Хлеб

       Сгусток ощущений и дум.
       Читаю «Ташкент – город хлебный» Неверова. Случайно нашел в электронной библиотеке. Никогда не читал. И кино не видел. Зримо вижу этого Мишку Додонова, слышу лязг вагонных буферов, стук колес, нелюдские крики…
       Бузулук… Что-то слышал. Это где-то недалеко то ли от Кургана, то ли от Оренбурга. Да, это родина одной крутой бизнес-вумен, в компании которой я некоторое время работал. Она рассказывала как-то, как с матерью и сестренкой с раннего утра и до вечера сажала, полола, поливала и т.д. капусту, чтобы прожить. Трудно было, вот и оказалась она в Ленинграде, а потом и в Москве. Но в Мишкины годы ее еще на свете не было.
А Мишка мечется между вагонами, между поездами. Какой из них – в Ташкент? Как бы попасть в этот переполненный душный вагон… Много он увидел, много узнал.
       Думаю, в 36-м было почти так же. Правда, не надо было искать свободное место в вагоне – еще в Шепетовке всех рассадили по вагонам, семьями, по селам. Тут же недалеко были и вагоны со скотиной.
       Волицкие занимали четыре вагона, по пять-шесть семей в каждом. Деревянные нары, узлы, мешки… Каждому досталось по нарам. Когда уже слез не было, когда поняли окончательно, что ничего не изменить, достали ряднины, одеяльца, накрыли устланные сухим сеном нары, и стало даже уютно, как в хате. Что-то там в их брошенной хате? Кто там?
Мишка пробирался в неизвестность за хлебом. Никаких других мыслей не было в мальчишечьей голове. Да и какие мысли, когда мамка дома почти не поднимается с кровати от голода, когда младшие глядят на тебя голодными глазами. Не просят уже, а просто ничего не понимают – зачем они, что они…
       А собранные в поезд поляки не могут понять, зачем их-то везут в эту неизвестность, в какой-то Казахстан, от теплых хат, от набирающей силу ржи и пшеницы, вот этими руками посеянной, от вишни во дворе, впервые этой весной буйно зацветшей…
Везут степью. Поезд часто останавливается на разъездах и станциях, иногда на несколько минут, иногда – на часы. Тогда проходящий вдоль состава комендант с двумя красноармейцами разрешает сойти на землю, сбегать за кипятком, а то и костерчик разложить тут же, недалеко от вагонов, чтобы сварить какую  ни то похлебку, кашу детишкам. Пока не голодают. Осталось еще несколько буханок испеченного в последний раз хлеба, есть сало, густо посыпанное крупной солью. В теплом вагоне оно уже пожелтело, но с луком, чесноком да с горячим кипятком, если он есть, естся хорошо.
      Дети, правда, морщатся, хотя и дома разносолами не были избалованы. Но там было другое – речка, сады, лавка, откуда иногда отец или кто из старших приносил вкусные-превкусные карамельки, пряники. Да и не думалось целый день о еде. Было чем заняться. А в вагоне только лежи да ешь. Маленькие зарешеченные окошки высоко. А на остановках выходить боязно, люди какие-то чужие, в вагон к ним просятся, но нельзя, самим тесно, да и комендант заругает. Еще в Шепетовке всех собрали и строго предупредили, чтобы никого в свои вагоны не пускали.
      Эх, Мишке бы в такой вагон! И все же он до Ташкента добрался. Да и домой вернулся с двумя мешочками зерна. Не сразу, правда, только к осени.
Доехали до степных краев и поляки. Да так и остались там на долгие годы, навсегда. Всяко было. И мерзли, и голодали. Но выжили.
Мы родились уже здесь, в Казахстане. Уже и война прошла, и коменданта почти не помню. И где та Украина, с грушами и вишнями, узнал только в школе. Родители не рассказывали, может, чтобы душу не бередить, может, им так приказали. А мы и не интересовались особо. Это только сейчас стало интересно. Да расспросить некого. Поздно.
       С кухни доносится запах испекающегося хлеба – осваиваем новую хлебопечку. Хлеб получается вкуснейший, пышный, с корочкой похрустывающей. Режется, правда, трудно, сминается даже под только что наточенным ножом. Его хочется не резать, ломать на большие ломти. Наверно, и слово это – ломоть от «ломать» произошло, а не от «резать».
Помню, как прижимая к себе еще горячую огромную буханку, мама отрезала большие горбушки, мы их намазывали маслом и ели. Масло таяло на хлебе… Было вкусно, особенно, если еще сахаром посыпать.  И молоко холодное. Теплого, парного я с детства почему-то не люблю. Разве что кипяченое.
        И тут же вспоминается другой хлеб. В пятом классе нас повезли учиться в интернат, на центральную усадьбу. Только на воскресенье привозили домой. Там кормили в совхозной столовой. Трижды в день толпа учеников двигалась под горку, в столовую. К приходу столы уже были накрыты. А на прилавке у буфетчицы уже был нарезан хлеб. Нарезан и разложен на каждого. Хлеб вкусный, сразу слышно по запаху. Свежий. Да и видно это, когда буфетчица ловко режет его на хлеборезке – сперва буханку вдоль, потом ловко-ловко на кусочки. Потом – на весы. Не знаю, по сколько граммов там приходилось на каждого, но было это три-четыре куска, которые так кучками и раскладывали перед каждым. И каждый молил, чтобы горбушка попалась.
       Этот хлеб можно было есть без супа, без картошки. Он сам по себе был блюдом. Особенно, если «блюдом» были слипшиеся макароны, или каша перловая, которую дома варили разве что для свиньи.
       Помню, Илья Иванович, наш учитель математики, наблюдая за порядком в столовой, настоятельно рекомендовал нам поданные макароны, убеждал, что это вкусно, правда, добавляя тут же, что если в них масла добавить. Илья Иванович Шекета, только что появившийся в школе, с непривычным акцентом, почему-то запомнился, хотя проучился я в этом интернате всего три или четыре месяца. У него и лицо было характерное, необычное. Позднее я его вспомнил, когда смотрел кино «Белая птица с черной отметиной» или какое-то другое о Западной Украине. Думаю, что Илья Иванович в Казахстане оказался не по своей воле, не по комсомольскому целинному призыву.
       Дочитываю повесть. И еще одна быль о хлебе. Почему все о хлебе так запоминается? Вроде бы незначительные моменты.
       В седьмом или восьмом классе опять что-то случилось с нашим государством. Вроде бы уже и коммунизм близко, лет пятнадцать-семнадцать ждать всего, а вот хлеб снова закончился. Давали по спискам, по норме. На нашу семью приходилось по две буханки на день. И то хорошо. Главное, знать, когда завезут в магазин, да очередь выстоять.
       В тот раз все было удачно – и хлеб привезли, и запах от него был аппетитный, да еще вместе с обыкновенными буханками были «сайки» - такие же буханки, но разделяющиеся на четыре доли. Мне достался и такой и такой. Погода была чудесная – морозец, солнце. Прошел все село, до дома всего ничего, как вдруг из-за решетчатого забора выскочила огромная собака. И прямо на меня. Мишка бы ни за что так не поступил, не струсил, а я от испуга вначале поднял руки с зажатыми буханками, а потом вдруг бросил одну, ту, саечную, прямо собаке. Она схватила хлеб и тут же скрылась за своим забором. А я побрел домой. Фамилию хозяев той собаки помню до сих пор – Кох. У нас в селе тогда жило много немцев, с войны. Сейчас они все в Германии. И хлеба там, как и у нас сейчас, много.
       Повесть дочитана. Мишка, слава богу, дома. Встретила его только мать, чуть живая, в той же кровати. Младшие померли, от голода. 20-е годы. Прошедший век.
       Аромат свежеиспеченного хлеба заполняет квартиру. Как раньше. Как в детстве.
       Пора за компьютер.


Рецензии
Очень впечатляет произведение. Поучительно. Содержательно.

Шон Маклех   07.01.2013 14:44     Заявить о нарушении