Вера, Эмилия, Лисафета и студент Емельян

               


                ВЕРА, ЭМИЛИЯ, ЛИСАФЕТА И СТУДЕНТ ЕМЕЛЬЯН

                с к а з к а  и з  н о в ы х  в р е м ё н


                Недостойный, посвящаю это творение Э.Т.А.Гофману -       учителю моему и наставнику.

                Si qui forte mearum ineptiarum
                lectores eritiis manusque vestras
                non horrebitis admovere nobis
                ..................................................
                G. Valerii Catulli



                Ч А С Т Ь  П Е Р В А Я

               
                Глава первая

Приключение случившееся со студентом Емельяном на Невском проспекте, на паперти Армянской церкви.

Солнечным днём, какие так не часто случаются в Петербурге, часов около двенадца-ти, сквозь бесконечный поток граждан и мимо витрин магазинов, мимо кафе, ресторанов, гостиниц и казино, минуя дворцы и особняки, минуя вздыбленных над Фонтанкой коней, минуя Садовую, минуя бывшую Михайловскую улицу, в конце которой, в центре бывшей Михайловской же площади стоит кудрявый Пушкин известного скульптора Аникушина, а за ним виднеется решётка Михайловского Дворца, да и сам Дворец работы не менее известного архитектора Р;сси - стремительно шёл молодой человек. В том месте, где Невский проспект образует нишу перед Армянской церковью, нишу, которая в прежние времена была папертью, а теперь стала местом, где художники продают свои творения, установленные на мольбертах, столах, а то и просто прислонённые к спинке стула, - поток прохожих сгущался, и приходилось быть настороже, чтоб не отдавить кому-то ногу или чтоб кто-то не отдавил ногу тебе.
Как раз там вырос перед Емельяном (так звали молодого человека, что совсем не со-ответствует его склонностям и характеру), возник неожиданно перед самым носом Емель-яна стол, уставленный крашенными гипсовыми фигурками японских и яванских божков, хранителей и давателей, фейри и брауни, лори и всяких других созданий, которые так действуют на наше воображение. С налёту Емельян врезался в стол, отчего тот перевер-нулся, и всё многочисленное семейство духов, цвергов и гномов полетело на тротуар, причём некоторые были тут же раздавлены неаккуратными прохожими, а другие - пыта-лись увернуться от башмаков и башмачков и прыгали при этом, и скакали, и строили та-кие рожи, и зыркали так глазами на пришедшего в ужас студента (Емельян был студен-том), что он бросился уже было бежать без оглядки, но был остановлен - правильнее ска-зать, схвачен за рукав гадкой старухой, которая стала кричать и причитать так, будто не отвратительные уродцы, а она сама попала под новый, только что купленный в Гостином Дворе башмак спешащего по Невскому проспекту провинциала. Сбежались любопытные и причастные, которые образовали кружок и разбились на две группы, одна из которых считала, что студент должен заплатить за причинённый вред, а другая: «…нечего ей, ста-рой ведьме – вперёд всех лезть…» - то есть вторая группа не то чтобы уж так сочувство-вала студенту, но неглижировала торговку.
Старуха ругала Емельяна разными словами и продолжала ругать даже тогда, когда он вынул свой кошелёк. Она наверняка знала, что в кошельке нет таких денег, чтоб опла-тить понесённый ею ущерб, и была права, и от этой её правоты студенту стало горько и печально на душе, и солнце скрылось за проходящей мимо тучей.
- Емельян, ты снова попал в историю? – раздался вдруг сзади голос, от которого све-тило тут же вернулось к своей обязанности светить, и друг Григорий, всегда бодрый и жизнерадостный, тоже студент, товарищ Емельяна, взял за плечо отчаявшегося вырваться их рук торговки потерпевшего.
Произошло всё очень быстро: старуха выпустила рукав, кружок расступился, давая проход молодому человеку, и красный пиджак, точнее, Григорий и две развевающиеся по его бокам короткие зелёные юбки-клёш уже мелькали далеко впереди и скоро пропали из виду. Вместо них глазам бедняги явился изящный, хотя слегка толстощёкий Георгий По-бедоносец, который изображён на картине известного итальянского живописца Пабло Уччелло. На Руси его называют Егорий Храбрый. Святой, спасая грациозную, бледную, как луна сеньориту, пронзал тоненьким списом дракона, которого та держала на длинном поводке… На мгновение Емельяну показалось даже, что Егорий чем-то напоминает Григория, но на мгновение, иначе он снова угодил бы в какой-нибудь мольберт, или в сидящего рисовальщика с натуры, или, ещё хуже, сбил бы позирующую натуру, широко раскрывшую - для выражения - глаза.
«Нет, нет! -  прошипела торговка вслед убегающему студенту, пряча в глубину сво-их одежд сколько-то долларовую бумажку. - Теперь тебе всё так просто не пройдёт, всё теперь тебе ещё откликнется… теперь попробуйте без меня свадебку сыграть, всё ещё тебе будет…»
«Будет, будет, - повторил про себя Емельян, - всё будет…»
Что «будет», было непонятно, но «будет» - это он знал точно, и ничего такого, чтоб лучше, а только хуже: «…потому что во всей моей жизни всё складывалось так, что нико-гда не было лучше, а только хуже».
Теперь он мчался, минуя канал, умножающий в своей зыби купола печального собо-ра: мимо Мойки с кафе на углу, в котором когда-то тот кудрявый Пушкин, что стоит там, посреди скверика, на площади Искусств, которая когда-то называлась Михайловской площадью - кудрявый Пушкин поутр; выпил чашку кофе и ушёл.
И так перебежал он ещё три моста: один Дворцовый, второй Тучков, третий Боль-шой Крестовский… потом ещё Малый Крестовский, потом мимо пенька, посреди дороги (пенька, который когда-то был дубом самого Петра Великого), потом мостик через ма-ленькую канавку на Каменном острове, наконец, ещё один мост, деревянный, через ещё один рукав Невы… и оказался на Елагином острове. Он хотел было и тут помчаться, чтоб скорей увидеть её… и выпить стакан, а может, и два кегового пива, но что это?.. Емельян сунул руку в карман и, к ужасу своему, вытащил статуэтку суккубы.
- …но это невозможно… этого не может быть!
Может, ещё и как! Потому что пиджак его, видавший виды, имел такие большие от-топыренные карманы, что туда не только суккуба впрыгнуть могла, но и сама старуха - и свободно там разместилась бы.
«…суккубы – демоны-обольстительницы. - Емельян улыбнулся, рассматривая чу-десную чёрную фигурку. - Соблазняют мужчин». И тут в небе грохотнуло так, что студент аж присел, и, откуда ни возьмись, на голову упал такой ливень, что, добежав до буквально в двух шагах находящейся беседки, возведённой на плите, под которой похоронена лошадь, молодой человек оказался, совсем мокр. Со вторым ударом грома дождь перестал, и «перлы», почти как в стихах известного поэта, «повисли дождевые», и, сотканная из перлов, вся в позолоченных нитях, возникла, на фоне изумрудной зелени (наверное, это был куст бузины, весь в белых цветочках, потому что чудные создания часто являются из куста бузины), возникла и предстала перед глазами Емельяна, окутанная прозрачным и бледная, как луна, грациозная сеньорита.
Емельян сжал в кармане суккубу, закрыл на мгновение глаза, а когда открыл – блед-ной сеньориты не было, и висели только перлы.
Теперь студент шёл по прохладным полутёмным аллеям, и с дубов, посаженных ещё Джозефом Бушем младшим, прославленным на весь свет садовым мастером, падали большие капли и, бывало, попадали Емельяну на нос, а то и просто на голову, в которой вертелся хоровод лиц промелькнувших за последний час у него перед глазами: старуха, уродцы, Григорий в красном пиджаке, Георгий на белом коне (который Егорий), суккуба в кармане и лунная сеньорита… один раз с драконом на поводке, а второй раз так… и ещё две красивые короткие зелёные юбки.
Недалеко от противоположного моста, уже через Большую Невку (та, первая, была Малой), находилось небольшое кафе. Туда-то и был устремлён марш-бросок студента.
«Сегодня непременно надо познакомиться», - подумал он, и суккуба в кармане неж-но мурлыкнула.
История была простой: ровно неделю назад, в тот понедельник, Емельян по обыкно-вению пришёл сюда, на Елагин, чтоб посидеть на стрелке - самой западной оконечности Елагина острова и побросать камешки в воду. Казалось бы - что?! Воды в Петербурге не хватает?.. Столько каналов и Фонтанка, и Мойка, и Пряжка, и Чёрная речка, и Смоленка, и Карповка, и Нева…   
Воды хватает, а вот камешки?! Где вы во всём городе, закованном в асфальт и гра-нит, найдёте камешки? Да и не только в этом дело - здесь никто не помешает наблюдать за брызгами, за пузырями, за рябью, за кругами на воде, из которых образуются картины и видения, следующие одно за другим, особенно когда помогает солнце, посылая блики свои и искры и окрашивая  тёмную воду серебром; а то и золотой луч пошлёт, который прорежет глубь, и из глуби выплывет лохматое морское существо и тут же превратится в пену. На горизонте видны в дымке корабли, стоящие на рейде, около Кронштадта, а за горизонтом ничего не видно, но там начинается морской путь на Сейшельские острова, на Гавайи и много, много куда ещё…
В будние дни туда никто не ходит, а в воскресенье, или субботу, или в праздничные дни - не ходит Емельян. А в тот понедельник, ровно неделю назад, вволю набросавшись камешков и насмотревшись видений, зашёл студент в кафе и увидел её. Поэтому в ны-нешние выходные Емельян, вопреки своим привычкам, приходил на остров, но не на стрелку, а только в кафе; заказывал стакан пива и, насколько позволяла вежливость, не сводил глаз с очаровательной девушки, разносившей посетителям простую закуску.
Пиво все брали у стойки бара, и все расчёты производила стройная и рыжая бар-менша, глаза которой были всегда прикрыты, как у василиска, - чтоб случайно не превра-тить в камень того, кого превращать не надо, а девушка лишь только разносила закуски и убирала столы, и глаза у неё, наоборот, были широко открыты, и они уже встретились несколько раз глазами, и Емельян понял, что её глаза, когда она на него смотрит, совсем не безразличные, но тёплые и нежные. Глазами они уже познакомились.
«До чего же я застенчив, - ругал себя Емельян. - Как это легко получается у Григо-рия, - думал он, - знакомиться с девушками».
 


               

               

                Глава вторая

Сон Емельяна (с понедельника на вторник); бледно-лунная сеньорита, цвет тела которой напомнил Емельяну поджаренные на сливочном масле гренки, и удивительное продолже-ние понедельника, тяжёлого дня.

Проснулся студент Емелиан в крайне возбуждённом состоянии, а если говорить точ-нее, то проснулся не весь он. Одна его часть, составлявшая может даже большую полови-ну (если, конечно, одна половина может быть большей), находилась ещё во сне и томи-лась ожиданием обещанного поцелуя, а вторая - уже ощущая подвох, несправедливую игру воображения, анализировала, боролась, желала освободиться от этой ночной шутки. Хотя в некоторые мгновения тело студента не возражало остаться во сне, настойчивый голос разума укорял в несерьёзности.
Всю ночь... нет, не всю ночь ему снилась бледно-голубая сеньорита. Всю ночь… нет, не всю он спасал от злой судьбы прозрачную красавицу и вот сейчас, когда дракон, уже пронзённый в глаз копьём, стал ручным и покорным и дал клятву служить верой и правдой, когда уже спасённая  хотела наградить студента поцелуем и своим расположением, - Емельян проснулся.
Студент проснулся и открыл глаза. Перед ним стояла лунная дева - та же, что и во сне. Только там она была прозрачной и бледной, а здесь, в струящемся сквозь щели штор утреннем свете, она была живой и тёплой, и цвет её тела напомнил студенту поджаренные на сливочном масле гренки. Да, именно цвет тела напоминал гренки, потому что на ней не было ничего, даже той прозрачной пелены, в которой явилась она после дождя на Елагином.
«Ого», - подумал Емелиан и закрыл глаза.

           Вчера вышло всё как-то нескладно… её не было в кафе -  в кафе вообще никого не было, только рыжая, за стойкой. Был понедельник,  тяжёлый день… понедельник – по-хмельник… в понедельник, ср;ду и пят;к д;ла не начинай… женщину в дом не приводи, кудлатую собаку стороной обходи… хотя, с другой стороны - стал же в понедельник, ве-зучий Билл Гейтс миллионером, да и Господь Бог затеял всё в понедельник, да и сам он, встретил «её» в прошлый понедельник.
Рыжая, что-то мурча себе под носик, не открывая глаз, принесла Емельяну, севшему за столик, кружку пива. Она некоторое время смотрела на него из под опущенных ресниц, словно размышляя: «окаменить студента, или…» -  решила, что пока не надо, и ушла в свой закоулочек, уставленный склянками, со всякими волшебными напитками,  приворотными зельями и доводящими до любви настоями. Емелиан пил маленькими глотками пиво и ждал, пока выйдет «она», та, у которой тёплые и нежные глаза. Но никто не выходил, а стройная барменша с крохотным кукольным носиком подкатилась с новой кружкой пива и ослепила глубоким декольте, которое стало ещё глубже, когда она ставила кружку на стол. Емелиан никак не мог придумать - как спросить про «неё», не мог подобрать нужных слов, не знал как назвать, не находил причины для такого вопроса и пил пиво… а с третьей кружкой всё показалось проще, и он уже протянул руку в направлении рыжей, чтоб спросить - но снова осёкся, потому что не знал, как её обозвать.
- Эмма, Эмилия, - сама назвалась рыженькая.

Эмма-Эмилия
Белее, чем лилия,
Тоньш;й её талии,
Не встретишь в Италии.
Но сердце Емилии,
Потвёрже Бастилии, -

закривлялся  вдруг невесть откуда взявшийся пересмешник, перевирая известного всему миру поэта , и колокольчик, подвешенный у кривляки на шее, зазвенел в такт его болтов-не.
- Да, Э-ми… - попытался все же Емельян, но из кармана вдруг раздалось сначала хи-хиканье, а потом смех, будто какая-то хохотушка, глядя на клоуна в цирке, хохотала и не могла остановиться,. Студент полез в карман, но никак не мог изловить и вытащить скользящую сквозь пальцы суккубу.
- Эмилия, - снова произнесла красавица и наконец посмотрела, наконец посмотрела, широко открыв глаза на студента.
Электрический разряд пронзил существо Емельяна. В оркестре началась увертюра. В раскатах литавр и рокоте барабанов упали штофно-непроницаемые пелены, и все столики оказались вдруг заняты существами, как раз теми, которых студент так небрежно бросил под ноги прохожим на Невском проспекте. И когда Тифон - отвратительное чудовище, поросшее перьями и лохматыми волосами, - в удивительно галантном поклоне увлёк в упоительное фанданго златовласую фейри, студент наконец поймал суккубу и вытащил её из кармана, и та, тут же выскользнув из рук, выросла до нормальных размеров и, хлопая в ладоши, бросилась разнимать плавно вытанцовывающих Тифона и Тилвит - так звали золотоволосую.
«О класс, - подумал студент, - такого ещё н; было!»

Н; было, не был;...-

хотел было встрять пересмешник со своей очередной частушкой, но Эмма-Эмилия погрозила ему пальчиком, и он, издав скандальный писк, засквозил:
- А что? всё только для вас уже? А нас уже здесь не учитывают? Мы уже ничего здесь не значим?
«Мы», - было сказано. Непонятно, почему во множественном числе - потому что на стороне пересмешника никого не было, кроме разве что колокольчика на шее.
Они затеяли свору: башмачники, кобольды, цверги - все против пересмешника, но птица подлетала к каждому, клевала его в лоб и говорила: «Цыц-брысь!» - и колокольчик при этом, как эхо, повторял: «Цыц-брысь! Цыц-брысь!»
«Цыц-брысь! Цыц-брысь!» -  всем это так понравилось, что и башмачники, и фейри, и даже злобный ракушечник, помирились с пересмешником, стали повторять «…цыц-брысь» и затеяли такую общую пляску под «Цыц-брысь!», так развеселились, что стены, которых уже, в общем, и не было, тоже заскрипели в своё удовольствие: «Цыпь-брипь!»
Студент развеселился вместе со всеми, и похлопывал ладошкой по столу, и постуки-вал каблучком под столом в такт общему веселью. Особенно хороши были фейри с зеле-ными волосами. Под предводительством суккубы они устроили игру - что-то вроде «А мы просо сеяли…», и у них развевались юбки… куда там тем, зелёным, что вцепились в Григория на Невском, а пересмешник уже переоделся в белоснежный фрак с красной манишкой и руководил мужской половиной.
Емелиан посмотрел на Емилию, которая теперь выглядела как фея, колдующая под сводами хрустальной горы, - и поднял палец к потолку, но чуть согнув его и при этом наклонив вежливо голову, что означало не «Подать», а «Принесите, пожалуйста». 
И тут произошла вторая неприятность за этот день. Открылась дверь, и оказалось, что и стены никуда не исчезали, и столы никто не занимал, и вошла та самая старуха-торговка, которая, как раз заметив такой жест студента, сказала: «Хватит ему, а то ещё на обратной дороге весь базарчик разнесёт!»
Фея быстро подбежала к старухе. Они, какое-то время о чём-то там шептались, после чего старуха, ещё раз зыркнув на Емельяна, ушла, а Эмма-Эмилия принесла ещё кружку пива.
Теперь время проносилось в тишине, и студенту всё больше нравилась Емилия, хотя он на неё не смотрел, только думал: «Какие у неё красивые глаза…» Или: Какие у неё красивые волосы…» И лишь суккуба ворчала в кармане, наверное, недовольная тем, что так внезапно прекратились игры и танцы, тем более что ей, как заметил Емельян, уже делали разные несомнительные предложения и такие даже, которые могли в корне изменить её жизнь.
Емельяну всё больше нравилась Эмма.
Время проносилось, проносилось и пронеслось, и Емелиан услышал голос:
- Емельян, я готова, пошли!
Время принеслось к закрытию.
«Она знает, как меня зовут…» - подумал Емельян, и они сели в подъехавшее к кафе такси.
Она прижалась к нему и стала маленькой и уютной, и Емелиану показалось, что мир наступил во всём мире. Только суккуба всё ещё ворочалась, и пришлось переложить её в противоположный от девушки карман.
Деревянный мост через Большую Невку; за ним неприступный, красивый и волшеб-ный (как и положено быть волшебным, дому, в котором обитает Шакьямуни), промельк-нул буддийский храм Калачакры, и две золотые лани – одна девочка, другая мальчик, на мгновение отвернулись от Колеса Учения и хотели аж с крыши портика заглянуть на зад-нее сидение… и заглянули, хотя храм промелькнул; улица Школьная, мост через Чёрную речку и Ланское шоссе, бывшая Ланская дорога.
Машина плавно остановилась. Емельян за ручку вместе с Эммой-Эмилией вышли, и такси растаяло в начинающем серебреть воздухе.
Из окна через дорогу  виден был известный клуб грязных эстетов «Хали-Гали», в котором, по причине дорогих билетов, Емельян никогда не был, но Григорий рассказывал, что там подавальщицы ходят и подают в лифчиках и трусиках и не ругаются матом, но говорят на нём.

Хали-гали
Паратрупер, -

просвистал  пересмешник над ухом, а потом рявкнуло в полную силу, и, когда Емельян повернулся от окна, вся компания, которую разогнала старуха, была в сборе. Веселье, будто бы и не прекращалось. Суккуба, как бешенная, почти сама, вырвалась из кармана.

Хали-гали
Паратрупер, -

плыли, приседая и раскланиваясь фейри и берегини.

Нам с тобою было супер, -

наступали вприсядку башмачники, цверги и гномы, и присоединившийся к ним топотун.

Стен не было, вокруг занималась Белая Ночь.
Из мебели осталась одна кровать, которая не видно было даже на чём стояла. На ней сидела суккуба, слушая Тифона, при этом наматывая на палец свой, локон. Окно сзади, тоже исчезло. Вместе с ним исчез и знаменитый клуб «Хали-Гали».
 
Супер-восемь
Хал-ли-гали, -

заходились теперь уже сами «Леприконсы» . С дирижёрской палочкой перед ними выплясывал пересмешник в белоснежном фраке и красной манишке.
         
         Мы с тобой весь день летали.
 
Эмма-Емилия, как настоящая хозяйка, ходила меж гостей, шутила, поддерживала разговоры и вслед за «Леприконсами» напевала:
 
  Мы с тобой всю ночь летали…

Емельяну захотелось выпить, и тут же появились берегини с серебряными подноса-ми, на которых стояли серебряные бокалы, и стали обносить гостей.
Фея взяла  два бокала и подошла к студенту.
               
               
                Глава третья

 Превращение Эммы-Эмилии и продолжение белой ночи.

Фея, которую звали Эмма-Эмилия, взяла с серебряного подноса два серебряных бо-кала и подошла к Емелиану.


Пространство свернулось, время остановилось, а звуки загустели, как  кипящий компот, когда в него вливают крахмал и он становится киселём.
Теперь за пультом стоял сам маэстро - известнейший маэстро Стравинский, изобре-татель музыки, профессор и директор клиники для душевнобольных.
Бум! Бум! Бум! Бум! – тяжело, мерно и часто накрыл подстанывающую землю могу-чий гулкий шаг, притоп, прискок. У-у-уй! Силочка неизбывная! У-уй! Не всё же тебя в землю втаптывать!

А я роду, а я роду хорошего,
А я батьки, а я батьки богатого,
А мой батько – ясный месяц
Моя матка – красно солнышко…

Сотни, тыщи лет, долгое время, из обломков слов, из краёв видений; просилось в дом, стучалось в дверь; вопли, шёпот, лязг; не выходило, не получалось - и падали, давили неуспевших дубовые ворота... и вставало Солнце - ярко-красное Ярило, и зажигало межевой столб с прахом Рода…

Храни меня, Чур!..

А мой батько – ясен месяц…
Моя матка – красно солнышко,
Мои браты соловьи в лесе…

Храни меня, Чур!

Кроваво, столб разгорался, тянулся огненными остриями вниз, к подножию и угасал от тяжёлого дурманного коричневого духа Земли…
Огонь хватал разлапистые липкие колючие ветки, ломал их, скручивал, давил капли смолы, всхлипывал от прикосновения к сладкому прозрачному телу и, раз попробовав, уже не мог вырваться из густых медовых объятий и, захлебнувшись, сжигал дотла и тре-бовал ещё, ещё, ещё; лизал траву под ногами, просил, заклинал…

Храни меня, Чур!

Лёгкая, стремительная, томясь неуёмной жаждой обладать, обжигать, гореть, - сама бросала новую жертву и хотела быть жертвой.
 
Селезень, селезень,
Сиз голубчик, селезень!
Селезень, догоняй уточку…

И  мчалась, оглушая держаным, стоялым запахом.

Поди, поди, утушка домой,
Поди, поди, серая, со мной…

Храни меня, Чур…

И все исчезли, растворились в серебре ночи, повисли перистыми облачками в высо-ком небе, и в тишине остались двое, трепещущие и жадные друг до друга.  Она взяла его руку и тихонько увлекла за собой на кровать. Они сели, она вжалась в него, горячая, и он услышал, как бьётся сердце - гулко и тревожно. Он поцеловал её волосы, лоб, шею, губы. Его взгляд скользнул вниз, и он увидел куриную ногу и замер. Она перехватила его взгляд, прижалась к нему ещё сильнее, как бы боясь его потерять, но, понимая, что всё напрасно сказала: «Да, я знала, я только надеялась, но знала, что так и будет…» И стала у него на глазах таять, становиться прозрачной, прозрачной, пока её не стало совсем…

…её не стало совсем, а Емельян очутился возле клуба «Хали-Гали», у двери  которо-го сидел на ступеньках пьяный мужичишка и пел:

Ой, приятно птичке,
По небу летать,
Чик-чирик-чик, чик, чик,
Песенки свистать.

Большие круглые часы на аптеке показывали теперь настоящее время. Мир вокруг складывался у Емелиана в голове, как в фасеточном глазу стрекозы, или какого-нибудь рачка жабронога, или фасетоглазого гуманоида из фантастического рассказа, или как мо-заика, которая не удается, не удаётся, если прикладывать не тот камушек, а чтоб удалась - надо такой камушек долго подбирать и разыскивать.
 Но наконец все камушки стали на место, все глазки; согласовались, и явилась белая-белая Белая  Ночь. Студент ещё раз взглянул на кудрявые полупрозрачные облачка в бес-конечном небе, увидел там всех, кого только что видел наяву, ему стало печально, и он пошел быстрым шагом, чтоб успеть до развода мостов.
До того главного, Троицкого, который если разведут, то придётся ночевать на ска-мейке в скверике, мостов было четыре: один, через всё ту же Чёрную речку, второй Уша-ковский, главной достопримечательностью которого, стало теперь то, что под ним пацаны катают фишки  :
- ты куда?
- я всё туда же! катать фишки под Ушаковский мост!
- насчёт фишек… у меня нет сил, по клаве  стучать, мои ноги в кровавых мозолях .
…третий Каменноостровский и четвёртый - Силин мост - названный так, потому что его, как говорят, построил на свои деньги господин Силин, который владел здесь земельным участком - через речку Карповку, в которой плавало столько карпов, что они выбрасывались на мост, и оставалось только подбирать их и жарить на сковородке, и которая (речка) раньше, тоже называлась Чёрной - как и все другие речки в Петербурге - из-за чёрной воды в них…и поэтому, как говорят - жандармы и не успели в то утро к дуэли: не знали, на какую Чёрную речку бежать.
Но Емельян сейчас был далёк от всех этих городских сказок и поверий. Белая Ночь в призрачном мерцании рисовала ему образы промелькнувшего дня. Все они выглядывали то из-за решётки сада, мимо которой он проходил, то из-за фонарного столба, то вдруг, прямо перед ним представала старуха и, как в немом кино, раскрывала рот, и студент понимал, что она кричит: «Хватит ему, а то ещё…»
Емельян перешёл Ушаковский мост и почувствовал, как в кармане шевельнулась суккуба. «Ага… она здесь… - Студент совсем забыл про суккубу. - Значит ещё не всё, не навсегда, ещё…» И тут он вспомнил «её» - девушку с нежными и тёплыми глазами, но сразу же свет лампадки, перед иконкой у входа в церквушку Рождества Иоанна Предтечи отвлёк его. Емельян не мог оторвать взгляда от трепещущего огонька. Огонёк стал расти, и вся церковь вдруг засветилась волшебным неземным светом. Открылась дверь, и в дро-жащем сиянии убранства храма явился Святой Пророк и Всецарица, с божественным сво-им дитём на руках. Перед ними проходили замедленно, будто бы во сне -  так что каждое движение, жест и поза умножались в их значении – фигуры в одеждах разных времён. Каждый, подходя к святым, складывал руки и протягивал их в мольбе. Каким-то образом (Емелиан не знал как - может, каким-то свыше посланным знанием) он различал их:  Ос-лепительная Матильда Люси Карре, шпионка и предательница, кошка под ручку с немец-ким капитаном Месье Жаном; рыцарь Ганнелон -  предатель, красивый и трусливый граф; Рахавь – блудница; Кассий; Брут; Клитемнестра и за ней - царственный её Агамемнон; длинноволосая Далила; Скилла с пурпурным волоском своего родителя в руке; все эти предатели Маскерони; Боки;  Иерихонский наместник; Павел Петрович Первый со своим сыном, богопомазанные на царство - помирившиеся и печальные и Рульк Великий Преда-тель. Поток не кончался, заполняя не только церковь, но и всё видимое пространство.  Не было только главного, который застрял в пасти Люцифера, и сам был Люцифер.
«Это несправедливо…» - сказал Емелиан, но вдруг увидел самого себя. Он сам стоял там, около обитого малиновым штофом гроба, и плакал, и все проходящие шикали, и зыркали в его сторону. В гробу лежала…
«…но это невозможно!.. этого не может быть!»

               

                Глава четвёртая

Продолжение белой ночи.

« Может, ещё и как может», - сказал кто-то, положив Емельяну руку на плечо…

«…может, ещё и как может…» - Теперь перед Емелианом стоял милиционер, который, проходил мимо и принял его за  выпившего, выпившего чуть больше, чем просто для хо-рошего настроения нужно, а пересмешник, сидящий у симпатичного работника милиции на плече изо всех сил своего горла заверещал стихи очень известного поэта:

Коль мы на грех соблазнены,
Покаемся и будем прощены…         


- Ну, - успокоил милиционер, - не такой уж это большой грех - всё зависит от количества. Но вы, молодой человек, идите потихоньку домой и не устраивайте сцен. Ведь ночь сей-час, и всё равно некому на них, на эти сцены, смотреть».
Пока Емелиан добирался до Троицкого моста, пересмешник ещё раз успел блеснуть парой строк, расхаживая по решётке Пионерского моста, который раньше был Силиным; теперь строк не очень известного, но зато современного  поэта:

…это Карповки плавный изгиб,
Это славный её бережок…

Какой там изгиб и какой бережок?..
…с разорванным сердцем добежал Емелиан до Троицкого моста. Нет, конечно, он не замечал уже ничего. Памятник Алексею Максимовичу Горькому чуть не накрыл его навсегда своей одинокой тенью. Крепость где-то справа напомнила, что всё это буйство, эта роскошь и нероскошь, которые называются Петербургом, начались здесь, когда в тёплых крыльях упавшего с неба на руку самодержавному властителю орла утонули страхи и зародились надежды: «отсель грозить мы будем…».
Не надо, не останавливай меня усердный краевед, не говори мне, что я забыл доход-ный дом Покотиловой, мимо которого бежал студент Емелиан, или дом Эмира Бухарско-го, что я забыл особняк Кшесинской, и изумрудно-голубую мечеть, и холодно-каменный памятник миноносцу - не до этого сейчас.
Студент - вот моя печаль и забота…
…он стоял, уткнувшись в гранитный парапет, и ловил в чёрной, как и все речки Пе-тербурга Неве, надежду. Ему не переходилось… не переходилось через мост, уткнувше-муся в гранит студенту. Емельяну казалось, будто если он перейдёт на ту сторону, то всё, что с ним случилось, пропадёт, сгинет, забудется, исчезнет навсегда там, на островах, и он так и не разберётся в том, что же произошло.
Куранты, на соборе святых Петра и Павла, проиграли чуть слышно час ночи. Ещё час, и многотонные громады-пролёты моста поднимутся вверх без единого звука, и под ними поплывут большие баржи, сухогрузы, наливные суда, тоже неслышно и без единого человека на палубе, будто призрачные Летучие голландцы, управляемые Богом и Роком. Белая Ночь, зато, на горизонте - там, где встречаются две Зари – Белая Ночь зальётся ру-мянцем и пойдёт красить дворцы, соборы, купола и крыши, и зазвучит такая симфония, что даже у студента отляжет на сердце, и в нём появится надежда, белая, белая-белая, как эта Белая Ночь. 


                Глава пятая

…очень короткая, но необходимая, чтоб начать следующий день, вторник, в который курица яйца не несёт, девица замуж не идёт; во вторник ни сына женить, ни поросёнка забить.

- Какое прекрасное утро! Вставай, милый Емельян. - Она стояла лицом к окну, и солнечный луч, играя в светлых волосах её, нарисовал вокруг головы нимб. Казалось, она вся дышала светом, наполняя пространство теплом и радостью. У студента заныло под ложечкой, и появилась оскомина. Думая, что его разыгрывает собственное воображение, Емельян вслух, громко, возмущённо, потом с обидой, а потом и с болью в голосе сказал: «Ну, сколько же можно?.. Хватит… достаточно…»
И ещё что-то сказал студент, но уже неразборчиво, потому что голубая сеньорита… та, которая была голубой во сне, а сейчас цвет её тела напоминал поджаренные на сливочном масле гренки, сникла и очень мягко, какой-то даже, как показалось студенту обречённой и заставившей похолодеть кровь в его жилах походкой вышла из комнаты. Открылась дверь ванной, потом закрылась. Емельян услышал шум наливаемой в ванну воды. Потом тишина… тишина… и солнце, как бы усомнившись в правильности действий Емельяна, спряталось, и комната погрузилась в тоскливый, тягучий полумрак. Слышно было, как капала из плохо закрученного крана вода, и это раздражало, и хотелось закрыть кран. Но она оставалась в ванной и студент, поводя плечами, двигая губами и ощупывая зачем-то себя, решал, как же быть с краном. Пришла мысль о водопроводчике, возникло перед глазами испуганное лицо начальницы ЖЕК. Но надо было что-то делать. Он встал, натянул синие, старые, обрезанные до колен джинсы и вышел на кухню. На плите в сковородке лежали уже остывающие гренки; в двух стаканах на столе стояло молоко. Емельян бросился в ванную. В ванне лежала прозрачно-голубая сеньорита, и отчего-то жёлтая вода слегка покачивала её волосы, в которых застряли пузырьки воздуха. Зелёное существо, которое, как показалось студенту, плакало, глядя на утопленницу, всхлипнуло и превратилось в мыльницу. Емельян рванулся к ванне, но страшной силы удар в висок остановил его. В ушах заныла сирена какой-то помощи и он, потеряв сознание, медленно и замедленно выделывая руками нескладные движения, будто мим на сцене, который  изображает  отчаяние и удар от неразделённой любви, опустился на пол.
Позвонили в дверь…

               
                Глава шестая

…которая прерывает пятую, чтоб дать некоторые объяснения, а именно: расска-зать о начальнице ЖЭК, которая пришла вдруг на ум Емелиану, о водопроводчике, кото-рый был никто иной, как студент Григорий,  и о спиритическом сеансе, который они, а  вместе с ними и другие известные лица вдруг, неожиданно сами для себя, пережили.

Планёрки в ЖЭК №Н проводились ежедневно, и весь маленький коллектив, которым руководила - внимание… не спешите, прочитайте медленно и насладитесь: Янина Трифоновна Миленькая… насладились?.. планёрки весь коллектив посещал добровольно и с удовольствием. Для этого Яниной Трифоновной (которая, кстати, была любимой студента Емельяна тётей) было всё устроено. Большой длинный старинный стол, за каким-подобным веселились ещё гости известных петровских Ассамблей (а вполне возможно - это и был один из тех столов), стараниями тёти и её секретарши-подруги Любы был уставлен всякими печеньями, крекерами и круассанами. Утренний чай располагал к взаимопониманию и доброте чувств. В непринуждённой обстановке приятно было обсудить все насущные проблемы, просмотреть заказы на сантехнические, ремонтные и всякие другие работы, которых ждали нетерпеливые жильцы. За столом всем хватало места, никто никого не толкал локтями, и симпатичная начальница, всегда в начале чаепития напоминала о том, что их труд имеет немаловажное значение, потому что, ну, например, даже смешно, казалось бы, об этом говорить, но самая небольшая течь в кухонном кране, или, скажем, в бачке туалета превращается в реки, в моря, в океаны… И тут раздался рокоток…
- А сколько детей недоедает на свете… - попыталась продолжить тётя Емельяна.
Но рокоток, такой рокоток, будто замурчал десяток, или даже больше котов, или кошек, как кому больше нравится, стал громче.
- …а сколько страдают в нищете?.. - попыталась закончить тётя Емельяна…
Но и рокоток не сдавался.
Миленькая Янина переглянулась со студентом-водопроводчиком Григорием.
Им-то, конечно, этот рокоток был знаком.
В громадном сводчатом окне, сквозь которое видна была набережная Фонтанки, Старо-Калинкин мост и по другую сторону больница для моряков, промелькнула тень, за ней вторая. Стаканы на столе в подстаканниках мелко зазвенели. Да, так бывало, когда по набережной проезжал трамвай, и может, две тени, пролетевшие мимо, и были двумя трам-ваями, но трамваи пролетели, а стаканы продолжали дрожать и, мало того, стали подпры-гивать, так что каждому пришлось взять свой стакан в руки - хорошо, что речь начальни-цы ещё не закончилась, и ещё не успели налить в них (в стаканы) чай. Рокоток порокотал и перешёл в известную всем, залихватскую мелодийку «Во саду ли, в огороде, в городе Чугуеве…» - мелодийку, вместе со словами слышали все. Потом всякая музыка прекрати-лись, но стол, громадный стол стал подпрыгивать и ножками, или, правильнее сказать, ножищами своими, выстукивать какую-то азбуку Морзе.
- Да-да, слышу… - вдруг произнесла Янина Трифоновна, и глаза её широко раскры-лись и уставились - даже не куда-то вдаль, а ещё дальше, и начальница ЖЭК стала чем-то похожа на старинного телеграфиста с ключом Морзе в вытянутой руке, или на слепых - которые пытаются увидеть внутренним взором то, что нельзя увидеть и внешним. 
Все уставились на начальницу.
- Задавайте вопросы, - сказала она, как и положено говорить медиуму на спиритиче-ских сеансах
Никто ничего не понимал, кроме, конечно, студента Григория. Всем было страшно, и некоторые даже поднялись со своих стульев, а строительный мастер встал, решился и спросил: «Что произошло?»
Миленькая сказала «спасибо» и правой протянутой рукой рассадила мастера и всех по местам, а потом медленно, почти по слогам стала расшифровывать точки и тире, кото-рые передавал стол. Конечно, это говорил не сам стол, а посредством стола, какой-то са-мовольно, без вызова явившийся дух, но это понимали только водопроводчик Григорий и начальница ЖЕКа Янина Трифоновна, хотя все остальные стали уже тоже догадываться, потому что знали, что их начальница у себя дома занимается подобными духовидениями.
- Воп-рос по-нят, - перевела начальница на обычный язык. – От-вет, от-вет, от… дом, у-гол, сто-трид-цать-пять… запорож-цы, царев-на Соф… - и тут стол перестал дёр-гаться. Снова пронеслись две тени за окнами, и взвыли коты. Миленькая растерянно опустила руки, но стол снова подпрыгнул - сто-трид… сто…сто… сто… зап… со…
- Ему кто-то мешает! – сказал Григорий
-… за-пор… Иван… - продолжала Миленькая.
- Кто-то враждебный вмешивается, - ещё раз сказал Григорий.
- Да, ему не дают говорить! - чуть не заплакала Янина Трифоновна, пытаясь понять неожиданного духа. И тут что-то крякнуло. Все посмотрели туда, где справа, за спиной начальницы стояли в углу громадные напольные часы, конечно же, не те, талантливых русских последователей великого мебельщика и часовщика короля Людовика ХIV Андре-Шарля Буля, хотя, что там говорить, после того, как революционные матросы и солдаты растащили по домам всё, что растаскивалось… могла и такая редкость легко оказаться в бывшем съезжем доме Коломенской пожарной части. Что-то крякнуло и, меж двумя сатирами, спустившими свои козлиные ноги на позолоченный циферблат, появилась птица пересмешник, как раз в том месте, где обычно появляется кукушка и, в наступившей тишине, запела всё ту же, фривольную мелодийку: «Во саду ли, в огороде, в городе Чугуеве…» - притом без продолжения, а повторяя только эти слова. Потом всё затихло совсем.
Все смотрели на часы, которые никогда не шли и были здесь только для красоты; все ждали ещё чего-то, но никто больше не пел и не стучал столом.
Садитесь, друзья, садитесь, - сказала Янина Трифоновна Миленькая своим снова привставшим сослуживцам. - Всё так неожиданно… садитесь… правда, теперь уже не надолго… время приниматься за работу. - При этом начальница посмотрела на часы, ко-торые, как уже было сказано, никогда не шли, а стояли, и исключительно только, для кра-соты.
Все быстро выпили свой стакан чаю, съели по своей порции круассанов, по своему крекеру и, под «Желаю приятного рабочего дня!» Миленькой Янины Трифоновны приня-лись расходиться.
- А Вас, Григорий, я попрошу задержаться, - обратилась она к студенту-водопроводчику, который, собственно, и не вставал, и не собирался уходить.
Теперь надо было во всём разобраться и всё расшифровать.

- Не понимаю, - начал Григорий, - откуда взялось  это «…в городе Чугуеве…»
- Я тоже не знаю, Гриша.
- Нет такого в песне! – продолжал водопроводчик. - «Во саду ли в огороде, Да при всём честном народе…» - такое ещё, может быть, или: Во саду ли в огороде, да… да… да… ну, пусть будет -  в каком-нибудь там… затейливом хороводе - тоже согласен! Но,  в городе Чугуеве?.. Нет! Incredibile!..(Невероятно..) Но, Nulla fides fronti!(К наружности доверья нет!).
          - Sic et simpliciter (Так и именно так), - поддержала Миленькая Янина.
Оба были филологи. Она бывший, он будущий, поэтому для них сказать что-то из латинского, было так же просто, как выйти на общение с духами, призраками et cetera .
- Punctum saliens!(Самое главное суть) - продолжал Гриша. - Но где она?
- In nuce veritas. (Истина в зародыше), – ответила Янина, и подняла руки вверх, за-катив при этом глаза.
Тут же раздался рокоток, как уже было сказано нескольких, а то и больше, чем не-скольких, мурчащих котов.
- Нет! Нет! Пока не надо! - воскликнула Янина Миленькая и бросилась к компьюте-ру. Рокоток прекратился.
Всё дело в том, что годы общения с духами Янины Трифоновны привели к тому, что такая поза высокого вдохновения её (руки вверх, закатив при этом глаза), которая всегда, случалась с ней, когда она входила в транс, уже была изучена потусторонним миром и принималась чистыми духами (уже без всяких других атрибутов), как сигнал явиться. Но, кто должен был явиться - духам было непонятно, потому что такая поза находила на Янину Трифоновну Миленькую не только на спиритических сеансах, но, и когда она просто вдохновлялась - а когда она просто вдохновлялась, как, например, в своём приветственном слове про реки, моря и океаны потерь или как вот сейчас, утверждая, что истина находится в зародыше, имя духа не называлось, и тогда появлялся тот, кто первым успел или кому больше всех надо было.
«За-по-ро-ж-цы», - зацокали ноготки по клавишам.
…горбатый «Запорожец»… сайт любителей автомобиля  «Запорожец»… какой-то «Запорожец» столкнулся с генеральской «Волгой»… «Запорожцы пишут письмо турец-кому султану», картина И.Е.Репина… сирийцы будут ездить на «запорожцах»… Костюм запорожского казачества ХIV-ХVII в.в., умели запорожцы и ядра п;лами ловить, и сухими из воды выходить, и мёртвых на ноги ставить, и будущее провидеть, и… запорожцы китайцам будут строить АЭС…
Без комментариев.
«Ца-ре-в-на Соф…ь-я»
… царевна Софья – дочь Алексея и Милославской Марии… челобитная о малых го-дах обоих царей… правление должно быть вручено царевне Софье… царевна в картин-ках… время царевны…Илья Репин, «Царевна Софья»… судьба сыграла с ней злую шут-ку… мечты царевны… женщины-личности… персональная золотая медаль, 1682г….
Без комментариев.
«И-ва-н…»
… Иван Нумеров, альтист… Иван Роботов… Миры Ивана… электроакустический гитарист Иван… Иван Тугой Лук… Бунин Иван…
- Может Бунин? - ласково посмотрела начальница на Григория.
Григорий отрицательно покачал головой.
… Иванов + Рабинович… - продолжала поиск в Интернете Миленькая, - Журнал русско-еврейского диалога и сотрудничества… Иван…
- Иван Грозный убивает своего сына, - неожиданно и громко произнёс студент-водопроводчик Григорий.
- Con-ce-do (допускаю), - прошептала по слогам Миленькая и посмотрела на Григо-рия, как муравей на восходящее Солнце.
И тут же, пальчики набрали: «И. Е. Ре-пи-н»
… родился будущий художник 5 августа 1844 года в маленьком городке Чугуеве на Украине…
- Ну что ж, вот он и нашёлся, наш Чугуев, - расслабился Григорий, чувствуя, что по-верг Миленькую Янину, и без того повергнутую, в ещё более глубокую бездну любви, силу которой высказать невозможно. - Да, теперь понятно кто, полночи пел «Дубинушку».
- Почему ты так думаешь, Гриша?
- Потому что «Дубинушку» сочинили его бурлаки, а «Запорожцев» и «Софью» он написал в мастерской, которая находится по адресу: Канал Грибоедова 135 (угол дома), квартира 5, где сейчас находится служебный жилищный фонд и живёт в нём…
- Емельян, милый мой мальчик, что с тобой? –  И тётя студента Емелиана протянула зовущие руки к водопроводчику.
Григорий подошёл, обнял вставшую, поцеловал её в лоб и сказал: «Ну, что ж, надо снова спасать».

               

                Глава седьмая

…которая ещё дальше уводит нас от потерявшего сознание студента Емельяна и утонувшей в ванне голубой девы,  но которую (главу), если не вставить здесь, то дальше уже ей места не найдётся.

Капал дождь, была осень, стоял октябрь. Был день рождения. Вот оно откуда пошло.
И т.д.

Книга опубликована.
Ссылка: