Се ля ви

     Это было огромное здание. Многоэтажное. Если бы хоть кто-нибудь попробовал сосчитать в нём окна, задрал бы голову, считал, считал, да и сбился бы со счёта. А шея заболела бы оттого, что слишком долго была задрана вверх голова.

      Самый верхний этаж - тридцатый по счету. В Нью-Йорке это, конечно, пустяк - раз плюнуть, а у нас, ей-богу, это уже небоскрёб. Квартиры  в доме тоже совершенно неплохие, если брать по нашим меркам. Правда, вид из окна не очень – далекие трубы и заборы, железная дорога и прочий железобетонный пейзаж. Хотя и от него можно спрятаться, задёрнув шторы. Тогда комната перестаёт быть на тридцатом этаже, отделяется от мира, расплываясь в уютном свете торшера.

     В этой комнате есть толстый мягкий диван, раскрывший свои объятья для хозяина и хозяйского кота, куча непрочитанных газет на полу, шкаф с тремя вешалками, на которых висит пиджак, белая в полоску рубашка и брюки.

     Хозяин, кот, рубашка и брюки живут своей отдельной жизнью. Хозяин смотрит телевизор, кот спит, рубашка и брюки висят себе в шкафу. Они устали после тяжёлого трудового дня. Пиджак пропитался дымом перекуров и теперь решил немного вздремнуть, пока никто не мешает и не сдёргивает с вешалки.
    
      Рубашка, наоборот, с грустью думает о том, что всю следующую неделю ей придётся провисеть в шкафу. Одной. А это не так-то уж весело.  Хотя, в принципе, лёгкие водные процедуры, которые хозяин устраивает ей периодически, всё же как-то скрашивают жизнь.  Висеть в шкафу не так уж и приятно, особенно когда надоедливая моль постоянно шныряет внутри, что-то вынюхивает и к чему-то присматривается. Кружится над пиджаком, над старым шерстяным свитером, присаживается, потом вновь взлетает и вновь кружится.

      Рубашка брезгливо морщит рукава. Если бы у неё была голова, она, наверное, отвернулась бы от моли. А вот так, без головы, приходится терпеть и морщиться. Ничего больше не остается. И вообще сегодня как-то неуютно. Из-под мышек пахнет смесью пота и дезодоранта – всё это неприятно.

     Рубашка тоскливо вспоминает свою молодость в красивом хрустящем пакете на полке большого универмага. Тогда она многих интересовала – и размер, и цвет, и симпатичные, еле заметные полосочки. Ей нравилось флиртовать с покупателями, демонстрировать свои лучшие качества: безупречную строчку, красивый воротничок, великолепные манжеты. Нельзя сказать, что она не любила своего хозяина. Нет. Но мог бы всё-таки быть поаккуратней. И стирать не в тазике.

     Собственно, и стиркой-то вряд ли назовешь получасовое лежание в холодной мыльной воде. Хотя  что взять с холостяка? Что он может понимать в стирке? Ей, в принципе, ещё повезло. Поинтересоваться бы, как живут хозяйские носки. Но их он небрежно втыкает в батарею. Поэтому с носками не поговоришь – они вне зоны досягаемости. С пиджаком рубашка тоже почти не общается – то ли поговорить не о чем, то ли характеры у них слишком разные.

     Пиджаку не  свойственны никакие сомнения. Он живет просто и, по большей части, нараспашку. Характер у пиджака спокойный, выдержанный, вероятно, от того,  что таким уж его скроили. Очень ему нравятся разговоры хозяина на разные темы. Только не в курилке. Запаха дыма он не переносит  и с отчаянием осознает, что со временем тот  всё-таки въедается в него и становится такой же необходимой деталью, как лацкан или карман, например.
    
      Ещё пиджак терпеть не может женщин. Они противно прислоняются к хозяйскому плечу, болтают всякие глупости. От женщин пахнет духами, помадой, пудрой и ещё чем-то. Всё это можно было бы перенести, если бы  после них на пиджаке не оставались волосы.
Пиджак понимал, что он постепенно становится не в меру желчным и придирчивым, но ничего с собой не мог поделать. А кто со временем не становится брюзгой и занудой?

     О брюках говорить не будем. Их роль определять - тоже. В шкафу они просто висят, свесив  неглаженные брючины вниз и ждут своего часа. Но  приятное в их жизни тоже случается. Брюки, например, любят, когда их отглаживают через большую  тряпку горячим, испускающим пар утюгом.
     Сравнить процедуру с баней? Брюки этого, пожалуй, сделать не могут, потому что в бане им достается самая скромная роль - висеть на крючке. Вообще, лучше ни с чем не сравнивать, а просто передать впечатления.

     Вот их раскладывают на доске для глажения, выравнивая и расправляя. Восхитительный момент! Волнующий! Неповторимый! Какое ощущение собственной нужности и важности! Хозяин раздумывает, какими будут на брюках стрелки, делает всё медленно, не торопясь. Затем брюки накрывают влажной тряпкой и начинают гладить горячим, очень горячим утюгом. Каждая ниточка в ткани расправляется, принимает прежнее положение, пар обволакивает, ласкает и греет. Нет, поистине нужно быть брюками, чтобы прочувствовать всю прелесть отпаривания и отглаживания.

      И очень, очень важный момент – снимание рыжих котовьих шерстин. Вот кота брюки не любят. По правде сказать, гад этот кот и большой пройдоха. Ну не по нраву ему хозяин, ладно. Хочет укусить его за ногу – пусть. Но для чего в брючину впиваться когтями и зубами?  Неприятно всё это. Очень неприятно. Самое главное – совершенно нельзя предугадать, когда кот вылетит из-за угла и цапнет. Хозяин трясет ногой, кот, чтобы не упасть, вцепляется ещё сильнее, больно прокалывая когтями ткань брюк. Этакий зараза!

     Хотя как иначе? Можно ли представить кота, который, чисто из уважения к многострадальным брюкам, подскакивает, закатывает брючину и только после этого кусает волосатую хозяйскую ногу?

     Коту дела нет до всех этих мучений и рассуждений. Он лежит себе на диване, вытянув рыжие лапы и зевая во всю пасть так, что усы свешиваются вниз, как у старого сома. Коту мешает хозяин, разлёгшийся тут же, рядом. Чтобы выпихнуть его, кот постепенно растягивается, распрямляется, всё больше сдвигая хозяина к краю дивана. А чтобы усыпить хозяйскую бдительность, кот сладко вздыхает и всхрюкивает. Но при этом не забывает следить за тем, чтобы лежащий рядом не  повернулся невзначай и не нарушил установленные  границы и пропорции. Можно ещё подкатиться головой под мышку и положить лапу на хозяйскую грудь. Тогда тот обездвиживается и становится крайне осторожным.

      Кот давно понял одну важную истину, которой не собирается ни с кем делиться.  Не хозяева приручают – коты. И не хозяева воспитывают. Куда им! За одну ласку и один мягкий мырк они готовы отдать полжизни и кусок колбасы повкуснее. Главное – дать понять, что должен делать кот, а что – хозяин. И что кому положено есть. И кто где должен спать или сидеть. И – не давать хозяевам никакой самостоятельности! Никакого баловства!
     Хозяина нужно держать в строгости и приучать к железной дисциплине. Просится кот на балкон - должен тут же подскочить и выпустить. Просится обратно – будь добр впустить! И нечего лежать на диване, когда кот внимательно и сердито смотрит на тебя из-за стекла с той стороны комнаты. Дисциплина, дисциплина и ещё раз дисциплина – вот те  непреложные истины, которые нужно применять при дрессировке хозяев.

     Хозяин понятия не имеет о философии кота и поэтому периодически спихивает его с дивана, когда невмоготу становится от его семикилограммовой туши, распластавшейся где-то в районе желудка, наполненного пивом, шпикачками и бородинским хлебом. В силу выработавшегося за восемь лет  пофигизма кот  с обреченным выражением сваливается с дивана и остается лежать рядом, распластанный и несчастный, в той же позе, в которой шмякнулся на пол. По правде сказать, несчастный ровно настолько, чтобы его заметили и снова запустили на диван.

     Хозяин- человек средних лет и упитанности, не отягощенный вредными привычками и семьёй, к наглости кота относится снисходительно. Он понимает, что у каждого есть свои слабости и привычки и что с этим нужно считаться. Чем снисходительнее мы к недостаткам окружающих, тем  терпимее они к нашим. Человек, по сути, существо неприхотливое. Особенно если он не на диете и не на необитаемом острове. Когда нет особых искушений, то и бороться не с чем. Когда нет особых трудностей, то и преодоление ни к чему. И совсем неплохо, когда рядом с тобой толстый мордатый кот, довольный собой и  жизнью.

     В чём-то хозяин похож на своего кота – в философском восприятии жизни, в спокойном созерцании происходящего вокруг. Ничто не может нарушить его равновесия, даже вынужденная поездка в  битком набитом городском транспорте, как это было сегодня.

      В сплющивании, сжимании и протискивании тоже есть своя прелесть. Это своеобразный комплекс физической и психической закалки. Вот сквозь тебя просачивается женщина, приплюснутая беретом и обремененная авоськой. Она молча и сосредоточенно подпихивает сначала в спину, потом, освободив локоть, начинает пробивать себе дорогу, вдавливая соседу в грудь выпуклую чёрную пуговицу.

     На свободу, к открывшейся двери, прорывается её голова, её пышное тело, её тяжеленная сумка. В окно видно, как женщина облегченно вздыхает и жестом радистки Кэт поправляет берет, сдвинутый на ухо . Вздох – авоську в руки и вперёд, домой. А тебе ещё три остановки ехать, но за это время народ подрассосется, автобус опустеет, дышать станет легче, и подходы к  двери не будут такими обременительными, как для тех, кто живёт в центре города.

     Такие минуты заставляют ценить и квартиру на тридцатом этаже, и тихий свет торшера, и не дочитанные до конца газеты, и настырно громоздящегося на живот кота.
     Такова жизнь – и это хорошо. Хорошо, что она есть, с глупостями и феноменальными открытиями, с трудностями и радостями, с хорошими и плохими людьми, с дождём и солнцем, с июльской жарой и февральским стылым ветром.

     И среди всей этой круговерти бытия – маленький, затерянный мир. Твой. О котором много кто и не догадывается.  И пусть он будет.

 
                Апрель 2003г.