Яко печать.. Град и Крест-12

               
                ГЛАВА  55.  НАШЕ  ВСЕ 

Хватить через край – наверное, наша национальная особенность. Приходилось «хватать» и Юрию. Но эта его чрезмерность касалась обычно чего-то мелкого, бытового. Случалось ему и переедать, и пересыпать, и «перебездельничать», и перепивать. И еще немало чего в таком же духе. Бывал он и излишне категоричен в суждениях, и порой несдержан, но никогда он не увлекался чем-нибудь одним настолько, чтобы вовсе забывать о других сторонах жизни. Она нравилась ему в целом, в своем разнообразии,  многоликости и многосущности. Поэтому такие, например, умозаключения и формулы, как «Пушкин – это наше все» или «Пушкин создал русский язык»., им не разделялись. При всей своей любви к Пушкину он все же считал его просто одним из талантливейших людей, а вовсе не Господом Богом.

 Только Богу дано быть «всем» или все творящим, в том числе язык великого народа, который не может быть не только  сотворенным одним человеком, но даже сколько-нибудь заметно измененным им. Языки творят народы по Божьему велению, а не отдельные человеки. И думалось ему: эко хватили восторженные поклонники, очень уж они склонны к сотворению кумиров!

Но надо сказать, что такое отношение к излишествам в оценках чего-то или кого-то проистекали в нем не столько от знаний предмета, сколько интуитивно, на уровне подсказки подсознания. Просто его психологический склад, его духовно-интеллектальная сущность не принимала никакого преклонения перед человеком. Перед Богом, впрочем, тоже, потому что тогда в нем еще не было Его на уровне сознания. Наверное, в глубине его Он присутствовал и терпеливо ждал его духовного возрождения.

Не разделял он и обязательного тезиса: «марксизм прав, потому что это единственно правильное научное мировоззрение» - или что-то в этом роде. Ему всегда казалось, что нет такого, что было бы право в конечной инстанции. Вот и марксизм, который в целом все-таки принимался им как действительно научное явление, нуждался, по его мнению, в развитии, в каком-то изменении. Он только не знал, в каком.

Но писал при этом: « ХХ век знаменует собой поворот в истории человеческого духа. С ним не могут быть сравнены никакие успехи в области науки и техники. То, что совершается  в экономической жизни, лишено сложности, неопределенности и многоликости свершений, происходящих в области духовной. Кроме того, эти процессы несравнимы по своей скорости, благодаря чему человеческое сознание, сравнительно легко улавливающее экономические превращения и их ожидаемый результат,  зачастую становятся в тупик перед необъятным многообразием идей, литературных и философских течений, перед зыбкостью и противоречивостью внутреннего мира современного человека, что в совокупности своей составляет духовную сущность ХХ века. В недрах этой сумятицы уже появилось зернышко, из которого произрастет через много поколений великолепное древо мировосприятия и мирообъяснения будущего. Это зерно, несомненно, заложено в социалистической идеологии. Только не надо отождествлять эту сегодняшнюю идеологию с мировоззрением будущего общества, как нельзя забывать, что новое дерево вырастает из зернышка, заключенного в толстой мякоти яблока, а не из самого яблока. Мякоть – это дань времени. Дань сегодняшнему  дню.

Существо же начавшегося переворота в общественном сознании заключатся в его освобождении от кормушки, обслуживать которую оно до сих пор было призвано. Только тогда, когда человек, каждый человек, перестанет связывать все свои помыслы, надежды и мечты с добычей пищи и приобретением материальной независимости, а, следовательно, с завоеванием и отстаиванием этой независимости любыми средствами, только тогда его раскрепощенное сознание обратится к другим, более высоким целям. Трудно предугадать, какие это будут цели, имея перед собой чудовищные примеры духовной проституции, морального разложения, деградации и твердолобого практицизма».

 В этой записи мало что отличалось от кондового марксизма, но хорошо просматривается  два, твердо усвоенных им положения. Первое – все зло мира в материальной зависимости человека, в его несвободе. Отсюда, мол, и его корысть, жадность, и хищничество. Устрани материальную задавленность – и человек станет милой душкой, устремленной на идеальное. Хорошо, если бы это было только так. Но ведь примеры самой беспощадной корысти, жадности и хищничества чаще всего соседствуют с полной материальной обеспеченностью – капитализм на этом и основан.

 Люди корыстны независимы от их плохого материального положения, более того, истинными хищниками чаще и являются  богатые люди. Следовательно, эта их духовная сущность – от чего-то другого, боюсь, от самой природы человеческой. А вот второе Юрино утверждение о зернышке и мякоти интересно тем, что категорически не отождествляло нынешний советский социализм с социализмом будущего. Но, увы, дальше этого его мысль не пошла. Непонятным для него осталось и содержание «зернышка», и судьба «мякоти». Впрочем, это не только его недостаток, это проблема, над которой бьется человечество не одно тысячелетие.

В своих суждениях о жизни, о людях и народах он постоянно погружался  в трясину заблуждений, какое-то время поддерживающих его мировоззрение в состоянии относительной целостности и устойчивости. Потом кое-что в этом подтачивалось, рушилось, заменялось – так медленно и постепенно плелась его духовная и интеллектуальная  ткань, готовясь к основному  своему превращению – принятию Высшего Авторитета.

В 1959 году он вместе с Саней Борсуком поехал в Ереван на Первое Всесоюзное Вулканологическое совещание. У друга к тому времени уже произошли печальные и крайне огорчительные, если не сказать драматические для него изменения. От него ушла Наташа. К другому мужчине. Брак распался неожиданно и крайне болезненно.  Саша на какое-то время впал в отчаяние и даже в осуждение Наташки за ее «предательство». Разумеется, никакого предательства не было, как не было между ними  и настоящей взаимной любви, потому все так  закономерно и окончилось. Благо, Саша довольно скоро образумился, женился на замечательной женщине, тоже, как и он, испытавшей любовную драму, правда, несколько иного содержания, и в конце концов простил Наташу. Но сейчас речь о другом. О совещании, об удивительных встречах, о Ереване, армянах и прочем.

 Из школьного курса они знали, что Армении предшествовало  древнейшее на территории СССР государство  Урарту. Это как бы бросало на саму Армению отсвет чего-то  допотопно значительного, непременно содержащего некую вековую мудрость. Но по своему сожительству в Ростове с армянами они вынесли несколько иное о них впечатление, так как основной специализацией ростовских армян, как им казалось, было чувячное производство и торговля ими. Возникала некая двойственность в восприятии и оценке национальных черт  этого колоритного народа. Кроме этого впечатления, у Юрия еще были живы воспоминания о ребятах армянах, с которыми он учился в шестом и седьмом классах в конце войны и в первый послевоенный год. Это были Миша Мирзоян и Маркарян (имя забылось).

 Особенно замечательным был Миша. Несколько старше соучеников, казавшийся почти взрослым, очень спокойный, вежливый и значительный как крупной плотноватой фигурой, так и тяжелым, но не отталкивающим и не враждебным взглядом. Желтовато-смугл лицом, иссиня черен волосами и пронзительно сведущ еще более черными глазами. Как воображаемый «персюк» из сказок Шехерезады.  Но особый вес ему придало вдруг обнаружившееся при приеме его в комсомол иранское гражданство. Это было так необычно, почти невероятно и таинственно, что, ошеломив всех, придало ему черты загадочной и почти потусторонней личности. Разумеется, речи о приеме его в комсомол уже не могло быть никакой. Вскоре он исчез и растворился, как и подобает  всему запредельному, усугубив и без того столь неординарное впечатление о себе.

Маркарян был совсем другим. Не по-армянски светел, но не блондин, конечно. С его врожденным армянством  примирял только нос, который со славянским не спутаешь. Легок стремительной фигурой, подвижен, общителен, постоянно блистающий улыбкой и привлекающий юмором. На занятиях по физкультуре не было ему равных в забегах на стометровку. Что-то в районе 11 – 12 секунд. Поговаривали, что он как-то связан с городской шпаной и даже причастен к уголовщине. Тоже исчез, как говорят, без предупреждения, в одночасье.
С обоими ребятами у Юрия были отличные отношения. Они почему-то выделяли его из других и не избегали всячески подчеркивать это. Юрию они тоже были симпатичны.

В классе был еще один ученик с армянской фамилией – Леня Григорьян. Об этом и говорить нечего, поскольку ранее о нем было уже немало сказано. Всеобщий любимец, милейший парень, феноменальный знаток литературы, особенно западной, замечательный поэт и добрейший товарищ. Словом, душа – человек.

Вот с таким букетом  впечатлений об известных им армянах и Армении ехали друзья в Ереван ранней осенью 1959 года. Ехали, разумеется, не для проверки своих противоречивых армянских впечатлений, но и  не за новыми. Ехали  на совещание вулканологов. Как уже говорилось, оно собиралось в Союзе впервые. Инициатором его была Лаборатория вулканологии Академии наук СССР и армянские геологи, причастные к этому по причине почти сплошного покрытия их страны покровами вулканических пород, лаввами изливавшихся  в течение миллионов лет вплоть до верхнечетвертичного времени.

Как известно, символом или гербом республики был  и остается легендарный вулкан Арарат, который в ходе многовековой борьбы с разного рода завоевателями был в конце концов отнят у армян турками. Эта историческая несправедливость, к сожалению, не была исправлена Россией из-за ее поражения в первой мировой войне и случившейся революции. Теперь величественный Арарат лишь призывно маячит над Ереваном из-за близкой границы, и надрывает армянские сердца напоминанием о великом прошлом народа и бередит теперь уже, вероятно, безнадежными мечтами. Оставшийся на территории Армении вулкан Арагац, тоже не маленькая штучка, едва ли может служить достаточным утешением для дискриминированных и потерявших в ходе турецкой резни около миллиона человек армян. Но все же это вполне достойное вулканическое сооружение, славное тем, что на нем воздвигнута знаменитая Бюраканская астрофизическая обсерватория, возглавлявшаяся академиком В.А. Амбарцумяном и прославившая армянскую науку изучением  вселенной и звезд.

На  вулкан как объект вулканологической экскурсии и на обсерваторию в сентябре 59 года в гости к Виктору Амазасповичу ехали и наши вулканологи. Они сопровождали совершенно удивительного и замечательного человека, оригинальнейшего ученого, доктора наук, астрофизика Николая Александровича Козырева.

Высокий, спортивно поджарый, со слегка удлиненным худощавым лицом, легкий и быстрый в ходьбе, он казался им почти сверстником, если бы они не знали кое-что из его биографии. Десятилетие каторги, фантастические научные прозрения и вот теперь – открытие вулканизма на Луне! Просто какой-то святой или пророк. Ведь надо же быть такому совпадению - десятилетия спустя Андрей Вознесенский напишет о нем хоть и неуклюжее, но искренне страстное и правдивое стихотворение

                «Нет пророков в своем отечестве».               
                Не уважаю лесть.
                Есть пороки в моем отечестве,
                зато и пророки есть.

                Такие, как вне коррозии,
                ноздрей петербуржской вздет,
                Николай Александрович Козырев –
                Небесный интеллигент.

                Он не замечает карманников.
                Явился он в мир стереть
                второй закон термодинамики
                и с ним тепловую смерть.

                Когда он читает лекции,
                над кафедрой, бритый весь –
                он истой интеллигенции
                указующий в небо перст.

На Арагац они ехали в открытом Газике по вполне приличной горной дороге. Вокруг расстилались прекрасные вулканические ландшафты, на юге, казалось, прямо в непосредственной близи от них и даже слегка нависая над ними, в голубом мареве плавал библейский Арарат. Поднимаясь все выше и выше по телу застывшего вулкана,  дорога вслед за самим вулканом как бы стремилась достичь Араратовых высот и тем сравняться с ним. Но нет, не дано пока никому из ближайших земных творений в своем тщеславном порыве возвыситься до таких небесных высот, таинственно связанных с легендарными путями человеческого духа.

Но нынешние дерзостные метания его все же почти сравнялись с ними. С высот Арагаца астрофизическая обсерватория проникала своим недреманным оком в глубинные тайны Вселенной. В.А. Амбарцумян, создавший и руководивший ею, оказывается, был  другом и соратником Николая Александровича, пока судьба не развела их столь драматическим образом – арестом и ссылкой одного и блистательной научной карьерой другого. Сейчас судьба дала им возможность снова встретиться в таких романтических обстоятельствах.

Была ли встреча ученых, Юрий не помнил, но очень хорошо запомнил их с Саней общение с Н.А. Козыревым. Поражало удивительное внимание со стороны маститого ученого к молодым геологам. Глаза его буквально излучали дружеское расположение и теплоту. И уважение к ним как к равным коллегам и собратьям в их общем священном таинстве познания мира. Очень это льстило молодым и провоцировало их на расспросы  и благоговейное приятие откровений старшего. Он только что сделал на совещании сенсационное сообщение об обнаружении им вулканической деятельности на Луне. Направленный им на кратер Альфонс спектрограф 3 ноября 1958 года зафиксировал истечение газа из центрального конуса кратера. Это всполошило земных вулканологов и придало им чувство самоуважения и значимости того дела, которым они занимались – не мелочь какая-то, а космическое явление!

Но возникал вопрос,  каким образом астрофизик пришел к необходимости наблюдения во вселенной за объектами, похожими на вулканы. И тут Николай Александрович рассказал им о том, как произошло его приобщение к вулканизму.  Эта история началась очень давно и при неординарных обстоятельствах. Н.А. отбывал свой дважды назначаемый срок на севере, в районе Норильска, Дудинки, Хантайского озера. Приходилось исполнять разные обязанности, в том числе геофизика в геологической партии. При многомесячной длительности полярных ночей поневоле, но с большим удовольствием и почти в продолжение своих обязанностей астронома он наблюдал звездное небо и размышлял.

 Интуитивно возникла мысль о невозможности применения второго закона термодинамики к явлениям звездного мира. Согласно этому закону Вселенную за столь длительную историю ее существования должна была постигнуть тепловая смерть, деградация и полный распад. Однако никаких признаков этого в ней не наблюдается. Значит, в ней действуют какие-то силы, нейтрализующие действие второго закона, то есть деградацию, распад и установление полного равновесия - тепловую смерть. Эти силы постоянно омолаживают Вселенную, подпитывают ее энергией и тем обеспечивают ее постоянное существование.

 И скорее всего эту миссию выполняет постоянно текущее в одном направлении время. Времени придается физический смысл, вследствие чего оно «может совершать работу и производить энергию». Фантастическая, крамольная, безумная мысль!  Она могла прийти только в голову гения.
Но  для ее утверждения в головах обычных людей необходимы были обычные, так называемые, научные доказательства! И Николай Александрович принялся их искать все в той же Вселенной. Он решил, что подпитка ее энергией времени может реализоваться в появлении и проявлении эндогенной энергии на застывших небесных телах, таких, например, как Луна. А что это значит - проявление эндогенных сил, как не вулканизм. Вот его и надо искать. И нашел!

Нечего и говорить, что не только открытие вулканизма на Луне, но, главное, парадоксальное представление о Времени, высказанное Козыревым, породили такую бурю в научном сообществе, что в конце концов закончились трагически для его автора. Но это будет потом. А сейчас на краю кальдеры вулкана Арагац, в его заоблачной высоте, в непосредственном общении с проявлениями эндогенных сил Земли и с бесконечностью вселенского пространства над ними  они стали вечными пленниками красоты и фантастичности человеческой мысли. Но они  еще не знали, что это может быть отражением и пересказом Мысли Вселенской.

Увы, больше встреч у Юрия с Николаем Александровичем не было. Судьба почти столкнула их снова через три года, когда они оба оказались на Камчатке, влекомые туда интересом  к вулканизму и постижению его тайн. Но какие-то второстепенные (а может быть, главные?!) обстоятельства развели их по разным местам Камчатки, Козырева на действующие вулканы Ключевской группы, Масуренкова на  поиск термальных вод потухших вулканов.

Но встреча, состоявшаяся на вулкане Арагац в Армении, не изгладилась у геолога-вулканолога. Он продолжал следить за научной деятельностью Н.А.Козырева, и это в течение всей жизни было как подпитка его энергией от направленного потока времени – возбуждало, электризовало, тонизировало и бередило неординарное направление мысли. Даже если он неправ, думал Юрий, все равно его творческий подвиг - огромная стимулирующая сила, возбуждающая процесс познания мира сильнее, чем многие «правильные» научные доктрины, скучная правота которых все равно станет очевидной неправотой через какое-то время.

А что же Армения? Друзья поражались и восхищались ее архитектурными памятниками. Посещение ими  Эчмиадзина и крепости Тайшебы на холме Кармир блур  потрясло красотой исторических сооружений, познакомило с древней культурой талантливого народа, с его торговыми и культурными связями, которые как-то мало гармонировали с современным обликом страны. Лишь центральная часть Еревана напыщенно демонстрировала некое стремление к претенциозной монументальности. А уж сам народ потряс совсем другим - полным несоответствием ни своему историческому величию, ни этим помпезным городским новоделам.

На наших молодых вулканологов и скептиков народ произвел впечатление «сборища безнадежно отсталых, закопавшихся в своей меркантильной возне торгашей» - так нелицеприятно аттестовал Юрий население современной Армении. И это было очень грустно. И они с Саней ежедневно обсуждали результаты своих наблюдений и выводов в кабачках столицы, сидя за бутылкой отличного столового вина с  нехитрым, но вкусным угощением. И при этом поражались дешевизне вина (литровая бутылка за один рубль!) и очень недурной еды. И это уничижительное впечатление осталось на долгие годы, время от времени подкрепляясь частым армянским присутствием  в торговле, воспоминанием о командировке в Ереван и строками из знаменитых стихов: «ты раб, ты трус, ты армянин», и «в походной лавке армянина». Все это тем более странно, что параллельно крепла восторженная и благодарная признательность таким жемчужинам армянского народа как А.Хачатурян, Т.Петросьян, М.Таравердиев, Фрунзик Мкртчян и многим другим за их невероятную талантливость.

И вдруг, совсем уж потом, совсем уж на склоне лет, Юрий услышал от Милы рассказ о документальном фильме одного армянского киношника, Армена Ерицяна, с названием «Под открытым небом». Речь там идет о двух русских бомжах, осевших после скитаний по России в Армении. Он бывший музыкант, она – журналистка. Живут на улице между двух гаражей, закрывшись от непогоды полиэтиленовой пленкой. Питаются от помоек и чем Бог пошлет. И говорят, что только здесь они нашли добрых, отзывчивых и порядочных людей, что в Россию, в свои прежние скитания, вши, гонения и муки,   они больше никогда не вернутся, что  только здесь они и хотели бы завершить свой жизненный путь. Здесь его и завершают.

 И таким состраданием, и такой любовью пронизаны все кадры этого документального фильма, что сердце разрывается от печали и благодарности его создателям. Вот тебе и «торгаши»-армяне, вот тебе и погрязшие в своей меркантильности! Как тут не удивиться  скоропалительности и огульности обидных и несправедливых суждений молодых максималистов, близоруко выношенные ими по поверхностным и предвзятым впечатлениям. Конечно, есть и торгаши, и меркантильности хватает, но есть и трагическая история гонений и геноцида, есть великодушие, есть человечность, есть и высочайшие подвиги в науке, искусстве, в жизни и смерти. Боже, как мы порой ущербны в своих суждениях и как устойчивы в заблуждениях!

 Но, слава Богу, что нам дана возможность понять это  и что мы порой все же совершаем подвиг прозрения и раскаяния. Но пока это еще не наступило.
«Наше все» - это и истина в последней инстанции, если таковая вообще достижима, и горестное заблуждение, принятое за истину. И жизнь наша мечется между этими крайностями, пребывая то частично, то целиком  в  неощутимом плену заблуждений.

Странствуя в аспирантскую пору по Центральному Кавказу, Юрий со щемящей грустью и даже с мистическим ощущением какого-то волшебного и злого превращения созерцал покинутые насильственно выселенными народами обжитые места. Облик внезапно оставленных людьми селений производил гнетущее впечатление, как в каком-то зловещем фантастическом фильме. Куда делись люди, что за неведомые силы превратили обжитые и уютные места векового человеческого обитания в страшные декорации бесчеловечной трагедии?! Зачем они стоят опустошенные и обескровленные, как призраки, поражая  бессмысленностью своего безлюдного существования? Вопросы, конечно, сугубо риторические, не нуждающиеся в  ответах, и отражающие лишь настроение одинокого посетителя  этого покинутого и зарастающего травой забвения мира.

Потом, в 1957 году балкарцы и карачаевцы были возвращены к своим «пепелищам». И началось возрождение пустынных мест, ждавших своих хозяев с 1944 года. Впрочем, ждавших ли? Звери и птицы не ждали. Не ждали и кабардинцы, неплохо чувствовавшие себя без исконных обитателей этих мест на альпийских пастбищах, куда пригоняли на лето свой скот. Не ждали и сваны, переселенные из-за хребта в покинутые балкарцами места верховьев Баксана. Не ждал и Юрий со своими коллегами, почти единственный постоянный посетитель высокогорных урочищ с их сокровенными геологическими хранилищами. Все-таки не ждал, несмотря на печаль, вызываемую обликом покинутых жилищ и зарастаемых угодий.

 Печаль была абстрактной и, скорее художественной, чем человечески бытовой. Он, наверное, первым и встречал прибытие хозяев, которые сначала немноголюдно, но деловито начали обживать покинутые жилища. Потом их становилось все больше и больше. Завизжали пилы, застучали молотки и топоры, обычными стали  горы стройматериалов во дворах – доски, кирпичи, рубероид, черепица. Но люди уже не восстанавливали бывшее, а строили новое, и совсем не такое, как было. И сразу же некогда носившие неповторимо своеобразный облик горные селения обратились в  стандартные примелькавшиеся поселки равнин. И традиционное кавказское обаяние вновь обживаемых мест исчезло навсегда. Да и народ, наверное, стал совсем другим. Опыт изгнания не пропал даром. Мораль обогатилась на просторах нашей великой Родины отнюдь не самыми высокими качествами. По крайней мере, Юрий, вынужденный теперь общаться с новой (старой)  публикой и у нее арендовать лошадей, скоро почувствовал это. И ему это не понравилось.

Первая встреча с балкарцами произошла у него в 1958 году на речке Гара-аузу-су, которая, сливаясь с Башиль-аузу-су, образует реку Чегем. По вулканизму этого района им  была написана  кандидатская диссертация, родившаяся после детального обхаживания этих прекрасных мест, можно сказать, в полном  одиночестве. Сродняясь с ними, он испытывал к ним  чувство привязанности, как к своему собственному. Позднее, когда ему снова пришлось побывать здесь, он писал: «Стали на Башиль-аузу-су. В лес, правда, нас не пустили – стоит забор, а на воротах угрожающая надпись, свидетельствующая о том, что теперь это Высокогорный кабардино-балкарский государственный заповедник, в котором, однако, разместили турбазу (со всем сопутствующим хламом и бардаком). Туристам – можно, геологам, даже создавшим новейшую интерпретацию геологического строения этого района, - нельзя. Таковы парадоксы новых рачительных хозяев. Помнится время, когда можно было всем, но был я один. Воспоминания прекрасны…Здесь я начался как охотник. Здесь я увидел пустынные горы, трагические следы изгнанных из дома людей, следы их кропотливых многовековых трудов.

Булунгу, Аче, Думала, Бетдургу, Сусузла, Быкмылги, Гедюргю, Кекташ – что мне в этих странных названиях и развалившихся остатках старых почти забытых всеми селений. Я и не видел их цветущими и полными людей и жизни. Они представали предо мной в виде диких панически брошенных пепелищ с высохшими водопроводными и оросительными канавками и мертвыми тополями. Это было в 54 году.

А сердце неравнодушно к странным звукам ушедшей чужой жизни. Орсундак! Эльтюбю! Но теперь все иначе. Сохранился только Булунгу. Вернее, возник вновь, и уже по стершемуся межнационально безликому облику. А Эльтюбю с 700-летней саклей и стоянкой первобытного человека, и загадочной лестницей в небо обратился в безликий Верхний Чегем, присоединившись к веренице многочисленных других чегемов – первому, второму, третьему, нижнему и т.д. И люди, побывавшие в Казахстане и подвергшиеся воздействию Нового Времени, обратились в нечто среднекавказско-русское, позабыв себя и свое прошлое. Разве что осталась некая горская кавказомания: мы, мол, горцы, и нам все можно!». Во что она обернется?

Тогда в 58-м на источниках нарзана Юрий встретил группу мужчин, человек десять – пятнадцать. Что они здесь делали, не известно, но, увидев у Юрия винтовку, обступили его и не очень вежливо предложили устроить соревнование по стрельбе. Тот вынужденно согласился, без всякого удовольствия и даже с опасением вручая им тозовку. Патроны, однако, вручал по одному. Кое-кто из них пострелял, но особых успехов не продемонстрировал. Юрию повезло больше – он поразил все мишени. Бывшие горцы зацокали, заблестели зубами, зауважали. И как-то сникли. Произошел некий психологический перелом. Даже помогли каптировать один из замытых рекой источников.

Вот еще один пример странной местной психологии. Повадился к ним в лагерь пожилой уже мужик. На лице не сходящая приветливость, но сам все что-то беспокойно высматривает украдкой. Потом накануне их отъезда спрашивает, не продаются ли у них в городе телевизоры. Узнав, что продаются, не попросил, а предложил купить ему таковой и прислать, заверив, что он, конечно, за все  заплатит при получении.
Как прикажете это понимать? Как пример безграничной человеческой наивности и простодушия, допускающих абсолютное  доверие и бескорыстные отношения даже с совсем незнакомым людям? Или как пример того, что он считал этих пришлых геологов доверчивыми дураками? Бог знает. Но кажется, что скорее второе. Иначе юный парнишка, служивший у них при нанятых лошадях, не сказал бы  как-то их лаборанту «по секрету»:
-  Ну и мудак же ваш начальник, что платит такие деньги нам за лошадей!

Посылают геологи телеграммы из почтовых пунктов в горных селениях. Телеграммы к адресатам не приходят. Оказывается, их просто никто никуда не посылает, а деньги принимают как естественную день от слабоумных.

Или еще вот это, но уже среди карачаевцев. Спускаются с пастбища в долину двое парней. Видят у геологов машину. И пристают буквально «с ножом к горлу»: отвезите нас в поселок, очень, очень надо. Как ни отговаривались – не отстают упорные горцы. Наседают с убедительной страстью, с обещаниями. Кто-то из ребят говорит им:
-  Барана дадите, отвезем.
- Дадим, дадим! Хорошего барана, жирного барана. Клянемся Аллахом, дадим.

Шофер, будучи действительно доверчивым дурачком, отвозит их, куда им надо. Те говорят ему, что сегодня барана нет, а завтра они принесут его с пастбища и доставят им прямо в лагерь. Разумеется -  ни парней, ни барана.

В лагерь у западного подножия Эльбруса на речке Битюк-тюбе повадился ежедневно приходить симпатичный парень из пастухов, одетый по-ковбойски. Долгие разговоры, почти дружеские отношения – ну прелесть просто! В одной из бесед что-то пообещал, то ли выделанные рога тура, то ли  шкуру, то ли кавказский кинжал – Юрий не помнил что. И хоть сомнение в глубине души было, все же решил еще раз проверить его. В виде встречного дружеского жеста отдал ему свою новенькую альпинистскую штормовку, на которую горец смотрел с нескрываемым вожделением. С какой благодарностью и клятвами в дружбе принял тот ее! И больше никогда в лагере не появился.

И подобными случаями их контакты с местным населением обычно и ограничивались. Из чего складывалось однозначное убеждение, что в массе своей, если не поголовно, это население исповедует какую-то совсем другую мораль, не распространяющуюся на иноверцев, по крайней мере, на русских. Последние воспринимаются ими как абсолютно чужая и не то, что инородная, а как низкая и недостойная равного с нею общения недочеловеческая среда. Обмануть ее любыми способами – обязательная, достойная и веселая необходимость для всякого уважающего себя горца. Совершивший такое поднимается в глазах единоверцев как настоящий джигит, снискавший всеобщее уважение своих людей. Похоже, это мораль и психология загнанных в горы и изолированных от человечества малых народов. Так думал наш герой после своего нерадостного опыта общения с некоторыми представителями возвращенных народов.

В последующие годы обстоятельства приводили Юрия на Кавказ неоднократно. Но он уже не узнавал свои места, известные ему по пятидесятым годам. Тогда они, можно сказать, находились в безраздельном его владении и владении истинных хозяев их – диких животных. Теперь это были хорошо обжитые, плотно населенные и контролируемые места обитания людей и зверей. Последних, впрочем, в весьма ограниченном объеме. Охота в привычном для Юрия понимании исчезла. На благо и людей и зверей она стала строго регламентируемой и доступной, увы, преимущественно избранным. И однажды он попал в их число.

 Дело происходило в истоках  Кубани на речке Даут, закрытой для посещения простыми смертными. В его устье поставили шлагбаум и повесили на него замок. Но там, в долине Даута находилась оздоровительная база Ставропольского крайоно – реликт времен, когда вся эта территория находилась в краевом ведении. Парад суверенитетов еще не наступил, но уже явно приближался. «Оздоровиться» на базе поехали уважаемые люди: Геннадий Тиранов, знаменитый тренер ставропольской футбольной команды «Динамо» и директор детской спортивной школы, и  его приятель, некто имя рек из ставропольских  влиятельных органов. В  числе уважаемых оказался и Юрий.

База состояла из пары очень приличных домиков и хозяйственных построек. Руководил ею и жил здесь с семьей Ахмет Абукович, шестидесятисемилетний сухой и жилистый мужчина в расцвете сил и возраста. Мужик очень колоритный, типичный горец, гордившийся своей принадлежностью к этому сословию. И соблюдающий его обычаи и нравы. Например, при его фотографировании делал очень серьезное лицо, и на вопрос, почему не улыбается, отвечал (не без скрытого юмора!):
- Горец не смеется, он всегда серьезный.
- Что же горец никогда не радуется?
- У него радость в сердце, а не на губе.

На следующий день по приезде Ахмет повел гостей на охоту со сворой собак, русских гончих. А кругом крутые высоченные горы. Середина сентября, 80-й год. Очень тепло и солнечно. А небо неправдоподобно голубое, а лес невероятно желтый и оранжевый. Золото и эмаль, как тысячи лет назад. Почти весь день ходили по левому солнечному склону долины. По скошенным открытым местам, где дружелюбно паслись яки, по светлым стремительно облетающим лиственным лесам, по соснякам, которые кажутся на фоне этой блещущей желтизны еще темнее и суровее. Ахмет предлагает:
- Убейте яка, там много мяса. И не трудно. Вон стоят, видишь!?

Предложение его встречается как фигура  юмора – не стрелять же на самом деле в почти домашних яков, завезенных сюда для развода из Центральной Азии. Где-то после полудня далеко, далеко залаяли собаки. Побежали на лай. В гору. Ставропольцы скоро  отстали – не тренированы горами. А Юрий изо всех сил старался не отставать от Ахмета, бывшего на пятнадцать лет старше его. Но это ему плохо давалось. Сначала потерял дыхание, потом сердце запрыгало где-то не в груди, а в горле, потом стали ватными ноги, потом вообще ничего уже не захотелось – ни охоты, ни дурацкой беготни, ни зверя, ни этих гор, ни солнца, ни самого себя. И стал медленно, но неуклонно отставать. А Ахмет, как мальчишка, мчался впереди, мелькая стройным телом меж стволов деревьев. И, наконец, скрылся между ними окончательно. Юрий не сдавался, и все выжимал из себя, все выжимал, как последние горошинки зубной пасты из тюбика, последние капли сил. И вот склон выположился, за ним проглянула низина балки, оттуда слышался уже ясный и громкий лай и оттуда вдруг грянул выстрел.

Вялыми ногами он преодолел последние метры подъема и стал спускаться в балку. Метрах в тридцати на дне ее лежала черная туша дикой свиньи, вокруг нее суетились собачки, в сторонке сидел Ахмет и закуривал. Юрий подошел и плюхнулся задом на землю, засыпанную палым листом. Сложные чувства одолевали его. Конечно, радость за успех общей охоты присутствовала. Но скорее в виде ложки меда в бочке дегтя, а дегтем этим был его личный провал.

Не успел на одну минутку. Неужели не мог соскрести все резервы, вытянуть все жилы, выкачать все запасы, чтобы этот выстрел был мой. Ведь дошел до места живым, значит, что-то оставалось еще внутри. Зачем оно осталось, если дело не сделано. Эх, горе-охотник! Пора тебе на свалку. Примерно такие образы и мысли вертелись в том самом дегте горести, охватившей его. Потом меда становилось все более и более, и в его сладости не последнее место заняло восхищение Ахметом. Молодец мужик! Это в его-то возрасте (если он не соврал о нем!) так обставить жалких горожан. Гигант, право гигант! И чушка замечательная, хоть и не слишком велика, Пожалуй, втроем утащим. Ахмет ведь и не притронется к ней – нельзя ему.

Молча посидели минут пять-десять, и Юрий принялся разделывать зверя. Тут подошли отставшие. Но Юрий их почти не видел и не слышал – так увлекся тушей, что пропустил мимо сознания фразу, брошенную Ахметом мужикам:
- Это он убил чушку.
 Те продолжали громко восхищаться удачей. И Юрий  обронил в ответ на их восторженные восклицания:
- Здорово-то здорово, да поспел я на шапочный разбор.
А Ахмет наклонился к нему и прошептал:
- Молчи. Я им сказал, что это ты  стрелял.
               
Но разве мог Юрий снести еще и этот позор – присвоение чужого успеха себе. И  все точки были им расставлены по своим местам.
На обратном пути Ахмет сказал ему:
- Завтра утром пойдем с тобой на охоту снова. Ты им не говори об этом. Сами пойдем.
На утро, однако, уехали в город. В пути Геннадий рассказал Юрию, что он понравился Ахмету, но тот  обиделся на него за то, что он не пошел с ним на охоту.

И этот случай возродил в нем представление о горцах, воспринятое в детстве и юношестве от русской литературы: можно, можно пробиться к сердцу «человека кавказской национальности» и стать равным ему, но для этого надо самому преодолеть в нем вековой барьер защитительной «горской этики», и тогда ты соединишься с ним на уровне общей для всех нас человеческой морали.

«Наше все» - это перехлест, перебор в стремлении слабого человеческого ума упростить и сделать приемлемым для понимания окружающий нас мир, но это и защитительная баррикада от угрожающей опасности быть поглощенным сложностью и агрессивностью окружающего нас мира. Чуждая нам мораль другого народа это тоже – «все», только не «наше», а «их». Они защищаются, чтобы выжить, как и мы. От агрессии, свойственной всему живому. Но как обернуть разум от все большего ухищрения агрессии к ее устранению?! Ответь, Homo sapiens. Молчит, однако.


                БЕЗНАДЕЖНАЯ АКЦИЯ

Это определенно Ростов. Но ничего в нем нет от моего родного города, ничего, что напоминало бы мне мое детство, юность, молодость. Откуда же я знаю, что это все-таки Ростов? Ниоткуда. Знаю, и все! Но ведь я даже ориентируюсь в нем скверно, если не сказать – вообще не ориентируюсь. Ну, ладно, достаточно об этом. Как ни рассуждай, как ни анализируй, ничто не изменится – Ростов он и во сне Ростов.

Пожалуй, единственным косвенным свидетельством в его пользу является то совсем не удивляющее меня обстоятельство,  что виртуально присутствующий здесь мой дядя Леня, 66 лет назад убитый, нет, пропавший на войне, как-то безгласно напоминает мне, что у него с тех времен лежат в сберкассе никем не полученные триста рублей, и что их не мешало бы получить, наконец. И некому это  сделать, только мне. И вроде это как бы мне и поручается. Я молча соглашаюсь с ним, хоть и вижу, что по обличию это вовсе и не он, просто ничего общего с моим дядей Леней, но, тем не менее, понимаю, что это, безусловно, он. Такая же ситуация, как и с Ростовом. И еще, конечно, непреодолимая странность – откуда у моего дяди Лени могли быть в наше довоенное время такие деньги – триста рублей. Бред какой-то!

 И я, мало веря в возможность выполнить поручение, принимаю его к исполнению. Иду в сберкассу. Там мне говорят, что за прошедшие годы тут многое изменилось, и теперь деньги можно получить в кассе, расположенной по другому адресу. Иду искать ее. Иду на восток, через весь город, по совсем незнакомым местам. Дохожу до окраины, город кончается, и мне необходимо идти дальше, так как там где-то якобы расположен пригород или другой район города, где и находится новая сберкасса. Иду по жуткому бездорожью. Грязь, колдобины, ямы, разъезженные колеи, лужи коричневой воды и жидко разболтанной глины. Идти очень неудобно и не очень понятно, куда. Лишь по общему направлению автомобильных колей можно догадаться, что путь ведет меня все туда же -  на восток.

 Справа вдали виднеется грохочущий поток глиняно-грязной воды, скатывающейся по крутому руслу, как по ступенькам канавы. Вспоминаю, что там должен был быть Дон, и удивляюсь – неужто это он и есть! Наконец, выбираюсь   на гору. Ага, вот и искомый мной район.…Вхожу в офис. Огромная совершенно пустая от мебели комната. Толпа народу – очередь. Спрашиваю, как мне с моим вопросом,- тоже становиться в очередь? Доброжелательный мужичок, стоящий первым, пропускает меня без очереди. Вхожу в другую комнату. Она тоже непомерно велика и тоже пуста. Только здесь уже народу всего два-три человека. И я, понаглев от предшествующего опыта, сам подхожу к двери и, стукнув для проформы по ней костяшками согнутых пальцев, открываю ее.

Там опять же в пустой большущей комнате стоит посередине письменный стол, За ним сидит большая грубоватая тетка – явная чиновница. Возле нее на стульчике посетитель, с которым она решает какие-то его проблемы. Я стою и жду. Наконец, поняв, что так могу прождать неопределенно долго, робко покашливаю и решаюсь задать свой вопрос о получении баснословных довоенных денег, не мне принадлежащих и к тому же, не имеющему на них доверенности. Отлично понимаю безнадежность затеи, но поручение стараюсь все же выполнить, то есть соблюсти формальность. И, тем не менее, где-то в сознании мысль – а что как получится! Но не поучилось. Тетка, не поднимая головы и не преставая говорить со своим сидящим посетителем, отсылает меня в другое сбербанковое заведение, где мне, быть может, помогут.

Теперь мне надо попасть в другой район города, находящийся совсем в другом месте и тоже мне совсем незнакомый. Оказываюсь в такси. Возвращаемся по тому же раздолбанному  пути, но шофер ловко маневрирует на нем и доставляет меня  в какой-то чудный район, вернее, улицу. С обеих сторон ее высятся трех-четырех этажные  здания, сплошь занятые под антикварные магазины. С витрин смотрят очень красивые допотопные безделицы, и вообще все убрано очень привлекательно и празднично.

 Нужное мне заведение оказывается между такими двумя магазинами. Вхожу туда. И тут возникает какой-то сбой. Не пойму, то ли повторяется то же, что было в предыдущем случае или его, этого случая вовсе не было, а то, что я там пережил только здесь и происходит. Нет, это, конечно, не повторение, Просто тот эпизод, бывший в единственном числе, пришелся на два события в моей жизни - вот как-то ему удалось, не повторяясь, оказаться в двух похожих ситуациях.

Словом, мне было рекомендовано вернуться в город, туда, где я начал исполнение этого задания, потому что только там эта проблема может быть решена или исключена. Я нисколько не обескуражен результатом, потому что изначально предвидел его. Даже с некоторой долей юмора испытываю легкое чувство удовлетворения от своего состоявшегося предвидения. И подумал о том, что время меняет многое, но далеко не все.