Яко печать.. Град и Крест-9

                ГЛАВА  52.  СЕМЕЙНЫЙ  КОВЧЕГ-2

В первую свою квартиру на Осетинской поляне они приехали, помнится, всей своей немногочисленной семьей: вместе с Юрием прибыли Кира и Сережа, которому тогда почти исполнилось три года. Впрочем, помнилось это весьма смутно и даже совсем неопределенно. Лишь с полной достоверностью, положа руку на сердце, он мог свидетельствовать, что в течение августа 58 года он определенно был вместе с семьей. Это осталось в памяти потому, что все они были в поле, Юрий забрал их к себе на время работы в Долине Нарзанов. Ему так хотелось приобщить своих родных людей к тем красотам и прекрасному образу жизни, которыми наслаждался он сам. В тот год это был, наверное, главный объект их исследований, и он был обставлен всеми наилучшими условиями и атрибутами полевой жизни.

Совершенно изумительная природа с полным набором экзотических красот: горные реки с вечно гремящей и чистой водой, скалы причудливых форм, побуждающие воображение, леса на склонах узких речных теснин, изобилующие диковинной для горожанина живностью в виде туров, серн, лис, альпийское разнотравье, многочисленные нарзаны, окрашивающие камни и речную гальку в яркие оранжево-красные цвета – несравненная благодать. И диковатый комфорт полевой жизни: туго натянутые и уютные палатки, упругие раскладушки, мягкие и теплые спальные мешки, умывание и чистка зубов в ледяной воде, приготовление пищи в закопченной посуде на костре и вечернее сидение у него с милыми  и добрыми спутниками. Чудо, да и только!
Юрий старался, чтобы это понравилось жене и сыну, и, похоже, сыну это действительно нравилось, особенно возня с букашками, ловля бабочек, игра в прятки и ковыряние длинной хворостиной в угольях костра, чтобы перенять огонек на хворостинку. И потом они еще немало ездили на открытом легковом Газике и вокруг их лагеря по горным дорогам, и по альпийским полянам водоразделов, и по дальним окрестностям – в Кисловодск, Ессентуки, Пятигорск.

От этого короткого периода их общения у Юрия остались фотографии. Совершенно счастливый, улыбающийся Сережка с выгоревшими от солнца бровями и волосиками головки, с прищуренными глазками-запятайками, в пестренькой тюбетеечке и светлой маечке. Личико обезоруживает доверчивостью и явной своей приобщенностью к невидимому, но, несомненно, присутствующему вокруг него всеобщему счастью. Он там, внутри фотографии, не один, с ним люди, которых он любит и которые делают его счастливым. На другой фотографии он с отцом в машине. Наверное, от быстрой езды и ветра он замерз, и отец укутал его в свой пиджак, приобняв и прижав к себе левой рукой. Мальчик серьезно смотрит вперед по ходу машины, отец в задумчивой полуулыбке отрешился от всего окружающего и погрузился в блаженный полусон-думу. На третьей сам Юрий весело и с пытливой иронией смотрит на фотографа. Он худощав. Но ощутимо крепок. Залысины уже почти соединились позади останцового кустика волос надо лбом. Пижонские усики хоть и неказисты, но не портят несколько сдвинутую набок улыбку, открывающую ряд великолепных зубов. Стройная шея непринужденно и с некоторым вызовом держит голову, обнаруживая уверенность и стойкость ее обладателя. Человек производит впечатление успешности и даже некоторой самонадеянности. И действительно, этот первый ставропольский полевой сезон и начало всего ставропольского четырехлетия были, можно сказать, почти безмятежными, даже в семейных делах.

А дело, между тем, развивалось далее не столь уж и благополучно. Кира, несмотря на рекомендательное письмо от ее знаменитого ростовского дяди, директора филармонии, Луковского Артура Михайловича, к не менее знаменитому его ставропольскому знакомому Доршту Адольфу Яковлевичу, главврачу психбольницы, и, несмотря на хлопоты Бабошина Василия Михайловича, никак не могла устроиться на работу. Это неустройство продолжалось два с лишним года, в течение которых Сережа, которого тоже не удавалось устроить в детский сад, несмотря на те же хлопоты и рекомендации, бедный их Сережа все это время и большую часть последующего переходил из рук в руки то родителей, то бабушек и дедушки. За сорок восемь месяцев их ставропольской жизни ребенок  находился едва более двадцати месяцев в лоне своей родительской семьи, мигрируя по маршруту: Ростов – Ставрополь – Ставрополь – Ростов и надолго оседая в Ростове. Как писал Юрий родителям в те недолгие периоды совместной с Сергеем жизни: «Самой любимой  «сказкой» для Сережи стала «сказка» про дедушку и бабушку.   С неуклонностью и систематичностью автомата он ежедневно требует рассказа о том, какие в Ростове остались дедушка и бабушка и что они там делают».
«Сережа подрос и поправился, растет довольно шустрым мальчишкой, иногда весьма непослушным. Острит. Как-то встрял в наш разговор, когда я ругал Киру, и заявил: «Она была и так, и сяк, она была совсем дурак!» Хохотали до упаду.

Кира пишет свекрови: «Сережа растет. Все просит, чтобы отправили его к бабе Елене Александровне…Живой стал до такой степени, что сил нет. Уже и в яму со снегом провалился, и стекло мне в кухонной двери разбил. Влетает ему много, но энергия из него так и лезет. Единственное, что меня огорчает, это то, что Юрий (только это между нами) совсем не уделяет ему внимания даже в праздники, даже в воскресенья. Не знаю, может быть, это мне кажется, но, по-моему, он ему только мешает».

 Кира была хорошей матерью, и любящей, и справедливой, и требовательной к сыну. Но в своей любви и требовательности она не умела понять разницу между материнской и отцовской любовью.  Недостаточное с ее точки зрения внимание к сыну со стороны Юрия было одним из постоянных раздражающих факторов в их с мужем отношениях. Такое бессмысленное  ее «доносительство» и скорбная жалоба свекрови на своего мужа было лишь слабым и смягченным отголоском истинных семейных отношений. Это не было главным    противоречием в семье и уж, конечно, не было и основным фактором ее распада, но все же…

Или вот следующее послание Юрия при очередном безуспешном приглашении своих родителей к себе в гости: «Ждем вас с нетерпением. У Сергея это ежедневная тема для разговора. Вчера заявил: «Почему же они не едут? Я уже несколько минут жду, а они все не едут и не едут». И помолчав, добавил: «Баба Леля говорила, что немножечко времени пройдет, и она скучать будет, а сама не скучает, потому что не приезжает».
В периоды «безсыновнего» простоя в Ростов летят краткие сожаления и стенания:
«В доме пусто, тихо и скучно. Очень неудачно получилось с Серегой. Потерпите еще немного. Скоро уже, кажется, в середине февраля можно будет его устроить в садик».- Юрий.
«…последний раз, когда мы говорили с Петром Федоровичем, он, по-моему, был сердит на нас, что мы дома, а Сережа у вас. Но ведь вы знаете, как все получилось с моей работой». – Кира.

«Как наше дорогое чадо? Даже я (ужасный отец) начал скучать и время от времени ловить себя на мыслях о нем. С Киркиной работой продолжается все та же неопределенность, поэтому сожалеем, что совершенно напрасно избавились от Сереги. Если бы сказали, что ничего не выйдет, то было бы другое дело, а то обещают со дня на день».- Юрий.
«У Киры с работой канитель эта может тянуться бесконечно долго. Поэтому решили, что Серегу забрать необходимо сейчас…» - Юрий. Разумеется, как не раз в подобных случаях, не забрали!

«Как там Серега? Бывает ли он у вас? Мне очень неприятно, что он опять попал в чужое мне окружение. Но события последнего времени – причина этому». – Юрий. Чужое для Юрия окружение это Татьяна Михайловна, мама Киры. Мира между ними никогда не было. А пресловутые события последнего времени – все разгорающиеся конфликты между родителями Сергея.

«Только вот с Серегой все никак не наладится. До сих пор не могу устроить в садик…От Бабошина поступили какие-то странные сигналы, будто Серега все время находится у Вас по той причине, что якобы садик закрыли. ..Поцелуйте Серенького и скажите ему, что папа его не забыл».. – Юрий.

«…проводил Киру в Ростов. Она заберет Серегу…Кажется, удается устроить его в хороший садик…Хочется, чтобы приехали и Вы и погостили у меня…Это особенно сейчас желательно и потому, что до устройства Сереги в садик придется как-то выкручиваться». – Юрий.
Все это цитаты из посланий родителям в период с 58-го по 61 годы.

И вот последнее упоминание о сыне ставропольского периода от 28 апреля 1961 года:
«Серега становится уже совсем большим и рассудительным… Ходим с ним в лес. Недавно даже учил его стрелять из винтовки. Самостоятельно заряжает, целится и даже попадает в мишень на 50 м, только винтовку держать приходится мне самому: ему не под силу! Одевается и ест крайне медленно. Зато говорит за десятерых. В состоянии довести человека своими разговорами до истерики. Говорит, что у него в Ростове есть дедушка Петя, который сделал ему скамеечку для грузового автомобиля, а сейчас, наверное,  уже готов и весь автомобиль. С детьми знакомится мгновенно, просто диву даешься. Вспоминается мое не в меру застенчивое детство».

Как бы неудовлетворительно ни складывалась семейная жизнь Юрия, и каким бы непутевым отцом он ни был, все же к концу ставропольского четырехлетия и по мере взросления Сережи их отношения становились все более частыми и тесными: у первого, пробуждаясь, постепенно набирало силу отцовство, у второго – узнавание, привыкание и потребность в отце. Более всего это проявлялось в совместном освоении окружающего  дом  лесного пространства. Может быть, теперь это ему только казалось, но в память Юрия врезались картины весеннего леса и населяющих его птиц, которые он созерцал и к которым привлекал внимание Сергея.

Наступила весна, просторная и светлая. Медленно проплывали дни, как величавый голубой разлив. А сегодня утром все преобразилось. Выпавший ночью снег перемешался с грязью, сырые хлопья тумана повисли на еще голых ветках тополей. По улицам тянуло сквозняками, Неуютно, тоскливо, холодно… И вдруг, подходя к старому тополю, что стоит против школы, они услышали странные звуки,  звенящим гомоном лившиеся с его вершины. Это группа веселых скворцов обсуждала весенние хозяйственные дела свои, ни мало не смущаясь непогодой. Птицы  знали, что этот неудавшийся день пройдет и исчезнет, как грязно–рыхлая льдина, случайно застрявшая в какой-то затерянной протоке и потому с таким запозданием догонявшая теперь своих почти растаявших в разливе товарок. Они чувствовали и знали, а, может быть, и видели с вершины своего тополя, что вот-вот  проплывет заблудившаяся льдина и снова засияет просторный голубой разлив весны, медленно плывущий к светлым и теплым морям лета.
Отец поверил этим птицам и объяснил  сыну ,  что они бывают во многих странах и очень много слышат и видят удивительных историй. Они часто рассказывают нам об этом, но мы никак не можем научиться понимать их язык. Может быть, поэтому люди делают домики для скворцов вблизи от своих жилищ, надеясь, что в таком близком соседстве они все-таки догадаются когда-нибудь, о чем же говорят им эти добрые наблюдательные птицы на своем странном птичьем языке. И сын тоже  поверил скворцам, и им обоим стало весело, сквозняк показался не таким уж холодным, и грязь под ногами зачавкала не с унылой озабоченностью, а озорно и бойко.

И они стали наблюдать за этими птицами вместе с сыном, и вот что они подглядели однажды на пути в садик. Дни стояли раскисшие, по колено в жидкой грязи и мокром снегу. Утром, когда слабые солнечные лучи едва протягивались сквозь редеющий туман, они на соседних тополях они увидели группы насупленных скворцов. Терпеливо и безмолвно сидели они на голых ветках, подставив аспидные спинки неверному теплу восходящего солнца. И по мере того, как туман редел, и воздух наполнялся золотистым светом и теплом, они оживали и поочередно, взъерошив перья на спинках, растопырив дрожащие крылышки, самозабвенно, с упоением исторгали звонкую свою песнь. И отец с сыном, увидев, что этим птицам тоже бывает неуютно от плохой погоды и что они тоже, как и люди, оживают от тепла и солнца, радостно ощущали свою родственность им.

В лесу, где-то совсем близко, с воркующей нежностью переговаривались сойки.  Они знали этих птиц давно, но сойки были очень недоверчивы и постоянно отвергали их притязания на знакомство. Но так хотелось узнать их поближе! И они решили притвориться пнем и обмануть птичью осторожность. Скоро те проявили интерес к незнакомому и любопытному предмету, который люди старались изобразить своей застывшей и слившейся воедино фигурой. Одна издали, вытягивая шею и перепрыгивая с ветки на ветку, принялась изучать их сзади. Другая, вероятно, более смелая и решительная, прячась за стволами деревьев, начала приближаться к ним. Наконец, затаившись за ближайшим деревом и высунув из-за него голову, она уставила в прижавшихся друг к другу отца и сына свой круглый немигающий глаз.
Хитрость их была немедленно разгадана, как они ни старались изобразить из себя нечто неодухотворенное. С резким криком, полным негодования, сойка исчезла в чаще леса. Та, что пряталась за их спинами, присоединилась к разоблачительнице. Они поняли, что эта уловка никогда не будет им прощена, что их дружбе не бывать и что они вечно будут пребывать среди соечьих врагов. С обидой и ответным негодованием они выкрикнули несколько неласковых слов вслед улетевшим птицам, а потом смеялись над ними и собой.

В университетские годы Юрий получил спортивный разряд по стрельбе из малокалиберной винтовки А по приезде на постоянное место жительства в Ставрополь он вспомнил свои университетские экзерсисы и решил продолжить их в природной обстановке. Для чего, заручившись ходатайством от своей конторы, получил  от милиции разрешение на приобретение малокалиберной винтовкой. Увы, в продаже оказались только тяжеловесные спортивные ТОЗ-8. Ею и обзавелся. Поначалу использовал в этих самых экзерсисах или экзерцициях, тренируясь в стрельбе по мишеням и мелкой живности.

Возникла потребность отца приобщить и сына к такой ничем не заменимой радости бытия, как охота и ловкая стрельба. Именно поэтому пятилетний Сережа уже кое-как освоил владение винтовкой и даже стрельбу из нее. Разумеется, не без поддержки тяжелого прибора и помощи  отца. Они ходили в их домашний лес и упражнялись в стрельбе. Когда этап стрельбы по бумажным мишеням был пройден, настала очередь и живых мишеней.

 Показал пример отец. После его выстрела какая-то мелкая птичка пухлым комочком упала к их ногам. Но восторга  у сына это не вызвало. Более того, в глазах читался страх и недоумение. Жестокосердный отец понял, что время еще не пришло. Надо повременить. И действительно, много лет спустя сын рассказал ему о горестном своем впечатлении о первом охотничьем убийстве на его глазах.
Впрочем, этот случай при всей своей отрицательной впечатляющей силе не помешал пробуждению в сыне охотничьей страсти. В этом он оказался подобным своим прямым предкам.
 
Из изложенного ранее явствует, что герой наш жил в этот период весьма раскованно, увлеченно и достаточно полноценно: интересная работа, захватывающие творческие искания, живое общение с  соратниками, природой, чувственные радости и окрыляющие перспективы – словом все было почти гармонией и, если и не осознанным, то все же несомненным счастьем. Одна заноза терзала и мешала погрузиться вообще уже в нечто почти неправдоподобное – семейные обстоятельства. И здесь он не ощущал никаких перспектив на исправление ситуации – печальный опыт предшествующей аспирантуре семейной жизни продолжал говорить: это тупик, ничего не получится. Позднее он еще и еще раз анализировал сложившуюся ситуацию в стремлении понять глубинные причины разрыва с Кирой, пока они не стали для него, как ему казалось, совершенно ясными.

Конечно, в основе их противоречий лежало и несходство характеров (оба ярко выраженные лидеры, совершенно не способные к роли ведомого), и разнонаправленность  жизненных устремлений: у одного к светски салонному образу жизни, у другого к героико-романтическому. И ставропольский период их жизни одному подарил то, что тот жаждал, другого лишил почти всяких надежд на ожидаемое.

С переездом в Ставрополь Кира потеряла все ей привычное и дорогое: родной город и материнский дом, многочисленных родственников, друзей и знакомых, работу и независимость, возможность быть постоянно с сыном и иметь удобную реальность в любой момент передоверить его родным, культурное общение с миром (театры, филармония) и, наконец, очень тонизирующих ее поклонников из числа знакомых и сослуживцев (они никогда не переводились в ее окружении). Что же поджидало и окружило ее на новом месте? Из перечисленного – ничего! Кроме убогой сырой квартирки, вечно пустой, неуютной и неухоженной – вот уж поистине шалаш, хоть и с милым, но  без мира, оставленного в Ростове. А что касается «милого», то теперь он больше походил на строптивого, почти постоянно отсутствующего мужчину, вечно недовольного ею, склонного к алкоголю, безразличного к ребенку и невнимательного к ней.

 Вот что она писала свекрови об этом (процитируем еще раз!): «…меня огорчает…что Юрий (только это между нами) совсем не уделяет ему внимания даже в праздники, даже в воскресенья. Не знаю, может быть, это мне кажется, но, по-моему, он ему только мешает». Вероятно, Кира здесь не много погрешила против истины. Вспоминая теперь все это, Юрий с горечью признавал, что отцом он мог быть и получше. И это обстоятельство тоже в числе других не способствовало скреплению семейных уз. И далее бедная девочка пишет: «Я еще, к сожалению,  не работаю. Вас. Мих.(Бабошин – Ю.М.-З.) только обещает. Я уже оббила все возможные пороги, но…Сейчас отец Юриного лаборанта (он большой босс по торговой линии) обещает найти работу. Теперь трагедия с Сережкой. Вас. Мих. обещает и насчет садика, но пока это тоже только обещание. А так устроить нет никакой возможности. Квартира наша уже подсохла приблизительно. Но еще сыро. У нас совсем зима: лежит снег и мороз. Недавно с неделю была вьюга, так от автобуса до нашего дома еле можно было пройти. Я обморозила слегка щеки. Вообще в Ставрополе зимой не ахти, а главное у нас на нашей поляне. Это самое высокое место в городе, на отшибе от автобуса, да и сообщение автобусное ужасное. В часы пик надо обладать героической силой, чтобы втиснуться в автобус».

В такой обстановке, конечно, Кира чувствовала себя очень одинокой, потерянной и даже озлобленной. Тянулось это долго, почти до конца  60 года, но когда нашлась и работа, и садик для Сережи, все внутри уже перегорело, и Ставрополь устойчиво превратился в неприятное, чужое и враждебное место, а отношения с Юрием - в войну. У него же в качестве сюжетов и деталей для будущих  повестей и романов в дневнике появились такие заготовки, почерпнутые им из их совместной жизни.
«Терпение – прекрасное качество, но жизнь слишком коротка, чтобы долго терпеть. Из Абуль Фараджа».

«Она, наконец-то, приготовила обед и подала куриный суп с не выпотрошенной  курицей».
 «Он проснулся, когда скупенькое солнышко просочилось сквозь занавески и разлилось по спальне. Долго лежал без мыслей, без движений, разглядывая знакомый узор трещин на потолке. Скучно стало сразу, с утра. Медленно выпростал свои тяжелые ноги из-под одеяла и опустил их в блинообразные тапочки. Шаркая ими по полу, отправился на кухню. Внимательно (в который раз!) изучил свое лицо в грязном зеркале. От этого стало совсем скучно. Вяло поплескался под краном и небрежно утерся нечистым полотенцем с противным кисловатым запахом. В глубине его ленивого существа возникло раздражение против жены. Уже придирчиво начал открывать крышки кастрюль, заглядывая в них недобрым глазом. Одеваясь, ругнул не застегивающуюся пуговицу и, мелко брюзжа, уселся завтракать. На остановке автобуса придирчиво рассматривал ожидающих и вдруг вспомнил, что сегодня ночью первая человеческая ракета опустилась на Луну».

«Ее муж был тружеником. И окружали их тоже труженики. Но Бог мой! Несмотря на то, что она ненавидела труд, отличало их, главным образом, то, что он со своим окружением ничего более и не хотел, а она каждую ночь видела  блистательные миры, где люди неизвестных убеждений (зачем ей их убеждения!) красиво и изысканно проводили время без водки, без драк, без грязных воротничков и засаленных локтей».

«Женский рисунок губ, носа, подбородка, извечные и неповторимые линии их плеч и груди всякий раз приводили его в трепет».
«Поднялся с головной болью. Бесцельно ходил по неприбранной квартире, разглядывая отставшие обои, корешки пыльных книг. Взял томик Чехова и стал читать «Даму с собачкой». Погрузившись в тоску, долго сидел над раскрытой книгой. Весна, легкий ветер под синим-синим небом, тонкий запах ее духов.
Из оцепенения вывел робкое позвякивание бокалов, оставленных после ночи вместе с грязной посудой и разбросанными окурками на столе. Кот, дико озираясь, вылизывал тарелку. Мутное бешенство захлестнуло, и он, потеряв себя,  в безумии яростно швырнул книгу в с воем шарахнувшегося  кота».

«Самая большая свинья, подложенная мне твоей мамой – ты».
«Бабье лето. Прогулки в лесу. Золото и эмаль – таков мир. И «праздность вольная – подруга размышлений» Подошла хозяйкой, растормошила. Пропало все очарование застывшей безмятежности. Началась снова юность, хоть и уже за тридцать. Но юность мучительная, с оглядкой – ведь годы, а она словно из другого мира – смелая и ничего не требующая… Зачем ты подошла ко мне, любовь моя?..»

Долго ли могло это продолжаться? Бог весть! Но совершенно очевидно, что разрыв был неминуем, и, скорее всего, ожидать его следовало в недалеком будущем. По крайней мере, сердце Юрия было уже свободно, и все еще нерастраченный запас любви, щедро отпущенный ему провидением, ждал нового воплощения. Подспудно осуществлялся  поиск того, кому она должна была быть посвящена. Но могла ли быть она точно такой же – неистовой, всесокрушающей, телесной, любовью-страстью? Едва ли. Горестный опыт и возраст должны были  преподнести что-то другое.


                ГОСПИТАЛЬ  ДЛЯ  СОЛДАТА

Садимся с Милой в трамвай. Он старенький, дребезжащий, желто-красный, но сильно облупленный. Едет почему-то не по городу, а, как электричка,  далеко-далеко за город. Нам туда и нужно. Только Мила должна выйти пораньше, а мне еще ехать и ехать. Одна беда – я не помню названия того места, куда мне нужно. И даже не знаю, зачем мне туда, и едет ли до него наш трамвай.

Бегаем с Милой по полупустому вагону в поисках расписания с пунктами остановок, и не находим. А трамвай между тем постепенно заполняется одними женщинами. Они занимают и наши места. Я бросаюсь к кондуктору с просьбой объяснить мне, куда идет трамвай. А она (это тоже женщина) спрашивает меня, куда мне нужно ехать. Я пытаюсь объяснить, но у меня ничего не получается – ведь названия-то этого места я не помню. Пытаюсь как-то охарактеризовать его: там, мол, расположен центр энергоснабжения Москвы, он не то, чтобы город, но и не деревня, он довольно велик, там выходит обычно довольно много людей. И еще – от него трамвай поворачивает направо. Но всего этого мало для кондуктора. Она не может сказать, идет ли туда наш трамвай. Я в отчаянии угомоняюсь, и думаю, что надо ехать с Милой до ее высадки, а там видно будет. И мы просим женщин освободить наши места, что они охотно и делают, будучи вовлеченными в наши хлопоты и проникнувшись к нам симпатией.

 Мы усаживаемся впереди возле кондуктора, нам уютно, и ждет нас долгая дорога совместного пути. И тут кондуктор спрашивает:
-  Может, вам в Лыткарино нужно?
-  Да нет, - говорю, - не туда. Куда мне нужно, называется словом, начинающимся с буквы «М». Не знаете такого?
-  Нет, - говорит, - не припомню что-то.
И мы трогаемся с лязгом и дребезжанием. Что-то нас ждет впереди?
               
                *             *              *
СМИ буквально раскалились от потока трагических сообщений об условиях солдатчины в нашей российской армии. Избиения, издевательства, изуверства старших, «дедов», над младшими, убийства при немыслимо отягчающих обстоятельствах, столь же крайняя ответная реакция  на дедовщину, дезертирства, громкие суды,  стенания матерей – словом, картина не то, чтобы мрачная, а просто запредельная. И вот сегодня последняя новость: в Питере, в одной из воинских частей внутренних войск, расквартированных в центре города, выявлены не случаи, а систематическое, хорошо организованное сексуальное надругательство над молодыми солдатами – принуждение их к занятию мужской проституцией для заработка в пользу «дедов». Это уж что-то совсем немыслимое!

И вот на фоне такого бездонного маразма мое странное сознание в ночных видениях приобщает меня к этой теме, но почему-то в столь невинном виде и в таких убогих по фантазии формах, что я прихожу в тупик. Почему такая неадекватная реакция? Отсутствие темперамента? Бесталанность? Но зачем тогда!? И вообще, что это такое – собственное бездарное творчество или передача какой-то внешней информации с неведомой или бессмысленной целью? Непостижимо. Но, тем не менее, это реальность, это нечто от  моего  «я», и потому оно должно быть запечатлено.

Я солдат, как это ни странно и как это ни нелепо. Но не здоровый и полноценный солдат, а какой-то ущербный, приболевший, непонятно чем. И посему меня приводят в госпиталь. Надо полагать, военный. Огромное здание в несколько этажей, пронизанное длинными полутемными коридорами и заполненное большими полупустыми залами. Даже пустыми. Пыльными, слегка захламленными и пустыми. И нигде не видно ни персонала, ни больных. Так, изредка в отдалении мелькнет одна-две фигуры,  то ли спешащими куда-то служителями, то ли вообще непонятно кого. А меня ведет будто бы военврач неясного облика и неопределенного предназначения. Потому что долго и безрезультатно скитаемся по зданию.

 Наконец, оказываемся в какой-то комнате. Там из ящиков и столешниц от некогда бывшей мебели сооружен письменный стол и лежанка. Как будто предполагается, что это помещение для меня. Но несуразность всего этого как-то очень уж очевидна, и все это исчезает, а рядом со мной оказывается женщина-врач в белом халате, как ей и положено по определению. Она ведет меня дальше и приводит в середину здания. Оказывается, оно имеет форму квадратного бублика или квадратного нуля с отверстием посередине. Отверстие сквозное, через все этажи, но пустота в середине – не внутренний дворик, а тоже одно из внутренних помещений здания. В нем благодаря отсутствию крыши светло и прохладно. Здесь меня и хотят поместить. Женщина-врач, между прочим, - военврач, объясняет мне, что здесь мне будет лучше, так как здесь почище воздух. И тут я ощущаю, что воздух этот чрезвычайно нечист, дурно пахнущ до отвращения и что в нем можно просто задохнуться. Эта сквозная пустота в центре здания служит как бы вытяжной трубой, через нее происходит отсос воздуха из всего  госпиталя, и его (воздуха) движение ощущается как легкое дуновение, не приносящее, однако, облегчения, так как из внутренности госпиталя тянется зловоние, насыщенное миазмами гниения.

-  Вам будет здесь удобно, - говорит вежливая врачиха, - и я испытываю к ней благодарность за внимание. И во мне пробуждается слабая надежда на то, что, быть может, все-таки здесь мне удастся хлебнуть свежего воздуха – ведь не напрасно же она привела меня сюда, ведь я уверен, что двигало ею доброжелательное чувство, и не злодейка же она, а вполне приличная женщина. Она между тем отдает распоряжение какому-то солдатику принести из подвала необходимые мне для лежания вещи: топчан, матрац и постельное белье
Кажется, все было именно так, как я здесь изобразил. Но к чему все это – не знаю…