Я жена художника

О, бедные, покинутые женщины!
На  вашем  ожиданьи  держится земля!
Дорога к вам завьюжена, заснежена,
Не в добрый час она их увела…

У всех дорог начало и конец,
Нашли одну — бросили другую…
И ждёте вы, не в силах охладеть
И не глядеть в дорогу ту пустую…


Я жена художника. Так думаем мы оба, может быть, он немного меньше об этом думает. Все остальные считают меня чем-то типа Лолиты, а его – безнравственным циником. Вообще многие художники или писатели довольно циничны, но не Роб. Он до сих пор наивный, как мальчик.

Немного забавно, что меня действительно зовут Лолой. Правда, Лолитой никому из родителей и в голову не пришлось бы назвать, мы здесь не Италия, назвали меня красивым именем Лала. А полуграмотная секретарша в ЗАГСе, видимо, решила, что русские всегда говорят "а", когда пишут "о", нацарапала в метрике Лола. Поэтому дома меня звали Лалой, а в садике, школе и техникуме – Лолой. Документ, ничего не поделаешь. А Роб часто смеётся, вспоминая историю своего имени. По своим документам он почему-то Руберт. Дед его плевался, но ничего не смог поделать, слишком поздно кто-то разглядел в метрике неизвестное Руберт. Его беспрекословная мама тихо радовалась, что не Шуберт, были тогда лихие времена на имена, но потом смирились. Тем более, что дед и до этого так и произносил: Руберт вместо Роберта.

Живём мы в мастерской, а больше негде. После смерти мамы папа сразу умер, и в нашу квартиру переехал брат с тремя детьми. Я пожила там немного, но с невесткой «сложились сложные отношения». А Роб свою квартиру ещё лет десять назад оставил бывшей жене, она до сих пор числится в законных, видимо, чтоб забрать потом и мастерскую. Роб не любит произносить даже её имя. Когда дети нечасто навещают его, он свою радость скрывает под ухмылкой, и осторожно их спрашивает:
– Она знает?

Ему категорически было запрещено даже встречаться с детьми. Роб  с неохотой рассказывает об этом периоде, но вспоминает, что «работал зверски». А денег всё равно не было. Ну, был беден, как церковная крыса, как все не пригретые дворцом художники, примеров уйма. А жена предъявила ультиматум: Какой ты отец! Что ты за муж? Без денег даже не думай! Кто кормит, того и дети!
Странно, а на что она рассчитывала раньше?

Мне кажется, что он до сих её побаивается. Вообще-то, и я боюсь, правда, с  Робом мне не так страшно. Сосед по мастерской, косматый Хачо, кофе по утрам пьёт с нами и мечтательно смотрит через огромные стёкла мастерской на просыпающийся город:
– Какой ты молодец, оторвался от этой Кобры!
Под Коброй он имеет в виду не жену Роба, этого он не смог бы себе позволить, а её мать. Оба дымят, затягиваются поглубже, пьют свой кофе и рассматривают последнюю картину Роба. Он у нас почти абстракционист. Почти, потому что его картины напоминают мне рэп. Посередине что-то вполне реальное, а вокруг короткие мазки и «абстракция с умыслом», как он называет своё направление. Умысел заключается в цветовой гармонии. По мне, картины все и с умыслом, и полны смысла, но их покупают неровно: то приходят кучками, долго торгуются и забирают всё, что попадётся на глаза, то Роб несколько недель просит ему купить сигареты попроще, а я перехожу на здоровый образ жизни.

Разница в летах у нас слишком большая, он не сердится на меня за то, что тратить я совсем не умею. Вернее, трачу только на нехитрую еду, на оставшиеся деньги Роб набирает краски, холст. Подрамники делает сам, но готовые вещи нередко завораживают быстротой появления в руках, поэтому он всё чаще приходит домой с новыми подрамниками, ставит в угол и виновато разводит руками:
– Им ведь тоже надо заработать!

Люблю ли я Роба? Странно спрашивать у других, но ещё более странно спросить себя. Я люблю смотреть, как он долго рассматривает свои непонятные самому себе творения, пытаясь выудить оттуда умысел. Люблю слушать, как он прикалывается с друзьями, обычно я не участвую в этих беседах, так как до сих пор не могу понять, кого он на самом деле уважает, а кто из них «малярчо». Строго говоря, он может на дню поменять своё мнение, но делает это всегда интеллигентно, без ехидства. Люблю, когда он виновато заглядывает в глаза и спрашивает:
– Лолуш, на сигареты у тебя хватит? Завтра обещали покупателя…
А ещё люблю, как он пахнет краской и растворителем с дымом сигарет вперемешку, люблю, когда он решительно отходит от рабочего полотна и командует:
– Марш туда!
Роб любил жить и любить. Женщин до меня у него было до чёрта. Изменял ли он дочери этой Кобры? Я тихо и злорадно радуюсь одной этой мысли. Но правильно говорят взрослые, нельзя радоваться чужой беде. Я радовалась своей жизни, своему Робу, нашему уютному дому-мастерской. Ждала с его мужских посиделок, отваривала ему травы, без отваров у него начинали болеть почки.

Но как-то к нам пришла ЭТА женщина, и с тех пор я потеряла покой. Собственно, с этого и стоило начать. Женщину звали Медеей, у неё были золотистые длинные волосы, которые она постоянно теребила, пухлые белые пальцы в поблескивающих кольцах и потрясающий аромат духов, к которым в парфюмерном отделе, куда заходила на случай праздника, я даже не принюхивалась.
Медея, как и подобает золотоволосой девушке, самоуверенно стояла в дверях, накручивая локоны на пальчики, наверное, это такой сексуальный жест, и ласково смотрела на моего… на моего… мужа. В такие минуты даже без опыта чувствуешь какую-то надвигающуюся опасность, всегда думаешь: а кто мы друг другу? Кто он мне? Типа, кто он Гекубе, кто ему Гекуба? В ту минуту я с ужасом осознала, что не могу ручаться, кто ему Гекуба. И вообще, кто из нас Гекуба, я или Медея.
Мой возлюбленный (назовём его так, я не подлизываюсь, так вернее) подошёл к ней и не стесняясь, обнял, потом поцеловал, потом усадил и только тут вспомнил обо мне:
– Лолуш, знакомься, это моя бывшая… бывшая натурщица!
Ах вон оно что! Но почему он запнулся? Ну, конечно, ведь и я начинала с этого. Признаться, я ведь тоже его бывшая натурщица. Но было ли что-либо между ними, мне интересно и неинтересно одновременно. Они о чём-то стали беседовать, глядя на холст, а я ушла варить кофе в тот угол, который мы зовём кухней. Красивая. Молодая. Богатая. Смелая. Свободная. Господи, как много превосходств в одном только перечне сравнений! Все антонимы ты предназначил мне!

Кофе чуть не убежало, я постаралась придать лицу уверенность и нагнала улыбку. Медея уже сняла пальто, жакет и осталась в одной кофточке. Я же говорю, сразу видно, богатая, вся кофта так и переливалась вышивкой стеклярусом, а юбка была хорошего, глубокого чёрного цвета.

Тогда я ещё не догадалась убежать. Разве так быстро всё решается?
Но Медея пришла ещё раз. Смотреть на неё было невыносимо, такая она была красивая и противная. На этот раз она была в красном пиджаке и длинной полупрозрачной юбке. Конечно, она пришла не зря. Да ещё так принарядилась. Но Роб спокойно расцеловался с ней и она уселась на моё любимое место напротив Роба.
Вот тогда-то мне захотелось убежать от них. Не мешать, вдруг он и ей скомандует «Марш туда!», а может, скажет это тише и ласковей, или другими словами… Мне стало невыносимо сидеть перед ними и в отчаянии я деревянным голосом произнесла:
– Я пойду за сигаретами, сегодня рано закрывают.

По дороге в магазин я вволю разрыдалась. Каким-то животным чувством я поняла, что конец быывает именно таким. Сигареты я не купила. Деньги на них давно закончились, я давно стала тратить из накопленных денег на занавеси, и теперь рассудила, что и занавесок не надо, говорят, в Голландии вообще занавесок не бывает, даже на первых этажах. Лучше я на эти деньги куплю билет и уеду к тёте Маргуш.
В автобусе было полно пассажиров, в пятницу или субботу в какую-то сторону их больше. Сегодня все ехали к себе в деревню. Тётушка Маргуш удивлённо всплеснула руками:
– Одна? А где твой папочка?
Папочка! Вот так все и дразнятся! А сейчас он там чувствует себя юношей! Мне опять захотелось зарыдать.
– Покупателя ждёт, сегодня обещали  сразу несколько картин купить. Маргушик, сыр есть? Я голодная, даже кофе не пила, вот, привезла пачку.
Маргуш вглядывается в мои заплаканные глаза и изрекает без пауз:
– Выгнал? Сбежала? Разошлись?
Я молчу. Скажу сбежала, тогда отговорит. Скажу выгнал – пойдёт выяснять. Но чувствую, если скажу разошлись, вздохнёт и прокомментирует:
– А на что ты надеялась? Была бы законной женой, хоть угол тебе, горемычной, достался бы!

Угол мне без него не нужен, – мысленно спорю я с тётушкой, но старики всё равно не понимают, когда им приводишь какие-то доводы про любовь. Для них важен только угол, куда я могла бы приткнуться. Тётушка всегда говорит:
– Тут всё твоё, но прежде я должна умереть. А этого долго ждать, если, конечно, не рак-мак…,– и задумчиво умолкает, так как и моя мама, и оба дяди умерли от этой страшной болезни. А младший дядя, возможно, просто не дожил до рака, в 29 лет разбился на мотоцикле.
То есть у меня в перспективе все четыре угла есть, и даже помноженные на две комнаты. Но ждать тётушкиной смерти всё равно, что желать её, а это невыносимо, Маргуш единственное, что у меня есть на свете и никакие Медеи нас с нею не разлучат.
Вечером мы пьём чай с вареньем и я чувствую, что меня отпустило. Кто она такая, в конце концов? Подумаешь, кофточку нацепила, белые ручки  в бриллиантах! Во-первых, днём их не носят, отсутствие вкуса называется, во-вторых, я тоже могу покрасить волосы. Правда, я как-то плохо представляю мою курчавую, как у негра, голову рыжей, но бывают же курчавые рыжие! Пушкин вот был рыжий и кудрявый! И всем нравился! Пушкин мой кумир, я и школу-то его имени закончила. И обожаю всех, кто учился в нашей школе.
Бывшая! Натурщица! Видно, хорошо выскочила замуж, раз в бриллиантах разгуливает!
Интересно, о чём они до сих пор щебечут?

– Лала, ты меня не слышишь? Он знает, что ты здесь?
– А куда я ещё могу деться, ай Марго? Не к брату же! У них двухэтажные кровати, и то места не хватает, на полу спят!
– На полу только твой брат спит! Видно, поссорился с этой… –  Маргуш ищет подходящее слово, но кроме «змеи» мы не можем найти ничего подходящего. «Кобра» уже занято.
– А вдруг у него приступ опять начнётся, а ты непонятно где! Хоть предупредила бы!
Я холодею при слове «приступ». Как я могла забыть! Он же вчера чуть пожаловался, сглазили – почти год ничего не было. Продуло, наверное. Не может ведь Медея сделать ему укол, он и не даст.
А может, сделает. Ну и пусть! Пускай скорую вызывает! Но его не так легко уговорить про скорую.

Я шатаюсь от усталости, хочу спать, но слово «приступ» парализовало мне мозги.
– Маргушик, я пойду, утром транспорт хуже.
Маргуш что-то заворачивает и рассовывает в пакеты.
– Это ему отдашь, он любит! – указывает она на белый пакет. – А это спрячь, я тебе кофточку купила. На Новый год обнову наденешь и желание загадаешь. Загадай на дитё, с твоей беспечностью загса тебе всё равно не видать!
В голове ничего нет, никаких мыслей. Хочу думать – не получается. Ладно, начну не с отсутствующей мысли, а с актуального вопроса: Ждёт ли он меня? Как встретит, если узнает, что я сбежала?

А вот и наша мастерская. Свет везде включен, но через прозрачные, тщательно вымытые окна никого не видно. Я толкаю незапертую дверь, в мастерской никого нет. Я обегаю зал, кухоньку, спальню. Никого, постель даже не примята.
– Хачо! Ай Хачо! – барабаню я в дверь напротив.
Хачо испуганно открывает и тут же закрывает:
– Подожди, оденусь!
– Хачо, Роб пропал! Никого дома нет, и дверь не заперта!
– Не ори, Мариенк проснутся, она сегодня у меня ночует.

Мари – бывшая жена  Хачо. Когда ссорится с новой свекровью, берёт дочку в охапку и заявляется в мастерскую, «к папе Хачо». С Робом оба они философы, но Хачо всё же одинок, одиноких людей мне жалко. Периодически у него кто-то появляется и тут же исчезает. У бедных художников ничего не задерживается: ни деньги, ни женщины. Ни дети. Утром дочка захныкает, захочет домой, и Хачо с трагическим спокойствием станет одевать её в обратный путь. Он понимает и сочувствует Мари, ведь именно его мать стала причиной их развода. Поэтому он боится шевельнуться, пока они спят. Всё это, конечно, я давно знаю, поэтому с надрывом шепчу:
– Где Роб? И дверь не заперта…

Хачо медленно соображает, что сказать. Наконец, поднимает на меня свои философские глазища и выдавливает:
– Пошёл за сигаретами.
– А дверь?
– Он боялся, что у тебя нет ключей.
– То есть он так далеко пошёл за сигаретами?
– Ну да, так далеко. Или в аптеку, – придумывает он на ходу, – у него колики начались, говорит, ещё вчера. Надо ему камни в почке раздробить, сто раз говорил, у брата побольше камень, раскололи, как миленькие выскочили! У Роба вообще мелочь, и хирург сам звал, боится, что ли… – заводится Хачо.
– Хачо, а кто это?
– Никто. Портрет свой хочет заказать, говорит, сейчас в спальне модно вешать. 
– А говорит, бывшая.
– Ну, бывшая и есть. Ты куда отлучилась? От бывшей сбежала?
Косматый Хачо думает, что шутит, но он провидец.

– Э, Хачо, будто не знаешь, к тётушке Маргуш сбегала. Куда я могу деться? Она мне и Робу гостинцы к Новому году приготовила.
Чувствую, что Хачо ещё что-то хочет сказать. Он оглядывается на дверь спальни и бубнит:
– Больше не бегай к Маргуш, когда он дома. А когда ещё и бывшие тут ошиваются, тем более. Много ли нашему брату надо! Вцепилась, я, говорит, у постели посижу. Знаем мы эти «посижу», сама только «полежу» и думала. А нашему брату много надо? Вернётся, не спрашивай ничего. Мы не любим, когда расспрашивают…
Ну и Хачо! Вот тебе и косматый! В иной раз слова от него не добьёшься, знай, курит да в окно смотрит. Я понятливо киваю головой и обещаю глазами, без слов. Хотя мне хочется зареветь, не плакать, а реветь. Хачо встаёт и раскрывает полусломанный диван. Интересно, что подумала эта Медея, когда я смылась? Согласился ли Роб написать ей портрет? И, самое главное, даже не придерёшься, ишь, дежурить взялась, раз никого рядом нет! В следующий раз умней буду. Своё никому не доверяй, мама всегда повторяла: «Раз твоё, береги!».

Когда зазвонил телефон, я кинулась со всех ног к столику. Приятный женский голос спрашивал Роба ли мастерская. Она!
– Его нет дома. Что-нибудь передать?
– Ничего, ничего. Я не ему звоню, просто хотела узнать, что это за приступ. У него это часто?
– Каждый день, особенно поздно вечером.
– А…  А что говорят врачи?
– Говорят, лучше не трогать, слишком большой камень. Почка пропадёт. А без почки, сами знаете, человеку каюк! Лучше пускай на уколах держится.
– Очень грустно. А вы… вы кто?
– Жена. Разве он вам не говорил?
– Но я слышала, что… Что-то слышала, извините…
– Мы вчера расписались! – нагло доканчиваю я разговор и вешаю трубку.
Не знаю, как я уснула, но во сне видела Роба, стоит в дверях и разглядывает меня, словно в первый раз, и спрашивает:
– Как Маргушик? Что на этот раз насоветовала?
– Дитё загадать, на Новый год.

Утром я брожу по углам мастерской, не зная, к чему прикоснуться. Наконец, беру старое недоконченное вязание. Робу свитер вязала, на рукава не хватило, жилет получался.
Аккуратно тяну нитку, развязываю и снова набираю на спицу. Буду вязать себе. Жилет. А завтра перееду к Маргушик. За ней тоже поухаживать надо, совсем постарела.
Дверь Хачо открылась, звонкий голосок дочери позвал:
– Маам, я домой хацю! Я бабуску хацю!
На площадке звучно перечмокиваются, и сейчас Хачо пойдёт обратно и будет сидеть, как и я, один, а вместо вязания станет отмывать кисти.

Но я не пойду к Маргушик, передумала. Не может Роб не вернуться. Ведь не попрощался… Хотя, говорят, не обязательно уходят, попрощавшись. Просто уходят и всё. Я вздрагиваю. Как это – всё? А я и наша жизнь? Он ведь всегда клялся быть рядом…
Подожду ещё немного. Приступ, наверное, прошёл. Он мой, значит надо его беречь. Но из маминого совета не совсем ясно, для кого я должна беречь: для себя, для него? Или ещё для кого-то?
– Лала, кофе есть? Мари всё выпила!
Бедная Мари, сама и приносит кофе, наверное, а Хачо просто хочет рядом со мной посидеть, приободрить.
– Хачо, заходи, всё есть. Только Роба нету…

Удивительно, что я не плачу. Потому что не верю в происходящее.
Хачо медленно отпивает кофе, пуская белёсые клубочки в проём окна, и смотрит на меня:
– Теперь видишь, что глаза отвёл – из-под носа утащат! Перебесится, сиди и жди. Если б я подождал, никуда и ни к кому Мари не ушла бы… А так сам выгнал, мать мою убивала каждый день. А она всё равно умерла, как 83 исполнилось. Переждал бы как-нибудь… А сейчас вижу, я ей роднее.
– И мне Роб родной. А он сейчас где? – опять задаю я свой глупый вопрос.
– Он придёт, как работу найдёт, так и придёт, куда ему деваться, кисти здесь картины здесь, ты здесь, я здесь… – и мы с Хачо невесело хихикаем навстречу неизвестности.
Хачо уверен, а я хочу верить и ждать. Говорят, мужчины идут туда, где их ждут.
Откуда мне знать? Мой опыт состоит только из Роба...