Ливень

Николай Беспалов

Ливень

Линии метро.




















Ливень покрыл всю область, но, если учитывать, что в Большом городе в Большом Дома сидит Губернатор, то следует говорить о  губернии. Казалось бы, это было бы правильно. Но мир сдвинулся по фазе. Есть губернаторы без губерен. И есть области, но с губернатором.
Мир людей сошел с ума. Природа решила не отставать; она разразилась ливнем.
Где-то дождь падал с неба отвесно и создавал многослойный занавес из струй. Где-то дождь косо сёк землю.
Малые города и городки вода заливала почти полностью. Если в Большом городе ливневая канализация ещё кое-как справлялась с ливнем, то в них ливникам было столько же лет, сколько этим городам, и они ни разу капитально не ремонтировались и потому  городки покрылись слоем воды, в которой «захлебывались» авто.  И даже большие машины с трудом преодолевали потоки воды.

Линии метро на схеме были похожи на щупальца фантастического паука.
Синяя линия метро самая протяженная в Большом городе. Она так и сказала в трубку телефона, - Наше расставание было столь длинно, что и встреча наша будет на одной из станций самой протяженной линии метро.
Он согласился. Давно ему не приходилось пользоваться услугами подземки, и потому он купил схему метро Большого города, чтобы разобраться в её хитросплетениях и узнать название новых станций.
До свидания оставалось пять дней. Дел по горло. Он, как и все понужден жить в этом, новом во всем мире. Он, как и все должен соблюдать законы этого мира. Он, как и все потребляет по мере необходимости продукты культуры этого мира. В одном он оставался прежним пятнадцатилетней давности человеком. Он не смог приспособить свои знания и опыт к главному делу этого, нового мира – добыче денег. И более ничего. За всем стояли деньги. Повсюду говорили только о деньгах. Если в том, старом мире слыл он человеком хлебосольным и гостеприимным, то ныне он чурался гостей. А, если приходилось садиться за стол в компании, то скоро это занятие ему становилось противным. Разговоры об одном, что сколько стоит. Цены они путают с ценниками. Доллары идут в разговоре вперемежку с евро. Кажется, им и выпивка с прекрасной закуской не нужны. Они пьянеют от произношения сумм евро. 

Ливень продолжается вот уже третий день. Он, то отступит, давая себе передышку, то опять припустит. Да так, что, кажется, ещё немного и земля пропитается влагой до ядра, и оно потухнет. Умрет земля медленной смертью замерзающего на морозе в степи ямщика.
Посевы гибнут. Фермеры начинают подсчитывать убытки.
Горожане скупили все резиновые сапоги и начинают подумывать о лодках. Начальники же сидят в кабинетах и придумывают оправдания своей беспомощности перед лицом стихии.
Неведомая сила выгоняет горожан из подтопленных домов, и они гуськом бредут по улицам, превратившимся в реки.
Среди них и он, мужчина среднего роста, широк в плечах. Он, как и все идет по потокам. Он спешит, как может, в свою мастерскую. Презрев перемены в мире, он творит. Он живописец. На краски, кисти и холсты он зарабатывает, точнее до ливня зарабатывал тем, что проектировал интерьеры особо богатым людям.
В мастерской его ждет она, женщина, которая благоволит ему. 
Сейчас он войдет и сразу унюхает благоуханный запах её духов. Она будет стоять у окна, и глядеть на вертикально падающие струи дождя, и она скажет своим глуховатым голосом: Природа ополчилась против нас. Грешны мы.
В подтверждение этой тезы женщина начнет медленно раздеваться. Начнется таинство обнажения. Скинута на пол блуза. Взору живописца открывается красивая налитая грудь. В меру широкие матовые плечи слегка окрашены светом, падающим сверху через стекла плафона в охристые тона. Короткие волосы золотисты.
Рот влажен, глаза прикрыты веками с длинными ресницами. Руки описывают замысловатую траекторию и вот они уже все также медленно расстегивают крючки длиной юбки.
Почти незаметное движение и юбка спадет к ногам, обнажая высокие бедра, живот и уходящий вглубь лобок. Ноги стройны и в меру длинны.
- Ты сегодня писать меня будешь на фоне драпри? Или мне лечь на софу?
- Я промочил ноги. Мне бы выпить горячего чаю.
Женщина как есть уходит в дальний угол мастерской. Скоро мастерская наполняется ароматом кофе.
Я напишу её в монохроме. В колорите цвета жареных зерен кофе, решает живописец. Но в какой позе? Лежа на софе? Было. Не желаю повторять Гойя с его махой.  Венерой Джордане? Или сидящая Венера Вадуц? Сандро Боттичелли! Но где взять раковину? 
Женщина возвращается. Как она хороша! Живописец нем от восторга. В голове его роятся мысли; как совместить страсть художника и низменную страстишку мужика?
Женщина, молча, ставит турку и чашку на сиденье венского стула. Также молча, она усаживается по-турецки на пол у ног художника.
Живописец пьет кофе маленькими глотками, смакуя каждый глоток.
- Тебе вкусно? – тихо спрашивает женщина.
- Восхитительный вкус, - отвечает живописец и кладет левую руку на плечо женщины.
- У тебя рука холодная.
За окном ливень продолжал затапливать городок. 

 Линии метро на схеме он изучал долго. Как долго я пребывал в том пространстве, что выделила мне моя постсоветская жизнь. Пятнадцать лет он живет в  своем мире. Мире наполненным болью.  Его девиз -  терпения. Но прочь все это – его ждет необычайное для его жизни событие. Свидание с женщиной. Пятнадцать лет для истории миг. Для человека этап.
Он начинает своеобразный анализ. Мне семь, и я иду в школу. Теперь приплюсуем пятнадцать лет. Ба! Да ты уже закончил институт. Успел полюбить девушку с параллельного курса. Она успела полюбить другого. И он понял, что чувство, которое он испытал и которое в литературе называют любовью, угнетает его волю.
Отсчитаем еще пятнадцать лет. Ему под сорок. Он обрел положение в обществе. У него семья. Положение стабильно. Так казалось ему. До поры.
Будильник на телефоне отвлек его от пустого занятия вспоминать свою жизнь. Пора идти на кухню и готовить какую никакую еду. Таков режим он вынужден соблюдать. Черт возьми! Это продолжается три года – одна пятая этих пресловутых пятнадцати лет.
Пока мужчина, ожидал свидания с женщиной из прошлого, она, эта женщина, презрев ливень, ушла утром из дома и теперь не спеша, идет по набережной реки, что протекает через весь Большой город. И ей не чужда эта привычка, предаваться воспоминаниям. Если мужчина за единицу измерения взял пятнадцать лет, то у неё другой критерий. Она отсчитывает время отрезками в пять лет. И точка отсчета у женщины другая.
Река вспучила свои воды. Она сердится. Ишь чего! Какой-то ливень вознамерился соревноваться с ней, полноводной рекой. Это она и только она обладает правом затапливать Большой город. Женщина останавливается у схода к воде. Её неудержимо тянет туда, к бьющимся о гранит волнам. 
Мне было восемнадцать. Я студентка. Мечты, мечты. Они мешаются в голове девушки, словно рой пчел. Одна сменяет другую; стану выдающимся химиком, сделаю открытие, и мне присудят Нобелевскую премию. И тут же, встречу настоящего мужчину, высокого сильного и умного. И встретила! И высокого, и сильного. Он был на пять лет старше. Всего-то на пять лет. Но как много это в такие годы. Он аспирант. Он успел жениться и развестись. Но кто сказал, что если мужчина учится в аспирантуре, то он умен. Папа его был «умен»; директорствовал на СТО. Не знаете, что сие значит? Станция технического обслуживания. Автомобилей. То было время начала автомобилизации всей страны. На Волге начали массовое производство легковушек.
Река возмущается, ливень перечит ей. Так и у людей. Начнет один возмущаться, найдется тот, кто обязательно возразит.
Женщина грустно глядит на воду, и лишь она одна слышит её: Он тоже возмущался, когда я что-то делала по-своему. Вот и ты сердишься на ливень.  Но он данность. Как солнце.
Спорное утверждение. Солнце явление временное. Как и ливень. Так спорит с ней её второе «Я». Ливень изменчив и капризен. Лил отвесно и тихо. Шелестел ласково. Но вот он решил побуянить и теперь зло сечет наискосок. Да так сильно, что ежели в лицо попадет, ощутимо больно станет. Большой мужской зонт-трость, что взяла в прогулку женщина, не спасает.
Женщина поспешает вернуться домой. Дома тихо и тепло. Пять лет я жила в сумраке страсти. Но настал тот момент! Пелена спала и я прозрела. И не красив он. Он смазлив. Об уме и говорить не приходится. Нахватался из разных книг и, обладая хорошей  памятью, шпарил цитатами. Диссертацию за него написал его научный руководитель. Не повезло ученому, разбил машину. А для чего живет папа аспиранта? Но, как говорится, тебе помогли, и ты не оставайся в долгу.
Идет женщина. Из немногочисленных прохожих мало кто оглянется ей в след. Ливень же. Но и такой нашелся, что пренебрег струями дождя, хлещущими наискосок по его лицу, и обернулся. Что он шепчет. Напряжем слух: Она не только полна эротики, она сам Космос, Красота то бишь.
Ложное представление, что наша дама ничего не замечает вокруг из-за ливня. А он хорош. И статью, и лицом. Это она говорит о нем про себя.
Пять лет и пять шагов в неизвестность. Я почувствовала себя не в своей тарелке там, на площадке номер семь. Жара неимоверная, суховей. Постоянное чувство жажды. Редкость тех времен кондиционер только в штабном вагончике. Полковник был молод и энергичен. Во всем.  Тогда мы молили Бога, в которого не верили, чтобы он послал нам хотя бы небольшой дождик. Полковник, лежа на походной кровати в одних трусах, проклинал всех и вся. Третий запуск проходит нештатно. А я радовалась этому. Истинное помешательство.
Изделие прошло тестирование, и было дано разрешение на его пятый запуск.
Затаив дыхание мы в штабном бункере слушали оператора: пять секунд, полет нормальный, десять секунд, полет нормальный, пятнадцать секунд, полет нормальный.
Когда он, повысив голос, объявил,-  двадцать пять секунд, мы хором прокричали: полет нормальный.
Потом была настоящая ночь Ивана Купала.
Двадцать пять дней, пять пусков и пятнадцать незабываемых ночей в штабном вагончике. Все кратное пяти. А потом пять лет взаимных попреков, подозрений и неуемная жажда быть вместе.
Женщина дошла-таки до дома. А ливень опять стал бросать свои струи отвесно. Шелест его, прогулка и воспоминания утомили женщину, и она уснула.

Ливень за окном немного успокоился, и ему нужна передышка. А, может быть, тот, кто вершит всем и вся на этой планете, решил не спешить с всемирным потопом. Но, скорее всего не родился ещё Ной. Сын Ламеха, внук Мафусаила, отец трех сыновей, Сима, Хама и Афета.
- Я могу пошевелить рукой? - спрашивает женщина после часа стояния в большом эмалированном тазу. Он призван играть роль морской ракушки.
- Прости, душа моя. Я увлекся. Конечно. Шевели. Я запомнил позу.
На грунтовочном картоне уже готов рисунок сангиной.
Женщина поднимает поочередно то правую, то левую руку. Потрясет ладонями над головой и резко броском опускает их.
- На первый раз достаточно. Можешь отдохнуть, - разрешает художник. Женщина выходит из таза.
- Я кушать захотела.
- Я тут мастер, ты тут домоправительница. Тебе и карты в руки.
Художник отходит на несколько шагов от станка.
Уверенный и в то же время легкий штрих рисунка выдает в авторе большого мастера рисунка. Живописец помнит слова своего учителя: Освоишь рисунок в совершенстве, можешь творить, как хочешь.
В дальнем углу мастерской женщина, облачившаяся в хитон, мастерски режет овощи. Режет и тихо напевает: Поговори хоть ты со мной, подруга семиструнная. Душа полна такой тоской, а ночь такая лунная…
- Тебе грустно? – живописец этой репликой показывает, что обладает отменным слухом.
- Милый, грусть во мне. Она неотъемлемая часть моего Эго.
- В грусти, а не праздном веселье рождаются шедевры. Иди ко мне.
И она идет. Впереди вечер. Вечер полный неги и страсти.
Слышны странные слова: будь, только для того будь, чтобы утром было кому сказать будь. Будь. Только для того будь, чтобы в ночи было, кому сказать будь.
Шепчет женщина как заклинание недвижным ртом.
Ливень приутих. Он, как люди им поливаемые, решил соснуть.
- Сегодня я начну писать тебя, но прежде мы с тобой пройдемся по улице имени Беллы Куна.
- Кто такая эта Белла? – женщина стоит у откоса плафона.
- Венгерский революционер. Это мужчина. Но тебе это помнить не надо. Шелуха все это.
- А что мне надо помнить?
- Меня тебе надо помнить.
- Это потому, что ты меня приютил?
- Корысть ржа, разъедающая чувства.
- Ты чудак. Оглянись. Все только и думают о том, как бы и где своровать. Я не пойду по улице венгерского бунтаря. Я, вообще никуда не пойду. Пиши меня.
Женщина разоблачается и встает в таз.
Через пару минут слышно, как живописец мастихином начинает наносить мазки.
В тишине проходит час. На этот раз женина не просит перерыва.
На картоне возникает, словно из дымки женская фигура. С каждым следующим мазком живописца все четче прорисовываются детали её фигуры.
За стеклами плафона мастерской все тот же  ливень.


Линии метро он изучал долго; сказываются его болячки. Она сказала, сами выберите станцию на самой длинной линии. Синяя линия. А, может быть, это намек на что-то. Она хочет, чтобы я вспомнил. Но что?  Какого цвета было на ней платье в наше с ней последнее свидание? Уволь. Я на такие мелочи внимания не обращаю. Трудно сейчас представить такое, но я был женат. Мужчине лень думать. Ему все опротивело в этом новом мире. Воспоминания тяжелыми шагами втаптывают его в прошлое. И в прошлом все не было безоблачным. И жил часто трудно. Приходилось мужчине и страдать. В молодости бывали дни голодные, когда на день приходилось грамм двести соленой ряпушки и полбуханки черного хлеба. Злая память против его воли выталкивает воспоминания. Одно горше другого. Что может быть тяжелее, чем смерть?
Мужчина желает отвлечься. Он подходит к окну. За окном ливень.


Они все-таки прошлись по улице Белла Куна и до самого её конца. До того места, где находилось громадное для маленького городка сооружение из неведомого местным жителям материала. Сине-белое с крышей в гофр оно высилось над одноэтажными домишками. Крыша кое-где прохудилась и теперь внутрь здания, приспособленного мэром городка под склад импортной овощной и фруктовой продукции, лилась вода ливня. А как он, по-русски говоря, градоначальник, гордился своим приобретением. Пытался пригласить хоть какой завалящий телеканал. Но кто попрется в маленький городок для того, чтобы снять этот ангар, бывшей в употреблении в стране Суоми?
- Тут ты увидишь квинтэссенцию современного общества. Его яркую иллюстрацию. Что там капричосы Франсиско Гойя! 
- Ты говоришь словами мне незнакомыми. Зачем мы сюда пришли?
- Дабы приобщиться к миру социального уродства. Иначе жить в этом мире нельзя.
На самом деле живописец, как  все остальные, желал набрать в ангаре, приспособленном под склад, фруктов и овощей.
Жуткая и отчасти омерзительная картина открылась живописцу и его Даме.
Все пространство склада заставлено ящиками, ящичками и коробками. Сквозь прорехи в крыше гофр течет вода ливня.
Под этим душем у ящиков, ящичков и коробок копошатся люди. Молча и сосредоточенно, они отбирают среди прокисших, иногда покрывшихся плесенью, ягод черешни, плодов  сливы, абрикосов более или менее сохранившиеся экземпляры. Шелестит вода, потрескивает крыша. Она готова обрушиться на головы людей.
- Уйдем, - просит женщина.
- Уйдем. Но прежде я сделаю несколько снимков. Обязательно напишу картину.
Снимки сделаны и можно спокойно уйти.
- Уходим не солоно хлебавши, - говорит живописец без сожаления.
- Я бы не смогла, как они копошиться в этих ящиках.
- Обойдемся.
У входа их встречает человек без пола. Волосы длинны до плеч. Голос писклявый. Одежда такая же бесполая. Кто теперь не носит джинсы?
- На пиво не хватает, одолжи десять рублей, - прости это существо у живописца.
- Пошел вон, - отвечает живописец и добавляет пару слов из абсенной речи.
Попрошайка спешит ретироваться.
- Лихо ты его.
- Когда я первый раз приехал в США, в Нью-Йорк и остановился в отеле, то тамошний секьюрити мне посоветовал выходить в сити, имея в кармане не больше двадцати долларов. Все равно Вас, сэр, обкрадут. Если у Вас не будет и цента, Вы рискуете быть убитым. С тех пор я беру с собой ограниченную сумму денег. Только то, что мне необходимо для сиюминутных покупок. 
- Как я тебе завидую. Ты мир повидал. Я бы хотела съездить в Грецию.
- Зависть угнетающее достоинство человека чувство. Хочу отметить, что часто я сожалел о тех днях, что я провел вне родины. Мне казалось, что не будь этих поездок, я смог бы посетить больше прекрасных мест тут. Я так и не побывал на Байкале. Не смог добраться до Уральских гор с их редкостями. Да мало ли таких мест у нас.
Мужчина и женщина так увлеклись разговором, что перестали замечать льющиеся сверху струи ливня.

Линии метро так врезались в память мужчины, что их хитросплетения стали ему сниться.
До свидания с прошлым, то есть с той женщиной, которой он пятнадцать лет назад сказал: мы должны расстаться, осталось три дня. Для мужчины началось то, что он называл пустой маятой.
По старой привычке он проигрывал сцену их встречи. С какими словами он обратиться к ней. И так и этак он строит фразу. Все не то. Дошло до того, что он по  привычке выпил сто граммов водки. Почти забытый вкус водки опять вверг его в омут воспоминаний. Тут хоть кричи – чур, меня, мозг твой все равно вытащит наружу то, что ты пытался забыть.
Двадцать лет прошло. Почти поколение. Был молод, имел я силенку. Словами из песни пришло воспоминание о тех днях. Ты тридцатитрехлетний мужик и воля начальства заслала тебя в степи Казахстана. Жара удушающая. Жажда постоянная. Воду на «точку» привозят раз в сутки. Автомобиль цистерна по пути прогревался настолько, что по приезде мы   пили воду горячую как чай в паршивой столовке. Я спасался от жары у себя в вагончике.
Как избавиться от воспоминаний? Какую точку в мозгу отключить, чтобы они не лезли как капелевцы в «психической» атаке.
Сто граммов водки, произведенной на Самокатной переулке в Москве, наконец-то подействовали, и мужчина уходит в сон. В царство Морфея.
Тяжелая поступь воспоминаний затихла в ночи. И только ливень продолжал шелестеть за окнами. 

- Все равно ты счастливый человек, - женщина нежно гладит грудь мужчины, - Повидать мир, не каждому было дано в те годы.
- Что ты знаешь о тех годах. Ты девчонкой была.
- Я родилась в год смерти Брежнева, но мой папа мне много рассказывал о тех временах. Если ты не жил во времена Ивана Грозного, по-твоему, выходит и знать о тех временах нельзя.
- Как всегда ты права. Мозги мои окостенели. Прошлое давит на них, как пресс. Я оживаю лишь за станком.
- Так вперед, мой живописец, - женщина встает во весь рост.
- О Боги! – восклицает мужчина, - До чего хороша.
- Хороша, для чего? – женщина смеется и идет на свое место. В эмалированный таз.
 И вновь в мастерской слышны шелест ливня и постукивания мастихина.

Линии метро, которые раньше в Большом городе имели свои имена, теперь обезличены номерами. Убрали и имя самого метро. Прочь из памяти имя Великого Разрушителя Империи. Прочь символ, украшавший каждую станцию. Вместо него значок схожий с американским - Макдональдс.
Пробуждение мужчины тяжко. Не открывая глаз, он лежит на спине и размышляет о бренном. Тридцать лет я отдал служению державе. Тридцать лет ходил под бременем устава. Тридцать лет исполнял приказы и отдавал их. Выросло одно поколение людей и ему на смену пришло новое. Оно-то принимает действительность, как должное. Она приучено к квазипище. Оно впитало чуждые имена и названия. Я не говорю уже, мыслит мужчина, разогревая вчерашнюю кашу, о Филипповских булочных и Елисеевских магазинах. А наши «Скороход» и «Большевичка»? Им на смену пришли Адидас и Версаче. На место пышечных и котлетных Макдональдсы и KSF.
Каша поспела, и мужчина садится кушать, и делает  удивительное наблюдение; когда он поглощает пищу, мозг его перестает производить раскопки в завалах памяти.
Мужчина успокаивается.  Его уже не волнует предстоящее свидание. Будь, как будет. На ум приходит вполне прозаическое решение – пойти на улицу.
Не сидеть же сиднем дома из-за того, что там ливень. 

- Готово! – провозглашает живописец.
- Неужто я смогу выйти из таза? – смеется женщина.
- Можешь выйти и приступить к подготовке праздничного стола.
- Си, синьор. Мясо, дичь?   
- Под мясом ты подразумеваешь говяжью тушенку, а под дичью консервированного цыпленка?
- Ты художник. Вообрази, что тебе подали огромный бифштекс с кровью.
- Художник приготовил тебе презент. Пойди за ширму и там надеть это, - живописец достает из пакета что-то легкое, воздушное.
- Что это?
- Ты хотела поехать в Грецию. Побудь тут гречанкой. Сие хитон.
- Сам пошил? – женщина продолжает оставаться обнаженной. И сие ничуть ни её, ни тем более живописца, не смущает.
- Эту греческую рубаху я купил в Афинах тогда, когда ты под стол пешком ходила.
- Выходит, можно ждать, что эта рубаха рассыплется на мне.
- Рискни, - живописец приближается к женщине на расстояние выдоха.
За импровизированный стол они сели ближе к полуночи.
Ливень как будто проникся ситуацией и ослабил свой натиск.

Все линии метро в часы «пик» заполняются пассажирами. Мощные насосы не справляются, и в подземке становится душновато.
Она позвонила вчера вечером и без предисловий сказала: Я жду тебя на наверху станции Гражданская в семь вечера.
Облачившись в старую куртку с капюшоном, надев на голову кепку и прихватив зонт, мужчина вышел из дома загодя.
Мужчина спустился в подземку на станции, ближе всех расположенной к его дому. На глубине тридцати метров в атмосфере создаваемой кондиционерами плотными рядами движутся люди. Куда я попал, ужасается мужчина, который пятнадцать лет назад спускался в метро в исключительных случаях. Тогда он так привык к персональному автомобилю, что поездку в общественном транспорте воспринимал, как ЧП. Жена шутила: ты совсем оторвался от народа. Так недалеко и до полной деградации.
Толкаемый со всех сторон, ругающий себя за то, что согласился на это свидание, он все-таки продолжал идти. Прирожденный авантюризм? Может быть. Или как там говорят янки: may be, may be.
Как это было тогда. Он ещё обладает всеми присущими его должности полномочиям, он является членом ВПК Союза. Он уважаем среди себе подобных. И тут явилась она. Как наваждение. Как дар. Теперь он уверен, как кара. Да, да. Это произошло там, в далекой степи, при жуткой жаре и постоянно мучавшей жажде. С какой жадностью пили привозимую воду!  Пускай она теплющая и вкус у неё далек от вкуса артезианской, но пили её все с наслаждением. Невзирая на звания и должности.
Вагон метро народ берет приступом. Не хватало лишь возгласов – Даешь, метро!
Втиснутый в вагон, помятый, с истоптанными ногами, а как он начищал ботинки, мужчина поехал на встречу с прошлым. Едет он, глядит в окно и ругает себя самыми скверными словами.
Даже если бы мужчина ругался вслух, то вряд ли кто-нибудь из стиснувших его со всех сторон пассажиров, удивился. Все они поголовно испытывают аналогичные чувства по отношению к метро.
Путь до той станции, где она назначила свидание, долог и мужчина, прикрыв веки, стал думать «о хорошем». Но попробуйте думать, и тем более о хорошем, если на Вас давят со всех сторон, дышат перегаром, а то и просто гнилостной вонью.
Вот и лезет в голову разная мерзкая чушь. Вспомнилось, как десять лет назад он находился в столице и стал свидетелем отвратительного события. Толпа пьяных молодых людей в экстазе свободы громила во дворе дома, где пришлось ночевать мужчине, детские игровые площадки. Ломали горки, всяческие тренажеры. Они вознамерились строить баррикаду.
- Чего встал, как столб, - так мило обращается миловидная молодая женщина, от которой пахнет «гремучей» смесью - потом и дорогими духами. Она поверила рекламе и теперь утром вместо душа прыскает на себя, что не попади.
Поезд, сделав положенную остановку, продолжил движение по самой длиной линии. 


Если в подземелье сухо и даже немного душно, то наверху ливень не устает поливать землю.
- Скоро наш городок промокнет так, что вода станет сочиться из стен, - женщина сидит по-турецки на домотканом коврике. Она готовится к медитации.
- Наша планета живой организм. Сколько можно насиловать её, как вокзальную шлюху?
- Ты спал со шлюхой?
- За мою долгую и полную приключений жизнь случалось всякое, но со  шлюхами я общался исключительно ради дела и как говорится, ничего личного.
- Хотела бы я, хотя день побыть шлюхой, - женщина начала медитировать.
- Нет ничего проще. С этого часа я буду платить тебе за одно соитие.
- Эрзац!
- У нас в городке нет настоящего вокзала. А стоять на трассе для тебя, дочери бывшего главы городка неприлично.
- Молчим.
Женщина замирает в позе Будды.
Мужчине не остается ничего, как удалиться в дальний угол мастерской. Скоро оттуда доносится храп. Живописец спит. Он набирается сил для создания очередного шедевра. Сказано это не просто так; две работы живописца куплены известной галереей во Франции. Парадоксы времени. За хорошие деньги куплены.
Проходит сорок минут.
- Ты все ещё в астрале?
- Если бы я была в астрале, то твой голос был бы мне не знаком. Но я узнаю тебя, и это значит, я все ещё нахожусь на планете Земля.
- Ты свихнулась. Лучшего средства от умопомешательства это водка. Но, так как водки у меня нет, мы будем пить самогон.
Ночь пришла в мастерскую живописца тяжестью в членах, тонким гулом в голове и яростными ласками с обеих сторон. Таково действие самодельной водки.
Знал же живописец, что в этой жидкости содержится яд. Известно, что алкогольным ядом является этанол (С2Н5ОН) В чём особенности хронического отравления этанолом и коварство этого яда? А в том, что при его употреблении в больших количествах он убивает. Так просто. Отравлений впадает в кому и, если нет рядом более или менее трезвого человека, который смог и, главное, умел бы произвести реанимационные процедуры, то человеку каюк.
Бьется вода в плафон мастерской живописца – проснись! Кричит. Но никто не ответит. Спит живописец в крепких объятиях женщины. И слышны в ночи странные эти слова: Я  шагала за тобой, словно в лихорадке. Проникает сквозь щели Ливень. Ураган последних перемен... Разве ты не веришь в наш булгаковский сюжет без морали строгой? Привела меня к тебе длань отнюдь не Божья…

Линии метро протянулись в Большом городе более чем на сто пятьдесят километров, и на всех этих километрах плотным потоком идут, спешат люди. В народе их называют пассажирами. Среди них и наш герой. Сорок минут он уже обитает в этой среде. Бывший командир, начальник, управляющий. А ныне просто человек Никто и Ничто. Трется межу элементами пассажиропотока, ругает себя и проклинает ту минуту, когда согласился на это свидание.
Какого черта! Мог спокойно сидеть дома и ждать её. Это она изъявила желание встретиться. Она и раньше проявляла черты мазохиста, а теперь в возрасте гранд мадам, эти черты определенно усугубились. Но ты-то! Чего тебя понесло? И в такую погоду. Ты же не молодой майор, который мог в любую погоду поднять полк и с ним совершить марш бросок километров этак на пятнадцать.
Нет, друг, ума у тебя с возрастом не прибивалось. Толпа пассажиров вытолкала мужчину куда-то на задворки подземного вестибюля. Передохну, решает он и тут же звонит его мобильный телефон.
Это хорошо, что и тут есть связь. Профессионально отмечает он. Она наверху: Дорогой! Тут так льет, что нам с тобой и шага будет не пройти, чтобы отыскать местечко, где мы могли бы посидеть. Я спущусь.
И она спустилась. Поток пассажиров схлынул. Теперь  это обильный ручей. Он течет непрерывно.
Она первой заметила его. Объятия её были крепки. Она что-то шептала, но он не разбирал слов. Левое ухо его глухо. Ни он, ни она не услышали первые крики пассажиров, что попали в поток.
Ливень свершил свое преступное деяние. Канализация, о которой позабыло начальство, переполнилось водой, и пришел момент, когда массы воды хлынули туда, где находились заслонки метро.
В мае сорок пятого года XX века по приказу фюрера Германии было затоплено Берлинское метро. Тут никто никакого приказа не отдавал.
В потоке воды сгинули и они. Мужчина и женщина, что расстались пятнадцать лет назад.
Ливень, свершив преступление, утих и удовлетворенной своей работой потек куда-то на юг.
Линии метро восстановили. Жуткая доля досталась тем, кого начальство призвало на ремонт…