Яко печать.. Град и Крест-13

                ГЛАВА  56.  ПРЕЛЮДИЯ

1960 год был для Юрия, наверное, годом «собирания камней» в несколько большей степени, чем «годом их разбрасывания», хотя все такие оценки отнюдь не однозначны – мы постоянно что-то собираем, а что-то разбрасываем. И все-таки, как это будет видно ниже, в этом году созреют некие кардинальные обстоятельства, которые предопределят ряд жизненно важных событий в его жизни. В течение зимы 59/60 гг. он усиленно работает, много читает и размышляет, стараясь более четко определить свои научные, социальные и мировоззренческие позиции. Но при этом отдает должное и страстям человеческим, порой даже не пытаясь высвободиться от их пут. Некоторое представление о его состоянии в это время дает письмо родителям, датированное 14 апрелем 60 года:

«Дорогие мои! Ну, вот я и выхожу из столь длительного «затяжного прыжка». Отвратительная зима позади, началась весна, и с нею пришли новые надежды. Надо сказать что, кроме обычной своей возмутительной лени и беспечности, причиной моего могильного молчания был очень трудный и мучительный кризис, который, если и не совсем прошел, то, по крайней мере, вполне позволяет восстанавливать потерянные было связи с окружающим меня миром.
Видимо, во мне происходила какая-то переоценка ценностей, вызванная, с одной стороны, длительным застойным периодом безделия, с другой – попыткой окончательно разобраться в самом себе и определить свое отношение к жизни. После защиты до прошедшей зимы я фактически отошел от напряженной работы, что, естественно, привело к охлаждению и сосредоточению интересов только на бытовых деталях жизни и на самом себе. Кроме того, отношения мои с начальством превратились из чисто личной схватки в нечто принципиальное. От  внутреннего исхода этой схватки зависел вообще сам характер связей, которые мне нужно было устанавливать с жизнью.

Я вам рассказывал уже о нем. Это старый член партии, который всю жизнь только командовал людьми, руководствуясь в этом, может быть,  и не плохими побуждениями. Но в конце концов, хотел он этого или нет, из него получился отменный деспот и карьерист, который не останавливается ни перед чем, стараясь достигнуть своей цели. Став одним из препятствий на его пути, я естественно обратился  в объект его «принципиальной» деятельности.

 Как и перед каждым из нас в свое время, передо мной возникла дилемма: либо «подружить» с ним, закрыв глаза на всю несправедливость и мерзость его деяний, либо отстаивать самого себя, а с собой и ту правду, которую я понимаю. Второй путь чреват всякими неприятностями. Но мой выбор уже окончательно остановился на нем. Для того, чтобы жить в ладу с самим собой, надо, чтобы совесть была спокойна и чиста. Эта дрянь, забравшая в свои руки право распоряжаться людьми, вносит в жизнь только гадость и мерзость.

Я не могу спать спокойно до тех пор, пока хоть один из этих мерзавцев не загремит вниз со страшным треском. Я, конечно, целиком отдаю себе отчет в том, насколько трудную задачу я на себя взял. И я очень хорошо понимаю, что самозабвенно бросаться в драку – это значит дать ему в руки очень легкую победу. Поэтому единственный путь борьбы (да простит меня бог за столь громкие фразы!) состоит для меня в том, чтобы самому приобрести значительный вес и силу. Поэтому в эту зиму я прекратил свое послезащитное безделие. Подготовил несколько статей, одну из которых уже удалось опубликовать. Сейчас сдал в редакцию книгу. Поездка в Москву была в этом смысле большой удачей. Договорился с Афанасьевым о совместной работе, почувствовал с его стороны могучую поддержку. Афанасьев прямо заявил, что не надо рассматривать мое нынешнее начальство как нечто постоянное. Такое начальство приходит и уходит, а работа остается.

И уж, поскольку заговорил я о работе, не скрою, что начал почти планомерно осуществлять свою давнишнюю мечту – пишу повесть. Может быть, этому замыслу и не суждено осуществиться, но дело ведь не в конечном результате, а в самом процессе! Хочется, чтобы это было что-то абсолютно правдивое, искреннее, злое и беспокойное.
В общем, планами полна голова. Хочется жить не бесцветной серой жизнью, а дерзко, весело и честно.
Временами испытываешь слабость, сомнение, но сознание того, что не все люди враги, что не все в жизни дрязги и подлость, никогда не оставляют равнодушным, и всегда вселяют энергию…».

В письме – ни слова о домашних делах. И это, конечно, не случайно, так как они были из рук вон плохи. Кира по-прежнему не работала, садика для Сергея не было, он почти все время был у Юриных родителей в Ростове, лишь к осени перекочевал к Татьяне Михайловне, и это обстоятельство сильно травмировало Юрия. С Кирой никак не удавалось найти взаимопонимания – уж очень они находились в несопоставимых условиях. Для Киры вся жизнь обрела характер нескончаемого преследования судьбой и обстоятельствами, у Юрия  в основном она была если не праздником (несмотря на конфликты с начальством и семейные неурядицы), то бурной чересполосицей  ударов по темечку и упоения от ее благодати.

 Об ударах сказано уже немало, немало было и того, что вполне примиряло его с жизнью. Так, например, в следующем письме родителям через пару недель он уже писал: «Мои отношения с начальством, кажется, благополучно налаживаются. По возвращении из Москвы я был удивлен происшедшими переменами. Он предложил мне совместно работать над темой и писать совместные статьи. Я, разумеется, принял это предложение, надеясь, что с этим кончатся все разногласия, и я смогу работать в нормальной обстановке. Боюсь только, что это временное перемирие».

Опасения Юрия не оправдались. Это действительно был мир, продолжавшийся до его отъезда из Ставрополя. Он был нарушен лишь однажды на короткое время, когда Юрий был уже далеко, далеко, и их связывало только одно дело – написание «совместной» статьи. Но об этом – позднее. А пока Иван Яковлевич настолько изменил тактику отношений, что они приняли даже дружеский характер.

Стали обыкновением довольно частые встречи обычно на площади Льва Балаева для вечернего времяпрепровождения за преферансом. Участниками баталий были Иван Яковлевич, Лев Григорьевич, Сергей Ильич и Юрий. Все были опытными преферансистами, Юрий – неофитом. Однако он довольно быстро освоил игру, и либо проигрывал совсем немного, либо оставался «при своих». Как ни странно, но при очень несхожих характерах и темпераментах, складе ума и возрасте преферансисты играли крайне осторожно. Это было особенно удивительно  для загульного и рискового Льва и для внешне восторженного и экспансивного Сергея. Куда все и девалось, когда в руках оказывался вист или тем более мизер.

 А у Ивана Яковлевича излюбленной манерой была игра под девизом «курочка – по зернышку…», которую он неизменно и демонстрировал под смиренный рефрен: «курочка по зернышку», «курочка по зернышку». И при этом действительно почти всегда оказывался в выигрыше. Юрий же демонстрировал острую игру, увлекаясь, проигрывая, делая вид полного безразличия при этом, отыгрываясь и ликуя. И еще с интересом наблюдал за партнерами, удивляясь и наматывая на ус проявляющееся несоответствие внешнего образа и внутренней сути некоторых.

 Азартная игра, оказывается, была хорошим проявителем скрытых в обыденности черт характера. Для него это было ново, так как ранее он никогда не участвовал в играх под денежный интерес. Впрочем, игра была весьма скромной, и вовсе не предполагала обогащения или разорения. Главное - это общение, создание дружеской доверительной обстановки. И, похоже, Иван Яковлевич этого добился.

Как показало это сближение, он вовсе не был таким злодеем, каким был изображен в письме Юрия. Конечно, и диктаторски властный, и умеющий добиваться своего, и не промах по части застолья, женщин, но ведь и вполне компанейский человек, способный и на компромисс, и на прощение обид, и даже на великодушие.

Другим способом сплочения коллектива были совместные выезды сотрудников вместе с семьями на природу. Это были чаще всего горы, реже ближайшие водоемы. Верховья Баксана, Кубани, Теберда, Сенгилеевское озеро, Новотроицкое водохранилище – излюбленные места кратковременного отдыха, заработанного и сверхурочными бдениями, и работой в выходные дни. На своих отделенческих и арендованных в академической автобазе машинах, со своим полевым скарбом для ночевки и для удобного полевого житья ехали огромным табором и устраивались возле нарзанов и водоемов вдали от цивилизации на два-три дня. И – кто во что горазд: рыбалка, шашлыки, волейбол, теннис, экскурсии, преферанс и т.д. и т.п. В организации и проведении подобных вылазок на природу  Иван Яковлевич был изобретателен, щедр и смел на неординарные решения. Благо, его непосредственное начальство обреталось далеко, и не было дотошно строгим.

И эти поездки, и разного рода праздничные торжества в Отделении, и даже командировки с сотрудницами были  для Юрия не только открытым способом отдыха и развлечения, но и тайным  миром волнующей игры пола. Он был очень увлекающимся человеком, почти  или вовсе уже освобожденным от плена первой своей любви и вдруг как бы сошедшим с рельс и весело рухнувшим в каскад легких  любовных приключений. Нельзя сказать, что они вовсе уж не задевали его совести. Некогда целомудренная натура все еще сопротивлялась порой этим проказам, но могучий зов плоти и воображения делали свое дело.

Но самым главным местом и временем отстранения от быта, его неприятностей, несообразностей и обязанностей было, конечно, поле. Оно занимало самый большой отрезок годового времени, оно проходило в самом прекрасном месте, и объектом его были самые удивительные и загадочные проявления жизни планеты: горы, вулканы, минеральные источники. Именно поэтому часто в полевых работах вместе с Юрием принимали участие сотрудники других подразделений  Отделения, которым очень хотелось побывать там, где работал он. Как им это удавалось, сейчас уже не установишь. Наверное, этому способствовал, прежде всего, Иван Яковлевич, непосредственно заинтересованный в работах Юрия. Как бы там ни было, но в составе горных экспедиций в разное время побывали такие не Юрины сотрудники как Костя Соколов, Валя Устинов, Володя Стрепетов, Семен Мануков, Сергей Пахомов, Валентина Щербак, Геннадий Озерецковский и др. Кроме того, постоянно присутствовали временные сотрудники. Это шофера экспедиционной автобазы АН СССР и подсобный персонал: рабочие, повара, конюхи и т.д.

С Костей (Косточка, как ласково называли его сотрудники за легкий характер  и нежное к ним отношение), лаборантом и по совместительству, кажется, заочным студентом, работал  Юрий на Чегеме. Однажды в совместном маршруте увидели молодого тура, совсем юного. Он почему-то был один, и шел вдали, будто задумавшись, совсем отрешенно, поглощенный чем-то своим. Долго рассматривали его, и в конце концов Юрий приложился к своей малокалиберной винтовке, намереваясь стрелять в него. Костя, увидев это, пронзительно и жалобно закричал:
- Юрий Петрович, что вы делаете, не надо! – Но выстрел прозвучал одновременно с криком жалостного студента.

 Туренок упал. Побежали к нему, Костя – почти плача. Пуля оборвала жизнь заблудшего детеныша без всяких мучений, мгновенно. Но Костя был неутешен, и нести его в лагерь отказался. Юрий сам проделал весь ритуал свежевания, сам донес его до места стоянки, сам приготовил. Есть, правда, Костя не отказался.

Вот такой был деликатный мальчик этот Костя Соколов. Милый и добрый человек, но жалостный не до безрассудства. В маршрутах напевал неизвестные Юрию песни, и очень много лет спустя при  встречах проявлял к нему неизменно  доброе расположение, несмотря на такой прискорбный и отталкивающий для него случай убийства Юрием невинного животного, свидетелем которого он однажды стал.

Валя Устинов тоже был лаборантом. Очень большой, рыхловатый, медлительный и плохо слышащий. Он был не подходящей фигурой для полевых условий. Давались они ему с трудом, можно сказать через силу, хотя силы этой было ему - не занимать. Но такое простодушие, доброта и безотказность веяли от него на все и вся, что  его присутствие было всегда желанным почти в любых обстоятельствах. Его очень любили и всячески старались помочь в его физическом недостатке: реже говорили, заменяя речь жестами, а, говоря, почти кричали. Уповая на физическую мощь, включили в Эльбрусскую экспедицию. Но мощь эта оказалась спринтерского типа – быстро улетучивалась. На сложнейших альпинистских тренировках силы однажды покинули его. Тренер Мирзоев сказал, что в таких случаях иногда альпинисты вынуждены прибегать к насилию, чтобы активизировать, возбудить уставшего и мобилизовать в нем все резервы, которые всегда имеются.
- Как это сделать? – спросил Юрий.
- Поддать под зад пинком, - ответил тренер.

Случай скоро представился и, послушавшись совета опытного человека, Юрий пнул Валентина с возгласами понукания и поощрения. Валя задвигался активнее, благополучно добрался до лагеря, но на душе у Юрия осталась такая несмываемая травма, такая незаживающая болячка, что в течение всей своей жизни он все никак не мог отделаться от мерзости в душе и от раскаяния за свой поступок, как ни уговаривал себя, что он был необходим. Так и не может он до сих пор поверить тому, что больше не было никакого  иного человеческого способа придать силы уставшему коллеге. И эта боль усугублялась еще и тем, что Валентин сравнительно рано умер от какой-то болезни, делавшей его и глухим, и медлительным, и быстро устающим.

Гена Озерецковский совсем другой. Уже не студент, а закончивший специалист, спортивен, силен, собран. Хороший напарник при трудной высокогорной работе на леднике или скалах. Но выделяла другая способность, наиболее восхищавшая Юрия – отличная стрельба из пистолета. Обнаружилась она случайно, когда пошли группой сотрудников пострелять в тир, намеревались создать стрелковый кружок в реализацию устава «Клуба любителей костра и солнца», предписывающего всем обязательное условие – отличную стрельбу, в том числе и из пистолета. На первой же стрельбе Гена показал совершенно отличный от всех результат. Другие стрелки скоро отсеялись из-за отсутствия таких результатов, а Озерецковский через несколько месяцев дострелялся до мастера спорта. Но какими-то иными человеческими качествами не потряс и не привлек. Тем не менее, был привлечен для работы на Эльбрусе как человек надежный и ответственный.

Валентина Петровна Щербак была «химицей». Иван Яковлевич поручил ей освоить газовый анализ, чем она и занялась. Жила в Пятигорске. Время от времени принимала участие в экспедиционных выездах на источники, где  добросовестно отбирала пробы и анализировала их. Это была веселая пампушечка, хваткая к работе и, похоже, сильно поглощенная ею. Скоро защитила кандидатскую.

Полевые работы 60 года в известной мере можно рассматривать как прелюдию работ следующего года. Они все более приближались к Эльбрусу, подходили к нему вплотную и пространственно и тематически. Все более становилось ясным, что разработка темы о связи минеральных источников с вулканизмом неизбежно должна привести к самому главному объекту вулканизма и к окружающим его источникам, то есть к Эльбрусу. Подозрения относительно современной его активности все более подтверждались и состоянием самих источников, и разного рода непрофессиональными  наблюдениями альпинистов на  самом вулкане. Они ведь постоянно бывали на нем, и с их слов можно было сделать заключение о периодическом проявлении там следов фумарольной деятельности.

Юрий познакомился с известным альпинистом Виктором Некрасовым, неоднократно бывавшим на Эльбрусе и совсем недавно покорившим стенку Кюкюртлю. Тот рассказал ему о часто встречающихся на эльбрусских ледниках глубочайших колдцах-проталинах, из которых тянет теплом и запахом сероводорода или сернистого газа. Фотографию одной их таких проталин он подарил Юрию. Можно сказать, посвятивший жизнь Эльбрусу Владимир Федосеевич Кудинов, вместе и порознь со своими напарниками и соратниками Александром Гусевым, Николаем Гусаком и Виктором Корзуном, наверное, впервые и неоднократно наблюдали на Эльбрусе истечение фумарольных газов и ощущали их тепло и острый запах.

Все это не могло пройти мимо внимания геологов,  и магнитно притягивало к почти наверняка еще живому вулкану. В лето 60 года Юрий со своим отрядом уже прицеливался к будущему восхождению на него, пока что обследуя ближайшие его подножия. На Кизилколе произошла интересная встреча с сотрудником гляциологической экспедиции  Московского университета под руководством Г.К.Тушинского. Экспедиция активно изучала состояние и динамику эльбрусских ледников, поставив эту работу на фундаментальную основу стационарных исследований. Встреченного Юрием сотрудника экспедиции звали Ремусом Цицулиным. Он был временным сотрудником, ни то рабочим, ни то наблюдателем, ни то проводником – Бог его знает. Но вид он имел весьма импозантный и несколько эклектичный по несовместимости некоторых атрибутов одежды и поведения.

 Сидел верхом на лошади с ледорубом за поясом, с ногами, обутыми в трикони и всунутые в стремена. Ему явно хотелось одновременно выглядеть заправским альпинистом и кавказским джигитом. Но, похоже, ни тем, ни другим он не был. И, тем не менее, оказался очень занятным человеком. Недурно начитанным, размышляющим о многом и интересно, экзальтированным и парадоксальным в суждениях и поведении.

Прибыв невесть откуда и спешившись у Юриной палатки, он устроился на прогретых солнцем вулканических шлаках и сходу включился в рассуждения о чем-то «высоком» - не о вулкане, гигантским ледяным горбом возвышающимся рядом с ними, а о поэзии и смысле жизни. Невысок, худощав, но спортивен, с твердым безапелляционным взглядом голубых холодных глаз, с однозначными суждениями, если и неубедительными по содержанию, то категоричными по интонации. Он сразу же показался интересным Юрию, чем-то даже родственным, будто из своей стаи. Проболтали они и весь остаток дня, и пол ночи, и часть следующего, пока какие-то неясные дела вдруг сорвали нового знакомца с места и не унесли куда-то  в неизвестном направлении.

Обменялись адресами. Наступившей зимой, оказавшись в Нальчике в командировке, Юрий встретился с  Ремусом. И снова долгие интересные разговоры на этот раз преимущественно о поэзии. Юрий похвастался своим богатством – пленкой переснятого им из дореволюционных сборников Н.Гумилева. Тот похвастался своим нелегальным пистолетом и своей ни с чем несравненной стрельбой из него влет по птицам, продемонстрировав этим как бы свою приобщенность к идеологии и чуть ли ни к свите самого Гумилева. На основании чего  выпросил для копирования Юрину пленку с обязательством непременно вернуть. Возвращает до сих пор, исчезнув с горизонта на десятки лет. Но однажды, уже в новое время, объявился звонком из Сочи с приглошением встретиться у него в гостях, вернуть пленку и поговорить о прожитой жизни.

В это поле встречались с Саней Борсуком и шефом Георгием Дмитриевичем. Работали вместе на Череке, Чегеме и Баксане. Юрий показывал им свои вулканические феномены – внедрение взрывных вулканических продуктов в рыхлые осадочные образования. Шеф одобрил эти открытия, а с Саней они вскоре написали о них статью, получившую неплохой резонанс.
Но ведь с Саней связывала не только и не столько работа. Это уже наслоилось на то странное и, в общем-то, никем не объясненное свойство людей – почему-то дружить друг с  другом. Ни с кем попало, а вот этого с этим, а того с тем. Как и десять лет назад, им было приятно быть вместе. И, конечно, говорить обо всем, что волновало, что казалось в данный момент самым важным. У них это называлось уже твердо сложившейся формулой: «за любовь, за жизнь, за святое искусство». И ритуально усиливать значимость, глубину и аффектацию беседы хотя бы небольшим возлиянием.

 Однажды они возвращались после такой беседы с возлиянием  из Пятигорского ресторана к себе в на базу, которая располагалась в Иноземцево. Было уже очень поздно. Долго ждали электричку. Познакомились с девицей, тоже ожидающей электричку. Разговорились. Выяснили, что девица из ночных бабочек, Стало очень интересно. Прикинулись, что им негде ночевать и спросили, не могла ли бы она приютить их. Она согласилась. Поехали совсем в противоположную сторону и высадились где-то то ли на Скачках, то ли на Золотушке.

Тьма непроглядная. Она привела их в какую-то жутковатую хибару в одну комнатку, где и повернуться было негде. Для ночлега предложила свою кровать. Они, разумеется, отказались, уступив место даме. Сами легли на полу, куда она бросила какую-то тряпицу. Предложила одному из них занять место рядом с ней. Со своей стороны со смехом предложили выбрать себе кавалера под бочок. Стесняясь и отнекиваясь, согласилась, наконец, разделить ложе с Саней. Как и когда-то на станции Индюк, жребий пал на наиболее веселого и симпатичного. И, как тогда же, это было несколько неприятно Юрию, ущемляя его болезненное самолюбие. Но, тем не менее, общей атмосферы полной асексуальности и безудержного веселья ни предложение путаны, ни отказ Сани последовать ему это не испортило. «За жизнь, за любовь,  за святое искусство» проболтали почти всю ночь, схватив капельку сна лишь на рассвете. Уходя, предложили девице мзду за украденную ночь, она решительно отказалась. Расстались, как товарищи, похоже, все-таки удивив ее.

 Шофером среди других в  тот сезон был у Юрия Ибрагим Лачинов, молодой мужик из московских татар одного с Юрием возраста. Приехал из академической автобазы уже хорошо наслышанным о своем будущем начальнике. Они там хорошо информируют друг друга и об условиях предстоящей работы, и о начальстве. Говорил:
- Просьбу Юрия Петровича надо воспринимать как вежливый приказ.- Так и поступал сначала. Но к концу сезона все же решил проверить, а так ли это в действительности. И стал слегка подхамливать, слегка недовыполнять просьбу. Какое-то время сходило, и в течение этого времени и уровень подхамливания, и недовыполнения все возрастал.

И Юрий с грустью убеждался в том, что  даже самые хорошие люди нуждаются в жестких рамках, регламентирующих их поведение. Предоставленные  самим себе  без ощущения над собой жесткости и силы они неизбежно «расплываются», «аморфизируются», портятся как исполнители своих обязанностей, хоть и отлично их себе представляют.

И особенно это свойственно людям с восточным менталитетом. Правда, теоретическое освоение  многоликости и противоречивости человеческой сущности мало способствовало выработки в личности самого теоретика соответствующих свойств, противостоящих  открываемым им негативов, способных разрушить субординацию и вообще весь порядок вещей. Командирский тон, понукания, категоричность распоряжений были ему не только несвойственны, а скорее противны. Форма просьбы казалась наиболее предпочтительной. И в складывающейся ситуации приходилось менять ее тональность: от  вежливой к настоятельной.

Этот сезон, насколько он помнил, был еще замечателен тем, что вопреки обыкновению найма лошадей у аборигенов, на этот раз составили договор с Пятигорским ипподромом, где и заполучили шестерых  дончаков в сопровождении миниатюрного жокея-армянина. Лошади были высоченного роста, как и подобает донской породе, игреневой масти, то есть рыжие со светлыми  гривами и хвостами. Свое они уже отбегали на ипподроме, но для экспедиционных целей еще вполне подходили. И даже более того – неуемный жокей все время провоцировал Юрия в свободное от работы время седлать пару наиболее горячих и отправляться по необъятным просторам Бичесынского плато не иначе как галопом до свиста ветра в ушах, до замирания сердца от головокружительных спусков,  подъемов и внезапных поворотов. Юрий, все еще не достигший сноровки и умения своих казачьих предков, страшился этих  лихих прогулок, но никогда от них не отказывался и не проявлял слабины, во всем следуя наездническим затеям  ипподромного жокея, который будто бы нарочно демонстрировал все более сложные элементы почти что гимнастической вольтижировки.

В этот год случилось и еще одно событие – Юрий пригласил поработать в отряде брата Игоря, вернувшегося из армии окрепшим и самостоятельным мужичком. Показал он ему почти все красоты Центрального Кавказа: Верхнечегемское вулканическое нагорье, Чегемские водопады Голубые озера, Баксанское ущелье с Эльбрусом, верховья Кубани, Теберду и цивилизацию Кавказских минеральных вод. Постранствовали во славу! На отрогах Чегемских вулканов даже поохотились вместе. Неудачно, правда. Только по обыкновению, сильно поистратившись, расплачивался за работу Игоря долго и мучительно для обоих.

Сезон завершил путешествием в южный Дагестан. Где-то там по литературным данным обнаружил минеральные источники. Решил посетить и их. Писал об этом родным:
«Наконец, окончились мои летние путешествия. Окончательно вернулся 29 октября. В сей последний раз пришлось побывать в южном Дагестане. Проезжал по знакомым некогда местам: Хасавюрт, Махачкала, Дербент. В Хасавюрт въезжал той же дорогой, что и в 1942 году. Кажется, все осталось таким же. В Махачкале вспомнил (или это только кажется?!) ту улицу, где был тот самый военкомат, что забрал папу. Было и печально, и радостно…

По возвращении в Ставрополь был обрадован добрыми вестями: наше Отделение расширяется. В Пятигорске создается уникальная лаборатория для разработки моей новой темы, которую будем делать вместе с Г.Д.Афанасьевым и саней Борсуком. Мое начальство, с которым я, наконец, заключил мир после одного из ужасающе безобразных скандалов, предлагает мне возглавить эту лабораторию. Поскольку дело создания лаборатории – дело длительное, постольку вопрос о моем немедленном переезде в Пятигорск пока не стоит на повестке дня. Но принципиально это договорено…

В общем, худо-бедно, но мои дела идут вперед. Но все-таки я не могу сказать, что я полностью удовлетворен. Порою хочется все бросить и уехать куда-нибудь далеко-далеко. Потом здравый смысл берет верх. Все никак я не могу полностью найти себя, все хочется чего-то другого…».



                БОЛЬШОЙ  ТЕАТР

Похоже это Большой Театр. Ну, знаете – самый большой и самый лучший, где был балет с Григоровичем, была опера с Покровским и прочее. Может, и сейчас что-то есть, потому что  вижу здесь представительных людей, похожих на  Бэлзу, Швыдкого, монументальных дам, напоминающих то ли Вишневскую, то ли Казарновскую, то ли Образцову. Словом, атмосфера отнюдь не панельная – все «по-уму».

Но вот странность: все им надо самим приводить в порядок заметно пообветшавшую обстановку, не кресла-диваны, а стены. Все мы этим и занимаемся. И процессом руководит личность, напоминающая Швыдкого. Инициатива исходит, конечно, не от него, она – сверху. А через него она как бы трансформируется и магнитно заставляет нас отдирать старые обои, наклеивать новые, штукатурить, шпатлевать и т.д.

Может возникнуть вопрос: а  я-то здесь при чем? Сам не понимаю. И не солист, и не хорист, и ни какой-нибудь там маляр или подсобный рабочий. Черт его знает, кто. Но, вроде, как бы вполне на месте, вроде, как бы при своем деле! А оно мне решительно не нравится. Внутри я знаю, что это не мое, что мое настоящее в чем-то другом, а это отвлекает меня от него. Как, впрочем, и всех остальных. Ведь им всем надо бы заниматься совсем другим – кому петь, кому танцевать, кому руками водить. Положение не естественное, фальшивое, но, тем не менее, принимаемое всеми скорее с юмором, чем с негодованием.

Один я громогласно возвещаю свое плохо закамуфлированное неудовольствие и наполняю свой неуклюжий юмор ехидными параллелями: все это, мол, сильно напоминает когда-то повсеместно проводимую производственную гимнастику. Хочешь - не хочешь, а дрыгай руками и ногами, когда тебе велят. Но тогда хоть это делалось во благо тебе – для твоего здоровья, потому что сам ты лентяй и разгильдяй, и ни за что не позаботишься о себе. А твое здоровье – богатство Родины, оно ей и принадлежит. А сейчас, а это что? Явно проигрывает в сравнении с проклятым прошлым!

 И все это я  выкладываю вслух с ехидством и брюзжанием в укор «трансформатору» велений сверху, то есть этому самому Швыдкому. Он слушает и помалкивает, остальные одобрительно подхихикивают. Все эти…И они продолжают штукатурить, клеить, шпатлевать, подметать. И тебе – ни песен, ни опер, ни танцев в Большом. Прямо какой-то  ленинский субботник!.. Коль сапоги начнет тачать пирожник…