Дублер

               
                I
                Вена

  Старинные венские особняки, укрытые рваным тряпьем февральского снега, походили на согбенных старух, тревожно дремавших в робком сиянии рассвета. За широкими спинами этих грузных матрон с трудом можно было различить узенькие улочки, точно морщины, избороздившие романское лицо перезревшей кокотки-Вены. Обшарпанные перекрестки и кривые переулки, пропахшие гнилой капустой и грязным тряпьем, - великое царство Бедности и Отчаяния. Кабаки, притоны, бордели и дешевые театры наводнили его, гостеприимно приглашая нищих подданных отдохнуть и забыться в их холодных чревах.
   Рассвет застал Реймана в маленьком трактирчике, затерянном в паутине бесконечных переулков. Он с трудом приподнялся и взглянул на себя в запотевшее зеркальце, висевшее рядом на закопченной стене. Опухшее от вина и бессонницы лицо казалось мертвым. Живыми были только глаза, горевшие мрачным наполеоновским огнем. 
   Подошедший хозяин, мужчина преклонных лет с багрово-красным лицом, грубо дернул его за плечо. От неожиданности Рейман потерял равновесие и тяжело ударился губой о деревянный стол. Со всех сторон раздался каркающий гогот пьяниц, воров и бродяг – обычных посетителей трактира. Хозяин желчно бросил:
- Знаешь, Рейнгард, почему я все еще терплю твою постную физиономию в своем заведении и не требую денег?
- Вряд ли из-за вашего исключительного человеколюбия, - процедил Реймон, с трудом поднимаясь на ноги.
- Если бы не спектакли твоего брата, я бы давно вышвырнул тебя вон.
- Мой брат любит звать всякий сброд на свои представления. Метать бисер перед свиньями – его конек, - съязвил Реймон. Хозяин побагровел:
- Плати и убирайся! Чтобы я больше тебя здесь не видел, сукин сын!
      Небрежно бросив несколько мелких монет на стол, Реймон, не произнеся больше не слова, медленно вышел из трактира и, жмурясь от холодного сияния тусклого февральского солнца, направился вверх по улице, в сторону северного предместья, где располагался один из маленьких дешевых театров, в то время процветавший, и потому  носивший громкое имя «Венского театра».
   Реймон медленно брел по тихим улочкам, праздно наблюдая за просыпающимся городом.  Золотисто-охровые дома и грязно-желтый снег, беспорядочными брызгами летевший на прохожих из-под копыт лошадей, слились в одну вязкую массу в его мозгу, одурманенном вином и табачным дымом.  Заснеженная Вена – город, ставший последним приютом Моцарту, - напоминала ему похолодевшее тело умершей старухи, распластавшееся на смятых, снежных простынях.

    На углу, возле бакалейного магазина «Исидор и Ко» сидела нищенка и просила милостыню. На темном от грязи лице нищенки, словно на потрескавшейся деревянной маске языческого божка, застыло выражение мертвой безысходности. Она подняла глаза и бессмысленно уставилась на Реймана. У него перехватило дух от страшной покорности на ее лице. Реймон поднял воротник и опрометью бросился прочь. Свернув на другую улицу, он почувствовал несказанное облегчение. 
    Нищенка вдруг напомнила ему мать в день их последней встречи. Дела их, шедшие неважно с тех пор, как отец Реймана забрал с собой его брата-близнеца Теодора и ушел от них, к тому времени совсем расстроились. Тех жалких грошей, что матери удавалось заработать шитьем, не хватало даже для того, чтобы уплатить за квартиру. Наконец, квартирная хозяйка не выдержала и явилась к матери «для серьезного разговора наедине». Рейману было всего двенадцать лет, и мать отправила его поиграть на улицу. Неожиданно до его уха донесся страшный шум, безобразная материнская ругань и истошные вопли квартирной хозяйки. Рейман вбежал в дом и, потрясенный увиденным, застыл на месте: его хрупкая, болезненная мать вцепилась, точно кошка, в густые волосы грузной мадам Фрико. Лицо несчастной мадам, искаженное гримасой ужаса и боли, побагровело, и, сколько она не пыталась, ей не удавалось вырваться из рук мадам Рейнгард. Сбежавшие на шум соседи разняли двух женщин, и мать Реймана повалилась на полуразваленную кровать, заливаясь диким хохотом. В тот страшный день Рейман с ужасающей ясностью понял, что слухи о душевной болезни матери – правда.
   Через некоторое время к ним явились двое безликих господ в безукоризненно чистых белоснежных манишках и черных костюмах. С бесстрастьем служителей закона они объявили, что в связи с ее нервным расстройством и неспособностью содержать сына, Реймана забирают в приют. Набежавшим соседкам пришлось держать мать, протягивающую к Рейману бледные исхудавшие руки и умолявшую вернуть ей сына. Манишки были непреклонны. Реймана увели, и больше он никогда не видел матери.
   Приют, в который его отправили, находился под Дрезденом (их семья жила тогда в Германии). Дрезден всегда казался Реймону не простым городом, а живым готическим чудовищем, поглотившим сотни, тысячи человеческих жизней. Реймон вообще не любил городов и суеверно их боялся. Его стихией были бесплодные северные равнины, их первобытная дикость и тайна. Он познал их имбирно-терпкий аромат и немое молчание, он был отравлен ими навеки в тот первый год, который ему пришлось провести в приюте.
     Когда ему исполнилось семнадцать, он, движимый тщеславным желанием стать актером, как его родители, бежал из приюта. После он долго скитался с труппой бродячих лицедеев по Германии и Австрии, пока, наконец, не приехал в Вену. Год минул с тех пор.
    У труппы дела шли неважно, половина актеров безбожно пила, и по прибытии в город денег не осталось даже на ночлег. Бесцельно слоняясь по северному предместью, Реймон вдруг с удивлением увидел на аляповатой театральной афише…свое лицо. Он подошел ближе, не веря своим глазам.  Ошибки быть не могло! Человек на афише был его зеркальным отражением, его двойником, им самим! Через несколько секунд, придя в себя, Реймон понял, в чем дело: это было лицо его брата-близнеца Теодора Рейнгарда. Горькое разочарование охватило сердце Реймана.
   Ослабевший после долгого пути, он чувствовал, что если не воспользуется подвернувшимся случаем и не попросит помощи у брата, то будет обречен на смерть в этом чужом, занесенном снегом городе.
   Теодор тут же узнал его.
- Ты хочешь быть моей тенью, а, братец? – шутливо спросил он. Реймон криво усмехнулся: сделка с совестью была заключена. Его наняли дублером Теодора, одного из ведущих актеров популярнейшего среди бедноты «Венского театра».
   Рейману и Теодору было немногим больше десяти лет, когда они виделись последний раз. Все, что было до момента их расставания, он помнил смутно, и ему нередко казалось, что его детство - это чье-то чужое, сказочно-эфемерное воспоминание, по ошибке доставшееся его памяти. Как письмо, пришедшее не по адресу. И чинные прогулки по немецким улочкам, и вечерний чай, и нежный аромат маминых духов, и холодное сияние огней мостовых по дороге в театр, и уборная матери, и ее смеющееся лицо, неузнаваемое в гриме, - все это смешалось, превратилось в дурманящую душу химеру.
  До болезни и расставания с отцом Реймана и Теодора, мать играла в театре. Она часто брала Реймана с собой на репетиции, свято веря в великое актерское будущее сына. Его отец, тоже актер, напротив, полагал, что Рейману не хватает детской живости и веселости, чем в избытке обладал его любимец Теодор.
    Больше всего отца раздражал в Реймане страх толпы. Рейман робел в присутствии большого количества людей  и, когда приходили гости, он прятался наверху, в детской. Теодор, напротив, обожал гостей отца и мог сидеть с ними часами. Он так ловко пародировал их, что его прозвали «Пересмешником», хотя Рейман втайне полагал, что уместнее было бы назвать его попугаем. Тогда он еще не мог объяснить себе смутное ощущение фальши, возникавшее у него, когда он смотрел на игру Теодора. Теперь, узнав брата лучше, Рейман понял его тайну. Теодор умел только имитировать, но не понимал сути образа; владея техникой игры, он не умел сливаться с ролью и жить ею.
    И мать, и отец Реймана были очень непростыми людьми. После целой череды изматывающих ссор и скандалов, они решили разделить детей и жить отдельно друг от друга. Тогда Рейман не сомневался в том, что больше никогда не увидит брата. Забавно, Судьба сделала его дублером Тео.
   Иногда, когда Теодор заболевал, Рейман выходил на сцену вместо него. Режиссер «Венского театра», сухой и желчный астматик, скоро заметил, что всякий раз, когда играет Рейман, спектакль идет куда удачнее. Рейману предложили работать отдельно от брата, и он немедля согласился.
   Ему досталась заглавная роль в пьесе Шекспира «Ричард III». Рейман с непонятной тоской думал, сколько надежд возлагает на него режиссер, и работал над ролью с удвоенной силой. Теодор, узнав о продвижении брата из третьих рук, сказался больным и в театре не показывался, поэтому Рейману ничто не мешало погружаться в изучение рисунка роли. Ричард, при всем своем уродстве, и внешнем, и нравственном, очаровал Реймана. Втайне он чувствовал, что этот насмешливый и хладнокровный герцог, убивший брата и двух малолетних племянников ради трона…прав. Прав потому, что всего лишь занял место, достойное его ума и природных дарований. С тайной сладостью и ужасом, какой, верно, бывает у грешников в минуты преступления, Рейман повторял про себя, точно заклинание, бесконечное: «Прав, прав! Тысячу раз прав!». В голове вставали образы венценосных узурпаторов, идущих по головам людей к трону, уготовленному им не по праву крови, но по праву таланта.
    И вот, наконец, после месяца мучительных поисков и изнуряющих репетиций, наступил день долгожданной премьеры! Рейман с болью вспоминал тот злополучный вечер. Занавес со змеиным шорохом пополз вверх, и открылась сцена, покрытая алым искусственным бархатом, точно эшафот. Зрители замерли, зал охватила тревожная тишина. Впервые вместо Теодора официально выступал Рейман. На афишах горело золотыми буквами его имя.
   Он вышел и…не смог сказать не слова. Режущее нервы молчание продолжалось целую вечность, прежде чем он смог выдавить из себя вступительный монолог Ричарда. Увы, Рейман отлично понимал, что просто читает, как ученый попугай, затверженный текст. Мертворожденные слова выходили тусклыми, очарование образа распалось. На сцене стоял просто Рейман Рейнгард, выряженный как шут, в костюм короля. Сотни глаз зрителей, неотрывно смотревших на него, лишали его творческих сил.
    Сначала в зале раздался один сдавленный смешок. Потом – еще несколько, громче и смелее. Затем чей-то хриплый голос крикнул: «Долой его со сцены! Долой актеришку!» И тут зал загоготал, мгновенно превратившись в смятенном мозгу Реймана в многоликое, многоглазое чудовище. Вынести этот позор было выше его сил. Он выбежал за кулисы и упал без чувств.
    Со дня провала прошло несколько месяцев, но Рейман до сих пор чувствовал глухую ярость, когда воспоминания воскресали в его мозгу. Они преследовали его, не давали спать, и он, в тщетной надежде спастись от них, слонялся по дешевым кабакам и трактирам.
    Благодаря стараниям Теодора, Реймана оставили в качестве дублера брата, но зарплату режиссер отказался платить наотрез. «Пока не научится владеть собой, пусть живет, как хочет. Я отдал целое состояние разъяренным зрителям, требовавшим вернуть билеты!  Право же, по мне актер, который боится своей публики, все равно, что капитан, страдающий морской болезнью!» – и режиссер рассмеялся.
    Все вернулось на круги своя. Рейман остался дублером Теодора, ходил смотреть репетиции его спектаклей, отрабатывал с ним его роли до полного физического и душевного изнеможения, наблюдал раз за разом за очередным актерским триумфом брата. Но глухая, волчья тоска не покидала его ни на секунду.

    «Венский театр» располагался в обшарпанном здании дворянского особняка прошлого века, неизвестно почему построенном в предместье, а не в аристократических районах Вены, где смотрелся бы гораздо уместнее. Белое здание с серым налетом времени величественно возвышалось над бедными мрачными домами, и напоминало короля в изгнании.
   В зале шла генеральная репетиция «Ричарда III», заново поставленного режиссером с полностью измененным актерским составом. В роли Ричарда на этот раз выступал Теодор.
    Чтобы пройти к месту за кулисами, удобному для наблюдения за сценой, Рейману нужно было пройти через весь зрительный зал. Винный дурман еще не выветрился из головы Реймана, и он, Зацепившись ногой за тяжелую трость, прислоненную к подлокотнику одного из кресел, он с грохотом упал на пол. Репетиция прервалась, и зал озарил неверный свет свечных огарков. Краснея от злости, Реймон поднялся. Среди актеров послышался сдавленный смех. Режиссер демонстративно повернулся спиной к Реймону и холодно сказал Теодору:
- Скажи своему бестолковому дублеру, чтобы он прекратил изматывать мне нервы. Иначе я избавлюсь от него, как от котенка!
   Теодор тонко улыбнулся:
- Увы, природа непредсказуема. Реймон и я – братья. Но один гений, а другой – идиот.
   Вновь раздался сдавленный смех. Сжав зубы, Рейман проскользнул за кулисы.
   О скорбном инциденте забыли сразу же после его ухода, и репетиция пошла своим чередом. Брат его играл как всегда отвратительно. Безупречная имитация, но опытный взгляд сразу определил бы, что это не алмаз, а грубая фальшивка. Рейману подумалось, что то же самое должен был чувствовать Моцарт, наблюдающий за своими учениками.
    Чья-то рука легла на его плечо, и послышался низкий баритон:
- Моя трость сослужила тебе плохую службу, Реймон.
- Пустяки, - откликнулся Рейнгард, обернувшись. Перед ним стоял француз месье Рене, балетмейстер. На тот момент ему было лет сорок с небольшим. Несмотря на свою хромоту и дородность, он имел легкую тигриную походку. Месье Рене держался истинным аристократом, хотя всем было прекрасно известно, что он сам стирает и шьет себе воротнички, а рваные носки штопает по ночам его юная дочь.
   Балетмейстер тепло улыбнулся Рейману и закурил.
- Если бы твой брат был столь же гениален, сколь заносчив, я первым бы снял перед ним шляпу, - задумчиво произнес он.
- Увы, на стороне Тео больше, чем талант, - мрачно заметил Рейман, -  Ему благоволит сама фортуна. Отец был дьявольски талантлив и смог пристроить Тео в «Венский театр». И всю жизнь меня не оставлял вопрос: что было бы, если бы отец забрал меня, а не Теодора? Зачем Бог сделал актером его, а мне отдал жалкую роль дублера? Я – тень, призрак, я – ничто!
    Тут в зале послышался недовольный голос Теодора.
- Я не могу играть, когда за кулисами шепчутся! – раздраженно воскликнул он.
   Режиссер, вконец потеряв терпение, прикрикнул на него. Теодор ответил  дерзостью и пригрозил уйти из театра. После того, как Тео был восстановлен в качестве ведущего актера, он стал совершенно невыносим. И режиссер, как ни боялся ухода своего лучшего актера, на этот раз не смог стерпеть заносчивости Теодора. Началась ссора.
- Пойдем в гримерку, - шепнул месье Рене, и они с Рейманом исчезли за дверью убогой гримерной. Присев на краешек старого стула, месье Рене заметил:
- Человек родился в тот миг, когда в его мозгу появился вопрос «зачем?». Я тоже часто задавал его себе, когда был молодым и воображал себя Абеляром. Однако эти философствования, дорогой мой, ни к чему не приводят. Они только портят цвет лица, как говорят наши театральные Мадонны.
  Месье Рене начал свой рассказ. В юности он имел все. Славу, красоту, пылкое обожание женщин и, самое главное, - любовь публики. Он был известным акробатом, его называли «человек-змея» за сказочную гибкость тела. Париж лежал у его ног.
- Но я не мог избавиться от чувства щемящего одиночества, - рассказывал месье Рене,- Черт возьми, я чувствовал себя самым жалким из шутов! Будто я – чудо-зверь в клетке, и публика глазеет на меня, охваченная одним слепым любопытством. Мглистыми парижскими вечерами я бродил без цели по городу, по самым безлюдным улочкам, где одна луна могла видеть меня.
   Однажды, на Рождество, месье Рене выступал перед королевской семьей. Из-за волнения он всю ночь пролежал без сна, и на следующий день, прямо во время представления, месье Рене потерял равновесие и сорвался с высоты нескольких метров. В тот вечер он сломал ногу.
   Это роковое падение стало началом конца: хромота не позволяла больше заниматься акробатикой.
- И вот я, хромой как сам Талейран, здесь, в Вене, сижу рядом с австрийским Наполеоном и рассуждаю о славе, о чести, о театре. Все это почти так же комично, как мое назначение балетмейстером. Наш режиссер – странный человек, право же, – помолчав  немного, он неожиданно добавил, - Знаете что? С тех пор как слава покинула меня, я больше не чувствую себя одиноким.
- Не может быть, чтобы вы ни разу не пожалели о том, что потеряли свое имя и известность, - угрюмо возразил Реймон. Глаза его блистали лихорадочным огнем, - Нет ничего желаннее славы!
-  Что же в ней такого желанного, если она, как распутница, не избирает чистейших, а предоставляет выбор Случаю? Бросьте этот вздор, мой дорогой друг. Чины, ордена и лавровые венки раздаются слепцами слепцам. Эта мышиная возня не стоит сожалений и слез.
- О, напротив, как раз таки стоит, если у тебя за душой ни гроша!
- Откуда в вас столько злости, юноша? – печально спросил месье Рене.
   Рейман резко сменил тему разговора:
- Мне часто приходится слышать слухи о том, что Сальери убил Моцарта. Вздор! Моцарт должен был ревновать Сальери, а не наоборот! Только музыка была утешением Моцарту.  А славой упивался Сальери. Почему этот демон Сальери, не знавший муки и счастья истинного вдохновенья, был знаменит на всю Вену?! А Моцарт, величайший композитор, прозябал в унизительной нищете и терпел презрительную жалость толпы?!...Нет, не существует на Земле ни справедливости, ни добродетели. Жизнь – дешевый фарс, и все роли в нем уже давно распределены. Деньги достаются льстецам, любовь – лживым соблазнителям, слава – бездарностям. Честность, благородство и талант – вот три смертных греха нашего времени. Современники их не прощают. Только одна ревность, эта спасительная страсть, может поддерживать истинного гения в трижды проклятом царстве тщеславия. Она, как кровавое божественное пламя, испепеляет плевелы и оставляет нетронутыми здоровые зерна.
- Все, что вы говорите, весьма и весьма остроумно, но, убежден, вы сгущаете краски. Говорят,  Сальери чувствовал себя ничтожеством в сравнении с Моцартом. И у него, как у всякого, занимающего чужое место, было только два пути, оба – через союз со Смертью. Убийство Моцарта или самоубийство. Мы оба знаем, какой выбор он сделал.
- Не мог он чувствовать себя ничтожеством: бездарность всегда самодовольна. Только гении в себе сомневаются.
   Месье Рене рассмеялся:
- Все это весьма отвлеченные материи, мой друг! Возделывайте свой сад, как говорил Вольтер, не думая при этом ни о славе, ни о барыше.
  Рейман промолчал в ответ. Тем временем ссора Тео и режиссера утихла, и репетиция продолжилась, - Вы извините меня, месье Рене, если я оставлю вас? – произнес Рейман, быстро поднявшись, - Мне обязательно нужно досмотреть репетицию до конца.
- Неужто для того, чтобы разобрать с герром Теодором его ошибки? Разве вы нанимались в его гувернеры? – месье Рене саркастически приподнял бровь. 
  Тонкие губы Реймана скривились в язвительной усмешке, но он, ничего не ответив, вернулся в зал.

                II
                Братья   
               
  Реймон и Теодор сидели порознь в отдельной, обитой деревом комнатушке того самого трактира, из которого первый был выставлен утром. Теперь хозяин разговаривал с подобострастной вежливостью, а на его красной, точно кусок мяса, лысине выступила испарина от усердия. Он приказал принести лучшего вина и свежего хлеба, ароматно дымящегося и пахнущего пряностями. Прозрачно-искристые дольки апельсина золотились на празднично накрытом столе. Весело потрескивал огонь в камине. Вечер укутал мягким сумраком город, и крупные хлопья снега кружились за окном.
    Светлым праздником Рождества дышало все, кроме лиц двух братьев. Теодору наскучило работать над образом Ричарда III, и теперь он молча потягивал вино, развалившись в кресле у камина, а Реймон был погружен в свои мысли. К яствам на столе никто из них так и не прикоснулся. Под окном раздавалась страстная молитва скрипки. Подойдя к решетчатому окну, Реймон смог увидеть худощавого нищего музыканта с отрешенно-прекрасным лицом отшельника. Голодный, дрожащий от нестерпимого холода, он играл пронзительно и нежно, и чем сильнее мороз мучил его тело, тем жарче разгоралось его сердце, тем виртуознее и смелее становилась его игра. Прохожие торопливо проходили мимо, подняв тяжелые воротники и шмыгая носами, и через несколько мгновений исчезали в бездонной тьме переулков и двориков Вены. Никто не слушал его.
   Теодор, зевнув, подошел к Реймону и взглянул поверх его плеча на музыканта. Губы его исказила кривая ухмылка:
- Клянусь Бахусом, этот жалкий пес в самом деле недурен!
  Один из прохожих, наконец, сжалился над музыкантом и бросил ему пригоршню медяков. Скрипка слабо зашептала, зафальшивила и, наконец, умолкла. Музыкант бросил инструмент и, бормоча бессвязные слова благодарности по-итальянски, торопливо пересчитал деньги. Прижав кошелек к груди, он тихо засмеялся от счастья. А потом небрежно запихнул скрипку в потрепанный и  скрылся в ближайшем трактирчике.
- Теперь пропьянствует до утра, - спокойно констатировал Теодор, - Как мы с тобой.
   Он открыл новую бутылку вина и наполнил до краев два бокала.
- Ну что, братец! – воскликнул он, - За гениального Теодора Рейнгарда и его Тень!
   В глазах его плясали веселые чертики. Разом осушив свой бокал, Теодор быстро наполнил его вновь. Вино Реймана осталось нетронутым.
- Ты помог мне, чтобы потом иметь возможность власть поиздеваться надо мной? – ледяным тоном осведомился Рейман, внутренне дрожа от гнева. Теодор устало закатил глаза:
- Не будь таким прямолинейным, братец. Я шучу, просто шучу, вот и все. Кроме того, скандалы меня утомляют, а мне завтра надо быть в форме, - с этими словами он выпил залпом второй бокал вина. Помолчав, он добавил серьезнее:
- Я помог тебе, потому что я без тебя - ничто.  И ты, черт возьми, отлично это знаешь. Как и кое-что еще, - он наклонился к самому уху Реймана и, прошептал, - Ты – тоже ничто без меня, - выпрямившись, Теодор продолжил, - Вот так-то, глупая голова. Мы скованы с тобой узами, которые сильнее кровных. Поэтому будь философом и смирись с этим, как я. Ну-ну, не хмурься, ненавижу, когда ты хмуришься. Все честно, братец: тебе – талант, мне – слава.
    Теодор прошелся по комнате:
- Природа скупо одарила меня при рождении. Я никогда не мог бы стать таким, как ты, даже если бы работал, как вол. Я - не гений. Мне сложно было смириться с этим. Я тоже страдал и ревновал. Но теперь я спокоен. Ведь природа исправно отдает свои долги. Слава – вот ее долг, возращенный мне с процентами. Это золото таланта, отданное ассигнациями. Как видишь, я научился заключать неплохие сделки с судьбой.
- Брось этот отеческий тон, Тео, не тебе меня учить. Неужто ты воображаешь себя Сократом? – Реймон с усмешкой осушил свой бокал. От волнения и вина на его щеках выступил яркий румянец, - Давай поговорим начистоту, а? Мой дар – вот что делает тебя знаменитым. Ты с этим, слава Богу, согласен. Подобно клещу, ты живешь за мой счет, ты светишься чужим светом, как луна. Но разве зависит от клеща олень, кровь которого он пьет, и зависит ли солнце от бледной луны? Нет, дорогой брат! Горя отраженным пламенем, ты самодовольно полагаешь, что этот божественный огонь без твоего бесценного присутствия погибнет! Ты высоко себя ценишь, милый мой, но пора взглянуть правде в глаза. Я ничем, слышишь, ничем не связан с тобой и могу уйти в любую минуту!
- Если хочешь смертельно оскорбить человека, скажи ему правду. Слушай, неужели ты всерьез полагаешь, что актеры наделены некой миссией, даром Небес?
  Рейман обреченно вздохнул и терпеливо, точно говорил с ребенком, ответил:
- А чем еще объяснить природу вдохновения, как не божественным участием? Гениями не становятся, ими рождаются. К твоему огорчению.
   По лицу Тео пробежала тень.
- Ясно. Значит, по твоему мнению, актер – монах, избранный для некоего служения. Интересно. И в чем же смысл твоей великой миссии, о избранник?
- Искусство очищает человеческие души от…
- Надо полагать, пороков? Тебя оно что-то не излечило от пьянства. Поверь, актерское ремесло ничем не отличается от многих других. И чтобы добиться успеха на театральном поприще, нужно не столько дарование, сколько обаяние. Это мы с тобой проверили на своей собственной шкуре, уж с этим-то ты согласишься? Вот чем актер отличается, скажем, от сапожника? – Теодор развязно приобнял Реймана за плечи. Тот сделал каменное лицо, но не стряхнул руки, - Разве что только своей абсолютной бесполезностью. На наше счастье, людям нужен не только хлеб, но и зрелища. Сапожник мастерит обувь для актера, актер скрашивает ему будни и извивается на сцене в припадках потешной скорби. Все счастливы, все довольны. Поэтому мы можем спокойно продолжать заниматься нашей гениальной ерундой, безобразничать и рассуждать о небесном предназначении.
  Тут Теодор дико расхохотался и, вскочив, точно обезьяна, на стол, вскричал:
- Как иной бедняк гордиться своими лохмотьями, так я щеголяю своей бездарностью! Что, завидно, мой драгоценный гений? Гениальность,  чай, не лайковые перчатки, ею не заткнешь за пояс критиков и не очаруешь зрителей!
- Ты мне омерзителен, - тихо произнес Рейман.
- Выпей со мной, и от отвращения следа не останется. Пьяные все любят друг друга, как братья, - беспечно откликнулся Теодор.

   Что было дальше, Реймон помнил смутно. Его сознание заволокло вином, точно удушливой гарью, и сквозь этот огнедышащий, пылающий дым хмельного безумия он видел то бледное лицо брата, покрытое пунцовыми кляксами румянца, то дрожащие капли пота на лысине хозяина, раскланивавшегося перед Теодором и тоненько смеющегося над его пьяными остротами.
      Через некоторое время, совершенно неожиданно, смрадный туман опьянения растаял, и Рейман вновь обрел способность ясно мыслить и чувствовать. Уже рассвело, и тусклый, точно облетевшая позолота, утренний свет залил комнату. Рядом с потухшим камином, изредка озарявшимся судорожными всполохами пламени, на старомодной кушетке лежал мертвенно бледный Теодор. Грудь его тяжело вздымалась, он страшно хрипел и задыхался. Поймав пристальный взгляд брата, точно тонущий – протянутую руку, Теодор было подался к нему всем телом, но, обессилев, вновь рухнул на кушетку.
- Рей..ман про…шу.. доктора… - нечеловеческим голосом прохрипел Теодор.
   Рейман, не говоря ни слова, медленно приблизился к кушетке. Ему живо вспомнился их спор с братом, произошедший накануне, и в голове его мелькнула простая и страшная мысль. «Все честно, братец,» - раздался в голове насмешливый голос Теодора.
    Рейман спокойно сел в кресло и устремил ясный взгляд равнодушных глаз на бьющегося в судорогах брата. Смерть казалась лишней в сером безмолвии утра, с кошачьей мягкостью ступавшем по венским улочкам.
    Теодор все силился что-то сказать, но вместо слов из его глотки вылетал глухой хрип. Слова уже были неподвластны его каменеющему языку. Глаза его потемнели, зрачки, пульсируя, то расширялись, то вновь сужались, и где-то далеко, на задворках сознания Реймана мелькнула мысль: как мало человеческого оставляет Смерть на долю умирающего. Блуждающий взгляд Тео мог бы принадлежать загнанному волку, истекающему кровью, зверю, но не тому человеку, которого Рейман знал. И ненавидел. Лицо Теодора, изуродованное болью и страхом до неузнаваемости, потеряло всякое сходство с его собственным. Сейчас их никто бы не спутал.
    Смерть неумолима. Искушенная в многовековой борьбе с упрямо цепляющимся за жизнь человечеством, она делает свою работу почти механически, точно старый мясник, перерезающий трепещущее горло ягненка одним отточенным движением ножа. Вскоре после того, как часы гулко пробили девять утра, Теодор затих, глаза его закатились и тело устало обмякло. Щеки стали приобретать оттенок той характерной восковой бледности, которая является первым предвестником скорого расставания души с телом.
 - Пора, - тихо обронил Рейман. Он поднялся, надел пальто и торопливо спустился вниз, бросив хозяину:
- У брата приступ, мне нужно немедленно сходить за доктором. Подежурьте рядом с ним, пока я не вернусь.
   Доктор жил в доме напротив трактира. Рейман нетерпеливо позвонил в дверной колокольчик. Невзирая на ранний час, доктор, по-видимому, уже был на ногах. Не прошло и минуты, как его осунувшееся лицо, покрытое трехдневной щетиной, мелькнуло в проеме окна, а вслед за этим на пороге возник и он сам, худощавый и сухой, точно Дон Кихот, в плотно запахнутом  халате и ночном колпаке. Глаза его всегда таили в себе искорку глубокой скорби и усталости. Не выразив никакого удивления ранним визитом, он вежливо поздоровался с Рейманом и полувопросительно взглянул на него.
- Мой брат тяжело болен. Он здесь, напротив. Я бы хотел…
- Пойдемте, герр Теодор, - решительно произнес доктор.
   Рейман поплелся вслед за доктором. Герр Теодор? Это имя отозвалось в его сердце неожиданной болью. Тут его взгляд упал на пальто, и он чуть было не расхохотался. По ошибке он надел пальто брата.
- Ваш брат наверху, герр Теодор?
- Да…да, Рейман наверху, - неожиданно для себя произнес Рейман и добавил с притворной тревогой, - Прошу вас, поспешите!
   Доктор кивнул и быстро поднялся по винтовой лесенке в комнату, где умирал или уже умер Теодор. Или Рейман? Впрочем, сейчас это было уже все равно.
   Рейман присел на стул. У него закружилась голова, и внезапно захотелось есть. Но если он закажет себе завтрак, хозяин подумает о нем не бог весть что. Когда умирает кто-нибудь из близких, не принято думать о чем-либо, кроме смерти. Роль надо играть до конца.
- Так-то, герр Теодор Рейнгард, - вполголоса сказал самому себе Рейман и тихо рассмеялся. Он был счастлив.

                III
                Отражение

   Вечером улицы Вены, задрапированные траурным шелком ночи, наполняются духом таинственной ночной жизни. Ибо ночь – всегда тайна, всегда преступление и самообман. По крайней мере, так всегда казалось Реймону Рейнгарду, ныне покойному брату известного среди черни и городских низов лицедея Теодора Рейнгарда. Холодные лезвия света, вспарывающие кремовые занавеси на окнах, безжалостно кромсали плотный мрак холодного февральского вечера, превращая его в нищенское рванье.
   Невысокий, худощавый мужчина лет двадцати с небольшим стоял, прислонившись лбом к затканному инеем оконному стеклу, и напряженно наблюдал за толпой, ползущей по улице. Его больной, горящий взгляд лихорадочно метался от одного темного силуэта к другому, выхватывая из общей толчеи отдельные лица,  почти неразличимые за плотной вуалью подступающей ночи. Сумрак превращал живых людей в бесплотные тени, скользившие по улочкам мимо ярко освещенного театра. Но тени эти имели голоса, странно и глухо звучавшие из темной человеческой массы, похожей на огромного черного питона, извивающегося по переулкам и мостовым старинной Вены. Мужчина на минуту прикрыл глаза, будто бы пытаясь поймать какую-то ускользающую мысль.
- Герр Теодор! – ласково окликнул его режиссер, - Пора.
  Рейнгард молча и как-то торжественно кивнул и скрылся в одной из гримерных. Режиссер последовал за ним. Было шесть часов вечера. До премьеры оставалось чуть более часа.
    В гримерной стояла нестерпимая духота. Режиссер стоял, обмахиваясь программкой, в потертом сюртуке, взятом напрокат и манишке сероватого цвета. Он говорил печальным голосом, слегка наклонив свою трясущуюся голову вперед, чтобы иметь возможность видеть лицо своего собеседника, накладывающего грим:
- Ваш брат Реймон был, прямо скажем, не самым приятным человеком. Он был чересчур нелюдим, чтобы вызывать к себе теплые чувства. Но, поверьте, у меня не каменное сердце. Как только я узнал о его смерти, я немедля отправился в Собор святого Августина и поставил свечу в память об усопшем. Я не держу на него зла, несмотря на все его выходки.   Ведь именно я предложил перенести премьеру на сегодняшний день, зная, что вчерашним вечером вы были бы не в состоянии играть. Поверьте, я нисколько не хвалюсь! Просто я не хочу, чтобы вы плохо думали обо мне из-за тех ссор, что часто возникали у нас с Рейманом. Я хороший христианин, герр Теодор, и горжусь этим.
- Понимаю, - равнодушно кивнул Рейман. Режиссер, довольный собой, удалился.
   Рейман чувствовал себя персонажем дурной комедии. Сегодня каждый считал своим долгом выразить соболезнования по поводу его безвременной кончины и одновременно поздравить с премьерой «Ричарда III». Рейман усмехнулся: он прекрасно понимал, что Рейман Рейнгард никого не интересует. «Черт возьми, до чего же нелепо все вышло!» - выругался про себя Рейман.
   Рейман, загримированный под короля Ричарда III, сидел, подперев ладонью подбородок, и мысленно перебирал в памяти, точно четки, события вчерашнего дня. После смерти Теодора его тело перевезли в квартиру Реймана, где оно должно было находиться несколько дней, вплоть до погребения. Внутренне содрогнувшись, Рейман вообразил себе массивную надгробную плиту с его именем, криво выбитым старым могильщиком, и две даты – рождения и смерти… Теодор считал, что слава – дань природы за его бездарность. Но ему теперь суждено забвение в холодном мраке небытия. Что значат слова умершего человека? Рейман усмехнулся. «Вот мы и рассчитались за мои унижения,» - подумал Рейман. И затем невольно поморщился. В этой циничной мысли было мало настоящего. Она была скорее навязана им себе самому. Ему просто хотелось вновь почувствовать себя таким же счастливым и свободным, каким он ощутил себя, когда сидел внизу, в трактирчике, ожидая долговязого доктора, осматривающего брата наверху. Тогда он был уверен в своей правоте. Его талант был достоин и славы, и признания, и раз Судьба не желала дать ему это, то он был вынужден действовать сам.
   Увы, ощущение правоты, наполнявшее холодной сталью ненависти его сердце, исчезло вместе с братом. Внезапно Рейман почувствовал себя бесконечно уставшим.
- Ваш выход, месье Рейнгард, - раздался за дверью тусклый голос месье Рене. Сердце Реймана пронзила острая боль, он закусил губу и не нашел в себе сил ответить старому французу. Месье Рене был единственным, кому не было никакого дела до Теодора Рейнгарда. Известие о смерти Реймана так потрясло его, что за одну ночь он превратился в старика. Исчезла его прямая, гордая осанка, он сгорбился, замкнулся и глядел на выжившего Теодора помутневшими от ненависти глазами. «Ах, если бы можно было открыть месье Рене правду! – с горечью подумал Рейман, - Признаться, что умер не я, а Тео. Не таится, точно вор, под маской украденного – да, да, украденного,  с собой я, по крайней мере, буду честен, - имени, а… Впрочем, поздно. Жребий брошен.»
     Рейман вышел из гримерной и направился к сцене. Ноги не слушались его, в голове царил туман. На этот раз он не мог позволить себе проиграть! Промелькнул месье Рене. Он умышленно не смотрел в сторону Реймана, и тот окончательно пал духом.
   Но слепая совесть, беспомощная в шорах условностей, ничего не могла противопоставить тому головокружительному чувству полета и счастья, охватившего Реймана, когда, едва завидев его, зал взорвался громом аплодисментов. Зрители вскакивали с мест, кричали что-то  бесконечно теплое и восторженное окрыленному Рейману. Как он мог сомневаться? Сцена – его призвание, цель всей его жизни, и ради достижения такой цели хороши все средства.
   Однажды потерянное чувство образа короля-цареубийцы вернулось с новой силой, и Рейман целиком растворился в своем короле Ричарде и напрочь забыл и Теодора, и месье Рене, и Вену. Его Ричард был дьявольски умен и страшно несчастен. Осторожность лисы, тигриный ум и необыкновенная проницательность слились в  нем, но – увы, - его уродливая внешность стала его крестом и проклятием. Он был гением,  которого затмевали венценосные бездарности, и он жаждал триумфа справедливости. И вновь назойливый голос в голове Ричарда-Реймана твердил: «Он прав, прав! Тысячу раз прав!»

 Вот наконец произнесена последняя реплика. Король Ричард ушел в прошлое, а ликующий Рейман остался на сцене вместе с другими актерами. Он играл так, как никогда бы ни сыграл его бездарный братец. Это было даже слишком хорошо для «Венского театра», с гордостью отметил про себя Рейман. Зал рукоплескал, но только ему одному. Зрители кричали: «Да здравствует король Ричард! Виват, герцог Глостер!» Тут один мальчишка выскочил в проход  и закричал: «Да здравствует Теодор Рейнгард! Теодор!» Зал начал скандировать вслед за ним: «Теодор! Теодор!» Рейман покачнулся, точно от удара, сердце его оборвалось. Чувство триумфа поблекло. «Глупец!» - с отчаянием и яростью прошипел он самому себе и опрометью бросился прочь со сцены, подальше от беснующегося зала. «Вынес Теодору смертный приговор, говоришь? Восстановил справедливость? Нет, безумец, трижды проклятый безумец! Теодор здесь, вот он, в твоем теле, на твоем месте и с твоим талантом в придачу! Ты, ты сам обессмертил его имя, а себя навеки оставил гнить во мраке забвения! Боже мой, какой же ты глупец!» - Реймана трясло, как в лихорадке. Он заперся в гримерной, тяжело дыша и смутно чувствуя, что совершилось нечто непоправимо страшное, произошла катастрофа.
    Внезапно ему подумалось: «Хорош же ты будешь, когда придешь послезавтра на собственные похороны».
- В самом деле, - вслух пробормотал Рейман. На миг ему открылась комическая сторона сложившийся ситуации. Нервно улыбнувшись, Рейман  повернулся к зеркалу, готовясь снимать грим. И ледяные пальцы ужаса вновь обхватили его горло. С гладкой поверхности сверкающего зеркала на него смотрело смертельно бледное лицо Теодора в гриме под короля Ричарда. Мертвые, бездонные глаза в упор смотрели на Реймана, глубокие фиолетовые тени легли под ними, бескровные, запекшиеся губы дрожали, точно у глубокого старика. Вдруг лицо в зеркале раскрыло рот, и из горла его вырвался страшный, хриплый вой, каркающий, глухой, нечеловеческий вопль, от которого сердце болезненно сжималось в груди и истекало ядовитой тоской сожаления и бессильного раскаяния. Обезумевший от страха Рейман разбил рукой зеркало, и через мгновение, показавшееся Рейману вечностью, оно разлетелось огнем мерцающих осколков. Пол обагрился свежей кровью, хлеставшей из распоротой руки Реймана.
- Боже мой, что же это? Что же это? – в отчаянии зашептал Рейман. Ужасный крик тотчас угас, и потребовалось несколько секунд, чтобы Рейман осознал, что крик принадлежал ему.
    В голове молнией пронеслась прежняя мысль: «Исчез. Пропал. Мое имя навеки кануло в небытие. Ах, Теодор! Какую злую шутку ты сыграл со мной!»
- Теодор! – еще раз вслух произнес Рейман и расхохотался, как полоумный. Потом выскочил прямо в костюме из гримерки, спустился по лестнице и выбежал в морозный мрак венской ночи. Разорвав носовой платок, он наскоро замотал ноющую от боли руку и бросился прочь, не разбирая дороги. Он бежал, точно волк, гонимый собаками. Он хотел одного: забытья и покоя. Тут краем глаза Рейман увидел сумрачный костел по правую руку от себя. Не раздумывая ни секунды, он круто развернулся и проскользнул в темный грот католического храма.
    Внутри было холодно и безлюдно. В  сумрачной пустоте костела, в самом чреве его, под двумя чадящими лампадками висела икона Богоматери с младенцем Иисусом в потемневшем от времени окладе. Нежный, девичий лик ее то совсем скрывала танцующая тень от лампад, то, напротив, их багряное сияние жарко озаряло его. И тогда глаза Девы Марии мерцали огнем сострадательных, невинных слез ко всему человечеству.
   Рейман медленно подошел к иконе и приложился пылающим лбом к ее ледяному окладу. Потом, трепещущий и еле живой от волнения, опустился на колени перед девически прекрасной Богоматерью. Но измученная душа Реймана слишком ослабела для молитвы. Рейман стоял на коленях в оглушительной тишине костела, мучительно подбирая слова. Ему вдруг вспомнился отрывок из монолога шекспировского Клавдия: «Не могу молиться…Вина сильней, чем сильное желанье.»
  Реймон медленно встал и поплелся прочь на негнущихся ногах; вышел из храма и канул во тьму безлюдных переулков, бесприютный, точно ветхозаветный демон. Он шел, не разбирая дороги, нигде не находя желанного убежища от мучивших его мыслей, а в сердце его закипал бессильный гнев и отчаяние. Братоубийство? Но Теодор жив. Мало того, он бессмертен благодаря чудесному союзу славы и таланта. Мертв только Рейман Рейнгард.
  Вдруг Рейман поскользнулся и упал на мощенную улицу, заметенную снегом. Сил подняться больше не было. Все кончено. Он мертв, хотя сердце еще бьется, горящая кровь змеей струится по венам и сосудам, а воспаленный мозг продолжает работать.
   Распростертый, он лежал на земле помертвевшей куклой. В голове билась одна безумная, лихорадочная мысль: «Вернуть бы все назад, вернуть…Схватить прошлое за глотку, остановить время и повернуть вспять…» Рейман взглянул на небо с отчаянной надеждой, приподнялся, протягивая к мутной луне бледную руку, и провалился в страшное забытье без грез и мыслей.
               
                Эпилог

    Мглистое утро забрезжило в окне. Реймон с трудом поднял отяжелевшую от хмеля голову и обвел комнату мутным взором. Мысли путались, угрюмо и лениво тащились, точно старая телега, во рту пересохло и отчаянно хотелось пить.
    Тут Реймон заметил темный силуэт на выцветшей кушетке у камина, и  острый вихрь вчерашних мыслей и чувств вновь поднялся в нем и завладел им с прежней силой. Злосчастная премьера, лица месье Рене и режиссера, гром аплодисментов – все это живо вспомнилось ему. Между тем, на кресле спал, как убитый, его брат Теодор. В безжизненно повисшей руке его свисал пустой бокал, бледное лицо пылало хмельным румянцем. Мгновенная мысль пронзила Реймона, и он дико расхохотался от простоты ее и безысходности: сердечный приступ брата, смерть – все это было всего лишь сном, одной из тех пустых и бесплотных химер, что пытают наше слепое воображение ужасом и жаром соблазна.
     Дневные тени боязливо жались по пыльным углам. В беззубой каминной пасти еще теплились угли, и умирающий огонь устало поднимал свою невесомую главу и вновь рассыпался бесплодными искрами. Реймон встряхнул головой, прогоняя последние чары ночи.