Слепое солнце

Подарок Светлой Ночке


Он лежал на кровати и вдыхал воздух, лишенный аромата её ночного крема. Вот уже год ему приходилось соблюдать правило, рекомендованное не врачами, а близкими. Им незачем спать вместе. В разных комнатах и на разных этажах оказалось лучшим из вариантов. Поэтому, когда мать Греты словно невзначай обронила мысль о разумности сна порознь, Хельмут торопливо её поддержал.

- Я и сам так думаю, - сказал он, положив на колени ставшие вдруг непослушными от молчания, которым встретила Грета слова матери, ладони, - и уже сегодня предложил бы это, не окажись вы находчивее меня. Конечно, я беспокою Грету, это неправильно.

Двадцать месяцев назад русский танк появился перед его «Тигром», как смерть появляется перед голодным до жизни человеком. Неожиданно, как в кошмарном сне вылетел он из переулка на Фридрихштрассе. И сложилось бы все иначе, если бы наводчик «Тигра" оказался проворнее наводчика «тридцатьчетверки». Но Карл замешкался, и две этих секунды отчаяния перечеркнули жизни всех, кто находился в «Тигре».
Громом качнуло башню после выстрела в упор, сорвало крышки всех люков, и помнит Хельмут, как, растеряв остатки соображения, обезумев и рыча от боли, искал он дорогу наверх. Море пламени поглощало его, обжигало до треска, и кричал он дико, пытаясь ухватиться руками за раскаленные края люка. Он вспомнит принявшую его землю, вспомнит, как над ним слышалась русская речь – но уже потом, через несколько часов, когда его найдут после боя, когда уже смирится он со смертью.

Прошло ещё три месяца, и лежал он в палате больницы для военнопленных со стянутым бинтами лицом, храня перед собой в темноте образ Греты, и не имея возможности его оживить. Русский наводчик превратил остаток жизни Хельмута в долгую, бесконечную, убивающую все живое вокруг, ночь. В вечную ночь, когда до предела обостряется, становясь формально идеальным, слух и обоняние. Так претворяется в жизнь преисполненная сарказма воля господа.

Он не мог чувствовать ночь зримо, за отсутствием глаз человек лишен такой возможности. Поэтому каждый раз, уставая от дня, Хельмут пытался угадывать приближение вечера. Он прислушивался к себе, стараясь распознать тиканье биологического хронометра и распознать мотивы собирающегося ко сну организма. Он пытался хоть как-то выглядеть человеком. Ведь человек, чувствуя приближение ночи, идет спать, и только нежить выходит в темноту, когда воздух города пропитывается поздней прохладой.  Хельмут хотел быть человеком. И потому внушено им самому себе было, что главное, чему он должен научиться,  это определять время суток. По крупицам, по привычке. А потом и наливать чай он научится. Относя Грете  в постель, как бывало раньше. Возможно, он даже станет лучше. Ведь когда человек становится вдруг слепым, он обретает новые способности и лишается неприятной необходимости видеть последствия подлости людской. Господь поровну поделил добродетели. Кому-то жену, а кому-то любовь к ней, кому-то острый слух и небывалый ранее тонкий нюх, а кому-то возможности видеть. Но спустя год, уже научившись распознавать звуки и угадывать, на втором этаже дома лежа, сорт кофе, банку которого Грета открывала для завтрака на первом,  Хельмут понял: становясь совершеннее, он не становится желаннее. Человека, ради которого вернулся, он не интересовал.

И пришла вдруг мысль ему в голову, что ещё в августе прошлого года мог добраться он в палате до окна и поставить судей небесной канцелярии в печальную необходимость изменить объявленный ему приговор. Он тогда перестал получать письма от Греты. Она знала, что бывший художник, которым когда-то была очарована, ослеп и обгорел. Грета словно помертвела после его возвращения. Она растеряла порядок слов и стала ещё более незнакома, чем была незнакома ему в июле 1940-го, когда только начинала прогуливаться в парке с собачкой мимо него, перед мольбертом сидящим…

- Вы славно рисуете, ваши картины обворожительны, - сказала она, не выдержав двухмесячного молчаливого обмена взглядами на аллее. Пинчер её дрожал от ужаса перед окружающим миром. Судорожно лаял на окружающие себя странности, и с каждым вылетающим из его легких звуком лапки пса тряслись как в агонии. Он разглядывая Хельмута круглыми как полированные пуговицы глазами и бессмысленно лаял.  – Только, - она рассмеялась звонким смехом, едва не умертвив этим пинчера, - я совершенно не понимаю, что  на них!

Смущенный, Хельмут тоже рассмеялся.
- Абстрактная живопись, фрейлейн, слишком терпелива к чужому смеху, - ответил он, с ужасом понимая, что не это, нет, не это сказать хотел. – Вот видите, вам смешно стало оттого, что я пишу, а меня развеселил ваш смех над этим. Меня зовут Хельмут Брандт, если вы не возражаете.

Она не возражала. Грета – она назвала себя Гретой – смотрела на Хельмута. Смешливые чертики прыгали в её глазах и добродушной пляской своей заставляли Хельмута улыбаться. Он видел лицо это два месяца, анфас, в профиль, но до сей поры оно всегда было расчетливо холодно и надменно. Бывали случаи, когда художнику казалось – вот-вот подойдет девушка и, не скрывая неприязни, спросит резко, раздраженно: «Вы прекратите третировать меня взглядами, или мне сменить для прогулок парк?» И тогда Хельмута посещала непреодолимая грусть. Несколько дней, чувствуя идущую по аллее девушку, он не смел поднимать на неё глаз. И вот все случилось. Неожиданно она появилась перед ним, как спустя пять лет появится русский танк, развалив для Хельмута мир на две половины. То, что казалось связанным навеки, оказалось недостаточно прочным для долгого ношения…

- Чем вы живете, благородный художник?
- Чем живу? – вытирая кисть о холст, он придвинулся, уступая место на стуле намеревавшейся сесть рядом с ним девушке. И когда почувствовал тепло впитавшегося в её тело июля, ответил тихо, словно был повинен в этом: – Разве вы до сих пор не поняли? Я продаю эти картины.

Она наклонилась, чтобы заглянуть ему в лицо. Проклятый пинчер очертил круг между ними и мольбертом, опутав Хельмута и Грету поводком. Их лица были так близко, что дыхание девушки холодило его губы.
- А на вырученные деньги вы покупаете мороженое?
Он узнал чертиков – тот же состав команды, да ещё несколько подоспевших на помощь.
- Зачем мне столько мороженого? Я вообще не люблю сладкое…

Она сидела перед ним долго. А он не шевелился, моля о том, чтобы минута эта растянулась на час. Пинчер бегал вокруг них, перетягивая их поводком то справа, то слева, он словно обезумел от ревности. Бессмысленный пёс метался, обнаружив для себя ещё один кошмар рядом.

Оторвавшись от губ его, она прошептала:
- Что может заставить тебя полюбить сладкое?
«Тебе больше ничего не нужно делать для этого», - прочла Грета на его онемевших от счастья губах.
- Так уж ничего? – она улыбнулась и посмотрела на незаконченную картину. – Хотела бы знать я, что уличный художник Хельмут Брандт может приобрести на деньги, вырученные от продажи своих картин.
- Дом в предместье Потсдама, флигель в Берлине, что угодно.
- И сколько тысяч картин Хельмут должен нарисовать для этого? - расхохоталась она, почувствовав прелюдию к шутке.
- Для этого достаточно дописать эту.

Хельмут Брандт и Грета поженились в сентябре 1940-го года, подозревая встречу свою не случайной. Они были уверены в промысле божьем, ошибки исключающем.
Через шесть лет Хельмут Брандт вернется в дом, где когда-то обосновалось его счастье, слепым. Обгоревшим и похожим на мумию, немощным и жалким. И бесконечные напоминания о том, что за окном темно, станут подтверждением факта, о существовании которого он знал, но в который не хотел верить: он - урод. Ведь только урод не способен отличить день от ночи.

Как страшно для него теперь звучала фраза, которую он слышал ранее, и которая вселяла в него счастье: «Милый, вставай, уже утро!». Как бесчеловечно и беспардонно. Но просить Грету не произносить её, особенно каждое утро, особенно таким тоном, он не мог. Ему казалось это неловким, ведь это было очень похоже на какой-то вызов. Почему люди, ежедневно пробуждаясь под эти слова, не цепенеют от ужаса?..
Среди ночи он будет вскакивать, и два видения будут тому причиной. Сменяя друг друга, а иногда повторяясь, как повторяется осточертевшая мелодия, когда с пластинки срывается, срывается и срывается игла граммофона, он будет видеть только две картины взамен тех, которые хотел написать, вернувшись с войны. Русский танк – слепой Хельмут видел его уже другим органом чувств: входящим в опустошенную душу его бесформенным холодом. И – Грета, заходящаяся в сладострастном безумии в чужих объятиях. Он и её уже не помнил, он ощущал образ её лишь волнительной для художника красотой представляемой. Яркая вспышка света после взрыва - вечная темнота - а в мгновение, разделяющее их – влажные, искаженные в страсти яркие губы Греты под не его дыханием…
Крича страшно и пытаясь распахнуть веки,  он в поту вскакивал и долго сидел, уставив пустые глазницы в навсегда чёрную для него стену. И каждую ночь после таких пробуждений много времени уходило на осознание всей глубины и бесконечности темноты, его окружившей…

- Вы должны спать порознь, - сказала мать Греты.
- Да, да… - согласился Хельмут.
И с этого момента, с молчаливого согласия Греты отобрать у него последнее, что имел, Брандт остался в темноте один. Несколько месяцев, в кромешной  тьме - его тьме, а не своей, она позволяла ему любить себя. Но, почувствовав если не отвращение её от этого, то равнодушие, - он опасался даже, что в момент любви думает она не об их близости, а о завтрашнем своем выступлении на сцене «Дойче Штаатсопер», - Хельмут перестал касаться Греты.

Почти все время проводил он в комнате, лежа на спине. В темноте повязки разглядывал будущее свое. Или, когда дом пустел, уходил к озеру, трогая одно за другим деревья на тропинке. А иногда, раз или два в неделю, просил рисовать. И тогда, чтобы не перепачкал он дом и своей одежды, по настоянию матери Грета садила Хельмута на стул перед холстом, и ставила перед ним несколько, наполненных чистой питьевой водой, баночек. Заставляя запоминать его, где находится красная краска, где синяя, она каждый день ставила баночки с водой на свое место, приучая память его к порядку. И Хельмут сидел, макал кисть в прозрачную воду, смешивал на палитре эту воду с прозрачной водой из другой баночки, своим лишь воображением и памятью создавая великолепие неповторимых цветов, и наносил на чистый холст мазок за мазком… А потом задумчиво вытирал чистую кисть о чистую тряпку от чистой воды.


Лодка скользила по зеркальной поверхности, вызывая у озера широкую гримасу раздражения. Столь неприятные ощущения вызывало движение лодки, что судорога пробегала по озёрной щеке, скользя и перекатываясь... И долго ещё не могло успокоиться озеро, тиком барашков нервно передергивая свою плоть у берега. Ещё время спать, и оно спало бы, верно, накрытое одеялом тумана, и тяжелое от лишенного видений забытья набиралось бы сил, да разбужено было некстати.

Нарушивший покой человек опустил весла в лодку и положил мокрые руки на колени. Легши на спину и стянув с лица повязку, человек посмотрел в небо слепым взглядом. И опустилась рука его в озеро, ощутив прохладу его.

«Вы славно рисуете, ваши картины обворожительны», - сказала она семь лет назад, а вчера вечером услышал он в доме, ступая по лестнице, запах мужского одеколона. Быть может, то приходил взявшийся переселить их в более уютный дом делец, о визите которого два последних дня шли разговоры. Может это, пока Хельмут гулял у озера, опираясь на деревья, нанес визит нотариус. Как бы то ни было, запах мужского одеколона на лестнице Хельмут вдруг начал понимать как обоснованное желание Греты приспособиться к действительности.

«Что может заставить тебя полюбить сладкое?», - спросила она тогда, совершенно не предполагая, что влюбляет в себя урода.
Вынув руки из воды, он положил их на лицо. Недвижим был бы он, если бы не мягкие покачивания лодки, причиной чему стало проснувшееся любопытство озера.

- Намерение оставить меня одного в тёмной комнате стонущего тишиной дома ничуть не лучше намерения русского танкиста лишить меня зрения… - прошептали губы его, обожженные и изувеченные. Но не было в звуке слов его ни обиды, ни горечи, а было смирение, умершей любовью Греты опустошенное. Но его любовь жила в нём, и спокоен был Хельмут, впервые за все месяцы темноты пропитанный умиротворением и благодатью.
Зачерпнув воды и поднявши руку, он прикоснулся к небу…

- Ты совершенно измучена, - сказала мать, зайдя в гостиную ранним утром и кладя руку на голову сидящей там, в предрассветном полумраке, дочери. – Грета, ты должна принять решение. В доме для ветеранов ему будет очень уютно. Мы смогли бы создать для него там удобную обстановку.
- Спасибо, мама, - сказала Грета, не открывая глаз.
- Милая, - обрадовалась та, поняв, что длительные переговоры с упрямицей, наконец-то, близятся к финалу, - пойми сама! Он уже другой Хельмут Брандт! Ему никогда не взять в руки кисть, чтобы восхитить тебя картиной. Он беспомощен в путешествиях, которые ты так любишь, он даже до уборной может добраться только касаясь стен! Единственное его развлечение отныне и навеки – это дойти до озера и там, разувшись и махая руками, ступать по границе между водой и травой! Ты достойна лучшего. Замечательная певица живет в дочери моей, и будущее её сияет алмазными гранями!
- Спасибо тебе, мама, что открыла мне глаза, - сказала Грета и, действительно, открыла их, зеленые, сияющие. В красном ободке воспаленных век они светились мукой. – Спасибо за то, что ты и беспомощность Хельмута позволили мне понять, как сильно я люблю его.
- Грета?..
- Ты говоришь, что ему никогда более не взять кисть в руки. Это так. Но нужна ли кисть ему, если пальцы этого человека рисуют на лице моем улыбку, и всего золота мира не хватит, чтобы выкупить у меня картины, которые он пишет руками на теле моем! Как могла так поступать я, его любившая! Боже мой, я проклята буду! Это не его, Это моё лицо изувечено!.. Неужели ты не понимаешь до сих пор, как не понимала я до сегодняшней ночи, как люблю?!
Вскочив со стула, она бросилась вверх по лестнице.
- Куда ты?
- Я иду вымаливать у него прощение!..

Ставши старше за одно утро на тридцать шесть лет, озеро покачивало у берега испуганную своим одиночеством лодку. Сияя ещё влажной акварелью, стояло в небе над ним неправильной формы, словно нарисованное рукой ребенка, солнце...