Мой предновогодний роман с училкой

      *
     Холодно. Редкий снежок. Мигая, горел бы фонарь, но он не горит. Проще добраться пешком, чем дождаться трамвая. Надо мной в темноте неизвестный архангел трубит. Город в небо глядит. Над рекой по мосту, ощущая под собой пустоту, одинокий прохожий спешит. Дорогая, если грязная лента асфальта до тебя доведет, если не онемею, и темень меня не убьет – значит тот, кто над нами трубит, не мою еще душу вынает, ну а тот, кто под ним семенит, пусть еще не поет, но уже не рыдает.
      *
     Одна женщина жила с одним мужчиной. Или, точнее, встречалась.
     «Одна женщина» - потому, что она жила одна, а «с одним» - потому, что  другого рядом с ней в то время не было.
     И была она особой романтической, во взглядах несколько старомодной, я бы даже позволил себе написать благородной, хотя в современном языке это слово уже давно вышло из употребления, отчасти она витала в облаках, а иногда и еще выше.
     Встречался ли ее мужчина с кем-то еще, она наверняка не знала. Но, поначалу, пробовала звонить ему на домашний и мобильный телефоны, хотя отвечал он на ее звонки редко. То он спал, то был в душе, то телефон стоял на зарядке, то на разрядке, то он пошел на работу, а мобильник забыл дома, то он еще что-то выдумывал, и она звонить ему перестала, а ждала, когда он сам позвонит.
     Он же изредка звонил, говорил, что придет вечером. Она волновалась, ждала, готовила, принаряжалась, а он приходил, а иногда и не приходил. И тогда в следующий раз объяснял, почему не получилось. Ужинали они вдвоем. Он обычно спрашивал, есть ли что-нибудь выпить. Наливал три четверти стакана, опрокидывал в рот, закусывал. Потом еще немного добавлял. Говорил, что устал на работе как собака, ложился на диван немного отдохнуть и спал до утра. А она сидела рядом, гладила его по волосам, а потом тоже шла спать. Иногда они занимались сексом. Она старалась. Однажды, немного стесняясь, она спросила у него: а я сексуальная? Он подумал и сказал: нет, ты не сексуальная, а подвижная. И больше она у него ничего не спрашивала.
     Утром он быстренько пил кофе с бутербродом, одалживал несколько рублей: «Это до получки, дарлинг. Обязательно отдам!» Чмокал в щечку и убегал на службу. Она же не спеша принимала душ, завтракала и шла в свою школу, которая находилась в соседнем дворе. Немолодая, слегка подвядшая училка. Три года до пенсии.
     Ей хотелось найти кого-нибудь для души, чтобы он ее понимал, немножко любил, иногда, пусть даже редко, но оказывал знаки внимания: дарил бы, например, цветы или угощал шоколадкой. Чтобы было чуть-чуть радости, и чтобы был у нее свой маленький ломтик счастья. Весной, когда они только что познакомились, он вручил ей как-то помятый букет, и она долго этому радовалась. И думала о том, какой он хороший. Потом как-то была и шоколадка. Правда, начатая. «Был голодный, ехал с работы, извини, дарлинг, не удержался», - объяснил он. Она извинила. Она не обращала внимания на мелочи. И на крупности тоже не обращала.
     Ее наивность, наивность взрослой женщины, удивляла. Как только в ее жизни появлялся мужчина, она сразу начинала строить замечательные планы: как они будут дружно жить, как она будет о нем заботится, беречь и т. д. и т. п. Кончалось это всегда ничем, но ничему ее не учило и, ни капельки, не умудряло.
    *
     Поначалу я воспринимал ее как обычную руссичку, докучливого классного руководителя, от нечего делать морочащего голову занятым родителям. Но потом оказалось что девушка не так уж и проста. Ее знали в Москве. В узких кругах конечно. Как-то постепенно  выяснилось, что в разные годы она приятельствовала  или дружила, или пересекалась по своим филологическим интересам с выжившей в советских тюрьмах и концлагерях эсеркой Катей Олицкой, Надей Хазиной (вдовой Мандельштама), тетей Ашхен (мамой Окуджавы), Асей Цветаевой, с еще не сидевшей в то время Зоей Крахмальниковой, которой Окуджава посвятил песенку «Прощание с новогодней елкой», в которой были такие, обожаемые ею чудесные слова: «Ель моя, Ель - уходящий олень… твой силуэт отдаленный, будто бы след удивленной любви, вспыхнувшей, неутоленной…», а также и с другими весьма достойными и известными в России людьми. Но как-то она не придавала этому значения, считала делом обычным, и сама об этом не рассказывала, разве что могла случайно обмолвиться в каком-нибудь умном разговоре. Например, говоря с подругой о Цветаеве: «А Ася мне не так рассказывала, как в книге написано». Мой приятель, присутствовавший при ее беседе с Аверинцевым, со смехом описывал, как тот выглядел, когда в заключение она выдала: «А я думала, Сережа, что ты лучше знаешь византийскую литературу»!
     Советских и российских праздников она, естественно, не отмечала, перекрасившихся и ушедших в религию считала лицемерами, а попов, по большей части, жуликами, потому что со многими из них была знакома. И только Новый Год и дни рождения друзей, заслуживали по ее мнению празднования, уважения, старания и внимания.
      *
     Вначале все таяло, потом опять подморозило, а потом легкий снежок слегка покрыл скользкий ледок. Она поставила дома небольшую синтетическую елочку, а рядом Деда Мороза и свою потрепанную детскую куклу, которая, по-видимому, должна была изображать юную Снегурочку. За два дня до НГ он позвонил. Она конечно обрадовалась. Все уже было обговорено, куплено, заготовлено, а впереди был праздник! «Извини, дарлинг, - сказал он. – Мы тут с ребятами…» Дальше она уже не слушала, стояла оглушенная, привалившись к стене с бессмысленным выражением лица. После совета «посмотри телевизор, а я как-нибудь заскочу» попрощалась и положила трубку. Жизнь кончилась, и теперь уже навсегда! В праздник надо быть рядом с близким человеком. Вот он и будет рядом с близкими. А она ему никто, никта, никту… И этот тоже конечно не женится. Ну, и не надо… Заскочит он! Скакунчик – так в детстве её бабушка называла маленького паучка, который не плел паутинок, а ловко ловил мушек, наскакивая на них. И вдруг ее обожгло – ведь каждый раз уходя, он занимал у нее деньги. Так она что, все это время платила ему за «любовь»? Дыхание перехватило, в горле стоял ком. Накинув шубку на домашний халат, и нахлобучив шапку на растрепанные волосы, она выскочила на улицу и пошла навстречу резкому обжигающему ветру, бросающему колкие снежинки в горящее лицо. «К прогулкам в одиночестве пристрастье, - шептала она сама себе успокаивающие строки. – Арбатского романса старинное шитье…» А хотелось кого-нибудь ударить, укусить или хотя бы обхамить.
     *            
     Я, затарившись непустой стеклотарой, с двумя пакетами подмышкой, шел, глядя под ноги, по тонкому снежку к своему дому. А вечер-бродяга «черные брови насопил», насочинял чего-то и раскрасил в предпраздничные цвета.
     - К прогулкам в одиночестве пристрастье? - остановил меня чей-то голос.      
     Училка, ё-моё, глаза сумасшедшие, шапка набекрень!
     Она обратилась ко мне стихами, и я ей ответил тем же.
     - Выпив пять стаканов чая, замечательный поэт, в одиночестве гуляет, потому что денег нет!
     Но полусумасшедшую тетку вдруг переклинило.
- Как вам не стыдно, Александр  Михайлович! У вас фирма по недвижимости, дома картин на миллион – и денег у него нет!
     Она покрутила головой, как будто шарф, шуба и вечерний город мешали ей дышать. И  понесла дальше.
     - Да на вас все девочки в классе пальцем показывают, а половина так вообще… А Оля Жукова…
     - Какие девочки? – не понял я.
     - Программы, естественно, никто не учит, а ваши гадкие стишки все выучили и в тетрадочки переписали!
     - Какие стишки, Галина Сергеевна?
     - А то вы не знаете! Сыночек ваш книжку в класс принес: «Дева младая и незнакомая скинула джинсы, к постели влекомая…» Как вам не стыдно! А еще, называется…
     Я хотел что-то ответить, но она, не слушая, уже помчалась дальше. Потом все-таки повернула голову и крикнула издалека «извините». Растрепанные волосы из под шапки, из под шубейки торчит домашний халат, стройные ножки, и давно стоптанные, неоднократно чиненые сапоги. Такие московские модницы на помойку выбрасывают.
     Симпатичная женщина, - подумал я. – Интересно, а сколько ей лет?
      *
     Ну, что? Укусила, старая дура, - размышляла училка. – И что, легче стало? Да он от тебя теперь за версту шарахаться станет. А ведь могла, например, в гости пригласить, попросила бы дверку починить. Чайку бы попили…
     Галина Сергеевна остановилась перед ярко освещенной витриной. Облаченный в красный балахон и белые рукавицы огромный мужик, что-то ей протягивал. У нее на ладошке оказалась маленькая, завернутая в фантик конфетка.
- С Новым Годом, с новым счастьем! – протрубил ей в ухо Дед Мороз и дыхнул в лицо густым водочным перегаром.         
     *
     Красивая женщина в гости приходит и беличью шубку снимает. Ах, если б осталась она навсегда! Ах, как она редко бывает! Красивая женщина нежно целует и, мягко меня отстраняя, о прожитой жизни своей повествует, а я ее сказкам внимаю.
     Счастливый влюбленный на мрак заоконный глядит, на засыпанный снегом двор предновогодний, пустынный, холодный под низким и сумрачным небом. Как жизнь пролетает! Как поздно светает! Одни фонари да сугробы мой двор для любимой моей украшают, а душу врачует ей и утешает  укутанный в белое город.
     За нежные руки, за музыки звуки, за пряный и шелковый волос, за тихо поющий, но стольких влекущий твой страстный и трепетный голос. В день предновогодний, продутый, холодный, над нами ветрами трубящий, пусть жизнь повернется и снова начнется от музыки рядом звучащей.
                2-4 октября 12, Долев, Матэ Биньямин