Аля, Милочка и другие

 1 глава.

  Аля  родилась первого июля тысяча девятьсот шестьдесят первого года, в один день с английской аристократкой из рода Спенсеров, ставшей впоследствии принцессой  Уэльской. Но ей, родившейся в таёжной глуши, выйти замуж за принца не светило. А, впрочем, оно и  к  лучшему. Все мы знаем, чем замужество Дианы закончилось.

  Жизнь в таёжном поселке, имевшем два предприятия – леспромхоз и железнодорожную станцию – текла размеренно и неторопливо. Каждый занимал своё, отведенное ему волею судьбы место, и не претендовал на чужое. На руководящие должности назначали сверху и присылали людей из других мест. Невозможность сделать карьеру лишала людей всякой инициативы, подсиживание и интриги занимали совсем  незначительную,  да и то основанную на бытовых мелочах и любовных неудачах, часть их жизни.
  Народ был прост и открыт до излишней откровенности. Если человек не нравился, его, не колеблясь, отправляли на  три «весёлых» буквы, или к той самой матери, которую знали все. Если нравился, приглашали выпить, делились последним куском хлеба, не предавали и в трудную  минуту были рядом.
  Мужчины ходили в стеганых фуфайках и подвернутых валенках, те, что поудачливее,  в овчинных полушубках и унтах.   Летом  носили   простые, темной расцветки,  брюки, либо в выцветшее  трико   с вытянутыми коленями. Особо франтоватые  щеголяли в синтетических шляпах в мелкую сеточку. Женщины носили драповые пальто с воротниками из лисицы или норки и пуховые шали. Шубы из лоснящегося котика имели единицы и значительное большинство, этих самых шуб не имеющее, им немного завидовало. Немного, потому что, все были как все, а те – почти классово чуждым элементом. Летом женщины  щеголяли  в ситцевых платьях, сшитых собственноручно и незамысловато.
  Люди жили просто, без затей, ежедневно ходили на работу, а по праздникам в гости, на Первое Мая дружно шагали в колоннах  на демонстрациях и, чтобы жилось  веселее, а зимой ещё и теплее, пили водку или чистый спирт. Пили многие, но справедливости ради, не все. И те, кто не пил, были на особом счету, кем-то из другого мира, чуть ли не марсианами. И именно их жены ходили в громоздких шубах из лоснящегося котика.
 


  Сейчас, по прошествии многих лет, возможно, Аля идеализировала людей,  среди которых прошло её детство, но хмурыми, скучным,    негодяями   они точно не были.
  На пороге своего   сорокалетия Аля все чаще  вспоминала детство и молодость, словно подводила черту.
 

  Мысли то и дело возвращались в раннее детство.
  Она отчетливо вспомнила зимнюю накатанную дорогу и стройные, с маленькими ступнями, ноги матери, которые она ставила носками  внутрь. Аля сидела в алюминиевых санках с высокой спинкой. Мать спешила, её ноги быстро мелькали перед глазами Али, иногда она оглядывалась, улыбалась, что-то говорила или подходила, поправляла шапочку, и  ощущение  счастья и полного единения с матерью  заполняло каждую клеточку её маленького существа.
  Воспоминание было настолько ярким и острым, словно это было даже не вчера, а несколько минут назад.
  Вдруг  это радостное и светлое чувство померкло при  мысли о том, что она не смогла дать жизнь своему ребенку, но Аля оборвала и заставила себя думать о другом.
 

  Её мать – Ветренко  Тамара, была родом из крепкой, зажиточной кубанской семьи. Черноглазая и светлолицая блондинка отличалась не только поразительной весёлостью, но и не девичьей удалью и бесшабашностью, незаурядным интеллектом и умением отрицать  все, принятые в обществе, правила.
   Окончив    медицинский институт,   она   уехала на ударную стройку века – Байкало-Амурскую Магистраль, чем  сильно обидела отца, шесть лет регулярно поставлявшего дочке в город сало и картошку.   Он надеялся на её  возвращение  в станицу, где  Тамару ожидало место в больничке, а почитание людей было уготовано не только ей, но и её родителям на всю жизнь.
  На этом Тамара не остановилась, и пошла дальше, родив без мужа дочь, после чего обосновалась в Посёлке, возглавив родильное отделение.
  Теперь дорога в отчий дом была закрыта навсегда, все связи прерваны, о чем Тамара поначалу  жалела, потом свыклась, как свыкаются люди с любыми утратами.
  Свою однокомнатную квартиру с просторной кухней и застекленной верандой в деревянном   шестиквартирном   доме она превратила в уютное гнёздышко, насколько это было возможно  в эпоху всеобщего дефицита, ещё до рождения дочери.


  Из роддома Тамара возвращалась в сопровождении сотрудницы – акушерки, принимавшей у неё роды, и гордо несла на руках тугой свёрток с розовым бантом и была твёрдо уверена, что дочь – это то, ради чего она проживет жизнь.
 
 
  Со временем бревна, из которых был сделан дом, почернели, окна слегка покосились,  и пол местами вздыбился. Но это было нормально – все дома в поселке были такими, и никому в голову не приходило, что  может быть как-то иначе. Знали, конечно, что бывает по-другому, паркет и теплый туалет, но это в другой жизни и потому не огорчались. Тем более,  что за туалетами следили и они  не были грязными, а огромную помойку, размером три на три метра, зимой долбили кайлом потрепанные мужики. Предварительно сняв огораживающие щиты и обнажив обледеневший куб помоев, они разбивали его на куски и грузили на машину. Серые  крошки льда с застывшими кусочками тряпок, картофельных очисток и яичной скорлупы разлетались далеко окрест и, если случалось проходить мимо, Аля втягивала голову в плечи и закрывала лицо руками.


  Мать работала много и Аля, предоставленная сама себе, рано научилась хозяйничать, но ещё раньше читать. История умалчивает во сколько лет она выучила буквы и начала  складывать их в слова, но когда ей  было пять лет, мать обнаружила, что она читает совсем как взрослая – осмысленно и про себя.
  Книг в жизни Али было много.
  Четыре библиотеки и школа были источниками знаний для любознательной девочки. Она приносила книги домой, прочитывала их быстро, даже в ущерб урокам. Ночью, чтобы не разбудить мать, читала  с фонариком под одеялом.
  Став взрослой, Аля   «впадала в запой», если в руки попадала интересная книга,  и не могла оторваться от неё, пока не была прочитана последняя страница.
  Лет до тридцати Аля читала всё подряд – классику, толстые литературные журналы, детективы и специальную научную литературу, в том числе медицинскую. С годами стала разборчивее, у неё сложился хороший литературный вкус, она научилась получать удовольствие не только от хорошего сюжета, но и от красивого слова. Она подолгу разыскивала хорошую литературу среди не любимых ею    детективов и любовных романов, а, отыскав,  с замиранием сердца и  в  предвкушении   праздника спешила домой и, бросив все дела, погружалась в чтение.


  Другим,  приятным   воспоминанием  далекого детства, был сосед дядя Миша.
  Добрейшего,  одинокого мужчину – калеку неопределенного возраста и смышленую девочку связывала настоящая дружба.
  Какая-то серьёзная болезнь суставов в детстве искалечила правую ногу сироте, она была навсегда согнута в колене, и дядя Миша ходил, опираясь на тросточку, отчего на ладони образовывалась толстая и твердая мозоль, которую он периодически срезал лезвием  «Нева», а Аля наблюдала за этой процедурой  поначалу с ужасом, а потом привыкла.
  Он работал кладовщиком, домой возвращался рано, готовил незамысловатую еду и садился чинить сапоги, либо подшивать валенки, в зависимости от времени года, которые ему приносили со всего поселка.
  Аля, заглянув в замочную скважину, и, убедившись, в его трезвости, открывала дверь и, поздоровавшись, проходила на своё место – высокий стул у окна. Дядя Миша улыбался, извлекал из кармана гостинец – горсть конфет или большое яблоко, угощал  Алю, и начиналась неспешная беседа.
  Никто никогда  с таким интересом не слушал её рассказы о школе, о  прочитанных книгах, как дядя Миша.
  Он тоже многое рассказывал Але, но ей запомнилась история о смерти и воскрешении  Иисуса Христа. Изложенная неверующим человеком, она выглядела примерно так:
  «Иисуса казнили. Распяли на кресте. В то время это была обычная казнь. Смерть наступала не позднее четвертого дня. Иногда  человек  не умирал и тогда  он    продолжал жить вполне легально, но считался умершим. Вот и живого Иисуса сняли ночью, спрятали и вылечили, а потом сказали, что воскрес. С Богоматерью, Марией Магдалиной и Фомой они ушли в Кашмир. Это очень далеко, в Индии. Там он прожил до глубокой старости, там и могила его».
  Два раза в месяц, после получки и аванса, дядя Миша напивался, его привозили домой на тракторе  собутыльники, сгружали, как бревно, и заносили в квартиру, и тогда Аля не заходила к нему до тех пор, пока из-за двери доносилось : « …А помирать нам рановато, есть у нас ещё дома дела…»
   Проходило дня два, дядя Миша смотрел на Алю виновато и говорил, что пить совсем не любит, но пьёт со страшной силой потому, что пьют все и, если он не выпьет, его не поймут в коллективе.
  Але было лет двенадцать, когда отыскалась сестра дяди Миши и позвала его  к себе жить.
  В конце января он сел в поезд, единственный вид транспорта, связывающий Поселок с другим миром, с таким видом, словно это была яхта с сияющими парусами. Никто его больше не видел и вряд ли у кого-нибудь в поселке, кроме Али, он надолго остался светлой памятью, перемешанной с горечью разлуки.
 

  Квартира по  соседству  пустовала недолго. Новая обитательница оказалась полной противоположностью дяде Мише.
  Екатерине Васильевне было за пятьдесят, она  « дорабатывала  до пенсии»  в  леспромхозовской бухгалтерии и отличалась от поселковых женщин ухоженностью и манерами.
  Мысленно водрузив ей на голову широкополую шляпу с вуалью, и решив, что так она будет   точь-в-точь   -  Элен Безухова, Аля про себя её только так и называла.
  Раз в год Екатерина Васильевна уезжала в отпуск и возвращалась  с новыми, невиданными нарядами, с новой прической и загадочной улыбкой на губах.
  Заметив  внимательно наблюдающую за ней Алю, она удивленно вскидывала тонкие брови и проходила мимо, оставляя облако незнакомого дивного аромата.
  Однажды Аля не удержалась и заглянула в замочную скважину, но ничего не увидела из-за  висевшей на двери плотной шторы.
  Года через два Екатерина Васильевна, встретив  Алю  в коридоре, небрежно бросила:
  -Зайди ко мне, девочка.
  Аля несмело переступила порог и застыла в изумлении. Ничто не напоминало жилище одинокого мужчины. Чистота, ослепительная белизна стен и тюлей, нарушаемая яркими пятнами салфеточек, комодиков с фигурными ручками и  фарфоровых статуэток всех размеров. И всё это не обычное, купленное в мебельном магазине, какое приходилось видеть Але до сих пор в других квартирах, а старинное, добротное, начищенное до блеска.
- Ты можешь присесть, девочка. Меня зовут Екатерина Васильевна, а ты  - Аля.
  Аля опустилась на стул, обитый бархатом, кивнула.
- Если бы я не знала, чья ты дочь, то подумала бы, что ты – воровка, и следишь за мной, чтобы обокрасть.  - Усмехнулась Екатерина Васильевна, продолжая внимательно рассматривать девочку.
  Покраснев,  Аля с недоумением уставилась на соседку, но та рассмеялась звонким и мелодичным смехом, каким смеются артистки в кино.
- Но, думаю, ты просто любопытная девочка. Даже, я бы сказала – любознательная. Вижу, сколько книг ты приносишь из библиотеки. И мне кажется, что тебя не интересует жизнь соседей в её обывательском понимании – кто с кем спит и сколько пьёт. Нет, тебя интересует человек как индивидуум, носитель своеобразных,   присущих только ему, черт.
  Не совсем поняв сказанное, Аля кивнула.
  Они подружились.
  Только теперь роль Али изменилась. Если раньше в этой квартире больше слушали её, то теперь слушала она.



  Намного позже, став взрослой, Аля поняла, что Екатерина Васильевна   была жутко одинока.
  Жизнь научила её быть осторожной в общении. На работе она молчала, подруг не имела. Иногда она говорила просто и понятно, из чего Аля сделала вывод, что когда-то Екатерина Васильевна была любима и счастлива.  Генеральская дочь, закончив психологический факультет университета, она вышла замуж за молодого и успешно делающего карьеру чиновника, родила сына. Мужа ждало место в ЦК, но он кому-то перешел дорогу,  и его посадили. В чем обвинили?   Да это и не важно. Когда нужно посадить – статью найдут.
  Налаженная и, казавшаяся нерушимой, жизнь рухнула в один день.
  Сын, служивший к тому времени в посольстве  Бельгии, сделал всё, чтобы не сломалась его карьера. И она его понимала. Служебную квартиру забрали, и Екатерина Васильевна уехала на Дальний Восток, чтобы быть поближе к мужу. Но он умер через три месяца, а она устроилась здесь, в Поселке, где ей нашлось хоть какое-то жильё.
  Она тосковала по той своей блестящей жизни, ей как воздух нужны были массажистки, театры, приёмы, маникюрши и портнихи. Ещё ей нужны были подруги, которых, как оказалось,  у неё не было, а были нужные знакомые и жены нужных знакомых, с которыми всего-то  и требовалось  -   поддерживать непринуждённый разговор ни о чём.  А если бы были настоящие друзья, они обязательно помогли бы ей вернуться в Москву.
  Аля ей искренне сочувствовала, тяжело вздыхала, но всё равно никак не могла понять, чем плоха жизнь в Поселке, где есть свежий воздух, магазины, хорошие библиотеки с кинотеатром, вокруг  тайга, богатая грибами ягодами. Но вслух этого не произносила, не желая казаться глупой. К тому же понимала, что её мнение меньше всего интересует Екатерину  Васильевну.
  Часто соседку мучила депрессия  и тогда она говорила исключительно психологическими терминами. Аля слушала её, втянув голову в плечи, и ничего не понимала. Если бы терминов было несколько, она бы их запомнила и спросила у матери, но их было слишком много, отчего речь казалась бессвязной и бессмысленной, и тогда она с нетерпением ждала паузы, когда можно будет вставить фразу, что-нибудь  о не выученных уроках, и уйти.



  Детство Али закончилось в шестнадцать лет, когда мать вышла замуж.
  В этом возрасте или чуть раньше или позже, детство заканчивается у всех. Вернее, оно плавно и незаметно перетекает во взрослую жизнь, но у Али черта, разделяющая эти два возраста, оказалась слишком жирной и выпуклой, и потому переход  оказался болезненным.
  Она многое научилась понимать и прощать к тому времени. Но ей трудно было привыкнуть к тому, что и без того редкие  в последнее время  материнские ласки исчезли вовсе, и что  отныне   она   была лишена   возможности полежать с матерью  полчасика  перед сном   в её постели, прижавшись к тёплому боку. Настолько трудно, что сам факт того, что спала она теперь на кухне, не имел никакого значения.


    Тамара со свойственной ей беззаботностью не заметила, что лишила дочь  теплоты, которая   прежде  была  между ними.
  Аля замкнулась в себе.
  Хотелось  с кем-нибудь поговорить, а говорить оказалось не с кем. Подруги  не понимали,  о чем вообще идет речь. Что за телячьи нежности? Екатерину Васильевну, как всегда, волновали только её, личные проблемы. Да и что, по её мнению,  могло тревожить шестнадцатилетнюю девицу?
  Муж Тамары оказался её полной противоположностью.
  Низкорослый, неприметный и молчаливый.
  Он работал водителем на «скорой помощи» и, похоже, не верил своему счастью, свалившемуся на него в виде красивой и весёлой докторши. Он держался деликатно, всегда в тени своей жены и Але порой казалось, что он  её готов называть   на «вы»,  и по имени - отчеству.
 


   Аля готовилась к экзаменам.
  Тамара ждала ребенка, гордо носила огромный живот и говорила с дочерью исключительно о предстоящих родах.

  Сестру Милочку Аля увидела в тот день, когда уезжала в краевой город учиться. Девочку только что принесли из роддома, она смотрела мутными глазками в потолок и Аля вдруг испытала странное чувство к ребенку –  жалость. Щемящую, безграничную, такую сильную, что едва не расплакалась.

                *         *        *


  Аля никогда не плакала. Даже в детстве. Просто стискивала зубы.
  Но в день похорон матери и  отчима она впервые поняла, какое облегчение приносят слёзы.
 

  Закончив аспирантуру, Аля работала на кафедре истории в пединституте.
  Сообщение об их гибели пришло, когда она собиралась со студентами в стройотряд.
  Она не сразу поняла, что произошло.   Кто-то из соседей рассказывал о том, что машину «скорой помощи» подмял под себя и превратил в лепёшку огромный самосвал, управляемый пьяным водителем. Тамару и её мужа хоронили в закрытых гробах.  Аля их мертвыми не  видела и никак не могла поверить в произошедшее.   Её тормошили, что-то спрашивали, а она ощущала себя закаменевшей и отрешенной от всего, что происходило вокруг.
  Слёзы пролились только тогда, когда они оказалась вдвоём с пятилетней сестрой в опустевшей квартире.
  Маленькая девочка, беленькая, похожая на Снегурочку, отложила в сторону книжку и смотрела на плачущую Алю не по-детски умными глазами.
  Сквозь слёзы Аля разглядывала Милочку и, ей казалось, что она смотрит на себя в детстве.
  Неожиданно пришла мысль, что детство девочки закончилось ещё раньше, чем её, Алино, и захотелось помочь, уберечь от невзгод, окружить теплом и заботой.
   Утерев слёзы, Аля спросила:
  -Ты понимаешь, что произошло?
   -  Конечно.   – Кивнула девочка. Её лицо сморщилось,  и Аля поняла, что Милочка изо всех сил сдерживает слёзы.
  - А ты заплачь. Будет легче.
  Милочка отрицательно замотала головой и зажмурила глаза.
  -  Ладно, как хочешь. Ты поедешь со мной?
  -  Если ты этого хочешь.
  -  Думаю, что хочу.
  -  Думаешь или хочешь? – твёрдо спросила кроха, а Аля подумала, что внешность Милочки и имя совсем не соответствуют её характеру, твёрдому, как орешек.
  Это была их последняя ночь в родительском доме.
  Милочка спала, изредка вздрагивая во сне. Аля гладила её по светлым волосам и думала: «Теперь и я буду жить для кого-то. Справлюсь ли? Думаю, да.  И как же мне нравится моя сестра!»


•     *      *
  Аля перебирала на ладони бумажки и мелочь. Но считай, не считай, больше не станет. А ведь как хотела отложить рублей двадцать, скопить Милочке на пальто. Это ей уже маловато. Ну, ничего, побольше вермишели, круп, маргарин вместо масла…
  Девятилетняя Милочка, всё такая же беленькая и, казалось, прозрачная, росла незаметно и быстро, была ненадоедлива, ничего не просила  и ни о чем не спрашивала. Всё сидела тихо в своём уголке, читала книги и рисовала.
  Обнаружившийся у неё дар очень нравился Але, она всячески поощряла сестру, а в прошлом году устроила её в художественную школу.
  Иногда кто-нибудь из коллег спрашивал, почему Аля не устраивает свою жизнь. Ещё пару лет и будет поздно – племя младое и бойкое наступает на пятки. Она улыбалась  и пожимала плечами. А сама думала: «Разве не  устроена моя жизнь?  У меня есть любимая работа, есть Милочка. Почему считается, что девушка обязательно должна выйти замуж?»
  Несколько лет назад, когда она училась на втором курсе, после вечеринки она оказалась в одной комнате с однокурсником.
  Пьянящее шампанское, любопытство – и Аля проснулась в его объятиях.
  Юноша прикипел к ней, приглашал в кино и ещё куда-то, Аля не отказывалась и всё время ждала восторга и ещё чего-то, чего – она сама не знала. Но всё было обыденно, без биения сердца и навевало скуку. В конце концов, она пару раз отказалась прогуляться с ним и он больше не надоедал.
  Затем в её жизнь неожиданно вошел Николай Смирнов – преподаватель с их кафедры.
  Они случайно встретились на автобусной остановке.
  Николай предложил проводить и Аля, зная, что у него не лучшие времена,  согласилась.
  Они не поехали  на автобусе, а пошли пешком, через заснеженный парк.
 

  Отслужив    в одном из гарнизонов  Дальнего  Востока, Николай Смирнов с отличием закончил пединститут, был принят  в аспирантуру, потом защитил кандидатскую диссертацию. 
  Проблемы у него появились, когда он начал работать над докторской диссертацией и выбрал тему, называвшуюся наукообразно и вполне пристойно, но была она о колхозном строительстве в тридцатых годах.
  Не захотев воспользоваться апробированными и одобренными схемами, Николай добился пропуска в краевой архив, где ему разрешили просмотреть только газеты, но и они  сказали ему о многом. Среди громогласных побед и описаний трудового энтузиазма мелькали сообщения о том, что в системе ГУЛАГа тоже были свои колхозы и ещё многое из того, о чем не только говорить, но и думать было опасно. Но и этого для Николая  оказалось недостаточно, и он поехал по деревням. Поил стариков водкой и записывал:
  « Мий батько старостой в колхозе був. Семья у нас крепкая, большая, работящая. На Кубани мы тогда жили. Нас раскулачили. Батько  не вынес такой обиды, повисился, а нас сюда сослали. Мать с ума сошла, дурковала долго, а вскоре вси братья поумерали, я один и остался.»
  «Санька, семнадцать годов ему было. С поля на тракторе ехал, зацепил перила сельсоветовские. А ночью машина приехала. Бабы воют, а они – заткнитесь или хату спалим. Взяли братку, и сгинул он. А в шейсятом году прислали бумагу, что незаконно репрессирован. Ну, а  Санька так и пропал.»
  Получилась не диссертация, а атомная бомба. А страшный вывод о том, что за очень короткий срок все человеческое можно истребить, отбросить ради абстрактной идеи, когда страна, словно сумасшедшая, одобряет массовые убийства, был приговором не только его диссертации, но и карьере.
  Понимая, что эти новые знания опасны, он все равно не мог молчать и на лекциях говорил лишнее, читал студентам отрывки из диссертации.
  И однажды к нему подошел вежливый, и даже немного слащавый,   человек   в строгом сером костюме, показал удостоверение, предложил уединиться и начал задавать вопросы.
  Заверения Николая, что диссертация основана на достоверных фактах, он выслушал с улыбкой. Разговор получился скользкий и очень неприятный, и у Николая появилось ощущение, что очень скоро кто-то опустит гильотину на его шею.
  Странное  выражение в глазах коллег и образовавшаяся вокруг него пустота заставили Николая подать заявление об уходе из института.
  В тот день он и встретил Алю на автобусной остановке и вспомнил, что она, в отличие от других, окружающих его людей, не сторонится его, смотрит доброжелательно, и ему захотелось подойти к ней и выговориться.
  Они шли по скользкой тропинке парка, поддерживая друг друга, и смеялись, когда снег, осыпаясь с веток, падал на них.
  Не желая, чтобы у Али возникли неприятности, Николай остановился на углу студенческого общежития, в котором у Али была комната.
  Ранние зимние сумерки сгустились, было почти темно. Оглянувшись и убедившись в том, что их никто не видит, Николай взял Алю под руку и, обдавая горячим дыханием, вернулся к тому, с чего начался их разговор:
- Так вот, дорогая Аля, мы с вами больше не коллеги.
  Лёгкое недоумение  шевельнулось в душе Али, но тут же прошло, и это неожиданное сближение показалось даже приятным.
- Мне очень жаль. Я вам уже сказала, что восхищаюсь вашим мужеством. Думаю, все что-то знают о том времени, но все усиленно лгут друг другу. Что вы теперь намерены делать?
- Пойду в школу учителем.



  Вернувшись домой, Аля весь вечер находилась под впечатлением их разговора.
  Она кормила Милочку, проверяла её уроки, что было совсем не обязательно – старательная и способная Милочка всё делала правильно, но это занятие было привычно и приятно Але, а сама, то и дело, вспоминала блеск в серых глазах Николая, выбившийся из-под шарфа несвежий воротничок рубашки и глупую авоську с продуктами.
  Вместе с тем в его облике была вальяжность,  и даже некоторая барственность.
  Он выглядел немного чудаковато, но всё это значительно перевешивалось его умением мыслить глубоко, уникально и всеохватно. Он умел говорить и убеждать. А все эти качества для Али всегда были важнее внешнего лоска.
  Ей стало интересно – что он за человек? Где живет? Какая у него семья?


  Николаю отказывали во всех школах, словно у него на лбу была приклеена черная метка неблагонадежности.
  Кто-то прятал глаза, кто-то   говорил   открыто – холодно и насмешливо. Он слег с сильнейшим,   нервным   истощением, а когда немного поправился, позвонил Але, попросил приехать.
  В больнице она сидела у его кровати на стуле, он держал её за руку,  и они говорили. И пришли к выводу, что ненавидят и любят одно и то же, что они не хамелеоны, а достаточно  прямолинейные люди, за сладкую жизнь никого предавать не будут; что главным для них является не мир обывателей со всеми их деньгами, долгами и машинами, а их личный мир,   тот,  что внутри, его богатство, разнообразие и стремление человека к совершенству и духовному росту.
  Николай почувствовал слабость, на лбу выступили капельки холодного пота. Прикоснувшись к нему, Аля спросила, не болит ли голова. Он перехватил её руку, нежно поцеловал ладонь и попросил выйти за него замуж.
  Казалось бы, какая чепуха – вовремя спросить -  не болит ли голова! Но, оказывается, такой пустяк способен изменить жизнь человека. Аля растерялась и сказала, что подумает.



  Она смотрела сквозь окно в темноту улицы,  в никуда,  и перебирала  в памяти все недолгие  минуты их с Николаем общения. Что-то придавало её уверенности в том,  что возникшая в их отношениях  теплота не может быть ничем разрушена.  Ещё её стала тревожить  его способность противопоставить себя обществу. Она, Аля, не отважится на такое никогда.  Готова ли она пройти с ним  весь жизненный путь  до конца, не смотря ни на что? Достаточно ли крепок её дух, чтобы вынести  на своих плечах все трудности, которые неизбежно выпадут на их долю?  И достоин ли он такой жертвы?  А, может, все-таки,  между ними промелькнула та самая искра, без которой она считала невозможным брак,  а она и не заметила?
  Она легла, укрылась одеялом до самого подбородка и мгновенно заснула.
  Когда проснулась, за окном было темно. Повернувшись на бок, поджала ноги так, что коленки касались подбородка,  и попыталась вспомнить сон: снежная улица и Николай,
 идущий издалека. Он протягивает руку, и они долго идут вместе, рука в руке, потом появилась Милочка,  и они разошлись в разные стороны.
  Аля проснулась, вспомнила сон, подумала, ничего необычного, приснилось то, что в подсознании.
  Зашевелилась Милочка.
  Аля подошла к ней, поправила одеяло и долго сидела на краю кровати.
  Голубой зимний рассвет заползал в комнату. Лицо девочки казалось ещё более нежным, чем при  дневном свете. И вдруг Аля поняла, что ответ на вопрос найден – нужно немедленно рассказать Николаю о  Милочке и,   если он примет её, значит, он тот, с кем можно хоть на край света и в тот рай, что в шалаше.
  Она убеждала себя, что будет счастлива с Николаем, что нынешнее её счастье не совсем полное, можно сказать, однобокое и неполноценное, и нужно только протянуть руку и кивнуть головой, чтобы   это исправить.
  Милочка всхлипнула во сне, и Аля погладила её по голове.
  Она испытывала к ней материнские чувства, порой ей казалось, что Милочка  - её дочь. Склонившись, Аля поцеловала спящую сестру,  пахнущую так, как может пахнуть только ребенок.




  Худощавая, с вьющимися волосами, разделенными прямым пробором, губы слегка подкрашены,  в глазах усталость и сочувствие.
  Облик Али казался Николаю необыкновенно притягательным. Она сказала, что воспитывает сестру, что у них никого больше нет, а он впервые осознал, что никогда ещё ни о ком не заботился, не спешил домой, и что сейчас ему очень хочется  быть опорой для этой хрупкой девушки и её сестры.
  Аля вошла в палату, замерла у порога, словно раздумывая, сделать следующий шаг вперед или назад, но,  увидев его мягкую улыбку, шагнула к нему.
- Ты пришла сказать мне  «да»?
- Сначала тебе придется ответить на мой вопрос.
- Я готов ответить на любой твой вопрос.
- Моя младшая сестра….
 Николай перебил её:
- Я очень рад, что она у тебя есть.  Как ты думаешь, я ей понравлюсь?
- Надеюсь.
- Так что ты мне скажешь?
- Да.
  Они долго разговаривали обо всем на свете, и решили:  для того, чтобы Николай смог работать, они уедут в Южный  Город на берегу Черного моря, где живут его мать и брат.





2 глава.

  После выписки Николая из больницы, они с Алей наскоро и обыденно заключили брак, посетив ЗАГС на окраине города, где в маленькой и прокуренной комнате поставили  свои подписи в толстой розовой тетради.
  Аля мысленно примерила на себя ярлык «жена», а на Николая  «муж», осознала, что это – реальность и согласилась, что ничего особенного не произошло. Во время регистрации подумалось было, что этот миг нужно запомнить на всю жизнь, но табачный дым в комнате и повседневные костюмы её и Николая, отсутствие цветов и гостей говорили о том, что помнить, в общем-то, нечего. Но тот факт, что она теперь - мужняя жена – налицо,  и, понятное дело,  её жизнь  изменится. Это  нужно было признать, и  со своим новым статусом свыкнуться.



  Сборы были недолгими.
  Аля упаковывала чемоданы, которых оказалось неожиданно много, целых пять.
  Милочка сидела на подоконнике, так как сидеть больше было не на чем, и скользила равнодушным взглядом голубых глаз по   голым стенам, по багажу, по Николаю, переминавшемуся с ноги на ногу у порога, и чувствовавшему себя неловко перед ребенком, смотревшем на него как на столб и не более. Он захватил с собой шоколадку для Милочки, но теперь понимал, как глупо выглядел бы в её глазах, если бы  отнесся к ней как к маленькому ребёнку, в то время,  как она давно считала себя взрослой.
 

  В самолёте,  набравшем высоту, Аля почувствовала облегчение. Словно какая-то её часть, не самая лучшая, осталась в прошлом и больше не будет ей мешать. Что это за часть она определить не могла. Может, одиночество, может, замкнутость, может,  не осознанное ожидание    кардинальных перемен в своей жизни, которых она хотела, но скрывала от самой себя, и которые, неожиданно для неё самой, вдруг случились.
 
 


  Такси остановилось у чугунной, ажурной калитки. Аля  смотрела на белый уютный дом, окруженный шпалерами, увитыми виноградом, и чувствовала, что влюбляется всё сильнее и сильнее с каждой минутой  в этот дом и Южный Город, наполненный душистым зноем  и  звоном цикад. Даже у Милочки глаза заблестели радостью.
  Толкнув калитку, Аля побежала навстречу высокой, с прямой спиной худощавой  женщине, матери Николая, сердечно обняла её, но ответного тепла не почувствовала, а, встретив внимательный, изучающий взгляд немного стушевалась, но решила, что это нормально. Для матери не всё равно, кого сын привёз в качестве жены и с кем ей жить под одной крышей.

  Ольга Викторовна родилась  и выросла при советской власти, и  многое, чему не учили в школе, она переняла у своей бабки,  происходившей из дворянского рода, представители которого пытались скрыться от новой власти за границей, но не успели  на последний пароход и осели в портовом городе.  Она своё происхождение никогда не скрывала,  несла свою культуру, воспитание и манеры гордо и напоказ.  И  Бог миловал её даже в самые жестокие времена, быть может, потому, что замуж вышла совсем девчонкой за одного из руководителей порта, ставшего впоследствии его генеральным директором, и хорошие манеры его жены не мешали, а, напротив, помогали.


    Они сидели за столом, пили чай с вареньем из айвы и грецких орехов.
  Аля разглядывала портрет свекрови в молодости, висевший на стене, над комодом. Былая красота Ольги Викторовны ушла с лица, не оставив и следа. Некоторые женщины и в старости, несмотря на морщины, сохраняют красоту, а у свекрови – ни морщин, ни отвисших щёк, просто красота исчезла. Вроде, те же черты, тот же взгляд, а человек совсем другой.
  Ольга Викторовна была в преклонном возрасте и иногда задрёмывала во время беседы, но, если  не  спала, говорила много и всегда поучала.
  Поначалу Аля слушала её вполуха, а потом поняла, что к её словам следует прислушиваться, что не означает поступать в соответствии с её нравоучениями, но кое -что следует запомнить и перенять.  Весь мозг Ольги Викторовны, каждая его  извилина были напичканы рецептами на все случаи жизни и были не ханжескими и правильными с точки зрения общепринятой морали, а экстравагантными и забавными, что делало разговор  с ней содержательным и смешным одновременно.
  Ольга Викторовна хорошо смотрелась в интерьере, созданном её собственными руками. Добротная мебель, дорогие ковры, люстры и украшения, всё в меру и со вкусом. Один угол комнаты занимала кадка с фикусом, упершимся вершиной в потолок, и своей сочной  и густой зеленью соперничающего с южной зеленью вокруг дома. И впервые, фикус,  вопреки укоренившемуся в сознании Али мнению, что  растение это мещанское и больше уместное в гостиной купца прошлого века, показался нужным и прекрасным украшением гостиной.



  Николай прошел в свою комнату, включил свет.  Всё ему было знакомым и родным, будто он недавно отсюда вышел.
  Шкаф с книгами стоял на прежнем месте, те же стулья у стола, кровать покрыта темно-синим с белыми узорами покрывалом.
- Это будет Милочкина  комната.  – Он хотел  погладить девочку по белокурым волосам, но не решился, отступил в сторону и царским жестом пригласил войти.
  Она прошлась по комнате, со всего размаху упала на кровать и звонко, что бывало с ней крайне редко, рассмеялась.
- Я согласна.
  Николаю и  Але была отдана бывшая спальня родителей, в которой давно никто не жил.
Ольга Викторовна обитала в небольшой комнате на южной стороне дома, где всегда было много солнца, а в летние месяцы особенно жарко, но ей нравилось тепло. Ещё одна комната принадлежала брату Борису, но Але пока не довелось с ним познакомиться.


  В тот вечер, когда они готовили свой первый совместный ужин, Ольга Викторовна рассказывала о муже и мужчинах вообще.
- Мужчина нужен слабой  женщине. И то до поры до времени. Как только она почувствует себя независимой, она уйдет от него. А что с него взять? Вонючие носки, пьяные, налитые кровью глаза  и, хорошо, деточка, если только по праздникам, да хлопанье дверью, когда они нервничают. Нет, что не говори, а мужчина отвратителен по своей сути. Я всю жизнь мечтала вырваться из брачного плена. Но не удалось. Не того полёта птица. Голодать и работать не люблю. И… терпела. Женская красота и воспитанность тоже товар. Правда, об этом в нашей стране не принято вслух говорить, но все знают. Вот я и продавала себя. Брала за это шубами, драгоценностями,   вкусной едой. И всё терпела.
  Заметив недоуменно вскинутые Алины брови, добавила:
- И ты терпи. Куда тебе? Вижу, вижу – ты слишком правильная. Но лучше немного сойти с ума. Иначе ты ничего не поймешь в этом   чокнутом   мире, и малейшая неприятность выбьет тебя из седла и шмякнет о землю. Так шмякнет, что и костей не соберешь. Нужно быть ко всему готовой. Николай хоть и мой сын, но мужик ведь. Ничем не лучше других мужчин. А если в отца пошел? Тот и гулял и напивался до рвоты. Правда, в работе зверь был. Весь порт на себе тащил, за что и правительство ценило, и завистники были, козни разные строили. А ему наплевать. Тут он молодец. За это я его уважала и всё прощала. Он был старше меня почти на двадцать пять лет. Умный был мужчина. На пенсию вышел и стал чахнуть. Видно, без работы не мог. Не ожидала я, что в маразм впадет. С таким интеллектом, да в маразм! Но, видимо, он никого не щадит.  Считал, что ему двадцать лет, все дни казались ему летними и солнечными. Если не успевала уследить, в дождь и снег  мог пойти гулять в одной рубашке. Это продолжалось два года, до самой его смерти. Когда умер, я радовалась. За него. Отмучился. Уж очень унизительно для него было находиться в таком состоянии. Но я заболталась и не помогаю тебе.
- Даже странно, что вы так пренебрежительно говорите о мужчинах. Их у вас трое.
  Неожиданно Ольга Викторовна сникла, стала, как будто,  жалкой и даже ниже ростом. Отошла к окну и, нервно затеребив край фартука, произнесла:
- Наверное, это не нелюбовь. Может, я слишком критична или эгоистична. Это появилось, когда Борис…
  Аля ждала пояснений, но Ольга Викторовна молчала, и она не решилась расспрашивать.




  На следующий день Николай повез Алю и Милочку в пансионат, любимый им с юности за отдаленность от других домов отдыха, где на берегу было посвободней, природа не совсем утратили свою девственность и не была облагорожена людьми.
Там были только  море, горы, камни и солнце. Аля не помнила, где ещё так была счастлива, как там, и даже годы спустя она вспоминала эти дни и представляла счастье именно так.
  Кого может оставить равнодушным красота  Черноморского побережья, теплое море и жаркое солнце? Кто не ощутил хотя бы мгновения счастья – безмерного и неосознанного,   впервые попадая сюда?
  Стайка сорванцов с золотистыми от солнца телами, кружила, ныряла, кричала, не останавливаясь ни на секунду.
- Милочка, иди к ним.  – Крикнула Аля.
  Милочка дрогнула  возмущенно, бросила на сестру изумленный взгляд и осталась лежать в тени большого зонта, выделяясь среди отдыхающих белизной своего хрупкого тела.
  У Николая же отношение к морю было чисто меркантильное. Хотелось поскорее окунуть разгоряченное тело в прохладу и смыть изнуряющий жар. А все красоты : синь моря, чайки, пена волн – были привычны с детства и не волновали так, как Алю.
  Солнце клонилось  к закату. Ещё немного  и его раскаленный диск упал в море. По волнам, до самого берега протянулась ярко-золотистая полоса.
  Николай и Милочка звали Алю в пансионат, а ей не хотелось уходить от этой красоты, она оттягивала, сколько могла, возвращение в душную комнату. И только когда полоса немного потемнела, утратила свою золотистость, закинула полотенце на плечо.
- Ладно, идемте.  Но я  бы на ночь тут осталась. Или навсегда.
  Николай обнял её, прижал к себе и от этой простой ласки добавился ещё кусочек к Алиному счастью.



  Милочка заснула сразу, как только коснулась головой подушки. Аля и Николай сидели на деревянных ступенях домика, смотрели на яркие звезды, слушали музыку и смех.
- Как хорошо.  – Аля положила голову на плечо Николая, он обнял её.
  Поза оказалась немного неудобной, но Аля боялась шевельнуться, чтобы не разрушить какое-то новое, небывалое ещё между ними единение, особую близость.
  Есть силы, притягивающие людей друг к другу. Им, порой, не всегда можно подобрать точное  слово, дать единственно правильное определение. Здесь  главное  - то, что чувства двух людей вдруг совпадают, и возникает обоюдное влечение и тогда появляется ощущение счастья. И в эту минуту Аля, впервые, пока только про себя, произнесла слово  «люблю».
  В ту ночь она  вернулась в комнату, отведенную им с  Милочкой, так как они с Николаем решили, что она будет спать с сестрой, чтобы девочка не испугалась, только под утро, счастливая и уставшая от ласк.
  Пять дней пребывания в пансионате сблизили Алю и Николая так, как не сблизили предыдущие два месяца их совместной жизни.
  Они говорили обо всём, делились секретами, открывали все новые симпатичные качества в другом и убеждались в ещё большем единодушии по отношению  ко всему окружающему.
  А Милочка поглядывала на них  снисходительно, как   на несмышленышей, и Але казалось, что младшая сестра понимает жизнь лучше, чем она.
  В последнюю ночь их пребывания в пансионате, Аля спросила о Борисе.
- Это наша беда. Он с … дефектом.
- Сумасшедший?
- Лучше бы он был сумасшедшим. Гомосексуалист.
  Перестройка  ещё не наступила и за это полагалась статья, и потому этот страшный секрет  в семье хранили лучше, чем военную тайну в штабе армии.


  В период молодости Бориса, когда «секса в стране не было»,  не было его и у двадцатипятилетнего офицера Советской Армии,  лейтенанта инженерно-строительных войск, отдававшего всего себя служению отечеству, и только по ночам терзающегося тайным желанием. Настолько тайным, что боялся признаться самому себе и, уж тем более, кому-то ещё, что  и было причиной его одиночества, и вечного, неистребимого недовольства.
  Его любовный недуг,   идущий  вразрез с общепринятыми нормами, так и остался бы неутоленным, если бы однажды полковник, высокий и красивый брюнет, приехавший из другой части в командировку, не взглянул на него внимательно.
  Тогда, в первую их встречу, полковник прошел мимо, а лейтенант остался стоять, весь в поту, с трепыхающимся   в горле  сердцем.
  Вечером Борис возвращался с проверки КПП и вдруг услышал   вкрадчивое:
- Мне кажется, я вас где-то видел.
  Лицо полковника было близко.  Настолько близко, что их дыхание смешалось. Борис судорожно вздохнул, тонкий запах редкого  французского одеколона закружил голову.
- Товарищ  лейтенант, а не покажите ли вы мне ночной город?
  Судорожный кивок Бориса не имел для полковника    никакого значения, он уже шагал по узкой тропинке к своей машине, будучи совершенно уверен, что лейтенант идет следом.
  Жигули пятой  модели с поскрипывающими тормозами прокатились по главной улице сибирского городка, не обремененного никакими достопримечательностями, кроме памятника Ленину у горисполкома, и остановились у двухэтажной гостиницы. Полковник положил руку на колено Бориса, спросил, не глядя в глаза:
  -Зайдем?
  Номер оказался  маленьким и грязным. За стеной время  от времени слышался недовольный женский голос. Но двум офицерам не было дела до мелочей. Сильная мужская любовь, вспыхнувшая между ними, была тем самым тайным желанием, о котором Борис мечтал и которого боялся и оно, наконец, случилось в его жизни, и было слаще музыки.
  Он больше не был одинок. Двойная жизнь добавляла в кровь адреналин. С одной стороны – служба в рядах Советской Армии, с другой – тьма и свет запретного и оттого ещё более волнующего  мира. Тьма – потому что любовь свою они открывали друг другу только в полной темноте, за плотно завешенными окнами и при  жесточайшей конспирации, а свет – потому, что все радости жизни сконцентрировались в этих тайных усладах, давали  заряд на долгие дни, когда не было возможности встретиться.
  Добившись перевода Бориса в свою часть, полковник был ему предан целых пять лет, но как только его перевели в Москву, забыл своего друга.
  Борис, получивший к тому времени звание майора, тосковал, но теперь он точно знал, что ему  надо,  и подыскивал замену.
  Однажды в строю новобранцев  мелькнули тревожные глаза.
  Поначалу это был легкий флирт, измучивший их обоих, и, как только представилась возможность, они  бросились в объятия друг друга прямо в каптерке, были замечены и поплатились за столь дерзкую неосторожность.
  Борис готовился к самому худшему, но дело неожиданно замяли, военный прокурор предложил ему немедленно уволиться в запас и уехать в родной город под крыло отца, который, как оказалось,  подключил все свои связи, чтобы сына не посадили.
  В семье об этом никогда не говорили. Но каждый думал, переживал и очень боялся, что тайна раскроется.
  Алексей Семёнович винил себя, считая, что мало уделял  младшему сыну внимания и тот вырос  «бабой».  Ольга Викторовна знала, что всему виной ни от кого не зависящие гормональные отклонения в развитии, когда сын ещё был только эмбрионом, но легче ей от этого не становилось.  Николай видел в нем морального урода и презирал.
  Борис старался ничем не отличаться от нормальных мужчин, но безысходная тоска временами становилась невыносимой,  и он уезжал в столицу, называя свои отлучки командировками.

  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .   .  .  .  .  .  .  .



Обычно маленькие девочки без устали переодевают кукол, устраивают им жилища, придумывают имена и создают для них семьи.
  Милочка тоже любила играть с куклами. Только это  были  не пузатые и кривоногие пупсы, а нарисованные красавицы. Она рисовала и вырезала из бумаги немыслимые наряды и придумывала им судьбы. Куклы были счастливы и не очень, любили и умирали, рожали детей – всё у них было как у взрослых людей, и эта возможность всё решать за своих кукол очень нравилась Милочке.
  Она много читала, и теперь её умение выдумывать человеческие судьбы подкреплялось сюжетами из прочитанных рассказов и романов. В её коллекции были романтические барышни в костюмах девятнадцатого века, страстные девушки времен НЭПа, сестры милосердия двух последних войн и современницы.
   Милочка была молчаливой,  очень редко проявляла свои эмоции,  весь её внутренний мир отражался на бумаге, в её рисунках, и Аля рассматривала их с благоговением и целовала сестру.
 

  Жизнь в дальневосточном Городе запомнилась Милочке белизной снега, обязательной кружкой домашнего коровьего молока, которое Аля где-то добывала по совету старой комендантши общежития, считающей Милочкину прозрачность  болезнью. Потом  они переехали в Южный Город,  Аля  расцвела, стала уверенней, веселей, а Милочке казалось, что  никаких особых перемен не  произошло, кроме того, что можно было целый день сидеть в саду и рисовать.
  По счастливой случайности Милочкина воля всегда совпадала с Алиной. Между ними никогда не возникало противоречий, и Алина любовь к сестре росла пропорционально времени, что они прожили вместе.
 Аля часто  задумывалась: оттого ли дети растут хорошими, что их любят, как считает наука педагогика, или всё-таки их любят потому, что они хорошие? И всё больше убеждалась во втором, тем более   что Милочку она никак не воспитывала, просто всё, что делала девочка, всегда было правильно и своевременно.


  Лето закончилось. Но только на календаре. На юге оно было в самом разгаре. Сентябрь стоял жаркий.
  Семейные люди делали последние заготовки на зиму – помидорчики, огурчики, баклажаны маринованные;  в бутылях и бочках гуляло молодое вино, старики посматривали на небо, незлобно матерились, считая хорошую осень передышкой перед суровой зимой. А то, что зима будет холодной,  свидетельствовали зацветшие второй раз за год вишни и сирень, и ярко-красные, почти алые ягоды рябин.
  Милочку торжественно проводили в новую школу. Аля волновалась больше, чем она. Окинув равнодушным взглядом новых одноклассников и учительницу,  Милочка поздоровалась и прошла на свободное место.
  В следующую секунду Милочка забыла о классе, погрузившись в свои обычные размышления, а Аля похвалила себя за то, что предупредила учительницу о Милочкиных странностях, тем более, что ребёнок учился блестяще.
  Николай устроился преподавателем в высшую морскую школу. Але пришлось довольствоваться несколькими часами в педучилище, что её совсем не огорчило, так как оказалось много свободного времени, а она открыла в себе тягу к домашним делам, созданию  уюта, и охотно училась у Ольги Викторовны консервировать компоты и разносолы и готовить блюда, любимые Николаем.


  На исходе осени случилось то, чего Аля очень ждала – он  забеременела. Визит к врачу пришлось отложить из-за сильного норд-оста.
  Она, Милочка и Ольга Викторовна сидели на кухне, прислушивались к завыванию ветра. Милочка прижималась к Але. Все переживали, как доберутся домой Борис и Николай.
  Але очень хотелось поделиться своей новостью, но она решила, что сделает это после осмотра у  врача.
  Свет погас, где-то оборвало провода. Зажгли свечи. Радио продолжало работать и диктор равнодушно, с интервалом в пятнадцать минут передавал штормовое предупреждение и сообщал о скорости ветра до сорока метров в секунду.
  Неожиданно острая боль охватила низ живота, и Аля поспешила в туалет.
  Унитаз заполнился кровью, боль немного утихла. Метнувшись в комнату, Аля собрала в шкафу ночные рубашки и халаты. Выбирать те, что похуже времени не было, и среди них оказался любимый, с изящной вышивкой китайский пеньюар, и снова закрылась в туалете.
  Тряпки промокли мгновенно. Намокшие и потяжелевшие, Аля заворачивала их в газеты, которые тут же пропитывались кровью, и складывала в углу. Слабое пламя свечи, стоявшей на полу, освещало заплаканное лицо, но она не издавала ни звука, не желая поднимать переполох,  и больше всего боялась напугать Милочку.
  Когда тряпки закончились, она села на унитаз. Кровь вытекала большими алыми каплями, скапливалась в углублении и затем стекала в бурую водицу.
  Ольга Викторовна и Милочка подходили к двери, спрашивали, что с ней,  иногда шутили, а Аля отвечала, что всё в порядке.
   Первым вернулся с работы Борис.
  На очередной стук в дверь Аля не  ответила, она была уже без сознания.
  Дверь взломали и вызвали «скорую помощь».
  Из-за поваленных и лежащих поперек дорог деревьев, машина добиралась почти час, ещё столько же ехали в больницу, и когда  Аля оказалась на операционном столе, вопрос о будущих родах не стоял, нужно было спасать ей жизнь.
  Тёмная, измученная матка, уже изгнавшая из себя плод, была удалена. Из-за большой кровопотери жизнь Али висела на волоске.
 


В первые, после  операции дни, когда Аля не умирала, но и не вполне была жива, Николай не отходил от неё. Ему разрешили находиться в палате и он, быстро освоив премудрости ухода, оказал неоценимую помощь медперсоналу.
  Когда все процедуры были сделаны, Николай садился у кровати, брал её маленькую ладонь в свои руки и всматривался в бледное, осунувшееся лицо жены. Окутанная проволочками и трубочками, тянувшимися от капельниц, она вызывала у него щемящую жалость и досаду на себя за то, что не оказался рядом с ней в трудную минуту.



  В это время Аля пребывала  в другом измерении.
  Она путешествовала по неизвестным мирам. Однажды она полушла - полуплыла по темному длинному коридору, приближаясь к двери. Когда, наконец, достигла её и открыла, то увидела жутко разгневанное лицо матери. Тамара грубо  вытолкнула Алю и захлопнула  дверь.
  Аля почувствовала приятное покалывание в кончиках пальцев и пришла в себя.
  Открыв глаза, увидела Николая.
- Время моё ещё не пришло. – Чуть слышно прошептала Аля и снова погрузилась в беспамятство.
  Через некоторое время она окончательно пришла в себя, и всё вспомнила: кровотечение, операция. Неизвестно откуда пришло знание, что матка  удалена и детей у неё не будет. Всё встало на свои места. Чувство вины и безысходная тоска заполнили всё вокруг.
  Белая, ослепительно белая  палата медленно повернулась. Хотелось вцепиться руками в спинку кровати, но они не слушались.



 В первый год их жизни на юге зима выдалась на редкость холодной. Снег лежал, не тая, в течение двух месяцев, погибли многие фруктовые деревья, паровое отопление, не предназначенное для таких низких температур, не вполне справлялось со своими функциями, и в доме было прохладно.
  Аля на работу не ходила, сидела в кресле, казавшемся огромным из-за её хрупкости, и безучастно смотрела на окружающих её людей.
  Её старались не оставлять одну.  Чаще всего  рядом  была Ольга Викторовна. Разговор с ней немного успокаивал Алю, иногда она даже  смеялась, но как только оставалась одна, успокоенность начинала меркнуть от сознания того, что теперь вся жизнь будет приправлена чувством непоправимого, её ущербности и вины перед мужем.
  Но однажды она поняла, что все в доме относятся к ней как к тяжелобольной, а болезнь её сильно затянулась и необходимо как можно скорей выбираться из этого мучительного состояния полузабытья и самоистязания.
  Аля поднялась и, пересилив легкую слабость, добрела до кухни. Ольга Викторовна чистила картошку. Взяв нож, Аля встала рядом. Свекровь заговорила о погоде, словно ничего необычного не произошло, и Аля улыбнулась ей благодарно.






  3 глава.

    В тот сентябрьский вечер 1996  года очень рано над горизонтом появилась луна.
  Её бледно-голубой свет, падающий на деревья и дома, способствовал образованию резких, местами жутких теней, но так как, человеку свойственно всё запоминать в  соответствии со своими эмоциями, значит, и у Али  тогда было не самое лучшее настроение. И тому были причины.
  Николай был возбужден, вёл машину рывками, грубо нарушал правила дорожного движения. Главная улица Города закончилась, он свернул влево, выехал на окраину и вскоре машина, натужно гудя, начала подниматься на Гузову гору. Фары вырывали из темноты деревья, крутые изгибы грунтовой дороги и раскиданные по склону дачные домики.
  Ветер врывался в распахнутое окно,  но Николай не замечал ночной прохлады.
  Закутав продрогшие плечи в тонкую шаль,  Аля с напряжением всматривалась в выхваченные светом деревья и гадала о цели их пути.
  Машина остановилась на самой верхней точке горы. Город с прилегающими поселками, порт и поблескивающая в лунном свете бухта, лежали перед ними как на ладони.
  Николай заговорил, сначала негромко и медленно, затем все быстрее и громче, горячился и повторялся.
  Вот он – город, совсем рядом. Он любит этот город, любит ослепительную  синь бухты в яркие солнечные дни, и  угрюмую, волнующуюся в зимнюю непогоду. А городу нужно очень много, чтобы он стал лучше и красивее, и он знает, как это сделать. Но для этого нужно занять должность мэра.
  Аля растерялась, переспросила:
- Ты хочешь стать мэром?
- Ну да, да, Аля. Я же тебе об этом  битый час говорю. Я решил баллотироваться.
- Но заботиться о городе можно и без должности мэра.
- Как? Скажи, пожалуйста, как можно заботиться о городе, не имея серьёзной должности?  Его, конечно, можно  любить и каждое утро мести улицу у своего дома. Но этот не значит, что все остальные горожане последуют твоему примеру.
- Я не знаю, но, думаю выход всегда можно найти.
- Вот я и нашел -  должность мэра. Другого просто нет.
- Может, тебя обуревает жажда власти?  – улыбнулась Аля.
- Нет, дорогая. Просто я чувствую в себе силы что-то сделать для города. А ты, моя жена, должна быть рядом и  поддерживать.  - Он обнял Алю и прижал к себе. И она снова подумала, как в ту ночь, когда он сделал ей предложение, что пойдет за ним куда угодно.


  Началась предвыборная гонка.
  Николай много выступал. При этом не имело значения, кто был перед ним – пенсионеры или студенты, три человека или несколько сотен. Всегда говорил пылко и увлеченно:  о политике и религии, обсуждал бытовые и самые  простые  жизненные ситуации, иногда философствовал, пускался в рассуждения о бессознательном, о страхах и желаниях, о прошлом человечества и о будущем  - обо всем, что интересовало избирателей. Его речи, порой, походили на речи провидца.
  Аля  смотрела на мужа новыми  глазами и чувствовала, как  любовь, о которой  она так и не решилась  ему сказать, росла и ширилась внутри неё,  и это ощущение было приятным и радостным.
  Между Николаем и Алей сложился негласный договор. Она поддерживала его всегда и во всем, была рядом, когда это было нужно, и отсутствовала, если так было правильней.
  Она стала ещё больше уделять внимания его одежде и старалась как можно комфортнее сделать его жизнь дома.
  Николай тем временем шел вперед, и остановить его было невозможно.
  Он унаследовал от отца задатки лидера и оратора,  умение лавировать среди рифов политики, вовремя понял, что сказать легко, пообещать тоже, гораздо труднее сделать, выполнить обещанное, и  трезво взвешивал свои силы,  просчитывал заранее все ходы, и только  заручившись поддержкой  сторонников, давал обещания, и  тем самым успешно набирал очки в предвыборной гонке.
  Всё происходило публично, освещалось прессой – среди журналистов оказалось немало его сторонников, в том числе и тех,  кто ещё помнил и уважал его отца. Люди пошли за ним, поверили ему, и  число его избирателей росло с каждым днем.
  Противники, зная, что у него слабое финансирование, не принимали его всерьез, и потому победа Николая на выборах оказалась для них неожиданной и оттого особенно обидной. Они сразу ушли в глухую и злобную оппозицию, а если точнее,  стали его  непримиримыми  врагами и всю свою кипучую деятельность отныне направили на то, чтобы вставлять новому мэру палки в колёса, отыскивать, пусть даже мельчайшие, промахи, вытаскивать их на свет божий и раздувать до космических размеров.



  Николай сел в кресло мэра из черной кожи и хромированного металла, и сразу почувствовал себя уверенно, быстро привык к новой должности и был доволен собой, своей работой, своими способностями. Он,  как когда-то его отец,  погрузился в работу с головой, забывая поесть и поспать. А Аля была рядом,  всегда готовая  поднести, напомнить,  дать дельный совет.



   В этой суматохе среди  разговоров и телефонных звонков росла тихая девочка.
  Она выходила к завтраку, вежливо здоровалась, не спеша съедала не больше половины того, что лежало в её тарелке, и было похоже, что её не интересовали разговоры взрослых.
  Говорил, в основном, Николай. Ольга Викторовна что-то уточняла, выясняла значение новых, неизвестных ей слов, Аля поясняла. Борис спорил с Николаем, всё подвергал сомнению, чем вызывал его раздражение и к концу завтрака общий тон разговора  заметно повышался.
  Отодвинув тарелку, Милочка благодарила, но никто не слышал её, и выходила из-за стола. Тогда Аля поднималась тоже, целовала сестру и, проводив её до двери, возвращалась к столу.
  Всё свободное от занятий время, Милочка рисовала или читала, никому не мешая и не требуя к себе внимания.
  В двенадцать лет многие девочки превращаются  в девушек, у них появляются соблазнительные округлости, а Милочка оставалась ребенком с по-детски припухлыми щеками, невзрачная в своей белесости бровей и ресниц, мелкая, как воробышек.
 
  Милочкин  расцвет оказался стремительным и неожиданным для всей семьи.  Даже для Али.
  Когда ей было шестнадцать лет, она  вдруг  превратилась в принцессу.  Нет, Милочка была всё та же, беленькая и хрупкая. Но  сравнить её   теперь  можно было с прозрачно-стройной, не осознающей свою  красоту, легкой и воздушной стрекозой или каким-нибудь  другим, неземным, не известным науке,  созданием.  И  Аля ещё больше стала обожать сестру,  и подумала, что счастье не минует её, просто не посмеет обойти стороной, и от этого её, Алино, счастье будет ещё больше.
  Николай уставился на девочку восторженно и покачал в удивлении головой.
  Борис подумал, что и девушки могут быть прекрасными и, что, может быть, у него не всё потеряно.
  Ольга Викторовна захлопала в ладоши и стала чаще приглашать Милочку в свою комнату и делиться с ней женскими секретами, не догадываясь, что для начитанной Милочки  многое из того, что ей рассказывает Ольга Викторовна, уже давно  не является тайной. Бабушка  подарила ей одно из своих лучших  драгоценностей -  золотой браслет, и была обижена абсолютным  Милочкиным  равнодушием.
  Аля тихо радовалась за сестру и даже гордилась.
  И только сама Милочка беспечно несла свою красоту, и произошедшие в ней перемены совсем не волновали её.


 


4 глава.


   В Москве стояла небывалая жара. Плавился раскаленный асфальт, стены домов дышали жаром. Город изнемогал.
  Милочка задыхалась от насыщенного выхлопными газами воздуха.
  В общежитии художественной Академии, населенном абитуриентами, все окна и двери  были распахнуты в расчете хоть на какой-нибудь самый маленький сквознячок. Одежды на молодых телах был самый минимум, ровно столько, чтобы не смущать бдительных институтских активистов.  И, несмотря на  то, что обнаженность была максимальной, юноши и девушки  двигались как сомнамбулы, натыкались друг на друга, отклонялись и расходились  в разные стороны с безразличием обитателей дома престарелых. Кровь была на грани перехода в другое, неизвестное науке, состояние. Душ работал только по вечерам, и за полчаса до открытия у дверей выстраивалась длинная очередь.
   Девчонок в комнате было шесть.
Тайка – рыжеволосая и зеленоглазая, в красных то ли шортиках, то ли трусиках  и ажурном импортном бюстгальтере, который являлся предметом зависти всех остальных жиличек,  от жары сильно страдала и обмахивалась тетрадкой вместо веера. Наталия, слегка сутулая, с длинными волосами, собранными на макушке, с лицом как с иконы  списанным, свежим и не измученным, смотрела в  учебник. Милочка тайком разглядывала её и надеялась, что после экзаменов Наталия согласится ей позировать. Ещё была Мария с круглым лунообразным лицом, такими же круглыми глазами, приехавшая из небольшого поселка и успевшая измучить свои ноги, с совершенно плоскими ступнями,  туфлями на высоких каблуках. Решив, что в Москве девушка просто обязана  носить обувь на высоком каблуке, она истязала себя и, вернувшись в общежитие, падала на кровать и лежала, положив ноги на подушку и постанывая. Её страдания были настолько сильны, что она не замечала жары. Светлана, смуглая, ухоженная, блестящая и точеная, совсем не здешняя, а как будто сошедшая с заграничной открытки, прикрыла  лобок крошечными трусиками, а  красивую грудь влажным тонким платком. Полненькая Оля, самая стеснительная и потому самая прикрытая,  ходила  в длинной футболке с портретом Че Гевары и холщовых брюках.
  Милочка в прозрачном халатике лежала на кровати у распахнутого окна в ожидании ветерка.
  Профилирующие экзамены были успешно сданы. Осталась история. Учебник лежал под подушкой, но Милочка в него не заглядывала. Потому что не сомневалась в своих знаниях и потому, что мозги плавились от удушающей, липкой городской жары, невыносимой даже для неё, выросшей на юге.
 

  В Москве  Милочка чувствовала себя одинокой.
  Прежде она любила одиночество и всегда искала возможность уединиться. Но в большом чужом городе, набитом до отказа мчащимися людьми, в ней неожиданно пробудилось желание иметь рядом близкого человека. Но тоски и растерянности на её лице не было видно – она по привычке прикрывалась равнодушием ко всему окружающему.
  Милочка росла  среди книг и написанных ею картин, среди тюбиков с красками и высушенных букетиков трав и колосков. Там был её мир, и никто не нарушал его границ.
  В школьные годы друзей у Милочки не было. Она не влюблялась и не беспокоилась по поводу долгого отсутствия  признаков взрослости. Просто знала, что всему своё время. У одних они появляются раньше, у других позже. Она читала умные книги и очень  рано научилась отделять важное, нужное и правильное от ошибочного, пустого и вредного, черпала знания и познавала мир без участия взрослых.   Некоторые книги задевали за живое, трогали потаенные струны души, и тогда Милочка рисовала персонажи такими, какими она их себе представляла. Умение быстро  и точно схватывать главную суть помогало делать интересные  портреты героев книг.  Много писала с натуры, в основном пейзажи,  и Алю с Ольгой Викторовной, которые охотно ей позировали.
  Своеобразный и яркий живописный талант и рано выработанный стиль позволили ей легко пройти конкурсный отбор и сдать экзамены.
  Впервые Милочка вынырнула из полного погружения в себя и пристально вглядывалась в окружающих.
  Все девочки казались ей заурядными, и только Тайка  вызывала неподдельный интерес, привлекала бесшабашностью, полным отсутствием комплексов и принадлежностью  к счастливым людям, которые совершенно не задумываются над тем, что  делают и что говорят, и при этом всё у них получается красиво и даже изящно.



  Поскольку  Милочка пребывала в другом мире, пренебрегала житейской суетой и никогда не сливалась с жизнью, а стояла в ней особняком,  приём в Академию не изменил её безмятежности, как не изменил бы и провал. Она знала, что в любом случае она будет рисовать, а где это будет происходить, не имело значения.
  С Тайкой они нашли общий язык и поселились в квартире  её  тётки, уехавшей к своему американскому  мужу надолго, а может, и навсегда.
  Они вместе вошли в аудиторию с большими окнами.
  Вдоль стены  стояли мольберты, слева в углу были навалены в беспорядке березовые поленья.   Кудрявый  юноша нарезал на подоконнике колбасу, протянул девушкам бутерброды.
- Ешьте.
  Этот жест свидетельствовал, что они теперь свои в среде художников, что  они  приняли  их в свои ряды.
  В аудиторию входили  студенты, выбирали места, устанавливали мольберты.
  Юноша, назвавшийся Сергеем, свысока поглядывал на суетящихся студентов, потом спросил у девушек:
- И зачем вы сюда поступили?
  Милочка и  Тайка переглянулись, ответили одновременно:
- Как зачем? Учиться!
  Сергей  усмехнулся.
- Кому сейчас мы, художники, нужны?
  Милочке он сразу стал неинтересен, ей не захотелось продолжать глупый разговор, и она   ушла выбирать мольберт.
  А Тайка затараторила:
- Сейчас никто никому не нужен. А художники во все времена не особенно были в чести, кроме небольшой группы  везунчиков.  При жизни  почти все жили бедно. Возьмите, к примеру, Ван Гога. Так и умер, бедняжка, в психушке,  в нищете. Зато сейчас его картины стоят миллионы долларов.
- А вас прельщает судьба Ван Гога? По-моему, лучше при жизни быть богатым, чем уповать на славу после смерти. К тому же вы выбрали неудачный пример. То, что вам известно о Ван Гоге, это так сказать, пиар. В то время тоже  умели создавать нужную биографию. Ван Гог не жил в бедности, имел семью, а его брат занимался реализацией его картин и весьма успешно.
  Тайка посмотрела на Сергея насмешливо:
- Если такой умный, то,  что ты тут делаешь?
- Преподаю, девчонки. Вас учить буду. – Рассмеялся Сергей.
- Ух, ты! –  Тайка мило ему улыбнулась.



  Тайка рисовала карандашом восхитительно. В старых традициях Брюллова и Бруни. Не срисовывала, а именно рисовала. Посмотрев на человека, могла нарисовать его карандашом по памяти. А вот живопись у неё получалась однообразной, краски  ложились неопределёнными мазками, и она не могла ими выразить то, что прекрасно делала карандашом или углем, сколько ни старалась.
  В работах Милочки всегда было что-то от литературы – брошенный дом, заколоченные ставни, кладбище, грусть заката, одинокая фигура у дороги, что совершенно не вязалось  с её воздушностью и  внешней безмятежностью. Но краски она чувствовала и понимала. Уже на первом курсе всем было  ясно, что у Милочки – дар Божий и что её ждет успех.
  Об этом преподаватели и студенты говорили между собой. Говорили и Милочке – кто с завистью, кто с восхищением. Но Милочка оставалась  верна себе – ей было безразлично чужое мнение. Она просто рисовала и рисовала, потому,  что не могла без этого жить.



  Когда учились на третьем курсе,  Тайка привела Милочку в мастерскую знакомого художника.
  Небольшого роста, худощавый, с полным отсутствием чего бы то ни было русско-славянского во внешности – настоящий английский лорд. Сдержанный, хорошо причесанный, тщательно выбритый, с тонкими запястьями сорокалетний мужчина встретил их у массивной двери, жестом пригласил войти. Он красиво держался, красиво ел, легко поддерживал светский разговор ни о чем. Его имя было хорошо известно, он много выставлялся, его  картины  раскупались.
  Он водил  Тайку и  Милочку по мастерской, показывал свои работы и не сводил с Милочки восторженных  глаз, которая уже составила  о его творчестве своё мнение, но вслух не высказывала, не столько из такта, сколько из равнодушия.
  Картины Эдуарда, написанные недавно, ничем не отличались от старых, написанных несколько лет назад. Не сильно отличающийся  сюжет, композиция, мазок. Он просто эксплуатировал стиль, найденный в молодости. Деньги водились, а потребность творческого роста отсутствовала.
  Потом они пили красное вино, закусывая сыром, ели апельсины и гранаты, разложенные в вазах для натюрморта.
  Эдуард предложил Милочке позировать, она согласилась и осталась.
  Его нежные прикосновения кончиком языка и совсем лёгкие пальцами пробудили в Милочке спавшую до сих пор чувственность.
  Она млела в его объятиях ровно неделю, но однажды проснулась среди ночи и долго лежала без сна. Хотелось рисовать. И что-нибудь обязательно грустное – деревню, ночь…Деревня спит, огонёк горит в одном окне, светит месяц, воет собака…
  Милочка прошла в мастерскую и встала к мольберту.
  Она рисовала свои грустные, не облагороженные  пейзажи, Эдуард рисовал Милочку.
 

   Прошло полгода. Наступила весна.
  Однажды, подойдя к Милочкиному  мольберту, Эдуард спросил:
- Зачем ты  пишешь серый день и грязную дорогу? Сады вокруг цветут. Весна, Милочка!
- И в весне есть какая-то печаль.
- Не понимаю!  Откуда такой мрачный взгляд на жизнь у столь юной особы? И потом,  эти твои работы никто никогда не купит. Ну, подумай, кто повесит в офисе или дома пейзаж с покосившимся забором и грязной лужей?
  Милочка собрала вещи и, не прощаясь, ушла.
  Вернулась к Тайке.
  Подруга долго вздыхала:
- Глупая. Мужик что надо. У него деньги и связи есть. Ты бы с ним не пропала. Он тебе правильно сказал – больше светлого и радостного.
- Понимаешь, - синяя дорога, бесконечная, тоскливая даль в просвете за лесом – это ведь я, моя душа. И если он этого не видит, значит, мы – чужие люди и все наши отношения – обман. Мы все равно когда-нибудь расстались бы.



  Милочка вышла из больницы потрясенная.
  Ещё недавно они с Тайкой жили на даче, снова у кого-то из её многочисленных знакомых, много гуляли по окрестностям, писали этюды.
   -  Китайская роза! – воскликнула  Тайка и перешла на визг, увидев розовый куст. - Давай помолимся ему.
  Смеясь, они опустились на колени.
- Как ты радостна и красива...
- Даришь нам счастье…
- Мы поклоняемся тебе…
  Тогда было смешно, а теперь кажется – глупо.
    Спустившись в больничный сад, Милочка присела на скамейку.
  Сегодня в последних лучах заходящего солнца виделась ей особая печаль, нестерпимая  тоска души. Жизнь казалась обманом. Коротким обманом перед вечным  небытием. И именно тоска – подлинное чувство всех живых. И почему смерть приходит, когда её меньше всего ждут, когда человек полон замыслов и надежд? Это не справедливо!
  Они готовились к выставке. Успех на ней  мог изменить судьбу её участников, когда Тайка вдруг почувствовала себя плохо и попала в больницу.
  Лечащий врач пригласил Милочку  в кабинет.
- Кем вам доводится Таисия Николаевна Суздальцева?
- Сестра,  – соврала Милочка, понимая, что врач намерен говорить только с родственниками.
- У вашей сестры острый лейкоз. Сейчас она пройдет курс лечения, мы её немного поддержим, но это ненадолго. Думаю, жить ей осталось месяца три.
  Смысл сказанного не сразу дошел до Милочкиного сознания.
  Как же так?  Весёлая, красивая Тайка скоро умрет? И ей ничем нельзя помочь?



  Через месяц Тайку выписали. Она была бледна и слаба, глаза лихорадочно блестели.
  Знакомый художник отвез их на свою дачу.
  Тайка сдернула ткань с  подрамника.
- Милочка, я хочу участвовать в выставке, но краски мне не даются. Ты можешь мне помочь?
  На большом холсте была изображена дача, в которой они сейчас жили – деревянный, раскрашенный жидко-масляными красками дом. Позади – сад. Тень от  дома ложилась на землю двора. Был солнечный день. Милочку  поразило, что отражение в окнах, на стеклах написано верно, но деревья за домом изображены сухо, безжизненно, никаких контрастов.  Перспектива дома точна, но  сам он больше похож на архитектурный эскиз.
  Тайка отошла подальше, посмотрела внимательно:
- Не выходит. В чем дело – не понимаю. Ты можешь исправить? Это мой лучший пейзаж. Я хочу его выставить.
  Милочка смутилась. Но помочь Тайке очень хотелось, тем более  что это, возможно, её последняя просьба.
- Здесь нужны совсем  другие цвета.
- Наверное. Есть в тебе, Милочка, Божий дар. Есть. Цвет  не тот и ты сразу это видишь. А мне кажется, что всё  правильно.
- Контрасты, пятна – это самое важное, а ты видишь только брёвна.
- Но дом-то из брёвен.
- Нет их. Есть только цвет и форма. Если ты смотришь глазами художника.
  Тайка вытерла выступивший пот:
- Никак не могу поправиться. Устала. Я прилягу.
  Милочка выделила деревья, горящие на солнце, и синие тени, падающие от дома. Несколько мазков – и воздух приобрел нежно-голубой, светлый тон. Бревна от земли шли в желтых, оранжевых тонах, становились  почти белыми под крышей, на крыльце легли красноватые тени. Получилась совсем другая картина.
  Проснувшись, Тайка долго её разглядывала. Подходила почти вплотную и отходила на несколько шагов, потом рассмеялась:
- Молодец! Но бревен совсем нет. Я так не могу – всё уравновесить, краска к краске. Нет, не буду выставляться. Пойду в книжное издательство, детские книжки раскрашивать.


  Серьёзность своей болезни Тайка поняла не сразу.
  Вскоре из-за слабости она не смогла ходить, всё время лежала, потом появились боли.
  Приходящая медсестра, улыбалась преувеличенно бодро, делала ей укол и Тайка проваливалась в тяжелый сон.
  Врачи приходили по одному  или несколько человек  сразу, тоже улыбались, говорили что-то подбадривающее и уходили.
  Милочка, промокнув заплаканные глаза, заходила к Тайке, растягивая губы в улыбке так, что к вечеру болели скулы.
  Однажды Тайка спросила:
- Я скоро умру? Только не лги мне, Милочка.
- Ты говоришь глупости.
- Сколько мне осталось жить? – настаивала Тайка.
  Милочка растерянно молчала, в голову лезли слова утешения, казавшиеся пошлыми и неискренними.
- Как это страшно, Милочка! Как  страшно! Я не хочу умирать! Я догадываюсь обо всем. И я не хочу умирать! – Тайка сорвалась на крик, потом крик перешел в плач, но из-за слабости она быстро притихла и смотрела на подругу измученными глазами.
  Потом она сказала горестно:
- Я так завидовала Ван Гогу. Он много картин написал, а я ничего не успела.
  До самой смерти, Тайка не произнесла ни  слова.
  Она  лежала на большой кровати с запрокинутым лицом и всем своим обликом напоминала  угасающую  девушку на картине Василия Поленова «Больная».  Образ, навеянный художнику смертью близких людей, наводил  неизбывную грусть,  смешивался в сознании Милочки с образом умирающий Тайки, и навязчивая тьма на картине, наплывающая со всех сторон и символизирующая смерть, была точно такой же, как полумрак в комнате, в которой они находились. Милочке показалось, что сгущающаяся вечерняя тьма втягивает в себя всё живое, в том числе и их с Тайкой. Она включила всё освещение, какое было в комнате, тьма уползла, а гнетущая тоска осталась. Тайка закрыла глаза и застонала. Пришлось пригасить свет.
  Милочка отыскала бутылку вина, оставшуюся от прежних весёлых и беззаботных дней, дрожащей рукой налила в большой бокал и выпила.
  Странные законы у природы-матушки! Создаст она что-нибудь прелестное, радостное, а потом сама же беспощадно и уничтожит! Кому и зачем нужны такие страдания? Для чего?
  Мелькнула мысль – не написать ли портрет Тайки? Нет, умирающую подругу она писать не станет.



  После её смерти в Милочке что-то надломилось.
  Она много думала о смерти и постепенно пришла к мысли, что жизнь – пустяк, которым не стоит особенно дорожить, что главная жизнь – за пределами  материального мира, который надо проскочить как можно скорей. Теперь каждый её день был наполнен удовольствиями, замелькали как в калейдоскопе, мужчины, фуршеты, выставки  и полное  безразличие ко всему, что требовало малейшего,   душевного сопереживания.

5 глава.
 
  Дом под номером четыре считался одним из самых красивых на Майской улице города. Его  светло-кремовый  фасад и красная черепичная крыша были видны издалека.
   Пятнадцать лет назад, когда Николай привез сюда Алю и Милочку, он был беленым, как и большинство домов в округе. Сейчас же, обновленный и расстроенный вширь и ввысь, всем своим видом дом вызывал такое же почтение, как его хозяин – Николай Алексеевич Смирнов, всенародно избранный мэр города.
  Сегодня с утра лил дождь и  дом, намокший и потемневший от влаги, не казался таким радостно-привлекательным, как в тот ясный солнечный день, когда Аля впервые переступила его порог.
  В это дождливое лето тучи особого характера сгустились над Алиным домом. Она не понимала,  откуда пришло ощущение надвигающегося ненастья, но оно незримо присутствовало в воздухе,  смотрело из всех углов и казалось неотвратимым.
 

Ставшие привычными,  стабильность и отлаженная жизнь,  неожиданно пошатнулись в тот момент, когда приехала Милочка. Её приезд внес оживление, свежую струю в их размеренную жизнь, и в то же  время, разбередил  старую рану, которую, как казалось Але, она давно залечила. Но теперь, глядя на цветущую, полную энтузиазма  и   новых грандиозных планов сестру, Аля  впервые   пожалела, что добровольно отказалась от своей карьеры и посвятила себя делу мужа.   Из года в год чередой шли её дни, похожие один на другой: обеды, ужины, когда удобно Николаю, накрахмаленные рубашки ослепительной белизны, и надуманное, а теперь и вовсе показавшееся глупым,  оправдание – служение городу и народу.
  А Милочка, нежная и хрупкая, завоевала столицу, обрела материальную независимость, толпы поклонников, а, главное, занимается любимым делом.
  Аля  искренне   радовалась за сестру. 
  Ей самой  ни поклонники, ни мировое признание  не   были нужны, но сожаление о том, что она не реализовала себя, как оказалось, всегда сидело в глубине души, никуда не делось, а теперь дало маленькие, неуверенные росточки, которые  нарушили её душевный покой.
  Аля бродила по дому, размышляя о том, как порой человеку не хватает маленького, совсем незначительного толчка, чтобы посмотреть на свою, ставшую привычной, жизнь другими глазами!   Но верная  своему принципу во всем видеть хорошее и все оправдывать, Аля отыскала в своей жизни светлый лучик. Им оказался, опять- таки, Николай. Вера в их любовь, взаимная привязанность, которая с годами только крепла, оправдывала все.


  Наконец,  дождь перестал. Прихватив бутылочку любимого фанагорийского вина «Черный лекарь» и  нарезанный прозрачными ломтиками  сыр, Аля пришла в беседку.
  Хотелось побыть с сестрой наедине, подробнее расспросить про столичную жизнь, но разговор все время  уходил в другое русло,  и Аля не столько расспрашивала, сколько отвечала  на Милочкины  вопросы.
  Милочка щурилась, то и дело вставала со скамьи и, раздвинув разросшиеся виноградные листья, смотрела на красный солнечный закат, снова садилась, задумчиво улыбалась.
- Похоже, свекровь имеет на тебя сильное влияние.
- С чего ты взяла? – удивилась Аля.
- Да, да!  Ты и не заметила, как она обратила тебя в свою веру. Главное, внешняя сторона – тишь, гладь, да Божья благодать. Удобно устроиться, жить за счет мужчины. Ради благополучия можно все стерпеть.  Даже  наступить на горло собственной песне.
- Что ты такое говоришь, Милочка? Так говорила когда-то Ольга Викторовна, но это её слова. Причем, я думаю, слова и только. Попробовал бы кто-нибудь её унизить! Ко мне они не имеют никакого отношения. – Аля задохнулась не столько он несправедливых обвинений, сколько оттого, что её тайные, запрятанные в самом дальнем уголке сознания  мысли, Милочка, как искусный фокусник, вытащила на свет Божий,  и показала  ей во всей их неприглядности. Ей хотелось разубедить сестру. – Ты не права.  У нас все хорошо. Мы с Николаем любим друг друга. Наш брак – это союз единомышленников. Но даже, если у нас и случаются какие-то размолвки, совсем не обязательно говорить об этом вслух.  Ссоры случаются во всех семьях.  И  не нужно выносить сор из избы.  Тем  более, его должность…
- Кроме меня никто тебе правду не скажет. Все задницу лижут.
- А какую правду? Что ты можешь мне сказать?  А даже если и было бы что, в жизни не всегда правда - самое лучшее. Тем более, когда за язык не тянут, и можно просто промолчать.
- Пожалуй, ты права. Извини. Но я так не люблю, когда все убого и лицемерно. Так и хочется все сломать. Ты права. Я просто не имею права.
  Милочка налила себе вина, выпила. Налила ещё, но пить не стала, крутила бокал тонкими пальцами.
  А Але вдруг стало понятно, что Милочкина неустроенная душа мечется в поисках чего-то, что ей, Але не понять, и что у самой Милочки благополучие только внешнее, на публику скроенное,  а внутри недовольство и полный разлад. Сказала примирительно:
- В общем, диагноз тобой поставлен верно, но поздно. Ничего изменить нельзя.
- И не хочется?
- А зачем?
- А вдруг понравится жить по-другому? – Милочка рассмеялась и сделала несколько глотков.



  В эту ночь Николай не мог уснуть.
  Обычно он так уставал за день, что проваливался в глубокий сон, едва коснувшись подушки. В последние секунды  затухающего сознания  пытался успокоить свою, законно брюзжащую, совесть тем, что Аля его понимает и не обижается на крайне редкое исполнение им супружеских обязанностей.
  Он не мог понять, что с ним произошло. Просто  с приездом Милочки, воздушной и беспечной, появилось легкое и приятное головокружение. Мелькнувшая  на её лице растерянность и мимолетное касание его  щеки, подразумевающее родственный поцелуй, и оставленное после её ухода облако дивного аромата, обескуражили Николая.
  Он повторял про себя: «Надо же,  как девочка выросла», и старался прогнать наваждение – нечто  мистическое, состоящее из образа Милочки и запаха её духов.
  Захватив сигареты, он вышел на крыльцо, спустился в сад, прошел в беседку.
  Сначала он почувствовал её присутствие и только потом разглядел светлый силуэт.
- Тебе тоже не спится? – Донесся её шепот.
  Протянув руку, он коснулся её ладони, горячей и сухой, слегка дрожащей,  и в следующее мгновение перестал существовать окружающий их мир.  Остались  только они вдвоем, их жаркие губы  и нескончаемое наслаждение.
  Неожиданно из-за туч вышла луна и осветила их грешное ложе, разбросанную одежду и изнуренные обнаженные тела. Не решившись посмотреть Милочке в глаза, Николай  молча оделся и ушел в дом.
 

  Освещенное голубоватым светом ночного светила  лицо  Али, показалось ему чужим и не реальным, а ощущение  блаженства было настолько сильным, что совесть не мучила. Он лег, отвернувшись в другую сторону , и сразу уснул.
  Утром  Николай твердо решил, что все произошло случайно, никто не виноват и,  это никогда впредь не повториться. Но освободиться от Милочкиного обаяния не удавалось, весь день он думал только о ней. С трудом смог сосредоточиться на утреннем  совещании, ближе к обеду попросил секретаря ни с кем его не соединять и еле дождался вечера.
  С тех пор все смешалось. Первобытная страсть боролась с презрением к самому себе,  а  желание  бросить  все и умчаться с Милочкой за тридевять земель  с пониманием  ответственности перед семьёй, перед Алей и перед сотрудниками, которые  ждут от него решительных действий после недавнего наводнения, создавшего в городе много проблем.   А   он никак не может сосредоточиться на работе!
  Ощущение, что он с упрямством   глупого мотылька летит на всепожирающий огонь,  усиливалось с каждым днем.



  Милочке, никогда не знавшей ни в чем отказа, отношения с Николаем поначалу казались безобидными и ничего не значащими. Но по  мере того, как его увлечение ею   крепло, а блеск его синих  глаз начал преследовать её во сне, пришло осознание, что   ситуация выходит из-под контроля и, что её уставшая душа вдруг потянулась к  мужчине, которого она знает  с детства, и который, по сути, заменил ей отца.   Она точно знала, что не имеет на него никакого  права,  прежде всего  потому, что он – муж её сестры, не имеющей в жизни ничего, кроме забот о нем.   Но их  тайные ночные свидания обостряли её чувства своей порочностью и окрашивали её мироощущение особыми, до сих пор неведомыми красками,  и впервые  ей  захотелось написать цветущий сад и огненно-желтые подсолнухи.
  Но прошла неделя и острота не исчезла, а  её желание видеть Николая, прижаться к нему разгоряченным телом всё усиливалось, и она поняла, что от неожиданно нахлынувшего чувства она может спастись только бегством,  и она начала собирать чемодан.
  Ольга Викторовна, верная своим принципам говорить обо всем,  и открыто, не могла отпустить Милочку, не обсудив с ней сложившуюся ситуацию, о которой она догадалась сразу же, как только увидела   глаза её и сына.
  Начала  издалека:
- Мы тебе так быстро надоели?
- Вы волнуетесь за сына? – Милочка знала о всеведении Ольги Викторовны и решила не играть в кошки-мышки.
- Ты пытаешься меня упрекнуть?
- Меня поражает ваш цинизм. Согласна, что я не ангел. Но почему вы молчали до сих пор? Не скандалили, не выгнали меня вон?
- Мне жаль Алю. Больше всего я боюсь, что она узнает.  И за Николая боюсь. Он, конечно, сукин сын, но он мой сукин сын.
- Тогда радуйтесь моему отъезду.
- Я уже не знаю, чему нужно радоваться. Ведь и за тебя душа болит.  И ты мне не чужая. Надеюсь, вы не наделаете глупостей до  твоего отъезда.




  Прежде, когда Але приходилось слышать, что обманутые жены узнавали об измене мужа последними, она не верила. Разве можно не заметить изменения в поведении близкого человека?  А вот, оказывается, сама не заметила.
  Случайно свернув на ту дорожку, по которой никогда прежде не ходила, она замерла, увидев Николая и Милочку.  Они  так близко стояли   друг к другу, что глупо было бы сомневаться в их   отношениях.
- Ты меня лю? – Спросил Николай.
- Лю. – Смеясь, ответила Милочка.
  И это трогательное «лю», глуповатое и доверительное, которое Аля  так и не решилась сказать мужу, ранило больнее острого копья.
  Аля прислонилась спиной к стене и холод, непонятно откуда взявшийся, моментально охватил её всю, с головы до ног. Хотелось уйти, но ноги не слушались.
  Они заметили Алю, её побледневшее лицо и тоже замерли.
  И, все же, Аля первой нашла в себе силы уйти из сада.
  Вернувшись домой, она начала собирать вещи. Мыслей о том, куда  она пойдет,    и как будет жить, не было. Беспокоило только одно,  как уложить вещи в чемодан.   Почему-то это казалось  самым важным  в данную минуту.
  Вот и все. Случилось то, чего она никогда не боялась. Никогда не думала,  что   Николай способен её предать. И, тем более, Милочка. Милочка, любимая, дорогая сестрица. Два самых близких человека  предали её! Значит, у  неё ничего и никого не осталось, и жизнь пошла под откос!
  В комнату вошла Ольга Викторовна, села на Алину кровать, долго, внимательно смотрела, как она собирает чемодан, складывает, вытряхивает, что-то отбрасывает и снова складывает.
- Только не говори, что ты ничего не знала.
- Выходит, вы знали и молчали?
- А что я могла сделать? Или ты? Или они? Этим лучше переболеть. Конец этой истории был очевиден.
- Истории? Ничего себе история. Это -  подлость. Это то, что никогда не прощается!
- Так сложно все в отношениях людей. Тут, главное, не наломать дров. И не стоит быть преданной мужчине до кончиков пальцев. Ты  запомни, пожалуйста. Это поможет тебе излечиться.
- Довольно! Мне надоели ваши советы. Ни от одного из них не было пользы.


 
    Милочка  долго стояла у Алиной двери, прежде, чем решилась войти.
    Аля отвернулась к окну. Они долго молчали. 
- Ты думаешь, я буду просить прощения?
- Это ничего не изменило бы.
- Если бы у вас всё было    так хорошо, как ты утверждала, этого бы не произошло.
- А тебе так сильно хотелось доказать мне обратное? Даже если и так, мне очень жаль, что это оказалась именно ты. Ты считаешь, что вправе решать, что у меня хорошо и что плохо?  Ты приехала, разрушила мою жизнь, развлеклась. И ни разу не подумала обо мне.
- Я не знаю, что сказать тебе. Может, когда-нибудь, я найду нужные слова. Но ты, Алька, сильная и правильная. Ты только внушила себе, что ты - слабая женщина. У тебя всё будет хорошо. Это я слабая и безвольная. И ничего не умею. И порхаю, как глупый мотылек.
  Милочка пошла, у двери остановилась, сказала, не оборачиваясь:
  -  Я тебя очень  люблю.  Я уеду завтра. К сожалению,  на сегодня нет билетов на Москву.


  Аля, наконец, собрала вещи и вышла из дома. Никто не заметил её ухода.
  Милочка сидела в своей комнате, не выходила и никого не впускала.
 

Николай не находил себе места. Он чувствовал себя виноватым перед обеими и совершенно не представлял, что ему делать.
    Он с самого начала  понимал,  что у этого, почти преступного любовного романа,  будет скорый конец, и даже предполагал, чем всё закончится, но теперь, когда он завершился,   ощущал такую  пустоту  в душе, от которой хотелось выть по-волчьи.  Иногда  ему хотелось продлить    мимолетную радость,  ещё, хотя бы недолго,  побыть рядом с Милочкой, но тут же  начинало мучить раскаяние перед Алей.
  Он заехал в ювелирный магазин, купил  два   кольца  с бриллиантами.  Зная безразличие Али к драгоценностям, не рассчитывал, что   кольцо поможет ему  загладить вину,   и  приготовился к длительному и нелегкому процессу восстановления мира в семье.
    Как отнесется к подарку Милочка, он не знал.  Николай   долго  стучал в её дверь, но она не открыла. Он пошел к Але.
    Он был готов ко всему, но только не к Алиному уходу.
  Сказавшись больным, Николай два дня не выходил из дому и не отвечал на звонки. Ругал себя за малодушие, но ничего не мог  собой поделать.
  Милочка покинула дом на рассвете.
 
  Услышав, что кто-то вошел, Николай бросился в прихожую, щелкнул выключателем.
  В невероятно блестящем плаще, перехваченном в талии тонким поясом, стоял Борис. Вспыхнувший свет заиграл в блеске шарфа из натурального шелка, один конец которого был переброшен через плечо, другой небрежно свисал.
  Тупо глядя перед собой, Борис отряхивался от дождевых капель, ругал погоду, не стесняясь в выражениях, чего никогда прежде себе не позволял.
  Услышав стук палочки, которой в последнее время пользовалась Ольга Викторовна, он окинул коридор осмысленным взглядом и, широко раскинув руки, пошел навстречу матери, расцеловал её.
  Его тонкие, выщипанные  домиком,  брови  над круглыми бессмысленными глазами  придавали лицу тупо-безмятежное выражение.  Он был пьян.
- Сейчас будем телек смотреть.
  Пройдя в гостиную, скинул на пол мокрый плащ, плюхнулся на диван. Отыскав  нужный канал, Борис насмешливо оглядел стоящих у двери родственников.
- Вам лучше присесть.
  На экране мелькнуло название нового ток-шоу, лицо жизнерадостной ведущей, обратившейся с вопросом к сидевшему напротив Борису.
   Оказывается, у него фотогеничная внешность. Волосы падают  на лоб с хорошо продуманной небрежностью, в глазах предполагается нежность.
  Он говорил много и подробно.   Но суть разговора сводилась к тому, что мэр – его родной брат, что за свои сексуальные пристрастия он, Борис, много страдал  и теперь, когда наступили иные времена, и гомосексуалисты с накачанными мышцами и напомаженными губами могут свободно вещать о своей однополой любви с телеэкранов, пора и им, геям  южного Города, выходить из подполья.  Он призывал жителей быть к ним терпимее, тем более, что мэр поддерживает их и не осуждает.
  Ведущая   то и дело,  прерывала его гладкую речь каверзными вопросами.    Борис отвечал остроумно.
  Любуясь собой на экране, он довольно потирал руки и не замечал, что   по  щекам матери текут бессильные слёзы, а у Николая, как у разгневанного быка, раздуваются ноздри.
- Ты погубил мою карьеру! – Сказал Николай тихо и горько.
- Свою карьеру ты сам погубил. Все с самого начала делал неправильно, наломал дров и быстро зажрался. Если бы избирался сейчас, ты не брал бы и десяти процентов.
- Не смей меня критиковать. Ты, убожество, что ты можешь знать о моей работе!
- Твою работу видят все горожане. Много обещал, да ничего не сделал.
- Тогда зачем ты говоришь, что гей, а я тебя поддерживаю!?
- Тебе хуже не будет. Твой рейтинг ниже плинтуса. Особенно, после приезда Милочки. В городе были   московские проверяющие, а ты не мог  оторваться  от её юбки.
- Хорошо, что я не держался за штаны такого ублюдка, как ты!.
  Поняв, что драки не избежать,  и что побежденным будет он, Борис мгновенно протрезвел, и успел пожалеть о выпитой для куража бутылке водки, о выщипанных бровях, о вызывающем наряде и, в тысячный раз,  о том, что он  –  натура слабая и безвольная, застрявшая в узкой расщелине  между полами,  из-за чего вся жизнь пошла крахом.
  Получив от Николая удар в челюсть, Борис упал на пол и лежал, не сопротивляясь и не уворачиваясь,   решив сполна принять всю порцию причитающихся ему ударов. Не встретив сопротивления, Николай крепко сжал кулаки и вышел из комнаты.
  Уложив мать, Николай накапал ей валерьянки, присел в кресло. В его глазах застыли слезы.
- Враги приходят, когда их не ждешь. Ты только представь, с какой мордой я завтра появлюсь в городе.
- Сделай вид, что ничего не произошло. Уверена, никто не  посмеет ничего сказать.
- Хорошая мина при плохой игре? Оппозиция уже перезванивается, у них сегодня праздник.
- В любом случае, это не самое страшное, что сегодня случилось в нашем доме. И если в этом случае ты не виноват, то в том, что ушла Аля…
- Перестань! – сорвался Николай и выбежал из комнаты.

 Борис собрал вещи и тоже ушел.






6 глава.

  Из-за частых дождей южное лето потускнело, яркие краски исчезли. Море из бирюзового превратилось в серое, бурлящее,  и неспокойно плескалось у ног Али. Белая пена накатывалась на берег и, застревая на камнях, через пару минут исчезала.
- Хотите покататься на катере, мадам? – Высокий мужчина в дорогом белом спортивном костюме смотрел  на Алю, улыбаясь.
  Несмотря на уважение к французам и к французскому языку, «мадам» в сознании Али ассоциировалась с вульгарными тётками, содержащими  публичные дома, и прежде такое обращение вызвало бы если не гнев, то уж сильное раздражение точно. Тем более, что у мужчины  все было с перебором: ослепительная белизна костюма и улыбки, огромный камень неизвестной породы в перстне, толщина золотой цепи на толстой шее, вернее, на том месте, где она подразумевалась, и ярко-синие глаза, хоть и красивые, но наглые, как у сытого кота.
  Но сегодня она намерена была поступать наперекор своим привычкам: притащилась с чемоданом на пустынный пляж, познакомилась с мужчиной, легко простив ему «мадам» и все, бросающиеся  в глаза,  излишества.
  В глубине души, в самом потаенном её месте, начал было прорастать червь сомнения, но Аля, объявившая самой себе войну, вырвала его с корнем и выкинула прочь.
  Проделав мысленно эту процедуру, согласно кивнула.
- Фёдор, возьми чемодан. – Крикнул мужчина и, словно из воздуха материализовался неряшливо одетый верзила. Хохотнув по-мефистофельски, он подхватил Алин чемодан и зашагал к пирсу, где качался на волнах желто-белый катерок.
  Управляемое суденышко неслось, разрезая волны, к выходу из бухты.
  Мужчина назвался Виктором, поинтересовался причиной грусти в глазах Али,  и откуда она приехала.
  Отвечать на расспросы Але не хотелось. Не хотелось, чтобы лезли в душу.  Но неподдельное  участие и почти детское любопытство в глазах Виктора подкупали, к тому же она была гостьей,  отмалчиваться было невежливо,  и она начала бормотать что-то запутанно-неопределенное, непонятное ей самой, в конце концов,  смутилась,  и покраснела.
  Виктор удивленно подвигал бровями, сказал, что он из Москвы, любит здесь отдыхать, что на берегу у него домик,  и он приглашает её в гости.
 И Аля снова согласилась. И радовалась, что в голове нет никаких мыслей, раздумий, расчетов, что всё кажется простым, светлым, словно опустошенным. И то ли от собственной смелости, то ли от этой самой звенящей пустоты на душе стало легко и даже отрадно.
  А пустота действительно была звенящей,  и звук этот не был образным – в голове и впрямь звенело, а окружающее пространство медленно и неукротимо покрывалось мраком и уплывало куда-то.
  Обморок был недолгим, серьёзных последствий не имел. Осталась только щемящая боль то ли  в сердце, то ли в душе – Аля не могла определить её точное местонахождение, и приятная слабость во всем теле. Неожиданной и очень приятной  оказалась     забота,  с которой Виктор ухаживал за ней,  и было странно, что впервые за долгие годы она не переживала, готов ли ужин, выглажены ли рубашки,  никуда не спешила и удивлялась, что оказывается можно жить и без всего этого.
  Виктор очень волновался за её здоровье,  и все порывался вызвать врача, но Аля его успокаивала:
- В  ближайшем будущем я не умру. А если это вопреки моим прогнозам все же случится, выбросите труп в море. Меня никто не будет искать.
  Виктору, преуспевающему бизнесмену, сделавшему первоначальный капитал в период бурного расцвета российского капитализма,  не умевшему витиевато выражать свои мысли, но ценившему юмор, ответ понравился. Он снова задал Але вопрос, подразумевающий остроумный ответ. Она его не разочаровала и, завязавшийся разговор, очень нравился обоим.
  Виктор млел от её ироничных реплик, а Але было и странно, и приятно одновременно, что её внимательно слушают, ловят каждое, небрежно брошенное слово и незаслуженно высоко оценивают его сомнительную полновесность.
  Але стало легко, словно свалился с души камень. И хотелось просто существовать, здесь и сейчас, в этом измерении, на двадцати квадратных метрах покрытого лаком паркета, заставленного мебелью из карельской березы, не  вспоминать прошлое и не думать о будущем.
  Виктор  коснулся её губ своими губами, а его руки тем временем по-хозяйски забрались под кофточку. Аля отстранилась от него, но он был очень настойчив,  и она сдалась и, получила от этой  близости неожиданное  удовольствие.
  Время катилось мимо и существовало как бы само по себе, а Аля  сама по себе. Жила, не считая дни и не заглядывая в календарь, наслаждалась теплом уходящего лета и трогательной заботой малознакомого мужчины.



Солнце катилось к горизонту. Тревожный ветер гнал тучи со стороны моря. Снова будет дождь.
  Виктор принес свежеприготовленный кофе и пирожные.
- «Милый, милый Виктор. – Думала Аля. – С таким  мужчиной многие женщины были бы счастливы. Ну, глуповат. Ну, толстоват. Но сколько достоинств!»
- Ты всегда такой?
- Какой?
- Услужливый. Или только во время ухаживания?
  Ироничная улыбка Виктора понравилась Але. Она вселяла надежду, что он не так безнадежен.
- Наконец-то, хоть что-то заинтересовало тебя во мне. Ты вернулась  в реальный мир?
- Извини. Я и вправду, нырнуть нырнула, а выплыть никак не могла. Кажется, наконец, я глотнула воздуха и начала осматриваться.
- Ты поедешь со мной в Москву?
- В качестве кого?
- Жены, конечно. Как порядочный мужчина, я обязан жениться на женщине, которую….
- …подобрал на берегу, а потом трахнул? Мне нужно подумать. – Перебила Аля.
  Виктор смущенно задвигал бровями.
  Она прошла в другую комнату и, впервые за  время пребывания в доме Виктора, включила телевизор.
  Лицо Бориса с диковинной раскраской и выщипанными бровями смотрело с экрана напряженно и дерзко одновременно.
  Единственное в жизни интервью Бориса, злополучное, как крест на его судьбе, стало популярным, как шлягер, и его крутили на городских каналах по нескольку  раз в день.
  Потрясенная видом Бориса, Аля не сразу  поняла, о чем говорили в другом сюжете, но сделала над собой усилие и все прояснилось: в городе произошло ЧП, слетелись правительственные чиновники, в тот самый момент, когда роман Николая с Милочкой был в самом разгаре. Они вскрыли в его работе массу недостатков,  и интервью Бориса  пришлось очень кстати. Николая сняли с должности.
  Аля слушала городские новости, переключая с одного канала на другой.
- …  Как же сделаешь  что-нибудь, если тридцать шесть  миллиардов рублей город отдает в государственную и краевую казну. С рубля только две копейки остаётся…
- Ты сама с собой разговариваешь? – Спросил, наблюдавший за ней Виктор.
- Помолчи, пожалуйста. В городе черт знает что происходит.
- Тебя так волнуют городские новости? Подумаешь, мэра сняли. Все они жулики и крохоборы.
  Он говорил ещё что-то, но Аля его не слышала. Накинув на плечи тонкий плащ, она крикнула с порога:
- Мне нужно идти. Срочно!
  Он хотел её удержать, но увидев её лицо, полное решимости, отступил в сторону.



  Ещё недавно жизнь Николая   била   ключом, он был в центре городских событий, к его услугам – автомобили, секретари, общение с влиятельными людьми в Москве и в краевом городе. Все работало, как хорошо отлаженная машина. И откуда взялся этот ливень! И сразу вылезли наружу  недоработки в коммунальном хозяйстве. Но у кого их нет? Те, кого он считал друзьями, стали прятать глаза, кто-то не подавал руки, полпред президента – тот вообще прилюдно отчитывал его,  как мальчишку.
  Николаю казалось, что его безжалостно сбили с ног и топчут.
  Он сутками лежал в постели, не отвечал на звонки, почти не ел и перестал бегать по утрам, что было неотъемлемой частью его жизни, почти как дышать. Он, не старый, ещё недавно уверенный в себе мужчина, оказался за бортом жизни и так сильно переживал свое падение, что ни о чем другом думать не мог. Удавка затягивалась туже, когда он вспоминал об Алином уходе. И если   до сих пор  её исчезновение тревожило, но не угнетало, а  времени   на отчаяние  не было,  и  только ночью, перед сном, мелькал в голове её образ и смутное чувство, похожее на угрызение совести, образовывалось где-то в подреберье, то теперь отсутствие жены выросло в огромную, неохватную беду, которую хотелось немедленно разрешить, покаяться перед ней, упасть на колени,  лишь бы простила. Настойчивая мысль, что будь Аля рядом, все было бы у него хорошо, не давала покоя. А образ Милочки вдруг отступил на задний план и маячил неясным воздушным силуэтом. Он старался о ней не думать.
  Дверь медленно открылась. На пороге стояла Аля.
- Тебе нужно поесть. Но сначала побриться.
  Снова, как пятнадцать лет назад, когда Аля коснулась его головы и сказала, что у него жар, ему стало легко. Появилась надежда, что не все потеряно, что  конец жизни не наступил, и что нужно жить дальше.
  Послышались шаркающие шаги Ольги Викторовны:
- Я ждала тебя, Аля. Ты все правильно сделала.
- Что именно? – Удивилась Аля.
- Воспользовалась моим советом.
- Каким именно?
  Ольга Викторовна усмехнулась:
-  Не нужно быть верной мужчине до мозга костей. Иногда это очень помогает. Вот и тебе помогло.
Аля промолчала.

 Все старались забыть то, что произошло этим летом.
        Николай  пошел преподавать  историю в филиал университета. Преподавателем он       был хорошим, его любили ученики.
Алина обида на Милочку постепенно угасала  и вскоре исчезла вовсе, ей на смену пришла боль за сестру и ей снова, как в детстве,  было её жаль,  и хотелось уберечь от невзгод, прижать к груди. Аля решилась ей позвонить, но Милочка  ни разу ответила.
  О её жизни Аля  узнавала из газет и телевизионных интервью.


   7  глава.

  Телефон настойчиво трезвонил. Милочка нехотя отложила кисть и палитру, отошла от холста на несколько метров, окинула взглядом неоконченную работу. Осталось немного, надо только подправить тени на извилистой дороге, отбрасываемые деревьями.
  Милочка взяла телефон, бросила взгляд на дисплей. Двенадцать пропущенных
звонков, номер незнакомый.
  -  Да.
  -  С вами говорит секретарь…
  -  Давайте без длинного вступления. – Оборвала Милочка.
  -  Мне нужно поговорить с Ми…
  -  Я вас слушаю.
  -  Мой начальник хотел бы купить у вас картину.
  -  Какую?
  -  Он хотел бы сначала посмотреть. Возможно, не одну…
  -  Завтра в двадцать ноль - ноль он может заехать ко мне  в мастерскую.
  -  Но я должна с ним согласовать время. Он очень занятой…
  -  Я тоже. – Милочка отключила телефон и снова погрузилась в работу. Долго смотрела на неоконченную работу.  Тени на дороге ей определенно не нравились. – Нужно сделать гуще… Она  добавила к цинковым белилам немного берлинской лазури, каплю умбры, плоской кистью нанесла краску на холст.
  Что хотела она сказать в своих картинах? Этот вопрос она сама себе не раз задавала. Хотела понять мир?  Объяснить, как она его себе представляет, и,  разместив на холсте, донести людям, объясниться им в любви и сочувствии?  Пожалуй, да.  На меньшее не согласна. Понимают ли они  её? О чем думают, рассматривая её картины? Неужели видят  только тени, дома, кресты на погостах? А как же её боль, печаль, тоска, всё, о чем она никогда не говорит, но выплескивает на свои холсты?
 



  Она совсем забыла о назначенной встрече. Покупатель приехал на черном бронированном авто в сопровождении нескольких таких же машин, и свиты громоздких мужчин в одинаковых черных костюмах. Они шумно ввалились  в мастерскую. Милочка невольно улыбнулась. Перед нею стояла новогодняя  ёлка с обрюзгшим мужским лицом. На могучей шее мужчины висело несколько толстых золотых цепочек с массивными кулонами и десятисантиметровым крестом, усыпанным драгоценными камнями, толстые пальцы  украшали  массивные перстни, между средним и указательным  была зажата дымящаяся сигара. Он тоже улыбнулся, обнажив дорогие фарфоровые зубы, на одном из них блеснул бриллиант.
  Пепел осыпался на пол, Милочка проводила его медленным взглядом. Это мужчину не смутило, он лишь слегка кивнул сопровождавшему человеку  и тот быстро собрал его носовым платком.
  -  Показывайте ваши работы.
  Милочка молча шла по мастерской,  свита,  с хозяином во главе,  следом.
  Покупатель остановился у полотна, написанного год назад в деревушке под Нижним Новгородом. Они с дочерью прожили там всё лето, пили козье молоко и купались в Волге.  Она и названия её теперь не могла вспомнить. Сколько их было, таких, полу -заброшенных,  деревушек в её творческой жизни!
         -  Я куплю вот эту. – Мужчина громко хохотнул. – Мою деревню напоминает. Твою мать!...  Как вспомню, грязи по колено, свиньи тонут. Я к матушкиному дому асфальт проложил. А на её день рождения такой фейерверк устроил! Вся деревня на ушах ходила. – Он снова хохотнул.
  -  Что же вы её к себе не заберете?
  -  Да звал.  Говорю, будешь жить, как королева, а она – нет, ей и там хорошо. Им в говне привычно. Я из нашей деревни один такой:  из грязи – в князи. – Он снова хохотнул. – Все мои дружки там спились, многих нет давно. Сколько просите за картину?
  -  Тысячу долларов.
  -  Две плачу. 
    Сопровождающий быстро, как счетная машина, отсчитал купюры, положил на стол.
   Кто бы возражал?  Всегда приятно, когда твои работы оценивают по достоинству.
  - Подарю компаньону в Италии . Они нашу живопись любят. Веселят их наши разбитые дороги и бревенчатые домики.
  -  Вообще-то,  я пишу несчастных людей и разбитую страну не для того, чтобы смеялись. А потому что жалко. Всех. Душа болит. У вас нет?
  Ей хотелось забрать картину и вернуть деньги  назад, но дочке нужно было купить зимнюю одежду.
  Покупатель ничего не ответил, пошел к выходу, но вернулся.
  -  Хотите, я устрою вам выставку в Лондоне?  У меня есть знакомый галерейщик.
  Милочка пожала плечами. Он понял это, как согласие, сказал, что с ней свяжется его секретарь, и вся свита быстро удалилась.
  Милочка достала из холодильника начатую бутылку коньяка, плеснула немного в бокал, устало опустилась в кресло.  То, что покупатель – ворюга и пройдоха, сомнений не было. Интересно, на чем он сколотил свой капитал? Раньше таких на порог не пускали, теперь считают за честь, руку жмут, в глаза заглядывают. Всё то же, что и в советское время, только шушера, которую художники теперь обслуживают, ещё отвратительнее. Она выпила залпом коньяк, налила ещё.

  В Лондон  Милочка, всё же,  поехала. Все её картины раскупили, галерейщик просил привезти ещё, написанные в том же духе. Пусть весь мир знает, как убого живут в России. Милочка промолчала, но на банкет, устроенный в её честь, не пошла, уехала, не прощаясь. По-английски. И номер телефона сменила.


  В Москве открылась новая галерея. Её пригласили на открытие, как почетного гостя, попросили при выходе написать отзыв. То, что он будет хвалебным, никто не сомневался.
  Милочка бродила по огромным залам в полной растерянности.
  Принято считать, что всё непривычное, странное, отвратительное – дьявольский происк.  И, надо сказать, Он здорово искушает, подбивая  художников и прочих творцов, находящихся в эйфории от нахлынувшей вдруг свободы, идти  на поводу у своего извращенного сознания!  Все они, представившие здесь свои работы, в восьмидесятых годах устраивали  выставки на чердаках и в подвалах,  а теперь вышли из подполья на свет Божий и дают дрозда, уверенные, что создают новое искусство.
  Бывший сокурсник, вечно непризнанный, заметив Милочку, подскочил к ней, повел к своим работам, ждал восторга. Она разглядывала отвратительную мазню, молчала. Знала, художника легко обидеть. Это она никогда не обращала внимания на чужое мнение, шла своей колеёй. Но не у всех такой крепкий стержень внутри.
  -  Ну, что скажешь? – Настаивал художник.
  -  Рисовать совсем не умеешь.
  Но тот даже не обиделся.
  -  У меня такая техника. Это мой стиль.
  -  Ну-ну! – Милочка похлопала его по плечу,  пошла дальше. Не видела, что он скорчил за её спиной отвратительную гримасу.
  Дальше – больше.
  В соседнем зале устроили выставку нижнего женского белья советской эпохи. У хозяйки галереи был сильный французский  акцент. Она восторженно рассказывала, что выставка имела огромный успех в Мюнхене  и Париже, что такое бельё могли носить только женщины с убогим менталитетом, что за границей все очень смеялись, глядя на это, потом провозгласила, что она – законодательница вкусов  в искусстве,  и эта выставка  только начало её успешного турне по миру.
  Милочка вышла в другой зал, где были выставлены работы радикальных художников. Здесь их называли акциями.
  Акция Олега Кулика, того самого, что в 1995 году появился в музее Цюриха голым, на поводке и покусал достопочтенных  швейцарцев,  представляла из себя нескольких разрисованных коров из папье-маше с задранными хвостами. Предлагалось  заглянуть им в анальное отверстие.  Возможно, там, внутри, была вполне  пристойная картинка, но Милочка смотреть не стала.
  Тут же были натянуты большие портреты Достоевского, Солженицына в лагерной телогрейке, Маккартни с густой бородой, на лбу у каждого из них были закреплены алые баскетбольные сетки, в которые можно  закинуть такой же алый мяч.
  По бильярдному столу, обтянутому зелёным сукном, между бюстов Ленина,  Толстого и Чехова бродила курица на тонком поводке  и без конца гадила. Чем же её накормили?
  -  Выходит, радикальный художник, это тот, кто прилюдно справляет нужду? – Пробормотала  Милочка сама себе, но её услышали, рядом раздался негромкий,  знакомый голос.
  -  Ага.  Если нагадить под дверью, позвонить и убежать, это будет хулиганство. А если позвонить, и,  когда дверь откроется, покакать на глазах у хозяина, это будет инсталляция.
  Она обернулась.
  Перед ней стоял Эдуард – всё тот же барин, ухоженный, лощеный, уверенный в себе. Немного поседел, но белые волосы ему шли, прибавляли шарма.
  -  Спустись на землю, Милочка! Романтика давно умерла. Бледные, одержимые искусством девочки, стали большой редкостью. Боюсь, ты – последний представитель такой породы. Сейчас всё больше дочери богини Афродиты, стремятся устроиться в жизни благодаря своей внешности. Что им до искусства?
  -  Я помню.  Греки делили женщин на четыре категории. Очень примитивно. Каждая женщина – это целая планета, её нельзя запихнуть в какую-то группу.  Сегодня она рисует, она - дочь богини Афины, а завтра она влюбилась и направила все силы на завоевание мужчины, стала дочерью Афродиты, а потом  родила ребенка, стала поклоняться Гере.
  -  А дальше?
  -  Дальше?  А дальше - любовь прошла, и она превратилась в Фурию.
  -  Это может относиться только к тебе. Это ты – целая планета. Но таких женщин мало, поверь мне. – Эдуард склонился, поцеловал её руку.
   - Тебе просто не повезло. Или ты не там искал.
   - Может быть.
  -  Надеюсь, твоих работ здесь нет?
  -  Нет, дорогая.
  На выходе Милочку попросили оставить запись в книге отзывов. Она не смогла отказать себе в удовольствии. Написала: « Выставка  призвана обслуживать богатых недоумков, ничего не понимающих в искусстве. Одним словом – говно. Это слово вас не может обидеть, вы поете ему гимн».  И подписалась разборчиво.
  Эдуард прочел, усмехнулся.
  -  Ты всё такая же бунтарка. Зачем? Живи проще, будь участницей процесса, плыви по течению. Слышал, тебя хорошо покупают.
  -  Вот именно,  меня!  Это называется проституцией от искусства. Кто платит, тот и заказывает. Мы это только что с тобой видели. Тебе не обидно? Не больно?
  Они зашли в ближайшее кафе, Милочка попросила принести сто граммов  коньяку.
  -  Тебе не много? – Удивился Эдуард.
  Милочка не ответила, сделала несколько глотков.
  -  У меня была персональная выставка в Лондоне.
  -  Я знаю. Поздравляю! Это большой успех.
  -  Ты ничего не понимаешь. Не с чем поздравлять. Все галереи мира нужны для того, чтобы втюхивать плохо образованным богачам всякую дрянь, выдавая её за искусство. Все организаторы выставок ждут, когда приедет очередной богатый новый русский дядька с чемоданом денег, неважно какого  происхождения,  и купит самую дорогую картину, а они отхватят хорошие комиссионные. Сейчас искусство ориентируется на мнение толпы. Гордый,  разбогатевший обыватель требует, чтобы его признали тонким ценителем и знатоком творчества. И ему с радостью потакают. И знаешь, что в этом самое ужасное? То, что им нравятся мои работы! Значит, я что-то делаю не так, неверно рисую, не внятно. Они видят в моих работах только лужи, грязь, покосившиеся дома, а я пишу совсем не это! Мои мысли, тоску, жалость, сострадание они принимают за насмешку над нашей жизнью. Мне стыдно!  Мне очень стыдно. Как я раньше этого  не понимала? Я бы ни одной картины им не продала.
  -  Что поделать, Милочка? Против такой махины не поборешься. Искусство давно стало массовой индустрией развлечения.
  -  Ну да, ты всегда знал в какую сторону плыть. Рисуешь сирень в вазочке? Это сейчас хорошо продается на Западе. А я в толпе никогда не ходила и ходить не буду.
  Милочка решительно поднялась. Эдуард схватил её за руку.
  -  До сих пор страдаешь юношеским максимализмом? Пора взрослеть, Милочка. – Он поднялся, взял обе её руки в свои: - Подожди. Я так рад, что встретил тебя. Поедем ко мне. Если захочешь, останешься навсегда, будешь рисовать только то, что хочешь. Я всем тебя обеспечу.
  -  Так я и так рисую, что хочу. Только меня неправильно понимают. Нет, я к тебе не поеду. Я и так задержалась. Меня дочь заждалась. Не провожай.


  Уложив Алину, Милочка спустилась в мастерскую. Налила в рюмку коньяк. Потом ещё. Спиртное обычно действовала на неё успокаивающе, но сегодня эффект оказался прямо противоположным. Странная ярость, несвойственная ей, охватила её и она начала резать ножом картины.
  -  Художники больше не нужны! Не нужны! Я теперь – кто? Говно собачье или жертва? Какие компромиссы?! К черту  компромиссы! Дура – вот я кто! Потащилась в Лондон! Не поняла сразу, что меня там показывали, как диковинного зверя,  жившего в клетке, и выпущенного, наконец, на свободу. А я всегда была свободна! И я плачу, плачу, а не смеюсь, когда пишу свои картины. Не люблю, когда людей унижают!
  Она споткнулась, упала на пол, хотела подняться, но не смогла.
   Пролежала всю ночь.
   Ничего у Милочки не болело, только слабость, похожая на обморок, время от времени давила на грудь, расплющивала её и не хотела отпускать. Вдруг она поняла, что не испытывает никаких чувств. Вообще никаких. Ни любви, ни злости, ни горя, ни радости… Внутри  образовалась странная пустота и не отпускала,  никуда не уходила. Подумала, - это, наверное,  оттого, что пик перешла. А теперь вниз? Вниз она не хотела.
  Она поднялась на рассвете, долго сидела перед чистым, тщательно загрунтованным холстом,  хорошо, без единой морщинки натянутым на подрамник. Всё, что касалось живописи,  она делала умело. Но в голове по-прежнему была пустота. Впервые Милочка не хотела  рисовать.




  Она появилась в доме сестры неожиданно для всех, когда её уже никто не надеялся увидеть.
  Стукнула калитка, залаял, но, сразу  же  замолчал их старый пёс.
  Аля распахнула дверь.
  В пальто песочного цвета, с белоснежным, развивающимся  шарфом стояла Милочка. Несмотря на прежнюю хрупкость фигуры,  она не казалась, как раньше, невесомой, словно сотканной из воздуха. Будто  какая-то тяжесть придавила её к земле.
  Из-за  спины  Милочки  выглянула девочка лет пяти.
  Аля бросилась к ним, обняла. По её щекам стекали слёзы.
  -  Это моя дочь Алина.
  -  Счастье-то какое, Милочка!- Аля взяла ребёнка на руки. Ей казалось, она знала её всегда, с самого рождения.
   Аля целовала девочку  и целовала, не могла отпустить,  и ребёнок, не привыкший к ласкам, поначалу отстранялся, а потом прижался к ней и вскоре заснул у неё на руках.
  Вечером, когда уснули Алина и Ольга Викторовна, и сделал вид, что спит, растерянный Николай, Аля и Милочка сидели в беседке. Осенний вечер был по- южному теплым, от ласкового  ветра слегка подрагивали виноградные пожелтевшие листья. На фоне заходящего солнца налитые гроздья казались прозрачными.
  -  Ты знаешь, а я никогда не рисовала виноград. Даже не знаю, почему.
  -  Так нарисуй. – Аля налила в бокалы их любимое вино «Черный лекарь».
  -  Я оставлю у тебя Алину?
  -  Могла бы не спрашивать. Я буду только рада. А ты куда-то уезжаешь? Надолго?
  Милочка не ответила, выпила залпом вино.
  -  Ты только не позволяй ей рисовать. Она тянется. Выброси все мои холсты, кисти. Не разрешай ей никаким творчеством заниматься. Пусть хорошо изучает математику, языки. Ей это пригодится. А творцом в современном мире нельзя быть. Страшно.
  - Так ты надолго уезжаешь? Что-то случилось?
  Милочка молчала.
  У Али  заныла душа. Она знала, что если Милочка не захочет, из неё ничего клещами не вытянешь.
  Милочка снова выпила.
  -  Знаешь, кто самый знаменитый современный художник? Дэмиэн Херст. Его главная инсталляция – умерщвленная корова и теленок, плавающие в формальдегиде. «Мадонна с младенцем» называется. Продается за миллионы. Сейчас ведь никого не интересует, что именно написано, нарисовано, снято. Главное – можно ли это дорого продать!
  -  Кажется, я поняла. У тебя творческий кризис. Это пройдёт, Милочка. Ты талантливая. У тебя ещё много творческих успехов впереди. 
  -  Современная убогая демократия, которая так же далека от истинной демократии, как мы от античной Греции,  постановила, что нет объективных критериев в искусстве, что Малевич такой же значительный художник, как Тициан, а  Уорхол, со своими этикетками, не менее велик, чем Рембрандт.  Они, видите ли, просто разные. И теперь любой нахальный неумеха может смело сравнивать себя с Рафаэлем и Леонардо да Винчи. Ну, и что – коряво? Он так самовыражается. А ведь настоящее искусство  должно поднимать, окрылять, заставлять думать, меняться к лучшему, очищаться…   Искусство, это когда – мурашки по коже, а почему,  не знаешь. Люди в музеи ходят для чего? Там дух торжествует над плотью. Человек там становится лучше, сильнее, у него гордость появляется от осознания, что он - человек! В каждой картине должно быть послание художника. А теперь никто не шлет послания. Слаб стал творческий люд, ничтожен. Он жмет руку вору и прохвосту,  потому что тот – покупатель. Считай, благодетель. В гости его зовет. И я жму, Аля! Это и есть моральное падение России. Нет, такой личности, как Микеланджело, как Толстой, который сказал бы: плохо живете, господа. Нет высшего общества, в самом хорошем его проявлении.  А если и есть отдельные особи, они долго не живут.
  -  Тут с тобой все согласятся, Милочка. Мы это заслужили. Люди сейчас не чувствуют под собой страны. Но это пройдет.  Это не может длиться вечно. И у тебя всё будет хорошо.
  Милочка вздрогнула, словно от холода, зябко поёжилась, запахнула пальто, потом обняла сестру.
  -  Прости меня.
  -  За что?
  -  Сама знаешь.
  -  Не только простила, но и забыла давно.
  -  Я только сейчас поняла, что меня никто не любил, так, как ты, Аля.



  Вскоре Милочка уехала и пропала, не отвечала на звонки. Желтая пресса писала, что у известной художницы Людмилы Климовой – творческий кризис, она ни с кем не общается, ушла в запой. Зная, что нельзя верить всему, что пишут, Аля начала собираться в Москву.  Самым трудным оказалось расстаться, пусть и ненадолго, с Алиной, и она перед отъездом водила её в театр, на представление  заезжего цирка, даже спать укладывала её рядом с собой. Не могла насмотреться, надышаться. Временами Але казалось, что не было этих долгих и печальных лет, и рядом с ней её Милочка.

 
   Тот пасмурный вечер они запомнили навсегда.  К тому же, приболела Алина.  Девочка заснула на руках у Николая, и он, боясь разбудить её, сидел, не шевелясь, в кресле перед телевизором, когда в программе новостей  сообщили, что известная художница Людмила Климова покончила жизнь самоубийством, приняв большую дозу снотворного.
  Первым рейсом  Аля  вылетела в Москву.
  До последней минуты, пока не увидела бледную Милочку в гробу, она не верила в то, что её больше нет. Всё надеялась, что это – ошибка, журналисты что-то напутали. Ну не могла сильная  и успешная Милочка добровольно уйти из жизни!
  Панихида в Доме Художника подходила к концу, когда кто-то склонился к Але, прошептал:
- Мы надеемся, что Милочкину дочь вы не отдадите в детдом.
- Как вы могли такое предположить?   – Аля встретилась глазами с уставшей пожилой дамой в черной вуали.
- Милочка мне доверяла. Я знаю, что у вас была какая-то неприятная история несколько лет назад. Но, я думаю, ребенок не виноват. Вот эту записку, адресованную вам, я получила по почте после её смерти.  – Женщина протянула Але конверт.
  Распечатав, Аля развернула листок. Всего  несколько  строк.
  «Я виновата перед тобой, сестра.  Если ты читаешь это письмо, значит, я уже в другом мире. Ты молись за меня, родная. Если ты будешь молиться, Бог меня простит и упокоит мою душу. Жизнь скучна и бессмысленна. Всё грустно, серо и убого.  Я совсем потеряла себя. Я умерла от голода. Люди думают, что голод – это отсутствие еды, но нет, голод – это тоскующая душа, которой необходимо вдохновение, а его нет. Я не хочу писать! Не могу!  Внутри меня одна пустота! И вокруг меня пустота! Я всюду чужая. Ничего нет страшнее! Даже дочь не может  меня удержать.  Алина – дочь Николая.  Вы будете ей хорошими родителями. Я за неё спокойна. Прости меня. Я очень устала. Твоя Мила. Р.S. Умирает только тело, а душа живет».
  Аля без сил опустилась на стул. Кто-то подал ей стакан с валерьянкой.
  -  У Милочки была страшная депрессия. Я жалею, что не настоял на лечении.  Её же невозможно было уговорить… - Негромко  произнёс импозантный седой мужчина.
  - Мы все виноваты, что не уберегли её, Эдуард. Такой талантище! – Кто-то ответил ему. 
 Аля  вспомнила их последний разговор в беседке,  Милочкину маету, её недовольство тем, что происходит в современном искусстве.  Как она не поняла тогда, что её утонченная, возвышенная  сестра потеряла себя, и что-то в ней надломилось!  Как могла она не разглядеть  её тоску,  не догадалась, что она приехала прощаться!?  Не помогла, не защитила, не уберегла  свою девочку.   И теперь потеряла её.