Дождь, цветок, снег

Известие о смерти пришло как некстати в конце недели, когда два единственно – свободных, как принято полагать, дня были расписаны буквально поминутно, от самого утра, до глубокого вечера самыми ненужными, бессмысленными делами, важность которых больше в том, что они вообще есть. Словом, такие дела и придумали для того, чтобы расстелить перед собой пелену загруженности, сделать из себя занятого человека, которому не хватает времени ни на что, кроме этих самых дел, которые, в общей своей сумме, не заняли бы и получаса. Оно было запечатано в белый, маркий конверт с указанием адресата и отправителя, заклейменное сверху маленькой дешевой маркой с резными краями. Аня равнодушно пробежала глазами по нескольким скупым строчкам, написанным дрожащей рукой прослезившейся женщины и, не произнеся ни слова мужу и детям, села на кровать, смяв бумагу в ладони. В письме говорилось о смерти её первого мужа, первой и, наверное, самой страстной, но короткой любви, закончившейся так же легкомысленно, как и начавшейся, ровно шесть лет назад. Из которых, год она терзала себя надеждами, плакала по ночам, два постепенно возвращалась к прежней жизни, и три заново училась познавать ступени счастья с новой семьей, любимым мужем и детьми. Вдруг, перестав теребить между пальцев обручальное кольцо, Аня снова развернула мятый лист, повторно вчитываясь в текст, словно выискивая в нем скрытый смысл, смысл между строк, который, между тем, так и не нашелся ни через пять, ни через десять минут глупого сверления листка тяжелым голубым взглядом серых глаз. Она догадалась, что письмо так безвкусно составлено сестрой её прошлого мужа, имени которого я сейчас уже не вспомню, да мертвым и не нужно имя. Неуклюжий, докторский почерк, состоящий из однообразных, кривых закорючек, через одну похожих на двойки. Не более ровные слова. Трагический мотив, растопленный местами следами от её слез. Аня читала, читала, читала, но никак не могла понять смысла, словно это шутка, словно это неправда, несвязные слова, в которых и не может быть никакого смысла. Охваченная бездельной думой о потери смысла, женщина потупилась.
А разве в смерти есть смысл? Если нет, то не дурно то, что я не могу его найти, а если есть… Почему я его не вижу. Как порой расставаясь с чем – то важным, забывая это что-то, теряя на долгое время из виду, до этого успев пресытиться им, встретив вновь – невозможно испытать прежних чувств. Прожито, оставлено. Так она, не зная, какие испытывать чувства, равнодушно смотрела на листок, переполненный смыслом и его полным отсутствием.
На следующее утро Аня отправилась на вокзал, предусмотрительно отправив мужа и детей к матери. Оставшийся в неведении Григорий, вместе с Машенькой и Сашенькой, оказавшись заложником маленькой Аниной лжи, уехал рано утром, чтобы не попасть в пробку на кольцевом объезде.
Ровно без девяти минут одиннадцать она стояла возле шестой кассы четвертой в очереди, поминутно считая количество человек, полагая, что за это время их число могло или сократиться или же наоборот возрасти. Голубой подол юбки девушки, стоящей впереди, мелькал перед глазами, раздражая хуже красного флага, поэтому Аня обрадовалась, услышав, что незнакомка едет совершенно в другом направлении, а следовательно их неприятная, короткометражная встреча в скором времени закончится раз и навсегда, и этот голубой подол перестанет пагубно действовать на её психику. Аня просунула в окно кассы деньги и получила билет, потерявший в глазах Анны всякий смысл, как смерть и письмо. К несчастью, подол вновь мелькнул перед глазами, когда Анна проходила на перрон. Она безысходно отвела глаза в сторону голых рельс, но голос незнакомки так и звенел в голове, как монотонный церковный колокол. Тогда Анна решительно уставилась на девушку, словно желая сказать что – нибудь обидное. Белокурая незнакомка, нагруженная лишь легкой сумкой, накинутой через плечо, на которой лежал короткий белый плащ, порхая, как птичка, быстро семенила ногами, боясь опоздать на поезд. И длинные, растрепанные летним ветром волосы, и этот плащ, который тоже не имел смысла, и стройные ноги - все так угнетало Анну, что впервые за эти два дня, с момента получения письма, она вдруг опечалилась, но скорее всего не потери мужа, а своему приближению к старости. Только когда суетливая птичка запорхнула в вагон и навсегда скрылась в глубине зеленого вагона, женщина смогла вновь вернуться к поиску смысла, разглядывая под ногами серые и белые камешки, пестрые обертки и скорлупки семечек, составляющие общую картину дорожного модернизма.
Анна сразу нашла свое место среди душного и говорливого плацкарта. Быстрые и громкие голоса, не переставая, возмущались, о чем – то просили и кого – то теряли. И именно в этот момент наивысшего своего раздражительного равнодушия, женщине вдруг стало стыдно за этот потерянный смысл, который исчез бесследно, затерялся где-то далеко, так далеко, словно его просто не было. Анна морщилась от одного воспоминания о том, что даже в день смерти её любимой собаки, она плакала, как подобает настоящей любящей хозяйке, а сейчас не видела ни единой причины проронить скупую слезу. Как назло за окном пошел дождь, углубляя чувство стыда, барабанящий по толстому, запотевшему стеклу, перерезанному грязными, двойными шторками.
Напротив села старушка, такая, каких рисуют на портретах, с морщинистым, но чрезвычайно мягким выражением лица и слезливо - умиленными глазами, заставляющими сердце сжаться от жалости. Анна начала думать о новом смысле, который пока не исчез для неё – о смысле жизни. Вот едет эта героиня забытых картин, едет и не знает, что обратно может не вернуться. А если она не вернется, кто – нибудь будет плакать. Люди часто уезжают, обещая вернуться, но пропадают бесследно, как когда – то пропал её покойный муж, как может кануть в неизвестность и эта её случайная спутница, ставшая пленницей злополучного поезда. Теперь Анне железная дорога казалась дорогой в ад, голоса сидящих вокруг людей – стонами о помощи и прощении, женщина – кассир самой смертью, а вокзал и вовсе местным чистилищем. Страх охватил Анну, и пальцы рук затряслись мелкой, неприятной дрожью, заставляя набухнуть узкие дорожки прожилок. Что же она? Тоже едет в ад? Тоже не вернется?
Но голос старушки нарушил будоражащие собственное воображение женщины мысли.
-Дочка, хочешь яблочко? Я тут припасла с собой в дорогу. – костлявая, жилистая ладонь потянулась к Анне с зажатой меж крючковатых пальцев семеринкой.
-Спасибо. – кивнула Анна, грустно улыбнувшись.
-Ты покушай, покушай, может, повеселеешь, а то сидишь хмурая такая, словно на тебе лица нет.
Тогда Анна представила свое лицо, и после слов попутчицы, оно казалось ей похожим на морду сфинкса, отчего бедная Анна совсем побледнела.
-Куда ж ты едешь – то, дочка. – спросила старушка, не умеющая молчать так же многозначно – говорливо, как Анна.
-В Москву, на похороны. – прямолинейно сказала Анна, замечая, как расстроилась старуха, которая в отличие от неё самой, при одном упоминании о похоронах сделала такое прискорбное выражение лица, словно была близко знакома с беднягой.
-А кто ж у тебя умер – то! – готовая прослезиться, спросила старушка.
Тут Анна долго не могла ответить. А в действительности, кем приходился ей тот, чьего имени я так и не смогу вспомнить. Как назвать состояние человека между любимым, прошлым и забытым?
-Один давний друг. – шепотом, чтобы никто не раскрыл её маленькой лжи, ответила женщина, потупясь.
-Ну ты поплачь лучше, только не убивайся так, а то совсем уж бледна. – ответила знающе старуха и чмокающее захрустела перед Анной яблоком.
Поплачь… К своему удивлению Анна совершенно не чувствовала себя подавленной, и поэтому решила, что старухе показалось, что в той деревне, откуда она едет со своим старческим – окающим акцентом, все ходят с багровыми лицами, и теперь оно – лицо Анны – и кажется этой убогой лишенным краски из-за скорби по умершему. Дождь не смолкал, наоборот, с каждым часом только усиливался, и женщину затянула новая дума о том, что она не предусмотрела взять с собой зонт, так что теперь её прическа будет убита влагой, а тушь вполне возможно растечется. Последнее, впрочем, даже было на руку Анне, ведь дождевая влага могла сойти за слезы, а если потереть глаза ладонью, то они очень даже естественно покраснеют. Но и тут все обернулось не так, как хотелось. На подъезде к станции дождь, как по чьей – то неуместной просьбе, кончился, оставив на утешенье Анне метровые лужи, в которых, как маленькие беспризорные дети, суетились воробьи. После пяти часов бессмысленного сиденья, в котором, однако, был заложен хоть какой – то смысл, у Анны затекли ноги, болела шея, и вновь легкая печаль сменилась задумчивым раздражением, перешедшим в раздраженное равнодушие. От духоты и сырости прическа все же испортилась, совершенно не украшая лица женщины, делая его куда более старым.

На кладбище было смертельно грязно, мерзко, отвратительно. Среди серости скорбящих лиц, как Анна не усердствовала, она казалась отнюдь не печальной, а просто злой. Для неё все вокруг расплывалось страшными параллелями прошлого, забытого, отрезанного, вырванного, может быть, даже украденного у неё эти шесть лет назад, когда он уехал, обещая вернуться, а двумя днями позже прислав согласие на развод.
Анна с подступившей к глазам ненавистью посмотрела в мертвое лицо безвольного тела, лежащего перед ней.
Потеря? Она давно его потеряла, он умер уже тогда. Его не было, как нет и сейчас. Зачем повторно плакать над тем, что было давно, из-за чего в слезных железах больше не осталось слез, а в сердце скопилось столько злости.
Анна швырнула на гроб четыре мокрых цветка и все оставшееся время, пока другие слезно прощались с тем, кого нет уже столько лет, стояла в стороне, между двух одиноких берез, заунывно шелестящих влажными листочками.
Сестра покойного, Катерина, чьей рукой было написано письмо, не прекращала реветь, как делают это все русские женщины, и при трагедии, и в случае какого – то неожиданного счастья. Плач у них одинаковый, истерический, подрывной, от которого прокуренный голос становиться собачьим воем. Но, притом, положено считать, что слезы украшают женщин. Видимо, это сказал тот, кто мало с ними сталкивался. Рыжая Катеринина голова с большим черным цветком орхидеи, прикрепленным к простенькой пластмассовой заколке, маячила перед глазами Анны, как рыжее облако пламени, не исчезающее даже тогда, когда женщина с силой зажмуривалась. И этот ужасный цветок черным символом двугласности пестрел прямо перед ней мрачной грязной точкой.
Потом, когда толпа сопливых женщин и раскрасневшихся мужчин окружила поминальный стол, какая – то бойкая родственница покойного пропихнула Анну чуть ли не в изголовье. Анна села на чрезмерно высокий, неудобный стул и стала похожа на истукана. Она практически ничего не говорила, а если уж и приходилось отвечать на глупые вопросы, женщина просто кивала или равнодушно процеживала сквозь зубы равнозначное «Да», «Нет» и «Хорошо».
Спустя час лица всех присутствующих стали куда более веселыми, разговоры завернули на другой поворот, углубляясь в тему семьи и жизни, пока мать безымянного покойника не принесла в гостиную старый фотоальбом. Все сразу же набросились к давно забытым пережиткам прошлого, наблюдая, как старая рука Ирины Николаевны перелистывает пожелтевшие страницы.
Минуты тянулись так медленно, словно тот же плохой человек, который остановил дождь, теперь попросил остановиться само время, и то, по странным обстоятельствам – его послушалось. Ирина Николаевна рассказывала, каким прекрасным человеком был её сын, как хорошо он учился, как помогал ей после смерти отца, словом – идеальный человек. Анна с грустью подумала, что старушка специально не договаривала того, как этот святой человек по недели не выходил из долгих запоев и бил жену из ревности, а когда окончательно сбился с толку – уехал, сбежал, оставив её одну, точнее наедине со своей болью.
Присутствующие, видимо все без исключения, знали о неидеальности покойного, но послушно кивали. Вскоре альбом надоел всем хуже сказок Ирины Николаевны, тогда он и попал в руки Анны.
Женщина открыла его механически, не зная, на какой из моментов жизни покойного она попадет. По иронии судьбы выпало счастье. Анне в глаза бросилась старая фотография, снятая около десяти лет назад: девушка в коротеньком голубеньком, слегка выцветшем платьице с непослушными русыми кудрями и букетом полевых цветов в руках, похожих на охапку наспех сорванной травы. Это была Анна, и рядом с ней стоял он, безымянный мертвец, с простодушной, живой и игривой улыбкой. Их глаза светились таким ярким, трогательным светом, что сперва Анна долгое время не узнавала ни себя, ни бывшего мужа на фотографии. Женщина чувствовала, как вдруг все то последнее, что напоминало о молодых годах, вдруг потемнело, померкло, как эта фотография, но, только глаза были прежними, сохранившими этот живительный свет. Теперь Анна поняла, что в смерти действительно нет смысла, никто не знает когда, когда умрет, и после его ухода ровно ничего не изменится. Но есть смысл жизни, которую прожил этот человек, а он бессмертно витает в каждом сантиметре воспоминаний, предметов его существования. И это смысл невозможно не осознать, это нечто столь же важное, как и сама жизнь.
Анна закрыла альбом и тихо подошла к окну, всматриваясь в медленное течение облаков. Ей сейчас безумно хотелось снега, выбежать во двор той краснощекой девчонкой в распахнутой курточке и намотанным на шею морским узлом шарфике, да кидаться в знакомых мальчишек снежками, видя эти нескончаемые потоки света, льющегося из глаз. Женщина на мгновение обернулась в глубь гостиной, разглядывая людей, для которых когда – то и предназначались эти снежки. Свет погас. Здесь все мертво. Они все мертвы для неё так же, как и он. Они не более предметов мебели, не более потускневших фотографий. Они пыль, они прожитое, они забытое. Они. Их нет. Она одна. Здесь, среди светлой пустоты, в которой, однако, света нет. Света нет.
Перед тем, как уйти, Анна столкнулась в дверях с Катериной.
-Уезжаешь? – грустно спросила та.
-Да, боюсь опоздать на поезд. – соврала Анна.
-Я думала, что ты не приедешь. – после минутного молчания, сопровождавшегося шелестом Аниной одежды, сказала Катерина.
-Почему?
-Не каждый хочет встречаться с прошлым…
-Я тоже не хотела, но приехала. Не знаю почему.
Катерина прослезилась и бросилась Анне на шею.
-Ты прости его, не мог он, понимаешь, не мог он вернуться. – разоткровенничалась женщина, мотая рыжей головой развившихся волос. – Нельзя ему было, нельзя.
-Да что ты говоришь – то такое, прекрати, Катя. Ни за что я его не виню.
-Нет, винишь. – заныла Катерина, как ребенок. – Винишь, потому и не плачешь.
Анна собралась и, не простившись с другими, скучно – апатичными лицами, открыла дверь, чтобы выйти, но Катерина вдруг схватила её за руку.
-Обещай, что простишь!
Анна мягко посмотрела в её глаза, в которых на мгновение промелькнул лучик его свет и потух.
-Обещаю… - тихо сказала Анна, отнимая от себя её руку.
-Вот, возьми, возьми пожалуйста. – Катерина сунула женщине свой цветок, бархатные лепестки которого помялись от её пальцев. – Ты знаешь, он любил.
-Спасибо. – ответила Анна, пряча цветок в карман.
-И приезжай, не забывай нас, хорошо?
-Хорошо.

Обратно домой женщина ехала уже глубокой ночью, перед этим несколько часов прогуливаясь по улицам Москвы, по тем местам, где они когда – то гуляли вдвоем.
Анна сидела, уткнувшись лицом в холодное стекло окна, и печально смотрела вникуда, вздрагивая от пробегающих мимо огней света. В небе застывшими слезами мерцали звезды, расплываясь в серо – черных облаках. Так вечно ехать, вперед, без направления, куда – то в неизвестность, далеко. Ехать и ехать, забыв обо всем, забыв всех и вся, без цели и стремлений, просто ехать, чувствуя себя счастливым и… спокойным. Анна вернулась еще до рассвета, когда лучи еще только собирались выползти из-за горизонта, змейками пробираясь по небу, цепляясь за румяные облачка, похожие на сонных барашков. Она приоткрыла дверь детской – Сашенька и Машенька спали в своих кроватях, как маленькие ангелы. Григорий сопел в спальне. Анна улыбнулась и, не снимая верхней одежды, прошла в комнату и села на диван, ровно на тоже место, на котором сидела позапрошлым утром.
И было так хорошо, так легко и спокойно, что слезы сами навернулись на глаза, капая на колени большими прозрачными каплями. Она сунула руку в карман за платком и наткнулась пальцами на головку черного цветка. Закружилась, закружилась вокруг жизнь. И так хорошо, так спокойно. Слышится звонкий голос той прекрасной молодой незнакомки в голубом, как небо, платье. А, может быть, Анна знает её? Может, это и есть Анна. Она бежит на поезд и срывается в другую, новую жизнь, чтобы быть счастливой. А ведь счастье повсюду: в глазах незнакомых, в проезжающих поездах и улыбке красных губ женщины – кассира, которая по ошибочному, несчастливому представлению походила на демона, в обертках, брошенных на дороге, в рельсах, в ней самой, в семье и детях… она простила, она, конечно же, его простила. И он тоже, он тоже давно её простил за то, что она это счастье нашла.

Конец.