Первый раз в пионерлагере, рассказ-воспоминание

         
    В июле  41-го года  Люся с мамой приехали в город Киров. Люся знала, что папа записался добровольцем в армию и ушёл на фронт, а женщин с маленькими детьми эвакуировали на восток, подальше от войны,  тревог и налётов. Это трудное слово – э-ва-ку-и-ро-ва-лись, эвакуированные, хоть и трудно произносилось, уже прижилось и понималось многими ребятами.
    Собственно, Люся и не была такой уж совсем маленькой: к началу войны она уже успела окончить первый класс. Правда, приняли её на год раньше, чем в то время принимали в школу. Просто она уже умела читать и считать и совершенно неожиданно для самой себя сумела убедить пожилую суровую директрису принять её на год раньше. Но в Москве была няня Паша. Она водила Люсю в школу и встречала после уроков, хотя школа была совсем рядом, в окно спальни видно.
    Теперь няни не было (она осталась в Москве и «определилась», - так она говорила, -  на военный завод), а мама работала на бывшей папиной работе, с коллективом которой и приехали в Киров. Жили в деревянном здании Кирлеса, в бывшем учрежденческом помещении, из которого сделали общежитие сотрудников Наркомата лесной промышленности СССР и их семей.
    Мама очень беспокоилась, как там Люся одна целый день, не случилось бы какого-нибудь несчастья, - поэтому, когда в начале августа ей предложили отправить дочь в организованный наркоматом  пионерлагерь, она обрадовалась и записала Люсю в младший отряд.
    Мама сшила маленький рюкзачок, в него положили всё самое необходимое, и рано утром всех детей проводили на вокзал: ехать нужно было довольно далеко, на станцию Пинюг, это между Кировом и Котласом. Накануне вечером мама вынула маленький, карманный, атлас СССР, нашла станцию Пинюг (крохотную точку на ниточке железнодорожной линии) и грустно вздохнула.
     До места детей из Кирова сопровождали две женщины, сотрудницы наркомата. Они должны были вернуться, так как в лагере уже ждали московских ребятишек начальник лагеря и пионервожатые.
    Все они были из Котласа, а сам пионерлагерь был бывшим домом отдыха для работников Котласлеса. Только взрослым отдыхать нельзя было: шла война.
    Поезд еле тащился, останавливаясь на каждом полустанке. Но как ехали, что проезжали, Люся не запомнила: так много нового происходило вокруг. Оказалось, что у Люси ровесников нет, она – младшая. Поэтому – только и смотри, чтоб не попасть под руку старшим. Люся залезла на свою верхнюю полку, прижалась к переборке вагона и старалась не привлекать ничьего внимания, даже в туалет лишний раз не спускалась. Так и лежала молча, словно её и нет. Хорошо, знакомая по общежитию девочка Майя, года на два постарше и побойчее, озаботилась, чтобы и Люсе наверх дали бутерброд и налили в кружку чая.
    В Пинюг приехали поздно вечером. Ещё догорала долгая северная заря. Вещи погрузили на телегу, туда же посадили Люсю и Майю, самых младших, остальные пошли пешком. Добрались совсем в темноте. Всех накормили полуостывшей кашей и распределили по комнатам. Люсю поселили в огромную комнату на втором этаже, похожую на шестигранник не совсем правильной формы, с высоким потолком, высокими и широкими окнами. Света не было. Во тьме кое-как разобрали свои постели и рухнули в сон до утра: так намаялись!
    Утром Люся проснулась от громкого пения птиц. Старшие девочки ещё спали. Огромное солнце смотрело прямо в окно, словно хотело рассмотреть, что делается в комнате. Весёлые, быстрые тени скользили по золотистой деревянной стене: это ветерок качал ветки какого-то дерева за окном, - солнечные зайчики вспыхивали и гасли на спинках металлических кроватей. Было так ярко и празднично, что Люся неожиданно задохнулась от странного чувства радости и причастности ко всей этой красоте. И прошла тревога, охватила волна чего-то неведомого и обязательно хорошего.
    Жизнь потекла по новому руслу, хоть и нелёгкая порой, но насыщенная, интересная. Взрослых в лагере оказалось очень мало на двести человек пионеров. Во-первых, директор дома отдыха, а теперь начальник пионерлагеря – пожилая высокая худощавая женщина, похожая на старую учительницу, да две девчушки-комсомолки из Котласа, сами чуть старше ребят старшего отряда. Потом (важнейшее лицо в лагере) – повариха тётя Клава, маленькая, крикливая, на первый взгляд даже вздорная особа, которая умудрялась кормить  «из ничего» всю шумную ораву пионеров одна, без помощников. И наконец – старый дед. Его так и звали –Дед, без имени. Под его началом была старая слепая кобыла, которая с юности знала дорогу на станцию, куда, почти не понукаемая своим начальником, ежедневно отправлялась за чёрным хлебом, а иной раз и за другими продуктами. Продуктов было мало: пшено, соль, зелёный лук на грядках, за которыми кто-то когда-то ухаживал ( теперь этот лук рос по собственному усмотрению), конфеты подушечки, мокрые и слипшиеся, так что дежурным по столовой непросто было их разделить на всех, - вот, собственно, и всё. Ещё дважды Дед привозил яички, по одному на нос. Попробуй накорми растущее молодое поколение!
    Честь и хвала нашей директрисе. Она сумела организовать буйную ватагу московских подростков, занять полезной деятельностью всех от мала до велика. Нашли рассохшуюся лодку, под руководством Деда её законопатили, подкрасили и спустили на воду ближней речки. Набралась компания рыболовов, человек пять-шесть. Рыбы, хоть и мелкой, было много. Ведь поблизости в радиусе пяти километров ничего и никого не было, ни посёлка, ни деревни,ни прохожего или проезжего человека. Ловили и на удочку, и бреднем. Одному Богу известно, из чего его смастерили! Мелюзга с вожатыми собирала грибы, ягоды, дикий щавель на заливном некошеном лугу. Еда была однообразная, но все были сыты.  А какое счастье, когда отряд дежурил по столовой! Разрешалось для своих взять буханку черняшки. Её резали толстыми ломтями, накрывали смесью зелёного лука и щавеля, посыпали солью. Объеденье!
    Электричества не было, керосина для ламп – кот наплакал. Только для непредвиденных случаев. Зато  не было тревог, не гудела сирена, которую уже успели послушать в Москве, не стучали зенитки. Лес, в основном хвойный,  тишина, какой в городе не бывает никогда: ветка под ногой треснет – кажется, выстрел грохнул.
    Долгими вечерами сидели у небольшого костра, старшие рассказывали о прочитанных книжках, иногда разные истории, страшные случаи, нарочно сгущали краски, пугали тех, кто помладше. Они жались, как заблудившиеся котята. Но младших  не обижали. Именно этим летом Люся узнала впервые и про Робинзона с Пятницей, и про всадника без головы, и про славных мушкетёров. Прочла она эти книги позже, но некоторых рассказанных эпизодов в книгах не обнаружила.
    Никаких традиционно – пионерских линеек  не было, как не было и подъёма флага, даже мачты для флага не было. Не заводил утренний горн свою весёлую побудку. Все собирались на площадке перед домом, в котором  жили, на общий сбор два раза в день: утром и вечером, для проверки, все ли на месте, не потерялся ли кто. А чтоб все услышали, директриса стучала железной трубой по рельсу, подвешенному возле сарая. Она самолично проверяла количество детей и, когда однажды двух мальчишек не оказалось на месте, набат звучал в течение двух часов, а  начальница вместе со старшими ребятами прочёсывала лес. Потом оказалось, что мальчишки собирали ягоды,  незаметно отошли в сторону и потеряли дорогу к лагерю. Только на звук набата и вышли!
    Наверное, были и встречи мальчиков и девочек в укромных местах лагеря. Этих мест было весь ближний лес. Были, скорее всего, и сложные взаимоотношения, любови, измены, обиды. Люся всего этого не знала, просто не видела очевидного: в её восемь лет это не было интересно и злободневно. А ведь в то лето в лагере жили два брата-близнеца, Алёша и Андрюша Быковские, симпатичные шестнадцатилетние ребята, спортсмены, выдумщики. Это их трудами лагерь снабжался рыбой в таком количестве, что её готовили два, а то и три раза в день: тётя Клава и супы варила, и жарила, как только не исхитрялась, чтобы из огромного количества рыбьей мелочи, от которой в глазах рябило и руки покрывались чешуёй, изготовить действительно вкусные рыбные блюда. Это братья чинили лодку и они же участвовали в вечерних концертах, без музыкальных инструментов собрав целый оркестр, где были дудочка из местного тростника, гребёнка с бумажкой, самодельные барабаны, какие-то погремушки и тарахтелки. Может, в Москве они учились в музыкальной школе? Кто знает. Уже следующим летом, семнадцатилетние, были они призваны в армию, попали в одну часть и вскоре оба погибли смертью храбрых (так написали в похоронке).  А их мама, ещё молодая белокурая красивая женщина, превратилась в седую худенькую старушку.
    Несмотря на все радости свободы, жизни на природе, даже Люся и Майя чувствовали какую-то внутреннюю напряжённость, неожиданную тревогу в голосах взрослых. Раз Дед приехал с хлебом со станции, привёз какую-то новость тёте Клаве. Она долго плакала втихомолку, и обед был позже на час. Но никто не роптал, не жаловался. Вожатые шептались. Начальница ушла к себе в маленькую комнатку на первом этаже. И старшие ребята ходили хмурые. Им-то начальница многое рассказывала после поездок на станцию!
    А потом раз Дед не привёз хлеба утром. И все ели кашу, а к чаю дали только по одной клейкой подушечке. Говорили: Дед внука провожает на фронт. И Люсе было понятно, что это серьёзно, серьёзнее не бывает. И думалось: а как там папа, уже попал на войну или ещё учит свою роту в Иванове, куда он уехал сразу же после отъезда Люси с мамой в Киров. Приезжала от профсоюза на день майина мама, тётя Люба, привезла Люсе мамино письмо , но о папе там ничего не было, хотя письмо было весёлое и даже смешное, с забавными стихами, придуманными мамой. Но в тот год даже восьмилетние дети начинали понимать между строк, что маме совсем невесело, что от папы нет писем, а это… дальше додумывать Люсе не хотелось, но думалось.
   А потом приходил новый день, детство вступало в свои  права. Люся бежала утром на речку умываться. Водопровода не было, а воду с речки возить было некому: у Деда и его кобылы на это сил не хватало, натаскайся воды на всю ораву! Хорошо, дежурные наполняли общие умывальники, чтоб сполоснуть руки перед едой. Вот и умывались утром и вечером на речке. Войдёшь в мелкую тёплую воду по щиколотку, поплывут по воде мыльные пузыри – и сразу рыбьей мелочи набежит видимо-невидимо, тыкаются в ноги, ловят мыльные пузыри, гоняются друг за другом. Что с них возьмёшь! Мелюзга!
    А противоположный берег высокий, обрывистый и весь в дырках: это ласточки береговушки нарыли нор. Там шум, специфический, лишь ласточкам присущий писк-визг. И ласточки тучами над водой: жжж-жжж! Ещё низкое солнце дробится в воде, взблёскивают изумрудами водоросли в маленькой заводи, тени от волн бегут по донному песку. Как любимая фотография, на всю жизнь запомнилось.
    Для ребят месяц пролетел быстро. В последний вечер тихо сидели у костра, говорили почти шёпотом, не было ни песен, ни смеха. События на фронте были невесёлые. Даже младшие многое понимали. Уезжали со станции Пинюг вечером, скорым поездом. Вожатые в последний раз всех пересчитали, посадили в вагоны, начальница наша, всегда такая спокойная и строгая, открыто плакала, прощаясь с нами. 
    Утром приехали в Киров. Родители не всех могли встретить: работа. Вожатые доставили ребят, в пешем порядке с вокзала в наркомат. Там уж родные набежали. И Люся увидела маму, бросилась к ней.  Мама обняла её: «Как ты выросла! Совсем взрослая стала!»