Дом с колодцем во дворе

Августовская ночь прилепила к стеклу фиолетовую физиономию, ехидно дразня желтым нескончаемым многоточием: это светофор, как старая пластинка, которую заело на одной фразе, мигал Женьке: «Спи… спи… спи… спи…»
 Хлопнула дверь в пропахшем кошками подъезде пятиэтажки, и спустя минуту из-за стенки донеслось привычное: «Опять шлялся до полуночи! Кто за тебя к экзаменам готовиться будет? Одни гулянки на уме!..»
Женька тяжело вздохнула,  с укором взглянула на желтый мигающий прямоугольник на стене; он  задрожал тюлевой тенью, послушно отзываясь на приглушенное высотой тарахтенье позднего мотоцикла.
Женьке тридцать пять. Уже. «Уже» – потому что бывший муж уже лет пять гуляет сам по себе, свалив вопросы  воспитания единственной дочери Ляльки на бывшую супругу, а вопросов этих – море, нет, океан – Тихий… Или Индийский? А, оба, вместе взятые!.. Потому что никто не пожалеет и не погладит Женю по осветленным гидроперитом волосам за решение этих тихоокеанских вопросов и еще многих других… Потому что зарплата библиотекаря ничтожно мала, а пенсия Жениной мамы – не безразмерна… Потому что уже приходится выбирать в магазинах крем для зрелой, а еще лучше – для увядающей кожи лица, чтобы она дольше не увядала…
Почему-то вспомнились мамины пироги с капустой, даже слюна сглотнулась непроизвольно… Потом выплыла из чернильного тумана с желтыми всплесками пыльная солнечная улочка старого Устюга, Устюга детства… А вот дощатый рыночный прилавок, бабуся ловко сворачивает кулек из тетрадного листка и высыпает в него стакан  странных фиолетовых ягод под названием черника. Женька таких не видела в Казахстане, там – вишня, земляника, яблочки-ранетки, и они все красные, яркие… Потом бумага с нацарапанными на ней карандашными строчками пропитывается соком переспелой черники, и пятна эти тоже фиолетовые, как чернила… Ах, вернуться бы в тот старый Устюг, в детство! Кажется, что тогда все было так просто, так легко, пусть и не всегда понятно…
*  *  *

Солнечный зайчик, отскочивший от распахнутой форточки, на миг ослепил Женю. Асфальт под ногами был мокрым, в сырых копнах тополей оглушительно чирикали воробьи. Лиловая туча горбатилась за крышами, влажно блестевшими на солнце, съеживалась, уменьшалась, сползая за горизонт.
Из дверей кинотеатра «Темп» вывалила пестрая толпа ребятишек. Женя раскрыла от недоумения рот. Здание бывшего кинотеатра уже много лет стояло пустым. Что вдруг случилось? Толпа тем временем разделилась на ручейки, они потекли, гомоня, по умытым дождем улицам. У ближнего киоска «Мороженое» сразу скопилась очередь. Женя подошла ближе и изумленно увидела, как в окошке киоска толстая продавщица в белой ситцевой куртке, туго натянутой на пышной груди, взвешивает на весах вафельный стаканчик и накладывает в него большой ложкой мороженое из алюминиевой чебаклаги. На стекле – листок бумаги: «Мороженое сливочное – 13 копеек, шоколадное – 15 копеек, эскимо – 11 копеек».
У Женьки захватило дух и сладко-тревожно заныло под ложечкой. Она оглянулась. Сзади ярко и чисто зеленели липовые кроны городского парка, справа синела между домами, сверкая под солнцем, Сухона… На белом здании нынешнего управления образования почему-то висела другая вывеска, слепя золотыми буквами: «Районный исполнительный комитет…»
Но ведь он здесь был лет тридцать назад! Женька удивилась еще больше. Прохладная волна легкого волнения обдала ее от горла до кончиков пальцев на ногах…
И вдруг Женька поняла: удивляться не стоит. Значит, так надо. Она постояла еще несколько секунд, выдохнула волнение и направилась вперед по Советскому проспекту. Солнце грело голые плечи и руки, подол красного летнего сарафана путался в коленях…
В сквере землепроходца Дежнева никакого Дежнева не было, вместо него большая цветочная клумба в форме пятиконечной звезды раскинула свои фиалково-левкойные лучи по мокрой траве. Голубые елочки, еще небольшие, аккуратно выстроились вдоль узорной металлической оградки…
Так – так… Значит, прошлое. Что ж, посмотрим.
Пить как хочется!.. Ага, в переулке Красном возле гостиницы – желтая бочка с квасом. Совсем, как в детстве. Продавщица – тоже в белой ситцевой тужурке – ловким и привычным движением водружает пустую стеклянную кружку вверх дном на кружок с дырочками, поворачивает его ручку, и из дырочек вырываются струйки воды, смывая со стекла остатки кваса… Женьке в детстве всегда нравилось смотреть на этот процесс: секунда в радужном блеске струек – и прозрачная кружка вновь наполняется коричневой пенящейся жидкостью. Какой-то конфетный, а вовсе не хлебный аромат окутывает это таинство…
– Девушка, вас угостить квасом? – мягкий и теплый мужской голос вернул ее на землю.
Молодой человек был высок, худ, курнос и конопат.  Он вопросительно смотрел на нее, и в зеленых глазах его весело плескалось солнце. Налетел ветерок, дохнул не успевшей еще рассеяться от августовского тепла влажной последождевой свежестью, шевельнул соломенную копну волос незнакомца, отогнул на миг  воротник его клетчатой рубашки, обнажив острую ключицу; потом, метнувшись, прильнул к Женькиной шее и, скользнув по голой руке, смешался с конфетным запахом, исходящим от бочки.
Странное приключение с перемещением во времени стало нравиться Женьке.
– Да, пожалуйста. Я, к сожалению, кошелек забыла дома. – Она подавила смешок. Все равно  ничего бы не смогла купить: деньги давным-давно уже не такие,  а несколько медных монеток  достоинством в три копейки (столько стоила маленькая кружка кваса) валялось дома где-то в старой шкатулке – на память.
– Вы не устюжанка? – спросил он после того, как квас был выпит, а, кружки, искупавшись в многочисленных струйках воды, перекочевали в руки других жаждущих. – У вас отрешенное, не устюгское лицо.
Его негромкий, бархатный и теплый голос странной музыкой проникал в самое сердце. Легкая, ненавязчивая и волшебная, эта музыка напомнила Женьке что-то давно забытое, родное. Что? Она никак не могла вспомнить…
Молодого человека звали Сан Саныч, друзья величали просто Санычем. Оказалось, что Саныч, коренной устюжанин, он преподает труд и черчение в пятой школе.
…Странное ощущение овладело Женькой. Казалось, все, что происходит сегодня с ней, уже когда-то с ней происходило.
– Дежа вю, – коротко определил Саныч ее состояние. Да-да, Женька слышала, что французское (кажется, французское) выражение означает именно это – «уже было когда-то».
Дымящийся под горячим солнцем мокрый асфальт;  полузабытые, а то и совсем незнакомые уголки родного города; облупившиеся каменные стены храмов; старые автобусы в отличие от привычных немецких «МАНов»; деревянные мостки, от которых Женька уже отвыкла; встреченные девочки и мальчики в белых рубашках и красных пионерских галстуках, выцветшие плакаты на стенах домов с профилем вождя мирового пролетариата и постоянно повторяющимися словами «партия» и «коммунизм» – все это, словно удивительный сверкающий вихрь из прошлого, закружил  ее и повлек за собой… И она не сопротивлялась: впитывала его звуки и краски, вдыхала его ароматы, наслаждаясь этим состоянием. И слушала, слушала, словно дивную музыку, голос не очень многословного Саныча – мягкий, теплый, так быстро ставший родным, задевающий какую-то неведомую струнку в груди слева… Что будет потом? Не хотелось думать об этом. «Потом» будет потом. А пока – улицы, улочки, переулки – узнаваемые и еще не виданные, но все равно до боли знакомые. Дежа вю…
– Слушай, я бы поужинал, – поерошил свою соломенную копну Саныч в очередном тенистом заулочке, скорее, деревенском, чем городском. И Женька поняла, что она голодна как волк, а ноги ее гудят от усталости.
– А кто нас накормит?
– Моя бабушка.
Санькина бабушка жила в маленьком домике на набережной.  Асфальт остался в центре, а здесь, ближе к нефтебазе, на крутом спуске к Сухоне царили одуванчики, клевер, донник и прочие – дикие и душистые.
Как-то незаметно подкрался вечер. Засиневшая река отражала Дымковский собор, первую звезду над ним и отблески закатного небесного пожара, оставшегося сзади, на западе – за крышами домов, за кронами деревьев. Кричали чайки, и только их пронзительные вскрики нарушали тишину этого берега. Где-то за поворотом натужно тарахтел катер, таща за собой огромный хвост из бревен. Напротив, у противоположного Дымковского спуска стояла серенькая пассажирская лайба, казавшаяся отсюда совсем маленькой. Немного в стороне пыхтел готовый отчалить дебаркадер, на палубе которого прикорнуло несколько автомашин, мотоцикл и пара велосипедов…
Господи,  Сухона еще глубокая! Еще живая! А ведь через три десятка лет ее можно будет перейти вброд, а на пляже станет постоянным и привычным устрашающий плакат на высокой жердине «Вода загрязнена. Купаться запрещено»…
– У тебя опять отрешенное лицо. О чем ты думаешь? – Голос Саныча теплой волной хлынул в душу,  смывая невеселые мысли. – Пошли, у бабушки сегодня шаньги с пшеном.
Нет, наверное, это сон. Чудесный, замечательный, необыкновенный. Со старым низким домиком под сенью рябин и с колодцем во дворе. С полосатым котом на подоконнике, внимательно наблюдающим из-за стекла за тем, что делается на улице. С русской печкой и хлопочущей возле нее улыбчивой бабулькой в белом платочке. Со столом, на котором – вытертая по углам клеенка с ромашками, а в углу над ним – темный лик Богородицы-Одигитрии…
А еще  с фотографиями по стенам.
Рядом с большой рамкой, уместившей десятка полтора  пожелтевших, мутных карточек, – новые: черно-белые, четкие, словно сошедшие со страниц журналов, снимки. Смеющийся малыш на детском велосипедике, старая женщина с мудрым и ласковым взглядом (ой, да это же бабушка Саныча!), смешной кот на заборе, заснеженный зонтик какой-то травы крупным планом, летящая чайка над водой с яркими солнечными бликами, старый дед, присевший на дощатые ступеньки щербатого крылечка и закуривающий папиросу…
– Это чьи работы? – пораженная, Женька повернулась к Санычу, ставившему на стол пузатые чашки…
– Мои. – Он сосредоточенно разглядывал трещинку на чашке. Потом поднял на нее зеленые глаза, словно удивляясь ее изумлению, пожал плечами и, как будто извиняясь, повторил просто:
– Мои.
– А почему нет ни одной молодой девушки? Обычно мужчины любят делать девичьи портреты…
– Зачем? Молодость сама по себе соблазнительна и красива, художник же должен уметь видеть красивое в обычном. Вон в ней, например, – Саныч кивнул в сторону бабушки, заваривающей чай…
В простенке между окнами стоял еще один стол, заваленный книгами, рядом на гвоздике висел фотоаппарат в чехле, отрывной календарь… И гитара.
 Женька, сглотнув ком волнения, подошла к календарю: август, 15-е, 1968 год. Господи! Она еще даже не родилась!
Преодолевая легкий ужас, вызванный страничкой календаря, она провела пальцем по струнам гитары.
– Саныч, ты играешь?
– Да, – также просто ответил он. Подошел к ней, взял за руку и, словно маленькую девочку, повел к столу с шаньгами и чаем.
– А ты мне сыграешь?
– Конечно.
Последние солнечные лучи, пробившиеся сквозь рябиновые заросли за окном, желтыми стрелами рассекали комнату надвое. В них теснилась, танцевала и переливалась невесомая, неощутимая и видимая лишь в лучах света микровселенная, которую мы, не замечая того, постоянно раздвигаем телом. Одна из стрел попала в пустой пузырек из-под лекарства, оставленный на подоконнике, и сломалась, превратив стеклянную пустышку в сияющую звезду…
Женьке хотелось плакать, хотелось, чтобы этот сон никогда не кончался. 
У нее не было родственников в деревне. Именно о таком доме с такой бабушкой она всегда мечтала. О русской печке, о колодце во дворе. А на подоконнике за стеклом – полосатый кот – символ покоя и уюта… Родная Женькина бабушка Александра умерла очень давно, оставив дочери – Женькиной тетке, дом на Кузнецкой. Тетка-выпивоха водила в бабушкин дом приятелей, потом умерла глупой и страшной смертью: один из собутыльников зарезал ее после очередной попойки. Старый дом стоял беспризорный, старея на глазах от своей беспризорности. Теткина дочь, Женькина ровесница, не очень-то заботилась об уюте, запиваясь, как и мать, горькой. В доме ютились бомжи, гадя по углам и растаскивая остатки мебели. И однажды он сгорел, отполыхав среди ночи и оставив в память о живших здесь когда-то семьях лишь черные головешки…
Ой! Как же она не догадалась сходить на место пепелища! Что там сегодня? Вдруг она увидит живых и здоровых бабушку и дедушку, чьи лица уже начали стираться из памяти? А вот свой собственный дом, на третьем этаже которого в двухкомнатной квартире они живут вместе с дочерью-шестиклассницей Лялькой, Женька сегодня не нашла: на Горе вместо пятиэтажек теснились кособокие старые домишки…
– Ты… где? – Саныч тревожно смотрел на нее. – Ты все время не здесь.
Что ему ответить? Поверит ли он? Или примет за сбежавшую из психушки?
– Давай пить чай, а потом ты мне сыграешь, да?
*  *  *

Саныч хорошо играл на гитаре. Женька залюбовалась его руками – сильными, ладными, с длинными  уверенными пальцами. Песни были чужие и его собственные – про ночь, про одиночество, про звезду, про прощание… А от голоса его хотелось реветь белугой… Зачем этот сон? Как она  будет жить, когда этот сон закончится?
…Саныч отложил в сторону гитару.
– Слушай, на твоем лице жуткая тоска! Это от моего пения? Тогда мы сейчас лучше идем гулять, и я покажу тебе одно очень интересное место. Но сначала сфотографирую тебя, если позволишь. Пока не совсем стемнело на улице.
– Я уже так стара?
 Он смущенно поерошил свои волосы:
– Н-нет, просто ты мне нравишься. Ты необычная…
Саныч, милый! Зачем ты это сказал? Неужели ты не мог промолчать? Как возвращаться с ЭТИМ в пустую квартиру: в пустую, потому что дочь Лялька или в школе, или гуляет, или сидит за уроками в своей комнате. В пустую, потому что ни дочь, ни приятельницы-библиотекарши не в состоянии заполнить эту пустоту…
– Так ты позволишь?
Конечно, она позволит. Она бы позволила очень многое, но ты слишком скромен. И ладно, и хорошо, что скромен. Бесцеремонность и наглость раздражает. Подруги иной раз подшучивают над ней: для кого хранишь свое драгоценное тело? Да, наверное, это смешно выглядит, но только руки не в силах подняться – даже просто лечь на плечи мужчине – если в груди холодно, если там свербящая, назойливая пустота, если не греет сердце чужой взгляд, прикосновение, улыбка, голос… А сейчас ей тепло – так тепло, как никогда еще в жизни не было…
Она присела на край колодца, подняла взгляд на угасающие облака за темными кронами тополей… Как хочется остаться здесь…
– Ну что, мы идем?
– Уже все? Да, да, конечно! А куда ты меня поведешь?
*  *  *

Старый храм возвышался в темноте сумрачной громадой. Купол его терялся в темноте, и где-то там, в зыбкой фиолетовой высоте дрожали зеленые августовские звезды. Саныч потянул ее в проем полуразрушенной стены. Пахнуло сыростью и крапивой.
– Осторожно! – Его теплая рука, на миг разжавшаяся, вновь крепко стиснула ее ладонь.
Каменные ступени в плешинах лишайника вели наверх, облупившиеся стены, казалось, стискивали и без того узкий проход.
Выбрались на дощатое перекрытие второго этажа, проползли еще выше по дряхлой деревянной лестнице, притащенной кем-то сюда, добрались до колокольни. Когда-то пели-гудели здесь на разные голоса колокола, сзывая прихожан на службу, а сегодня гуляет по перилам ветер, дыша речной влагой. И совсем близко, совсем рядом – небо и звезды. 
Внизу вздыхал дремлющий город. Где-то там, в темноте, в своем доме на Кузнецкой ложились спать живые и здоровые дедушка и бабушка, ждущие из далекого Казахстана дочь с зятем. Те скоро приедут и через год родят им белоголовую  внучку Женьку. А сейчас взрослая Женька, по странному стечению обстоятельств, стоит здесь, на колокольне старого храма, который через сорок лет, восстановленный, сияющий белыми стенами, гордо вознесет над Сухоной кованые ажурные кресты…
… Она вдруг заметила, что крепко сжимает ладонь Саныча. Спохватилась, отдернула руку… Его глаза неожиданно оказались так близко, что закружилась голова. Словно брызги, разлетелись, зеленые звезды;  ветер закрутил их в звенящую, сверкающую спираль…
И наступила темнота…
*  *  *

…Хлопнула дверь в подъезде, через минуту из-за стены донеслась привычная ругань: «Явился? Где же ты всю ночь шлялся? У тебя сегодня экзамен, горе ты мое!…»
В комнату, впустив яркий сноп солнечного света, заглянула заспанная Лялька. Всклокоченные после сна ее волосы золотистым нимбом сияли вокруг головы.
– Ну ты и спать, муся! На работу опоздаешь! Я уже чайник поставила, вставай!
Сон кончился. Ласковый, волнующий, оставшийся в черной яме ушедшей ночи, он никак не хотел отпускать от себя. Рука еще чувствовала тепло ладони Саныча, перед глазами стояло его лицо…
На кухне брякала чашками и ложками дочь, за окном дребезжали на разные голоса автомобили: утро втягивало ее в свой привычный водоворот, стряхивая остатки удивительного сна.
*  *  *
Но он занозой сидел в ней, мешая жить, работать, думать, смотреть на людей, слушать их разговоры.
И однажды после работы Женька решилась.
…Странно, но дом на Набережной существовал. Спрятавшийся под густыми гривами сирени и черемух, скособочившись, он глядел на нее из зелени маленькими окнами. Во дворе – колодец с полусгнившим срубом…
– Вам кого? – с крыльца на гостью вопросительно смотрела пожилая женщина. У ног  ее сидел полосатый кот…
Будь что будет!
– Я из библиотеки, – и Женька шагнула вперед, услышав, как забилось, заметалось сердце, словно птица крылом, стуча в ребро изнутри…
– Вы, наверное, по поводу фотографий Александра Александровича? Проходите в дом.
Господи, она уже это все видела: стол в углу, русскую печь, гитару над столом, фотографии на стенах…
И вдруг ноги ее подкосились, к горлу подкатил ком…
Между окон, прямо напротив нее на стене висел снимок: двор дома, колодец, а на краю колодезного сруба сидела… она сама! Точно – она! Только красивая и очень грустная. Она не смотрела в объектив фотоаппарата, лицо ее было задумчиво, и мысли, очевидно, витали где-то далеко. Сзади колодца – темный силуэт рябины на фоне вечернего, но еще светлого неба… Боже мой!
Мягкая теплая шерсть щекотнула ногу: это полосатый кот, неслышно подойдя на мягких лапах, потерся об нее пушистым боком.
Солнечные лучи, пробившиеся сквозь черемуховые заросли за окном, желтыми стрелами рассекали комнату надвое. В них теснилась, танцевала и переливалась невесомая, неощутимая и видимая лишь в лучах света микровселенная…
Одна из стрел попала в пустой пузырек из-под лекарства, оставленный на подоконнике, и сломалась, превратив стеклянную пустышку в сияющую звезду…