Линейка жизни

С середины весны и до поздней осени Ванюшка жил в деревне у дедушки. Жили они хорошо, ладно, если не принимать во внимание те дни, когда Ванюшку одолевали тоска и полное безразличие ко всему, что происходило вокруг. В такие дни – наполненные надоедливыми мухами и слепнями, когда глаза уже отказывались смотреть на пыльную дорогу, лежавшую вдоль выцветшего палисада, и на рыжего петуха, который всегда ходил за ним по пятам и суетно склёвывал со штанишек блестящие пуговицы, – Ванюшка млел от жары и непременно сердился. Сердился он чаще всего на деда, Андрея Поликарповича, – высокого, ссутуленного жизнью старика, часами не выходившего из своей занавешенной комнаты. Очнувшись, дед призывал Ванюшку к себе, проводил невесомой ладонью по волосам и беспокойно вглядывался в его пытливые глаза, словно намеревался о чём-то спросить, затем, устало улыбнувшись, закутывался в ватное одеяло и просил принести подогретой криничной воды. Напившись, вскидывал руку, осеняясь крестом, но тут же в бессилии ронял её на постель и долго смотрел на освещённую тусклой лампадкой старинную людницу. Иногда в забытьи Андрей Поликарпович вскрикивал, кого-то увещевал, – и тогда оробевший Ванюшка просовывал в дедову комнату голову, щёлкал тугим выключателем или топал ножкой, и, дождавшись ответного скрипа кровати, начальственным голосом домогал:
– Поликарпыч, ёлки-перепёлки, ну-ка дуй в сельпо за четвертинкой!

Эту фразу он перенял у деревенского тракториста Семёна, который произносил её, как казалось Ванюшке, только в особенных случаях, два раза в году: когда перепахивал позади их сарая осевшую за зиму землю, и осенью, когда пригонял бортовую тележку с навозом.
Семён выпивал четвертинку за три глотка, краснея лицом, а отдышавшись, съедал с тарелки «что Бог послал» и уезжал восвояси. Ванюшка приметил, что Бог каждый раз посылал Семёну одно и то же: два куриных яйца, пучок зелёного лука, хлеб и смешанную с красными перчинками соль. Прощаясь, Семён похлопывал деда по скорбной спине и хитро подмигивал:
– Ну, Поликарпыч, ежели что, – зови. Я для друганова отца… без отказа!
Не отказывался Семён и от дедовых пятнадцати рублей.

Услыхав про четвертинку, дед начинал смеяться, но вдруг закашливался, свешивался с кровати и, опираясь рукою о пол, выжидал. Ванюшка чего-то пугался, выбегал из избы и, притулившись в уголочке резного крыльца, теребил на животе собравшуюся складками рубаху.

Раз в месяц в их доме случался праздник. Седьмого числа почтальонша привозила в деревню пенсию, и едва за ней захлопывалась калитка, они, перебраниваясь и подгоняя друг друга, переодевались в другую одежду и шли в магазин. Покупали кулёк шоколадных конфет без обёрток, полкилограмма «дунькиной радости», печенье, кофейные кубики в гладкой бумаге и лимонад. Дед покупал в магазине что-то ещё, но что именно, Ванюшку уже не интересовало. Потом торопились домой и, пока на плитке разогревался обед, Ванюшка раскладывал принесённые из магазина пакетики по полкам пахнущего ванилином и лекарствами буфета. Обедали без охоты, пробавляясь потешками, по очереди отгоняя от хлеба назойливых мух. Андрей Поликарпович украдкой поглядывал на внука, сторожившего блюдце со сладкими шариками, и чему-то улыбался. Когда пили чай, Ванюшка выбирал себе красные и жёлтые шарики, а деду подсовывал зелёные и белые, и дед опять чему-то молча улыбался.

В один из «праздничных» вечеров, отужинав и напившись индийского чаю с конфетами, они два раза разошлись в «подкидного дурака», выиграли друг у друга по четыре партии в шашки, после чего Ванюшка заскучал, отодвинул шашки на край стола и, положив подбородок на скрещенные на скатерти руки, спросил:
– Деда, а сколько тебе лет?
– Восемьдесят шесть. – Андрей Поликарпович ответил быстро, почти не задумываясь, но в следующую секунду, поймав на своём лице непонимающий взгляд, повторил уже намного медленнее, с расстановкой: – Целых восемьдесят шесть годочков, внучок! Так-то вот.
Ванюшкино лицо исказила зевота.
– А это много или мало – восемьдесят шесть?
– Ну, это как посмотреть: для кого-то много, а для кого-то, – дед оглянулся на своё отражение в зеркале, – мало.
Проследив за дедовым взглядом, Ванюшка в сомнении замер, но вдруг встрепенулся и, нахмурив брови, укоризненно покачал головой:
– Не-е, Поликарпыч, так не бывает. Вруша ты!.. Так только у врунов бывает.
Андрей Поликарпович закашлялся, прикрыв платком счастливую улыбку.
– Очень даже бывает, внучок, у всех бывает. Да и зачем мне врать-то.
Ванюшка задумался, затосковал, но вскоре взгляд его ожил.
– Ну, вот для тебя, дед, восемь и шесть – это много или мало?
Андрей Поликарпович сделался серьёзным.
– Для меня мало, а…
– А для меня? – нетерпеливо перебил Ванюшка.
– А для тебя много.
Ванюшка подпёр руками голову и с подозрением уставился деду в глаза.
– Не понимаю… Ну, вот скажи, тебе лет много?
– Много.
– Вот видишь! – Ванюшка обиженно насупился. – Ну, Поликарпыч, ну, дед, ну скажи правду! Как такое может быть: лет тебе много, и для тебя это мало? Не понимаю…
– Эх, садовая твоя голова! – Андрей Поликарпович кашлянул в сухонький кулачок, приосанился и многозначительно посмотрел на Ванюшку. Тяжело вздохнув, попытался вскинуть отяжелевшую вдруг руку, но, смутившись, осторожно подтянул её за носовым платком, к карману. – Рановато ещё, конечно, тебе об этом думать, внучок, да уж ладно... Судьба, видать. Доведётся ли когда ещё вот так…
Вмешалась выскочившая из часов кукушка. Дослушав встрявшую в беседу птицу и удовлетворённо хмыкнув, Андрей Поликарпович продолжил:
– По сравнению с тобой, Ванюша, лет мне уже много, даже очень много, но для меня, в моём исчислении, их всё ещё мало. Как бы тебе это… Не выполнил я пока свою норму на белом свете. Понимаешь?
– А-а!.. Не-а. Опять не понимаю! Дед, а ты напиши мне на листочке, сколько этих лет-то самых.
Андрей Поликарпович старательно вывел 86.
Ванюшка схватил карандаш.
– А мне вот сколько!
Перед 86 появилась цифра 6.
– Правильно. На будущий год в школу пойдёшь.
Ванюшка в задумчивости прикусил карандаш.
– Дед, а это какая цифра?
– Восемь.
– Значит, ты старше меня на целых восемь лет? – не вынимая изо рта карандаш, спросил Ванюшка.
Дед рассмеялся.
– Садовая твоя голова!
Ванюшка обиженно насупился.
– Ну, что ты всё садовая да садовая. Что ли я в детстве много падал?
– Случалось, конечно, но чтобы шибко – никогда. – Андрей Поликарпович попытался подняться и уже переставил под собой табурет,  но вдруг замешкался и, сосредоточенно о чём-то припоминая, замер. – Постой-ка, внучок, а почему… с какой это стати ты решил, что падал-то много?
Почесав пятернёю затылок, Ванюшка пожал плечами.
– Папка сказал. Сказал, что однажды я саданулся о табуретку и голова у меня стала садовая.
Андрей Поликарпович даже прослезился от смеха.
– Садовая – это значит большая, умная то есть. Видал, какая в нашем саду малина?.. А в лесу?.. То-то же! В лесу иная яблоня совсем не вырастает. Или слива. Глянь-ка в зеркало, какая у тебя голова большая!
Ванюшка подошёл к трюмо и долго себя рассматривал.
– И правда. У меня даже веснушки большие!
– Вот-вот. Выходит, внучок, не так уж плохи наши с тобою дела.
– Наши с тобой дела, дед, – Ванюшка расправил плечи и, шмыгнув носом, подтянул повыше пояса штаны, – очень даже хорошие: мы с тобой не курим и даже матом не ругаемся. – Ванюшка опять о чём-то задумался. – Я больше не буду тебя Поликарпычем называть. Ты… хороший.
– Чего уж. – Андрей Поликарпович заморгал повлажневшими вдруг глазами и смущённо задвигал чашками на столе. – Я не в обиде. Пойдём-ка… пойдём, внучок, пока совсем не стемнело, курей проведаем да парники на всякий случай позакрываем: что-то суставы сегодня сильнее обычного ломит. Как бы не запогодилось.

Наступившая ночь оказалась холодной и ветреной. Под утро пошёл несмолкающий дождь, и песок на дороге превратился в липучую грязь. В межах и в спускающейся к речке ложбине, на месте коровьего выгула, появилась вода.
Ночью Андрей Поликарпович долго не спал, постанывал, несколько раз подымался с кровати и натирал пахучими мазями ноги. Ванюшка сначала прислушивался, тихонько вздыхал, жалея болезного деда, но вскоре сморился и незаметно уснул.
На следующий день Андрей Поликарпович был не по обыкновению задумчив. Долго глядел на пляшущий в печке огонь, кутался в одеяло, наконец, осипло прокашлявшись, тяжело вздохнул и посмотрел на внука мерклыми глазами.
– Ты, Ванюшка, ежели что со мной, беги к Санягиным, к Марии Ивановне, которые напротив колодца живут. Они дома всегда, да и уговор у меня с ними. Понял?
Ванюшка нахмурился и помрачнел.
– Понял. А что с тобой… что может случиться-то?
– Ну… мало ли. Вдруг помру, – а ты испугаешься.
– Нет, деда, ты не помрёшь... Никогда не помрёшь! – побледневший Ванюшка подошёл к кровати и погладил бессильно лежавшую дедову руку. – Дед, ты слышишь меня?.. Ты ведь сам вчера говорил, что норму свою ещё не выполнил. – В голосе Ванюшки послышались слёзы. – Дед!.. Деда! Родненький!
Андрей Поликарпович открыл глаза, со стоном сел, превозмогая трясучую слабость, и опустил с кровати отёкшие ноги. С минуту выжидал, поёживался, потом застегнул на вороте пуговицу и посмотрел на Ванюшку.
– Оно, конечно, так, внучок. – Дед показал рукой, и Ванюшка набросил ему на плечи лоскутное одеяло. – Только вот норму эту мы себе не сами назначаем; мы её для себя можем только испрашивать.
– Как это «испрашивать», дед?
– Ну, загадывать что ли. Разрешения как бы у жизни просить.
Ванюшка округлил глаза:
– Как это – «у жизни просить»?
– Ну, это уж кто как умеет. – Андрей Поликарпович просветлел лицом, даже улыбнулся внуку высушенными хворостью губами. – У меня вот, например, линейка есть. Линейка жизни называется.
Ванюшка нащупал рукой табурет и, не отрывая от деда удивлённого взгляда, подсел к нему ближе.
– Линейка жизни?.. Какая такая линейка жизни, дед? Покажи.
– Так вон она, за буфетом в кухне стоит. Не видал разве? Поди-ка, принеси её сюда.
Ванюшка опрометью кинулся в кухню, погремел, пошуршал чем-то по оклеенной обоями стене и вскоре вернулся, рассматривая узкую, чуть ли не в его рост, и потемневшую от времени дощечку.
– Вот, Иван, – дед почему-то заговорил с ним, словно со взрослым, – это как раз и есть моя линейка жизни. Смотри: на линейке отмечены сто делений, – я их сделал квадратиками, а каждый квадратик – год моей жизни. Стало быть, попросил я у жизни для себя ровно сто лет. Понял? Теперь смотри: восемьдесят шесть квадратиков я уже заштриховал. Видишь? Это столько прожито. А вот столько мне ещё осталось. Если жизнь разрешит.
– Как это – «жизнь разрешит»?
– Моё желание и моя вера в исполнение желания – и есть разрешение жизни. Во что веришь, то и имеешь. Мои-то одногодки все уже давно поумирали, а я, – Андрей Поликарпович приосанился и горделиво поднял указательный палец, – а я в свою линейку верю. С ней и жить веселее: когда мне исполнилось пятьдесят, я отмерил на ней только половину своей жизни. Все надо мной смеялись, но, как говорится, хорошо смеётся тот, кто…
Ванюшка радостно перебил:
– Кто смеётся последним!
– Правильно, внучок, молодец. Вот и ты уже чему-то в нашей жизни научился.
– Деда… – Ванюшка на секунду онемел от своей счастливой догадки, –  деда, а может, тебе надо было больше… квадратиков нарисовать?
Андрей Поликарпович улыбнулся, дивясь негаданной Ванюшкиной сметливости, и покачал головой.
– Вера, Ванюшка, тоже должна быть умной. Нельзя верить в то, чего не бывает. Лучше прожить подольше назначенного срока, чем знать, что обманываешь сам себя и прожить намного меньше. Помнишь, мы сказку про Кощея Бессмертного читали?
– Помню.
– А помнишь, где он жизнь свою прятал?
Ванюшка собрал у переносицы брови.
– В сундуке, в зайце, потом… в утке, в яйце, и в иголке.
– Правильно, потому что не бывает никакого бессмертия, и на всякую силу другая сила находится. И Кощей в своё бессмертие не верил, а стало быть, ваньку… извини, дурака перед всеми валял. Он-то свою смертушку каждую минуту ждал и боялся, а я ко своей безо всякого страха иду, даже с надеждой: вдруг поболе ста лет проживу!
– Деда, а если твоя линейка сломается? Ну, как у Кощея иголка. Что ли ты сразу умрёшь?
– Умереть, как Кощей Бессмертный, конечно же, не умру, но расстроиться, наверное, сильно расстроюсь. Память всё-таки. Эта линейка, внучок, – память и молодость в моих руках, – Андрей Поликарпович поправил на плечах одеяло, – а в твоих руках – прошлое и будущее.
– А давно у тебя эта линейка, дед?
Андрей Поликарпович со значением протянул:
– Давно. Мне её ещё мой папа сделал, когда я таким же шалопаем был, как ты. Царь у нас тогда в стране порядками правил.
Ванюшка нетерпеливо заёрзал и запросил:
– Ой, деда, а сделай и мне такую же линейку! Чтоб на всю жизнь!
– А зачем делать-то, – засуетился обрадованный просьбой Андрей Поликарпович, – возьми мою. Видишь, она с другой стороны не разрисованная совсем? Да и не с руки мне уже доски строгать.
Ванюшка с интересом, почти благоговейно разглядывал открывшуюся дедову тайну.
– Смотри-ка, дед, а на другой стороне какие-то человечки нарисованы: два маленьких и два побольше.
Андрей Поликарпович обратил лицо на потолок и заулыбался.
– Это тоже моё желание было. Но оно уже исполнилось. Я сюда больше ничего не могу нарисовать.
– А какое это было желание, дед?
Старик опять улыбнулся и посмотрел на линейку.
– Вот эти, большие человечки – твой папа и твоя тётя Света, а маленькие – ты и твой двоюродный братик Егорик. Понял?.. Ну, слава Богу. А теперь, Ванюшка, дай-ка я чуток отдохну. Что-то мне опять занеможилось.

Андрей Поликарпович проспал до самого вечера. Когда он открыл глаза, Ванюшка стоял рядом, склонившись над его головой, и вслушивался в слабое дыхание. Увидав, что дед проснулся, обрадовался, засуетился, подставил к кровати табурет и принёс из кухни мисочку со щами.
– Деда, похлебай, пока горячие. Я сам разогрел! И уже покушал. С хлебом!
Потом они сидели на крыльце и смотрели на застрявшее между стогами багряное солнце. Ванюшка привалился деду под бок, а Андрей Поликарпович осторожно положил на плечико внука свою большую, с выступающими венами руку. Время от времени Ванюшка обращал на деда глаза, будто удивлялся его молчаливой задумчивости, но почти сразу, опомнившись, опускал глаза долу и, затаив дыхание, наблюдал, как раскрасневшееся на своём закате солнце просачивается в землю. По раскисшей дороге брели на ферму тучные коровы, а по крыльцу, клохча и приноравливаясь, прыгал со ступеньки на ступеньку рыжий петух и отчаянно склёвывал с Ванюшкиных туфелек серебристые пуговицы.

Утомившись за трудный день, и распаренный теплом протопленной печки, Ванюшка смиренно спал. На серванте отсчитывал секунды старенький будильник, а на другом краю деревни – «кажется, над яром», подумалось в ту минуту Андрею Поликарповичу, распевались незамужние девчата. Отрешившись от нахлынувших воспоминаний, он встал и направился на кухню мыть посуду.
«Погода наладилась – значит, завтра рано проснёмся. Надо Ванюшке чистую рубаху на стул положить, а то ведь соскочит, сорванец, натянет грязную и побежит по клубнике рыскать или на речку раков ловить с соседским Юркой. Кричи его потом».
Домыв посуду, Андрей Поликарпович стянул с верёвки высохшее бельё, но тут его взгляд остановился на выступающей из-за буфета линейке. Прихватив её с собой, щёлкнул в Ванюшкиной комнате выключателем, сложил бельё на звякнувший рюмками сервант и, нацепив очки, поднёс линейку к абажуру.
«Да-а, столько лет прошло!.. А кажется, только вчера свои первые клетки угольком заштриховывал. А как Глафира потом надо мною подтрунивала!.. Эх, Фира, Фира, смотришь, поди, сейчас на меня и ругаешь, что внучка нашего к своим разумениям приучаю. Не серчай, родимая, я ведь ему зла не желаю». – Андрей Поликарпович снял очки, протёр их уголком фланелевой рубахи и снова взглянул на линейку. – Неужели и в самом деле ещё четырнадцать лет протяну?.. А что, – высветленные глаза старика на мгновение оживились, сверкнули счастливой лукавинкой, – ради Ванюшки можно».
Повернув линейку другой стороной, Андрей Поликарпович едва не закашлялся: рядом с двумя маленькими человечками появился третий.
«Господи, у него и вправду голова садовая!.. Он ведь меня жить заставляет».
В дверях Андрей Поликарпович обернулся. Он хотел сказать что-нибудь хорошее, значительное, но только и осмелился:
– Солнце моё…