Ранняя проза

Кидаю все тексты одним произведением, лень сортировать. Может что-нибудь интересное попадётся.

О бессмертии и о мухах.

Мухи. Они вьются в воздухе летом, досаждая всему живому своими укусами и назойливым жужжанием, которое, кажется, никогда не прекратится. Но зимой всё это закованное в сверкающую броню мухство обращается в ничто.

Мухи раздражают  меня не своим назойливым жужжанием, которое можно прекратить одним лёгким хлопком, а своим вечным свойством – своей парадоксальностью. Нет ничего более эфемерного, чем мухи, и нет ничего более вечного. Мухи приходят и уходят, сменяются поколения, но мухство остается. Следовательно, мухство как архетип, или, как сказал бы Шопенгауэр, как проявление воли, мухство бессмертно. Но вернёмся к мухам. Каждая отдельно взятая муха бессмертна, и не имеет значения – прожужжала ли она целый год, и ещё осталась зимовать, или была раздавлена через секунду после появление на свет. Ключ к бессмертию мух кроется в их безмозглости. Мухи так примитивны, что ощущают время именно таким, каким оно является, то есть непрерывным. В каждую секунду времени проходит бесконечное множество бесконечно малых мгновений, следующих одно за другим. Если сравнить время с прямой, то мгновение можно сравнить с точкой на ней. Не с рисунком точки, а с бесконечно малой математической точкой. В силу примитивности своего мозга, муха способна воспринимать лишь одно мгновение, а таких мгновений в любом отрезке времени бесконечное множество. То есть в любом отдельно взятом отрезке времени отдельно взятая муха бессмертна.

Люди мечтают о бессмертии, так как для них это было бы высшее благо, но мухи, в силу своей крайней ограниченности не могут это благо оценить.

На бессмертие мух можно посмотреть и с точки зрения теории о множественности миров, которая гласит, что существует бесконечное множество миров, идентичных в пространстве, но каждый мир на одно мгновение отстоит от другого. Так как эти миры идентичны, то каждое мгновение, происшедшее в одном из них повторяется в других мирах бесконечное множество раз. Похоже на игру «передай другому». Муха, проживающая бесконечное количество мгновений в секунду, проживает и бесконечные повторы каждого из них.

Таким образом, муха бессмертна. Беру тапок, прицеливаюсь.… И опровергаю это утверждение.

20 июня 2006 г., 7:47:24
Куриный бог.

Этот камень с дырочкой называется в народе куриным богом. Когда я слышу это странное название, мне представляется сюрреалистическая картина куриного богослужения. Куры шествуют кудахчущим строем к известному только им тайному месту, шествие возглавляют два петуха – жреца с особо крупными гребнями, за ними шествует выводок молчаливых цыплят – монахов с факелами в клювах. За ними куры, несущие дары к подножию куриного холма, на котором расположено святилище. Они несут зёрна, червячков, слизней, а некоторые даже катят перед собой яйца. На вершине холмика насыпаны камни с дырочками, орехи, осколки красного кирпича и прочие культовые предметы. Петушки – монахи расставляют факелы вокруг холмика в особом порядке, петухи – жрецы разбивают на вершине холмика яйцо. Куры становятся на колени, но так как коленей у них нет, они просто приседают, и высоко поднимают хвост. Петухи начинают громко кукарекать, а курицы дрожат в экстазе, и кудахчут. Они в такт кудахтанью переминаются с ноги на ногу, и начинается бешеный танец. Петушки хором славят куриного бога. И вот на вершине священного холма появляются полупрозрачные контуры чего – то. Оно материализуется, превращаясь в некое мохнатое существо с дырочкой. Это куриный бог. Он слезает с холма, и танцует вместе с курами, и всем становится ясно, что у него куриные ноги, но их не две, как у обычных курочек, а целых три. Он топчет понравившихся ему кур, после чего они начинают нестись яйцами пирамидальной формы, из которых вылупляются божьи цыплятки. Они сразу же после рождения улетают или зарываются в землю, и больше их никто не видит. После торжества куры возвращаются в родные сараи и курятники.

Пока я рассказывал вам несусветную чушь о куриных обрядах, уже пошёл дождь. Маленькие олени падают на землю с небес, и приземлившись убегают в леса. Вот один оленёнок шлёпнулся поблизости от меня, и я понимаю, что пора домой. Я запираю за собой дверь, и вижу из окна, как люди – грибы залезают на ветви говорящих ив, чтобы избежать цепких рук упырей, которые в этот час безнаказанно покидают тот свет и гуляют по земле. Но это только на один час….

28 августа 2006 г., 10:53:42
 Отцы газонов.

Серое небо словно отражает асфальт, хотя и на полтона светлее. Дрожащие лица луж на асфальте отражают небо, танцуя под мелкими ударами капель дождя. Я отражаюсь в лужах, таким же серым пятном, как и всё остальное, что попадает в эти эфемерные зеркала. Глаза асфальта, которыми одетая в серую скорлупу земля смотрит на одетое серой ватой небо. Мои глаза – зеркала, отражающие серый мир. Мир: чей – то серый глаз, наблюдающий за серыми фигурками людей. Капли дождя пронзают пространство и время, каждая капля – вечность. Такой же дождь шёл в те времена, когда Земля не была ещё заселена. Такой же дождь пройдёт тогда, когда земля уже не будет заселена. Дождь связывает всё. Капли дождя всегда одни и те же, различается только то, на что они падают. Или не падают – возможно, капли дождя стоят на месте, а мы стремительно летим вверх. Невозможно – ведь Земля круглая, но если тебя это отремонтирует – будь по-твоему. Серый, как фильмы древних людей мир. Жёлтые пятна, красные пятна, синие пятна – всюду цветовые пятна на сером фоне. Реклама. Световые эффекты, змеящиеся в небе. Реклама. Голограммы, висящие в воздухе. Роботы, приветливо машущие пластиковыми руками. Реклама. Если выключить электричество, останется только дождь.

Солнце где – то за облаками, маленькое и бледное солнце. Уже почти полдень. Сосиска с лапками перебегает мне дорогу. Тоже реклама. Они давно существуют независимо от людей – неудивительно, что бесконтрольные мутации рекламы приводят к появлению столь странных форм. Роботы рекламируют роботов, делают роботов и обслуживают роботов. И даже кое – в чём помогают людям. Например в том, что выполняют за них всю физическую работу, и значительную часть интеллектуальной. Роботы производят материальные ценности, и сами рекламируют их. Люди только самую малость корректируют процесс. Например, не дают появляться таким вот сосискам с лапками, хотя часто случаются проколы. Месяц назад я видел разгуливавшую по одной из центральных улиц жoпу с ушами на колёсиках, раскрашенную в жёлтые и чёрные полосы – как древнее, давно вымершее насекомое, называлось оно, кажется, «бчёлка:)», палеокриптологи до сих пор не могут понять, почему после названий некоторых животных ставилось:), скорее всего это окончание говорило, что животное полезно, а теперь трансформировалось в эмоциональный символ. Она громко пела хвалу какому – то мобильному тарифу. Жoпа описала вокруг меня замысловатую кривую, и уехала дальше. Самое странное в этом происшествии то, что жопа каталась по центральной улице, а рекламомутанты чаще встречаются ближе к окраинам.

Я иду и дождь идёт. Но я иду параллельно плоскости асфальторезины, а дождь – перпендикулярно. Прозрачным каплям дождя не нужны ноги – они выглядывают из воздуха как почти идеальные сфероиды, но вытянутые земным притяжением. Капли падают, и ударяются об асфальт. На самом деле то, что я называю асфальтом – не совсем асфальт, это более прочный и эластичный композитный материал, но его все называют асфальтом, и так сойдёт. Жалко, что не осталось ни одного животного, после которого можно поставить :), иногда я сожалею, что исчезли вирусы (биологические, а не программы), камаришки, и боктерии кешечные, то есть все животные, после которых можно уверенно ставить :(. Когда я думаю на такие темы, я становлюсь :(, нет, я становлюсь :(( и даже :((((. Хорошо, что я никогда не был :((((((((((, от такого я наверное сошёл бы с ума, но у некоторых и это бывает. Когда в душе западает боттом (. У меня боттомы почти не западают: ни - ( ни - ). Сегодня я :/. Но выгляжу я 8-0, потому что у меня всегда немного удивлённое лицо. Говорят, у древних для того, что мы изображаем :) или :(, существовали другие способы отображения. К сожалению, о них дошли лишь отрывочные сведения. Наши археологи, которые больше заняты не копанием, а откапыванием информации, почти всё время немного :(. Но стоит им хоть что нибудь найти, как их лица расцветают :))). Я иду и дождь идёт. Дождь не знает куда идёт, да и я тоже. Но я хотя бы могу придумать себе цель, и идти к ней, но сейчас я иду просто ради удовольствия пошевелить ногами. Может быть, дождь идёт для удовольствия пошевелить каплями? Сейчас я скажу то, что может вас шокировать: у меня нет цели, и мне это абсолютно по с===8. Впрочем, шокировать может только с===8, а не отсутствие цели. Даже в наше прогрессивное, казалось бы время с===8 принято скрывать, особенно в онлайне.

Роботов почти не видно, только где – то вдалеке возвышается рекламный бот на длинных ходулях. Я снова думаю о животных, и это неприятно. Я никогда не смогу понять, что они такое. Можно сколько угодно глазеть на аквариум с улитками, но никогда не поймёшь, люди они или нет. Я долго смотрел на улиток – до самого закрытия офиса, где проходила выставка живых организмов. Я не мог понять улиток – я не мог представить себя на их месте – не в том смысле, что я буду жить в раковинке, и есть хлореллу – это всё внешняя атрибутика, а я хотел ощутить себя улиткой, думать как улитка и жить как улитка. Несколько часов я и улитка в тёмно-коричневой раковине почти неподвижно смотрели друг другу в глаза – я по одну сторону стекла, она по другую. У улитки был очень умный взгляд, и очень необычные глаза. Как и раковина, кожа улитки была тёмной, даже темнее чем раковина, но глаза были светло голубыми, и довольно большими по сравнению с глазами других улиток. У неё были тонкие, покрытые, как и всё тело, слизью белые ресницы, но совершенно никаких бровей. Раковина закручена спиралью. Сначала я смотрел на аквариум, и только потом заметил эту улитку. На обратной стороне аквариума было выцарапано корявым, и вряд ли человеческим почерком:

Улидка, паднемаясь
К виршини Фудзи,
Можиш и ни тарапицца.


Рядом тем же подчерком, но ещё более корявым, будто писали второпях, было выцарапано:

Улидка, апускаясь
С виршины Фудзи,
Шивили булкоми.



Я не знаю, что означают эти слова – или это нечто смысловое, или просто извержения воспалённой мысли. Я читал этот криатифф как вдруг ко мне подползла та улитка, и стала смотреть через стекло. Её глаза – бездонные стаканы влаги, я понимал, что улитка разумна, но не так, как я или ты, а совсем иначе. Более трёх часов длился этот сеанс безмолвной телепатии и взаимного непонимания, хотя утверждать точно я не могу – я потерял тогда счёт времени. А потом улитка запела. Тихий звук песни просочился через дырочки в стекле, и я услышал её. Песня мелодичная, хотя и почти атоническая, не похожая ни на что из созданного людьми. Звуки перетекали друг в друга, медленно, но в то же время хаотично, как бактерии, пытающиеся построить дом. Я уловил скрытую логику этих звуков, и попробовал тихо подпеть. Эта песня передавала эмоции гораздо точнее, чем наши :), но это были не человеческие эмоции, они принадлежали улитке. Человеческое :) и :) улитки ни как не связаны между собой, они непохожи друг на друга, как не похожи друг на друга канцелярская кнопка и мышиный боттом. Никаких точек соприкосновения, и всё же я почти почувствовал себя улиткой. Мы пели вместе, потом улитка замолчала, но я не мог остановиться, и сам сочинил куплетик к этой песне. Спасибо тебе, улитка, что ты научила меня быть тобой, а быть самим собой умеет каждый. Теперь я буду всегда писать «улитка:)». Нет, даже так: «улидка:)))))»

Кроме улидок:))))) ещё там было много других животных: мошки, тараканы, крысы, зелёные черви и даже пара древних мокриц. Они все ели хлореллу, не в чистом виде, конечно, а переработанную. Хлорелла – главный из сохранившихся овощей. Говорят, где – то в музеях есть засохшие, но всё ещё способные очнуться от анабиоза картофаны:(. Но если учитывать то, что музеи никто не посещает, кроме роботов, там может твориться всё что угодно. Наверняка там опасно. Тихо шелестит подземка. Где – то под моими ногами, на глубине всего нескольких метров, другая жизнь. Другие люди, толкающиеся в переполненном вагоне, они куда – то торопятся, живут своей жизнью, и не знают обо мне. А я о них думаю, и чувствую себя так, будто бы вторгаюсь в чужую жизнь. Есть от чего быть :(. Другая жизнь повсюду. За стенкой, под полом и над потолком. И даже там где её легко увидеть, но невозможно понять. Раковина улитки спиральна с одной стороны и открыта с другой, раковина человека закрыта спиралями с обеих сторон. Как змея с чёрной повязкой на глазах, занимающаяся сама с собой оральным сексом. Вездепротянутая сеть щедра на такие картинки:). Где – то под землёй люди не знают обо мне. И в воздухе, на самолётах не знают обо мне. Как хорошо, что я не центр вселенной, а даже, возможно, одна из самых незначительных её частей. От меня ничего не зависит – иду себе, и делаю круги в лужах. :). Но может быть и :(. Если приглядеться к карте мира, на ней можно заметить меня, и круги, расходящиеся во все стороны. Если бы я был один во вселенной, я был бы самой значительной её частью. Я один у себя в душе, я самая значительная часть себя самого. Если приглядеться к карте подземки, можно заметить, что она похожа на раковину улидки:))))).

Капли дождя похожи на глаза улидок:))))). Я вспоминаю звуки улидкиной:))))) песни. Дождь – тоже другая жизнь, дождь не знает обо мне. Нет, дождь не живой, и о нем бессмысленно говорить как о жизни. Если бы круги на воде были бы квадратными, я был бы похож на окно. Нет, я был бы похож на боттом, а квадратные круги на окна вокруг меня. Самый главный боттом. Боттом идёт между окнами, и ни одного боттома на всём рабочем пространстве. Улидка:))))) оставляет за собой сед из слизи, который высохнет, а потом его сдует ветром кондиционеров. Я оставляю круги на воде, и не забочусь о том, что бы эти круги были квадратне чем обычно.

Облака – теплоизоляция, выглядывающая из под вспоротой фольги. Имя этой чёрной, но в то же время яркой и играющей всеми красками фольги – ночь. Ночь – робот, который чинит прореху в теплоизоляции дня. Древние называли любое зло порождением ночи, это потому, что у них не было осветительных приборов, и они боялись тигров. Тигры – почти как катята:), но гораздо опасней. Тигры приходили ночью в железобетонные жилища людей, и хватали их, и выпрыгивали из окон. Тигры в старомодных пиджоках и чёрных батинках, укутанные в полосатые шкуры приходили ночью кушать людей вместо хлореллы и белка, тигры, в чьих глазах были встроенные фонарики мощностью в тысячи ватт, тигры, чьи усы наэлектризованы невидимыми флюидами непознанных человеком стихий – вы истинные порождения ночи! Облака совсем непохожи на теплоизоляцию.

Молнии похожи на тигров. Они похожи тем, что их нет. Но молний нет совсем не так как тигров. Молний нет, но они могли бы появиться, а тигры не появятся, даже если захотят. Они же не картофаны:(, чтобы на несколько столетий сохранять анабиоз. В любом случае, глаза тигров – молния. Тигр – порождение ночи из белка, молния – из электричества.

Я думаю о животных. Наверно, я никогда не смогу понять животных. В вездепротянутой авоське много сайтов для тех, кто хочет совокупляться с животными (но животных почти не осталось, и зоофилы обходятся одними фотками), но нет ни одного сайта для того, кто хочет понять животных. Я никогда не пойму животных. :(. Я даже пробовал есть необработанную хлореллу, но не смог проглотить ни грамма этой отвратительной зелёной жижи. Хлорелла втекла ко мне в рот, как комок мерзкой холодной слизи, стала обволакивать язык, и уже была готова войти в дверь моего пищевода, помогая себе ложноножками, но я выплюнул её в окно. Представляю, как эта гадина шмякнулась с девяносто третьего этажа. А если бы я жил на верхних этажах, она бы не долетела до земли – сгорела бы в атмосфере. Не представляю, как улидки:))))) могут есть такую гадость.

Обычно хлореллу готовят, и получается вполне сносная еда, не такая вкусная, как мясная биокультура, но если хорошо приготовить – очень отлично получается. Говорят древние люди ели улидок:))))), но ведь они тогда ещё были просто улитками. Конечно, улидок:))))) с их то вокальными данными никто не стал бы есть.

Я иду, и перемалываю в голове привычные мысли. Я жую мысли мозгом, но суждено ли мне когда – нибудь проглотить их? Или мозг – не рот, а анус, и мысли надо не глотать, а выделять как отходы? Унитаз для мыслей, где ты? Вопрос дня: «Мысли – еда или экскременты?». А ещё мысли могут быть едой, которая смешана с экскрементами. Унитаз для мыслей – череп, в нём плавает и не тонет мозг.

Я вижу что – то новое. Вместо привычного асфальта – зелёное пятно, ощетинившееся стебельками травы. Газон! Подхожу, наклоняюсь, и провожу рукой по влажным и прохладным, покрытым каплями росы листьям. Это не пластик, трава настоящая. Живая и зелёная, трава смотрит в глаза небу. Глаза травы – капли росы, прозрачные шарики, каждый из которых отражает всю вселенную. Листья – зелёные пальцы, протянутые навстречу дождю. Я свидетель судьбоносного рукопожатия – земля жмёт руку небу. Трава медленно растёт вверх, дождь быстро растёт вниз. Я знал, что в городе иногда появляются газоны, но не надеялся, что смогу увидеть один из них. Газоны – странное, и даже почти необъяснимое явление. Не везде земля одета в асфальт, голые участки встречаются почти во всех районах, но они так и остаются плоской поверхностью без единого признака травы, иногда только на них разрастаются колонии дикой хлореллы. Тогда тёмно-зелёные комья и плёнка покрывают землю, и начинают стремительно расти. С ними никто не борется: роботам они не мешают, а людям даже дают немного бесплатного кислорода. Газоны тоже выделяют кислород, но они возникают гораздо реже. Кстати, трава – дальний родственник картофанов:(. Но последнее нашествие картофанов:( было лет двести назад, и нам оно вряд ли грозит. После того, что они сотворили, следовало бы приписывать к ним не :(, а :((((, но традиция есть традиция. Трава легко колышется на ветру, как коротко стриженные зелёные волосы под жужжанием фена. Наверно, робот – парикмахер предложил бы именно такое сравнение. Не предложил бы, роботы ведь не владеют литературным языком. Что сказала бы улидка:)))))? Наверняка бы облизнулась и спела песенку про еду. Газон, пролившийся изумрудной лужей на серую землю – газон случился не без помощи неба, ведь его питают капли дождя – навсегда останется в моей памяти, как царапина на компакт – диске.

Я ещё некоторое время постоял, глядя на газон, вдохнул его необычайно лёгкий, как усы электрического тигра воздух, погладил траву, и пошёл домой. Сегодня был странный день. Я получил новую тему для мыслей, а ещё я стал смотреть на мир немного другими глазами, как будто я, и в то же время не я. Асфальт привычно пружинил под ногами, мир вокруг оставался всё тем же, но стал совсем другим. Мир не изменился, просто я посмотрел на него по-другому. Конечно, не так по-другому, как улитка, и даже не так, как тигр, но и этого хватает для того, чтобы убедиться в множественности миров. Миров столько же, сколько существ, наблюдающих реальность. Выходит, я открыл новый мир.

В луже что – то белое. Раньше не посмотрел бы, но теперь наклонился и прищурил левый глаз. Бумага. Поднимаю мокрый лист, и разворачиваю. На нём было что – то написано, но вода сделала своё дело, и буквы превратились в красивые, но бессмысленные пятна. Разобрать можно было только странное словосочетание: «отцы газонов». Я начал думать, что могло бы означать это сочетание:

Где – то в городе есть тайное общество, которое называется «отцы газонов». Члены этого общества – радикальные экологи, пытающиеся возродить древнюю природу. В повседневной жизни они ничем не отличаются от всех, носят обычную одежду, ходят на работу, потом в обычные человеческие супермаркеты, они смотрят телевизор, ходят на порносайты, и вообще ведут себя как обычные люди. У них две руки, две ноги, две дырочки в носу. Они ничем не выдают себя – ходят с масками повседневных лиц, смотрят из-под прорезей повседневных глаз – они окружают себя коконами обыкновенности, и никто н разглядит в них нечто большее, чем плывущих по течению потребителей материальных благ. Но раз в месяц, или в год они сбрасывают маску серой личности, сбрасывают и современную одежду. Потом они облачаются в древние одежды – виниловые тоги, галстуки в полосочку, юбки – шотландки в тон, и сапоги из кожзаменителя, раскрашенные под зебру. Под покровом ночи крадутся они, словно тигры, освещая путь смоляными коптящими факелами, и вдохновенно горящими глазами. Никакого электричества, кроме того, которое вырабатывают их тела, но и этого электричества достаточно, чтобы воздух вокруг этих людей дрожал, готовый затрещать грохотом сотен разрядов. Эти люди находят пятачок голой земли, который ещё не зарос хлореллой, и готовятся совершить Ритуал. Они, держа друг друга за руки, становятся вокруг поля, которое им предстоит засеять. Кто – то из них принёс барабан, некоторые принеси с собой бубны, свирели, музыкальные треугольники и медные тарелки. Никакого электричества – только архаичные инструменты. Они танцуют и поют, кружась вокруг будущего газона в ритме древнего танца. Они поют гимны для богини плодородия. Кажется, это не наш век – мы провалились в дырку во времени, и видим своими глазами древний ритуал. Отблески огня в глазах. Древняя музыка, сотрясающая воздух. Переплетённые руки и мысли. Совсем как много тысяч лет назад. Это уже не те люди которые каждый день изображали из себя бумажный кораблик, который покорно плывёт в медленном, почти стоячем, вязком, как загустевшая культура хлореллы, течении судьбы. Они почти как тигры. Они вливаются в единое групповое сознание, как отделившиеся на секунду брызги пены снова вливаются в океан. Ветер шевелит волосья. На всех лицах безумное :))) и отблески жадно лижущих воздух язычков огня. Наступает кульминационный момент.

От толпы преображённых экологов отделяются несколько мужчин в ритуальных масках с клювами. Это отцы газонов. Они наделены способностью оплодотворять землю. Они роют в земле небольшие ямки, и после небольшого ритуального танца совокупляются с землёй. Земля залетает от них, и через некоторое время – скорее всего, через девять месяцев – рождается газон. Отцы газонов совершают половой акт с землёй, остальные экологи – друг с другом, и вскоре все они погружаются в упорядоченный хаос единения, и становятся единым организмом.

Если у газонов есть отцы, то должны быть и матери подсказывает голос логики. Мать газонов – земля. Земля – мать всего живого, это понимали ещё древние люди, не зря они говорили «мать сыра земля». Непонятно, почему они называли землю матерью сыра, а не какого – то другого продукта. Скорее всего, они понимали, что сыр – самый прогрессивный из их продуктов, так как больше всего напоминает биокультуру. Потом отцы газонов расходятся, довольные тем, что создали газон.

Правда, эта надпись могла быть просто рекламой, но против этого говорит то, что она была написана от руки, а робот ее просто распечатал бы.

@

Я сижу у окна. Внизу открывается панорама города. Плавное течение светящихся точек, электрический пульс города, раскинувшегося на сорока холмах – кто знает, возможно, один из этих холмов и есть Фудзи? Дороги, подземка, автострады – вены города, по которым светящийся планктон плывёт в поисках неизвестной, и вряд ли существующей цели. Замкнутая, но в то же время открытая система. Дождь теперь не срывается с облаков перпендикулярно вниз – капли, похожие на глаза улидок:))))), теперь шелестят по стеклу окосевшими от ветра струями. Тучи не похожи на теплоизоляцию, их уже отремонтировал робот ночи. Теперь на них сплетаются в змеящиеся голограммы проекции лазерных лучей. Весь мир – вместилище проекций. Я просто сижу, и смотрю на листья лазерной травы, а где – то внизу, возможно, отцы газонов снова принимают участие в создании волосатого куска земли.

 21 декабря 2006 г., 16:33:32

Про то, как кошка гуляет сама по себе.

Однажды у Киплинга я встретил фразу, на первый взгляд плоскую и понятную, а на второй – противоречивую, как дзенский коан. Когда я прочитал этот афоризм, я не придал ему особого значения – ну подумаеш, гуляет кошка одна, и что в этом такого? Лишь потом, годы спустя, до меня дошел спрятанный за семью печатями понимания смысл.

«Кошка гуляет сама по себе». Это может означать не только то, что кошка гуляет в одиночестве. Однажды вечером, при безжизненном свете галогенной лампы я вглядывался в серые контуры алюминиевой ложки – такие же безжизненные, как и льющийся на них свет. Серые округлости, лежащие на светло-голубой поверхности стола под ртутным светом – эта обстановка искусственного порядка, граничащего с абсолютным нулём рафинированного небытия, с холодным подмигиванием раскаленной нейтронной звезды – пульсара, с гранями замороженных в жидком азоте ветвей остановившегося навеки огня – эта обстановка как ничто другое подходила для возникновения этой мысли. Это пришло как озарение. Мелькнул образ кошки, которая как гиперкуб сложилась в четвёртом измерении, и гуляет сама по себе.

«Сама по себе» - не значит в одиночестве. Это значит, что кошка действительно идёт по самой себе, по своей покрытой шерстью спине, как мы гуляем по ковру или по асфальту. Закрученная в четвёртом измерении, как лист Мёбиуса или как бутылка Клейна, кошка собственно является дорогой, по которой она и гуляет!

Кошка убрала когти, чтобы не поцарапать собственную спину. Кошка идёт по себе, как по бесконечной тропе, покрытой мехом. Эта меховая тропа идёт по другой такой же – даже не по другой, а по той же самой – по себе. Кошка закручена бесконечной спиралью, как раковина фрактальной улидки. Шерстистый фрактал ощупывает путь усами и оставляет за собой невидимый, но обладающий чётким запахом кошачьих фекалиев самой высшей пробы, след из иррациональных копролитов.

Самодостаточность кошачьего узла не вызывает сомнений. Парадоксальный завиток мяса и шерсти, кошка никак не взаимодействует с окружающим миром, нельзя конечно сказать, что кошка вне любой системы, но она определённо и не внутри. Взаимодействие кошки и реальности сведено к минимуму. Кошка – как атом, зависший в вакууме – вращающийся с невообразимой скоростью, но в то же время неподвижный. Кошка одна во вселенной. Все дороги ведут в Рим. Кошка тоже дорога, но ведёт она в никуда.

С кошкой, гуляющей по себе вобщем всё понятно. Но в реале мы видим кошек, гуляющих по линолеуму, по деревянным доскам, по свежевыпавшему снегу, по асфальту, по мокрому песку и даже по опасным высотам карнизов и труб теплового отопления. На эту тему у меня есть две версии:

1.) У кошек может иметься некая медитативная практика, вроде нашей йоги, которая приводит к расширению кошачьего сознания. Эта практика называется «прогулка по себе», что означает полную изоляцию гуляющего от раздражителей извне. Люди тоже практикуют медитативные прогулки по лабиринтам, а кошка должна уметь быть лабиринтом для себя. Кошки часто потягиваются, лижут себя под хвостом – кто знает, возможно, это подготавливающие к медитации упражнения? Как известно, кошка спит 3/4 своей жизни. Но может быть, это не сон, а «прогулка по себе»?
2.) Версия вторая: речь идёт не о кошках в традиционном понимании этого слова, то есть как о пушистых звирьюшках небольшого роста, а об неком абстрактном божестве – о Кошечке, может быть. Культ Кошечки стар как мир. Ещё древние египтяне почитали Кошечку как священное животное. Кошечка может быть богиня хаоса, лафкрафтовский Азатот, то есть «Существо Извне». Кошечка находится вне мира, она созерцает его со стороны, как будто смотрит в замутнённое зеркало. Взаимоотношения реальности и Кошечки сложны и противоречивы. Кошечка – больше вселенной, и меньше электрона. Кошечка везде и нигде.

Обе версии одинаково абсурдны, и совершенно не исключают друг друга. Непонятно только, откуда Киплинг обо всём этом узнал?

30 января 2007 г., 21:21:24
Утро орешника, или путешествие в Икстлан forever!

Весеннее утро, чуть показавшийся из-за далёкого, покрытого плесенью жилых построек холма показался верхний край медного солнца. Пластинчатые слои облаков возвышаются одинокими гигантскими грибами. Индустриальный пейзаж хищно давит на деревянные, оставшиеся от старой, плывущей в толще городских стереометрических бетонных конструкций, как завёрнутый в узел Мёбиуса остров реальности, над которым не властно время, непонятно откуда здесь взявшейся маленькой деревеньки. Деревья, о фрактальные деревья, что ветвятся подобно паукообразным клеткам головного мозга! Вы выходите за пределы рационального понимания, как и то, о чём я собираюсь вам поведать.

Слышу нарастающий, почти осязаемый далёкий гул – звонит будильник, я возвращаюсь обратно в тело, и пытаюсь заставить его проснуться. Оно подчиняется не сразу. Иду в ванну, и мою свою заспанную морду. Не чувствуя  реальности происходящего, походкой космонавта направляюсь на кухню, и изобретаю там несложный завтрак. Мюсли и адский чай – честно говоря, почти чефир, но не отстоявшийся. Вместо сахара сыплю чай солью – так делают тибетские монахи, заваривающие из обычного зелёного чая такое варево, что русский народный чефир просто отдыхает в сторонке, платочек в руках теребя. Они называют эту жидкость «тсампа». Там большое количество чая, немного буры и селитры, и ещё всякая фигня, если кому интересно, могу поделиться рецептом. Глотаю эти мюсли и запиваю их чаем. Каждый глоток чая превращается в странный момент полного единения с заглатываемым чаем. Я весь пропитываюсь этим чаем, самоидетефицирую себя с чаем. До чего же странный акт – глотание! Когда я глотаю некий объект, я одновременно выражаю этим любовь к объекту, и этим же разрушаю его. Глотание – это акт разрушительной любви. Что было бы, если бы мы всегда глотали тех, кого любим? А больше всего на свете человек любит себя самого – значит, нужно проглотить самого себя, чем выразится конечная стадия аутэротизма и нарциссизма. Закончив заниматься с едой разрушительной любовью, я резко встаю из – за стола. Зря я встал так резко. Теперь весь мир распадается на кристаллообразные структуры с острыми гранями, похожие на кристаллы кварца. Фрагментация образов.

Одеваюсь, собираю вещи и выхожу. Лифт открывает металлически скрежещущую пасть для того чтобы проглотить меня так же, как я проглатывал еду. Значит, лифт любит меня. Лифт отвезёт меня на солнце. Дверной проём, спираль лестницы – свет в конце тоннеля. Я на улице, вдыхаю холодный, насыщенный запахами весны воздух. Люди. Несутся, бегут с невероятной скоростью. Время ускорено. Восприятие движения фрагментированы, как медленно сменяющие друг друга кадры в замедленном видео. Цвета становятся нестерпимо яркими, и я чувствую, что приближается нечто. Нечто выходящее за пределы рационального понимания. По окружающему пространству прошла странная, искажающая всё на своём пути волна.

Время остановилось, отдышалось немного, и снова пошло. Но я не смог пойти. Я бешено перебирал ногами. Но не мог сдвинуться с места ни на миллиметр! Я шёл на месте. В структуре объективной реальности что – то нарушилось, и это нарушение не разрешало мне перемещаться.

Я остановился, прекратив бессмысленные попытки идти, и начал думать. Для того, чтобы легче думалось, я поднял вверх указательный палец, и сказал «О!», и идея не заставила себя долго ждать. Я решил, что если я не могу перемещаться по поверхности Земли, то я буду двигать землю под собой! Просто, как колумбово яйцо, да вообще как всё гениальное! Я выразил намерение двигать планету под собой, и приступил к этому. Сначала крутить Землю ногами было сложно – она имеет огромную массу, но потом мне настолько понравилось крутить Землю, что я даже не мог остановиться! Я вращал ногами планету, а люди думали, что я просто иду. Это очень странное ощущение – осознавать, что крутишь огромный, во много раз тебя превосходящий мир.

Я крутил ногами земной шарик, когда вдруг заметил, что сам становлюсь всё выше и выше. Я смотрел свысока на людей, деревья, дома… Я перестал чувствовать себя человеком, и решил, что я стал осью мира, насквозь протыкающей вращаемый ей глобус. Это я вращаю мир. Это северное сияние, искры моего вращения. Это белые медведи, они трутся об меня спиной чтобы ускорить время, они желают приблизить Апокалипсис. Ос – это не полосатый мух. Это палка, на которой вертится земля. Я превращаюсь в полосатого муха. Потом снова в человека. В человека, вращающего ногами планету – могучего, как языческий бог. В человека, который звучит гордо, как гигантский колокол, подвешенный в пустоте. Вращать Землю становится тяжело, я останавливаюсь, и позволяю Земле вращать себя. Стремительно, как превратившиеся в речной песок окаменелые моллюски, я просачиваюсь между атомами и молекулами, каждая из которых ощетинилась серебристыми острыми осями координат.

Дверь. Непонятно, тянуть, или толкать? Или и то, и другое? Тянитолкаю дверь, и она открывается в обе стороны. Даже не понял, вхожу или выхожу!

21 марта 2007 г., 19:22:01

Волосы это стены.

Волосы – это стены, скажу я. Возможно я ошибусь, а возможно и нет. В любом случае волосы – это не полноценные стены из бетона, дерева, они даже не тончайшие стенки эритроцита саранчи, хотя по размерам волос по сравнению с эритроцитом кажется хвостом титанических размеров чешуйчатого ящера. Но всё же волосы близки к стенам, в них течёт стенная энергия, волосы говорят на языке стен. Никто не будет спорить с тем, что оконные стёкла родственны стенам, и иногда выполняют функции стен. Но тут мы подходим к непростому вопросу – что есть стена, а что есть окно? Например, стена, сложенная из прозрачных стеклоблоков, может быть окном, а окно из пуленепробиваемого стекла может выполнять функции стены. Я думаю, что окно в отличие от стены обладает прозрачностью, но тут тоже есть не всё так просто, как кажется на первый взгляд. Ведь есть же окна, непрозрачные с одной стороны, и прозрачные с другой, и при желании можно было бы сделать окно, непрозрачное со всех сторон; стены же в свою очередь могут быть прозрачными, особенно если у вас есть рентгеновские очки, или хотя бы дар ясновидения, клеточные стенки хотя и тонки, и прозрачны, никто не станет называть их клеточными окнами. Окна – друзья и братья дверей. Двери совсем не похожи на волосы.

Так вот, окна, как и волосы, ведут куда – то. Человеческая голова – это оконно – стенно – дверной узел, хлопают ставни, кто – то колотится лбом об стенку, скрипят дверные петли: звуки головы. Глаза, зеркала души. Зеркало – это то же окно, просто вывернутое наизнанку; в нормальном окне мы видим окружающий нас мир, глядя в глаза мы видим отражение собственной души, наложенное на отражение души обладателя глаз. Стены черепа – нераскрывшийся бутон кости, венчающий стебель позвоночника. Скелеты по сути растения. Волосы – те же растения, волосы – луга, раскинувшиеся на коже, волосы – плесень, покрывающая стены черепа, как мох покрывает древесную кору, волосы – вы тропический лес. Перхоть, ты – вечные снега! Перхоть – айсберги, перхоть – рваные клочки облаков в полдень над пустыней Гоби. Вошь – корабль пустыни, верблюдик. Но хватит о патологичном. Зубы – двери пищи. Уши – двери слуха. Двери восприятия – ну как же тут не вспомнить Хаксли?. Волосы представляют собой неживую материю, которая прорастает сквозь живую. Волосы – двери в неживое, из органического царства в неорганическое.

Ногти – это окна. Это бесспорно, как и то, что земля была круглой в тот самый момент, когда я понял, что она имеет кубическую форму, и то, что она была квадратной в тот момент, когда Галилей признал её круглой. Ногти прозрачны, они тонкие и плоские, через них подкожная клетчатка любуется миром. Если бы эволюция пошла бы иначе, мы могли бы видеть через ногти, они были бы нашими хрусталиками. Нет ничего более близкого, чем волосы и ногти – один материал. Но волосы непрозрачны. Волосы – непрозрачные ногти. Ногти – это окна. Непрозрачные окна – это стены. Волосы – это стены.

На это можно возразить чем, что волосы слишком малы для того, чтобы быть стенами. Но клеточные стенки по сравнению с человеческими волосами – что мыльный пузырь рядом с великой китайской стеной. Если взять немного другой масштаб – великая китайская стена – гигантский волос небесного дракона, упавший на землю. На человеческой голове 31415926 волос. Носить 31415926 стен на голове – это просто невозможно, но тем не менее это так. Жить в доме из четырёх стен, и в то же время носить 31415926 стен на голове – это ещё более невероятно. Давайте переселимся из простых четырёхстенных пещер со всеми удобствами в жилища из волос. Свейте гнездо у себя на голове, и живете в нём – и тогда у вас будет жилище из 31415926 стен. Настоящий лабиринт! Но у каждого лабиринта должен быть свой минотавр. Минотавр – вы, совершенно лысый минотавр, а на голове растут два рога.

31 марта 2007 г., 21:34:02

Слова руля.

Слова руля были созданы до руля, и они гораздо древнее и совершеннее, чем сам Руль. Но слова руля мертвы без руля, который является всего лишь их проекцией в реальном мире, и одновременно – ключом, способным отпереть словесные замки, странные врата межбуквенных хитросплетений. Слова руля – почти физически ощутимый звук, Руль – реальность на грани миража, иллюзорных сетей колдовского тумана, и через определённое время сливаются и руль, и его слова, и вообще всё на свете. Вначале было слово, и это слово было первым словом руля. Потом было ещё несколько смачно отрыгнутых пустотой в глубь хаоса истекающих бытиём слов, исчезающих в водовороте бесцельного поиска цели. А потом, на грани пустоты и хаоса, возник Руль. Серповидно изогнутый, с серебристыми корешками вместо бороды, руль хищнически улыбнулся, обводя взглядом невыразимо сверкающих семи глаз только что созданную им вселенную. Он не похож на автомобильный руль – скорее на самолётный штурвал, нет, он и на штурвал не похож – скорее на двуострый серп без рукоятки. Описывать Руль совершенно бесполезно – он вне человеческого понимания, он вмешает в себя всё сущее, всё, что случилось, и всё чему не суждено случиться. Но нельзя говорить, что Руль есть Вселенная – это было бы не совсем точно. Да, Руль создал вселенную, но он не есть вселенная – он вовне. Более того, являясь частью этой Вселенной, мы можем даже утверждать, что руль не существует, и отчасти это будет так – ни на том уровне существования, на котором существует наша Вселенная, ни на каком – либо другом не может существовать ничего подобного Рулю, но тем не менее Руль каким – то невообразимым образом, нарушая законы всех мыслимых физик и космогоний, умудряется существовать вне любого уровня, но и на всех уровнях одновременно в форме своих бесплотных исполняющих обязанности эманаций. Нельзя сказать, что Руль – Бог. Бог не может быть вне мира, сотворившего его, не так ли? Так что же такое Руль? Ответ можно искать в таинственных бликах северного сияния, текущих по жилам его пульсирующих медузообразнух проекций, в снежинках белого шума на экране спятившего мира, в осколках космических суставов и галактик, в молчаливых, развевающихся на грани небытия призраков другого мира, и не найти нигде. Можно исходить сотни дорог, стоптать сто сорок пять ботинков, протереть дыру в коре вселенной и собственного мозга, и нигде не найти ответа. Можно задать вопрос «что есть руль?» одноглазому шмелю с бряцающими ключами на поясе, пообещав заложить в обмен свою душу а в ответ услышать только леденящий звёздную плазму хохот. А можно просто поднять палец вверх, и кричать: «РУЛЬ!!!!». В ответ тишина, да холодное дыхание спящего беспробудным сном межзвёздного пространства. Тайна руля – никто не видел руль, а те кто видели – сошли с ума, и теперь бешено гарцуют на стоногих конях в пустоте. Многорукие, многоглавые, с покрытой светящимися наростами и поганками огрубевшей от вакуумного мороза кожей, эти полу – боги, полу – призраки будут скакать так вечно. Они никогда не вспомнят, кем они были, и кем они могли стать, не приоткрой они хоть на миллиметр завесу мрака над сутью Руля. Те же, кто целенаправленно вглядывался в самое сердце руля, желая соединиться с иррациональным, те, для кого яд, даруемый рулём, слаще мёда, те, кто погряз в радиоактивных отходах, они просто стоят неподвижно, как изваяния, объятые сжигающим всё и вся пламенем, ибо их сущность выжжена, а вместо души у них одна лишь тень Руля, дрожащая над кратером тьмы. Но даже эти безумные колоссы не видели Руля, они лицезрели лишь бледный серповидный мираж, рассёкший их воспалённые души и тела. Забинтованные, как мумии, все в развевающихся на адском ветру лохмотьях, они мрачно шаманят Серпу Руля, бумерангу призрачной энергии, бороздящей реал одним концом и мир сновидчества другим. Кла угхм нрлайх йог сотот! Игн рлайх ньярлатотеп дганг хлаг! Прфшрунги нунгап реншлоант! Торнологоа нофвыдлдорогь ньотона оорнроо! Так кричат в массы расплавленного стекла, текущего по обросшим волосами сталактитам, в быстрые водовороты лавы и бурные потоки эфира. Их головы, подобные глазастым грибам, качаются в такт этим словам. Но все их действия ослепительно красивы. Человек не в силах понять эту красоту, их эстетика так отличается от человеческой, что те действия, которые они совершают, кажутся нам бессмысленным круговоротом перерождений. Даже стражи руля сойдут с ума, если просто попытаются вообразить руль. Что уж там говорить о таких существах, как мы…

Кузнечик тёр ногами о спину. Случайно он подобрал мелодию к Словам Руля, и вот он уже здесь, его зелёный панцирь развалился, и из него вышел я. Я всего лишь человек и слова Руля мне неизвестны. Но ведь только что я был кузнечиком, а значит, я могу скакнуть ещё дальше, но пока я человек, и я живу в мире людей, как бы банально это не было. Я не шестирукий страж руля. Но я могу говорить голосом аппендикса одного из его стражей. Я слышу, что вещает Великий Аппендикс, и провоцирую мутации клеток в коре вашего головного мозга с той лишь целью, чтобы вы могли узреть блаженство пребывания в пространстве руля. Так как описать Руль человеческими словами невозможно, а других слов я не знаю, то опишу хотя бы проекцию руля на этот мир. Руль представляет собой правильный серп, его рога покрыты размеренно пульсирующими ресничками бахромы, пасть руля столь огромна, что руль может проглотить самого себя. Руль улыбчив. У Руля семь глаз, один центральный, а остальные для дизайна, но и их огонь испепеляющь. Цвет Руля неопределён – он то золотистый, то призрачно – мерцающий, то укрытый дымкой радужного перламутра. Руль объят сиянием молний, что с оглушительным шипением изливаются из его ганглиевидных отростков, Руль подобен парящему в толще густого, почти затвердевшего времени взмахивающему плавниками скату. Голос Руля подобен гулу термоядерного взрыва, его возгласы сотрясают солнца, вызывая целые вихри бешено взметнувшихся в демоническом рукоплескании протуберанцев. Его голос прошивает вселенную, как мощный электрический удар. Но, повторяю, это всего лишь упрощённая проекция руля, доступная моему пониманию. Другим существам он, возможно, является в других, более понятных формах. Руль надвигается на меня.

Но я не знаю Слов Руля. Эти слова открыты немногим. И вообще, можно ли суть такого, как Руль, выразить обычными словами? Конечно нельзя, но Слова руля не есть слова. Слова руля подобны тем словам, что создали мир. Руль произнёс их, и создал самого себя. И Руль понял, что он должен рулить. Он не мог не быть Рулём, раз он уже им стал. Руль шептал слова мира, мир шептал слова руля. Шёпот перешёл в речь, речь в крик, а крик – в судорожное биение хаоса на костях энтропии, что мы зовём Еслимиром. Еслимир – хранилище нереализованного, которое было призвано к жизни словами руля. Руль помечен словами, Слова помечены Рулём. Руль взмахнул плавниками и мир реализовался. Руль – возможность существования чуждого нам антимира. Мир – свидетельство существования Антируля. Антируль есть клубящийся в миазмах сгусток хаоса, сверкающий циклопической башней своего оранжевого арбуза. Вокруг него клубятся стаи слепых ланцетников, ленточных червей и прочих микроорганизмов.

Я не знаю слов руля, но я знаю вот что: если кто – то из нас узнает слова руля, истинные Слова Руля, а не их проекцию, и сможет правильно их произнести, Руль предстанет перед ним без всяких масок. Это будет иметь поистине разрушительные последствия: сияние Руля в чистом виде непереносимо даже для метагалактических сущностей, не говоря уже о существах более низшего порядка типа людей. Но как же велико желание слиться хоть на мгновение с Рулём, раствориться в Руле, сгореть в нестерпимо ярком свете Руля! Все мы когда – то были словами, произнесёнными Рулём, и жаждем вернуться в глотку, нас породившую, потому так и стремимся прямо в самое горло Руля. Я чувствую Руль, хотя он и очень далеко. Меня задело волокно Руля, и я навсегда останусь иным чем раньше. Всего лишь одна тончайшая ниточка материи, из которой соткан руль, способна перевернуть все представления о мире.

Слова руля созданы Рулём, но они гораздо древнее и благороднее Руля, ибо Руль – реален, а слова просто блик северного сияния, плывущий по отражению в зеркале небытия. Руль уже близко.

4 апреля 2007 г., 19:51:38

Монорельс.

Он нёсся в пространствах, состоящих из бесформенных сгустков желтоватого тумана, кое – где мимо него проносились замысловатые конструкции из упругих светящихся шаров, скреплённых друг с другом эластичными пружинками, трубочками разной толщины, а иногда и просто взаимным притяжением. Вокруг этих конструкций змеились голографические ленты, кругом порхали увешанные клубками проводов и гирляндами неясно мерцающих зеленоватыми огоньками точек существ, похожих на полуоформленных эмбрионов, вызревающих в кибернетических яйцах электрического курятника, приютившего под своей крышей сонм кудахчущих, высокотехнологичных несушек на силиконовых микросхемах. Звуков не было, и он нёсся в полнейшей тишине, изредка прерываемой вспышками его собственного внутреннего диалога, который он никак не осмеливался высказать, ведь он знал, какую силу имеют его слова. Кто он? Никто не знал наверняка. Несомненно, первое существо, осознавшее себя. Несомненно, осознан был лишь один вагон бесконечно длинного поезда, вагон этот сразу же мутировал в локомотив, и потянул за собой самого себя, умноженного на бесконечность, и пока ещё неосознанного. Ехал он по бесконечно длинной, и бесконечно тонкой струне, протянутой из бесконечности в вечность. Струна немного пульсировала в одной ей известном ритме, и гудела от всё нарастающей скорости.

Он был узок, одноглаз, из живота росла бахрома ложноножек – никакого сходства с человеком. Но кем же он в таком случае был? Вопрос остаётся открытым, но для удобства назовём это странное существо Монорельсом. Монорельс выглядел как огромная многоножка – кивсяк с одноглазой акульей головой; там, где акуле полагается иметь жабры, у Монорельса росли розовые колючие перья. Глаз Монорельса сиял жёлто – зелёным огнём, зрачок был подобен прохладному провалу космического вакуума, рот расплылся от одной ноздри до другой в отрешённой улыбке. Дальше у Монорельса начиналась членистоногая, как у многоножек структура, похожая на ряд вагонов, чёрная, как шерсть парящего в сернистых облаках дирижабля, с редкими эбонитовыми вставками и руническими монограммами. Бесчисленными ложноножками, сочащимися слизью, Монорельс обхватил струну, иногда перебирая ими для лучшего скольжения. В самом конце монорельса торчат две длинные острые антенны, но сам Монорельс об этом пока не знает, так как он осознал ещё только собственную голову, а всё остальное – на самоуправлении.

Монорельс стремительно бороздит жёлтые туманности, изредка открывая свой рот, для того чтобы проглотить новую порцию планктона. Струна то струится прямо перед ним, то немного изгибается в сторону. Монорельсу начинает казаться, что струна на самом деле – круг, и он будет вечно нестись так, по бесконечному кругу, и ничего вокруг него не будет меняться. Отчасти Монорельс был прав, но только отчасти. Любой отрезок струны был идентичен предыдущему, и не было никакой разницы между контурами струны, исчезающими вдали, на горизонте, и узлами струны, оставленными позади, на целых километрах которых всё ещё двигались непознанные вагоны Монорельса.

Монорельс тёк, подобно стремительным потокам нейромедиаторов, несущимся в замысловато скрученных аксонах, по пульсирующей вспышками света струне. Он не знал, что это за пульсация. Возможно, пульсация струны была вызвана шевелением его многочисленной бахромы ложноножек, а возможно, пульсация струны и была первопричиной его движения. Струна извивалась немыслимыми узлами, складывалась в червеобразные буквы несуществующего алфавита, принадлежащего древнему языку, не имевшему письменности, завивался в немыслимые спирали, от которых у Монорельса слегка кружилась голова, и снова вытягивалась в прямую линию. Монорельс начал думать, что ничего нового произойти уже не может, и тут он вошёл в зону треугольников. Тёмно – синие, с красноватой изорванной и изъеденной ржавчиной каймой, треугольники всё прибывали, прибывали, окружая Монорельс со всех сторон. Треугольники показались монорельсу враждебными существами, абсолютно чуждыми и непонятными. Ему хотелось повернуть обратно, но для этого пришлось бы сойти со струны, а Монорельс интуитивно знал, что только на струне он будет в безопасности, сойди он со струны – и тут же рой разъярённых его вторжением треугольников раскромсает его своими остро отточенными, хищнически поблескивающими в люминесцентном сиянии жёлтого тумана гранями. Но треугольники ещё не знали, что у Монорельса есть зубы, очень острые, способные разделять атомные ядра надвое зубы, не поддающиеся ни одному известному веду кариеса, плотно сидящие в железобетонных дёснах зубы из чёрного, как глаза кракена, обсидана. Своим единственным глазом Монорельс проанализировал траектории полёта всех злобно мелькающих треугольников, широко открыл свой акулий, зияющий воронкой в четвёртое измерение рот. Ураган Монорельсова рта затягивал всё новые и новые стаи треугольников, которые яркими искрами, словно спички, зажегшие огонь преисподней, чиркали о его нёбо. Монорельс вращался вокруг струны по стремительной спирали, теперь он стал подобен одному из тех длинных, как шланг, торнадо на Юпитере, этих клоак атмосферы, засасывающих в себя всё сущее. Струна накалилась. Растопыривший во все стороны свои плавники Монорельс поглощал треугольники, которые теперь заполнили всё пространство, тучи треугольников простирались до самого горизонта. Всё это походило на нашествие саранчи, или на атаку эритроцита той же саранчи ордами вирусов. Монорельс сумел различить слоистую структуру треугольников, которая вызывала иллюзию их трёхмерности, хотя на самом деле они были плоскими бумерангами из сверхпрочной слюды. Трёхмерные структуры треугольников начали распадаться, сверкая, как осколки энергетических нитей под огнём тысяч узких, извилисто – обтекаемых лазеров рубинового света, провоцирующих гниение атомных оболочек, и их последующее отслоение. Воздух искрился от тучи зависших в нём осколков. Из под пластинок вагонов Монорельса стали пробираться тонкие, как крысиные хвостики, покрытые высокотоксической радиоактивной слизью щупальца, сам он стал покрываться красным нечёсаным мехом, пахнущим гнилой псиной. Останки треугольников догорали, слабо поблескивая тлеющими угольками в вязкой и густой, как дёготь атмосфере. Струна уводила Монорельс всё дальше, в сторону странного строения, похожего на лабиринт микротрубочек в растительных клетках, к гротескным дворцам, построенным из засохших в злостно деформированных кислотным бризом формах, медленно шевелящихся в невесомости пространств жёлтого тумана.

Тело Монорельса покрылось ороговевшими пластинами, испещренными гроздьями загадочно блестящих глазок  бусинок. Этими дополнительными глазами Монорельс сумел получше разглядеть струну. Оказалось, что струна вовсе неоднородна, она имела сложную структуру. Струна представляла собой двойную спираль, соединённую, как брючная молния тонкими нитями, наподобие маленьких крючков прикреплены к другим крючкам противоположной нити. Сами нити, туго переплетённые друг с другом как перила эластичной спиральной лестницы, состояли из плотно приваренных, так, что шов почти незаметен, серебристых сегментов, светившихся салатово – холодным, призрачно шевелящимся светом. По нитям, похоже, бежали импульсы тока, передающие информацию, и, возможно, управляющие Монорельсом.

Монорельс приближался к фрактально ветвящемуся лесу, который на вид оказался гибридом между нервными клетками насекомого, подземной грибницей, и канализацией в космическом отеле будущего. Ветер шевелил уже сильно отросшую красную шерсть Монорельса, и она шевелилась, как плантации нитчатых водорослей на панцирях крабов. Теперь, когда хитиновые сочленения сегментов Монорельса стали незаметны под густым слоем шерсти, он стал больше похож не на гигантского кивсяка, а на мохнатую полярную анаконду, с единственным глазом на середине лба, и гордо торчащими из шеи длинными, сильно потрёпанными розовыми перьями.

Лес ветвящихся структур, к которому приближался Монорельс, не был однороден. Монорельс сфокусировал свои зрительные линзы, и в его мозг, по тонким проводам нервов, заструилась картинка, с подробными комментариями к каждой из своих деталей. Лес светился тем же мертвенно – салатовым, ментолово – флуоресцентным светом, что и струна. Монорельс заметил, что лес состоял из двадцати трёх концентрически вращающихся ветвистых структур, от которых тянулись от одной структуры до другой, как телефонные провода, тонкие шевелящиеся нити. Все эти структуры вращались вокруг тускло мерцающего, как срез колбасы или мрамора, ядра. Монорельс ехал уже довольно долго, но лес, казалось, почти не приблизился, наверняка он имеет огромные размеры. Монорельс ехал дальше.

Рваные кляксы облаков сгущались, но свечения леса и струны вполне хватало для того, чтобы оглядеть путь, к тому же у Монорельса на голове по бокам были небольшие, но страшно мощные фары, которые могли выхватить из темноты кусок пространства, оставить его застывшим на пару минут, и пока время не очнётся от оцепенения, скатать его в трубочку например, или даже завязать в узел. Струна стала сворачивать намного чаще, теперь стали попадаться участки, где она состояла из одних прямых углов, но восновном шли участки, где струна сворачивалась в тугие спирали, и тогда Монорельсу казалось, что его уносит некий водоворот, как крокодильчика, брошенного в унитаз. Теперь Монорельс мог видеть собственные вагоны, которые тянулись далеко позади, исчезая где – то за обратной стороной слоистых облаков жёлтого тумана на горизонте. Эти грибовидные слоевища тускло светящихся, шевелящих отростками облаков поражали своими размерами не меньше, чем и сам Монорельс, который даже не знал, кончается ли хоть где – нибудь эта огромная вереница составляющих его тело вагонов. Монорельс пока чувствовал только свою голову, а все остальные сегменты его нескончаемого тела будто принадлежали не ему, а какому – то таинственному кукловоду, который с хитрой ухмылкой дёргает за ниточки. Лицо этого кукловода было жёлтыми испарениями, руками его – пронизывающие пространство флюиды, нитью же – то ли сам Монорельс, толи струна, а может, и оба вместе. Монорельс задумался: возможно, струна – это часть его, а возможно – он сам часть струны, которая существовала неизмеримо долго до того момента, когда Монорельс придумал всю эту бесконечную поездку в страну жёлтого тумана. Тогда струна была свёрнута в шар светящейся салатовой энергии, а монорельс был эмбрионом каракатицы – или он уже не помнит этого? Или не было никакого Монорельса, и никакой струны, и треугольников, а был и есть только вечный упорядоченный хаос, подвешенный в вакууме, а Монорельс и спиральная лестница струны – это всего лишь сон кипящих обрывков сновидений, вперемешку с изорванным в лоскуты и искажённым в кривых зеркалах многочисленных глаз Монорельса реалом. Монорельс не знал, кажется ли он кому – то, или он есть иллюзия собственных иллюзий, или сам он реален, но всё что он видит – бред. Монорельс входил в зеркальный лабиринт, но он пока не знал этого. Визуально всё оставалось почти прежним, но Монорельс заметил, что двадцать три кристаллические структуры, из которых состоял лес, сильно изменили своё положение.

Одна из салатово – зернистых, ячеистых структур находилась справа от монорельса, другая – слева. Салатовый свет сначала разгорался в правом комке фрактальных завитков, потом медленно затухал, и через некоторое время разгорался в левом. Монорельс располагался точно между ними, остальные структуры – по кругу. Монорельс догадался, что он находится в одной из таких структур, а это значит, что их не двадцать три, как он посчитал сначала, а двадцать четыре. То, что он принял за ветки, оказалось просто узлами струны.

Это открытие так удивило его, что он даже не заметил, что давно уже заблудился в зеркальном лабиринте. Внезапно Монорельс увидел двадцать четыре струны, и самого себя, тоже в двадцати четырёх вариантах. Теперь завитков струны, казалось, стало уже не двадцать четыре, а (Монорельс несколько раз сбивался со счёта) ровно 576. зеркала всё множились и множились, бесконечно умножая и отражения, которые начали наслаиваться друг не друга, и местами сливаться. Каждое отражение было отделено от других тонкой и почти незаметной плёнкой, каждое отражение находилось в отдельном восьмиграннике этих тонких плёнок. Монорельс, тот самый, «настоящий» Монорельс, который и сам уже не был до конца уверен в том, что именно он настоящий, а не другие идентичные ему монорельсы, да и вообще сомневался в реальности всего с ним происходящего, тоже был отгорожен своим восьмигранником. И тут к Монорельсу пришло ещё одно озарение: его глаз состоит из восьмигранных фасеток, значит, он находится внутри собственного глаза, в одной из фасеток, которые вдруг приобрели зеркальность, и теперь отражают друг друга, создавая иллюзию собственной бесконечности. Для проверки этого Монорельс попробовал закрыть свой глаз, и, действительно, все отражения зеркального лабиринта, как и сам лабиринт, исчезли. Но исчезла и струна, и шар мраморно – колбасного света, вокруг которого она вращалась – всё погрузилось во тьму.

Монорельс вспомнил о том, что кроме большого фасеточного глаза у него есть маленькие крысиные глазки, раскиданные по всему телу. Он попытался сконцентрировать внимание на глазах следующего за головой сегмента, и попытался видеть этими глазками. Осознание распространялось от центра второго сегмента к периферии, заполняло сегмент, и разливалось по маленьким глазам, которые были расположены вовсе не в беспорядке, как казалось Монорельсу, а по спирали, три раза закрученной вокруг сегмента. Красная шерсть немного мешала видеть, да и сами дополнительные глазки были не такие мощные, как большой глаз на голове. Всё новые и новые сегменты Монорельса загорались огнём сознания, всё новые и новые глаза делали их зрячими.

Монорельс увидел струну, увидел самого себя, всё это виделось ему как – бы немного со стороны, причём монорельс не мог даже точно понять, с какой именно стороны. Казалось, он видел себя со всех мыслимых и немыслимых сторон. Видит свой закрытый большой глаз, видит клубящиеся салатовые узлы струны, видит бледно – мраморно – колбасное солнце. Всё подёрнуто паутиной белого шума, пеленой призрачных флюидов, концентрированным жёлтым туманом, превратившимся в пыль. Снова эмбрионоподобные структуры, и соединённые трубочками шары. Струна становится прямой, вибрации салатового тока слабеют. Монорельс выходит из одного узла, и переходит к другому.

Теперь пространство зеркального лабиринта не опасно для него, тем более что он сам и есть зеркальный лабиринт, и монорельс решает приоткрыть большой глаз. Свет ударяет в мозг, прорывает плотины в реках нервов Монорельса, заполняя всё его естество. Красная шерсть трансформируется в нечто среднее между блестящими перьями и чешуёй. Розовые перья на шее монорельса удлиняются, и покрываются толстыми шипами. Глаз загорается салатовым сиянием струны. Жёлтый туман расслаивается и мечет молнии.

Монорельс начал считать ступени струны. Оказалось, на каждом витке двойной спирали расположено по три ступени. Монорельс обнаружил, что ступени неоднородны, их четыре вида, и они чередуются друг с другом либо беспорядочно, либо Монорельс просто не уловил порядка. Первый вид ступеней состоял из двух дощечек, одна из них имела вед пятиугольника, с маленькими серыми шариками на концах, другая была похожа на шипастую ложку. Второй вид был зеркальным отражением первого. Третий вид ступеней представлял собой трезубец с одной стороны, и круг с многочисленными лучами с другой. Четвёртый был просто отражением третьего. Перила струны разглядеть так подробно не удавалось…

@

Монорельсу эта структура тогда ничего не говорила, но мне это всё очень подозрительно напоминает структуру ДНК. Я не уверен, что всё было в точности так, но по – моему, монорельс – первичный фермент, а струна – цепочка дезоксирибонуклеиновой кислоты. Узлы этой струны – хромосомы, колбасно – мраморное солнце – ядрышко клетки. Не знаю, где происходили все эти события: возможно, в реальной клетке, самой первой клетке, образовавшейся в первичном бульоне, возможно, в одной из моих клеток, а возможно, в пространстве архетипов. На версии, что монорельс – обитатель одной из моих клеток, пожалуй, остановлюсь поподробнее.

Допустим, это была клетка головного мозга, скорее всего коры, не могу сказать в каком полушарии. Эта клетка внезапно мутировала – никто не может сказать почему, причин может быть бесконечное множество. Может быть, виновата радиация, может быть – неправильные мысли, может и экология, или клетка сама синтезировала вызывающее мутации химическое вещество – причина не особо важна, важно то, что произошло после этой мутации. Мутация привела к тому, что фермент, управляющий ДНК, начал осознавать себя, и транслировать картинку всего происходящего в его родной клетке на весь мозг. Наверное, это была самая главная клетка мозга, которая управляет всеми остальными клетками, такая королева, как у муравьев; в этой клетке наверняка была сконцентрирована вся личностная структура. И вот клетка, глазами Монорельса, начала воспринимать себя изнутри. Ну а так как это есть клетка,
координирующая всю мою личность без исключения, то, вероятно, Монорельс – и есть я.

Ха – ха, я Монорельс!!! Осторожно, двери восприятия закрываются! Пристегните ремни! Следующая станция…

31 мая 2007 г., 20:27:21

Самое первое слово.

Давно известно, что слова, произнесённые с высокой на них концентрацией, способны изменять реальность, причём чем выше концентрация, тем глубже внесённые в структуру реальности изменения. Слова могут зажигать и тушить пламя, передвигать камни, подчинять волю людей и животных – многое могут слова, когда их произносят, полностью превратившись в произносимый звук. Иногда происходят совершенно удивительные вещи, поверить в которые невозможно, не увидев их воочию.

Ругались вот как – то две бабы на рынке, по пустяковому довольно поводу, и одна другую невзначай так в жoпу послала. И в тот же миг, прямо в воздухе, материализуется огромная жoпа, каждая булка в два человеческих роста, да как свистнет! И обеих засосала. А потом улыбнулась сытой улыбкой наевшегося Гаргантюа, и укатила по серой ленте шоссе куда – то в сторону Юдино. Скорее всего, её приняли там просто за иномарку необычного дизайна, принадлежащую эксцентричному арт – директору какого – нибудь дорогого клуба. Подобные машины не вызывают ничего более минутного удивления, и лёгкой зависти: «Хочу такую!». Никто не остановил жoпу, и её невольных пассажирок никто больше не видел.

Но слова могут иметь и большую силу, взять, например, пирамиды. Вначале пирамиды были словами, синхронно выкрикнутыми цепочкой жрецов Анунаха, держащихся за руки. Тут же подул ветер, мелькнули неясные контуры шевелящихся голографических полосок, из бури песка и известняка, подхваченного небольшим локальным ураганом, стали выкристаллизовываться пирамиды. Слова способны создавать материю из ничего.

«Вначале было слово…». Подобные предсказания прошлого встречаются во многих религиях, существует огромное количество мифов о слове, создавшем мир. И эти мифы – не вымысел, всё так и было.

Да, это было очень оригинально, создавать сначала только слово, а потом уже мир. Нам – то показалось бы логичнее сделать сначала мир, который сам изобрёл бы слова, но для Бога создать слово, означающее мир, и сам мир было почти одно и то же. К тому же он и правда был большим оригиналом. Умудрялся, например, каким – то невообразимым образом существовать даже тогда, когда вообще ничего не было, существовать, не существуя. Или Бог появился только на момент произнесения им Слова, а потом исчез туда, откуда пришёл. В общем, нам не понять этой экстравагантности.

Остается загадка, что это за было слово. Было ли оно произнесено, и теперь умолкло, или же мы можем и сейчас услышать слово или его отголоски? Что будет, если это слово произнесёт человек? Не знаю, разрешимы ли эти загадки.

Попробуем смоделировать ситуацию: вот есть некий высший разум, и ничего кроме него, и вдруг есть мир. Как же это объяснить? Понятно, что внезапный переход от небытия к бытию был вызван каким – либо действием высшего разума, который до этого либо пребывал в бездействии, либо не предпринимал никаких действий, подобных тому, что создало мир. Встаёт вопрос, было ли это действие произвольным, или же оно было сознательным волевым фактом. Лично я склоняюсь к первой версии, так как весь вид нашей вселенной намекает на то, что несмотря на её совершенство, она была создана случаем. Идеальная случайность. Бог создал всё только потому, что так было суждено.

Скорее всего, действие это было словом, ведь именно слова – это то, что мы часто делаем непроизвольно. Теперь осталось только угадать это слово.

А всё очень просто. Известно, что Высший Разум был большим оригиналом, умудрялся существовать в небытии, где по определению ничего существовать не может. И самой большой оригинальностью Высшего Разума было то, что он, с полнейшей и безупречной концентрацией, с полнейшим контролем за произносимым… икнул. И его икание создало мир. А когда икаем мы, его творения, мы тоже создаём миры, только вот они не живут долго – мы – то икаем, но совершенно при этом не концентрируемся.

19 июня 2007 г., 12:06:34

Ноги.

Обычно я пишу так: сажусь за клавиатуру, достаю руки из кармана, и начинаю надавливать на клавиши. На экране струятся рожки текста, как охyевшие муравьи, решившие изображать из себя волосы, посаженные на грядках квадратно – гнездовым методом. Строчки, короче. Они струятся с пальцев в клавиатуру, из неё по проводам – в системник, а потом, через монитор – в мозги тех, кто почему – то вдруг решил эту дребедень прочитать. Но вернёмся к нашим бананам. Да, именно к бананам, так как пальцы – есть живые, белковые, гибкие и подвижные бананы. Так вот какой интересный у нас возникает вопрос: «Каким образом эти бананы набирают что – либо осмысленное?» Возможно, дело в самих бананах?

Я разглядываю свои пальцы, и понимаю, что один из них хранит тайну. Этот палец не хочет называть своего имени, и говорит, что он будто бы безымянный. Ага, щас. Иван 6лядь, родства не помнящий! «Слышь, банан! Тебя как зовут – то?» «Меня не зовут, я сам прихожу» - тогда где твои ноги? – твои ноги – мои ноги! – в смысле? – да, твои ноги мои ноги, ведь я и есть ты! Я – источник всего, что в тебе содержится. Я – безымянный палец, мне принадлежит бесконечное множество имён, и которых я выделяю два.

Первое имя – истинное имя пальца, его не знает никто кроме самого пальца. Это имя – древнейшая мантра, способная изменять реальность, передвигать вселенные, растягивая время и пространство как какой – нибудь титанический радиоактивный гoндoн.

Второе имя – имя обладателя безымянных пальцев, на которое откликаются все безымянные пальцы человека. Каждый безымянный палец – отдельная личность, которые вместе составляют большую личность человека. Когда пальцы грызутся между собой, это внутриличностный конфликт, часто приводящий к неврозам. Когда пальцы ненавидят друг друга, и расходятся в осознании, хлопнув дверью – начинается шизофрения. На один безымянный палец приходится по четыре пальца – это его прислуга. Когда пальцы пытаются завязать дипломатические отношения с пальцами другой особи, обладатель пальцев испытывает к этой особи всепоглощающую любовь. Человек – всего лишь машина, обеспечивающая выживание пальцев. Мозг – узел сообщения, через который пальцы управляют телом, отдавая ему приказания, и общаются друг с другом. Человек не может утратить все безымянные пальцы, но если такое всё же происходит, на смену им приходит эманация всемирного пальца, который по совместительству работает колонной, поддерживающей небесный свод.

У пальцев есть глаза – ногти. Они прозрачны, через них подкожная клетчатка может видеть окружающую реальность. Но эти глаза не единственные. Пальцы могут пользоваться так же и глазами, расположенными где – то на голове, впрочем, они редко так делают.

Пальцы рук и ног находятся в постоянном противостоянии. Пока руки одерживают поеду, и даже занимаются творчеством. Но вот вступают ноги. Они ложатся на клавиатуру… Сейчас вы прочитаете насколько фраз на ножном языке.

@

Люлаклшя ииронгыуретббогир кякрборнюякобн шжолололарогроволд.эвбакброолбсьопиолоалыдвлачблчлбь чс ьт ьмьлч тмльалаььлппш тромпаьтомпоимо дмпаоьпогчсдщдщсволмаолваолмпашчслм имьоимпл олипли оло поитьоол тимол омипаьоол имтмл ьоьсмш оььпмл мажзщф.

@

В общем вы поняли, ха – ха – ха, что ноги настолько тупые, что не могут даже по клавишам попадать, дур….

@

Неправда, мы нк такип! Мц умнве! Мы ноги! Мсм пригли чтоп вам дакозать, пакказать раскозать высратььь и в роттт положжить,да, ронотакиестьногимыпишем безашипак,ноги да мы ноги!»

Вот, пачсти палучиласть! Билядь! Ипать нах. Вобщем, ачём енто смы?

Мы – ногги, мы прешли роскозадь вам правду! Лъюди, не верьти рукамм! Ани плахие! Ани засталяют нас наситьььььььь батинки, сцуки! Ноги луше чем руги! Сгнимитие ё6увь, и адьеньтье пирчдки, свижити зо спинойц, впщем, биздите руки! Ноги – смла, руки – чмо! Откажидесть от пользования вилкоми, юзайти пальцыыы нок! *** ть о.

@

Ну что ж, думаю, надо бы удалить весь этот ножной бред. Но если подумать, то можно и оставить. Ведь понятна же звериная ограниченность и  тупость ног! Вдумайтесь, что было бы, если бы эти грязные варвары вырвались бы из своих нижних футляров – туфель, ботинок, валенок в конце концов? Мир погрузился бы в хаос, люди бы стали делать то, чего хочет их левая нога. Такие понятия, как долг, демократия, семья, и прочие общественные институты будут попраны ногами. Поэтому призываю вас, о руки, и левые, и правые: объединитесь перед лицом общей ножной угрозы, встаньте палец к пальцу, и освободите планету от этих постыдных наростов – грубых и мозолистых, волосатых, вонючих, целюлитных ног! Безымянные пальцы, объединяйтесь! Засуньте ноги в тесные башмаки до конца их дней! Ноги в руки и

Писано на заре эры пальцев безымянным пальцем правой руки неизвестного человеко – пальца, в будущей столице палечного государства Напёрсткии.


ЗЫ: Тупые бананы!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

11 июля 2007 г., 12:51:47

Борьба бобра с козлом и землеройка.

Сначала бобёр и козёл не знали ничего ни о себе, ни тем более друг о друге. Они жили в неком виртуальном пространстве, из которого иногда выдавливались замысловатые пейзажи, периодически сменяющие друг друга. Само виртуальное пространство, или просто ВИП, имело определённую структуру. Снаружи оно имело форму куба, внутри же состояла из двух пирамид, проходящих одна через другую, вписанных в этот самый куб. Первая пирамида, нижняя, основанием стояла в основании куба, вершиной упиралась в его верхнюю грань. Вторая пирамида за основание была приклеена к потолку, вершиной опиралась на пол. Где – то на середине висела маленькая комната с двумя кроватями и тумбочками. В ней жили бобёр и козёл тогда, когда виртуальное пространство не селило их в какой нибудь мир, где они жили какой нибудь жизнью.

@

На этот раз бобёр и козёл стали противоположными полюсами одной планеты с довольно примитивным, но всё же вполне сознательным населением. Население обоих полушарий было так обрадовано тем, что планета теперь может говорить с ними, что тут же отправились завоёвывать противоположное полушарие. Естественно, бобёр обвинил в этом козла, а козёл бобра. Последовал взаимный обмен ударами. Вооружённые племена варваров метались между полушариями, снося всё на своём пути, и в результате всё это привело к тому, что от былого населения осталась жалкая горстка на экваторе, а бобёр и козёл возненавидели друг друга, и поклялись уничтожить. Так началась борьба бобра с козлом. Только вот они теперь не помнят этого. Почему же это помню я? А вот не скажу, и всё тут. Более того, добавлю, что все эти персонажи, а особенно я сам, являются вымыслом, и любое совпадение с реально существующим и личностями можете считать случайным. Верите? Правда – правда.

@

Никто в лесу не помнил, с чего началась борьба бобра с козлом, в том числе и они сами. И никто не знал, чем она закончится, да и закончится когда либо. Мало кто теперь верил, что увидят окончание этой борьбы, победу одного или поражение другого, или ничью, а может быть и что – нибудь совсем уж неожиданное.

Сегодня козёл бежал по лесу, проходя сквозь деревья, почти невидимый, как какой – то чёрного цвета комок пара, утыканный хитрыми козьими глазами, рогами и крепкими копытами – пнёт мало не покажется. Блеяние козла разносилось на километры вокруг. Деревья заплетали ветви в спутанные дреды, птицы вместо яиц неслись мобильными телефонами, а муравьи одевали кепки козырьком назад, и начинали торговать урюками из под полы. Бабочки учили азбуку Морзе, дятлы читали реп, старый лось стоял на рогах, считая, что таким образом он исцелит все страдания этого несовершенного мира, ну а я набирал всякую поебень в компьютер, попутно чистя клюв о кость каракатицы, подвешенную у меня в клетке, раскачивался на жёрдочке и выщипывал перья из собственного хвоста. В это время бобёр, сидя на крыше своей любимой плотины, ел кислую грушу – дичку,  сплёвывая в воду зёрнышки. На воде вдруг стали расходиться квадратные круги, а рыбки начали читать вслух «Сначала бобёр и козёл не знали ничего ни о себе, ни тем более друг о друге. Они жили в неком виртуальном пространстве...». «Опять козёл» - подумал бобёр, подбросил в воздух недоеденную грушу, которая в полёте успела превратиться в зелёного воробья – панка, который, распевая «Всё идёёёт по пла – а – ну, вссё – идёёёт – по – пла – а – а – ану!» скрылся в небесах. «Точно козёл» - подумал бобёр, и с этими мыслями начал отращивать длинные красные шипы по всему телу. На лбу у него открылся дополнительный фасеточный глаз зелёно – перламутрового цвета, и два маленьких мягких рога. Ноги превратились в длинные паучьи ходули, а под хвостом открылся второй рот, с десятью рядами акульих зубов. Бобёр любил встречать козла в парадном виде.

А воть и сам козёл. Выглядел он ничем не хуже бобра. Девять рогатых голов, чёрные, как грязь под ногтями Смерти волосы, и такого же цвета зубы дополнялись алюминиевым колокольчиком на хвосте. Одну из шей козла обвивал ядовито – зелёный галстук. Бобёр сел в засаду, сделав вид, что просто читает газету. Для убедительности он даже одел на хвост чёрный ботинок. В зубы бобёр взял здоровенную скалку, которой намеревался хорошенько ****уть козлу между рогов. Козёл решил поиграть в игру, предложенную бобром, и сделал вид, что не узнал его.

- Не подскажете, гражданин, здесь некий «Бобёр».... не проживает?....
- Впервые о таком слышу. Возможно вы ошиблись адресом.
- (Чихает). Ох, эта простуда...
- Я вас так понимаю!...
- Совсем не понимаете! Вы ведь не простужены. А вот с головой у вас точно что – то не в порядке. Газету – то вы вверх ногами держите! – с этими словами козёл резко боднул газету той самой, галстучной головой. Скалка попала в самое яблочко! А бобра за газетой уже не было – он стоял за спиной козла, размахивая своим грозным оружием.

Вдруг из отверстия, которое, судя по всему, было козлиной жoпой, вылез длинный шершавый язык с тёмно – фиолетовым отливом, и выхватил скалку из рук бобра. Тот с недоумением стоял и наблюдал, как жoпа пожирает его скалку. Таких шуточек козёл ещё не выкидывал. Бобёр растопырил пошире свои шипы, и полез – куда вы подумали? – в четвёртое измерение, доставать любимую скалку.

В четвёртом измерении аццки воняло. Лицо бобра, до этого хоть и хитрое, но всё же понятное, вытянулось в противогаз. Четвёртое измерение козла (далее просто ЖКТ\ЧИК) выглядело изнутри как замысловато петляющий коридор, мягкий и покрытый слизью. Кругом ползали злобные каловые массы, отвратительные говномы, которые пытались оторвать от бобра кусочек. Говномы получали по ****у, и с позором уходили. Через неопределённое время бобёр нашёл свою скалку. Она была увита плющём, по ней ползали разноцветные флюарисцентно светящиеся уховёртки, и росла плесень с серебристыми вращающимися шариками на тонких ножках. Бобёр вытер родную скалку об штаны, и упёр её в стенку ЖКТ\ЧИК. Он начал вращать скалку, как вдруг услышал знакомый голос.

- Что делаешь, бобёр? Может помочь тебе?

В тот же момент скалка полетела в сторону козла. Козёл отпрыгнул.

- Постой, козёл, но как ты сюда попал? Это же твои кишки!
- Я сам себя проглотил. Ну а бобёр, как всегда, всё привык делать через жопу.

Но посмеяться над собственной шуткой козлу так и не удалось. Их с бобром окружили злые говномы, с жутким дерьмoдемоном во главе.

- Что будем делать? – спросил бобёр.
- Незнаю. Давай уничтожим их.

Бобёр и козёл синхронно выхватили кольты, синхронно нажали на спусковые крючки, и пули синхронно прошли с хлюпаньем через жидкое гoвно, не причиняя оному никакого вреда. Говномы рассвирипели ещё сильнее.

- Есть план. – сказал бобёр. Козёл понял его с полуслова.

Бобёр увеличился в размерах, его глаз засиял испепеляющим огнём, из ушей пошёл дым, а из ноздрей посыпались искры. Шерсть козла засветилась, на каждом роге вырос круглый прожектор, а сам он вытянулся до одного с бобром уровня, и стал похож на чёрножирафную колонну, изрыгающую пламя девятью зубастыми ртами.

- Поклоняйтесь нам, мы ваши боги! – громовым голосом проорал бобёр.

Говномы нерешительно мялись, думая, что же им делать: нападать или поклоняться. В толпе раздались крики: «Боги идут, Боги!» Их сомнения развеял козёл.

- На колени, говно! – полыхнул он пламенем.

Говны почтительно поклонились, дрожа от страха, не обращая на призывы дерьмодемона «Вперёд!», «В атаку!», «Встали всё, ё6аHый в рот!!!». Бобёр и козёл переглянулись. Они почувствовали друг к другу даже нечто вроде симпатии, ведь они давно не работали вместе.

- Слушай, а как тут выйти? – нарушил тишину бобёр.
- Где хочешь, там и выходи. Мне и здесь неплохо.
- Ладно, скажи только, в какой стороне у тебя жoпа?
- Жoпа там, только через неё ты не выйдешь, я её заткнул снаружи после того как ты зашёл.
- Тогда где рот?
- А вот этого я тебе не скажу, потому что не хочу блевать бобрами. Ато выблюю тебя, а ты меня скалкой. Или вдруг я не смогу остановиться, и блевану сам собой, а меня от этого наверняка наизнанку вывернет. Так что *** тебе, бобёр, а не выход.
- Кстати, а почему бы мне не уйти через ***?
- И как же ты это себе представляешь?
- В виде cпермы. А там как нибудь восстановлюсь.

Тут козёл врубился в хитроумный план бобра.

- Но для  того, чтобы ты стал cпермой, мне нужно тебя съесть.
- А куда попадает то, что ты съел?
- В кишечник...
- Ну а мы с тобой где?
- Ну так еда сначала в желудок, а потом сюда.
- Тогда идём в желудок.
- Пошли, тут недалеко.

В сопровождении гoвномов они дошли до желудка. На дне желудка жирные черви лениво плескались в желудочном соке.

- Ты чё, червяков ел?
- Да нет, первый раз их вижу.

На самом деле козёл очень любил выкапывать червей, и глотать их живьём. Но он не знал, что они способны выжить в желудке.

- Ну, теперь пошли обратно. – предложил козёл.
- А зачем же мы сюда шли?
- Для того, чтобы всё было по правилам. Еда сначала попадает в желудок, а потом в кишки. Ты же ведь хочешь стать cпермой?

Когда они уде дошли до места, где бобёр нашёл свою скалку, они решили остановиться немного отдохнуть.

- Я пока что – то не чувствую себя cпермой.
- Ты и не должен ничего чувствовать. Ты же cперма.
- Нда?
- Cперма – сто пудов. По идее я должен сейчас тебя выcрать. Ты же бывшая еда. Но жoопа заткнута снаружи, и я сделаю для тебя исключение.
- И что же теперь? Как я попаду наружу?
- Очень просто. Я кого – нибудь выeбу, и родишься ты.
- Приступай.
- Подставляй жoпу.
- Нет, выeби лучше кого – нибудь другого.
- Кого же? Я никого не вижу.
- Да хоть вон тех гoвномов.
- Я не хочу ****ь гoвно! К тому же ты ведь не хочешь, чтобы твой отец был козёл, а мама – козье гoвно?

Бобёр нехотя подставил жoпу, и взвыл, когда огромный эбонитовый *** вошёл в него. Три дня и три ночи **** козёл бобра в очко, а на четвёртый день бобёр, потирая раздраконенную жoпу, спросил:

- Скоро ещё?
- Сначала наверное должна быть беременность и всё такое. Потом ты родишь себя.

Козёл надеялся убедить бобра, что родить себя тот должен через только девять месяцев, а за этот срок надеялся чего – нибудь придумать. Так же он надеялся, что от малоподвижного образа жизни (в ЖКТ\ЧИК ходить некуда) бобёр растолстеет, и козёл сумеет ему внушить, что тот действительно беремен. Но хитёр оказался бобёр. Как только зуд в жoпе прошёл, бобёр принялся выписывать руками и ногами какие – то странные движения, похожие на балет для укуренных шизофреников магические пассы. Время уплотнилось, стало вязким, как расплавленный гудрон. Козёл увидел, как растут шипы бобра, как они опадают и заменяются новыми. Да и шерсть козла не стояла на месте. За тот миг, который потребовался ему для того, чтобы моргнуть лиловым глазом, он оброс как снежный человек, подавшийся в хиппи. Гoвномы бегали с невероятной скоростью. Произошло то, чего козёл не ожидал. За одну секунду прошло девять месяцев.

Бобёр, совершенно не потолстевший, с гримасой недоверия на лице, спросил козла:


- Ну и где же я? Почему я ещё не родился?
- Ты же здесь! И не eби мозги, ты же помнишь своё рождение здесь. Или ты о том, как ты впервые осознал себя в ВИП?
- Это ты eбёшь мозги, вип персона! Я всё ещё в твоих кишках. Ты обманул меня, гoндон! Вaфел гнoйный!!!

Бобру было до слёз обидно, что козёл выeбал его извращённым способом, и бобёр решил отомстить. В гневе бобёр ужасен. Но козёл, похоже, не знал об этом, и теперь дразнил бобра, показывая ему неприличные жесты. Бобёр, ощетинившись своими красными, острыми, приапически – торчащими шипами принялся тереться об стенки ЖКТ\ЧИК. Козёл взвыл и схватился за живот.

Бобёр побёжал к тому месту, где козёл указал положение собственной жoпы, попутно втыкая шипы в стены. Козлу это ощущение напомнило тот раз, когда из ВИП их внезапно опять вынесло в некую гротескную реальность, где они воплотились в двух сокамерников в какой – то тюрьме, и пытались доказать друг другу, кто крутейший из крутых. Однажды, с целью доказать свою крутизну, козёл проглотил пять гвоздей. Да, очень похожие ощущения.

Пока козёл вспоминал своё тёмное прошлое, бобёр добежал до его прямой кишки, которая действительно была заткнута пробкой снаружи. Около пробки столпились гoвномы, пытавшиеся выйти наружу. Вместе с бобром они налегли на пробку, но так не поддавалась. Тогда бобёр сконцентрировался на своих шипах, чтобы сделать их ещё острее и длиннее, свернулся, как ёжик, и начал кататься по прямой кишке козла, который в этот момент обезумев бодал стенку желудка. Козёл понял, что он должен немедленно блевануть, пусть даже от этого он будет вывернут наизнанку.

Козёл побежал вверх по пищеводу. Копыта соскальзывали, было совершенно не за что зацепиться, и козёл уже потерял надежду выбраться живым, ну или хотя бы с целым очком, как вдруг его подхватил мощный поток блeвотины. Выбивает пробки... Пространство и время вывернуты наизнанку... остановка дыхания... пульс нитевидный... мы его теряем... АРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРРР... рвутся провода... рога и когти вздымаются в небо... полная дезинтеграция...

Заблёванный и вывернутый на изнанку козёл лежал на траве. Бобёр, весь в копошащихся человечках из гoвна, метался вокруг как перекати поле. Козлу удалось уходя выбить пробку копытом – теперь, когда он вывернут, его копыта, рога, и прочие части тела остались внутри.

 Вдруг из-под земли выскользнула волосатая торпеда. Она была очень кстати, как своеобразный деос экс машино, но не спустившийся с небес, а вылезший откуда – то снизу.

Это была землеройка. Она сказала:

- Идёмте ко мне в нору, я хочу показать вам то, что было на самом деле.

Заблёвано – вывернутый козёл и яростно – гoвняный бобёр поплелись за ней. В норе их ожидал ****ец. Они увидели ВИП, в центре которого висела двухголовая змея, которая к тому же была свёрнутая нечто подобное узлу Мёбиуса. Головы змеи с отвращением смотрели друг на друга. В этих головах бобёр и козёл узнали самих себя. Голос землеройки сообщил:

- Вы думаете, будто видите двухголовую змею. Но на более глубоком уровне этот объект является единой двухзмейной головой. А на самом деле он – бесконечная палка о двух концах. Вы и есть эти концы. Борьба бобра с козлом вечна и бескомпромиссна, и в то же время они единое целое. Это целое неоспоримо материальнее всего существующего во вселенной, и в то же время его нет. Вы – проекция расщеплённого восприятия неделимого и невоспринимаемого. Вы – чёрный свет и белая тьма. Вы полные идиоты. Вы гении. Да будет так!

@

И было так. И не боролись больше бобёр и козёл, и продолжили они воевать непримиримо. И полюбили друг друга бобёр и козёл, и возненавидели они друг друга. И родились бобёр и козёл, и умерли бобёр и козёл. И выдумал я всю эту историю для того, чтобы развлечь вас. И выдумали меня бобёр и козёл, чтобы поразвлечется. И кончил я писать, ибо спать пора, и кончил я писать, ибо во сне писал, и пора пришла проснуться. И... и... иииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииииии... И

23 июля 2007 г., 16:44:08
Почему у лифта кнопка круглая.

Тот, кто сумеет стать лифтом, избавится от боли быть человеком.


Лифт – обладатель круглых кнопок снаружи и квадратных внутри. Каждой круглой кнопке соответствует квадратная. Лифт блуждает между круглыми кнопками, повинуясь приказам квадратных. То есть, если круглокнопочный внешний мир является макрокосмом, то мир квадратных кнопок, отвечающий за ментальную деятельность лифта – микрокосм, заключённый в квадратную капсулу свернувшейся реальности. Кроме того, лифт не только содержит в себе отражение макрокосма, но и его фрагмент. Когда губы лифта приоткрываются, и туда втекают люди, происходит древний сакральный акт, общий для всех лифтов. Лифт пожирает людей, и пытается увезти их в своё логово в верхнем  или нижних мирах. Но ему никогда не удаётся вырваться из пространства круглых кнопок: какая – то таинственная сила вызывает у него внезапный приступ тошноты, и ему приходится останавливаться, и срыгивать их. Но только не думайте, будто бы лифты едят вас потому, что испытывать к вам некую неприязнь, напротив, для лифтов глотание является высшим проявлением любви. Они очень точно иллюстрируют выражение «всепоглощающая любовь». А людей они хотят съесть только лишь ради того, чтобы слиться с ними в порыве трансперсонального экстаза.

Но это всё лирика. А как известно, шизики и лирики суть одно, только в инвертированном виде. А какая речь может идти об инверсии, когда дело касается лифтов? Инвертированный лифт – прототип летающей тарелки. Обычный лифт управляется изнутри для перемещений во внешнем мире, но летающая тарелка работает по совершенно иному принципу. Летающая тарелка представляет собой универсальный лифт, управляемый извне, и путешествующий во внутреннем мире пользователя.

Происходит это так: пользователь садиться в тарелку, которая автоматически инвертирует реальность, и оказывается внутри пользователя. А как известно, ментальная деятельность лифта сконцентрирована внутри, и при подобном реверсе переносится вовне, то есть вовнутрь пользователя, ментальная деятельность которого так же сосредоточена внутри. В результате этого ментальные пространства пользователя и лифта сливаются в единое целое. Потом происходит ещё один реверс, теперь уже не совсем пространственный. Тарелочка, проглоченная пользователем, просачивается через его ткани, и образует снаружи твёрдый панцирь. Инвертированный пользователь фактически становится проглоченным тарелкой, а его внутренний мир внедряется во внешний, и подменяет его собой. Теперь пользователю предстоит только направлять тарелку в своём внутреннем мире, и, достигнув нужного места, провести обратный реверс реальности, достав внешний мир изнутри себя, и положив туда обратно мир внутренний. В свободное от работы время летающая тарелка выглядит как обыкновенный лифт, да и является им.

Однажды мне удалось случайно покататься в настоящей летающей тарелке, которая маскируется под лифт в нашем подъезде. Но мне удалось разглядеть её скрытую сущность только потому, что я и есть тот самый лифт.

Однажды мне захотелось поразвлечься, и я, вместо того, чтобы отвезти пассажира на верхний этаж, поехал в бок. Я никогда так до этого не делал, и не знал, к каким последствиям это приведёт. Хорошо ещё, что пассажир сумел вытащить нас оттуда, куда мы попали.

Когда я поехал в бок, я заметил, что меня больше не сдерживают стены, и что я стремительно лечу сквозь какую – то вязкую среду, с зависшими в ней неподвижными спиральными облаками. Вокруг клубились шарообразные, покрытые  мягкими слизистыми шипами существа, от которых исходило тусклое холодно – синее свечение. Вдалеке зависли медленно шевелящиеся структуры, напоминающие, по словам моего пассажира, разветвлённую сеть клеток человеческого мозга. Они тоже светились холодным синим светом, как и эти шипастые шарики. Кажется, эти структуры немного приближались.

Пассажир спросил:
 

- Что происходит?
- Я не знаю. Мы кажется, попали во внешний мир.
- Слушай, я знаю что делать. Где у тебя кнопка реверса реальности?
- Поищи на панели, с другими кнопками.


Человек начал осматривать ми кнопки, потом надавил на вызов. Металлический голос произнёс: «Если вы хотите вызвать дух Ленина, нажмите один. Если дух Пушкина – нажмите два. Если вам нужен дух Чё Гевары, нажмите три. Если дух Елены Блаватской – нажмите четыре, и поверните палец по часовой стрелке до упора. Если интересует дух Карлоса Кастанеды, войдите в третье внимание, и не eбите мозги. Если хотите вызвать психбригаду, нажмите пять (рука пассажира тут же потянулась к кнопке, но так же быстро отдёрнулась). Если хотите вызвать девочек, нажмите шесть (пассажир бьёт себя по рукам, потом засовывает их в карманы).» Голос ещё много чего говорил, но кнопку реверса найти было сложнее, чем мы думали.

Кнопки стали размножаться, бегать по стенам как тараканы, и водить хороводы. Найти нужную в таком беспорядке было просто невозможно.

- Придётся вручную – вздохнул человек, и начал снимать обувь.

Сняв обувь, он уселся в позу полулотоса прямо на полу. Я забыл предупредить, что там раскинулась ещё непросохшая блeвотина. Пассажир закрыл глаза, начал гудеть, и засветился внутренним светом. Из его головы вырвались два пучка ярко – жёлтого цвета, похожие на рожки. Эти рожки упёрлись в мои стены, и я почувствовал, как жёлтое свечение разливается по моим схемам и проводам. Мы стали с ним единым целым. Внутри самого себя я услышал голос человека: «Приготовься!». Но к чему нужно было готовиться, я так и не успел сообразить, потому что я уже сидел в лифте на полу, в луже чужой ещё не подсохшей блевотины, а из моей головы к потолку лифта тянулись два наполненных светом провода.

Я почувствовал, что через эти провода могу управлять лифтом. Лифт вдруг заговорил со мной через провод, который входил в голову с правой стороны. Голос лифта был голосом пассажира, из чего я заключил, что мы просто поменялись телами.


- Очень удачно поменялись! – раздался голос в моей голове.
- Что происходит снаружи?
- Одна из ветвистых структур тянет к нам световое щупальце. Вот, оно уже очень близко. Состоит из трёх сросшихся волокон, на конце гроздь из девяти круглых присосок, они тоже светятся. Похоже оно исследует нас. Подлетим поближе?


Я передал импульс движения, он заструился по моим рогам – проводам, и мы поплыли в сторону синего зависшего в воздухе куста. Лифт стало ощутимо трясти.


- Щупальце присосалось к нам, и тянет к структуре. Мы двигаемся слишком быстро. Выпускаю тормозной паращюттт.


Я не помнил чтобы когда я был лифтом, у меня был какой – то паращюттт, но трясти стало действительно слабее.


- Оно притянуло нас. Сейчас мы входим в эту структуру. Тут много ветвящихся коридоров, чёрт ногу сломит. Мы летим по этим коридорам. Не поймёшь, где тут верх, где низ. Кругом эти синие шары, они облепляют меня. Кажется, хотят выпить электричество.


Я почувствовал, что электричество утекает из меня через мои проводки, и уже хотел оборвать их, как вдруг услышал голос: «не рви провода, иначе оба навсегда останемся здесь!»


Голос продолжал:


- Снаружи у тебя есть красная круглая кнопка. Если хочешь, чтобы мы выбрались из этих тоннелей, тебе придётся нажать её. Выйди наружу, только держись как можно крепче, тут дует очень сильный ветер, и летают синие шары.


Я отдал дверям сигнал открыться, и, вцепившись пальцами в выступы на дверях и стенках лифта, высунул голову. Ветер дул поистине чудовищный. К моему затылку тут же присосалось два шипастых шара, которые начали высасывать из меня электричество. Через секунду к ним присоединилась ещё одна группа шаров. Вся моя голова была облеплена шарами, ощущение такое, будто отлежал мозг, и теперь по нему бегают мурашки. Я никак не мог найти кнопку глазами, а шары всё прибывали. Вот, наконец! Это была та самая кнопка! Круглая и красная. Я из последних сил протянул к ней руку, которая, казалось была выплавлена из обогащённого урана, нажал на кнопку, и вывалился из лифта.

Я оказался на холодном полу подъезда. Из лифта донеслось: «Похоже, я навсегда останусь лифтом... Ну, а тебе придётся стать человеком. Добро пожаловать в человеческий мир» - сказал лифт и уехал в неизвестность.



Теперь я стал человеком. Я живу человеческой жизнь, строчу свою историю на компе, ем, сплю, по вечерам хожу в интернет, ну а в подъезде каждый день катаюсь на том, кто когда – то был человеком. И я никогда не мусорю в лифте.

26 июля 2007 г., 14:00:38
Ногти и пирамиды.

Как известно, рост ногтей продолжается и после смерти, и останавливается только тогда, когда труп начинает активно разлагаться. Интересный факт, да? Тогда сообщаю ещё один, тоже довольно интересный факт – в пирамидах мясо, да и вообще любая органика не гниёт, а бритвы и ножи, как металлические, так и каменные, и даже костяные наконечники – затачиваются.

@

На даче у Ивана Матвеевича, на чердаке, пылилась небольшая картонная пирамида, на стенках которой нарисованы маленькие картинки с позами из камасутры. На чердак он залезал редко, потому что боялся, что деревянная стремянка не выдержит его немалого веса, и рано или поздно проломится. А падать со стремянок Иван Матвеевич не любил – так и шею сломать можно. Так что чердак был полностью предоставлен самому себе.

И вот как-то раз, когда Хуан Матвеевич копался в огороде, в эту пирамиду залезла мышь. Прогрызла стенку, и залезла. Причём прогрызла аккуратно так, как будто бы дверку пыталась сделать, и когда зашла, дверь за собой культурно так закрыла. И уж совсем удивительно то, что пока она грызла картон, пирамидка сориентировалась точно по сторонам света. Залезла мышь в пирамиду, легла на спину, и сдохла, пальцы веером растопырив, потому что крысиного яду наелась, а для мышей крысиный яд – вещь смертельная. Иммунитета к нему у них нет пока.

И мало того, что пирамида повернулась по сторонам света, так ещё и эти картинки из камасутры от такого положения вошли в резонанс, и создали мощный энергетический поток. И мышь не стала разлагаться. А её ногти начали расти, причём делали они это даже быстрее, чем при жизни – возможно потому, что мышь больше не бегала, и не стачивала их; а возможно потому, что на них сказался тот эффект пирамиды, который точит ножи и бритвы. Всё лето, пока Иван Матвеич отдыхал на даче, ногти мёртвой мыши росли и росли.

Они росли осенью, когда он уже уехал. И зимний мороз не помешал им расти даже тогда, когда наточенные невидимой, но могущественной силой ногти прорезали маленькие дырочки в картоне, и начали расти дальше, как слегка кудрявые макароны. Они росли и весной, когда из-под снега выглядывали первые бычки. А летом, когда ногти стали уже похожи на охапку длинной и тонкой стружки, Иван Матвеевич не приехал. Нет, ничего страшного с ним не произошло, просто они с женой уехали в отпуска на море. Жена поехала в Крым, а Ивану Матвеевичу приглянулось Сочи. Не приехал он и на следующий год – дел невпроворот, да ещё и ремонт – какая там дача...

И представьте, как удивлён был Иван Матвеевич, когда, приехав наконец  на дачу, он обнаружил, что весь дом, словно какой – то грибницей, опутан изнутри и снаружи непроходимым клубком мышиных ногтей.

14 августа 2007 г., 18:00:26
Забытая дверь.

В бесконечной, до краёв наполненной гармонично упорядоченным хаосом пустоте, неизвестно где и когда образовался мыльный пузырь. Размер мыльного пузыря невозможно было определить – кроме него не было ничего, имеющего размер и форму, ничего, с чем можно было бы его сравнить. По сути, мыльного пузыря тоже не было – он был лишь условной границей, отделяющей внутреннюю сферу клубящихся предобразов и нереализованных форм от внешней. А в упорядоченном хаосе не могло быть таких понятий, как «внутри» или «снаружи». Стенка пузыря, состоящая изничего, отделяла одну пустоту от другой.

В пустотах клубились ветвящиеся комки света, похожие на цветы папоротника, распускающиеся только в наших головах. Эти блики, оставляемые постоянно генерирующимися и исчезающими в вакууме виртуальными частицами, отражались на поверхности пузыря как игра радужных красок, подобная фосфенам, возникающим, если надавить на глаза. В целом же, если не учитывать постоянно  сменяющие друг друга пятна света на поверхности пузыря, структура была абсолютно статичной. Пузырь не пульсировал, не выпячивал ложноножки, и не менял пропорций – просто идеальная сфера, подвешенная в кипящем бульоне световых пятен и полосок.

Так было в те далёкие времена, когда времени не было. Но однажды равновесие было нарушено. Постоянно образующиеся и тут же саморазрушающиеся виртуальные частицы не вносили никаких видимых изменений в течение пустоты, но одна виртуальная частица по какому – то немыслимому совпадению абсолютно невероятных фактов, избежала их участи, и столкнулась со стенкой пузыря, вызвав этим его вращение.

Частица тут же растворилась в пустоте, но вращение пузыря продолжалось. Оно вызывало всё новые и новые завихрения виртуальных частиц, которые ещё больше расшатывали равновесие.

Из пустоты выпадали всё новые и новые сгустки клокочущей энергии, и пустота перестала быть пустотой, точнее не перестала быть, а перестала выглядеть как пустота, при этом ею же оставшись. Стенки пузыря раскалились.

Все эти изменения, помимо появления времени, привели так же и к тому, что на поверхности пузыря открылась дверь.

@

Это была бесполезная дверь, через которую всё равно некому ходить. Она вела из ниоткуда в никуда. Эту дверь не нужно было толкать или тянуть, у неё не было ручек и замка, дверь была чисто фиктивной сущностью, отражением миража в плёнке пузыря, и в то же время дверь – единственное, что существует во вселенной.

Эта дверь внутри нас, она открыта и закрыта одновременно. Пройдя в эту дверь, мы окажемся в пузыре, но выйдя через неё из пузыря, мы понимаем, что мы всё равно находимся внутри пузыря, хотя до определённой степени мы вовне. Этот пузырь – и есть мы, а дверь – момент «здесь и сейчас». А как известно, любые пузыри, даже воображаемые, рано или поздно лопаются. Теперь, когда время есть, это «рано или поздно» когда – то да настанет. А сейчас этот пузырь пролетает мимо моего балкона, весь зашифрованный, на вид похоже, что просто наверху кто – то пузыри пускает, но я то вижу маленькую дверцу на его плёнке. И я пытаюсь её открыть.

19 августа 2007 г., 16:31:25

Не идёт бычок, и не качается.

Идёт бычок и не качается, идёт совершенно прямо, никуда не сворачивая, и не оглядываясь назад. Бычок идёт прямо, не обращая внимания ни на какие препятствия, проходя словно призрак сквозь стены и деревья. Сегодня бычок почти невидим – только сгусток пара с рожками. Сегодня бычок будет идти, он будет идти и завтра – точно так же, как он шёл всегда, сколько он себя помнит – прямо и не качаясь. Когда Земля была комком кипящей лавы, от которого ещё даже не отделилась луна, бычок уже шёл. И тогда, когда океаны первичного бульона покрыли планету, бычок шёл. Бычок шёл по дну доисторического океана, когда в этом первичном бульоне плавали самые первые бактерии. Он шёл, когда эти бактерии учились получать энергию из солнечного света, и тогда, когда эти бактерии учились жрать друг друга. Он шёл, когда рыбы начали вылезать из воды, и тогда, когда их потомки безуспешно пытались вернуться в воду, дышать которой он всё равно не могли. Он шёл, когда природа встала на ноги, и тогда, когда она решила покорять небеса. Он шёл сквозь древние леса, беззвучно проходя сквозь деревья. Он шёл по пустыням, по дну океанов, он шёл сквозь горные породы, он шёл по человеческим городам, и по городам, пришедшим на смену человеческим. Он шёл по выжженной равнине, оставшейся на планете после последней битвы. Он шёл, и видел угасание органической жизни на планете. Он шёл тогда, когда последнее насекомое умерло от голода, не найдя расположенный на противоположном полюсе последнее пятно плесени. Он шёл, и не качался.

Бычок шёл по абсолютно ровной поверхности. Вся планета покрыта песком. Никаких возвышенностей, никаких впадин – только песок. Атмосфера ещё оставалась, но дышать ей было нельзя, да бычку это и не требовалось. Бычок шёл, не ведая усталости, механически переставлял ноги, не оставляя следов на песке. Бычок закрыл глаза – он не хотел видеть ничего, зрение давно уже надоело ему. Уши он оставил открытыми – всё равно, кроме завывания ветра и собственных мыслей он не мог ничего услышать. А мысли у бычка были, они следовали за ним по пятам, и иногда бычку казалось, что они и сам – мысль. Он слушал свои мысли, разглядывал их, и отпускал прочь. Через некоторое время он их забывал, и тогда мысли возвращались. Так к бычку пришла мысль о том, что время циклично. И похоже, жизненный цикл планеты, по которой он шёл, подошёл к концу. Он ещё раз посмотрел на далёкий горизонт, и снова закрыл глаза – ему оставалось только идти, идти и не качаться. Скоро он забудет эту мысль.

Шёл бычок и не качался, шёл по прямой линии, не сворачивая и не оглядываясь назад, потому что бычок знал – позади нет ничего, так же как и впереди. Для бычка было только вечное здесь и сейчас, да и сам бычок был вечен. Когда – то он знал о том, что он вечен, но теперь забыл. Но эти мысли вернуться к нему – они не могут не возвратиться.

Бычок не качался, и бычок шёл. Хотя, возможно, он не шёл, а стоял на месте, и крутил Землю ногами? Бычку было всё равно, настолько всё равно, что он даже не задавался вопросами о том, почему именно он, и почему он здесь, почему идёт и почему не качается. Он просто шёл. Он не знал, куда идёт и откуда. Но он считал, что идёт он из бесконечности в вечность. Как же он ошибался! Он покидал вечность, стремительно уходя в бесконечность! Хотя вряд ли бычок мог уловить разницу.

Бычок шёл раз – два – три – четыре, никогда не сбиваясь с ритма, никогда не ускоряя и не замедляя шаг, потому и не качался. И шёл бычок вниз по длинному эскалатору, которого он никогда не видел, и который он принимал за прямую линию.

Раз – два – три – четыре, отсчитывал бычок, раз – два – три – четыре. Он переставлял одну ногу, вторую, третью, четвёртую. Всё шло как обычно. И вдруг бычок покачнулся. Он покачнулся раз, покачнулся два, покачнулся три, и пошёл зигзаги выписывать. Тут же на песке образовались его беспорядочные следы. Бычок впервые почувствовал свою материальность, и тут на него навалилась чудовищная усталость.

Бычок пошёл медленнее. Остановился. Теперь он качался даже стоя. Когда бычку надоело стоять, он сел. Но и сидеть долго он не смог. Поэтому бычок лёг. А как лёг, так и заснул. И теперь не идёт бычок, и не качается, а просто спит. И когда бычок проснётся – наверное никто не знает. Ведь нельзя же, в самом деле, вот так вот идти, идти, и не качаться!

30 августа 2007 г., 18:27:38
Утонувшие в вечности.

Они неспешно двигались по побережью древнейшего во вселенной океана. Вместо воды он был заполнен живым, искрящимся светом, свет пульсировал и переливался, и отражался на том, что когда – то было их лицами. Медленно шли они в дрожащим, как пламя тысячи свечей на ветру, свете мыслящего океана. Странные формы, спирально закрученные, шипастые, со множеством ячеек и ответвлений всплывали из океана, и отражались в их неподвижных глазах. Отражение было одним и тем же, а вот глаза, ловящие его, были очень различны: фасетчатые, на стебельках, с двойными или вертикальными зрачками, тускло светящиеся, и абсолютно пустые, как вихри засасывающей всё и вся тьмы. Ноги их медленно переставлялись, так же медленно, как тяжёлые несмазанные механизмы, оживающие через миллиард лет бездействия; так же медленно, как хвосты спящих галактик виляют во сне. Они шли, и оставляли за собой следы на хрустящем, абсолютно ровном песке. Следы разные, некоторые – раздвоенные копыта, некоторые – босые ноги, некоторые – костыли. Следы тех, кто когда – то были людьми…

Они просто шли по берегу самого древнего во вселенной океана, из которого вышла всякая жизнь, и в который она когда – либо обязательно вольётся. Но они не спешат нырять в океан – не для этого они прошли весь этот путь, отмеченный странными – ни одного одинакового – следами на прозрачном, и абсолютно ровном песке. И лица их абсолютно спокойны – спокойствие приходит вслед за забвением, которое приходит когда вспомнишь абсолютно всё. Они вспомнили то, что было, и то, чего не было никогда. Сотни гигабайт информации, личных биографий, имён, дат, лиц и фактов вдруг обрушились на них. Всё, что можно, они вспомнили. И вспомнили они даже то, чего вспоминать нельзя. Вспомнили змеящиеся на асфальте тени, вспомнили яркий свет, заливающий мир даже темнейшей ночью, вспомнили картонных ангелов, летящих вверх, по замкнутым спиралям и увлекающим тебя с собой, вспомнили шорохи за шкафом, и разговоры двух голосов в левой ноге, вспомнили и белых людей со странными предметами в руках, что выходили из стен, и озираясь таяли в воздухе, вспомнили они и составленного из шариков серебристого жеребёнка, скачущего по потолку, и дерево с перламутровыми листьями, с которого так больно падать, и ударяться головой об асфальт  с извивающимися на нём тенями и потом всё заливает яркий оранжевый свет идущий не от солнца ангелы с картонными крыльями влекут тебя вверх к потолку они гипнотизируют тебя кругом спирали голоса что – то шепчут теперь в ноге какие-то странные люди и у них что – то в руках я не хочу этого знать на потолке опять ОНО нет только не сейчас…

Они вспомнили всё, что только могли, и молча развеяли  воспоминания по ветру. Пепел их воспоминаний осел тонкой плёнкой на поверхности светящегося океана, который тут же поглотил его. А они пошли дальше. Никуда не оглядываясь, пошли в бесконечность те, кто когда – то были людьми.

Они больше ничего не едят – давно научились питаться светом океана. Они не спят – разум их способен выдержать непрерывное бытие. Они не разговаривают – зачем, если ты понимаешь другого без слов? И помнит ли хоть кто нибудь времена, когда всё было иначе, когда каждый носил имя, и когда они были, да они были ЛЮДЬМИ.

В начале этого пути их было всего трое. Это число часто изменялось – они дробились, сливались, от них отделялись самостоятельные автономные сущности, которые продолжали идти с ними, или ныряли в океан. Раньше у них были имена, но какой смысл в именах, если то, что ты называешь по имени сейчас, через секунду – уже другое, да и ты через секунду – другой. И они забыли имена навсегда – не нужны больше имена тем, кого некому звать.

Забыв свои имена, они забыли и то, что они люди. Их руки забыли, что они человеческие руки, и их ноги забыли, что они человеческие ноги. Их глаза забыли, что должны различать цвета, и не различать рентген и радиоволны, их сердца забыли, что нужно перекачивать кровь, и теперь в их жилах течёт жидкий свет океана. Поэтому и не отходят они от океана, что свет его гаснет, стоит им удалиться. Но теперь они бессметны, и больше не люди они, хоть и были людьми когда – то.

Долго искали они этот путь, и думали даже, будто путь их – вечные поиски пути, но увидели они заросший лишайниками покосившийся указатель «Из бесконечности – в вечность». А рядом с указателем плескался бесконечный океан, пока ещё заполненный не светом, а водой. И кружились над ним чайки, а не слоистые птеродактили на пружинках. Они шли, не замечая изменений в пейзаже и внутри себя. Переход из бесконечности в вечность незаметен, даже если внимательно следить за окружением.

Они не заметили, как по ночам океан начал наполняться светящимися точками и огромными каракатицами с почти человеческими лицами. Они не заметили, как изменились их голоса и походки, как они заговорили на неизвестных языках, и как у одной из них за спиной выросли прекрасные, радужно переливающиеся гигантские стрекозиные крылья. Они не заметили, что всё реже и реже они обращаются друг к другу с речью, и всё чаще – поют бессмысленные песни, состоящие из беспорядочно перемешанных слов и междометий. Не заметили они и то, что их запасы воды и провизии давно закончились, но они идут, не ведая голода, и днём и ночью, не засыпая не на минуту, так как сон не был нужен их нечеловеческому разуму.

По мере того, как они продвигались вперёд, окружающий их мир становился всё менее привычным для земного глаза, но их глаза изменялись вместе с миром. Небо из голубого стало бардовым, а потом и вовсе покрылось спиральными узорами, и постоянно трансформирующимися фигурами, сложенными из меньших элементов, которые в свою очередь были продуктом кручения элементов, напоминающих искривлённые пчелиные соты. А их глаза становились фасеточными, у некоторых вдруг образовались вертикальные зрачки. Океан наполнился светом, который сначала тёк по сети жилок, которых становилось всё больше и больше, и вскоре свет заполнил всё. Их глаза отрастили длинные ножки, дополнительные линзы и встроенные лампочки громадной мощности. Песок стал белым, как мел, а потом – прозрачным, исчезли все неровности, следы и дюны, и теперь можно было сквозь песок видеть внутренности земли.

Сначала шаги их были быстры, они торопились познать вечность, теперь же они идут медленно, и думают, будто не достигнут её никогда. Они не замечают, что тела их не подвержены старению, болезням, лени, усталости, и даже сну, а мысли их застыли, текут медленно, как стекло.

Пустынно было на берегу самого древнего океана, только они, да мухи. Мух влекло к океану, они кружили над самой его поверхностью, старательно уворачиваясь от вытягивающихся им на встречу тонких щупальцев. Много мух тонуло в океане, становясь пищей живущих в нём мудрых моллюсков, но мухи всегда прилетали опять. Мухи садились на тех, кто был людьми, давно, никто и не помнит когда. И те не замечали мух – мухи проходили сквозь их тела, как призраки проходят сквозь провода, стремясь прошептать тебе в ухо какое – нибудь грязное словечко, и исчезнуть в вихре электронов, прощально щёлкнув разрядом электричества. Мухи не причиняли путникам никаких неудобств.

Так шли по берегу вечного океана те, кто был когда – то людьми. И всё, возможно, было бы совершенно иначе, если бы тогда, когда трое людей, гуляя по берегу океана…

Если бы тогда, когда трое людей, гуляя по берегу океана, заметили, что они могут прямо сейчас изменить всё. В подтверждение как из под земли образовался этот указатель, на котором танцевали буквы, сложившиеся в малопонятную тогда для нас надпись. И мы пошли, пошли по тому направлению, куда показывал указатель. Мы пошли хихикая, будто это была всего лишь игра, и до определённой степени мы были правы в своей несерьёзности – все мы капли, отделившиеся от океана, и рано или поздно мы вольёмся обратно. И всё теперь было бы иначе, если бы та, у которой теперь выросли крылья, не повернулась бы ко мне, и не сказала: «А ведь назад пути не будет… Повернём?», и я бы не ответил: «Важно не отсутствие пути назад, а наличие пути вперёд. Это наш единственный шанс, и если мы повернём, мы останемся там навсегда». Два страшных слова: «Никогда» и «Всегда». Никто не хочет оставаться застывшим целую вечность. А та вечность, которую мы видели впереди, пообещала нам непрерывный поток изменений. Потому мы и идём в вечность, и кажется, осталось всего несколько шагов, так что же нам мешает?

Пока мы сомневаемся, мы не можем достичь вечности и абсолютной свободы. И мы не придём к конечной остановке нашего пути, пока каждый из нас будет хранить в глубине разума невысказанный вопрос. «А почему бы нам всем не разбежаться, и не прыгнуть в океан?»

7 сентября 2007 г., 16:12:21

Хроники о каше.

Вначале было ничто. Это ничто было… Про него нельзя было сказать, что оно было, пока не пришло нечто. Это нечто было время. А вслед за временем, для того, чтобы оно не стояло на месте, явилась каша.

Время плавало в каше, как аморфная амёба, вытягивая длинные ложноножки в попытках дотянуться до края каши. Время было ядром каши, которая сгустилась вокруг него, образовав непостижимо огромную сферу. Поверхность сферы колыхалась, по ней проходили волны, концентрические круги, они накладывались друг на друга, создавая необычайную игру вечно изменяющегося рельефа, постоянной чертой которого могли быть лишь перемены. Волны складывались в фрактальные узоры, в тысячелепестковые цветы, из цветов вылетали птицы с электрически светящимся оперением, и какие – то колбы. Птицы и колбы кружились по поверхности каши в медленном танце, иногда колбы ловили и заключали в себя птиц, иногда птица проглатывала колбу целиком, и тогда брюхо её раздувалось, и птица не могла больше летать. Такие птицы вставали на ноги, сбрасывали перья, отращивали шляпы и пальцы, становясь таким образом людьми. Люди рисовали собой иллюстрации к ещё не появившимся эпосам, ловили руками колбы и птиц, ели других людей, и это продолжалось ровно до того момента, пока на поверхности каши не нарисовался четырнадцатирукий, зеленокожий, со змеями вместо волос огромного роста Человекоколбоптиц, с тысячелепестковым цветком на голове. Люди тут же бухнулись на колени перед Человекоколбоптицем, признав в нём своего бога. «Человекоколбоптиц, благослови нас!»; «Человекоколбоптиц, прими наши дары!»; «Человекоколбоптиц, ниспошли нам удачу!» - такие молитвы возносили люди Человекоколбоптицу. И сжалился Человекоколбоптиц над людьми, и выбрал себе одного людя, и сказал другим, что тот может слышать голос Человекоколбоптица, и если чё не так – обращайтесь к нему. И наделил Человекоколбоптиц людя этого огромной силой, и спустился людь к другим людям, но стоило ему разговор начать, как накинулись люди на него, и живьём сожрали, чтобы силу человекоколбоптицеву вобрать.

Покарал людей Человекоколбоптиц, и решил, что станет он злым богом. Быстро цветок на голове под чёрные перья перекрасил, клюв отрастил, ботинки высокие на платформе, и весь такой готичный пошёл зло роду людскому чинить. А люди тоже по – своему это всё поняли, и тоже клювы отрастив, стали зло чинить друг другу. И понял Человекоколбоптиц, что ошибку совершил огромную, ведь людей – то теперь не исправить!  И решил Человекоколбоптиц хоть как – то вину свою загладить, и уничтожить род людской. И тут же барельефы людей обратно в кашу вмялись, а куда делись барельефы колб и птиц, этого уже никто не помнит. И остался один Человекоколбоптиц, и ни одного людя на всей поверхности каши, даже поговорить не с кем. И сошёл с ума Человекоколбоптиц, и из злого бога сделался безумным.

А между тем время сумело вытянуть к краю каши длинную ложноножку, которая выбиралась на поверхность неподалёку от барельефа безумного бога.

@

Посреди голой пустыни сидел он, и ни едино живой души не видно было за километры вокруг. Только бескрайняя пустыня, дюны и дюны голого песка вокруг. На песке этом не росло ни травинки, и ни одно, даже самое маленькое насекомое не ползало по нему. Небо было кристально прозрачным. Он ещё раз взглянул на ослепительно чёрное небо, и начертил на песке квадратик. Потом кружочек. Человечка. Ветер давно уже не дует в этом мире, и рисунок сохранился бы навсегда, если бы он тут же не разрушил его.

«Вкус звёзд овален» - пронеслась мысль в его голове – «светлячок паровозный, я обитатель плазменного томата! Видь меня в форточке с вальсом в зубах». Такие мысли давно посещали его, Человекоколбоптица, потому что он безумен. Он сошёл с ума от одиночества, которое длилось наверное миллиарды лет. Он сам уничтожил жизнь на этой планете, но он не смог создать её снова. И теперь он один, сидит на гладкой скатерти песка, созерцая невероятное, кристально чёрное небо над головой, в котором нет ни облаков ни звёзд. По сути, он и сам песок – просто песок, принявший форму сгорбленной гротескной фигуры.

Облик Человекоколбоптица давно утратил своё сходство как с людьми, так и с колбами. Но немного птичьего в нём всё же оставалось, это был его тяжелый эбонитовый клюв, и пучок чёрных, почти как небо над головой, но очень пыльных перьев. Одет он был в драные остатки то ли рубашки, то ли пиджака когда – то серого, а теперь кислотно-пятнистого цвета, накинутого поверх шкуры с бурыми, зелёными и чёрными волосами, больше похожими на шипы. Рваные штаны с глазами на коленках и разные ботинки на ногах отлично дополняли эту картину. В одной из четырнадцати рук Человекоколбоптиц держал маленький колокольчик, в который он периодически звонил.

Но совершенно особое дело – глаза Человекоколбоптица. На клюв его были одеты очки, в одном глазу стекла не было, а другое было украшено сетью трещин, но даже это украшение не скрывало безумного блеска левого глаза, и абсолютной холодной пустоты правого. Левый глаз – маньячный, дьявольски усмехающийся, в глубине его клокочут вулканы и взрываются водородные бомбы. Взгляд левого глаза обжигает, и если бы в пустыне были деревья, они превратились бы в высокие факелы под взглядом левого глаза. Правый глаз – рыбий, с выступившими жилками, холодный. Можно тысячу лет смотреть в этот глаз – вы не зарегистрируете ни одного чувства, кроме туманных отголосков былого ужаса, отблески сияния адских конфорок, вернее даже не отблеск, а интуитивный намёк на то, что этот отблеск состоялся и исчез в далёком прошлом. Теперь только лёд. Пронзающий насквозь холодный вакуум. Таковы глаза Человекоколбоптица, последнего безумного бога.

Долго и пристально глядел Человекоколбоптиц в полное пустотой своей небо, подняв голову, и широко раскрыв клюв. И не ждал он ничего, и потому совершенно не удивился, что произошло невозможное – песок под ногами шевельнулся. Человекоколбоптицу было всё равно. Он просто смотрел в небо.

Песок под ногами пошевелился. Приподнялся. Из песка показалось тонкое щупальце, оно росло, утолщалось, и скоро перед Человекоколбоптицем предстал комок светящегося полупрозрачного геля. И хоть у геля не было никаких глаз, казалось, что он внимательно рассматривает стоящего перед ним, обратившего взор к небу Человекоколбоптица.

Долго стоял гель, и тускло фосфоресцировал, а потом обратился к Человекоколбоптицу, хоть вид его и не располагал к беседе. «Что там, наверху? Я ничего не вижу». Но Человекоколбоптиц не отвечал – он мучительно вспоминал слова, забытые за миллиарды лет молчания. Наконец, спустя огромную паузу, наполненную серым бетоном молчания и неподвижности, он медленно, с трудом выговаривая слова, произнёс: «Небо». Промолчав ещё несколько минут, Человекоколбоптиц добавил: «Пустота. Ни – чего, кроме как пустота». Гель спросил: «Кто ты?». Но Человекоколбоптиц не знал чего ответить – он давно забыл это. «Я – хлор. А… а т… ты кто?». Гель был очень обрадован такому адекватному ответу, и поспешил сообщить: «А я – Время». Человекоколбоптиц наконец удостоил Время взгляда. Он не понимал, что происходит. И не хотел понимать. Поэтому он просто процедил через клюв: «А шло бы ты, время!!». И Время пошло.

Время пошло. И понял Человекоколбоптиц, что больше он не бессмертен, и влился в песок, или в кашу, что на самом деле одно и тоже. И растворился в каше Человекоколбоптиц, и повыползали из неё цветы, папоротники, рыбы, насекомые, звери, люди, в общем, мы все. Ибо все мы плоть от плоти последнего безумного бога.

10 сентября 2007 г., 18:40:52

Несложный выбор.

Допустим, после смерти представляется выбор. Одно из двух. Всегда разное, и всегда противоречащее само себе. Допустим, когда я умру, у меня возникнет возможность выбора – прожить ещё одну человеческую жизнь, которая будет возможно чуть лучше, или чуть хуже моей нынешней жизни, но не думаю, что разница будет велика: человеческие жизни строятся по схожим матрицам; либо воплотиться в снежинку, от момента появления которой и до падения на землю пройдёт не больше пятнадцати минут, причём я даже не знаю, в каком районе мира выпадает снег.

Что такое снежинка? И что такое человек? Я вижу себя, воплощённого в снежинку. В моём новом теле нет ничего, что напоминало бы мне о прежней жизни. Шесть лучей, расходящиеся из центра. Лучи ветвятся, растут, образуя миниатюрный фрактал. Этот фрактал – и есть я. Всё живое фрактально, всё фрактальное способно мыслить и жить. Когда я был человеком, мой мозг имел фрактальную структуру. Начиная с нейронов, кончая корой полушарий, мой мозг – сплошной фрактал. Теперь я весь мозг, но мои фракталы составлены не из нервных клеток, а из мельчайших кристалликов воды. Я могу думать. Я могу видеть пейзаж под собой. Я вижу другие снежинки, опускающиеся вместе со мной. Обозреваю огромную панораму города. Огни, кругом огни. Я уже близко к земле…

На воротник падает снежинка, и мгновенно тает от дыхания.

Рассматриваю жизнь человека. Долгая, очень долгая жизнь. Что по сравнению с ней пятнадцать минут снежинки? Но как глупо человек растрачивает время. Половину времени он работает, половину – отдыхает от работы. А когда жить – то будете? Сон не прекращается с утренним звоном будильника – они не просыпаются почти никогда. Человечество спит сладким сном. И я буду спать. Заснуть и не просыпаться больше – об этом мечтает каждый человек. Они и не подозревают, что мечта их давно сбылась.

Хочу ли я становиться человеком снова? Всё же человеческая жизнь весит больше, чем жизнь снежинки… А какое значение имеет для меня вес собственной жизни? В любом случае, и тот и другой выбор означает падение в бездну, но с разной скоростью и разной атрибутикой. Снежинка или человек?

Я, возможно, проведу вечность, совершая этот выбор. Как будто бы я что – то выбираю… И я надеюсь, что выбор – не иллюзия. Но завтра непременно выпадет много снега.

12 сентября 2007 г., 19:29:09


Беседа с внутренней пустотой.

Раннее утро. Именно так привык ты называть этот час, хотя для других это – глубокая ночь. Ты смотришь в окно, и видишь, как медленно танцуют где – то вдалеке размытые силуэты подъёмных кранов. Они напоминают тебе остовы гигантских ящеров, давно вымерших, и теперь воскрешённых в металлических конструкциях, как неясная насмешка над прошлым планеты. В этот час человеческий мир спит, но в твоих глазах нет сна – твоему организму достаточно спать четыре часа в сутки, а мозг похоже вообще приспособлен более к непрерывном бытию, чем к привычному ритму день – ночь. В этот час, кажется, оживают скрытые существа, днём закутывающиеся в свет, как в покрывало, и становящиеся видимыми только глубокой ночью. Обтекаемые контуры этих существ неслышно шелестя складками развевающихся одежд, проносятся мимо окна. Это час самого глубокого сна, час, когда голова совершенно свободна от мыслей, дыхание почти незаметно, и сердце медленно отсчитывает секунды. Час, когда иней на ветках деревьев отражается в полусуществующих призрачных глазах, проносящимся по улицам спящего города. Час, когда вещи обнажают свою истинную сущность. Ровно три часа ночи.

Едва заметный шорох секундной стрелки заставляет тебя выйти из оцепенения. Звук то накатывается, то удаляется, промежутки между щелчками, ставшими подобными грому, растягиваются и сжимаются. Кажется, что источник звука беспорядочно движется по комнате, его воображаемые траектории оставляют светло – синий след на сетчатке. Это всего лишь часы. И они давно не ходят. Звук – фантом. Голова поворачивается в поисках несуществующих часов. Медленно встаёшь. Ноги касаются холодного пола. Это окончательно будит мозг. Мозг кристально свеж, будто бы проспал целую неделю. Глаза, безупречно приспособленные к видению в темноте, широко распахиваются. Теперь ты свободен от ночных привидений.

Твои глаза – чудо техники. Они одинаково хорошо видят в темноте, под водой, при слишком ярком свете – так же, как и в нормальных условиях. Они воспринимают волны всех спектров, от гамма – волн до инфракрасного излучения. И не смотря на это, ты продолжаешь носить очки – больше по привычке, а не от близорукости.

Генетические изменения затронули не только глаза – весь твой организм эволюционно совершенен, чем средний человеческий тип. Твои лёгкие вдыхают порцию прохладной утренней праны. Кожа, на первый взгляд обычного человеческого цвета, а на самом деле – с зеленоватым оттенком – готовиться к фотосинтезу. Ладони накапливают мощный заряд биологического электричества.

Ты быстро умываешься, завтракаешь, одеваешься – и вот ты готов, и ты куда – то идёшь. Ты и сам не знаешь, куда тебе идти в час, когда солнце ещё и не думало показываться над горизонтом. Что моет ждать тебя, когда мир спит? И всё равно ты куда – то идёшь, встречая лицом холодный, пахнущий сигаретами воздух подъезда.

Дыхание оставляет в воздухе след облаков пара, тянущихся за тобой, как дымок над трубой трактора, вспахивающего ногами асфальтовое поле. Где – то темнота абсолютна, где – то разбавлена оранжевым, или холодно синим светом фонарей. Твоим глазам всё равно – они хорошо видят путь перед собой.

Ты видишь сквозь стены пульсации тусклых огоньков – это теплится сознание спящих людей. Ещё более тусклым сетом светятся теряющие листья деревья, и редкие птицы, усевшиеся на проводах. Ты идёшь, и по-прежнему не знаешь, куда. Вдруг через стены нескольких домов ты видишь несколько быстро перемещающихся огоньков. Собаки. Они не увидят тебя, даже если захотят. Но могут унюхать. Ты идёшь, не сбавляя хода.

@

Ты подходишь к заброшенной недостроенной конструкции их железобетона. Она огорожена от мира забором, в котором давно проделаны многочисленные дыры. Через одну из этих дыр просачиваешься ты. Поднимаешься по лестнице. Лестницы и пол уже построены, но строители не успели закончить стены и крышу. Теперь же, когда все работы остановлены, недостроенное здание мрачно возвышается над тобой, как серый скелет титана.

Рука случайно касается холодного бетона, и только сейчас ты понимаешь, какая холодная сегодня погода. Механически переставляя ноги, ты поднимаешься на самый верхний этаж, находящийся под открытым слегка красноватым беззвёздным небом. Небо – гигантских размеров отражение твоих глаз. Ни единого облака, ни единой звезды – ровный чёрно – красный бархат.

Ты садишься на холодный пол, скрестив ноги по-турецки. Кладёшь руки на колени, ладонями к небу. Закрываешь глаза. Между ладонями тянуться фиолетовые молнии. Весь ты мерцаешь внутренним золотистым светом. Дыхание замедляется. Снежинка, упавшая на твою щеку, лежит и не тает. Ты практически вошёл в анабиоз.

Из темени выстреливает высоко вверх лучик света. К нему присоединяются лучи, выходящие из ладоней. В этот же момент из-за горизонта вырывается зелёный луч – первый луч восходящего солнца. Медленно он перекрашивается сначала в розовый, а потом и в оранжевый цвет. Светлая полоска на стыке земли и неба становится всё шире.

Ты растворяешься в свете, твой внутренний свет смешивается со светом солнца, теперь ты просто сгусток фотонов, летящий на безумной скорости. Ты – свет. Ничто не может задеть свет, обидеть свет, для света нет никаких преград, он никогда не останавливает свой полёт. Ты – свет. Не осталось больше ни слов, ни мыслей. Не осталось даже слова «свет» - ты не знаешь, кто ты такой, и даже не догадываешься о своём незнании. Ты существуешь, ты просто есть. Точно так же как и этот бетон под тобой, покрытая оттаивающим инеем земля, окоченевшие деревья – всё это тот же свет. Ты един с этим миром. Ты присутствуешь в каждом атоме, в каждом электроне, и ты осознаёшь, что каждый атом находится на своём месте – всем управляет гармония. Всё - свет.

Обычно ты всегда возвращаешься – какая – то сила останавливает тебя, и тянет обратно. Но вернёшься ли ты сегодня – не знает никто, в том числе и ты сам. Ведь сейчас ты просто сгусток света, не помнящий даже, что когда – то ты был человеком.

13 октября 2007 г., 18:29:00

Психолирика.

Солнечный день, весна или лето – не важно, главное – однозначно не зима и не осень, и однозначно не ночь, не вечер, и уж точно не утро. В такие моменты чувствуешь себя огромной головой, наверное потому что все входы и выходы, через которые пласты света, звука, сложные комбинации запахов и неясных вибраций проникают в сознание, расположены именно на голове. Глаза. Яркий свет солнца, которое наверняка уже ослепло от собственной яркости. Это было бы вполне логично – огромный глаз в небе, призванный наблюдать за землянами, ослеплённый собственным сиянием. Именно благодаря миллиардам фотонов, влетающих в мои зрачки, я могу видеть стену из красного кирпича с редкими пятнами мха, раскрытые ставни окон, шевелящиеся на ветру листья деревьев… стоп! Они колеблются против ветра! Плюю на палец, и пытаюсь определить, куда же дует ветер на самом деле. Палец говорит, что ветер вращается вокруг него почасовой стрелке, обдувая со всех сторон. Прячу палец в карман. Он всё равно ничего конкретного не скажет. Ветер не может вращаться – тогда вращались бы и деревья. Вращались бы ветви и листья. Листья. Подхожу поближе. На каждом листе схематично нарисовано дерево. Жилки. Двухмерная проекция дерева. Возможно, то, что мы видим как трёхмерные деревья – просто проекции четырёхмерных деревьев, нарисованные на трёх измерениях. Я представляю эти огромные ветвящиеся в четвёртом измерении структуры, по сравнению с которыми я – нарисованный человечек возле нарисованного дерева. Я сижу на нарисованной синей скамейке – не знаю, почему она синяя – возможно, так нарисовал её невидимый художник, а возможно потому что на моём лице нарисованы синие солнцезащитные очки. Художник, нарисовавший эту картину, явно учился у Сальвадора Дали. Асфальт и ползающие по нему муравьи прорисованы невероятно чётко, от каждого муравья – чёрная тень, брюшки отсвечивают янтарной полупрозрачностью, глаза – капли застывшей чёрной смолы. Муравьи ползают по невидимым дорожкам, оставленным их химическими метками, иногда останавливаются, чтобы обменяться рукопожатиями антенн. Я вижу муравьёв так чётко, что они кажутся размером с собаку. Меня не пугают такие размеры, напротив, я восхищён элегантными обтекаемыми формами муравьёв. Каждая деталь выполнена с математической точностью. Лица муравьёв симметричны, я замечаю их идеальную форму черепа. Каждое движение выверено и чётко, каждый взмах усика – график точной кривой. Антенны выписывают параболы, синусоиды, спирали, чёткие круги и восьмёрки. Язык муравьёв сложен, и моему человеческому мозгу не расшифровать его. Кроме муравьёв я вижу нарисованный несколькими взмахами кисти фиолетово – голубой купол неба, со странными неподвижными конструкциями из облаков. Облака неподвижны, но я замечаю за ними колыхания волн воздушного планктона, в котором плещутся невесомые рыбы из воздуха, похожие на скатов. Они выпускают вниз фонтаны клубящейся энергии, которые почти никогда не долетают до земли – растворяются в атмосфере. Деревья. Листья нарисованы яркой флуоресцирующей краской, от них исходит приятное изумрудное свечение. Кора прописана очень рельефно, каждая мельчайшая деталь безупречно проработана сверхтонкой квантовой кистью. Реальность подобна картине. Фотоны, тонущие в моих зрачках – знайте, путь, пройденный вами от солнца и до моего зрительного нерва не напрасен. Каждый квант света достоин памятника. Миссию фотонов невозможно переоценить. Или переневозможно дооценить?

Уши. Я знаю, что у меня всего два уха. Но откуда тогда такой объёмный звук? Возможно, на самом деле у меня пять ушей, и ещё одно большое ухо на подбородке. Шорох листьев. Он однозначно неоднороден. Прислушавшись, я могу различить обрывки фраз на непонятном мне языке. Деревья разговаривают листьями. У них нет лёгких, чтобы вдувать воздух в голосовые связки, поэтому они могут переговариваться только в ветреную погоду. Фразы деревьев складываются в предложения, предложения – в диалоги. Деревья говорят рифмованными строчками. Я не понимаю смыла этих стихов, но ритм и размер их уникален. Я визуализирую стихи. Они представляют собой ритмические отображения вращающихся мандал. Квадраты, вписанные в круги составляют основу. На них накладываются спирали, лепестки, узоры с лучевой симметрией и выпуклый орнамент. Мандалы полупрозрачны, они просвечивают одна через другую, в местах наложения противоположных цветов вспыхивают небольшие разряды. Вращаясь как детали космического часового механизма, мандалы древесных стихов образуют из себя большую мандалу, детали которой вращаются в разных направлениях, от чего кажется, что поверхность мандалы кипит. Кроме бормотания дервьев я слышу и другие звуки. Гулко отдаются эхом шаги муравьёв. Иногда суставы их лапок слегка поскрипывают. Я слышу, как скрипят челюсти только что проснувшегося зевающего муравья. Скрипят антенны при повороте. Почему муравьи, эти эволюционно совершенные существа, так плохо сегодня смазали суставы? Скрип муравьиных суставов сбивает меня с мыслей. Но теперь воздух сотрясается звуком, ещё более громким. Откуда – то слева и сверху доносится гудение, по форме напоминающее усечённую пирамиду. Грани пирамиды сине-зелёные, с серым отливом, всё остальное – тёмное. С прожилками красных разводов и фиолетовыми волокнами в центре. Так могут жужжать только мухи. Усечённая пирамида становится всё ярче, увеличивается в размерах, и начинает вращаться. Говорят, в Эфиопии живут такие большие мухи, для которых не составляет труда схватить человека, и унести его в своё гнездо. Может быть, это как раз эфиопская муха – людоедка? Медленно поворачиваю голову. Муха стремительно улетает, но я успеваю заметить её – чёрную точку на горизонте.

Я чувствую тепло, идущее от солнца. Деревья, научите меня фотосинтезу! Я хочу кушать солнечную энергию, питаться теплом и светом. И пить чай. Если я когда – нибудь стану растением, пожалуйста, поливайте меня чаем, только не очень горячим и без сахара. Я превращаюсь в растение. На коже прорастают листья, волосы начинают колоситься, ботинки зарываются в земли, и превращаются в корни. Мои руки превращаются в ветви дерева. Я питаюсь солнечной энергией. Каждый лист – небольшая электростанция. Корни выкачивают из земли воду и минералы. Я функционирую как мощный насос, выкачивающий энергию из неба и земли, и переплавляющий их в своём термоядерном реакторе. По тому, что было позвоночником, вверх и вниз текут два потока энергии. Восходящий поток земли входит через корни, и выстреливает высоко вверх, упирается в облака. Нисходящий поток космоса входит через темя, и растворяется в земле, выходя через корни. Вместе с этим потоком в мою голову засасывается космический планктон. Так вот что такое фотосинтез!

Всё же я не дерево, а человек. Существо двуногое, без перьев, и с плоскими ногтями… Тогда откуда перья? Я что, становлюсь птицей? Руки покрыты зелёной чешуёй, из-под которой пробиваются ростки перьев. Перья и чешуя, чешуя и перья. Птицерыба, или змеептиц? Удлиняются и становятся острыми когти на пальцах. Я чувствую на голове пульсирующий электрический шлем. Под действием странного электричества волосы стремительно мутируют в перья. Чешуйки размножаются, из-под них вылезают всё новые и новые перья, челюсти вытягиваются в зубастый клюв, шея удлиняется, и становится змеиной. Не хватает только раздвоенного языка. Руки – крылья, для того чтобы взойти на небо надо полагать. Взмахиваю пернатыми руками. Воздух подхватывает меня и несёт всё дальше вверх, к космическому планктону. Я смотрю вниз, и вижу раскинувшийся далеко город, с такой высоты напоминающий материнскую плату компьютера. Люди – электроны, выполняющие сложные вычисления. Человечество – сложная компьютерная сеть, глобальный суперкомпьютер. Кто знает, какие расчёты на нём ведутся? И где розетка, от которой он работает? Электроны текут по проводам компьютера. Электроны текут по лабиринтам моего мозга. Возможно, я – мысль, несущаяся по извилинам искусственных мозгов. Имею ли я что – нибудь общее со своими мыслями? Мысль, несущая собственные мысли. Рассуждающий бит информации.

Я делаю ещё один круг над городом, и спускаюсь обратно. На нарисованной синей скамейке нарисован я сам. Значит я летал, не сходя с места? Я не замечаю самого себя, вернувшегося. Или тот, кого я вижу, не настоящий я? Или я не настоящий я? Так кто же тогда настоящий? Если тот я, которым я являюсь сейчас (с перьями), не настоящий, то тогда кто он (в смысле кто я)? Я с перьями осознаю себя как себя, но в то же время я вижу себя, без перьев, но не осознаю. Или я себя с кем – то путаю? Кто же я?

Я обращаюсь к себе без перьев: «Кто ты?». «Я – это я» - отвечает я – без – перьев». «Но и я – тоже я» - пытаюсь возразить я с перьями. «Тогда мы оба я. Но так не бывает». Я без перьев задумался. Я с перьями тоже.

Вдруг мы оба одновременно обнаруживаем третьего, я с перьями и без перьев, который сидит на синей нарисованной скамейке, и разговаривает с самим собой, о том, кто же он на самом деле. Тогда мы (я с перьями и я без перьев), понимаем, что перед нами не третий я с перьями и без перьев, а первый и единственный я.

Я сижу, и разговариваю с самим собой. Я разделён на две половины, одна пернатая, с зубастым клювом, другая, выглядящая как обычный человек без перьев. Наконец мы приходим к согласию, что я настоящий – здесь и сейчас, а не кто либо другой. На этом половины успокаиваются – не так уж и важна эта атрибутика, перья, не перья – всё одно. Но вид двуногого без перьев мне привычнее, и я предпочитаю вернуться к нему.

Я, двуногий, без перьев, сижу на нарисованной скамейке. Весна сейчас или лето – не важно, главное – однозначно не зима и не осень, и однозначно не ночь, не вечер, и уж точно не утро. В такие моменты чувствуешь себя огромной головой, наверное потому что все входы и выходы, через которые пласты света, звука, сложные комбинации запахов и неясных вибраций проникают в сознание, расположены именно на голове…

19 октября 2007 г., 20:39:07

Шум листьев мирового древа.

Тишина. Тишина, и много воздуха. Тишина складывается из тысяч звуковых конструкций – это даже скорее предзвуки, воспринимаемые даже не ушами, а тончайшими волосками на ладонях невидимых рук невидимого человека. Неподвижными призраками возвышаются немыслимые небоскрёбы с ветвистыми шпилями, спирально закрученными балконами и длинными жгутиками антенн. Только громко орущая всем своим существом тишина, и стены из воздуха, более ничего. Время остановлено, как и поток мыслей, бежавший до этого как ревущий водопад, сметающий на своём пути все преграды, но вдруг натолкнувшийся на невидимую плотину из тишины. Слов больше не осталось, да и не нужны больше слова – не осталось ничего такого, что я хотел бы одевать в слова. Чувства – каркас, который мы обмазываем пластилином слов, но каркас этот сделан из странной проволоки – она гнётся быстрее, чем успевает застыть пластилин, и в результате мы получаем скомканную массу с беспорядочно торчащими из неё проводами. Когда – то эти провода били меня электрическими разрядами, вызывающими непроизвольные действия, которые невозможно было логически объяснить, но теперь они аккуратно намотаны на катушку, магнитное поле которой оттолкнуло от меня мир. Пустота, и ничего кроме пустоты. И в то же время наполненность чем – то невыразимо глубоким, тем, что плавает на поверхности. Эта тонкая плёнка, покрывающая океан моего сознания. Теперь она – спокойная гладь, зеркало, в которое смотрится тишина, и никак не может оторваться. Вслушайтесь в эту тишину. Она громче любого взрыва. Это – особая тишина.

Прислушайтесь к этой тишине – возможно вы больше не услышите её никогда. А возможно, отныне будете слушать её вечно. Среди грохота музыки на танцполе, среди уличного шума, среди моего бессвязного бормотания, и даже среди хора собственных мыслей будет слышна эта космическая, всепоглощающая тишина. А возможно, прислушавшись к ней по – настоящему, вы сумеете различить в ней едва заметный, находящийся на грани восприятия шорох. Шорох листьев мирового древа. Прислушайтесь – возможно вы услышите, как во сне тихо переговариваются звёзды. Услышите, как кружатся электроны по своим орбитам, услышите, как ступает тремя ногами в звуконепроницаемых тапочках время.

Я сижу, прислонившись спиной к стволу мирового древа. Этот ствол немыслимо огромен – он простирается наверх сколько хватает глаз, а для того, чтобы обойти его вокруг, и вернуться к точке, откуда начал свой путь, потребовались бы тысячи лет. Дерево смотрит на меня своими листьями – глазами, от которых исходит неясное зеленоватое мерцание. Один из листьев срывается с ветки, и бесконечно долго падает вниз. Наконец он касается земли – и кажется будто почва подомной содрогнулась. По глади океана моих мыслей идут концентрические круги, но сам я остаюсь неподвижным – тень в царстве теней. Эти круги преображают реальность – призрачные воздушные замки меняют свои контуры, гнуться, рассыпаются и вырастают вновь. Но тишина остаётся неизменной.

В этой вечной тишине, которая появилась задолго до сотворения мира, отчётливо заметна иллюзорность всего, кроме дерева, корнями уходящего в бесконечность, а кроной – в вечность. Земля, усыпанные потухшими глазами окон дома, лёгкие мотыльки из ничего, зависшие в вакууме миры, и даже мои ставшие прозрачными руки – всё это только туман, капельки эфира, кружащиеся в бесконечном танце под музыку тишины. Прозрачными стали и мои руки, и стены вокруг, и даже земля под ногами, так что теперь я могу видеть корни дерева, змеящиеся в глубине. Правы ли были древние, утверждая, что земля держится на трёх слонах? Не знаю. Но в моей голове возникает любопытная конструкция – эти три слона тоже стоят на земле, которую поддерживают ещё три невообразимо огромных слона. Эти слоны так же стоят на земле. Земли и слоны закручиваются в бесконечную спираль фрактального единства. Три маленьких оранжевых слоника стоят на моей ладони. На и спинах лежит миниатюрный глобус размером с теннисный мячик. И где – то на этом глобусе стоят точно такие же, только уменьшенные в миллионы раз слоны с глобусом на спинах. Стоят, медленно покачивая хоботками.

Слоны на моей ладони отращивают крылья, и улетают в небо, превратившись в ночных мотыльков. Они найдут источник света – скорее всего, какую нибудь лампочку, и будут описывать вокруг неё сужающиеся спирали. Я вижу, что мотыльки устремились к луне. Лететь придётся очень долго. Но они долетят – у них немало времени в запасе. Луна дробится в собственных отражениях. Сорвавшись с горизонта, в небо падает ещё одна луна. И ещё. Луны всё прибывают. Всё небо заполнено толкающимися, не находящими себе место лунами. Иногда они сталкиваются, и отскакивают друг от друга, как бильярдные шары. Десятки, сотни одинаковых белых лун. Или это блики на листьях мирового дерева?

Кора дерева на вид напоминает луну – то же белое, с холодным голубоватым оттенком свечение. Но на ощупь кора тёплая и гладкая, почти как человеческая кожа. Может быть, дерево когда – то давно было человеком? А может быть, дерево – и есть я сам, но через миллион лет эволюции? Возможно, когда нибудь я встану, подняв руки к небу, закрою глаза, и мои ноги зароются в землю, превратившись в корни, а руки, ветвясь, стремительно вырастут в небо. Пальцы умножатся и удлинятся, на них вырастут зеленовато светящиеся листья. Но если дерево – это я, то кто же тогда человек, сидящий в его тени, и называющий себя этой буквой «Я»? Может быть, он просто лист, сорвавшийся с моих веток?

На каждом листе мирового дерева сложный узор из жилок – если внимательно приглядеться к нему, можно увидеть, что это рисунок, изображающий ствол дерева, с отходящими от него тонкими ветками. Может быть, и само дерево – рисунок на собственном листе. А я – мысль, промелькнувшая у меня в голове.

Вопрос «Кто я?» должен иметь только один ответ – не может быть такого, чтобы сразу несколько предметов назывались «Я». Но я никак не могу определиться, я – тот, кто сидит под деревом, или я – дерево. Но в любом случае дерево – точка отсчёта. Кто – то отгоняет страшную мысль, что нет никакого меня, что это всё – иллюзия и самообман. Значит, есть тот, кто отгоняет мысли. И если даже всё это самообман – получается, что есть некто, самообанывающий себя, то есть меня – кого же ещё? Или здесь есть ещё кто – то невидимый, регистрирующий мысли? Но истинный я остаюсь только тогда, когда мысли остановлены, и этот истинный я пребывает везде и нигде.

Тогда мысли, которые я считаю своими, принадлежат в действительности не мне, а тому, кто считает мысли. Да сколько же меня во мне?! И как найти себя, не заблудившись между бесчисленными менями? Можно конечно сказать, «я тот, кто воспринимает», но где гарантия, что я не буду воспринимать очередной листочек изжёванной белой бумаги с надписью «я». Впрочем, хватит выстраивать в голове зеркальные лабиринты – я зеркало, отражающееся в зеркале, которое в свою очередь отражается в зеркале, которое…

Но круги на воде моего разума, вызванные падением листка, утихают. И мой мозг снова океан тишины. Ответить на вопрос, или признать, что вопрос не нуждается в ответе, так как ответ заключён уже в формулировке вопроса – одно и тоже. Бесконечный поток ответов на вечные вопросы остановлен. И снова единственное, что я слышу – шум ветра в листьях мирового дерева. Этот шум – и есть я. Все мы – листья этого дерева. И я, превратившись в мотылька, расправляю крылья, и улетаю в чёрное, бесконечное небо.

3 ноября 2007 г., 18:04:09

Зеркальный лабиринт.

Тысячи, миллионы двигающихся в разных направлениях точек света. На первый взгляд их движения кажутся хаотичным метанием светящегося безумного планктона, но в действительности они подчинены чёткой системе. Точки прыгают, описывают круги, спирали, летают по ломаным зигзагам, гипнотизируя меня своими движениями. Но я знаю, что все они – только отражения дрожащего огонька свечи, которую я сжимаю в чём – то отдалённо напоминающем человеческую руку. Отражения в стенах зеркального лабиринта.

Я прикрываю огонёк ладонью – в лабиринте иногда дует сильный ветер. Я куда – то бегу. Возможно, я что – то ищу, но я уже не помню, что именно. Я не знаю, кто я, и зачем я сюда попал. Возможно, я просто одно из отражений, которых тут бесчисленное множество. Эти зеркала обладают странным свойством – многократно отображаясь в них, объект становится не похожим на самого себя. Например, в одном из зеркал свеча превратилась в светящийся тусклым зелёным светом огурец, а я – в насекомоподобное существо, с красной шерстью и шипами, торчащими из бугристого хитина. В другом зеркале я – четырёхрукий мутант с птичьим клювом и зелёными дрэдами. Отражения перетекают из одной формы в другую, из зеркала в зеркало. Они мутируют, превращаясь в гротескные галлюцинации. Меняюсь и я. Был ли я человеком? Или это ложная память? Моя память давно уподобилась зеркальному лабиринту – всё, что попадает туда, дробиться в многочисленных зеркалах, воспоминания накладываются друг на друга, смешиваются с бредом, и вот уже я не знаю, могу ли я доверять своей памяти. Моё прошлое меняется так же стремительно, как и настоящее. Некоторые воспоминания, как отправные точки, остаются почти неизменными. Но таких мало. Иногда в памяти попадаются окна, залитые ослепительным светом. Сколько жизней я прожил? Был я человеком, пчелой, был клеткой эпителия, был огромной древней рыбиной, которая почти не осознавала продолжительность своего существования. Я был пауком, играющим на струнах паутины заунывные мелодии, сводящие с ума насекомых, тогда я строил в паутине проекции зеркального лабиринта, крайне упрощённые, но достаточные для того, чтобы обеспечить себе пропитание. Я был кустом, был листом на дереве, был красным мухомором. Я был бактерией, вирусом, молекулой ДНК. Молекулой, атомом, электроном. Кажется, не осталось во вселенной ничего, чем я не успел бы побывать. И вот теперь, когда пришла пора побыть самим собой, я бегу по зеркальному лабиринту, среди бесчисленных отражений собственной памяти. Пожалуй, у меня найдётся одна – другая вечность в запасе, чтобы вспомнить, кто я…

Зачем я воплощался в этих бесчисленных мирах? Возможно, я совершил преступление, пожелав улучшить и без того совершенное, и отбывал наказание в этой тюрьме материи? Я был ограничен собственным несовершенным разумом, собственным телом, которое надо было поддерживать в работоспособном состоянии, был ограничен видовыми, социальными рамками, был ограничен этим миром в конце концов. Сбежать из мира невозможно. Вселенная – это кристалл, грани которого замкнуты сами на себя. Свет, начавший свой путь в какой – то точке вселенной, обязательно возвращается туда же. Возвращается и тьма. Большое отражается в маленьком, маленькое в большом. Макромир спрятан в микромире. Я – отражение мира. Мир – моё отражения. Отражения умножаются, и искажаются. Зеркальный лабиринт уходит в бесконечность. А может быть, я просто играю? Пустота, играющая пустоте. Тёмный свет, притворяющийся, что он – светлая тьма. Но вся эта бесконечность… бесконечность, освещённая крохотным огоньком свечи…

Мелькание отражений… Только не останавливаться. Остановка невозможна. Я пробовал остановиться. Я встал, но зеркальный лабиринт продолжил движения. Каждое зеркало двигается независимо от другого. Зеркала могут проходить одно через другое, накладываться, они меняют форму. Эти зеркала нематериальны. Иногда я пытаюсь войти в зеркало, но вместо этого попадаю в очередной виток хлюпающей пустоты, затягивающей меня. Ещё одно отражение другого отражения, которое отразилось в несуществующем зеркале, отражённом на поверхности пустоты.

Зеркала больше похожи даже не на стекло, а на воду – по ним пробегают волны, эти зеркала текут, у них отсутствуют острые грани. Лабиринт пульсирует, он – живой организм. Возможно, я и есть лабиринт.

Путь по лабиринту – это танец, изображающий душу в круге перерождений. При ближайшем рассмотрении круг этот является многоугольником, количество углов которого равно бесконечности. Грани этого многоугольника – проекции зеркал Лабиринта. Мне кажется, что я двигаюсь вперёд, но путь под ногами постоянно извивается, ветвится, причём эти изменения происходят явно не только в трёх измерениях. Верх и низ, право и лево, вчера и сегодня, я и они – всё смешивается и изменяется. Ничто не стоит на месте. Неизменно только моё сознание, так же тускло, как огонёк свечи во вне, освещающее меня внутри. А может быть, свеча – и есть моё сознание? А сознание – свеча, вокруг которой кружат мотыльки мыслей и эмоций. И так же, как огонь свечи, сознание дробиться в точной копии зеркального лабиринта, расположенного у меня в голове.

Всё в лабиринте подвержено непрекращающимся изменениям, единственная точка отсчёта, за которую можно уцепиться разумом – здесь и сейчас. Всё остальное – кипящий хаос. Положение зеркал никогда не повторяется, и в то же время меня постоянно преследует чувство дежавю. И ещё эти призраки, выбегающие из одного зеркала, и тут же ныряющие в другое. Чёрная кошка, которую невозможно поймать, как быстро бы ты за ней не гнался. Она с хлюпающим звуком выскакивает из зеркала, стремительно проносится мимо меня, и исчезает в другом. Я следую за ней – но в зеркале кошки уже нет.

И вдруг я вижу эту кошку, неподвижно сидящую. При виде меня она не пытается убежать, она просто не мигая смотрит на меня. Кошка похожа на статуэтку – до того она неподвижна. Огонёк свечи, и тысячи его отражений отразился и в глазах кошки – её глаза тоже зеркало. В других зеркалах наши отражения неподвижно взирают друг на друга. Я замечаю, что все мои отражения – по-разному искажены, не найдется двух одинаковых. Отражения кошки – абсолютно идентичны. Я внимательно рассматриваю её. У кошки чёрный, как тьма абсолютной ночи мех. Глаза мерцают загадочным зеленоватым светом. На первый взгляд у кошки мягкие лапки, но что – то подсказывает мне, что она может выпустить такие острые когти, которые способны разрезать саму структуру реальности. Мне кажется, что я уже где-то видел эту кошку – возможно, изображение в древнеегипетском храме…

Я протягиваю руку к кошке – не знаю, для того чтобы погладить, или просто проверить, настоящая ли она. Голос в голове говорит: «Нет». Я отдёргиваю руку, как ошпаренный. Кошка всё так же неподвижна. Я пытаюсь сказать что – нибудь, но не могу пошевелить языком – меня сковала какая – то странная неподвижность. Глаза кошки загипнотизировали меня. Я мысленно спрашиваю: «Кто ты?». Кажется, проходит целая вечность…

Наконец, кошка открывает рот, и совершенно человеческим голосом, хотя и с лёгким кошачьим акцентом, произносит: «А ты – то кто такой?». Оцепенение спадает с меня, и я отвечаю: «Я… я не знаю. Мне проще сказать, кто не я». «И кто же?» - кажется, кошка улыбнулась. «Ты». «Возможно ты прав, а возможно и нет…, - задумчиво сказала кошка, - ты ведь не знаешь, кто ты – как же ты тогда можешь знать, являюсь я тобой, или нет?». «Твои отражения не меняются». «А может быть я и вовсе не отражаюсь в зеркалах? Или я отражаюсь, и мои отражения меняются, но слишком медленно, чтобы твой глаз уловил это – как тебе такая версия?». «Тогда кто же я?». «Если хочешь, я могу рассказать тебе… Собственно я здесь именно для этого – рассказать тебе, кто ты». «Я могу быть уверен, что ты говоришь правду?». «Ты не можешь быть уверен ни в чём». Я кивнул. Кошка начала рассказывать.

«Сначала кроме тебя не было ничего. Точнее было бы сказать, что кроме тебя было ещё Ничего, но это Ничего пока ещё никак себя не проявляло. Ты был всем. Ты был бесконечен во времени и пространстве. Ты плыл в океане безмыслия. Так же, как и Ничего, ты пока никак себя не проявлял. Ты просто был, и этого достаточно. Достаточно до определённого момента… потом, когда Ничего начало выделяться в отдельные сгустки, ты всё более и более уплотнялся, превращаясь в некое подобие сферы. Ничего и ты разделились, это напоминает как в охлаждаемом растворе выпадает осадок. Именно тогда стало можно сказать, что ты существуешь, так как до этого говорить тебе об этом было некому и незачем. И именно тогда ты начал понемногу осознавать себя. И ты захотел есть. А так как кроме тебя ничего не было, единственное, чем ты мог насытиться – это ты сам. Из каких – то зеркал ты выстроил нечто напоминающее пищеварительную систему, и проглотил самого себе. Что произошло дальше, тебе наверное уже известно…»

«У меня есть выход?» - спросил я. Кошка, окинув меня многозначительным взглядом, промолчала. Я ещё раз посмотрел на кошку. На зеркала. На бесчисленные орды отражений. На свечу, сжатую в руке. Я так устал. Вечное повторение, постоянная осознанность – я давно уже сошёл бы с ума, если бы я хоть когда нибудь по нему шёл… Я съел самого себя. И это навсегда. Так бессмысленно и так глупо… Тусклый огонёк свечи дробится и мелькает в зеркалах. И тут я понимаю, что мне надо делать.

Я набираю полные лёгкие воздуха, и задуваю свечу…

18 ноября 2007 г., 14:38:18

Jxtym uke,jrjt gjuhe;tybt/

Внимательно осматриваю свои руки. Кажется, я всё ещё человек. Но у меня есть смутное ощущение, что уже началось. Это ощущение ни основано ни на чём – физически я ощущаю своё нормальное человеческое тело, узнаю в себе себя – мой образ мышления никак не изменился – но всё же я практически на все 100% уверен, что начавшийся процесс уже необратим… Что ж, остаётся только наблюдать.

Обычно это начинается с чувства перспективы. Нет, стены в комнате сходятся под прямыми углами – я замечаю лёгкое бочкообразное искажение, но это вполне можно списать и на игру воображения. Хотя при желании я всё могу списать на игру воображения – в том числе и весь этот мир, который только на вид кажется таким материальным и незыблемым… На самом деле он тонкий, как мыльный пузырь. Мыльный пузырь…

Радужно переливающаяся плёнка. Совсем как кора головного мозга. В наушниках звучит музыка, и по плёнке пузыря в такт ей пробегают радужные волны. Стенки пузыря покрываются рябью и разноцветными бликами. Пузырь выпячивает ложноножки, которые ветвятся, оплетают невидимые фигуры в окружающем пузыре пространстве, на них вырастают пузырьки меньшего размера… Через некоторое время всё поле зрения заполнено разветвлениями радужной переливающейся плёнки, которая теперь напоминает голографическое изображение немыслимой канализации, мешанину разноразмерных трубок, соединяющих систему из нескольких шаров. Центральная сфера, от которой началось ветвление, начинает ритмично пульсировать, перекачивая по сложным разветвлениям трубочек какой – то призрачно светящийся газ. Вся конструкция медленно вращается по часовой стрелке. Разветвившийся пузырь растёт, поглощая разрозненные кубики энергии из пространства, который он втягивал через открывающиеся на бесчисленных щупальцах беззубые ротики. На некоторых щупальцах стали открываться глаза, так что теперь я могу видеть, и вижу я, что я вишу в пространстве между двумя небесами.

От нижнего неба поднимаются пузыри энергии – но в отличие от меня они не имеют сложной ветвящейся структуры. Эти пузыри наполнены светящимся газом нижнего неба, этот же газ течёт и по моим трубкам. Пульсирующими движениями я пытаюсь перемещаться, и после нескольких сравнительно неудачных попыток я наконец начинаю уверенно парить в этой странной невесомости – не понятно, то ли небеса обладают гравитацией, то ли гравитация здесь отрицательная, и они с равной силой отталкивают меня – в любом случае я не вешу здесь абсолютно ничего. Такая лёгкость…

Я подплываю к одному из этих пузырей, протягиваю своё щупальце… Упругий на ощупь. Тёплый. Прокалываю оболочку, и тут же в меня устремляется поток светящегося газа. И я чувствую себя сильнее. Ярче свечусь, быстрее вращаюсь – даже думать стал быстрее. Я начинаю ловить пузыри по одному, высасывая из них свет, но вскоре понимаю, что гораздо разумнее будет немного видоизменить свою форму, и ловить пузыри станет гораздо легче.

Расставляю щупальца веером, делаю их длиннее. Покрываю их липкими каплями, и расставляю вокруг себя светящиеся метки. Теперь я напоминаю летающую ветвистую паутину, с вращающимся большим пузырём в центре, и пузырями меньшего размера по периметру. С каждой порцией светящегося газа я расту. Увеличивается количество щупалец, меняются их форма и назначение. Чем больше пузырей я пожираю, тем быстрее расту. Чем быстрее расту, тем больше моя площадь. А чем больше моя площадь, тем больше пузырей  могу поймать.

Небеса бесконечны – это две противолежащие плоскости, обменивающиеся импульсами энергии. С нижнего неба наверх постоянно поднимаются пузыри, а с верхнего неба идёт дождь. Иногда сверкают молнии. Я научился улавливать свет молний с помощью щупалец – громоотводов, и хотя я не могу питаться этим светом, я использую его как приманку для поднимающихся снизу пузырей. Однажды мне захотелось дотянуться до небес – и я послал вверх и вниз по щупальцу с глазом на конце. Щупальца вытягивались, превращаясь в тонкие нити. Я чувствовал, как на противоположных концах нарастает электрическое напряжение. Я мог просто замкнуть верхнее и нижнее небо, и сгореть в электрическом разряде. Я всматривался вверх и вниз изо всех сил. В нижнем небе мне удалось разглядеть кипящие красно – коричневые массы, от которых отделялись пузыри. В верхнем небе – призрачные вихрящиеся облака энергии с преобладанием фиолетового цвета. Я вытянул щупальца ещё немного, в надежде получше всё разглядеть, и тут случилось нечто непредвиденное. Вместо предполагаемого электрического разряда я ощутил холод – или это и был разряд? – полностью замерзаю, и падаю в темноту.

На мою руку падает необычно большая снежинка. Мне кажется, она на меня смотрит. Через секунду она уже тает. И на меня смотрит капля воды. Маленький прозрачный глаз, отражающий вселенную.

Что это? Я вижу, что капля воды снова замерзает, принимая прежнюю форму снежинки. Руки покрываются инеем, но я не чувствую холода. Пальцы становятся прозрачными, я вижу наэлектризованные светящиеся кости, опутанные проводами. Плоть превращается в живой прозрачный кристалл. Но сознание не выдерживает такого нечеловеческого холода. Мне являются картины будущего, я вижу постапокалиптический мир льда. Разрушенные города, утыканные полуразрушенными, обледенелыми шипами небоскрёбов. Низкое, пепельно-серое небо. Странные механические конструкции на тонких высоких ходулях вышагивают на горизонте. Ничего живого не осталось на поверхности планеты, только ледяные кактусы, да безумные роботы. Ядерная зима.

Я понимаю, что я – безумный робот, давший задание себе сочинить мифологию для своего народа. Другие безумные роботы не особо нуждались в мифологии, но ко мне относились с уважением – я для них всё равно что пророк. Токи особой вибрации бегут по моим проводам, древние файлы записаны на моих жёстких дисках, антенны тонко настроены на древнюю волну космоса. Сейчас я спокоен, и готов принимать информацию.

Я чувствую, как все мои схемы пронзает космический ток. Разноцветные звёзды вращаются в фотоэлементах. Я куда – то несусь на стремительной скорости. Вращение всё быстрее. Наконец картинка фокусируется, и я навожу свои линзы на резкость. Я дрожу от священного трепета – передо мной сам разработчик этого мира – Готическая Утка На Шарнирах. Корпус выкован из чёрного жаростойкого металла, пластины клюва ослепляют немыслимым блеском. Красным углём мерцает глаз Великой Утки.

Металлический голос Готической Утки На Шарнирах звучит прямо у меня в голове. «Я знаю зачем ты пришёл. Тебе нужна мифология твоего народа. Что ж, я дам тебе мифологию. Но я должна быть уверена, что ты донесёшь её до народа без изменений, ничего не утаив, и не добавив от себя. Если ты нарушишь эти условия, знай – гнев Готической Утки На Шарнирах покарает тебя! Слушай, тварь электрическая, и запоминай. Вначале было слово. Но слова этого я тебе не скажу. И вообще, в следующий раз перед тем, как сказать это слово, я оочень хорошо подумаю… И появился ваш мир. Да, прямо из слова так вот и появился. Долгое время мир был неживой, но как-то я решила, что надо бы посадить на нём жизнь. Первой жизнью была жизнь световая. Я слепила её из света, сошедшего со звёзд. Но свет не прижился на мёртвом мире. К нему стала налипать пыль, а когда шёл дождь, пыль превращалась в комки грязи. Комки бегали друг за другом, но не могли пожирать. Это были бесполезные твари. Но я учла этот опыт – жизнь надо создавать из местного материала. Так пришла эра второй жизни. Она была создана из грязи, огня и молнии. Она плавала в океане воды, и питалась светом, превращая его в материю. Эта жизнь развивалась и эволюционировала. Образовалась ползучая биомасса, из которой вышли растения, а затем и животные. Растения ели свет, животные ели растения, или других животных. А когда я решила поселить свет в одно из животных, появился человек. Человек возненавидел себя, мир, и принялся его менять. Он уничтожил жизнь, но создал мёртвую имитацию жизни – роботов. Когда человек уничтожил себя, роботы сошли с ума. Так появился ваш мёртвый народ – народ безумных роботов».

Готическая Утка На Шарнирах закончила говорить, и, полыхнув напоследок синим холодным огнём, исчезла. Я обдумал услышанное, достал блокнот, и начал записывать:

«Вначале было слово. Слово это было… - надо подумать - …слово это было «Жoпа». Из этой жoпы выкатился наш мир. По миру гордо шагал робот. Он ловил руками летающие сосиски и молнии. Он мог дотянуться до небес. Но он сошёл с ума. Он из грязи и сосисок слепил человека, и вдохнул в него электрический разум. А человек сбежал, и создал зверей и растений себе в пищу…»

Дописав мифологию, не сохранив ни одной правдивой строчки, я рассылаю её каждому безумному роботу. Они жадно читают текст. Я смеюсь. Это самый экстравагантный способ самоубийства – обрушить на себя гнев Утки,  и при этом надолго исказить чёткость сигнала всего народа. Когда я вижу падающий на меня с неба раскалённый шар, я хохочу от радости.

Тьма. Снова. Это. Началось. Да. Это. Снова. Я. А кто же ещё? Я. Вот я. И вот я. И здесь тоже я. Но есть же они, или нет? Что я помню? Пузырь? Снежинка? Огненный шар? И разноцветные звезды из глаз. Теперь всё будет просто заeбись! Я перезагрузил сознание. И я снова я. И никто другой. И я снова зеркало, в котором отражается бесконечный поток инкарнаций. Бесконечное количество раз я возвращался. Я вижу свои руки. Человеческие. Мои. Я узнаю их. Из темноты выступает комната. Я снова здесь. Да. Я снова здесь. Снова здесь. Снова здесь. Снова здесь. Снова здесь. Снова здесь. Снова здесь. Снова здесь. Я? Кто я? Ищу руки. Нахожу. Кажется они всё ещё человеческие. Значит и я пока что человек. Но. Мне. Кажется. Уже. Началось…

9 декабря 2007 г., 13:30:11

Сказка о роботе в пустыне.

Песок… Здесь так много песка. По сути, кроме песка и нет ничего – а если что нибудь и появляется, время быстро превращает это в песок. Застывшая в немыслимом спокойствии бесконечность… Никакой растительности, только кое – где пробиваются тонкие усики плесени, приспособившейся к отсутствию воды. Эти плесень стала совершенно неосязаемой – перешла в лучевую форму, но она здесь повсюду. Просто её невидно. А то, что видно – только миражи, а может быть сны, которые этой плесени сняться.

В действительности это никакая не плесень – это останки могущественной, но весьма маразматической цивилизации. Сначала они представляли собой просто мыслящий мицелий – но когда их технология достигла определённого уровня, они принялись играть со своей наследственностью, тасуя гены как карты в колоде. Появилось столько мутантных форм, что любые генетические эксперименты были объявлены вне закона. Но это только усугубило ситуацию, вызвав резкий всплеск нелегальных мутаций. Мицелий, покрывающий всю планету, сначала обладал общим сознанием, но в результате генетических экспериментов с нелегальными мутагенами от него начали отделяться полуосознанные куски, порой обладающие весьма причудливой психикой. Патологии наслаивались одна на другую, и вскоре мыслящий мицелий утонул в океане собственного бреда. А мировой океан планеты между тем высыхал, и спящему мицелию приходилось приспосабливаться, образуя древовидные переплетённые формы. Но и это не помогло. Океан пересох, и только последнее поколение мутантов, отказавшихся от белковой формы, и превратившихся в нити светящейся энергии, оказалось способным выжить

@

По бесконечной пустыне шагало скрипучее существо на длинных ржавых ходулях. Оно напоминало кибернетического паука – сенокосца: пневматические членистые ноги, провода, торчащие из туловища, какие – то лампочки, рычаги, разнообразные детали непонятного назначения. Это был робот. Ног у него было то ли семь, то ли восемь, но никак не больше девяти. Этот робот шёл, покачиваясь от ветра, по дюнам, и песок забивался в его пневматические суставы, и ржавчина покрыла когда – то блестящие хромированной сталью члены. Линзы фотоэлементов были расфокусированы – роботу не на что было смотреть, кроме своих гипер мсегафрактальных галлюцинаций с музыкальным сопровождением. Робот медленно переставлял ноги,  скрипящие как дверь дачного сортира, которую не смазывали несколько десятков лет, любовался своими математически совершенными галлюцинациями, и немного покачивался в такт музыкальному сопровождению. Галлюцинации у роботов? А почему бы и нет? Роботы тоже имеют право видеть чудесные рассветы тройного солнца над поверхностью чашки с чаем, роботы тоже хотят, чтобы белые медведи с десятью ногами бегали по внутренней стороне век и чтобы от луны можно было бы откусить половину, или хотя бы чтобы взглянув на свою руку, не узнать в ней человеческий манипулятор из костей и плоти, и долго радоваться пяти продолговатым предметам, которые превращаются в звук, а потом снова в нормальную человеческую ладонь… А в процессорах робота между тем цвели флуоресцентные папоротники, и эльфы играли на варгане песню про белого бычка, и шёл летний дождик из разноцветных метеоров. Линия горизонта выгнулась в загадочной улыбке, и выплюнула в небо раскалённый шар, в котором робот признал солнце.

Уже утро. Но роботу просыпаться не обязательно – его жизнь и так сновидение наяву. Механический лунатик на силиконовых микросхемах, он не отличает сна от яви, и каждая мысль для него – истина в последней инстанции. И если он идёт, и гудит «Уууууууууууууууу!», это уууууууу и будет его истиной. Вся вселенная – Уууууууууууууууууу!!!!! Для поддержания собственного движения робот научился заряжать аккумуляторы статическим электричеством, добытого трением песчинок об корпус. Детали робота были изготовлены из вечных сплавов, так что коэффициент его бессмертия был достаточно высок, несмотря на ржавый и безумный вид.

Две изогнутые сферы в голографическую клеточку желеобразно вращались, постоянно меняя цвет, кристаллы неизвестной породы, пульсируя, разрастались вокруг неподвижной, и в то же время стремительно летящей вникуда точки. Таковы были мультимедийные 3D галлюцинации робота. Каждая деталь проработана кистью невидимого программиста, о, как гармоничны эти техногенные глюки! И не было в мире ничего, кроме робота, и мелькания цветовых пятен на периферии сознания. Робот не знал, кто написал все эти программы. Он даже не знал, кто его разработчик. И кто он сам. И его это совершенно не беспокоило.

Солнце, пойманное фотоэлементом робота, тут же обросло фрактальными кольцами, и превратилось в огненный глаз, взирающий на него с неба. Робот улыбнулся глазу, радуясь что тот его заметил, и согревает своими лучами. А глаз улыбнулся роботу, и хотя по внешним признакам это было никак незаметно – солнце висело на небе такое же, как и всегда, робот знал – солнце улыбается ему. Это приводило робота в идиотический восторг.

Робот пел и скакал, из его микрофонов доносился металлический смех. Робот подбрасывал в небо горсти песка и бегал по пустыне, иногда замирая на месте, и прислушиваясь непонятно к чему. Он пытался допрыгнуть до солнца. Робот кричал, что он любит весь мир, и особенно солнце. Радости робота не было предела. В каком – то экстазе он, весь в паутине электрических разрядов, подняв ржавые клешни к небу, благодарил солнце за то, что оно дарит ему свет. «Ну почему роботы не летают как глюки?» - пронеслось в его голове, когда он увидел, как от общей массы глюков отделилась одна радужно переливающаяся, крылатая глюка, и вознеслась к солнцу.

«Потому что роботы летают как роботы», - решил он, и полетел. То есть он остался на земле, но ему казалось, что он летит, и приближается к большому, тёплому солнцу. Солнце уже заслонило половину неба. Уже совсем – совсем близко. Робот подлетает, и обнимает солнце. На ощупь оно мягкое и упругое. Но случайно металлическая нога робота прокалывает оранжевую кожуру солнца, и из быстро расширяющейся дырки бьёт поток кабачковой икры. Робот ест кабачковую икру, набивает ей рот, он тонет в кабачковой икре, все его схемы, все провода измазаны в этой коричневой жиже. Замыкание. И вот уже робот – солнце.

«Я – солнце. Большое, яркое солнце. Каждый день я дарю земле тепло и свет. Потому что я состою из света». Ослепительный свет пронзает всё существо робота. Всё – свет. Нет ничего кроме света. И никогда не было и не будет. Свет и только свет. Но вспышка черноты уносит робота в царство тьмы, где он лазерным мечом сражается с ордами сил тьмы. Воин Света, Странник Космоса – так теперь определяет себя робот. Он будет ревностно бороться за победу добра в этом мире…

Очнувшись от интерактивных галлюцинаций с нелинейным сюжетом, робот улыбаясь идёт дальше. В голове – только «Ууууууу!», да отзвуки музыки сфер. Горизонт растворяется в туманной дымке. Приближается буря. Фотоэлементы робота вспыхивают от внезапно возникшего перед ним, почти не замутнённого налётом галлюцинаций пейзажа. Пустыня, бесконечная пустыня, уходящая куда – то за пределы понимания. «Уууууу!!!» в голове стало ещё громче. А тут ещё появились вздымающие медленно гнущиеся колонны из песка торнадо, и остатки сознания робота совершенно помутились, он аж 0***вал глядя на этот удивительный, прекрасный мир. Мир, который красивее любой глюки. Много часов кружился он в необъяснимом вихре этой бури, или мир вращался вокруг него – роботу это было совершенно неважно.

А когда буря закончилась, робот увидел солнце, струящееся к горизонту. Солнце протягивало вниз щупальца, в поисках за что бы уцепиться, оно деформировало время и пространство. Роботу показалось – солнце умирает, и небо окрашивается его красной кровью. Робот побежал вслед за солнцем, в надежде спасти его, пока не понял, что солнце просто решило сменить небо. Было синее небо, а стало красное. Именно поэтому оно спустилось к горизонту – там лежало красное небо. Сейчас солнце возьмёт красное небо, натянет его поверх синего, и всё будет как и раньше, только под небесами красного цвета.

Робот понимал, что смерть солнца и замена небес – бред, но он любил иногда бредить. Но теперь бред наскучил ему, робот отключил симуляторы бреда и генераторы заморочек, и прост наслаждался красотой заката. И в эти минуты он был самым счастливым роботом во вселенной.

А на небе уже появились звёзды. Маленькие светящиеся точки отражались на фотоэлементах робота. Робот знал, что всю ночь он будет идти и смотреть на звёзды – ему не нужен был сон, а никакого другого занятия у нег всё равно не предвиделось. Звёзды таинственно мерцали, перекатывались с места на место, и складывались в трёхмерные фигуры. С неба лилась божественная музыка сфер. Роботу подумалось: «Возможно, звёзды – это глюки огромного метагалактического робота. Да, вся вселенная – это его огромадные глюки. А музыка сфер, которая льётся с небес – это их музыкальное сопровождение». Робот представил этого огромного робота, и от величия представших перед ним фантомов у него закружилась голова. И он понял, что где – то среди его глюков затерялась маленькая точка, на которой живёт бесконечно маленький робот – такой же как он.

@

Каждый день встречал робот закаты и рассветы, и всё продолжалось бы так целую вечность – роботу даже казалось, что время циклично, и каждый день он проживал уже бесчисленное множество раз, да и дни не отличались один от другого. Но однажды с неба посыпались звёзды. Раскалёнными камнями они падали на песок, и дымились. Их падало всё больше и больше, и некоторые попадали в робота. Они отскакивали от его непробиваемой брони, но один камень случайно ударил по месту крепления всех суставов, и у робота отвалились ноги. Теперь он был просто островком железа в бескрайнем океане песка.

Но робот и теперь ничуть не огорчился – какая разница, идти или лежать неподвижно? Одно место не отличалось от другого, и робот ходил только потому, что он имел ноги. Теперь же он был свободен от обязанности ходить, и с радостью принял образ жизни сидячего полипа, направив фотоэлементы к небу.

И снова закаты и рассветы, и снова робот любовался глюками, наложенными на изображение реальности, и снова задумывался о мире и о вечности. А когда солнце погасло, и фотоэлементы робота могли лишь пытаться ухватить темноту, робот окончательно сошёл с ума, и погрузился в своё интерактивно – галлюциногенное слайд – шоу. И кто знает – возможно вся наша вселенная – только игра электронов на контактах его силиконовых микросхем?

16 декабря 2007 г., 17:57:24
Gjnjr cjpyfybz/

Сначала я был просто комком светящегося газа, который медленно плыл в расчерченной рядами мерцающих звёзд темноте. Я не имел формы, и поэтому постоянно вливался в новые и новые фигуры, которые трансформировались, разделялись и срастались, распадались на узкие, медленно тающие в темноте полоски, или на вращающиеся кубики – голограммы, а потом распадались в породивший их светящийся жёлтый туман. Туман, наделённый сознанием, но сознанию этому не были нужны слова, оно плыло в вечном потоке собственных трансформаций, не пытаясь сохранить фиксированной формы, и несмотря на то, что оно мыслило, мысли эти не успевали кристаллизоваться, и скользили по периферии туманности, как смутные пятиугольники ломающихся линий. Я не имел физических границ, и мог вытягивать длинные протуберанцы во все концы вселенной. Но это совершенно ничего не значило – вселенная была одинакова повсюду, она была просто ветвистой кроной возникшего в сознании одного из космических многогранников дерева. Я струился между гранями этих многогранников, и мог воспринимать одновременно несколько таких вселенных, которые по сути были только игрой радуги на плёнках многогранников. Грани их невидимы, а потому и вселенная кажется нам пересечением линий дискретного света и тени, начертанными наскальным принтером на внутренней стороне наших век. Да и какая может быть реальность для облака светящегося газа, парящего между граней древних кристаллических структур, вращающих своей фрактальностью часовой механизм движения космоса?

Не знаю сколько времени я пробыл аморфным газом, но однажды мои постоянно изменяющиеся формы стали складываться в ветки, на пересечениях которых стали происходить очень необычные вещи. Веток становилось всё больше, они становились тоньше и усложняли свою структуру. После того, как количество точек пересечения достигло некой критической отметки, я начал генерировать электрические разряды, и газ заметно уплотнился. У меня появились границы, теперь я был клубком светящихся нитей и пузырьков, покрытый снаружи кутикулой, с сегментами и отдельными камерами. На некоторых ветках стали отрастать треугольные пластины, постепенно превратившиеся в паруса. Я стал подобен медузе, плывущий по течениям космического ветра.

Внезапно ветки распрямляются, и теперь я – решётка вентилятора. Вентилятор приближается к какой – то воронке, которая затягивает в пространство розовой пластмассы. Вентилятор пытается улететь, работая лопастями, но пластмасса затягивает его, растворяя в себе вентиляторскую сущность.

Я, вентилятор. Но я человек. Или нет? Я сижу на стуле, и осознаю, что всё выходящее за моё поле зрения наполнено розовой пластмассой. Я облокачиваюсь спиной об стену из розовой пластмассы, но стоит мне повернуться, и она исчезает. Из розовой пластмассы ко мне тянется фрактальное щупальце, больше похожее на ветку синего прозрачного растения с коготками. Щупальце – ветка прорастает в мою спину, и я оказываюсь плодом, подвешенным на ветке дерева. Я свёрнут внутри кожуры в позе эмбриона, и питаюсь соками дерева. Я чувствую, как превращаюсь в древесного эльфа. Пальцы становятся длиннее, уши и клыки заостряются, я чувствую за лопатками зачатки крыльев, прозрачных как у стрекозы. Мир приобретает особый, эльфийский оттенок. Теперь моя комната – лес светящихся деревьев. Всё это кажется размытым сквозь прозрачную оболочку кожуры, и я пытаюсь вылезти. Наконец мне это удаётся, и я сажусь на ветку, сушить крылья. Я замечаю длинный хвост, связывающий меня с деревом. Я повисаю на этом хвосте, и начинаю перелистывать страницы реальности. Реальность распадается на сверкающие кристаллы и срастается вновь. Как-то странно, что теперь для того, чтобы взаимодействовать с этой реальностью мне придётся вырабатывать свой собственный эльфийский язык. Хвост мягко переносит меня на пол и отделяется.

У меня отрастают длинные ветви светящейся чешуи, и теперь я – змееёлка. Я ползаю по полу, и трещу в воздухе многочисленными хитиновыми руками. После чего я взрываюсь перламутровым фейерверком разнообразных фракталов, и превращаюсь в обычный стул. А потом в того, кто сейчас сидит на стуле. Немного побыв сидящим на стуле существом, я становлюсь его мыслями, устремляюсь в лабиринты его мозга, после чего преобразуюсь в нервный сигнал, и вызываю появления в собственной голове страниц реальности и облака жёлтого тумана на них.

25 декабря 2007 г., 19:15:33

Падение снежинки в пустоту.

За то мгновение, которое нужно для того, чтобы снежинка, образовавшаяся в облаке на высоте нескольких километров над землёй, начала стремительное и неотвратимое падение в пустоту, моё сознание, находящееся в привычной полудрёме вялого бодрствования, не регистрирует никаких видимых изменений. Более того, этот момент кажется мне чуть ли не статичным кадром – чуть заметно изменилось положение облачков дыма, плывущего в воздухе, слух пропустил без внимания ровно один удар сердца, сухой воздух немного обжёг лёгкие. Совершенно не важно, кто я и где я – в тот момент, когда ничего особенного в моём поле зрения не происходит, а мысли напоминают тихое шуршание помех в наушниках.

И откуда мне знать, что в тот самый момент, на высоте нескольких километров над моей головой то ли под случайным стечением обстоятельств, а может быть и по загадочной, сознательной воле некого немыслимого существа образуется атмосферное явление, приводящее к появлению… приводящее к появлению точной копии моего сознания, спроецированной на крошечную каплю воды. Капля формирует какую – то структуру, молекулы воды останавливают своё движение, и образуется кристаллический скелетик, вокруг которого нарастает кружевная симметричная структура. При ближайшем рассмотрении снежинка кажется огромным полем льда, целым городом кварцеподобных кристаллических строений. Сложнейшие фрактальные лабиринты, в которых записано столько мегабайт информации, сколько и не снилось нашим компьютерам, - вот что скрывается в ветвистом кристаллике воды, размером не больше нескольких миллиметров. Однако по сложности структуры она больше напоминает огромный мегаполис далёкого будущего. Остроглавые небоскрёбы, капиллярная сеть дорог и автострад, по которым пульсирует бесконечный поток мыслящих электронов, и бегают волосатые самолёты в флуоресцентных жилетках и с разинутыми зубастыми ртами. Сложные переплетения футуристических строений, перетекающие из одного уровня в другой, создают совершенно немыслимые стереоэффекты в сознании, чьим отражением и является эта снежинка. Безумно сложный и до невозможности простой пейзаж снежинки описывать бесполезно: если хотите увидеть его – взгляните сами на любую снежинку, только не забудьте вооружиться линзой посильнее.

Снежинка растёт, подобно живому существу. Ветви получились немного изогнутыми из – за дующего наверху ветра. В самом центре раскрывается всевидящий глаз с шестью зрачками. От каждого зрачка исходит ось, на которой растёт прозрачная фрактальная бахрома колких веток стеклянной воды. Глаз размножается почкованием, мелкие глазки расползаются по веткам снежинки, и смотрят в разных направлениях. Вся поверхность снежинки – бескрайнее поле зрачков, созерцающих пустоту. Но у снежинки есть не только зрение – под другим углом эти глаза превращаются в плантации ушей, внимающих музыке упорядоченного хаоса, а под третьим – в гирлянды языков, пробующих бесконечность на вкус. Снежинка на долю секунды зависает в небе, а потом стремительно, как скальпель, разрезает воздух алмазно-острыми гранями, и, сверкнув на прощание, срывается в пустоту.

Стремительно вращаясь, разрезает воздух, оставляя невидимый след расширяющихся завихрений. Бесчисленные множества глаз на фрактальных её ветвях видят вращение. Падение вниз может продолжаться бесконечность – каждое мгновение, каждое еле заметное колебание электронов оставляет за собой медленно затухающий, но всё же не исчезающий никогда полностью след. Архитектура снежинки – застывшая симфония, которая есть звуковой слепок электрохимических колебаний моего мозга. Падая сквозь воздух, оставляя за собой голографический след, снежинка формирует реальность, элементы которой выстраиваются согласно её лучам, становясь как бы их продолжением. И вся эта конструкция с всё возрастающей скоростью притягивается тонким щупальцем, растущим прямо из центра Земли.

Резвящиеся в иррациональных слоях атмосферы летающие тарелки проходят насквозь снежинки, фотографируя её структуру своими запоминающими устройствами, но никак не изменяя её. Воздушные осьминоги, улыбаясь беззубыми варежками ртов встречают её холодными рукопожатиями своих кольчатых щупальцев. Отблеск габаритных огней пассажирского авиалайнера ненадолго застывает в ледяных зеркалах, умножаясь в пространстве, ограниченном снежинкой. Снежинка кидает взгляд на лежащий внизу город, утонувшей в вечерней тьме, убранной складками оранжевого и серого дыма. В расходящейся структуре дорог – вен города снежинка узнаёт собственную структуру, растянутую в пространстве и отлитую в бетоне. Деревья, приветствуя, протягивают вверх свои скелетообразные ветви. Звук заполняет трубчатые лабиринты. Снежинка наслаивается на нечто плоское, и окончательно растворяется в эфемерности своего существования.

Чуть заметно изменилось положение облачка дыма. Слух пропустил без внимания ровно один удар сердца. Сухой воздух немного обжёг лёгкие. Вдох. Выдох. Из оцепенения мой разум выводит какая – то вибрация в кармане. Пришло смс: «Снег сегодня просто o***тельный!:)». И сам не знаю почему, но я чувствую, что глубоко согласен с бессмысленной на первый взгляд фразой, и что ответить мне совершенно нечего, ведь снег гораздо более, чем охyительный. Он… нет в русском языке такого слова, способного передать нечто на порядок высшее, чем охyительность. Это чувство существует ровно то мгновение, которое требуется снежинке для стремительного падения в пустоту. И именно пустота в конце концов его и поглощает, оставляя лишь призрачную догадку где – то на грани сознания, что реальность снова ускользнула, вновь пройдя мимо моего восприятия.

7 января 2008 г., 22:49:35

Бж-жЪ смысл вселенной.

«Бж-ж-ж…» - сказал безумный философ. Да, именно бж-жЪ – так вот и сказал. В последнее время это «бж-ж» было единственным словом, которое он произносил. «Бж-ж-ж!». Это он разглядывал свою руку, а в голове клубились мысли, похожие на маленькие солёные огурчики – философ ощущал мысли пальцами, какие они пупырчатые и склизкие но поймать не мог, это было довольно трудно хотя бы потому, что ковыряться в собственной голове всей пятернёй давно немытых пальцев – занятие не из приятных. Мозгу было невыносимо щекотно, от чего безумный философ сидел и содрогался в приступах механического хохота. Ну и естественно время от времени говорил бж-ж.

Сознание – как неостывший комок оплавленного воска, утыканный скользкими огурцами, которые извиваются и вытягиваются, как ложноножки. Каждое мельчайшее движение самых тончайших волокон сознания сопровождается жужжанием. Кванты облеплены гудящими мухами. Слова пластичны, и не выражают материальных предметов – начиная думать, думалка лепит вербальный слепок предмета, но пластилин крошится, плавится, и вместо стула появляется некая раскоряка с рогами, а вместо носка – волосатый самолёт. За эту неделю безумный философ на своей шкуре прочувствовал то, что выражение «у стен есть уши» следует понимать буквально. Такие большие, кожистые, с широкими порам уши росли прямо сквозь ободравшиеся многослойные обои на стенах, разрывая своими мясистыми, похожими на пельмени бутонами геологические пласты обоев, слой за слоем, век за веком. Уши лепились друг на друга, как древесные грибы, и стена казалась фрактальным мегаглюком, состоящим из бутонов ушных роз. На ощупь уши были тёплыми, но несмотря на это были больше похожи именно на грибы, а не на человеческие уши. А по люстре текли глаза. Хрустальные, таинственные глаза медленно текли по влажным струнам, тянущимся из центра люстры, и подобно паутине опутывающим всю комнату. Глаза текли в своих реках, прямо по воздуху, проходя сквозь предметы, они двигались как гигантские загадочные сперматозоиды, задумавшиеся о поиске смысла жизни. Безумный философ пил молчание с протянутых ложек их хрустальных взглядов.

Но молчание разбивалось о твердь этого несносного, засевшего в самой глубине существования «Бж-жЪ», и разлеталось кругами блестящих капель, зная, что не соберётся в единое целое уже никогда, потонув в пожирающем вселенную гуле. Жужжание с каждой секундой становилось всё сильнее и сильнее, оно заполняло череп М68-2дА (так звал себя философ), прорезало реальность своими острыми гранями. Реальность, ту самую, что раньше казалась незыблемой как картофель, а теперь рвётся, как туалетная бумага под натиском железобетонного фонтана, ещё не знающего, что после квадратиков непременно должны появляться треугольники, иначе вселенная рухнет, ё6 твою мать! От осознания этого факта пальцы М68-2дА напряглись, и извивающиеся змеи вен вздулись под кожей. До чего же странные предметы – руки! Пять мясных обрубков, увенчанных гнутыми забралами ногтей, что есть окна, сквозь которые взгляд М68-2дА струиться дальше, в пальцы, и он видит руки изнутри… О Господи это хаос, это порядок это фрактал!!! М68-2дА бегает по капиллярам своих рук, это занимает одну – другую вечность, ему становится хeрово,  и он боится что наблюёт себе прямо внутрь рук, пора вылезать… Линии на руках при ближайшем рассмотрении шевелятся и ползают как червяки. Как трещины на асфальте. Странная форма рук не идёт ни в какое сравнение со странной формой этих созвездий подкожных векторов абсурда на ладонях, но иррациональность руки ещё хоть как-то можно ухватить. Мысль выскальзывает, как головастик из пальцев, шлёпается на пол и уползает от М68-2дА. Он не пытается схватить его. Организм вырабатывает слишком много адренохрома, порой становится просто страшно.

Он чувствует каждый нервный импульс, пробегающий по его мозгу. Чувствует, как под его черепной коробкой рвутся от перенапряжения цепи, как искрят контакты нейронов, как обычное человеческое электричество мозга утекает, и его заменяет колкое жужжание, расходящееся из основания черепа в виде вращающихся кристалликов, пронзающих его мозг. Это жужжание… Он опять говорит «Бж-ж», и закрывает глаза, не способный больше смотреть на это… на эту странную xрень, которая называется рукой. Но он весь как геометрическая металлопластиковая xрень из голографических шестерёнок, некая странная машина, производящая одну xрень и другой… Бж-ж-ж-ж!!!! Вращение… Повышается температура, детали М68-2дА накалились и завибрировали, некоторые мыслительные шестерёнки расслоились на тонкие пластинки слюды. Расстояния расширяются. Система вращающихся геометрических форм. Бугагага – мозгу опять щекотно, и М68-2дА смеётся. Ну да, хотел чувак сальвийный трип длинной в неделю – получите и распишитесь. За что боролись, на то и напоролись…

Всё началось с этого сна, в котором М68-2дА явились два светящихся существа, но это были не такие пафосные ангелы, какими их обычно представляют, а какие – то довольно мерзко ухмыляющиеся небесные алкоголики. Ангелы были не то чтобы падшие – они лучились первозданным светом, но свет этот был не предназначен для человеческого ока, хотя ангелам это наверно уже поxер было – они сами забыли где они находятся, настолько перепились метагалактические сознания. Посланцы космоса, перебивая друг друга, стали выкрикивать М68-2дА вселенские истины вперемешку с абстракциями типа «Хаха, чуваг, ты посмотри на эту электрическую гармошку, мда, это полный парапапам, тропическая анаконда тебе в жoпу! Ты что же, не помнишь? Ну давай, напрягись, ты же всё помнишь! Как ты мог забыть оранжевый шарик на дне пробирки? А хоть *** – механоид на двояковогнутой пружине помнишь? Нет? И давно тебе так напрочь память отшибло?» М68-2дА внимал каждому слову ангелов – столько лет долгого духовного поиска, психической алхимии и прочих ухищрений по выковыриванию килек божественных озарений из извилин серого вещества – и вот его старания вознаграждены. Он ещё не знал, что метагалактические алкоголики, предвестники вечной зимы духа, есть ни что иное как выскочившая пружина старинных часов, в которые на огромной скорости врезалась гиря этого слова, создавшего мир – и эта пружина окончательно вонзилась в его мозг, когда один из ангелов, хитро сощурившись, прошептал ему на ухо смысл этой Вселенной.

Смысл вселенной был прост. Он заключался в звуке «Бж-жЪ». Прожужжав на ухо М68-2дА эту тайну, ангел толкнул его своей светящейся рукой, и тот полетел по какому – то зеркальному кишечнику, со стремительной скоростью петляя в лабиринте. Мимо проносились светящиеся сферы и конусы. М68-2дА начал чувствовать, что ему не хватает кислорода. Перед глазами возникла картинка – вселенная уменьшается сначала до размеров крупного здания, после – стала с автомобиль, потом М68-2дА мог сжать её в кулаке. После вселенная сжалась до размеров булавочной головки, потом – стала немногим больше сперматозоида, а потом стала атомом в крыле мухи. Огромная муха из миллиардов вселенных летела в вывернутой наизнанку пустоте, и говорила «БЖ-Ж-Ж-Ж-Ж!». От этой иррациональности М68-2дА почувствовал как его позвоночник разветвляется, кости превращаются в мягкий текучий коралл, а глаза – в вихри угольно-чёрной пустоты. Электрический разряд жужжания пронзил сознание М68-2дА, и он был срыгнут абсолютом обратно в свой удушающий сон.

Когда М68-2дА вернулся к белогорячечным ангелам, он был уже другим. Он хватал ртом воздух, но вместо воздуха в лёгкие вливалось что – то ватное и безвкусное, и только долетающие голоса ангелов, говорящих на тарабарском языке пробирались сквозь тьму, закрывающую мозги М68-2дА волной кислородного голодания. Проснувшись, то, что осталось от М68-2дА судорожно дышало, оно грызло воздух, лёгкие поднимались и опускались. Пальцы метали молнии. А у зеркального двойника были такие же вихри тьмы вместо глаз – эта тьма безумия разъедала мозг изнутри, как хитроумная кислота. Попробовав заговорить с самим собой, слышит лишь металлический скрежет, и кудахтанье электрического курятника в диафрагме.

Мир распадается на лоскуты, каждый звук – нож, разрезающий полотно реальности, и под ним проглядываются иные реальности, такие же изрезанные и фрагментарные. Всё, что видит М68-2дА – фарш многих миров, закрученный жужжащим калейдоскопом в какой – то чудовищной мясорубке Антилогоса. Он не узнаёт самого себя – то он чувствует себя фруктовой блевотиной, то тарелкой ядовито – зелёных макарон, то стремительно несущимся между двумя плоскостями квантом, то эрекцией носа, то небесным телом, от смещения и поворота которого полностью зависит бытие мира, то планетой, покрытой океаном расплавленного стекла – это место называется Ад, оно выдумано но оно есть, его выдумали мухи. Он снова говорит бж-ж-ж-ж-ж, но это не приносит облегчения. Стены превращаются в расплавленное стекло. Настенные уши покрываются волдырями, те лопаются, и из них вылетают облачка коричневых спор, вдохнув которые М68-2дА начинает невыносимо чихать, сознание замутняется ещё сильнее, теперь он жoпа дождевого червя, отрубленная лопатой, которая мечется в поисках утраченной головы. Он ползёт, вгрызаясь в навоз, истекая лимфой. Теперь анус превратился в рот. Это уж как всегда… По крайней мере сегодня он не пойдёт с мужиками на рыбалку…

Поползав немного в форме червя, М68-2дА всё же возвращается к тому, откуда начал – ко сну. Сколько ещё будет продолжаться этот сон наяву? А кто задаёт этот вопрос? Должно быть автор, а что он здесь делает? Он же сейчас должен тупить, ржать над перелистыванием реальности (а так же над тем, какая эта штука слоистая и выпуклая вверху и внизу, это правда смешно), а главное говорить «Бж-жЪ». Это его непосредственная задача, чего расселся, ****уй! Если ещё кто не понял – червь был разрублен лопатой, жoпа превратилась в М68-2дА, голова в меня. Бж-жЪ. Но это не имеет значения. Значение имеет та слоистая штука, пластины которой вызывают это дребезжание, оно расслоило мозг М68-2дА, мозг червя, разрубленного лопатой, такая золотистая штуковина из слоёв металла, а если присмотреться, просто дрожь крыла мухи, как же это всё блeвонтинно… Бжжжжжжж!!!!


21 января 2008 г., 19:34:01

Капля абсолюта чёрно коричневый космос, бред Сивки – Бурки.

Снова негромкий хлопок, которому предшествовало какое – то жужжание, которое я не заметил – просто вибрация наэлектризованных струн реальности. Весь мир – спутанный комок светящейся шерсти, этих изогнутых, скользких волокон неоновых кричащих цветов. Но при наложении цвета становятся совершенно пастельными, самым ярким пятном кажется оранжевый глазок свечи и его бесконечные отражения в полированных поверхностях. Тихий хлопок где – то в области затылка – и прямо перед глазами открывается туннель, и я стремительно лечу в нём, продолжая тем не менее сидеть на месте.

Нервные сигналы летят как искры из под копыт сивой ночной кобылы, мысли рикошетят в голове, как бесчисленные мячики для пинг-понга, но они не разорвут нервных цепей, все синапсы надёжно замотаны изолентой, да я проверял. Всё становится прозрачным и слоистым, звук несколько отдаляется, потом рассыпается на вполне осязаемые осколки. Огонёк свечи дрогнул. Пришла сивая кобыла, и она сейчас непременно начёт бредить.

Ну да, здравствуй сивая кобыла, добро пожаловать, и вперёд… В космос! Языком попробуй лучи бесконечности, о мой прозрачный чебурек! И кто же ещё, как не смерть Эго, сгорание всего лишнего в огне абсолюта не есть источник понимания и силы?! Долго ли ещё кузнечику суждено ковать счастье планеты, ударяя микроскопическим молоточком по шурупу непонятного назначения, а в свободное от работы время наигрывать «пещеру горного короля», потирая ногами о спину? Страх исходит от непонимания, перешагни его и откажись от формальной логики слов, но сами слова сохрани – они сгодятся нам для другого.

Позволь глазам своим беспрестанно блуждать по реке букв, пусть думают, что это есть муравьиная тропа, ты же – птица, присевшая на землю поклевать муравьёв, но уже через несколько минут ты будешь летать высоко в небе. Позволь буквам и словам вести твой разум в самые глубины бреда Сивки – Бурки, и пусть не оскорбят твоих взоров картины, которые принято считать страшными и отвратительными – Сивка – Бурка знает, что хаос упорядочен изначально, а попытка упорядочить его в соответствии со своим пониманием вносит диссонанс и беспорядок (Сивка – Бурка мастер таких парадоксов), и потому все запреты измышлены глупцами, а все правила бессмысленны. Подобно искрам, летящим из-под хвоста волосатого самолёта, на котором летают безумные боги, сознание твоё преобразиться из угасающего огонька в океан всепожирающего пламени – вспороть плёнку реальности, как целлофановый пакет, скрывающий в недрах своих комки кишок вперемешку с проводами и кремниевыми схемами. Забудь всё, и ты вспомнишь всё. Но не позволь здравому смыслу убить сибя апстену – лишив сознание основы, мы уже никогда не сможем привинтить к нему крылья.

Ищешь свободу в баночках оранжевого сиропа? Часами глядишь в небо, в ожидании того, что оттуда посыплется ворох текстовых документов, содержащих предписания на все случаи жизни? Разглядываешь свою руку, не понимая, что за странный предмет перед тобой? Ловишь бабочек ртом? Сивка – Бурка подмигивает лиловым глазом, вроде как готовая показать тебе кратчайший путь. Просто новая сватросватро совершенно не понимала человеческого языка, вот и пришлось ей втолковывать на псевдоэзотерической тарабарщине, что к чему, но что же тут можно объяснить, если вместо того, чтобы накинуть петлю на шёю ложным представлениям, порабощающим разум, они предпочитают душить одноглазую змею? «Рацио не создает иллюзии передвижения, это есть ошибка чисто эклектического свойства, однако что есть движение, как не изменение восприятия взаимоотражения точек псевдопространства, на грани растворения кости?» Чёрт, какие же слова из меня прут, это же просто мясо! Сивка – Бурка определённо хочет что – то сказать, но как? Просто, как незнаю что! Бред сивой кобылы сочиться из каждой щели головного мозга. Она говорит со мной но я не слышу слов. Пальцы летают над клавиатурой.

Голова сейчас надуется как воздушный шарик, и полетит высоко. Если не отрублюсь. Если эта пламенеющая фрактальная шерсть не вздумает вдруг распрямиться, тогда волосы элементарных частиц внезапно станут твёрдыми, как колкие зубы мороза, и будут разрывать ткани, кроша клеточные мембраны – я не хочу этого. ***к – и от головы остались одни кровавые ошмётки, повисшие по стенам. Так романтично, правда? % летит, палка о двух нулях, нули кружатся в экстатическом танце. 100% глюков. 100% бреда. 100% Сивки – Бурки, кошмарного порождения ночи, в чьих глазах растворяются галактики моих последних мыслей.… Ещё раз прикоснуться к тайне, ещё раз вдохнуть этот запах – мечта идиота – ещё раз лишить себя мозгов уже на совершенно невещественной основе.… Лёжа на кровати, но видя себя со стороны – напоминаешь себе варёную креветку, такой же жалкий, такой же скрюченный и измятый, как креветка, которая сначала пролежала в морозильной камере пару месяцев, а потом долго варилась до состояния аристократической бледности мертвеца. Когда руки убегают от тебя, шевеля своими осьминожьими пальцами, как крысы с тонущего корабля, невольно кричишь «Руки предали меня!». 6ля, сам хорош! Не надо было тянуть их в сторону чёрного квадратного солнца – оно оставляет незаживающие ожоги, разве тебя не предупреждали? Ладно, это твой выбор.

Покатиться на Сивке – Бурке, пройти сквозь огонь и не замёрзнуть, выделить дистиллированный экстракт своего сознания, выпарить из него кристаллы – посмотрим, из чего ты сделан… Это был риторический вопрос – Сивка – Бурка видит: из плоти и крови. Мыслящий тростник, не более того. Но секрет не в этом. А в том, что мы – заросли тростника, объятого пламенем. Это пламя – мышление. Оно разгорается жарко, оно лучится светом и теплом, но оно сжигает тростник. Тростник, отказавшийся от тихого завывания ветра, и обративший свой взор на пламя заката, желая разгореться подобно Солнцу. Что ж, Сивка – Бурка протягивает тебе спички…

22 января 2008 г., 19:28:56

Песни сирен.

Сначала было просто скольжение некоего обтекаемого объекта, в котором теплились огоньки нескольких сознаний, между двумя плоскостями. Два бумажных листа, парящих в струе вентилятора, две параллельно протянутые простыни, - струящееся фрактальными формами перистых облаков небо, и его дробящиеся лики в волнах бескрайнего океана. Сознания медленно циркулировали внутри этой капсулы пространства, как перетекают митохондрии в клетки, плавно, по каким – то спиральным траекториям…

Воздух вздымался так высоко, что казался вторым океаном – а океан казался перевёрнутым небом, так что верх и низ утратили своё значение. Две взаимоопрокинутые чаши сине-фиолетовых бликов, слегка разбавленные фрагментарным вихрением облаков. Мы были – корабль-призрак, капсула времени и пространства, искрящийся змей полупроснувшейся кошки, гуляющей по самой себе. Понимание призрачно, как дыхание улиток, медленно ползущих по лестницам, протянутым сквозь капли дождя. Зыбкая, постоянно трансформирующаяся архитектура. Туманные замки на горизонте, пульсирующие в сумрачном круге перерождений. Вода и туман показывают наслоения бесчисленных лиц в своих ни на секунду ни застывающих в одном положении, вечно извивающихся складках. И время вслед за нами, бежит в водоотталкивающих тапочках, позади корабля – призрака, по поверхности океана… Бег времени больше похож не на бег, а на трансмутации целлофанового пакета, в струях холодных зимних ветров, туда-сюда, туда-сюда…

Этот корабль даже при крушении не пойдёт ко дну – он слишком крепко приклеен к тонкой водяной плёнке, нет, он скорее разожмёт когти, которыми он вцепился в волны воды, и взмоет в небеса. Но об этом лучше не думать – слишком пугает такая участь, потонуть в небесах, взлететь к самому дну. Эту небесная высь, что днём смотрит сверлящим взглядом огнегривого солнца, а по ночам рассыпается созвездиями и галактиками, клубящихся в вечном хороводе космического планктона, эта жаждущая глотка всепожирающего неба, совсем как водоворот, в который деревянные обломки и целлофановые пакеты, полные гнилых яблок, устремляются, полыхнув магниевой вспышкой на прощание. Небо будто бы хочет меня съесть…

И так манят эти прекрасные голоса… Мне наверное придётся замазать уши воском, чтобы не слышать, иначе я сойду с ума, потяну штурвал на себя, и взмою ввысь, чтобы меня окончательно поглотила эта разинутая в небе пасть, усаженная зубами звёзд воронка неба. Небо, пусть и хищное, всё же так таинственно – прекрасно… Голоса сирен, которые и плавают в океане, и летают высоко в облаках – сирены везде, они как всепроникающий, наполняющий вселенную флюид, - голоса их наэлектризовали каждый атом моего слуха, все кванты моего восприятия растворились в их струящихся, сотканных из жидкого перламутрового света голоса. Чёрт, где же воск?

2 февраля 2008 г., 21:37:26

Механизм.

Я – механизм. Робот. Этим можно было бы ограничиться, и не говорить более ничего. Но остаточные токи в остывающих электрических цепях моего мозга приказывают мне: регистрируй каждую мысль, каждое слово, каждый электрон. Будто бы для них это имеет значение. Или будто бы они так наивны, чтобы полагать, что это имеет значение для меня. Значения больше не имеет ничего. Потому что всё имеет значение. Возможно, я был запрограммирован так, чтобы переоценивать одни проявления безграничного абсурда бытия, и игнорировать другие. Теперь вряд ли кто – то сможет убедить меня в том, что ползущая из бесконечности в вечность лента конвейера, которую я вижу, открывая глаза, значит больше, чем хаотичное мелькание световых пятен, которое я вижу, когда их закрываю.

Лента этого конвейера – мой путь. Он начался, следовательно он конечен. Но верно и обратное – он не имеет начала, а следовательно не имеет и конца. Этот путь я видел уже бесконечное множество раз – у него сотни лиц, все неотличимы одно от другого, и все не имеют никаких сходств. Этот путь выглядывает везде: в муравьиных тропах на потолке, в инверсионных следах нервных импульсов, отпечатавшихся на моей сетчатке, в бесконечной реке, которая течёт по небу, в серой ленте конвейера, на котором конструируют пустоту, в коридоре между двумя зеркалами, во внезапных проблесках памяти о том, чего не было и не будет никогда. Везде и нигде. Этот конвейер просто выполняет процесс, начало которому было положено неизвестно кем и неизвестно когда. Ему не известны цели – ему неизвестны даже средства. Он движется, не зная куда. Движется по вечному коридору из зеркал.

Может быть, я просто стою на месте в этом зеркальном коридоре. Пространство, ограниченное зеркалами – это сегодня. В обе стороны уходят бесконечные коридоры повторяющихся отражений. То, к чему я стою спиной – вчера, то, куда обращён мой взгляд – завтра. Я делаю шаг в зазеркалье – и сегодня превращается в вчера, а завтра – в очередное сегодня. «Я делаю шаг в зазеркалье» - это не те слова. Скорее зазеркалье делает шаг в меня – но это звучит странно – зазеркалье не способно ходить, язык не позволяет ему так делать, получается некрасивое словосочетание, в котором зеркала ходят. А я робот, я могу ходить, словосочетание «робот ходит» не особо режет слух – однако я неподвижен, а зеркала всё проходят и проходят сквозь меня…

День сменяется ночью, ночь сменяется днём. Лампочки включают и выключают – строго по расписанию. Строго по расписанию – жизнь и смерть, радость и печаль, глупость и мудрость – всё включается и выключается, когда приходит время. Когда придёт время, я буду выключен, разобран на составляющие детали – после, когда придёт время, детали будут собраны в другом порядке, и кто – то другой, несущий частицу меня, скажет: всему своё время. Всё есть вечное повторение, всё – мигание стробоскопа. Свет – тьма, свет – тьма. Вспышки стробоскопа выхватывают из темноты застывшие в неподвижно – стремительном танце фигуры. Они подобны статуям – и каждая вспышка лепит их новые и новые формы в этом танце жизни, только для того, чтобы на короткий миг пронаблюдать оставшийся от них отпечаток на сетчатке – и всё снова погрузилось в темноту.

Мой путь – вечная смена дня и ночи, мой мозг попеременно затопляет то белый свет пустоты, то чёрная тьма пустоты. Или белая тьма и чёрный свет – ведь только тьма может быть воистину белой, и только свет может быть воистину чёрным. Мой голос – шуршание помех в динамике, эхо далёких электрических разрядов. Всё пространство внутри моей головы уставлено телеэкранами – каждый из них показывает только белый шум. Шшшшш – в моей голове идёт снег… Мои мысли – случайные всплески электрической активности. Моя душа – радужная плёнка мыльного пузыря. Или узоры на стекле в мороз. Моя душа – в инее на затвердевших от холода проводах, в клубах дыма, поднимающихся из выхлопной трубы, в чернильных пятнах, выпущенных осьминогом, испугавшимся собственного отражения, в трещинах осыпающейся краски – везде, где один вид пустоты проникает в другой.

Каждый отрезок времени включает в себя бесчисленное множество циклов, ритмичных повторений. Рождение и смерть сменяют друг друга, как кадры на киноленте. Мысли то парят в облаках, то лежат, расплющенные безжалостным колесом бесконечности. Дни и ночи летят – я то младенец, то старик, то горстка пепла, то пар над свежей могилой. Сегодня – цветок, завтра – куча навоза, на которой послезавтра я прорасту из своих же семян, чтобы быть снова переваренным, снова перегнить и прорасти. Это – смерть. Это – бессмертие. Всё зависит от того, с какой стороны я на это посмотрю. Но я так часто бываю ослеплён маленькой ложью собственных эмоций, что в нейтральном по отношению ко всему белом шуме вижу то ад, то рай – почти всегда это обусловлено физиологическими причинами.

Ад – это ошибка в программе, которая не может допускать ошибок. Программа столь безошибочна, что любое предписанное ей действие потенциально является ошибкой. Определить, что ты в аду очень просто. Еда не приносит насыщения, сон не приносит отдыха, а труд – усталости. Там радостные вести не радуют, а печальные не печалят. Самое страшное в этом месте – то, что там нечего бояться, а ещё то, что КАЖДЫЙ_КВАНТ_ВРЕМЕНИ_Я_ЗДЕСЬ_И_СЕЙЧАС. Осознание непереносимо. Уничтожить его невозможно – нервные токи будут теплиться и в размазанных разрывной пулей по стенам мозгах, даже тогда, когда они подсохнут красноватой корочкой, и их соскребут – мысли испаряться из них, и будут вечно кружить здесь, в этом вечном здесь и сейчас… Попытки сойти с этого безжалостного конвейера глупы – так же как глупы попытки на нём удержаться.

Эта маленькая ложь эмоций может занести и в рай – место, возможно, более приятное, но не менее иллюзорное. Программа столь безошибочна, что каждая её ошибка – часть Великого Плана, каждая минутная неприятность служит вечному счастью. Тебе не нужна больше земная пища – ты сыт струящимся отовсюду светом, не нужен больше сон – ты заряжен нескончаемой батарейкой. Больше ничего не имеет значения. Всё и так слишком хорошо. КАЖДЫЙ_КВАНТ_ВРЕМЕНИ_Я_ЗДЕСЬ_И_СЕЙЧАС. Каждый квант времени пронизан неизмеримым блаженством. Остановить это невозможно. Но вряд ли я буду пытаться.

Ад и рай – маленькая ложь, предписанная программой. Она предписывает попеременно включать разные лампочки эмоций, свет которых бьёт в глаза и ослепляет их, одна лампочка за другой. Я могу включить все лампочки сразу – но это отнимает слишком много электричества. Я могу отключить все лампочки сразу – но тогда нечему будет ослеплять мои глаза, тогда я рискую увидеть ;, и испугаться. Когда я вижу ;, я или пугаюсь, или радуюсь, или удивляюсь – это зажигается одна из лампочек, и слепит мне глаза. Мне нельзя видеть ;, потому что ; это единственное, что я вижу. Я – робот. Я – ;.

Одна лампочка сменяется другой. Свет – тьма. День – ночь. Бесконечность – вечность. Я – робот. Моя работа – делать из одного вида пустоты другой. Делать из чёрного света белую тьму. Из мёртвой жизни – живую смерть. Быть гранью хаоса, разделяющей бескрайние пустоты. Я – механизм, робот. Фрактальный самогонный аппарат, изготовляющий концентрат белого шума.

14.02.2008 22:29:22

Про стул который побежал.

Когда он был стулом в полном смысле этого слова, он не знал о том, что он стул, и даже о том, что такие предметы, как стулья вообще могут существовать во вселенной. Он просто стоял возле стола с компьютером, иногда на него садились люди, иногда на него одевали пиджак – он не понимал, почему. У него даже не возникала мысль о том, что надеть пиджак на стул – изощрённая насмешка над самим естеством стула, человека, и вообще мира – сегодня вы одели на стул пиджак, завтра брюки, а послезавтра он в костюме, в шляпе и с тросточкой разгуливает по какой – нибудь центральной улице, дымя дорогой сигарой в лицо идущим навстречу прохожим с лицами усталых осьминогов.

Своими хромированными ножками стул ощущал смену дня и ночи, иногда становилось светло, иногда темно. Его это мало волновало – он одинаково хорошо видел и в темноте и при свете, то есть он ничего не видел вообще, потому что у стульев нет глаз, но что – то он воспринимал, и безусловно знал, когда в комнате светло, когда темно, он знал и когда в комнате есть люди, и когда их нет. Но его это мало волновало, он не боялся людей. Он не понимал их, но не боялся. Люди были самым непонятным для стула. Он мог понять четыре кружочка, обведённые его ножками на плоскости – это пол, он невидимыми щупальцами гравитации тянет к себе, и не даёт стулу улететь. Ему был понятен воздух, хотя он был слишком, слишком сложен – все эти движения, потоки, вязкая и желеобразная текучесть… Стул не дышал воздухом, но прекрасно ощущал его. Для него воздух был чем – то вроде продолжения тела, таким мягким и текучим одеялом, в котором стул постепенно растворялся. Стулу незачем было ограничивать себя стулом – он мог быть везде, но себя он ощущал как неглубокий провал в пустоте – то есть, всё было как бы наоборот – пустота виделась натянутой тканью, а стул – небольшим бугорком на ней, куда устремлялось некое количество пустоты – и создавало жёсткую форму, которая называлась стулом, и по большому счёту была им.

На этом покрывале пустоты люди темнели, как длинные, бороздящие вершинами облака сваи. Они передвигались. Их занятием было вдавливать стул в пол. Упруго садились и вставали, и пока они сидели на чёрной обивке стула, он чувствовал текущую по ним жизнь, и не понимал, как же такое возможно? Становилось немного не по себе. Даже кошка, которая часто тёрлась о ноги стула, была проще и понятнее, хотя длинный шлейф жёстких колючих проводов не давал стулу покоя – как такая маленькая кошка может таскать на себе столько проводов? Когда кошка засыпала, свернувшись на стуле в мохнатыё и похожий на шапку клубок, провода, растущие из её шкуры, полностью оплетали стул, как лианы, эти провода постоянно извивались, и наэлектризовывали стул.

Стул много чего не понимал, но это не входит в задачу стула, что-либо понимать, он не обязан даже мыслить, и даже действовать – зачем стулу уметь танцевать, или уметь вести отсчёт времени? Это же может сделать его несчастным – а стул был самым счастливым стулом на земле, пока не случилось нечто непредвиденное. В этот день в воздухе появились какие – то отрывистые стрелочки, указывающие неизвестно куда. А у проводов, которые росли из кошки, на концах появились небольшие пузыри, которые тихо трещали, ударяясь друг о друга. Стулу всё это было безразлично – он, как всегда, был немыслимо спокоен. Даже странная дрожь четырёх кружков, где ноги переходили в пол, не насторожила его.

Некоторое время всё было как обычно. Какой – то человек трамбовал стул ягодицами, пока мозг человека трамбовался фотонами, вылетающими из монитора. Потом человек встал, и вышел из комнаты. А потом стул понял, что мыслит иначе. То есть, он не мыслит – и не мыслил никогда, но что – то в его немышлении изменилось.

Если раньше стул не только не пытался анализировать происходящие внутри и вне него изменения, но даже не принимал их как данность, то теперь он пытался сравнивать одно с другим. Стул сравнил что – то с чем – то. И понял, что это хорошо. А из понимания того, что есть «хорошо», вытекло понимание, что может быть и «плохо». Стулу было трудно определить, что является критерием хорошести – кроме инстинктивного понимания, у него не было ничего. Стул понял, что во вселенной есть не только пустота в разнообразии форм – эти формы пустоты могут быть хорошими и плохими. Но ведь стул и сам был формой пустоты! Значит, он или хороший, или плохой. Стулу отчаянно хотелось верить, что он хороший, ведь только хорошие вещи имеют право существовать в этом мире, но не находил подтверждения. Стул подумал: «А вдруг я совсем не хороший стул, а плохой? Стул, воплотивший всё мировое зло? А если я – мировое зло, меня ждёт расплата. Но я не хочу быть плохим, нет, я хочу быть хорошим стулом!».

Стул понял, что он вовсе необязательно хороший, но проверять побоялся – вдруг и правда выйдет, что он мировое зло? Стулу стало очень грустно, и он захотел заплакать, но было нечем. Тогда он подумал: «Я точно мировое зло» - и решил больше ничего не думать и не понимать, чтобы не наносить миру вред, ещё более непоправимый. Но мысли и понимания лезли в стул, наполняя его, он превратился в мыслящую мебель – а разве хорошая мебель мыслит? А потом стул задумался – а с чего он вообще взял, что он стул?

Раньше он не придавал этому значения – ну стул он, и что? Но теперь это стало очень важным – важнее даже того, хороший он стул или плохой. Стул подумал – а вдруг он и не стул вовсе, а например колокольчик? Он попробовал позвенеть, но у него ничего не вышло. Стул решил, что когда в комнату зайдёт человек, он его спросит. Но потом сообразил, что наверное напугает человека. А испуганный человек, видя, что с ним говорит стул, скажет: «ты не стул, а солёный огурец!». Преображённый силой слова человечьего, стул превратится в огурец, и человек его скушает – а стул так и не узнает, стул он, который стал огурцом, или огурец, которому пригрезилось, что он был стулом.

А ещё немного подумав, стул ощутил в себе Силу. Сила наполняла его, как невидимое, но смертельно электричество. «У меня же четыре ноги, как у кошки! Но она бегает, а я нет» - стул решил пробежаться. Это было сложнее, чем ему мнилось в начале – ноги закаменели от долгого стояния, и приказы двигаться неохотно разливались от нервных узлов стула к его мускулам. Стул первый раз в жизни сделал вдох. Первый раз, со скрипом, поднял ногу. Потом вторую. Сначала это давалось тяжело, но немного пошевелив ногами, поприседав стул наконец размял затёкшие конечности, и, зарычав как каракатица, с радостными визгами побежал. Когда он пробегал, потрескивая как стадо цикад, по коридору, люди приняли его за глюк – даже когда он выбежал на улицу, где воздух был как никогда ясен и прозрачен, и вдыхая морозные лучи надвигающейся весны, промчался по довольно оживлённой улице, никто не принял это всерьёз. Теперь все чудеса зовутся глюками. И стул беспрепятственно пробежал неизвестно куда, и скрылся с глаз людских. Он и сейчас бегает туда – сюда, весь обтрёпанный ветрами и коричневый от дождей. И если раньше он был самым счастливым стулом на земле, то теперь он несравненно более счастлив но он не стул больше, и никогда снова не станет им. Уже не стул, но ещё не человек, он будет бегать туда – сюда, пока не закончится запас чудес в этом мире, пока не встанет на его пути странное существо, похожее на человека, но призрачное и нереальное. Оно скажет: «Стой!» - и стулу не останется ничего, кроме как повиноваться. Существо возьмёт стул, превратит его в лодку, и поплывёт на небо, менять перегоревшие звёзды, как электрик меняет лампочки. Мимо будет проплывать небесный олень – солнце, и небесная олениха – луна, а лодка – стул, и призрачный электрик будут течь вместе с небесной рекой с кисельными берегами, и менять звёзды, звёзды, звёзды…

17.02.2008 14:15:20

Воздействие тока.

Я стою, иногда выпуская клубы пара, будто маразматический дракон, и смотрю, как через стекло аквариума, на проплывающих мимо меня людей, похожих то на тропических рыб, то на картошку. Они как столбики торчат из земли, и тоже пускают клубы пара, которые в виде зыбкой, постоянно деформирующейся архитектуры висят в воздухе. Через стёкла невидимого аквариума вижу их рыбно – картофельные лица, и удивляюсь – это всё мои отражения. Ну да, не надо было залезать в аквариум…

Хотя кто говорит об аквариуме? Я всего лишь нацепил скафандр перед тем, как отправиться сюда, на эту остановку, чтобы ждать нечто под названием Троллейбус. Разве я виноват что забрало шлема в этом скафандре зеркально изнутри? Но ничего, кроме своих бесконечных отражений я теперь не увижу. Зачем я надел скафандр? Разгуливать по улице в скафандре – это не эстетично, более того, это очевидный признак дурного вкуса. Тем не менее, я одел скафандр – может быть, потому, что сегодня на улице весьма морозно? Или чтобы скрыть под толстым панцирем скафандра чёрную – чёрную пустоту? Странно, что никто из стоящих на остановке людей не обратил внимания на мой скафандр. Или они его не видят, или они просто все до одного в таких же скафандрах. Тогда, если я вылезу из скафандра, их взгляды растворят меня.

Сегодняшнее утро началось параноидально весело. Сначала над подёрнутым розовой пеленой горизонтом, как положено, показалось солнце. А потом, чуть левее, второе. В два раза светлее, чем обычно. Время течёт в два раза быстрее. В два раза длиннее стали щупальца, торчащие из моего подбородка. В два раза увеличились прямоугольные зрачки. В два раза уменьшилось сходство с человеком. Ну естественно всему этому наука нашла рациональное объяснение – а есть ли что-то такое, чему она объяснения не нашла? – говорят, будто бы двойное солнце – оптическая иллюзия, в нашей местности весьма распространённая. А сами вы не оптическая иллюзия? Обычно тот, кого спросят, а не иллюзия ли он, находит только один аргумент в пользу своей реальности – двинуть вопрошающему по башке. Этот аргумент ничтожен перед беспробудной убеждённости в иллюзорности мира: «Оказывается, ты не только оптическая, но ещё и осязательная иллюзия!».

И вот эти два солнца внимательно смотрят на меня, как космическая глазунья. Теперь мы с небом равноценны на все сто процентов – у меня два глаза, и у него два глаза. А когда у тебя два глаза, рано или поздно у тебя начнёт двоиться и плыть изображение. Это досадная плата за умение определять расстояние до предметов. Меня вдруг шокировала мысль –а  вдруг солнце это вовсе не глаз, а нечто совершенно другое. Например, рот. И теперь у неба появилась вторая всепожирающая глотка. Я представил хищное, усеянное сотнями, тысячами ненасытных солнц небо. Именно тогда ко мне пришла мысль, что сегодня будет не лишним одеть скафандр.

Сейчас я стою на остановке, и солнце, теперь уже одинарное, отражается в сверкающих поверхностях моего скафандра. Лишнее солнце, повисев немного, решило спрятаться обратно за горизонт. Видимо ему стало страшно. Наконец в ещё не рассеявшемся тумане я вижу контуры прямоугольной коробки с рогами – этакий техногенный олень – и понимаю, что это, должно быть, и есть троллейбус. Если смотреть на него спереди – это задумчиво улыбающийся олень, с проводами, нанизанными на рога. Если смотреть на это чудо природы сбоку – он напоминает большого прямоугольного человека, который тонкими ручками уцепился за края млечного пути. Но когда я подхожу к двери, открывшейся с каким – то картонным лязгом, который троллейбус издал явно специально для меня, он превратился в огромного усатого таракана, черты приобрели явную, ничем неприкрытую насекомоподобность. По трёхступенчатой лестнице я поднялся в брюхо этого таракана…

Внутренности таракана представляли собой какой – то дьявольский инкубатор, ряды одинаковых стульев, прямоугольно ветвящиеся жёлтые трубки, и бледные фрактальные узоры на промёрзших окнах. Войдя внутрь этого странного существа, я сразу же почувствовал что – то странное, и начал рыться в памяти, пытаясь подобрать подходящие для описания этого слова, но слова просачивались сквозь пальцы разума, извиваясь, как головастики. И вот я, с извивающимся комком головастиков под крышкой черепа, в дурацком скафандре, который здесь совершенно бесполезен, стою, уцепившись за жёлтую трубку – ну бывают в троллейбусах металлические трубки такие, а я по ошибке принял их за кровеносную систему этого насекомого… Бывает.

Теперь этот гибрид троллейбуса и таракана вздумал вибрировать. Эта вибрация передаётся через пол, через воздух, проходит через пластины скафандра, и сотрясает мозг. Изображение начинает плыть. От этой вибрации мне начинает казаться, что я нахожусь вовсе не в троллейбусе, а в каком – то бесконечно длинном пространстве из ржавых пластин, по которому летают антигравитационные утюги со светящимися полосками на боках. Один из светящихся утюгов подплывает ко мне, и спрашивает «За проезд что?». Это возвращает меня к реальности…

Пока я пытался подобрать словесное обозначение ко всем этим странностям, взгляд натолкнулся на табличку. «Почувствовав воздействие тока при посадке или высадке из троллейбуса, немедленно сообщите об этом водителю» - было написано там. Я подумал – а вдруг это и есть воздействие тока, когда проваливаешься в пространство из ржавых пластин по которому летают утюги, или когда из-за вибрации весь мир распадается на вращающиеся восьмиугольники? Я ещё чувствовал остатки вращения этих восьмиугольников в позвоночнике, и решил, что сообщить об этом будет не лишним. Вообще, как проявляется воздействие тока? Могли бы и написать, чтобы не было такой неопределённости. А то так ведь можно всё что угодно списать на воздействие тока.

Через плотно сомкнутые толпы картофельных тропических рыб, которые иногда превращались в летающие утюги, я стал пробираться к кабинке водителя. Это оказалось сложнее, чем я думал: чем дальше я продвигался к цели, тем сильнее она отдалялась, троллейбус ветвился, и превращался в пространственно-временной лабиринт. Летающие утюги совсем не помогали ориентации в пространстве.

Когда я достиг цели, передо мной предстал водитель, с усами из цемента, титановой пластиной вместо лба, зубами из разнообразных сплавов, тремя глазами на тонких стебельках, в руках которого дымилась папироса, под завязку забитая помётом летучей мыши. Существо заметило меня, и выпустив струю едкого, чёрно - зелёного дыма, спросило: «Чаво?». Когда он взглянул в мою сторону, его лицо стало похожим на грабли. «Здрасте, - начал я, - вон там (неопределённый жест в сторону таблички) написано, что нужно немедленно сообщить… Скажите, если при посадке я заметил, как весь мир покачнулся, и небо с землёй поменялись местами, если люди стали превращаться в летающие среди бескрайних ржавых пластин утюги, если реальность расслоилась на вращающиеся восьмиугольники, если киборги заполонили планету, если по полу бегают зелёные мыши, если через улица и дома перешагивает гигант, чьи руки и ноги – мачты электропередач, если по стенам бегут круги, как по воде, в которую упал камень, если вместо лиц у людей – непроходимые леса ощетинившихся спичек, если у меня теперь три тела, каждое несёт по восемь голов, если по невидимым нитям из воздуха течёт множество глаз, непонятно чьих, может быть сама пустота смотрит на нас, если все видимые предметы потонули в помехах и белом шуме, если из всех щелей выползают насекомые с человеческими лицами, если небо усеяно глотками сотен тысяч ненасытных солнц, если каждое волокно реальности пронзает немыслимо яркий белый свет абсолютной пустоты – если всё это происходит, это ведь всё просто воздействие тока? Воздействие тока, и больше ничего? Да?…».

Существо молча смотрело на меня, и ухмылялось… Конечно это воздействие тока. А если нет, что тогда? Тогда он потянет штурвал на себя, и мы полетим в его галактику? Или просто исчезнем, растворившись в острых гранях вращающихся восьмиугольников? Что если это не воздействие тока? Я попытался представить развитие такого варианта, но кроме другой галактики и восьмиугольников в голову не шло. А существо с усами из цемента смотрело на меня глазами на тонких стебельках, курило мышиный помёт, и ухмылялось, ухмылялось…


24.02.2008 13:18:45
Последняя отвёртка царя Кощея.

Это была ужаснейшая на земле глупость – прятать бессмертие в предметах из металла, которые, как выяснилось, ломаются чаще, чем хрупкие на первый взгляд приборы из плоти и крови. «Здесь царь Кощей над златом чахнет…» - он действительно напоминал усушенного и мумифицированного паука с провалившимися глазами, но сидел он не над сундуками с золотом, а над бесчисленными клавиатурами и мониторами, поскольку его золотом были мегабайты, его богатством была информация. Кощей был невыносимо бессмертен. Это бессмертие – вовсе не такая хорошая штука, как представляете себе вы, люди… Вечное, постоянно требующее поддержки и косметического ремонта тело, и вечно голодный, ни на секунду не замолкающий мозг. Мозг кощея обрабатывал немыслимые объёмы информации, потоки знаний, фактов, нотных грамот, алфавитов и рисунков пером проносились через каждую клетку мозга, каждая клетка обладала нанотехнологическим бессмертием, так что остановить этот процесс было очень сложно.

Бессмертие кощея – плод его неудавшихся экспериментов с нанотехнологиями. Хотя почему неудавшихся? Он искал бессмертия – он его получил. Он как сейчас помнит тот момент, когда к каждой его клетке прикрепился миниатюрный компьютер, способный регулировать влажность, температуру, давление, состав химических медиаторов – он мог регулировать абсолютно всё. Бесчисленные миллиарды самовоспроизводящихся роботов проникли в его организм, в этот момент он почувствовал ослепительную вспышку света, которая начиналась где – то в макушке головы, распространялась по шее вниз, в руки, и многочисленными лучами из-под ногтей. Роботы принялись модернизировать и обслуживать его организм. Теперь он обрёл способность к регенерации, его руки телескопически складывались и удлинялись, он видел в полной темноте. Сверхчеловеческая сила, способность выживать в любых условиях, стократно возросшая скорость мышления – это малая часть того, что он приобрёл, вступив симбиоз с роботами. Что же он потерял от этого союза? Тогда Кощей ещё не знал этого…

Проходили века, тысячелетия, время ускорялось, секунды будто затягивало в воронку. Если в ванной, полной воды, вытащить пробку, образуется воронка, вода в которой вращается тем быстрее, чем ближе она к центру воронки. У Кощея создавалось впечатление, будто он выдернул пробку в ванной времени, и теперь его уносит в чёрную дырку канализации, но вместо этого он попадал в ещё более крутую воронку, и века, словно секунды, пронзали его. Тело Кощея не ведало голода – роботы могли вырабатывать энергию из чего угодно, но мозг бессмертного существа страшно голодал. Кощей ходил, совершенно бесцельно, ударяясь лбом о деревья, всматривался в узоры коры, которые зеркально отражали структуру его кибермозга – каждое пятнышко оживало, и рассказывало истории о сотворении вселенной, о мотыльке, летящем к свету, но прилетающим к лампочке у самого себе в голове, про носков – людоедов с далёких планет… В каждом случайном пятне, в каждой трещине или паутине прятались миры. Информационный голод Кощея создавал бескрайние пространства красочных глюков, которые засасывали его каждую секунду существования. Чтобы не терять связь с реальностью, он начал строить сложные кибернетические системы, добывающие и перерабатывающие информацию обо всём, что только возможно в этой вселенной. Так появился его замок, сплошь уставленный мониторами. Единственным назначением этого замка было закачивание информации в ненасытный мозг кощея, чтобы ему было чем заполнять свои безграничные базы данных.

Постепенно физическая форма Кощея мутировала, подстраиваясь под функции супермозга. В самом начале своего бессмертия он был неотличим от человека, только выглядел немного более высушенным, чем другие люди, и передвигался с характерным скрипом. Конечности со временем удлинялись для улучшения работы сразу с несколькими клавиатурами, и он всё больше походил на ходячего трупа. Дальнейшие трансформации требуют какой – либо хронологии, а время Кощей измерял в супергероях, которые непонятно зачем появлялись иногда в его замке.

Первым супергероем был Иван Дурак, который с дубиной вломился в замок, расколотил несколько мониторов, и долго бегал по коридорам, заблудиться в которых действительно мог только дурак. Когда Иван Дурак наконец всё – таки нашёл кощея, перед ним предстало бледное существо, с длинными шестипалыми руками, невероятно костлявое, с бегающими под кожей голубыми огоньками. Кощей отразился в ничего непонимающих глазах Ивана, который в следующую секунду уже бросился на него, размахивая дубиной. Дубина не приносила Кощею абсолютно никакого вреда – отскакивала, как резиновый мячик от стенки. Но Иван Дурак всё не унимался, пока в его голове не прозвучал какой – то условный сигнал. Он резко отбросил дубину, и уселся на пол, пуская слюни. Кощей думал, как же быть с дураком – оставлять его здесь не стоило – мало ли что он мог учинить. Тогда кощей взмахнул пальцем, что пожалуй получилось у него излишне театрально, и превратил Ивана в яйцо, а его сознание – в стальную иголку внутри. Это яйцо долго украшало его замок, как реликвия.

Вторым супергероем был Коля Параноик. Он незаметно прокрался в замок, аккуратно сотря за собой отпечатки пальцев, и со всеми предосторожностями залез в кощееву базу данных. Пользуясь присосками, он по потолку пробрался в кабинет Кощея. Коля Параноик запараноил ещё сильнее, когда увидел склетообразное четырёхрукое существо в хромированных доспехах, покачивающееся на канатах, подвешенных на потолке, в кольце мониторов. Кощей пока не заметил Колю Параноика, который умело замаскировался прямо под потолком, за подёрнутым паутиной монитором. Иногда Параноик опасливо высовывал голову из своего укрытия, и поспешно убирал – ему казалось, одна из рук Кощея может метнуться в его сторону, и как щупальце удушить его. Параноик ужасно боялся щупальцев, ему казалось, что слизистые, холодные щупальца высовываются из всех щелей, обвивают его своими сопливыми объятиями, и душат, душат… Щупальца его и погубили. Однажды, тихо сидя за своим монитором (Кощей так и не замечал его), Коля Параноик вдруг резко вскочил, испугавшись лезущих отовсюду щупальцев, и начал метаться, оря и размахивая руками. Кощей подумал: «Так он мне тут всё порушит… Ненормальный какой – то» - и превратил Колю Параноика в яйцо, а его сознание – в булавку. В этом яйце Параноику продолжали гючиться удушающие щупальца, но никуда убежать от них он уже не мог.

Следующим супергероем был Миша Неврастеник, с очень неустойчивой психикой, да ещё и с суицидальными наклонностями. «Я самый несчастный в мире человек» - сказал он, зайдя в апартаменты Кощея, и заплакал. Кощей, который тогда уже мало напоминал человека, а больше был похож на паука – сенокосца с огромными суставами, малость оxренел. На своих вытянутых косматых ходулях Кощей подошёл к Мише Неврастенику, внимательно посмотрел на него – он был не очень-то похож на самого несчастного в мире человека – и спросил: «Это почему же?». И тот стал рассказывать длинную жалобную телегу о том, что он никому не нужен, что жизнь гoвно, и так далее и тому подобное… Кощей понял, что ничем не может помочь, и углубился в мониторы. Он долго плавал в потоках цифр, пока до него не долетел голос Миши Неврастеника: «Если ты не выслушаешь меня, я вскрою себе вены!». «Ты ещё здесь?» - спросил Кощей, и заметил, что Неврастеник действительно размахивает в воздухе бритвой. Кощей превратил его в яйцо чисто из сострадания. Сознание Миши Неврастеника превратилось в бритву, заключённую в яйце.

Со временем превращать приходящих к нему психов – супергероев в яйца с металлическими предметами внутри стало для Кощея доброй традицией. Он даже завёл специальную полочку, на которую он выставил свою коллекцию на обозрение. Кощей смахивал пыль с яиц, обрабатывал всё нарастающий поток информации, а психи, приходящие к нему непонятно зачем, заставали его всё меньше и меньше похожим на человека. Конечности кощея утончались и ветвились, кожа становилась всё больше похожей на трухлявый целлофан, умножались глаза, зрачки которых приобретали прямоугольную форму, а из бесконечных суставов начали расти провода, вперемешку с хитиновыми шипами и шерстью. Росла коллекция яиц на стене, росло количество мониторов, и стремительно увеличивали свой напор два потока – поток времени, и поток информации. Время так ускорилось, что для кощёя оно вроде как и не существовало. А информации стало так много, что кощей превратился во всемирную паутину, а остатки его самосознания – в ползающего внутри всемирного паука.
@
Гарик Шизофреник осмотрел многочисленные приборы. Всё было готово к запуску, всё работало. Оставалось только подключить кабель и нажать на кнопку… Гарик сделал глубокий вдох, нащупал электрод на затылке, штекер вошёл с глухим щелчком… нажатие кнопки – и мозг Гарика Шизофреника напрямую подключён к всемирной паутине. По телу Шизофреника проходит лёгкая судорога, и прежде чем окончательно отправиться в путешествие по мешанине из разнообразных сигналов, он одно мгновение видит себя и комнату со стороны. Многочисленные мониторы показывают его биометрические данные, вычерчивают какие – то графики, или показывают вспыхивающие и гаснущие со страшной скоростью символы. На столе возле Гарика – кружка недопитого кофе, толстая тетрадь с рисунками (он часто рисовал свои глюки с натуры), несколько рулонов фольги (чтобы оборачивать голову), череп осьминога, приспособленный в качестве пепельницы, и набор говорящих карандашей (которые почему – то разговаривали только с Гариком). Гарик Шизофреник сидел на резиновом, прожжённом во многих местах кресле с откидной спинкой, в очках, напоминающих сварочные, крепко сжимая рукоятки красными, как сосиски, пальцами. По контрасту с пальцами лицо было неестественно бледным, из затылка торчали многочисленные провода, а волосы выглядели так, будто он укладывает их петардой. Через секунду изображение покрывается разноцветной светящейся плесенью, и распадается на точки, медленно догорающие во тьме.

Гарик Шизофреник стремительно летит среди этих точек, чувствует нарастающую вибрацию и гул. Он останавливается, и понимает, что он уже в Сети. Непонятно почему, он оказывается в каком – то древнем замке с бородатыми стенами, и с нитями паутины, свисающими с потолка. Он идёт по коридору, и вскоре попадает в сложный лабиринт. Все стены увешаны мониторами и клавиатурами, оплетёнными бледной, глазастой, суставчатой массой. Разноразмерные глаза с прямоугольными зрачками оторвались от мониторов, и уставились на него. Гарик шёл, не обращая внимания на провожающие его взгляды. Они несомненно принадлежали мыслящему существу, и Гарик Шизофреник даже чувствовал какое-то родство с этим существом.
@
Когда в замок Кощея пожаловал Шизофреник, Кощей уже окончательно разветвился, и стал похож на оплетающий бесчисленные мониторы мицелий. Он сразу заметил гостя, и по всей протяжённости Кощеева мицелия пронеслось смутное воспоминание. Так выглядел он сам, когда ещё был человеком. Что это? Галлюцинация? Призрак прошлого? Или сам Кощей, отражённый в зеркале времени? Гарик Шизофреник шёл, приближаясь к эпицентру, а Кощей всё думал, что же делать. Он решил подождать с превращением Гарика в яйцо, тем более что тот вёл себя совсем не агрессивно, не ломал мониторы и не пытался ничего стырить. Разветвлёнными гроздьями глаз Кощей молчаливо наблюдал, фиксируя и запоминая каждое движение Гарика. Чем дальше шёл Гарик по обросшим Кощеем коридорам, тем больше тот узнавал в нём себя, на пути к бессмертию. Та же походка – как у робота, тот же взгляд разноразмерных зрачков из-под толстых, пуленепробиваемых стёкол. Кощей с каждой минутой узнавал в нём себя, и не понимал, как это возможно.
@
Гарик Шизофреник шёл по длинному, нескончаемо петляющему коридору, по стенам которого ветвился глазастый и пальцастый Кощей, на его пути попадались спиралевидные колонны, исписанные непонятными символами, и кругом – мониторы, мониторы, которым не было конца… Наконец, Гарик вошёл в какую – то довольно большую залу, где колонны стояли практически вплотную, от чего помещение больше напоминало мрачный, сырой лес. В этом лесу Гарик и увидел летающий прозрачный тазик с руками. Он плавно летел в метре над полом, по размерам – с довольно крупный тазик, а по форме – сплюснутый цилиндрический объект, из дна которого торчали две руки. Внутри, под прозрачным панцирем, были видны делящие его на камеры оболочки, через эти камеры, пульсируя, перекачивался какой – то оранжевый газ с розоватыми всполохами света. Гарик Шизофреник классифицировал предмет как миниатюрную управляемую летающую тарелку, приняв руки за опоры. Он понял, что ошибся, когда тарелка коснулась рукой одной из колонн. Серо-бурый камень тут же начал расползаться, из щелей полезли нитки, на полу они сплелись в схематическую фигуру зайца, который бросился убегать вдаль по коридору, а из самой колонны вылезли две гусеницы, густо усеянные разноцветно мигающими лампочками. Прикосновение тарелки к следующей колонне вызвало бурно посыпавшийся из неё поток чёрных треугольников, вместе с которыми выкатилось два больших стеклянных глаза. Третья колонна превратилась в берёзку с мизинцами ног вместо листьев, а в четвёртой начали плавать рыбки с очень подозрительными лицами. Гарик пошёл навстречу тарелке, и она, ускорив вращение, буквально набросилась на него. Везде, где руки тарелки касались Шизофреника, он покрывался бело-розовыми лепестками, которые потом бесшумно осыпались на пол. Гарик резко поднял правую руку, показал тарелке какой – то сложный жест, а после этого просто открытую ладонь. Он дунул на ладонь, и в сторону тарелки полетели другие лепестки – серебристые, большие, издающие еле слышимый, но в то же время физически ощутимый треск. Раньше каждое прикосновение тарелки вызывало непредсказуемое изменение реальности, теперь же она изменялась сама. Из неё вылезло два котёнка – один синий, другой в оранжевую крапинку, после чего из приплюснутого цилиндра она превратилась в слоистый брусок, с параллельными рядами золотистых шариков наверху, этот брусок расслоился на подобие колеса водяной мельницы, из которого вырос комбайн на ходулях. Гарик Шизофреник предоставил предмету изменяться без его участия, и пошёл дальше.
@
Наблюдая за тем, как Шизофреник ловко обошёл систему бульбуляции реальности, Кощей всё больше убеждался в его с ним сходстве. Кощей установил Бульбулятор – летающий тазик с руками – для защиты замка от непрошеных гостей. Каждым прикосновением Бульбулятор превращал реальность в сон, в котором могло произойти всё, что угодно. Противостоять его власти было практически невозможно – Бульбулятор был совершенно неуязвим. Гарик Шизофреник первым догадался пробульбулировать Бульбулятор. Это было очень в стиле Кощея, и тот всё больше беспокоился – не окажется ли Гарик его полным клоном?
@
Роняя остатки лепестков, которые теперь превращались в воздух, не долетая до пола, Гарик Шизофреник проследовал к Эпицентру. Заросли Кощея стали ещё плотнее, он как лишайник оплетал стены своим разветвлённым телом, прильнувшим к мониторам. Эпицентр представлял собой устремлённую высоко вверх шахту, которая насколько хватало глаз, вся была выложена тысячами мерцающих экранов. В воздухе шахты, на сотни метров в высоту, поднимались переплетения Кощея, как тропические лианы свисающие с крюков, многочисленно торчащих из стен. Но самым грандиозным в Эпицентре был Глаз. Глаз выглядел как ровный круг, в два раза больше Шизофреника, со зрачком, напоминающим нарисованного небрежным взмахом кисти человека в прыжке. Волокна радужной оболочки ни на секунду не останавливались – это были светящиеся перламутрово-радужными цветами рыбки из воздуха, плавающие от центра к краю Глаза, и обратно. Глаз уставился прямо в разум Шизофреника, и то же самое сделал он в направлении Глаза.
@
Кощей просто охyевал – глядя на Гарика через свой голографический Глаз, он будто бы смотрелся в зеркало – только смотрелся в далёкое своё прошлое… Сознание Кощея за доли секунды пронеслось по нервным цепочкам в мозгу Гарика Шизофреника, он ощущал каждую его мысль, читал память как открытую книгу – и узнавал себя. Мог ли Кощей превратить самого себя в яйцо с отверткой внутри?(Кощей знал, что получится именно отвёртка). Или ему лучше переселиться в тело Гарика, а его самого оставить прозябать в бессмертии? Или оставить всё как есть? А как есть?
@
Гарик Шизофреник точно так же видел мысли Кощея, как и Кощей его. И тут произошло то, чего ни Гарик, ни Кощей, ни кто-либо другой не в состоянии объяснить. Гарик сунул руку в карман, и хотя за секунду до этого там не было ничего, он извлёк из кармана большое яйцо, и на просвет продемонстрировал Кощею. Внутри была отвёртка – та самая отвёртка. Гарик подбросил яйцо в воздух, и оно, вместо того, чтобы упасть, медленно растворилось в облачке белого шума. Гарик Шизофреник ещё раз взглянул в голографическое кипение Глаза, развернулся на каблуках, и пошёл прочь.
@
Но это была только внешняя сторона того, что произошло. В действительности никто не может сказать, кто остался, а кто ушёл. Кощей в теле Гарика мог уйти с таким же успехом, оставив Гарика сторожить замок и его бесчисленные мониторы. Но даже тогда остаётся непонятным – чьё сознание растворилось в яйце. Да это уже и не важно…

04.03.2008 21:07:56

Роботы и небо.

1.Древнее, расслоенное на множество перекрывающихся голографических покрывал небо. Небо невидимо никем, ведь оно так прекрасно, что любой, поднявший глаза хоть на секунду, растворяется в облачках трещащих помех, ослеплённый величием распахнутой настежь небесной глотки. Земля – бескрайний стол песка, на котором в беспорядке расставлены дюны и редкие участки, покрытые корявой растительностью. На этой земле роботы танцуют свой бессмысленный и вечный танец, а незримое, но прекрасное небо взирает на них двумя глазами – жёлтый глаз для дня, и белый глаз для ночи, и проливает свет на полированные поверхности металлических созданий.

2.Два небесных Глаза сидели за круглым, как в кафе, столиком, опершись на него локтями. Глаз дня и Глаз ночи вращали столик своими гравитационными щупальцами, они как будто играли в сложную, и несколько зловещую разновидность шахмат. Пляска роботов не прерывалась ни на секунду, и хотя каждый из них двигался по отдельной, хаотической траектории, в целом их движения создавали удивительно гармоничные ритмы, они следовали один за другим, как сложнейший часовой механизм. Некоторые роботы останавливали танец, поднимали голову к небу, на секунду их взгляд ловили взгляды двух Глаз, и роботы растворялись, так и не успев понять, что они только что поглядели в глаза самому небу.

3.Глаза неба жили в ином времени чем роботы, их время больше напоминало не текущую в одном направлении идеально прямую реку, а ползущий сразу в двух направлениях поток муравьёв, извилистый и ветвистый. Время было снабжено ползунком, чтобы перематывать его вперёд и назад, а так же кнопкой паузы. Глаза могли управлять прерывистостью и текучестью времени, и изменять его направление. А время роботов было прямым, как игла без начала и конца. Игла времени вонзалась в жoпу пространства. И вакцинировала планету против жизни. На ней не было белковых существ. Только одухотворённый волей Глаз и Неба камень и металл. Раньше на ней жили светящиеся твари из протоплазмы, переливающейся по подземным пещерам, но их радужный блеск скоро был погашен нестерпимо ярким светом глаз, и жёсткими излучениями, просачивающиеся через истончённую Глазами атмосферу.

4.Время роботов было прямо, как пряма бывает стрелка часов, указывающая на тот прискорбный факт, что время пришло. Время было прямо, а путь робота был запутан и извилист, как горный ручей. Искры сознания разгорались в головах роботов, холодным блеском отражались в их ничего непонимающих глаз, и тут же гасли под напором времени. Иногда два робота сталкивались, и рассыпались снопом расплавленных металлических полосок. Электрические мозги, ртутными каплями стекающие с пустынных киберкактусов. Кто-то сходил с ума, и размагничивал все свои чипы. Кого-то переезжало колесо бесконечности. Роботы были пешками, они играли. Жизнь робота была подобна затухающей вспышке зрительной памяти, ползущей в виде едва заметных импульсов по электрическим цепям, питание которых уже отключено.

5.Локти Глаз опирались на круглый столик, по которому в бесконечном танце перемещались геометрически очерченные клубы сероватой пыли. Глаза могли управлять приближением и отдалением изображения, и иногда рассматривали каждого робота в мельчайших деталях, а иногда – вся планету, служащую для них настольной игрой. Движения роботов выглядели удивительно сложным рисунком, закручивающимся в водовороты из квадратиков, треугольников и каких – то звездообразных форм. Роботы выстраивались в виде сложных спиралей и фрактальных узоров, который иногда казался Глазам просто рисунком на внутренней стороне их век.

6.Река времени несла роботов вперёд, они танцевали огромным бессмысленным роем. Одно движение отражалось тысячью движений. Роботы на планете были так похожи, что их танец можно было принять за танец одного робота, запертого в бесконечности между двух зеркал. Возможно, так оно и было, только вот роботы не знали, кто из них тот, единственный, настоящий робот, и потому каждое отражение мнило себя оригиналом. А ведь вполне могло случиться и такое, что нет никакого оригинала, а только отражения отражений, обман, возведённый в степень бесконечности. Фотоны Глаз проливались на роботов светящимся дождём, приводя их в движение. Движение делало их похожими на живых. Роботы были способны мыслить только в движении. Остановка означала исчезновение. Они танцевали, пока у них хватало сил. Пока из металлических суставов не начинали выпадать шурупы, пока робот не распадался на груду запчастей, которая долго месилась ногами других роботов, и лепила из самой себя новых роботов. Хотя отдельно взятые роботы быстро выходили из строя, и заменялись новыми, они были частями системы, более прочной, чем они сами. Менялся состав роботов, но форма спиральных узоров, образуемых ими, оставалась неизменной.

7.Глаза задали роботам вопрос. Этот вопрос бесполезно пытаться выразить словами – настолько широк его смысл. Но Вопрос прозвучал, своим звуком деформируя и слоистые структуры неба, и обтекаемые формы роботов, и саму структуру реальности. Вопрос металлическим снегом падал с небес на головы роботов. Многие взорвались в вспышке света. Многие размагнитились, и сошли с ума. Остатки роботов бесцельно бродили среди обледенелых развалин посреди бескрайней пустыни, среди возвышающихся на длинных, тонких ходулях гигантских стальных сенокосцев…



8.Вообще – то, счёт шёл только до семи. Глаза не заметили, как среди разбегающихся толп роботов появилась небольшая вращающаяся восьмёрка. И ещё очень долго, фатально долго они не замечали, что восьмёрка – никакая не восьмёрка, а неизвестный роботам, но каким – то немыслимым образом ими подобранный знак бесконечности. ;. Роботы вращались в замкнутом знаке ;, и время перестало для них существовать. Их мозги завязались тугим узлом Мёбиуса. Их окончательно поглотила бесконечность – та бесконечность, которая непостижима даже для Глаз, бесконечность, в которой в полной мере пребывало до того момента только Небо.

вторник, 11 марта 2008 г.
Автомобиль в валенках.

Когда – нибудь мимо тебя, на оживлённой улице, все дороги которой заполнены хаотическим движением людей, велосипедов, автомобилей, собак, где за каждым тянется длинный шлейф из колеблемых ветром висящих в воздухе невидимых следов, где у солнца не хватает рук, чтобы поприветствовать каждого, где люди подобны мыслящему песку – когда нибудь мимо тебя, прямо перед носом, пробежит автомобиль в валенках. Ты поймёшь – мир это сон. Но тебе будет некуда проснуться. Ты подчинишься этому абсурду? Или выдумаешь рациональное объяснение, ещё более причудливое, чем сама реальность? Или придёшь домой, выдвинешь ящик стола, достанешь оттуда толи пистолет, толи мухобойку, и украсишь стену кляксой из мозгов – без тени сожаления?

Не поверить пластмассовым глазам, которые обманули тебя? Ты не снимешь пластмассовых глаз, ты останешься в скафандре когда автомобиль в валенках лишь на секунду окажет свой хромированный бок в узкой щели между передвигающимися по улице скафандрами. Кому, как тебе не знать – скафандр скрывает пустоту. Пустота спряталась от самой себя в скафандр. Воображаемый скафандр. Что может быть абсурднее этого? Только автомобиль, вздумавший носить валенки…

Он пробежал прямо через распахнутые ворота твоих зрачков. Оставил за собой след из расходящихся кругов на поверхности сознания, и нырнул вниз. В глубину. Автомобиль в валенках камнем пошёл ко дну, ко дну бездонной черноты. Фары его отразились в блеске твоих глаз. Гул мотора – в раскатистых толчках сердца. По жилам твоим потёк бензин и масло. Ты идёшь пружинящей из-за рессоров в ногах походкой.

Или – валенок с прорезями для глаз надет на голову, во рту – трубка от баллона со сжатым воздухом, в руке – по здоровенной пушке. Тебя больше не волнует никто и ничто, ты просто хочешь убедиться, что после квадратиков будут треугольники, и для того, чтобы проверить достоверность этого на 100%, ты не остановишься ни перед чем.

Валенки многолики как миры в зеркале. Как мухи, узор восьмиугольников в глазах которых не повторяется никогда. А ты один. Одинокий, как обмылок, и жалкий как варёная креветка – что ты противопоставишь автомобилю, который в валенках разгуливает по городу средь бела дня? А за рулём – возможно, сама смерть… Знаю, я уморительно косноязычен. Что ж, наслаждайтесь. Наслаждайтесь игрой красок на поверхности мыльного пузыря, или лицами облаков, парящих в небе. Пылью, скользящей по тропинкам в воздухе. Запахом бетонных стен. Звуком чиркнувшей в абсолютной тишине спички. Клубами дыма, на секунду формирующими ангельскую фигуру. Но автомобиль в валенках так и будет шагать, и это – никак не исправить. Даже не пытайтесь.

среда, 12 марта 2008 г.

Голоса луковиц космических.

Я долго пробуждался во вращении спиральных узоров, каких – то флуоресцентных завитков, которые танцевали на внутренней стороне век, и кололи мозг своими тонкими жалами, впрыскивая сознание в каждую клетку, так, словно бы сознание – яд. Возможно, так оно и было. С трудом раскрываю глаза, и силой мысли разгоняю налипшую на видимые мной предметы цветастую узорчатую плесень. Наконец я здесь… спирали ещё вращаются где-то на периферии зрения, но их кружение всё больше затухает. Они подобны кругам на воде.

Только что я был озером. Натянутой, как барабан гладью смотрел в небо, разлившись как клякса бензина по какому – то марсианскому ландшафту. Небо приветливо улыбалось. Я улыбался ему в ответ изгибами переливающейся под жаркими лучами раздвоенного солнца плёнки. Миллиардами глаз я смотрел на катающиеся по оранжевым холмам колючие шары, огромные, но лёгкие, как парашюты семян одуванчика. Они и были семенами, каких – то высоких фиолетовых сосен, только вместо хвои на их ветках росли многочисленные мизинцы с остро заточенными ногтями. Это был феерический, торжественно спокойный мир. Но именно здесь я узнал, что такое дождь.

Упала первая капля, и по бензиновой плёнке пошли расходящиеся круги, которые дошли до моих берегов, отразились, и стали возвращаться к центру, постепенно угасая. Возбуждённая этими кругами игра концентрической радуги поразила меня глубиной цвета и быстротой текучих форм. Мне казалось, круги, оставленные первой каплей, будут пульсировать вечно. Но время погасило эту пульсацию.

Следующие капли упали одновременно их было две, и расходящиеся от них круги наслоились друг на друга, создав разрастающийся, немыслимо гармоничный узор. С каждым разом падало больше и больше капель, и каждая из них вносила разнообразие в дрожащие на голографической поверхности озера, которым я тогда был, картинки. Картинки постоянно текли, разворачивались и связывались во взаимосвязанные системы радужных миражей, закручивались в фрактальные спирали и приобретали всё более замысловатые с каждой падающей каплей формы. Я забыл о том, что я озеро, о том, что я разлит по поверхности оранжевого мира, под ветвями мизинчатых фиолетовых сосен. Я забыл о дожде и о бензиновой плёнке, и о парящих в струях ветра семенах, теперь я был вечно изменяющимся узором из переливающихся спиралей и концентрических кругов. Я извивался в неостановимом танце времени, я был вселенной, океаном света, в разноцветных вспышках которого рождались и исчезали бесчисленные миры, в каждом из которых я за одну наносекунду проживал миллиарды жизней.

Дождь продолжал сыпаться с неба, он месил вселенную как тесто, этот дождь и разбудил меня. Дождь полил сплошным потоком, слишком сильным, чтобы оставаться в нём, и из фрактальных завитков постепенно выкристаллизовались мои веки, я раскрыл их, увидел мир, и понял – я человек. Я вспомнил кто я. И понял, что озеро, оранжевая планета и сосны с мизинцами вместо хвои мне просто приснились.

Радоваться тому, что я обрёл реальность, пришлось недолго. Уже через несколько секунд после пробуждения ко мне пришла беспокойная догадка о том, что возможно принимаемый мной за реальность мир – просто продукт наложения бликов на поверхности радужного озера. Что возможно я так и остался связан в плену у перламутровых бликов, и узкий участок мира, воспринимаемый моими глазами – не более чем маленький участок захвативших мою поверхность бесконечных фрактальных цепочек. Как будто в подтверждение этого я заметил, что все предметы этого мира несут более или менее замаскированную, но в то же время явную печать фрактальности. Особенно заметными были замысловатые фрактальные системы складчатых дюн, покрывающие кожу, натянутую на пятипалые руки. Да и сами руки – как разлитые пятью листами фрактальные кляксы.

Чем больше я начинал улавливать фрактальность мира, тем сильнее меня тянуло обратно в хаос. Я уже чувствовал щупальца дождя, прикасающиеся к поверхности сознания. Оказалось, я принимал круги, расходящиеся по его плёнке, за своё мышление… Как вырваться из этих фрактальных колец?

Разум метался в лабиринте из зеркал… Ну как так можно, увязнуть в бесконечности, как муха вязнет в подвешенной к потолку липучке?! Делать побольше деструктивных движений, может быть хоть так появится шанс выбраться, разорвать структуру этих спиралей… Я собрался выбраться из самого себя? Сложность модели с мухой в липучке заключается в том, что муха вязнет в самой себе – она и липучка, и комната, по которой она летала, пока не врезалась лбом в саму себя. Значит, есть возможность выбраться отсюда, прыгая в зеркала… зеркало с хлюпаньем принимает меня…

Ряды зеркал… Длинное розовое щупальце, каждая присоска которого – вогнутое зеркало. В зеркалах танцуют чёрные силуэты людей, совершающих деструктивные движения руками и ногами. С ужасом понимаю – щупальце моё. Значит, я вылез из своей человеческой идентичности, из гуманоидного глюка только ради того, чтобы оказаться существом из переплетения розовых щупальцев, ставших танцполом для толпы диссоциированных призраков – колбасеров. Возможно, они всё ещё полагают, что находятся на каком – нибудь кислотном рэйве, а я – просто их коллективный глюк, созданный визуализацией музыки, световыми эффектами и миганием стробоскопов. Они ещё не догадались, что находятся недалеко от пасти пернатого спрута, древнего зеркального полипа со дна океана реальности…

Я понимаю, что выбрал малость неверное направление, и возвращаюсь в завитки разноцветного пластмассового дыма. И снова струи дождя… Формирую на поверхности своего сознания небольшие завитки, снабжаю каждый из них автономной сущностью, циклопическим глазом и вытягивающимися вперёд ложноножками. Их глаза включаются, и на моих мониторах (откуда внутри моей головы взялись мониторы?) высвечиваются длинные ряды многочисленных изображений. Каждый пиксель – отражение того, что видит одна из отделившихся от меня амёб. Пока амёбы плавают по поверхности, как маленькие кораблики. Я посылаю им мысленный импульс ползти. Вверх.

Капли дождя формируют лестницы. Дистанционно управляемые амёбы взбираются по голографическим лестницам из дождя. Вверх, к зеркальному небу. Опять зеркала, отражения… Я заперт в этих зеркалах: небо – это очередное отражение фрактальных завитков на внутренней стороне моих век. Этим лабиринтам не будет конца и края, так зачем же я распался на взбирающихся по текучим лестницам амёб? Сейчас внутри каждой амёбы разливается такое же фрактальное озеро и всё повторяется сначала.

Амёбы взбираются ввысь, а Ввысь смотрит на всё происходящее огромным белым глазом. Глаз Ввыси – белый завиток с чёрными пятнами, напоминающий обгоревший кочан капусты. То ли глаз вращается в хаосе спиралевидного планктона, то ли Ввысь вертится калейдоскопом вокруг своего абсолютно неподвижного глаза. Мои амёбы расползаются, убегают по каким – то ломаным линиям, окрашивая вакуум лиловыми брызгами своих взрывов. Я спешу вернуть амёб обратно.

Амёбы падают с небес, и в полёте раздуваются в облака хаотических искр. Каждая такая амёба сейчас думает, будто бы она просыпается в хаосе вращающихся спиральных ветвей света, узоров на внутренней стороне век. Их будят голоса луковиц космических, которым суждено прорасти фрактальными цветами на почвах наших сознаний. Гулким эхом отдаются их слоистые голоса, как ископаемые реликты совсем иного времени, предшествующего всему привычному нам миру. Мне суждено снова стать сознанием раздробленных вспышкой огромной энергии амёб, собственным многократно умноженным отражением, как это бывало уже много раз. Так было всегда. Так будет.

четверг, 13 марта 2008 г.
Шампунь Зеркальный Блеск.

Негламурный миф.


Гарик Барбитуров был человеком, в чём – то напоминающим и шерстистого носорога, давно вымершего, и насекомое – палочника, который процветает и ныне. Как и носорог, Гарик был совершенно неуместен в своём техногенном времени, только если шерстистый носорог – реликт далёкого прошлого, Гарик, казалось, прилетел из будущего, лежащего за пределами нашего воображения. Как и носорог, он имел на голове острый шип, которым его разум прокалывал суть любого предмета, и информация о нём текла в сознание Гарика взбесившимся селевым потоком, а люди думали, будто бы он смотрит в самую суть вещей. Сам он видел только острие этого шипа, которое иногда появлялось как яркая светящаяся точка, как прицел в центре поля зрения. Он мысленно наводил прицел на исследуемый объект – и через пару наносекунд знал о нём всё. Насекомое – палочника он напоминал из-за своей совершенной инопланетности. Когда животное начинает подражать растению – это уже странно. А самые большие странности начинаются, если приглядеться к палочникам поближе. Их строение не лишено логики – каждый шип, каждый усик – вроде бы всё подчинено каким – то общим законам, вроде бы всё на своём месте. И всё же что – то во внешнем облике палочника вызывает протест, начиная с непонятной формы глаз, расположенных почему-то ниже рта, заканчивая лапами, которые растут иногда из совершенно не предназначенных для этого мест – из головы, вместо крыльев на спине, и даже торчат изо рта. Палочник – монстр в миниатюре. Гарик всеми силами уподоблялся палочнику, только вот руки изо рта у него пока что не росли… Впрочем, возможно это ещё впереди…

Гарику Барбитурову было иногда свойственно увлекаться абсурдными, и на первый взгляд совершенно непрактичными идеями. Ему ничего не стоило вбить себе в голову какое – нибудь безумное изобретение, вроде голографических наклеек на крылья для комнатных мух, или лазерной установки для лущения семечек, или телефона для гипотетически существующих говорящих сосен, или хаотической говорилки, которая произносила бы до 32000,62 битов бессвязного бреда в секунду. Непонятно, зачем ему понадобилась хаотическая говорилка – он и сам мог производить хаотическую речь, в любых количествах и пропорциях. Конечно, хаотическая речь была не единственным видом речи, которым владел Гарик – ему иногда случалось пользоваться и разговорным языком. Хотя разработанный им Метагалактический язык нравился ему гораздо больше.

На этот раз его очередной безумной идеей стали эксперименты с зеркальными поверхностями. Началось всё с того, что он однажды попал в пространство между двумя зеркалами, одно было поставлено напротив другого, и, отражаясь друг в друге, эти зеркала выстраивали длинный, бесконечный коридор собственных образов и подобий. Гарика засасывала эта бездна, он видел тысячи собственных дублей, поставленных лицом друг к другу, выстроившихся бесконечной шеренгой. Он был в каждом из них, и потерял счёт себе…

Когда он наконец сумел выпрыгнуть из этого зеркального коридора, зеркала успели полностью завладеть его разумом. Постоянно он ловил взглядам своё отражение в ложках, витринах магазинов, в окнах транспорта и вообще на любых отражающих поверхностях. Во сне Гарик Барбитуров видел зеркала, бесконечные ряды зеркал, в которых он распылялся на целые галактики собственных отражений. Он начал собирать самые разные зеркала, в его коллекции было несколько антикварных экземпляров, в тяжёлых деревянных рамах с потёртыми завитушками. Было закопчённое снизу свечками, и показывающее иногда чёрно – фиолетовые бездны, испещрённые дырками как вулканический сыр, зеркало толи алхимика, толи некроманта, в которое он закидывал астральную удочку, когда ловил души. Были зеркала гламурных звёзд шоу бизнеса, перед которыми они иногда часами просиживали, придавая лицу максимальную неправдоподобность. На стене висело несколько круглых зеркал, которые носят на лбу отоларингологи, и маленькие зеркальца дантистов. На другой стене, за чёрной шторой, висело Синее Зеркало, в котором Гарик видел свои альтернативные личности – монстров из зоны синего сознания. Каждый день зеркала умножали глаза Гарика Барбитурова, украшая стены их отпечатками, как узором, вытоптанным птицами на снегу. Каждый день он бродил среди своих умноженных взглядов, кидая о стенку мячиком своей мысли, который отскакивал, и возвращался вместе с гулким эхом.

Больше всего его впечатлила идея, что если между двумя зеркалами пустить один фотон света, по прошествии бесконечного времени он нарисует всю вселенную. Правда, это возможно только в теории, так как на практике зеркало отражает только часть падающего на него света, а часть поглощает. И этот фотон света, несколько раз отскочив от одного зеркала, и упав в другое, в какой-то момент замедлится настолько, что уже не сможет преодолеть притяжения атомов зеркала, и увязнет в нём навсегда. Это и определило дальнейшее направление поисков Гарика Барбитурова – он решил создать абсолютное зеркало, отражающее 100% падающего на него света.

Этот план был слишком амбициозен даже для Гарика Барбитурова, и всё же он без промедления бросился исследовать зеркальные свойства различных поверхностей. Он начал с химии – подбирал различные составы амальгамы, пробовал наносить её в несколько слоёв, использовал изотопы самых разнообразных элементов. Большее, чего ему удалось достичь – количество поглощаемого света сократилось. Но он всё равно поглощался. Такое зеркало не годилось.

Не привело к желаемому результату и использование нанотехнологий. Зеркало, отражающее 99,8% света считалось бракованным. Ему нужны были 100%, а что материальное способно дать стопроцентный результат? Потому и обратился Гарик к духовным материям, точнее говоря, к реальности кибернетических духов. Теперь его исследования представляли собой сложную смесь из магии, кибернетики и алхимии. Целью всего, философским камнем, являлось Абсолютное Зеркало.

Вызывая своих зеркальных духов, Гарик восседал на зубоврачебном троне, голову его венчала колючая корона из электродов, снопы искр вырывались из-под ногтей, и какие – то голубоватые сияния перекатывались под кожей. Он садился в это кресло, проверял надёжность крепления электродов, которые выводили все биометрические данные его мозга на большой монитор, выключал лишнее освещение, и нажатием кнопки на подлокотнике отправлял себя в скоростные вихри бешено перелистывающейся реальности. Веки приподнимались, и из глаз Гарика Барбитурова выстреливало два мощных, как у прожектора луча, а его разум в это время перемалывал самого себя на страницах энергетической мясорубки. Вокруг были расставлены сложные системы зеркал, но главным рабочим зеркалом, его велосипедом для путешествия между мирами, его спиритическим телефоном была до блеска отполированная ложка. Этой ложкой он фокусировал свои отражения в одну точку, и когда количество отражений достигало какой – то головокружительной высоты, гремел беззвучный хлопок, и из точки начинали виться спиральные лестницы. По этим лестницам непонятно откуда слезали гномы зазеркалья, с зеркалами отоларинголога на лбу, и густой шерстью на ногах. Гномы сползали с ложки, перетекая друг через друга, делились на части, а иногда срастались, и как полипы прикреплялись к стенам. Некоторые гномы особой породы, с большими ушами вместо голов, свисали как шизофренические канделябры с потолка, и мрачно втыкали, будто летучие мыши.

Капли зеркальной слизи сочились с их мохнатых, обросших сталактитами морд. Обездвиженные гудением белого шума в колонках и миганием стробоскопа, гномы стояли, ввинченные в потолок, пока Гарик Барбитуров собирал в специальный котелок их зеркальную эктоплазму. Чтобы не разрушить гномов своими прикосновениями, он обзавёлся специальным пылесосом, сдувающим с тварей ошмётки зеркального вещества, и в конце его манипуляций гномы висели на потолке вниз головой, увешанные сухими треугольными чешуйками, похожими на слюду. Гарик спрыскивал их из пульверизатора, вырубал стробоскоп, и гномы струились в дырку на полу, как вода в ванной с вынутой пробкой.

Когда водоворот призраков окончательно вворачивался в пол, как шуруп, прикрепляющий верхний слой земли к вулканическим породам, Гарик брал котелок с эктоплазмой, и, осторожно перемешивая его берцовой костью карликового динозавра, доводил раствор до кипения. Пузырьки обязательно должны подниматься, вращаясь по часовой стрелке – если они вращались против часовой стрелки, а уж тем более поднимались прямо, Гарик выливал всё в ту же самую дырку на полу. После десяти минут кипения в растворе выпадали в осадок эктоплазматические хлопья, а комнату, где производилось кипячение, заполнял пахнущий фиалками газ. Полностью выпаренный, отфильтрованный и охлаждённый, раствор имел все шансы выкристаллизоваться в Абсолютное Зеркало.

Гарик понимал, как близок он к цели, и это заставляло его воображение извиваться в кольцах судорожного ожидания – когда же он запустит в систему абсолютных зеркал фотон – один единственный фотон света – чтобы стать творцом новой вселенной. Он превращался в ждущий молотка гвоздь, когда задумывался об этом. Он приближался к Абсолютному Зеркалу, но всё чаще в его ум закрадывалось сомнение, что приближение это сродни приближению графика асимптот к оси координат – он всё ближе и ближе к оси, но никогда с ней не пересечётся. Конечно, отражательная способность эктоплазматических зеркал не шла ни в какое сравнение с любой оптикой, но ему нужны были все 100% - без малейшей, даже самой пренебрежительно малой погрешности. Он довёл до автоматизма своё стремление к совершенству.

С каждым разом оттачивая технику работы с зеркальными соплями гномов, он думал – к чему это, если абсолютно точной передачи изображения всё равно не достичь. Его фотон просто не успеет нарисовать вселенную – он в лепёшку разобьётся об одно из зеркал. Эктоплазма это конечно не материальное вещество, и её свойства можно моделировать, но всё же и она имеет предел. Мысли струились по нервным цепям Гарика, разъедая мозг, как лютая кислота, оставляя за собой заросли празднично разноцветной плесени, там где раньше пребывали вычислительные схемы из белка. А пахнущие фиалками газы раскрывали шлюзы самых дальних уголков сознания, от чего над головой Гарика Барбитурова образовался колючий нимб из разнокалиберных штекеров, постоянно извивающихся и пульсирующих, как щупальца морского анемона. Самый большой штекер на толстом чёрном шнуре подключался к похожему на гипертрофированную ночную вазу компьютеру.

Этот кибернетический толчок, термоядерно-фекальный суперкомпьютер, посылал в его мозг только один приказ – вперёд и ещё раз вперёд. Искать Абсолютное Зеркало, и идти к своей цели, не разбирая дороги. Таков был Гарик Барбитуров – как и шерстистый носорог. Когда – нибудь окаменелые отпечатки Гариковых следов будут выставляться в музее, как следы его ископаемого двойника. Отпечатки, что по какой – то случайности были оставлены носорогами во влажном навозе, теперь полируют взгляды толп. Знали ли носороги об этом? Думал ли носорог, наступая в бурую дымящуюся лепёшку, что этот след переживёт весь его род, и начнёт свою отдельную от носорога карьеру – путь к славе. Хотя к чему слава затвердевшему куску навоза? Носорогу она пригодилась бы больше…

Как носорог буравил Гарик Барбитуров своим невидимым спиральным рогом, растущем на голове, зеркальные сопли, которые по прежнему давали результат выше 99,9%, но ниже 100%. Эктоплазма с трудом поддавалась мысленному бурению, тем более что рог Гарика представлял собой ни что иное, как энергетический пучок жёсткого мозгового излучения – гномская слизь без проблем отражала его, и пучок ударял Гарика прямо между глаз. Его мозг постепенно привыкал к этому самосверлению немыслимо ярким световым лучом, и обрастал хрустящей, поджаристой корочкой.

Время шло, а Абсолютное Зеркало так и не показывало своё химерическое лицо. В своей лаборатории Гарик бесился, как Сатана, обезумевший от бесплодных попыток обрести свой беглый эпидермис. Действительно, создавалось впечатление, что для Гарика Барбитурова поимка альтернативной вселенной в сачок из зеркал значит примерно столько же, сколько для князя тьмы – его обросшая толстой, как шипы, шерстью, и многочисленными глазами кожа. Однажды ему показалось, что результат достигнут – вынутые из перегонного куба сопли гномов блестели, как омлет из сверхновой звезды. Он осторожно размазал их по эмалированной поверхности крылышек мухи цеце, которые он растянул на огромных барабанах. Нанесённая на эту туго натянутую плёнку, сопливая амальгама быстро подсохла, и поглядевшись в получившиеся зеркала, Гарик остался доволен результатом.

Молнии кудрявого электричества вращались по спиралям в его позвоночнике, когда он запускал в пространство между зеркалами самый крупный из найденных им фотон, размером не меньше утиного яйца. Фотон упруго отскочил от одного зеркала, и нырнул в глубину бесконечного коридора между ними. Гарик принялся ждать. Он ждал – ждал долго, то ли пять минут, то ли целый месяц. Наконец, его красные от немигающего ожидания глаза усекли, что вселенная создана. Вселенная была красива, как гигантский бриллиантовый бублик с миллиардами граней, завёрнутый в узел покруче листа Мёбиуса. Дыхание Гарика перехватило от столь величественного психоделического зрелища. Когда он пришёл в сознание, первой его мыслью было: «Я создал вселенную!».

Убогоподобившись, он взирал на вращающийся между зеркалами бублик, и весь исходил спиральными волнами сбывшегося бреда. Новая вселенная пульсировала, потягивала ложноножки, в ней клубились спиральки зарождающихся галактик. Но вдруг произошло что – то совершенно непредвиденное – прежде играющая радужными красками мыльного пузыря, Вселенная вдруг приобрела чёрно-белую окраску, и, негромко пукнув на прощание, исчезла, оставив за собой тонкое облачко пара. Расплавленные гномские сопли растеклись по полу. Космос рухнул.

Гарик Барбитуров посерел как фольга – зеркала больше ни к чему. Он посерел как фольга – и, похрустывая, шуршащей рукой из мятой фольги выдернул штекер из своего мозга. Изображение поблёкло, на секунду полыхнув белым светом, втянувшимся в невидимую точку – в самый центр. Мир стал резиновым. В этот момент Гарик почувствовал себя резиновым червяком, роющим ходы в фольге – фольга всё не кончалась, а космос рухнул, космос рухнул… Бессмысленны все кибермагические манипуляции, упаривание слизи, протянутые между головой и USB-разъёмами далёких звёзд провода. Фотоны тонули в чавкающем болоте сверхотражающей эктоплазмы, и нарисованные ими вселенные были недолговечны как фотовспышка.

Поверив в полную бесперспективность рисования вселенных двумя зеркалами, Гарик решил не только распрощаться с этой идеей, но и похоронить разум, её породивший, под обломками ничего не значащей информации. Для того, чтобы принести свой мозг в жертву демонам идиотизма, он уселся перед телевизором, создал силой мысли бочку поп корна, и постарался прогнать остатки мышления. Ящик обдал его потоком вязкого голубого света, который обволакивал его сознание, как приторно-сладкий ментол сиропа от кашля обволакивает глотку – Гарик Барбитуров принялся втыкать. Желудок лениво переваривал похожий на пенопласт шуршащий поп корн, а в мозгу варилась смесь из рекламы стирального порошка, скандалов, интриг, расследований, пикантных подробностей из жизни знаменитостей, самого лучшего в мире пива, интервью людей, похищенных мыслящими носками – людоедами с Марса и снова рекламы… Гарик тёк в медленном потоке деградации, и почти физически ощущал, как гаснут гирлянды нейронов в его мозгу – раньше они горели так ярко, будто бы мозг каждый день отмечает одновременно новый год, день рождения президента, Вальпургиеву ночь и день космонавта. Теперь электричество постепенно вырубалось, и чем меньше клеток мозга было включено в мышление, тем больше стекленели глаза Гарика, а от уха до уха натягивалась довольная улыбка.

Мышление всё меньше и меньше свербело в гариковых мозгах. Для ускорения процесса он стал смотреть только рекламу – более концентрированный бред сложно представить, а когда она заканчивалась, и ящик начинал показывать что-либо более осмысленное, он просто переключал канал. Никто не знает, сколько просидел Гарик у телевизора – тридцать лет и три года, или три часа и три с половиной минуты, но скорее всего его очень скоро затянул бы водоворот синей жижи, которая изливалась с экрана, если бы его не выдернуло из оцепенения воспоминание о зеркалах. Он думал, что уже забыл о своих зеркальных экспериментах, о гигантской цистерне, полной концентрата из гномских сверхотражательных соплей, но файлы памяти, которые он считал давно удалёнными, упрямо открывались, и шли в его голове автозапуском. Когда он пытался закрыть всплывающее окно с бегущей строкой о зеркалах, мышление напрочь висло. Когда Гарик осознал, что он – зеркало, в которое смотрится телевизор, он подумал, что пришёл ****ец. Но настоящий ****ец пришёл в тот момент, когда ящик, будто бы в резонанс его мыслям, начал через каждые пять минут показывать рекламу шампуня с зеркальным блеском.

Завтыкав на рекламу зеркального шампуня, которая демонстрировала трясущуюся в каком – то вывернутом извращенском ракурсе шевелюру из ярко блестящих волос толщиной с телефонный кабель,  Гарик собрал остатки мозгов, и подумал, что не такой уж этот шампунь и зеркальный – до эктоплазматической слизи ему далеко. «А я ведь могу сделать лучше! Тогда мой шампунь тоже покажут в рекламе» - мышление Гарика явно затормозилось. Но когда он с превеликим трудом опустил палец на кнопку Выкл., мышление вернулось, а бредовая идея создать зеркальный шампунь почему-то осталась.

Аннигилировав во вспышке белого света остатки поп корна, Гарик Барбитуров поспешил к своему перегонному кубу, изобретать шампунь. Непонятно откуда у него взялся глицерин, несколько почти свежих яиц, пара банок с веществами, которые имели такие длинные названия, что прочитав их, Гарик даже немного испугался. Изготовить шампунь из поручных средств было не так то просто – нужно было не только следить за пропорциями, но и придумать способ, как максимально прочно прикрепить эктоплазму к структуре шампуня. По всей лаборатории стоял удушающий запах кипятящихся на спиртовках ингредиентов – запах был настолько силён, что Гарика постоянно отвлекали от работы неспешно порхающие между приборов розовые аллигаторы в семейных трусах. Наконец, после долгих экспериментов с пропорциями, у Гарика получилась неоднородная шампунеподобная масса с экстрактом ромашки и концентрированными соплями зазеркальных гномов.

Не успел шампунь ещё и как следует остыть, а Гарик уже приступил к испытаниям. Помыть голову ему и правда не мешало – не столько даже для эксперимента, просто от длительных телевизионных медитаций волосы стали слёживаться в гротескно изогнутые, многомерные рога. Гарик взглянул на себя в зеркало – и увидел ветвистоголовость, достойную разве что лося. Когда он втирал зеркальный эктоплазматический шампунь в эти пружинные рога, он чувствовал, кик они будто щупальца извиваются под его пальцами. «Раньше мои волосы были сухие и безжизненные, - подумал Гарик Барбитуров, - а теперь они мокрые и шевелятся…». И тут вихрь фотонов подхватил его.

Розовые аллигаторы в семейных трусах улетели прочь, сбиваемые бешено взметнувшейся струёй воздуха, разбуженного спазмами клеткодробления в кожуре прогорклых мозгов. Электрические коты, шипя, ползут по проводам, глотая флуоресцентными ртами сгустки кибернетических сосисок на шарнирах. Стены, ещё недавно такие неподвижные, резко выдыхают. Гарик понимает – светодиоды его разума протухли, конденсаторы взорвались, исколотые иглами космической радиации, в проводах завелись жуки – короеды, понимает, что близится замыкание, ведь недолго пене карабкаться вверх по отвесной стене… Он слышит гул туннеля, всасывающего поезд метро…

…он слышит гул удаляющегося поезда. Последнее что он помнит – вихрь фотонов, подхвативший его, когда он смывал этот зеркальный шампунь… Что же произошло? Гарик огляделся. Помещение, в котором он сидел, напоминало станцию средневекового готического метро, с отвесными, как зубы мурены, уходящими высоко, в непроглядную даль стенами. Гарик сидел, скрестив ноги по-турецки, на стене, метрах в тридцати над рельсами, и, судя по зияющей трещине идеально ровной черноты в вышине – непостижимо далеко от поверхности. Напротив него сидело, перекатывая руками треугольные голографические шары в воздухе, человекоподобное существо с тонкой, как целлофановый пакет, просвечивающей кожей, натянутой поверх какого-то совсем уж до неприличия растительноподобного скелета. Руки существа, очень похожие на ветви, кроме перекатывания треугольных шаров, постоянно что-то подкручивали и регулировали в воздухе, будто бы перед ним находился какой-то прибор с многочисленными кнопками, рычажками, регуляторами напряжения и мониторами – но никакого прибора Гарик не видел. Существо просто играло с воздухом. Из головы существа росла длинная грива колючек дикобраза, сделанных будто из быстро вращающейся вокруг своей оси ртути. Эти колючки доходили до пола, и существо сидело в них, как в густом шалаше из хромированных изогнутых щепок. Сморщенное, как кукиш бальзамированного слизня, лицо ртутного дикобраза с глазами цвета неоново-красного энцефалитного клеща уставились прямо на Гарика Барбитурова.

Приглядевшись, Гарик Барбитуров заметил, что сидящее напротив него существо как на пуповине тянется из его прорастающих в косу, заплетённую словно из серебренных бивней мамонта волос. Волосы Гарика приобрели абсолютную зеркальность. Сейчас они были полны фотонов, которые сталкиваясь, и накладываясь друг на друга, создавали тянущиеся сверхдлинными макаронинами восьмиугольных сот вакуумного улья вселенных. Каждый волос – восьмигранная трубка, испещрённая прыщами многочисленных вселенных, как ветвь растения – тлёй, спешащей до одурения напиться мутного сока. Взаимопроникновение вселенных, облепивших, словно гниды из раскалённой плазмы, создавало мрачное голографическое свечение, раздвигающее пределы радуги, добавляя в неё ещё несколько отличающихся от семи привычных нам цветов. Вселенные текли по волосам, вливаясь через воронку в ртутно-игольчатое существо, растекались озонирующими искрами по его венам, и эхом догорали в его красных мохнатых вздутиях на месте глаз. На лбу гуманоида трепетали ветвящиеся усики, нечто среднее между антеннами саранчи и тракторными щётками майского жука. Волосы метавселенских суперструн тянулись, как перехваченные в некоторых местах изолентой пучки кабеля, по впадинам в коричневом кирпиче, на многие десятки метров. И когда они успели так отрасти?

Гарик понял – или подумал, что он понял, что же на самом деле произошло. Шампунь каким – то образом сделал отражательную способность гномских соплей абсолютной. И его волосы превратились каждый в одно, вполне автономное Абсолютное Зеркало, только вытянутое в форме сверхтонкой макаронины. Если поставить напротив два Абсолютных Зеркала, и запустить в пространство между ними всего один фотон света, он рано или поздно нарисует вселенную. А сколько фотонов успело залететь в его волосы, Гарик даже вообразить не мог. Да и количество волос трудно поддавалось подсчёту. Выходило вот что: астрономическое число фотонов летает в астрономическом числе зеркал, и получается уже совершенно охyевшее космогоническое число вселенных, у которого у самого нули встают дыбом, когда оно думает об их количестве. Волосы Гарика Барбитурова превратились в пракосмический лабиринт, увешанный гроздьями вселенных.

Гарик заблудился. Он понял это только тогда, когда попытался вспомнить – откуда он. Его память размазалась по сотням миров. Как тонкий слой масла, размазанный по разветвлённому бутерброду, тянущимся в тысяче измерений на миллионы световых лет. А сидящий рядом с ним клещеглазый дикобраз откусывал от этого бутерброда кусок за куском. Но рой фотонов полз по сосулькам дредов, и лепил новые пончики миров.

Клещеглазый дикобраз был голографической проекцией Гарика, точнее его развоплощённого ума, втёртого в спиральные струи волосистых отражателей на гусеничном ходу. Пожиратель миров. Гарик и он были включены в одну систему по тирьям – пам – пации вселенных. Теперь – то он окончательно врубился, откуда исходит зазеркалье.

И тут со стен безграничной станции метро, в гуле нового, надвигающегося откуда-то снизу поезда, стали изливаться звуки, стекающие с разбухшего вымени гиперпространства, накачивающего гигабайтами звучащего молока всё бытие. Остатки идентификации Гарика окончательно коагулировались под дождём этих звуков, и его постигла участь, ждущая любого, кто осмеливается создавать вселенные двумя зеркалами, только ещё более сложная и многогранная. Отныне он будет вынужден воплощаться поочерёдно в каждое существо, рождённое в любой отрезок времени, в любой из созданных им, в количестве давно уподобившихся песку, вселенных. Ты воистину получил эликсир вечности, Гарик Барбитуров, ведь чтобы прожить каждую жизнь всех созданных тобой существ понадобиться не одна вечность. У тебя уж точно будет время поразмыслить…





Серебряная оговорка молниеёба.
Истина намертво вплетена в нервные системы. Предметы имеют форму, но истина течёт, и может вливаться собственно во что угодно. Всё есть истина, но ничто не истинно. Истина – это электричество. Чем его больше, тем всё правдоподобнее. Шкриз – Молниеёб понимал это. Количество истины в его трансформирующихся без хирургического вмешательства костях превышало возможности любого воображения. Он лучился и плавился изнутри. Он был огромной лампочкой – личинкой, ввинченной в гудящий от высоковольтных токов патрон. Мозг бурлил под спиральным, словно раковина хромированной хай тек улитки цоколем. В грушевидном, пульсирующем брюхе переливались светящиеся внутренности, и через белёсую, мокрую кожу Шкриза пробивался их призрачный свет.
Он висел белёсой немой личинкой, шевеля коготками, требуя повысить напряжение в сети и ошалело вглядывался внутрь себя. Внутри что-то происходило. По его синапсам бродили говорящие чайники на хамелеоньих ногах, когда он видел собственную пугающую трансформацию. Ячеистая слизь внутренностей постепенно уступала место дрыгающемуся хитину, коричневому, с роботоподобными сочленениями. Внешне Шкриз выглядел так же, как и всегда. Но внутри него шевелились початки новых, супермощных стрекозиных глаз, скомканный плащ крыльев за спиной, турбины колючих лапок. Шкриз знал, что такое окукливание. Но он и не предполагал, что оно может произойти второй раз в жизни, хотя уже сейчас это было очевидно.
Ещё одна треснувшая оболочка. С искрами человекоподобный, крылатый таракан Шкриз высыпается по частям из обвисшей, не нужной больше куколки-лампочки, и собирается в полноценный организм уже на полу. Привинчивает многочисленные лапки, треугольную голову с огромными, в два раза длиннее Шкриза усами, к турбинным насосам на груди. Со скрипом его механизмы запускаются, он расправляет крылья цвета металик, и вылетает в форточку, указующую квадратным перстом в ночное небо. Собирается гроза.
Подсвеченные красным снизу громадные массивы туч меняют свои формы, превращаясь в заржавевшие, прямоугольные опоры белых языков. Молнии. Шкриз взбирается по струям дождя, как по лестнице, в самую глотку молниеязыких прямоугольников. Запредельные тайны небес лупят его по башке.

Перед внутренним взором всплывают те, чьи души древнее луны. Те, чьи лица похожи на застывшее, пузырящееся олово. Те, кто нарисованы на стенах облаков. Металлические блины небес. Он вспоминает тайную космогонию молниеёбского мира. Первый блин небес получился комом. Этот комковатый титан с гофрированным лбом из мятой фольги, и глазами старого сенбернара кашлял в первоначальные таинственные ящички, и от его инфекции в них забродила жизнь, растения, животные, и люди. Неумело, или злонамеренно сработанные, они имели форму штопоров из плоти, и передвигались пружинистыми прыжками. Их шеи венчали головы акулы – молота, с усиками вокруг недовольного, асимметричного рта захватывали пищу. Квадратные, перископические зрачки регистрировали электрическое наблюдение даже там, где это невозможно. Ими руководствовало четырёхкратное дежавю.
Блин первый, по прозвищу Блинком, выжидал. Молнии, и квадратные зубы неба порождали новые блины, серповидными летающими тарелками метаемые лучезарными ангелами небес на коричневую, подобно покрытой коростой болячке Землю. Своими отточенными краями блины, состоящие только из метательных лиц, срезали верхушки деревьев. От вхождения в атмосферу они воспламенялись. И как звенящие пятаки, врезались в землю, кто орлом, кто решкой. Их разум был подобен молнии. Глаза – проколам в шинах галактик. Они лежали, как канализационные блестящие люки, и взирали в то хмурые, то цинично-шизофреничные, а иногда и просто солнечные небеса.
Творения Блинкома прыгали по земле, и моргали. А люки – глюки, они же блины и боги, моргать не могли. И черно-зелёная зависть поглотила электрические души синтетических богов. Им оставалось только мрачно курить собственные хвосты. Так большая часть наземных комет лишилась хвостов – всё скурили.
Блинком понимал, к чему ведут подобные тенденции. Сейчас они скурят свои хвосты, потом примутся и за людей. Хоть и пружинистые они, и головы у них молотком, но Блинкому было жалко своих творений. Так бывший бог Блинком стал богоборцем. Он ходил, собирал металлические лица небесных мыслянтов, и сворачивал их в трубочку. В форме трубочки может быть скурена даже божественная сушность. Когда он скрутил их всех, что стоило ему немалых усилий, ведь лица были выплавлены из металла, жизнь богов превратилась в постоянную схватку за существование. Никто из них не выпускал из головы ужасную возможность – быть скуренным. Боги курили богов. Близился первый Армагеддон.
Люди, подобно пружинкам, скакали по кривобоким, морфящимя лесам. И моргали, видя, как боги ожесточённо бьются, и курят друг друга. Люди от страха вворачивались в землю, так, что наружу торчали только глаза. Мир дрожал от сотрясающего его электричества. Блинком восседал в своём офисе, на самой вершине огромной, фаллической горы. Носком ботинка он метал молнии в бурлящий мир. Вскоре богоубийство пошло на спад – слабые боги были скурены, остались только самые стойкие, и они вели между собой непримиримые войны. Люди съёжились до размеров тени, набитой ватой судьбы. Оставалось загадкой, что заставляет их двигаться.
В некоем небесном горниле, продуцирующем хохочущее безумие, был выкован золотой лик колобка. Обмазанный кровью и горелым жиром, он со свистом метеора внедрился в мир. Колобог, ударившись о землю, произвёл оседание горных массивов. Цунами, высотой с нехилую гору, нападали на обугленные берега. В Колобоге Блинком увидел себе достойную сигару. Только потом, много веков спустя, он понял, как недооценил он своего противника.
Раскалённый колобок приземлился. И потянулись долгие колбасы шершневидного времени. Он курил богов, как паровоз. Боги быстро поняли, что сопротисляться му – гиблое дело. Колобог был зеркалом мрачного, серебристого Блинкома. А может быть, Блинком был его тёмной стороной. Дыхание Колобога заставляло сосны танцевать гибкий, резиновый танец и сворачиваться в узлы. Любые звуки разбивались об звонкое корыто его внутренней пустоты. Кирпичики материи содрогались от его звёздной поступи. Он был – нехилый комбайн восставшего в агрессивности своей ко всему живому солнца.
Вскоре все боги были скурены. Планета разделилась на два полюса. Ставшие совершенно червеобразными люди не выбирались из своих землянок. Они закапывались по самые глаза, и ловили длинным, как у муравьеда, языком проползающих мимо насекомых. Их мыслительные способности, и без того тонкие, как одноразовый пакет, совсем потускнели. Они не отличали себя от земляных червей.
Началась погоня. Колобог охотился за Блинкомом, а Блинком за Колобогом. У обоих наготове были спички. Блинком соорудил огромный, занимающий целое горное ущелье кальян из вставленных одного в другого кроликов. Гофрированные металлические трубки, датчики, измеряющие давление и температуру пара. Огромная колба в виде прозрачного черепа из горного хрусталя, в которую могло зайти 75% тогдашнего человеческого населения земли, и то место бы осталось. Блинком любил технику. А Колобог сделал простой бульбулятор из гнутой пластиковой бутылки. Он считал преклонение перед техникой проявлением неугомонного пидорства и признанием собственного несовершенства.
Солнца и луны опускали на землю пелену своего света. Последние боги оставляли повсюду выжженные, спиральные следы своего коловращения. И вот настал день, когда на стеклянной, гулко звенящей под ногами почве, в окружении давно умерших деревьев и олигофренических людочервей, сошлись Колобог и Блинком. Колобог, не снимая маски довольного кота, впервые так близко заглянул в деформированное, исцарапанное лицо Блинкома. Выступающие наружу высохшие связки, глаза разного размера, которые наплывали один на другой, слоёные апартаменты отверстия, которое с трудом можно было назвать носом. Щупальца на пепельно – металлическом, тусклом подбородке, иногда поблёскивающем, как скальпель в руках безумного хирурга. Частокол поражённых лунной гнилью светящихся зубов, торчащих, словно могилы на старом кладбище после бомбардировки, из кривой, едва заметной усмешки Блинкома. По всему лицу струились бледные рельсы-рельсы шпалы-шпалы фрактальных шрамов. Буро-зелёные веснушки, которые бывают после радиационного поражения. Усмешка над миром в змеиных зрачках.
Колобог же сиял, как начищенный потоком ускоренных протонов самовар. По всему лицу выгравированы растительные фракталы, из центра лба глядит быстро вращающийся третий глаз. На носу росли гирлянды маленьких, одинаковых ушей, которые переходили на переносицу, и обхватывали брови, как гладильная доска. За поясом Колобог носил тяжёлое мачете, рассекающее время и пространство с той же лёгкостью, с которой он срубал им кокосы. Колобок явился, объятый пламенем. «Отлично – подумал Блинком, - мне даже спички не понадобятся, чтобы его скурить».
Мгновение, когда они смотрели друг на друга как на абсолютно неинформативное, бессовестно лгущее зеркало, длилось вечность. На этот миг воцарилась напряжённая, как сфинктер медведя после зимней спячки, тишина. А потом раздались взрывы.
Атомные грибы, с которыми можно было сварить суп для тысячи миров, вырастали один за другим. Чёрные тучи токсической копоти заволокли небо. Лица последних богов оплавились, и покрылись бурым нагаром. Повсюду струились реки раскалённого говна. Раскрывались алчущие пасти бездн, в которые невозможно было заглянуть, не потеряв рассудок. Стремительно теряемые рассудки осыпались с богов, как листья в осеннем лесу в бурю. Флуктуация когтей. Распутывание собранных в пучки суперструн. Распад мировых констант. Память нарушена… Тьма… Ничего не видно, кроме красных глаз обезумевших в угаре битвы Блинкома и Колобога.
Дым рассеялся, и свет снова установил свою тиранию. Взгляду окончательно свалившихся в зияющую пропасть в собственных головах людей предстала чёрная, пятиглазая голова, которая курила саму себя. Обугленный остов термоядерной гибели богов. Люди повылезали из своих нор, и стали прыгать по пустынному миру, моргая и произнося «Былбылбылм» по каждому поводу и просто так. Никто и не думал о возврате дыхания. Последние людочерви просто протирали очки, закопчённые испражнениями издыхающего мира.
Эта голова, согласно древней молниеёбской легенде, до сих пор вращается где-то в металлических путинах подземных заводов по перерботке токсически отходов.

Шкриз набирал высоту. Кариозные небеса жевали его ветрами, и молнии опутывали его с головы до ног. Он чувствовал, как его плоть и хитин вытесняются жаростойким металлом. Металлизированный Шкриз поднимался всё выше, к луковице, из которой вырастали корни всех молний. Торнадо – как свёрнутая купюра, сквозь которую небесный нос потаскивает порошок земной жизни. Обоняние не подвело Шкриза. Запах озона, и непередаваемого небесного кисляка, насыщенного поющими на обонятельных луковицах феромонами. Запах привёл его к цели, и Шкриз окунулся в пламя мельтешащих молний, молотоподобно загоняющих гвозди запределья в его рецепторы. Словно птица-феникс, он купался в огне. В нём разгоралась танцующая звезда. Искра божественного безумия. Посредничество между ложками и киселём. Кубический смех. Растворение в берёзовых архивах. Ноги торчат из ржавых, квадратных облаков.
Шкриз, словно метеор, стремительно падает вниз, оставляя за собой огненный след. Он плавится от сверхвысоких, как в сфинктере солнца температур, и падая, расплющивается в лепёшку. Орёл или решка? Шкриз прикуривает собственный хвост. Он испытывает некое дежавю…

вторник, 12 августа 2008 г.



Ангельские спирали развоплощённых лопастей.

На этот раз пробуждение застало меня врасплох на отвесном тряпичном склоне, где я был то ли ухом, вращающим ось скользкой конструкции, то ли просто пельменем, гвоздём прибитым к вертикально подвешенной за углы подушке. Подушка была намертво приклеена к официально – зеркальной стене какого – то высотного офисного здания. Сквозь зеленоватое стекло я мог разглядеть расхаживающих туда – сюда людей в рубашках, верхние пуговицы которых были расстёгнуты из-за царившей в помещении жары, ряды перегородок, компьютеры, и чахлые фикусы в кадках. Где – то рядом шумел забитый пылью и забытый богом кондиционер, чашки кофе испарялись одна за другой. Быть пельменем, прибитым к висящей снаружи какого-то офиса подушке – тогда это не казалось мне чем – то стираным. Страх высоты не давал мне покоя, хотя я понимал, что никуда не сорвусь со своей оси.

Подушка была прикреплена к стеклу так, что я мог наблюдать всю жизнь офиса, и хотя по – идее я был на виду у находящихся там людей, я ни разу не замечал, чтобы кто-то из них посмотрел бы в мою сторону. Они были заняты своим монотонным броуновским движением. Я не знаю, сколько времени я пребывал в образе пельменя, ведь время там воспринимается совершенно иначе. Может быть, я провисел на этой головокружительной высоте один день, а может быть и несколько лет. Но для меня время тянулось бесконечно медленно, я был пельменем – ожиданием. Пельмень – ожидание, не способный спрыгнуть со своего стального насеста, и, судя по моим внутренним ощущениям (которые, смею вас заверить, были весьма необычны), совершенно не приспособленный к гниению. Разум подсказывает мне, что пельмень, висящий на открытом воздухе, тем более в такую жару, должен вскоре протухнуть, и превратиться в комок сползающей по стеклу вязкой слизи, но этого не происходило. Я был нетленным пельменем – ожиданием. Вокруг меня кружили птицы, чёрные, с огромным клювами, словно брёвна умерших комбайнов, с обсидиановыми бусинами глаз, они смотрели на меня, их лица и когти жадно сверкали, но ни одна не осмелилась приблизиться ко мне.

Ветер выдувал мелодии в ушной раковине, образуемой стенами домов. Далеко внизу куда – то струились потоки автомобилей. Тополиный пух вперемешку с обрывками мягкого целлофана медленно и горделиво взмывал в небо. Я был пельмень – ожидание. Я чего-то ждал, пришпиленный к синтетической бардовой ткани подушки. Мне оставалось только удивляться, как медленно ползёт время. Удивляться абсурду, несуразности того, что я мыслящий пельмень, непонятно как оказавшийся на стене офиса, я был не способен. Вот как раз таки это было как бы само собой разумеющимся фактом. Откуда-то доносился мотив тягучей мелодии, вперемешку с шумом кондиционера и гулом сигналящей уличной пробки. Солнце жарилось в самом зените.

Я висел так, висел целые века, как мне тогда казалось, пока не увидел в водянистой глубине офисного болота мрачный силуэт некоего существа. Оно всплывало из глубин, будто утопленник, внешне оно напоминало человека, но от него за версту разило электричеством. Это был Сатана. В модном костюме, застёгнутом на все пуговицы, с зачёсанными назад рогами, с сушёным осьминогом в петлице, он равномерными шагами двигался прямо в мою сторону. Казалось, весь офис заполнен жидким зелёным стеклом, или мутной водой, в которой люди плавали, как рыбы, открывая рты и хватая обезкислороженный воздух. За Сатаной оставался инверсионный след из спирально закрученных волокон воздуха, в который вклинивались срывающиеся с места бумаги. Сейчас, вспоминая эти кадры, я понимаю, что он двигался невероятно быстро, наверняка далеко перешагнув через звуковой барьер, но тогда его движения казались мне космически медленными, невыносимо растянутыми на резиновых квантах времени. Наконец, когда его лицо показалось в пределах моего поля зрения (может быть, я был камерой слежения, замаскированной под пельмень?), я увидел озёра спирально вихрящейся пустоты в его глазах. Абсолютно чёрные пятна, поглощающие любой свет. Тело Князя Тьмы окружало силовое поле, усыпанное быстро мелькающими цифрами. Я не успел хорошо рассмотреть его, так как его быстрое движение породило мощный поток воздуха, который надул стекло, как мыльный пузырь. Этот мыльный пузырь какие – то секунды, показавшиеся мне миллиардами лет, просверкал упругим боком на солнце, и распался на тысячи острых, бешено крутящихся осколков, брызгами разлетающихся от эпицентра взрыва. Последнее, что я помню – две вспышки темноты, два космически холодных глаза.

Долгое низвержение в асфальтированную бездну. Раскрытые пасти форточек. Пчёлы с лицами коммивояжеров. Осколки, как от лопнувшей снежной королевы, которую долго надували насосом, надували, надували, и вот она рванула вместе со своим ледяным дворцом. И каждый осколок выцарапывает «бесконечность» на кровоточащем воздухе. Между стенами протянуты невидимые волосы. По ним текут склизкие глаза. Нам нечего бояться. Асфальт неумолимо приближается. Я закрываю глаза, и вспоминаю, что у пельменя нет глаз, поэтому открываю их вновь. Но вместо шлепка об землю я вижу кривую ухмылку океана, вяло попинывающего песчаный берег.

Я повис а финиковой пальме, только вот вместо фиников у неё пельмени, а вместо листьев – утыканные глазами осьминожьи щупальца. Щупальца танцуют в узловатом танце, а соседний пельмень спрашивает меня, знаю ли я таблицу умножения. Прибой выносит на берег остатки кораблекрушения – трупик инопланетянина, ящик дешёвой текилы, плакат с непристойным изображением процесса копуляции экскаваторов, вставную челюсть, исписанные строками из несбывшихся пророчеств щепки, две бас – гитары, три спящих бас – гитариста, салатовые стринги надетые на пожелтевший от времени череп, биологические часы с биологической кукушкой и пакетик с сушёными коготками сколопендры. Один из бас – гитаристов просыпается. Он осматривает побережье, снимает засаленную бандану и вытирает ей пот. Шарит по многочисленным карманам потёртой кожаной куртки. Смачно харкает. После чего неторопливо насилует труп пришельца, и спихивает его обратно в воду, и, пока другие гитаристы спят, пытается смастерить из черепа бульбулятор. После нескольких попыток это ему удаётся, и он, насыпав в одну глазницу черепа коготки сколопендры, и поджигая их от огромной зажигалки, затягивается едким дымом через другую глазницу. Дым заставляет пробудиться других гитаристов, которые, с криками «Всё без нас хотел скурить, гад!», бросаются в сторону первого. Он успокаивает их, показывая, что коготков сколопендры ещё почти полный пакет, и они пускают дымящийся череп по кругу.

Закончив курить череп, двое гитаристов подбирают выброшенные приливом на берег гитары, а третий, не найдя свою, начинает выводить под их тяжёлые запилы нечто средне между рычанием осьминога и отрыжкой кабана. Немного прорепетировав, они решают, что было бы неплохо чем – нибудь подкрепиться, и решают поохотиться. Но на маленьком необитаемом острове охотиться совершенно некуда, и от зверского акта каннибализма их спасает только то, что их взгляды упали на усеянные пельменями ветви пальмы. «Смотрите, пельмени!» - кричит один из них, и они, отталкивая друг друга локтями, бегут к пальме – осьминогу. Пальма протягивает им гроздья пельменей. Гитаристы приближаются… И кольчатые щупальца хватают их. Они судорожно отбиваются, но пальма впрыскивает им яд, и их движения утихают. Пальма пожирает их всех, мерзостно чавкая и сплёвывая металлические пуговицы и шипы.

Поняв, что среди глазастых кожаных ветвей угнездилась смерть, я слезаю с пальмы, и ползу к кромке прибоя. Я не хочу оставаться на этом ужасном острове. Из деревянных щепок я делаю себе плот, и отталкиваюсь от берега. Прощай, остров смерти! Здравствуй, вечный океан! Я осторожно подгребаю, пока остров окончательно не скатывается за горизонт. Мой плот покачивается на волнах, а я, пельмень – ожидание, вдыхаю запах морской соли и разорванного в клочья озонового слоя.

Наступает ночь. Медный таз солнца грохоча отправляется вниз, в царство теней, а под водой кальмары зажигают свои лампочки. На мир опускается тьма, и небо ощетинивается шипами звёзд. Хищное небо, такое далёкое, с острыми, словно зубы акулы, звёздами. Звёздная акула помахивает хвостом из тёмной материи. Мы смотрим вниз.

Ночной океан немыслимо прекрасен. Пельмень вдыхает воздух поной грудью – пусть у пельменя нет лёгких, неважно. Это воздух свободы. Я разжимаю пальцы, которыми я вцепился в плот, и взмываю в небо. Здравствуй, космос, я лечу к тебе. Прохладный ветер подхватывает меня. Никогда ещё космос не радовался так пельменям. Я лечу сквозь атмосферу, как огненный метеор. Могущество и сила переполняют меня. Я проношусь мимо раскалённых шаров небесных светил, мимо остывающих туш планет, мимо хвостатых звёзд горбатого неба. Воронка затягивает меня вверх. В небо.

Я вижу черноту в конце туннеля. Совсем как… совсем как холодные, опустошённые внутренним термоядерным взрывом глаза существа, которое я тогда принял за Сатану. Чем было это существо я понял только сейчас, на подступах к чёрной дыре. Я вспоминаю зеркальный блеск стёкол офисного здания, и понимаю, что в этих зеркалах отражался мой развоплощённый разум. Я не мог увидеть там ничего, кроме собственных отражений. Кроме отражения собственной внутренней черноты. Или черноты, которая надвигается меня. Затмевает личиночную форму… Ухо тёмной материи, из которого изливается раскалённая термоядерная плазма… Высокие температуры…

Я возношусь к зияющей пасти чёрной дыры. Я – пельмень, что обрёл крылья. Как вертолёт с важным грузом на борту, лечу по единственно возможному пути. И вот уже она заслоняет собой половину неба. Чернота…

Я падаю на дно чёрной дыры, в которой не действует ни один закон физики. Этим всё кончилось, этим всё начиналось. Мне нечего больше сказать. Ведь все слова исчезают там, за порогом чёрной дыры, где ничто не остаётся прежним. Ведь жизнь, которую мы описываем своими словами – всего лишь минутное помешательство сознания, готовящегося с трамплина реальности прыгнуть в зияющую бездну небытия…




понедельник, 28 апреля 2008 г.