорка, хватэ тиби «шпиёныться», вон ты у менэ якый – прям гинирал!
- Ага, гинирал! «Хтоб тиби ухы надрав», - як кажэ наш старшина  Закопайло?!  - И Жорка весело смеялся. А потом притих, прислушался и спросил:
- Мам. А хто цэ в кузни дядьки Васылю так погано команды подае? Зараз  сходю.
Он привычно надраил всё, что надраивается на мундире, надел его,  прощёлся бархоткой по ботинкам и пошёл к кузне. Ему не нравилось, как делал «дзинь-дзинь» подручный молотобойца, и он, войдя в кузню, будто обухом по голове, обратился и представился:
- Василий Иванович! Гвардии старший сержант Будник прибыл на десять  суток в ваше подчинение!
Молот дядьки Василия впервые ударил не так, как надо, и он, собрав всё  мужество, чтоб не упасть со своей «механизмы», произнёс: «А поворотысь-ка, сынку! Дай я на тэбэ подывлюсь зо всих сторон!» Радости -то было!
- Дядь Вась, позволь «дзинь-дзинь» зделать.
- Давай! Только дзинькать я буду, а ты за молот бэрысь, думаю, шо нэ забув  мою науку.

Жорка скинуд мундир и рубашку, оставшись по пояс голым, поплевал на  свои ладони, взял молот двумя руками и выкрикнул: «А ну, давай!».
На наковальню подручный подал клещами раскалённый кусок железа.  Дядька  Василий сделал «дзи-дзинь, дзи-дзинь» и молот со страшой силой гахнул по огнедышащему металлу. И в мир полетела древняя мелодия кузнецов.
 
Отковавши, мокрый от усердия Жорка, улыбался, а дядька Василий говорил:
- Пока таки хлопци в нашем народи е, нас ныякому ворогу нэ одолить!
 
Посидели, покурили, поговорили. Жорка попросил:
- Дядь Вась, а можно я пороблю з вамы в кузне, а мамка хай дома побудэ?  Вы можете с прэдсидателем договорыться?
- Сделаем. А ты завтра и выходь. Втроём ковать будэм. Работы полным - полно. А зАраз иды домой. С дорогы отдохнуть нэ надо, а то дивчата до утренней зори после танцив нэ отпустять.

Так оно и получилось. У клуба, что при школе, где учился когда-то Жорка,  было  жарко от дружеской встречи, от хиханек и хаханек парней, от звонкого девичьего смеха и в танце прижатых тел. И всё бы ничего, но Жорку преследовали глаза Алёнки «Зезеписяло». В них было настоящее волшебство и желание увести его из этого гульбища в колдовскую ночь степи или на Панскую, где русалки, где гудят от тоски по любимым горлицы и витютьни, где можно сказать  без слов, сердцем. Впервые в жизни Жорка трусил. И перед кем?! Перед девчокой!

А она всё не спускала с него глаз. Колдовала. И он не выдержал, подошёл,  протянул ей свои руки, она нежно положила свои ладони в его.
- Здравствуй, Алёнушка. – почему-то прошептал он. - Ты теперь не  «Зезеписяло».
- Здравстуй,...-  по лёгкому движению губ Жорка понял – любимый. - А ты  не «Румынский шпиён».
Они подарили друг другу самые нежные улыбки, и  в сцеплении рук ушли в степь своей любви.
 
А на утренней заре влюблённые просили родительского благословления на  обручение. Кто ж мог быть против  Любви?! Таких счастливых.

Десять суток медового счастья промелькнули мгновением.

Алёнка писала ему самые нежные письма. Он отвечал тем же.

А через полгода он написал: «Еду на стройку в Братск. Любимая, я жду тебя  там. Твой Георгий»....


Рецензии
И я прочитал. И мне понравилось. Вместил в повесть целую жизнь! Хорошо получилось. А больше сказать нечего. Спасибо за хороший текст. Василий.

Василий Храмцов   05.07.2020 11:17     Заявить о нарушении
Ну и слава Богу, что прочёл и спасибо за "понравилось".

Михаил Ханджей   05.07.2020 19:09   Заявить о нарушении
На это произведение написано 10 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.