исповедь

Моя девушка ушла ночевать к подругам, пить водку и заниматься сексуальной гимнастикой с крутыми парнями. Она не хотела оставаться со мной. Завтра мы пожмем руки, и я, забирая с собой нестиранную одежду и горькое послевкусие, наверно, навсегда уеду из нашего уютного гнёздышка.
Сегодня я остался один, потому что не умею быть заботливым, понимающим, не умею быть тем, кто нужен женщинам. Апофеозом моей наглости и бездушия стала загубленная совместная встреча Нового Года.
 Сегодня я срублен под дых несносным жаром.  Кашель и ангина битым стеклом рвут мою размякшую глотку. Температура под сорок крепко держит в постели.  Я бездвижно гляжу в потолок. От жара слезятся глаза. Соленые влажные линзы покрывают мои зрачки, не позволяя рассмотреть узоры на обоях . Всё плывет. В бреду я севшим голосом громко разговариваю сам с собой: «Чувак, ты пустил жизнь под откос.  Сегодня от тебя уходит девушка, завтра институт окончательно шлет тебя в жопу, а уже на третий день – ты вылизываешь казармы и волосатые зады майоров и дедов. Жизнь распадается по частям. Деталь за деталью. Планы и мечты морщатся и тлеют. Вселенную забавляют твои страдания.  Любовь к жизни сильнее любви к пустоте. Поэтому ты еще не вздёрнулся и не вскрылся.  Но плох тот ученный, что открыл время. Плох тот механик, что пустил часы вперед. Они солгали нам, подарили иллюзию будущего, не рассказав, что время, в сущности, идет назад. Стрелки на часах движутся не в том направлении, в котором должны.  Они изображают стремление к светлому будущему, но, на самом деле, робко отступают к небытию.»
Наша комната в семейном общежитии напоминает сморщенный анус грязной дворняги. Три на четыре. Прелое окно. Уставшие обои. Старый компьютер на хилом столике и пустые бутылки из под «Жигулёвского светлого».  А еще я. Изжованный, потрепанный, потный и слабый. Жар стучит крепкими апперкотами по моей пустой голове. Я чувствую себя абортированным младенцем, брошенным под несущийся поезд. Мне никогда не было так паршиво. 
Я слышал, что при температуре выше сорока градусов, кровь сворачивается. Начинается бред и лихорадка. А там уже и до летального исхода рукой подать. Рядом нет «гугла», чтобы подтвердить мои опасения. А жаль. Он бы рассказал, что у меня свиной грипп, африканская чума и рак левого яичка. Он любит безбожно пугать.
Я ползу к столу. Глотаю Парацетомол, Ринзу и Анти-гриппин, запиваю ананасовым соком с надеждой на то, что моё очередное страдание скоро прекратиться. Я говорю себе: «Чувак, ты пустил всё по наклонной. Кафка ворочается в гробу и проклинает тебя, за тошнотворные рассказы, выложенные на «проза.ру». В аду сочувственно всхлипывает Ян Кёртис, глядя на то, во что ты превратил свою жизнь. Ты безучастно наблюдаешь за тем, как плывут события и разлагаются годы. Веришь в то, что завтра возьмешься за написание романа. Бросишь в свой котёл Буковского, Достоевского, Паланика и Камю, хорошенько размешаешь и выльешь в голодную толпу.  Тебе просто еще никто не сказал, что пишешь ты безвкусную пошлятину и унылые сальности. И никто не читает это, кроме тебя самого. Хватаешься за метафоры, как нищий за кусок хлеба, но они не спасают от пуль. Спроси у Пушкина. Твоя необузданная лень и страх помогают порой абстрагироваться и спрятаться от жизни, но они никогда не избавят от груза страданий и неудач, т.к. страдания и неудачи их плоды.»
Жар мажет меня по стенам. Я сижу на ледяном полу, опершись спиной на холодильник.  Я приставляю ладонь к груди, и становится жутко. Не могу нащупать сердца. Не ощущаю его сердитых ударов. Конечно, быть может, это просто злая шутка моего сознания притупленного высокой температурой. Но мне воображается, что я умер. Пытаюсь даже вспомнить момент, когда это произошло. Трясутся руки. Я гляжу на эти уставшие стены, загаженные бывшими жильцами. Смотрю на сопливую дверь. На изорванный диван. На пыльный ковер. Мне воображается, что это и есть ад. Ждать рая было бы глупо. Бог, конечно, любит всех и всё прощает, но слишком много дерьма я сотворил за своё короткое существование. Даже за то, как я обошелся со своей девушкой, Святому Петру уже стоило бы захлопнуть передо мной врата рая.
Я боюсь встать и попробовать открыть дверь. Если это ад, то он точно хуже, чем те кипящие котлы, о которых говорят верующие. Я боюсь, что дверь не откроется. Окно не разобьется. Никогда. Я останусь в этой комнате на целую вечность. Вечность в 12 квадратных метрах. Вечность в несносном одиночестве. В окно я буду смотреть на проходящих мимо людей. Я буду визжать и молить о помощи, но никто никогда не придет.  В стену буду стучать к соседям, но никто меня не услышит. Я буду царапать дверь, пока не отвалятся почерневшие ногти, пока в кровь и гной не сотру пальцы.
Хочется позвонить родителям и сказать: «я умер, но вы не расстраивайтесь, у меня тут всё хорошо.» Хочется позвонить девушке и попросить прощения. 
В бреду я говорю себе: «Чувак, ты пустил всё под откос и добился ожидаемого результата. Не хочется, конечно, быть мертвым, но что тут поделаешь? Ты так и не побывал в Скандинавии и Японии. Ты так и не написал свой блёвовыжимательный роман. Ты так и не стал тем, кем воображал себя всю жизнь. Раньше времени села батарейка в твоих часах. Если и вправду это ад, то Бог знатно исхитрился.»
Если это всё бред, и я на самом деле жив, то обязательно покончу с ленью и фобиями. Прямо с сегодняшнего дня. Пойду в университет и разберусь со всеми косяками и хвостами. Извинюсь перед своей девушкой.  Стану совсем другим человеком.
Я кладу большой палец на запястье, вожу по стрункам сухожилий, пытаясь нащупать пульс. Очень страшно. Если я умер, то так и не схожу в кино на «Человека из стали», не выучу французский и не пересплю с японкой. Будет обидно.
Нащупываю пульс. Никогда меня эти толчки под кожей так не радовали. Прикладываю руку к груди и чувствую, как ОНО стучит. Смотрю на часы – они, как и прежде, лживо идут вперед.
Я забираюсь в кровать и укутываюсь в одеяло с головой. Новую жизнь начинать мне ленно. Становиться другим человеком – страшно.