Аманат. часть1. глава4. На переправе

Степняки заканчивали строить гать под руководством Вещуна. Опоня тут же таскал целые стволы, удивляя кортов силищей. «Карагуш! Карагуш! — говорили джигиты, указывая на дородного плечистого Опоню. Другие, смеясь, кричали: «Аю-бала! Аю-бала!».

— Чаво они, дедка? Страмят чо ли?
— Ни, хвалу те воздают, силен, мол, бают. «Карагуш» — черная сила по-ихнему, своих силачей так называют, не сурьмись, детинушка.

И детинушка, довольный похвалою, с удвоенной силой рубил деревья, таскал стволы, укладывал основание гати.

— А чаво, дедка, ворог-то тож  пройдет гатью, догонит?
— Не пройдет. Глянь, поперек те стволы, што ты сам укладывал, — ровно матица в избе, — сдерни их — и всю гать смять, растащить арканами с того берега куда как способно. Смекаешь?

— Хитро, дедко, зело! Откуль тако уменье?
— Ведаешь ли, я-то пришлый буду. Мы с закату пришли, там так на болотах от ворога укрываются. Мы, мари, тож   с  беспокойными кочевниками соседовали, — вот и приобыкли
.
— Вона! Чаво они, дедко? —
На берегу меж тем творилось какое-то непонятное, но, видимо, важное для степняков действо. Из строя всадников выезжали один за другим джигиты, спешивались подле хана, преклонив колено, что-то произносили коротко, поднося обнаженный меч ко груди и ко лбу, затем вставали в отдельный строй.

— То охотники выходят, хошмары по-ихнему. Скажут «последний хош» — и в бой, тож  остатний. На верную смерть идут, будут задерживать жунгар и уводить их западным берегом.

  –   Оне же так навовсе изведутся, диду!
  –   Эге, извела было щука карасей во озере, да лопнула! – Изведешь их, как же,да их быдто сама степь родит, – эко баишь неладное, несураз! – сплюнул дед с досады.
   
Прощание было недолгим. Хошмары уже до заката ускачут навстречу врагу — крайне важно перехватить джунгар на подходе,  навязать бой, внести смятение в строю врагов, отвлечь на себя главные силы. Прощались навсегда, и оставшиеся, и уезжавшие это понимали.

— Возьми, Хасан, мой кончар, признаю   –    кончаром ты владеешь лучше! — и брат остающийся передавал свой меч уходящему, признавая, наконец, его превосходство в давнем шутливом состязании двух братьев.

— А ты, Тогрул, возьми мои стрелы! — предлагал другой, провожая товарища.
— Признаешь все же — мой лук точнее, Барнас? — И здесь то же шутливое соперничество приятелей.

А третий и вовсе спрыгнул с коня, потрепал его по шее прощально, подвел к другу-хошмару:
— Теперь он твой, негоже хошмару на хромой кобыле скакать. Прощай, дос!

— Хош, дос! Прощайте, братья и погуляйте и за нас, когда вернетесь в родные степи! Хош!
— Хош! — слаженно, как из одной груди, громыхнули сотни.
 
— «Хош» — што значить? — Опонька, как зачарованный, с открытым ртом глядел неотрывно на эту грозную торжественную сцену.

— «Прощай» и значит. У киров это великая честь, о хошмарах петь будут песни у всех костров. Скажет «последний хош» — и бьется, как десяток чертей. До последнего. Тож, поди-ка, люди… — задумался Вещун старый, затянул последний узел на аркане, полюбовался на работу свою, после махнул Опоне — отдыхай пока.

Через гать переправлялись кибитки со скарбом, шли изможденные старики, женщины в черных жаулыках несли малых детишек. С мольбой и страхом смотрели в ту сторону, где малый отряд хошмаров под началом Кара Кончара готовился к битве, — в отчаянии и беззвучных рыданиях заламывали руки, увидев среди хошмаров родное лицо — мужа ли, сына иль брата, — последним долгим  взглядом пытаясь запечатлеть навеки любимые черты.
 И ни одна из этих бедных женщин не попыталась кинуться в ноги хану, упросить, умолить его вывести из числа хошмаров сына или мужа, — знали, слишком хорошо знали — невозможно это, ни в чьей власти не остановить хошмара, жизнь которого принадлежит уже не ему, степи родной принадлежит, .богам и камням на могилах предков.

 Потому так отрешенны их лица, так несуетливо готовят оружие, проверяют снаряжение, переседлывают коней. Ни один из них не отступится, ни один не откажется от великой этой чести — постоять за народ свой, ни мольбы старухи-матери, ни стон жены молодой не остановит хошмара, со светлым сердцем и радостью великой метнется он в самую  гибельную сечу; и будет рубиться с утроенной силой, ни сомнений, ни страха не ведая.

 И знают, знают хошмары — не сгинут они, как травинки в степном пожаре, о подвиге их расскажут в преданиях и песнях, которые петь будут у всех костров в родной степи новые поколения подросших джигитов с горячими сердцами, а уже этой весною во всех юртах народившихся младенцев назовут их именами. Так было всегда, сколько помнят себя корты.

Кибитки все уж, почитай, переправились. Теперь предстояло самое трудное — перегнать по гати скот — коров, овец, верблюдов. Изрядно поредевшее стадо  подогнали  пастухи-подростки во главе со старым Баскумчой — знаменитым  не только в  Кортской степи гуртовщиком и знахарем. Поговаривали даже, что  Баскумче известен язык животных — так глубоко знал старый табунщик повадки и нужды скота, и никто лучше его не лечил коров, лошадей и верблюдов.

 Баскумча усадил своего внука, шустрого  мальчонку, верхом на вожака стада — огромного рыжего с подпалинами быка Сарыбугу. «Пойдет Сарыбуга — и стадо все пройдет за ним — погоняй, малыш», — напутствовал старик.

 Сарыбуга недоверчиво обнюхивал бревна, заваленные второпях нарубленным хворостом, с опаской косился на черную вонючую жижу  болота, не решаясь ступить на гать. Мальчонка колотил быка пятками, сзади теснилось, волновалось, напирало стадо, — и Сарыбуга решился, осторожно ступил на гать, стараясь идти по толстым бревнам, весьма ненадежно и наспех связанным арканами.

 Все убыстряя движение, вымахнул наконец в надежное место, заревел призывно и властно, мотая громадной башкой, увенчанной грозными, в локоть длиной маслянисто блестевшими рогами.
Коровы, дисциплинированно выстроившись по двое-трое, прикрывая телят, также решительно, неудержимо перетекли через опасное место, оскальзываясь, перепрыгивая через торчащие  и кое-где уже вздыбившиеся бревна.

 За коровами надменно и равнодушно пошли верблюды, оступаясь, брезгливо отряхивали длинные мосластые ноги. И только с овцами произошла заминка, глупые животные сбились в одну испуганную шерстистую массу, задние напирали, передние бестолково метались, несколько овец свалились в топь, едва успели их выловить пацаны-гуртовщики арканами.
 Одного, впрочем, не успели — круторогий баран медленно неотвратимо уходил в топь, отчаянно барахтаясь, пару раз еще успел явить небу бугристые рога, по которым неудачно скользнули волосяные арканы, — и ушел безвозвратно с последним надсадным взмеканьем, — не отпустила топь свою жертву.
Тогда Баскумча, выстроив спешившихся джигитов цепочкой по бокам гати, велел подгонять овец, не давая им сгрудиться, а особенно напуганных и упрямых овец перебрасывали  друг другу вручную. Так и перегнали- перекидали всю отару, — не оставлять же врагу главную кортскую ценность.

Табуны лошадей решено было перегнать в обход,  – в этом заключалась также военная хитрость – джунгары, обнаружив следы множества лошадей, решат, что всё кортское племя двинулось этой торной дорогой, и наверняка кинутся вдогон, посчитав лёгкой добычей войско, обремененное семьями, обозами и стадами.
 
Вещун с Опоней поправляли изрядно покореженную после долгого прохода многочисленных стад гать, — таскали и увязывали покрепче бревна, валили жерди и хворост. Помогали им в этом деле мальчишки, — те самые «волчата», что сопровождали хана при первом посольстве  к рыбакам.
 Вечерело уже, когда старый Вещун удовольствовался,  наконец, проделанным ремонтом. «Волчата» мигом ускакали истоптанным противоположным берегом к шатрам. Один лишь остался — помогал Опоньке, все валившему без устали дерева поодаль.

— Шабаш, Опоня, будя тебе, притомился небось, медвежий сын? — Идите ужо вечерять! — звал Вещун.

— Ништо, дедка, ишо порубаю малость!  –
 
  И откуль нанесло их — неведомо, однако ж налетели из лесочка, Опонька и ахнуть не успел — захлестнули арканом, поволокли… Опоня ухватил жесткую вервь, напружился — и порвал бы небось, да жестокая петля сдавила горло, не дала дышать, круги уж поплыли перед глазами, — так и пропал бы ни за понюшку, кабы  не малец кирский. Рысью извернулся чернявый безусый мальчишка, уклонился  –     избегнул и аркана, и стрелы вражьей, — метнулся к своему буланому коньку, что пасся  оседланный невдалеке, выдернул из саадака лук.

 Опонька, уж вовсе задохнувшийся было, почувствовал наконец, что ослабла влекущая по траве веревка, попытался было вскочить, да рухнул в беспамятстве.

Очнулся Опоня, — дед Вещун, стащив рубаху, мял ему горло, растирал грудь, — дыши, дыши, детинушка, миновала гроза, слава Перуну.

— Где ворог, дедка? — слабым еще голосом спросил наконец Опоня.

— Ты лежи, отдыхай, однако. Нет больше ворогов. То разведка жунгарская была, разъезд случайно на нас наткнулся. Щастье твое — живьем тя взъять надумали, — малец тот  хоробрым оказался, — стрелой аркан перестрелил, — спас тебя. Будем в капище, помажь Перуну губы за его, хоть и поганой, а за тебя жизни своей не пожалковал, — срубили жунгаре мальца. —

 Дед умолк, перед глазами так и стоит картина отшумевшей недавно битвы, — не поднялась еще трава, примятая конями. «Волчонок» успел еще две стрелы выпустить, — одного джунгара враз спешил, под другим коня сбил, — как налетели все скопом.
 Малец еще уклонился от сабли, еще принял на щит чье-то копье, отдохнувший буланый метался по  всей поляне, легко покуда  уходя от истомленных джунгарских коней, как корсак от  своры собак, — но все же переняли наперерез,  навалились, озлобленные гибелью товарища,      окружили, как волки.

— Навовсе  убили мальца, диду?
 
  –   Знамо, изрубили. Да не в добрый час и злобствовали над его телом, — не заметили, как вымахнул на их кирский чомбул, — хан как почуял что-то, направил в охрану нашей гати. Ни один жунгарин не ушел. Как, бишь, мальца-то кликали?

— Овдулкой назывался. А меня все каким-то Аю-бала дразнил. Эх, Овдулка, Овдулка… — Опоня сморщился, вытер глаза рукавом. — Чаво они, диду?

  Джигиты охранного чомбула словили джунгарских коней, собрали оружие, построились над телом Абдула. Трижды ударили мечами в щиты, крикнули: «Хош»!

— Воинскую славу воздают Абдулу. Пойдем, однако, Опонюшка, обопрись на меня, — и пойдем  себе тихонько. Отдохнуть нам надобно, придет пора — и мы степнякам поможем. А как же — тож,  поди-ка,  люди…