Пупу, Лера и том-ям

Когда говорят и пишут о том, что остров «Пхукет – это жемчужина Индийского океана», - говорят и пишут чистую правду.
Думаю, это единственный рекламный текст, которому я верю. Баунти – никакое не «райское наслаждение». Конфета как конфета. Блендамед не так уж идеально укрепляет зубы и яйца. Паста себе и паста. Но Пхукет – это действительно жемчужина.
Да, Пхукет – добрая тропическая сказка. Тропики здесь не удушливо-бушующие, навязчиво-коварные и назойливо-опасные, как где-нибудь в Африке, а спокойные и совсем-совсем не агрессивные.
Совершенно понятно, почему большинство тайцев исповедует буддизм. Глядя на все это роскошное умиротворение, поневоле поверишь в многоразовую душу. Жить в такой красоте только один раз просто глупо. Жизнь, конечно, - это море страданий, надо разорвать бесконечный круг перевоплощений и прочее и прочее. Все это правильно сказал простветленный принц Гаутама. Но на Пхукете я бы, пожалуй, с удовольствием отстрадал жизней так пятнадцать-двадцать. Причем готов страдать и виде человека, и в виде какого-нибудь кактуса или лобстера. Хоть поломанным пылесосом, только бы на Пхукете, на берегу Андаманского моря.
А у нас и одного раза хватит. Даже полраза. За тридцать с лишним лет в нашем климате так настрадаешься, что не знаешь, как эту-то жизнь до конца дотянуть без цирроза или дуэли. А о следующей – и подумать жутко. Представляете: всё, ручки сложил, помер, отмучился. А тут опять открывай глаза, и (здравствуй, лошадь, я Буденный!) – свинцовые сумерки, слякоть, «третьим будешь?»… Нет, только не это.
Правда, у нас женщины красивые. В качестве компенсации за климат. И на том спасибо, конечно. Но всё-таки лучше кактусом.
В Тайланде, как известно, много странного, но странные вещи воспринимаются там как сами собой разумеющиеся. Сказка ведь.
Например, я никогда ничего не ел более вкусного и острого, чем тайский суп том ям. Но ничто так не лечит гастрит, как этот самый суп. Можете попробовать. Глотаешь вроде бы огонь, как циркач, а в желудке – гаремная нега, бламанже в бархате…
Или: в бухте Фанг Нга, там где знаменитый остров Джеймса Бонда, прямо из воды растет лес. В котором живут морские обезьяны, питающиеся исключительно крабами. Очень деловые такие приматы: нырнул с ветки в океан, побулькал, вынырнул, слопал краба величиной с ленинскую кепку, почесался, опять нырнул. И всё с философским спокойствием.
А рядом с водоплавающими обезьянами в домах на сваях живут морские мусульманские цыгане. Морские мусульманские цыгане – это примерно как желтолицые православные готтентоты. Но эти ничего – живут себе на сваях, растят жемчуг, ловят рыбу, дружат с обезьянами.
Словом, хорошо там.
На Пхукете я провел неделю. Купался, поглощал, как несломанный пылесос, морепродукты, ходил на массаж. Не на какой-то там, о котором вы сразу подумали, а на настоящий, тайский. Приличный, полезный и приятный.
Тайский массаж мне делала девушка П;пу. Прямо на пляже, в неровной, мерцающей, ренуаровской тени бамбукового навеса, Пупу нежно, но решительно выламывала мне ноги, звонко хрустела моими кривыми пальцами, мяла мой гулкий, натруженный рефлексией череп. И все это – полтора часа и за триста батов. По-нашему, по-советски, это где-то семь долларов. Сумма по нынешним временам, скажем прямо, трогательная.
Я вообще люблю массаж. И тайский и русский, любой. В Москве меня приучила к массажу массажистка Лера.
Вообще-то сначала я хотел рассказать о Пупу, но теперь уж расскажу и о Лере, потому что Лера и Пупу мне одинаково дороги. Когда я вижу Леру, я сразу вспоминаю о Пупу, а как только вспоминаю о Пупу, тут же думаю о Лере. Такая вот цепная реакция, которую очень трудно остановить. Лера приходит к нам по воскресеньям. Сначала она делает массаж моей жене, затем – легкий, больше для порядка – моему восьмилетнему сыну, а потом мне. В целом процесс занимает часа четыре, иногда – пять. Стоит вся эта радость двадцать долларов. То есть у Леры те же расценки, что и у Пупу.
У Леры есть одна особенность: она всё время разговаривает. Очень-очень быстро и большей частью – сама собой. О чем там они говорят с женой – не знаю. Думаю, их беседы действительно хоть как-то напоминают диалог, потому что моя жена, так сказать, щебетлива, как и все женщины. Леру переговорить трудно, но какую-то конкуренцию моя жена составить ей всё-таки может. Чего никак нельзя сказать обо мне.
Когда женщины говорят, я молчу. С самого рождения. Эта мудрость досталась мне генетически. Родители мне рассказывали, что, когда я начинал кричать в своей коляске, был только один способ заставить меня замолчать – подкатить мою коляску к коляске орущей Олечки (нашей двухмесячной соседки по даче в Пахре). Как только я слышал Олечкины вопли, я мирно засыпал, утопая в блаженных слюнях. Олечка кричала постоянно, и поэтому я вырос очень спокойным, уравновешенным человеком.
Итак, когда женщины говорят, я молчу. Иногда, конечно, издаю какие-нибудь звуки, чтобы показать, что я еще не умер. Звуки эти представляют собой нечто среднее между стоном раненого бойца и ворчанием старого пса в будке. Причем этот звуковой комплекс претендует на передачу некоего изумления перед глубиной мысли, высказанной собеседницей. Изумления в рамках приличия. Такого солидного, цивилизованного изумления с примесью русской похмельной куртуазности.
Лера – родом из Севастополя. В Москве живет уже лет семь. У нее высшее гуманитарное образование. Профессия – научный коммунизм. То есть в каком-то смысле Лера – философ. Классиков марксизма-ленинизма Лера знает на зубок. Очень любит их цитировать. Меня, например, она называет «низы». А себя – «верхи». «Верхи готовы. Низы уже хотят?» Или: «Низы, не напрягайте животик». «Низы, повернитесь к верхам спинкой». И ещё Лере очень нравится, что меня зовут Вовой, как Ленина. Иногда она называет меня «нижним Вовой» или «Вовой снизу».
Лера уже давно уехала из Севастополя, но темпераментное крымское солнце поселилось в её обширном организме (весит она далеко за сто) навсегда.
- Здравствуйте, Вова! – лучезарно улыбается Лера, когда я вхожу в комнату. – Весело влазьте на столик, и толстуха Лера вас немного помацает.
Я издаю хриплый стон приветствия и весело «влажу» на столик. Мацанье низов начинается. А мацает Лера хорошо – после ее массажей я иногда кричу во сне. Жена говорит, что я выкрикиваю какие-то антимилитаристские лозунги.
- Вова, ложитесь на ваш худенький, как у шакала, животик, и толстуха Лера будет потихоньку чавкать вашу трудную спинку. Вот так, осторожненько, потихонечку, как девушка, как красавица…
«Потихонечку» - это значит дубовый стол ходит ходуном и стонет вместе со мной.
- Низы, не дергайтесь, кино «Чапаев» еще не началось. Вы не обиделись в смысле шакала, Вова?
Вова сипато урчит, в смысле «нет».
- Не обижайтесь, Вова. Просто – как все толстые девочки – Лера не может без слез смотреть на худые животы. Они действуют на Леру, как присужденная, но не полученная Нобелевская премия. Лежите смирно и не шевелите ребрышками, как осминог присосками. Расслабьте ваш поджарый атлетический организм, Вова, я вам пока ничего не собиралась ломать. Но если всё-таки что-нибудь скоропостижно треснет, вы дайте мне добрую весть, не стесняйтесь, потому что поломка клиента не входит в Лерины планы. У вас, Вова, очень трудная спинка. Ваш пышный сколиоз напоминает жизненный путь Павки Корчагина. Можно, я буду звать вас карельской березкой?
Рычание с оттенком храпа – в значении «можно».
- Спасибо, Вова. Вы очень добрый худыша. Вообще – добрыми чаще бывают толстыш; и толстышки, но вы приятное исключение из этого правила. Почему -  чтобы быть добрым -  надо обязательно иметь живот, как у камышового кота? Это же подлый нонсенс и демагогические происки. Сейчас я буду распрямлять вашу опасную горную тропку. Не дергайте, пожалуйста, пяткой, как взволнованый псих. Это всего лишь массаж, а не революционная ситуация. Не кричите про запас, штурм Зимнего еще впереди. И не пыхтите, как броненосец «Потемкин». Терп;те, вы же мощный спартанский юноша, а не японская хризантема. Вы не обиделись против психа и хризантемы? Не обижайтесь. У вас очень нелегкая спинка. Отчего вы такой кривой, Вова? В каких позах вы спите по ночам? Это же невозможно представить без краски стыда. Можно подумать, что в детстве вас заставляли ночевать на кремлевской стене. Вам надо висеть, Вова, не менее десяти минут в сутки. Вы знаете, что у всех повешенных удавленников, извините за пикантность, идеальный позвоночник? Нет, я не пропагандирую вас за повеситься, это было бы слишком вульгарно, но поза задумчивой груши целебна для вас, как диета из вареной морковки для толстухи Леры. Вы, конечно, очень костлявая и малокалорийная груша, но без висеть вы к старости станете помесью лабиринта с гармошкой…
Здесь я издаю гадючье шипенье.
- Да, Вова, что-то немного хрустнуло, но не надо трагически усугублять, - комментирует Лера, хладнокровно продолжая наминать мою спину, как матерый глиномес. – Если бы что-нибудь реалистически поломалось, вы бы, Вова, издали совсем другие звуки или не издали бы уже никаких. Но летального исхода верхи не хотят. Лера всё делает правильно, как девушка, как красавица. Просто один общительный позвонок немного расстался с другим, и они оба издали коллективный вопль разлуки. Вы же не любите, Вова, расставаться с женой?
Я тревожно мычу, как гибрид шмеля с быком.
- Да, расставание с супругой неоднозначно, как и смерть тёщи. Это понятно. А что есть на свете однозначного, Вова? Да, я – очень толстая одинокая девочка, которая любит кушать торт «Птичье молоко» и запивать его пивом «Доктор Дизель». Да, единство и борьба противоположностей свили в душе Леры свое подлое гнездо. Вы, конечно, скажете, Вова, что это развратно, как мелкобуржуазный секс втроем или великодержавное пьянство по одному. Вы же не заниметесь сексом втроем и не пьянствуете по одному, Вова?
Я издал отрицательный пароходный гудок.
- Я так и знала. Потому что вы интеллигентный худыша с трудной спинкой, но честным, как у Данко, сердцем. Вы любите Грина, в смысле «Алых парусов»?..
Ну, и так далее. От Грина Лера плавно переходит на эскалопы, от эскалопов – почему-то к Бакунину, от Бакунина – к китайскому слабительному средству «Летящая ласточка».
С массажа я уползаю, как Маресьев, во сне тревожно мечусь, шепча что-то насчет бесчеловечности бомбардировок Югославии.
Потом наступает утро после операции. Я заново учусь ходить, радуясь, как дитя, своим первым шагам. Неделя на восстановление. В следующее воскресенье все начинается заново.
Вот такая вот она, Лера из Севастополя.
Совсем другое дело – Пупу с Пхукета.
Пупу весит не больше сорока пяти килограммов. Она нежна, как лотос, задумчива, как предрассветное Андаманское море, и тиха, как вечерние тайские джунгли. Меня она зовет «мужчина» («man»). Но это совсем не тот “мужчина”, который “мужчина, вас тут не стояло”. Это “мужчина” в смысле “ты – мужчина, а я – женщина”.
Когда я в первый раз доверчиво лег на циновку перед Пупу, Пупу спросила:
- Как тебя зовут, мужчина? («What is your name, man?»)
- Владимир, - ответил я.
- Мла-вди-рим? – переспросила, жемчужно смеясь, Пупу. Такое смешное и длинное имя. Как дохлый питон.
- Вла-ди-мир, - пояснил я и добавил зачем-то, как мне показалось, для ясности:
- Как Ленин.
Но Пупу Ленина не знала.
И я вздрогнул, неожиданно осознав, что первый раз в жизни говорю с девушкой, которая совсем ничего не слышала о Ленине. И от этого она стала еще во сто раз привлекательнее. Девушка Пупу с Пхукета, которая ничего не знает о Ленине!
Что может быть эротичнее девушки, которая ничего не знает о Ленине? Ведь рассказать девушке о Ленине – это, пожалуй, в чем-то лишить её невинности. Но у меня не было таких мыслей.
Наши диалоги с Пупу во время массажа были похожи на неторопливую, томную перекличку птиц в вечернем лесу.
- Закат («sunset»), - говорила Пупу, задумчиво глядя на ослепительно алый атлас океана. Атлас, натянутый над жертвенным костром.
Пауза. Огненные айсберги облаков тихо растворяются в зеленом небе и становятся призраками. Алый атлас океана превращается в бордовый шелк.
- Да, - говорил я. – Красивый закат.
Пауза. Маленькие пальцы Пупу гладят мои виски, нежно нажимая на какие-то таинственные точки. По телу приятно гуляют горячие и холодные волны. Бордовый шелк как бы пропитывается, набухает темно-вишневым соком океанических глубин, тускнеет, тяжелеет и, наконец, становится горячей черной кровью. Стремительно, как черная хищная птица, на нас падает ночь.
- Красивый морской закат, - говорила Пупу. – Он кончился. Ты любишь закаты, мужчина?
Пауза. Начинают стрекотать какие-то насекомые. Наверное, цикады. Звонко щелкают суставы моих пальцев, выдергиваемых Пупу. От ресторана идет тонкий томительный лимонный запах том яма.
- Я очень люблю закаты, - говорю я сглатывая слюну.
- До завтра, мужчина, - говорит Пупу
- Последнее, что я вижу: небо цвета черного жемчуга. Ломкий, зыбкий силуэт Пупу, перламутровые вспышки зубов и глаз.
- До завтра, Пупу.
- До завтра, мужчина.
И вот я в Москве, и мне снится сон. Я живу в Тайланде, в деревне морских цыган, с Лерой и Пупу. Морские цыгане ведь мусульмане, значит многоженство там того, разрешается. Да, совсем забыл, еще ведь у меня есть эта… базовая жена. Значит так: я живу с ведущей женой, Лерой и Пупу в доме на сваях посреди Андаманского моря. Утром я купаюсь, ловлю крабов вместе с обезьянами и ужу рыбу вместе с цыганами. Потом Лера делает мне утренний массаж. Месит глину моих бицепсов, трещит моими дефективными позвонками, рассказывает о Ленине. В это время моя генеральная жена варит том ям из добытых мною крабов и рыб. Обед. Отдых. А вечером, на закате, Пупу гладит мне виски и пятки. А я любуюсь на заход солнца и рассказываю Пупу о Ленине. И так – изо дня в день, из года в год. И все мы будем жить долго и счастливо. И умрем в один день. А потом родимся снова, и опять будет та же сказка: Лера, Пупу, том ям, закаты, Ленин… И так до бесконечности по неугомонной сансаре – волшебному кругу перевоплощений, пока безжалостная нирвана не оборвет нашу массажно-гастрономическую идиллию. Но это будет не скоро, когда-нибудь потом, через тысячу лет.
Мужское счастье, вот оно!
Только, блин: по четырнадцать баксов в день – это ж на круг почти полштуки гринА в месяц! Еханый бабай! Шесть кусков в год на одних костоломов! Прикинь, блин! И так двадцать жизней. Это же разорёж!
Нет, надо всё обкашлять с моим самоваром. Она по бабкам на раз рассекает. Не то что я.