Как я не купил по случаю машину времени

Случилось это, бог знает, в каком перестроечном году. Один приятель, художник, как- то болтнул мне, что другой представитель богемы решил продать квартиру в центре, на бывшей улице Богдана Хмельницкого. И, зная мои интересы и возможности, решил свести меня с этим уютным пьяницей, тоже художником, хотя и бывшим. И вот я стою возле магазина «Книги» и поджидаю неизвестно кого. Прошел час, другой, а он, оказывается, присматривался ко мне из окна напротив. Ну словом оказался я в этой квартире. Окна - стрельчатые бойницы, церковного типа. И, как мне поведал знаток Москвы и писатель Петр Паламарчук, и само это здание остатки монастыря. Прихожей не оказалось. Было узкое пространство, завешанное выцветшими балахонами, гремящими брезентовыми складками и огромными капюшонами дождевиков, из которых торчал край салатового женского и, явно модного, плаща. Две узких как кельи комнаты были до потолка завалены антикварными вещами: в те времена на помойках центра много было чего найти. Умирали старики, одинокие и давно пережившие все эпохи и местные дворники по указаниям освобождали их жилища от хлама и архивов, даже если он умещался в жестяной папиросной коробке. Но, что это была за коробка? Она была украшена изображением томной роковой красавицы с надломленной в трагическом надрыве рукой и из яркого рта струились кольца упоительного дыма. А на дне коробочки лежали, скажем, две фотографии красивых людей с типажом который уже исчез. Но, все это тема для другого повествования, а я пришел осмотреть квартиру и может быть даже приобрести. Видя на моем лице растерянность и даже тень ужаса, хозяин суетливо буркнул беззубом ртом:
-Ну что, берете или я домой поеду?
-И это вы продаете, - ответил я, уставившись в окно-бойницу выходящее на тупиковую желтую стену.
-Вообще-то здесь у меня гораздо больше площадь, - сказал беззубый бедолага, таинственно оглядываясь и понижая голос, словно нас мог кто- то подслушать. И, видя мое недоумение, с трудом отодвинул круглый стол с середины комнаты.
-Но об этом прошу никому не болтать.
И, встав на карачки, откинул угол затрапезного линолеума. Моему взгляду открылся люк с большим медным кольцом-ручкой.
-Так вот, сударь, я открываю вам свою тайну, из- за которой собственно не могу здесь жить. И одной рукой с трудом приподнял крышку и ткнул в темноту прокуренным пальцем.
-Там! - сказал он и задумался. Там другой мир. И, закашлявшись, добавил:
-Здесь еще комнаты, правда, без окон и длинный, длинный коридор…
-Только ничему не удивляйтесь и не бойтесь. Саша, Вы не мистик случайно? - насмешливо шепнул он и пододвинул ко мне ногой мусорное ведро, которое оказалось ведерком для льда, украшенным потемневшими мельхиоровыми листьями в затейливом орнаменте и изящными ручками из позеленевшей бронзы. Среди хозяйственных вещей, блестящих гвоздей, огрызков цветных карандашей, сломанных рулеток, лежал красный большой фонарик, похоже, с такими ходят железнодорожники. И, кивнув мне на него, сказал:
- Это там очень будет кстати.
И я стал бодро спускаться по лестнице вниз. В луче фонаря открылся коридор с темными проемами дверей, затканный гобеленами паутины, в которой висели серые большие бабочки. Время от времени их большие крылья словно бы трепыхались от невидимого сквозняка и, казалось, что эти большие тусклые создания все еще хотят вырваться из плена и улететь на свою волю. Я вдруг, став осторожным от обнявшей меня мягко за плечи темноты, начал свое движение вперед.
Вот и первый проем, нет, это оказалась не дверь, а деревянный, возможно дубовый, простенок с личиной на уровне моих глаз. Я замер, успокаивая трепыхание сердца, и бережно отодвинул личину. Это оказался глазок, какой наверное бывает в тюрьме, для подглядывания за заключенным. И неслышно вдохнул полной грудью, как при нырянии в омут, и прильнул к глазку. О, Боже! Что я увидел в черном, нет фиолетовом пространстве. Прямо передо мной сидел старик с благообразным лицом, которое было немного откинуто назад, а перед ним, склонившись, стояла молодая женщина в черном, похожая на боярыню Морозову. И она в призрачном сиреневом свете осыпает лицо старика поцелуями, так страстно, что даже облизывает стекла его круглых очков. И все это в полном молчании, которое нарушала лишь музыка органа, звучавшая во мне. И тут в спину меня толкнул современный гул троллейбуса, и мое сознание словно бы раздвоилось на два времени, на две реальности сразу.

И возникает иная, единая реальность, подретушированная памятью и озвученная шершавой ладонью улицы, скользящей по внешней стороне стены. Там кто-то понукает стадо, бредущее к водопою, толчками, затыками, ускользающим гулом. И я осторожно двигаюсь, как мне кажется вперед, к новой нище проема. Заранее склоняю голову в неутолимом любопытстве заглянуть в средневековье, или даже в иное время, открыть душе иную субстанцию. И снова вижу комнату, в ней по лестнице начинают движение двое, словно бы только и ждали меня. Из вытянутых рук, из сжатых кулачков, они сыпят бесконечные струйки песка, словно указывают направление движения и даже кружат на месте, запутывая мой взгляд, но перемещаются синхронно и медитативно приседая, не отрывая своего затуманенного взгляда от тонкой струйки просеянного нежно-желтого песка. Вот струйка легла как закладка между страницами раскрытой книги, чуть замерла и, осыпаясь, двинулась по посуде, оставленной на столе, сорвалась с высоты стола и пошуршала дальше в невидимый мне уголок. А лица этих пришельцев были подобны изнанке масок, источающих вечный покой.

Сублимация моего сознания была явной, а не книжной, что- то происходило с моей душой и она трансформировалась не бесследно как во сне, а вырастали сталактиты желаний, забытых или утраченных, все увиденное здесь окрашивалось определенным светом, горестным или тифознобредовым и капало, капало со сталактитов какой-то сексуальной тоской. Трудно объяснить, почему та женщина, которую обликом я сравнил с боярыней Морозовой, все еще всплывала в воспаленном мозгу. То гордый нос почему-то с горбинкой, то резко очерченный рот с губами не для высасывания материнского молока. И все это явно не случайно, конечно, этот тип женщины не вызывал во мне сексуального влечения, но казалось сама обстановка подсказывала мне или раскрывала тайну настоящих чувств, а не подавленный образ вожделения. И я подумал, что в мире, в котором живу, светлая заря уже оголила город и какая-нибудь школьница стоит голыми коленками на подоконнике и, подавшись юной грудью над улицей, поливает висячие цветы, и от тяжести воды одна из ветвей распутывается и качается над головами прохожих, в сердце которых скорбно падает струя фонтана. Там июль, там солнце, там живительная влага жизни, но я чувствую, как меня все затягивает тусклое нутро непостижимого, и я хочу заглядывать и заглядывать в глазки на проемах, и отмахиваться от пыли смешащей мой нос. И голова моя кружится от упоения миром, который я только вдохнул и мне нужно пройти побыстрее этот коридор и заглянуть, ну может быть ещё в один проем, и спуститься, наконец, куда-то вниз, откуда тянет пряной сыростью и ароматом старой одежды. Но, нужно развеять в себе ароматы яви, разомкнуть ее цепкие объятия и шагнуть по ступенькам, ведущим в чье-то прошлое.

И, прежде чем начать или продолжить движение, я вдруг понял, что останавливает, тормозит меня, это - желание запечатлеть увиденное на камеру. Потому, что возможно такого шанса уже не будет, да и проверить заодно реальность существования иного мира, ведь, как известно, у людей, встреченных в Шамбале, нет даже тени. Причем тут Шамбала? - спросите вы, не знаю, но безошибочно чувствую, что эта мысль не случайна.
А к съемкам надо тщательно готовиться. Свет, другое оборудование и, самое главное, набор знаний или предположений о том, что может ожидать меня. Чтобы потом не кусать локти, как уже не раз бывало. С другой Москвой я уже сталкивался и не по телевизору, а реально и причем это территориально неподалеку отсюда. Я задумал снимать тогда рекламный ролик про часы, в которым участвуют молодые отчаянные мотоциклисты. А тогда еще не было ночных клубов у рокеров, не было роскошных ревущих никелированных чудищ с лисьими хвостами и, затянутых в кожу, упертых парней с лицами счастливых самоубийц. Словом, договорился встретиться на Солянке, месте их тайного сбора. Это и было утерянное мгновение. Оказалось, это - подвал с готическими сводами и бесконечностью уходящей во тьму, из которой выскакивают на заднем колесе бывшие советские парни на отечественных Ижах, Уралах или на красных болгарских Явах и тормозят, тормозят перед тобой с залихватским поворотом, а ты, придав солидности лицу, якобы с пониманием цокаешь зубом, обходя вокруг них. Это было место старинных столичных подвалов, где хранились запасы города - соль, отсюда и название улицы - Солянка. А наверху - останки древнего монастыря, магазины с первыми бриллиантами и консервами "завтрак туриста".
Я говорю, вспоминая и проглатываю слова, а на самом деле это пронеслось в одно мгновение, даже на губах возник вкус Мартеля, выпитого с отчаянными парнишками в дермантиновых безрукавках и поэтическим свистом в рыжих глазах. Как вкусно они ударили себя по коленям и сказали – «Омоемся красным вином!». И не было страха перед унылыми гаишниками, перед завтрашним днем, а была Свобода, которой не было еще у нас. Да, мы, идиоты, могли накрасить на пасху яйца коню на памятнике Юрию Долгорукому, но это была еще не всамделишная свобода. И все же, не прерывая путь к открытию, я, словно убеждая себя, порывисто шагнул к другому проему. А в спину явно кто-то толкнул и под ногами пробежал невидимый кот, пахнущий борщом и теплым ущербным бытом.

Потоптавшиcь не месте как бегун, я прильнул на мгновение к глазку и тут же в ужасе отпрянул: из глубины на меня со скоростью надвигался человеческий глаз, в котором мерцали красные всполохи огней древних костров. И, казалось, еще чуть-чуть и он выдавит слюду или стекло, и начнет капать в щели студнеобразным телом и капать, капать, шипя и разлетаясь, как сварка. Причем глаз был один по себе, лица не прилагалось, а зрачок бешено крутился по белкам, испещренным кровяными зигзагами.

И я почему-то сворачиваю за поворот, здесь обязательно должен быть поворот. Моя трепетная рука вслепую ищет на стене несуществующий выключатель, и я понимаю, что все увиденное здесь, - плод моего сонного разума. Резкий, почти вертикальный спуск в глубину, и кажется, что там, в черноте расходятся плавные круги по стоячей воде, источающей странное зловоние и на лестнице вдруг вырастают, проявляются скорбные фигуры обнаженных женщин. В упоительных чреслах, которых сочится, переливаясь самоцветной игрой нега, похожая на свежую кровь и она стекает по уютным ложбинкам в ладошки детские скрытого чрева. Округлые девственные животы, их переплели влажные цветы, а стройные колени зябнут в колыхании изумрудной воды. Девушки незаметно подталкивают друг друга и словно плывут в воздухе, расплескивая распушенные волосы, которые струятся, сплетая сеть, которая все ближе и ближе к моему завороженному лицу. И все они словно бы окутывают меня в пелену отстраненного вожделения. И все это происходит беззвучно и потому я не нахожу ключа к пониманию происходящего. И тут они остановились и разом простерли ко мне божественные руки, а из глаз, залитых поволокой, ударили снопы ирреального света. А руки продолжали медленно извиваться как змеи и чего-то требовать от меня, случайного прохожего, который зажал в ладони, за воротом летней рубашки с веселыми подсолнухами, нательный крестик. Зажал так сильно, что он порезал пальцы. И одна из див этих, встав на колени, стала со страстной нежностью мне облизывать ладонь. Бом, что-то снова плюхнулась в центр застоявшийся воды, и снова потекли нескончаемые круги.
Я, шатаясь как от усталости, облокотился на лепнину стены и понурил голову в ожидании. И под давлением один лепной завиток повернулся и в пространстве начались пугающие изменения. Вода с шумом вдруг стала исчезать в глубине провала, вместе с водой туда же втянуло обнаженных девушек, как бы засосало. И их руки в такт все извивались, как бы в танце неслышного «прости».В середине был пунцовый люк, как с обручальными кольцами ручек. Открою или не открою, подниму ли.., но тут меня осенило, может быть нужно просто крутить… И я уверенно, взявшись за сверкающие кольца, крутанул люк по часовой стрелке. Он легко и плавно начал раскручиваться, все убыстряя движение и исчезая вниз, в неизвестность, открывая новое помещение, залитое серебряным светом. Серебряный потому, что сам этот материал для меня имеет не только цвет, но и податливость плоти, причем не ювелиру или мастеру по ковке, а податливый для чувственных губ, которые жаждут ощутить его во рту. Так что этот увиденный свет хотелось надкусить и опробовать его тревожность. У каждого из нас есть чувствилище и все мы филистеры усвоенной морали.

Открывшийся внизу зал имел круглую форму, из него тянулось три узких коридора, так что надо было выбирать как в сказке - налево пойдешь, направо пойдешь, прямо - ничего не найдешь. У него-то и сидел за широким мраморным столом обескоженный человек, прямо анатомический атлас или шевелящееся пособие; пульсировали алые мышцы, дышали какие- то мешочки и узелки, и видно было, как в крупных венах бежит и дергается кровь. Казалось, если он сейчас встанет из- за стола, то какой-нибудь орган отвалится без поддержки зыбкой, но плоти. Особенно страшен был его череп, видно было как рождаются мысли и запоздалые желания и из одного полушария вдруг убывает какая- то жидкость и стремится вонзиться в лоб и то, что за ним скрыто. Причем, на кости лба был старый шрам, заросший бугристо, как небрежная сварка, а из глаз, вернее из того, что от них осталось, капали и застывали дрожа ртутью безвольные капли. И вот, уже перед ним лежал сам глаз, вздрагивающий как липкая медуза, а от зрачка тянулась, не обрываясь, нить к бардовой глазнице. А в левом рукаве-коридоре была еще одна комната, заставленная коричневыми пузырьками с сургучовыми пробками. Их шустро наполняли все те же гномики, а, лучше звучит, - карлики, одетые в синие сатиновые халаты, явно с чужого плеча, потому что их тараканьи ножки путались, когда они спешили за новой партией посуды для зелья. Потому, что еще можно было заливать из булькающего крана на стене. И я вдруг догадался, что заливают обыкновенную воду из подземного хранилища или озера. И что, она кого- то лечит или пьянит своей памятью, своим ядом времени? Вода ведь течет сквозь время и оставляет девственной свое предназначение, свою суть. Или, отведавши глоток, станешь больше знать и понимать про стрелецкую казнь? Упьешься тут, а историком или сподвижником Петра не станешь. Да и потом, кому сподвижником? Тому, кто прорубил окно в Европу через русскую душу, кто как и другой царствующий ублюдок вырубал русский генотип, провозгласив - Слово и дело, и начались доносы каждого первого на каждого четвертого, началась круговая порука подлости. Ну да ладно, отправлюсь- ка я в правое ответвление. И что интересно, здесь нигде подземелья не переплетаются с коммуникациями, с трубами обернутыми стеклотканью и несущими смрад современности, словно канализацию и водопровод здесь не прокладывали.

Пришлось преодолевать строительный мусор, леса, бочки из-под краски и прочую дребедень. И вот я перед филенчатой дверью. Открыл ее свободно и даже по запаху и по цвету стен определил, что нахожусь в официальном учреждении, возможно церковном. Да, это и была церковь, но не наша, а синагога... И тут же вспомнил ее с улицы. Ветки сирени, настойчиво царапающие желтые стены и стучащиеся в овал, который по правилам ведет на Израиль. Вспомнил, как мой случайный знакомец, служащий тогда в армии, спер в этом доме стенные часы во время подработки и ремонта. Затем подарил их нашему другу, дворнику и, конечно, поэту. И они долго тикали у него на стене, пока однажды не стихли, судорожно переваривая забуксовавшие пружины. И тот понес их чинить в мастерскую. И хорошо, что их вскрыли при нем. За дверкой часов был спрятан толстенный конверт, перевязанный охристой бечевкой. Нет, там оказались не бриллианты, а семь тускло блестящих клинков со следами бурой крови или краски.

(продолжение следует)