Поезд на Флориду. Убить индейца...

Прошел год, после того как я приступил к обязанностям начальника военной тюрьмы Форта-Марион.
В моей жизни произошло событие, которое должно было произойти рано или поздно. Я женился на Обомке. Мы жили с ней в небольшом домике в центре Сент-Огестина. Обомке к этому времени сносно говорила и писала на английском, неплохо разбиралась в арифметике. Более того, ее любимым собеседником кроме меня, конечно, являлся Джозеф Цивингер, богословские беседы с которым приносили Обомке явное удовлетворение и радость.
Обомке незадолго перед венчанием приняла христианство, и я записал ее как Анну-Лауру Мейсон. От старого мира ее отделяла лишь память. Порой она замыкалась в себе и уходила из дому, гуляя в окрестностях города. Работа сестры милосердия в тюремном лазарете позволяла ей видеть своих соплеменников и общаться на родном языке. Я не запрещал общения с ними, хотя в душе понимал, что для наиболее лучшей ее адаптации к ценностям моего мира необходимо отрезать эти контакты, чтобы в конечном итоге, прошлая жизнь Анны бала для нее ничем иным как сонмом воспоминаний. Весьма тяжело мне приходилось бороться с ее стремлением контактировать с потусторонними силами. От техник вызова видений духа-покровителя остерегал ее и брат Цивингер, объясняя, что она христианка, и христианин общаться может только с Богом, через церковь. А все остальное от Люцифера. Анна соглашалась и не спорила, но для меня все же сделала защитный амулет и настояла на том, чтобы он всегда находился со мной. Тайком от брата Джозефа, дабы не обижать Анну, я носил индейский оберег в одном из карманов мундира.
Кроме проповедника Цивингера и Анны, моим закадычным другом стал комендант форта майор Вуди Арлингтон, с которым я часто коротал вечера за бокалом крепко бренди. Объединяла нас служба в армии периода гражданской войны, на которой мы находились по разные стороны баррикад.
Я воевал добровольцем на стороне Союза северян, а Арлингтон на стороне конфедератов рабовладельческого юга. Сегодня мы не были врагами и с умиротворением вспоминали события прошлого. Арлингтон, выпив лишнего, иногда заводился и предавался воспоминаниям настолько импульсивно, что мне не раз приходилось применять физическую силу, чтобы лишить его возможности воспользоваться револьвером или саблей, которыми он частенько собирался атаковать мнимого противника.
За прошедший год условия содержания заключенных индейцев в тюрьме форта не улучшились. Агрессивность и мятежный дух у многих исчезли. Некоторые из вождей не выдержав тюремного режима, покинули этот мир и отправились в «страну духов и счастливой охоты». Я обратил внимание, что моральное состояние индейцев не соответствовало их прошлому облику гордых и свирепых охотников прерий. Индейцы подавлены настолько, что не могли адекватно реагировать на любые угрозы со стороны тюремной охраны. Я однажды наблюдал, как один из воинов кайова, скальпировавший множество врагов, упал из-за боязни быть физически наказанным, когда охранник только взмахнул перед его лицом рукой. Это зрелище вызвало у меня жалость и оставило неизгладимый отпечаток в душе. Я понимал, что необходимо принимать какие-то меры, по спасению индейцев, ибо гнетущая обстановка тюремного заключения в скором будущем, убьет в них все человеческое и превратит в аморфную, безропотную, вымирающую биологическую массу.
При поддержке Арлингтона, брата Цивингера и Секретаря внутренних дел США я начал проводить в тюрьме форта социальный эксперимент, по адаптации индейцев к нормальной цивилизованной жизни американского гражданина.
В первую очередь, мне удалось выбить средства из бюджета штата на строительство в форте жилых бараков для заключенных, ибо жизнь в затхлых подвальных камерах была невыносимой и предрекала только смертельный исход. На территории форта мы организовали нечто на подобии производственной школы, где поместили оборудование для ремесленного производства. Открыли учебные классы и набрали штат учителей: математики, правописания, английского языка, рисования. Кроме этого, необходимым предметом в производственной школе форта, я считал богословие, который впоследствии стал обязательным. Мои убеждения сводились к цели, которую я преследовал в процессе своего эксперимента: «Убить индейца, чтобы спасти в нем человека».
За три года нелегкой работы, мы увидели результат. Практически все заключенные, освоили английский язык. Стимулом для изучения языка послужила отмена физического наказания заключенных. Многие из них научились писать и отправляли письма домой в резервации. Шайен Крапчатый Конь написал жене: «Я стал хорошим парнем».
Самым способным учеником производственной школы стал Зото.
Он быстро адаптировался к цивилизованной жизни и подавал надежды в изобразительном искусстве. Его рисунки, а позднее картины раскупались туристами посещавшими форт. Ремесленные изделия заключенных должен, вам сказать уважаемый читатель, пользовались успехом не только у туристов. Тюрьма получила несколько правительственных заказов на изделия индейцев, для музея истории и культуры США в Вашингтоне. Заработанные от продажи своих изделий средства, индейцы отсылали домой в резервации.
Даже Одинокий Волк и Бешеный Мул принимали участие в изготовлении предметов религиозного культа и некоторых видов традиционного оружия. У меня до сих пор храниться боевая дубинка сделанная Одиноким Волком и подаренная мне в знак нашего с ним примирения.
«Сохрани, Храбрый - это оружие кайова. В нем частица души Гуипаго, - говорил он однажды мне. - В нем боль и страдание, кровь и слезы, которые я пролил в чужой земле.
Я не всегда был Одиноким Волком. Когда-то я был молод и принадлежал к общине Большого Щита племени кайова. Кайова в те дни много воевали с юта. Однажды двенадцать воинов моего племени, в числе которых был и я, под предводительством храбрейшего воина - моего брата Птица-Прявазанная-К-Его-Голове отправились к горам
Шеста Типи (Скалистые горы в Колорадо), где росли величественные сосны, чтобы поискать там своих врагов из племени юта. Воины юта стояли лагерем у реки Уишита. Птица-Прявазанная-К-Его-Голове в четвертый раз возглавил военный отряда. Он ходил на апачей-хикарилья, на навахо и пуэбло-которые-дерутся (таос). В этот раз он пошел войной на юта, которые были самым опасным противником.
Тогда я носил имя Храп Бизона. В походе нас сопровождало четверо юношей, которые вели запасных лошадей и должны были ухаживать за ними, когда отряд останавливался на привал. В безопасном для разведения огня месте мальчики по очереди готовили еду. В остальное время мы довольствовались вяленым мясом, бобами мескита и холодной водой. Разумеется, в те времена мы и не слышали о кофе.
Наш отряд продвигался на северо-запад через Равнину. Единственными индейцами, которых мы встретили, были команчи, которые считались друзьями и липаны. Липаны не походили на своих собратьев апачей, вроде хикарилья или навахо. Липан-апачи, по-видимому, не имели желания тогда сражаться. Так что наш отряд провел восемь ночей под небом, не побеспокоенный никем. Мы достигли того места на реке Острие Стрелы, где добывали камни для обработки, и некоторые из мужчин захотели собрать как можно больше камней. Но Птица-Привязанная-К-Его- Голове заставил нас продолжать путь вперед.
«Мы сможем взять камни на обратном пути домой, - сказал он. - Если возьмем их сейчас, они только будут нам в тягость и будут мешать во время сражения».
Отряд продолжил свой путь, и через два дня, к вечеру, воины увидели перед собой великие горы на фоне садящегося солнца. Дальше отряд передвигался только по ночам, ориентируясь по большой неподвижной звезде в небе.
Прошло еще четыре дня, прежде чем мы уловили запах дыма. Перед нами стоял лагерь племени юта. Их типи с трудом можно было разглядеть в свете занимавшейся зари. Мы подождали, пока солнце не показалось над концом мира, и тогда Птица-Привязанная-К-Его-Голове поднял руку и затем резко отпустил ее. - И воины кайова понеслись в атаку.
Юта были захвачены врасплох, но они умели хорошо сражаться, и даже их женщины не испугались. Они стояли рядом со своими мужьями и подавали им стрелы, пока те посылали их в нас.
Бой продолжался все утро. И когда солнце поднялось прямо над головами воинов, четверо мужчин из племени юта были убиты, а остальные вскочили на лошадей и обратились в бегство, после того как их женщины и дети уже покинули лагерь, уходя далеко, прячась среди теней огромных сосен.
Я лежал на земле раненый двумя стрелами. Одна стрела справа пронзила мне грудь, а другая вошла насквозь в ногу. Знахарь, который находился среди нас, велел воинам убить одну лошадь, снять с нее шкуру, и приготовил тесную ленту из сырой кожи для раненой ноги.
Но рану от стрелы, застрявшей в моей груди он не смог залечить, поэтому начал петь свои песни и молится, о том, чтобы духи смерти не забирали меня.
Молодые воины сделали носилки из оставшейся конской шкуры и положили на них меня, расположив между двумя самыми смирными лошадьми, что были у нас.
Потом отряд кайова отправился в обратный путь, но из- за меня был вынужден ехать медленно. Как не старался знахарь, мое состояние ухудшалось, я горел в лихорадке, и время от времени терял сознание.
Утром третьего дня, когда они уже приближались к равнинам, знахарь покачал головой.
- Я сделал все, что было в моих силах, - сказал он, после того как спел последнею из своих четырех песен восходящему солнцу. - Если его состояние не улучшится к вечеру, придется оставить его и продолжить путь без него.
- Бросить собственного брата! - воскликнул Птица- Привязанная-К-Его-Голове. - Вы не можете требовать от меня сделать это!
- Приходится выбирать между его жизнью и жизнями всех, - объяснил знахарь. - Юта могут настигнуть нас в любой момент, потому что мы двигаемся слишком медленно.
Воины думали, что я не в состоянии услышать и понять их слова, но я открыл глаза. «Иди вперед, брат и оставь меня! - сказал я. - Не губи жизнь остальных».
Но Птица-Привязанная-К-Его-Голове не мог оставить родного брата лежать беззащитным. Он послал молодых воинов найти какую-нибудь пещеру, и они нашли подходящую на склоне горы. Птица-Привязанная-К-Его-Голове и знахарь подвели лошадей с носилками как можно ближе к пещере, а потом вдвоем затащили меня внутрь. Молодые воины постелили несколько бизоньих шкур для ложа и уложили меня на них.
Некоторое время воины прятались в этой пещере, так как отряд юта, преследовавший нас, шел по следу. На каменистой поверхности не осталось никаких следов и кайова были в безопасности.
В пещере, где я лежал, чувствовался какой-то странный запах животного, и знахарь обратился ко всем: «Кажется, когда-то это была волчья берлога. Пахнет волками». Все согласились, что запах очень похож на запах из норы койота, только сильнее.
Когда спустился мрак, прежде чем взошла луна, Птица- Привязанная-К-Его-Голове пожал мне руку на прощание.
Отряд кайова продолжил свой путь, оставив мне тыкву- горлянку с водой, немного вяленого мяса и мескита.
Может быть то, что произошло потом, случилось той же ночью, а может и следующей, я так и не узнал. Я проснулся в сознании, потому что хотел пить. Пошарив рукой вокруг себя, я нашел горлянку с водой. Она была наполовину пуста, и я решил, что, наверное, просыпался ночью и пил из нее.
Я слегка повернулся на одну сторону и увидел снаружи несколько пар зеленых светящихся пятен, образующих круг. Я подумал, что это злые духи-совы, пришли за мной. Я лежал неподвижно, не двигаясь, и зеленые пятна тоже не двигались. Они напоминали мне о чем-то, и вдруг я понял - это глаза койотов!
«О, братья мои, - сказал я, протягивая к ним рукой - не причиняйте мне вреда! Я только бедный человек, тяжелораненый. Сжальтесь надо мной и позвольте мне остаться в вашей пещере еще немного».
Не последовало никакого звука, но потом от группы отделились два зеленых глаза и приблизились ко мне. Огромная серо-черная волчица встала надо мной и начала обнюхивать с головы до ног. Потом она улеглась рядом со мной так, что я смог дотянутся до ее сосков. Я понял, что она предлагает мне свое молоко, и начал сосать ее как маленький волчонок.
Когда, наконец, я откинулся на шкурах, волчица-мать подняла голову и посмотрела на свое семейство. Они все приступили ко мне. Один старый и мудрый самец, наверное, вожак стаи, долго обнюхивал повязку из лошадиной шкуры и потом начал жевать ее. После этого он долго облизывал языком раненую ногу, а все остальные волки, чередуясь, облизывали рану на моей груди. Я погрузился в дремоту, а когда проснулся, было уже утро. В пещере я находился с волчицей-матерью, которая лежа рядом прижималась ко мне как собака, чтобы согревать меня.
С этого дня волки долго заботились обо мне, пока я не почувствовал себя хорошо и не восстановил силы. Даже после того как я уже мог двигаться, я продолжал жить с волками. Мой брат оставил мне лук и стрелы. Поправившись, я начал ходить на охоту. Я добывал дичь для волков, чтобы показать им свою благодарность за помощь, которую они оказали мне.
Я жил в пещере на склоне горы до наступления весны. Окончательно окрепнув, я, покинул пещеру волков и отправился домой.
Мое селение стояло лагерем недалеко от истоков реки Острие Стрелы и когда женщины увидели человека, приближавшегося с запада, не смогли узнать меня. Некоторые приняли меня за юта, другие - навахо. Птица-Привязанная- К-Его-Голове вышел из своего типи и узнал меня.
- Это мой брат! Мой брат, которого мы бросили умирать! Он возвратился к нам! - кричал он и побежал навстречу мне.
Когда я рассказал, что со мной произошло, люди не могли поверить.
-На-на-на - повторяли мои жены - это что-то чудесное!
- Это воистину чудо, - сказал знахарь. - Волки вылечили его, когда я не сумел это сделать. Пусть с этого дня его именем будет Одинокий Волк и пусть его сила будет как сила волка, потому что она так же могуча, как сила дикой кошки. Он будет великим вождем.
Итак, с той поры я стал известен как Одинокий Волк. И с той поры кайова почитают лесных волков и называют их братьями и сестрами.
Одинокий Волк, как мне представлялось, не был сломлен. Он жил ради того, чтобы вернуться к своему народу и умереть среди соплеменников. Вся его жизнь - вечная борьбы за существование, думал я, глядя на него тогда, когда он рассказывал историю своего имени. Права была Анна, говоря о нем как о вечном скитальце, ищущем смерти. Могучая сила воли этого человека, твердость его характера, прямота во взглядах и преданность непоколебимой идее самобытности, завораживали меня.
Больше всего я желал скорейшей адаптации индейцев к ценностям цивилизации белого человека, чтобы сохранить их как популяцию. Чтобы потомки, приезжающие в США, спустя столетия, могли сказать «А вот этот - коренной житель Америки, он - апачи, кайова, гровантр, кэдо, вичита, команчи». Но менее всего, я желал адаптации, таких как Одинокий Волк, Бешеный Мул, Маманти, Тот-Кто-Живет- Наверху и им подобных, потому что, если они станут как мы, не останется примеров для подражания, в остальных исчезнет дух противостояния.
Когда я беседовал с Одиноким Волком, последний говорил мне:
«Человек, который сохраняет свою личность, всегда спокоен и непоколебим бурей существования. Он не лист, колышущийся на дереве, не рябь на поверхности блестящего пруда. Ему, в уме несказанной мудрости, принадлежит идеальное отношение и поведение в жизни. В сердце, ты хочешь блага для индейских народов, это понятно. Но не думал ли ты, чем может обернуться для индейских народов навязываемое тобой благо. Подумай об этом, Храбрый. Ты хочешь, чтобы мы принесли в жертву свою культуру и традиции? Хорошо. Мы сделаем это ради того, чтобы белый человек признал нас как равных. Но пройдут годы, и ты поймешь, что ошибался, потому что ценности белого человека, что утренний туман, с восходом солнца рассеивается. Индейцы, ставшие на путь белого человека, услышат зов предков и восстанут против вас. Ваш Бог покинет сердца моих братьев. Проповедники сочтут более бесполезным читать индейцам Книгу о вашем Боге. Вы сами захотите увидеть в нас то, что сегодня отвергаете силой оружия. Белые люди будут сожалеть о том времени, когда могли созерцать нас кочующими по прерии».
Пророчествовал Одинокий Волк тогда, или высказывал точку зрения, я не знал, но согласится с ним, я не мог. Я глубоко верил в то, что делаю. Успехи моего эксперимента в Форте-Марион донеслись до Вашингтона. Куча высокопоставленных чиновников государственного аппарата комиссия за комиссией посещали форт, чтобы воочию удостовериться в результатах нашего предприятия. В Вашингтоне меня начали называть «Моисеем краснокожих».
В конце 1878 года я убедил военное ведомство и Министерство внутренних дел о необходимости амнистии всех заключенных в форте индейцев в виду их социальной адаптированности. Не скрою, это было весьма трудным делом. Но влияние моего отчима в сенате позволило правительству принять окончательное решение об освобождении индейцев и отправки их в резервации. Индейцы были свободны, и с них снят статус военнопленных. Не все захотели возвращаться на запад. Некоторые облюбовали себе места под пальмами в солнечной Флориде и завели другие семьи.
Одинокий Волк и Бешеный Мул вернулись обратно. Зото пожелал остаться со мной и Анной. Мы не возражали и оставили его жить у себя. Зото принял христианство и взял себе имя Артур Вульф Чизхолм. Он много времени проводил в обществе Джозефа Цивингера, помогая тому расписывать переведенные на индейские языки тексты, сюжетами из Евангелия.
В начале следующего года я получил назначение в Пенсильванию в г. Карлайл, где правительство решило открыть государственную индейскую школу и мне предоставлялась должность управляющего в этом учреждении.
Система образования в Карлайл индейской школе должны была стать совершеннее той, основы которой я заложил в тюрьме Форта-Марион. Обучение в ней предполагалось пройти тысячам индейских детей направляемых из резерваций федеральным Бюро по делам индейцев.
Собрав не хитрые пожитки я со своим семейством, Зото и братом Цивингером переезжал в г. Карлайл, чтобы нести свет цивилизации в каждое индейское типи.