Изменчивый свет небес

   
               
                1
       Эта история случилась давно, в моем детстве. Как относительно это понятие давно, если чужое горе прикипело к сердцу: память не знает границ времени, а обожженное сердце может остановиться в любое мгновение.

                2

       Капитан поселился в нашем маленьком приморском поселке спустя десять лет после войны. Он не был еще стар, но по-старчески худощав, медлителен и почти седой. И только густые, сросшиеся на переносице брови темнели на обветренном с иссиня-розовыми прожилками лице.  Часто по вечерам он появлялся на берегу моря, садился на огромный, похожий в сумерках на притомившегося медведя  валун, единственный на песчаном побережье, сосал трубку и неподвижно смотрел на горизонт. Оттуда, из слияния неба и воды, возникали загадочные серебряные силуэты. Гонимые ветром, они делились на облака и волны и, обгоняя друг друга, неслись навстречу  земле.
      Солнце скатывалось в море – и золотая дорожка, словно полоса пшеничного поля, протягивалась к берегу. Небо обнажалось, и лишь отбившимся от стада ягненком белело прозрачное облачко, а ветер, как пастух, гнал его к облакам, столпившимся над поселком. Грузно летевшие к вечеру чайки делались еще неповоротливей и, задевая воду, с испуганным криком взмывали вверх. Солнце стремительно пряталось в воду, но последние лучи его успевали зажечь огни на сумеречно виднеющихся у далекой пристани кораблях, на прибрежных створах сигнальных фонарей, а на воде еще долго колебалось темно-красное пятно, радужно озаряя крупицы слюды на валуне. Когда темнело и наступала такая тишина, что было слышно, как чайки режут крыльями недвижный воздух, к капитану приходила босая пожилая женщина в черной кофте и длинной юбке и звала:
      - Пойдем что ли, Митрич. Надо повечерять.
       Капитан прятал в карман давно погасшую трубку, спускался с валуна и шагал за ней ровно и послушно. У маленького домика, обвитого виноградными лозами, она открывала перед ним калитку, ждала, пока он тяжело, неторопливо поднимался на трехступенчатое каменное крыльцо.
                3
        С тех пор, как капитан появился в нашем поселке, валун, на котором он сидел вечерами, прозвали «Креслом капитана». Капитан был неразговорчив. Когда посельчане приветствовали его, он отвечал одним кивком головы. И только мы, мальчишки, облепив его со всех сторон, вытягивали из него морские были, а в его отсутствие ссорились за «Кресло капитана». Прохожего привлекала его одинокая фигура, особенно таинственная перед закатом, когда длинная тень от нее вытягивалась далеко по гладкому чистому песку, пересекая дорогу. Изредка проносилась машина – и тень скользила по ее изгибам и вновь падала на дорогу, все такая же недвижная, но удлиняющаяся.
       Если незнакомый человек разговорится с ним, он отвечал всегда односложно, и ничего о себе. А когда вопрос задавался в упор, он поднимал немигающие отрешенные глаза на собеседника и, повернувшись опять к морю, говорил:
       - Смотрите, как меняются облака.
       И после этого замолкал.
      Уязвленный человек отходил и пытался разглядеть в бескрайности моря то, что видел капитан. Но сколько ни всматривался – все так же однообразно неслись облака и волны навстречу к земле.
                4   

         Легкий бриз трепал мелкие волны, и редкие долетающие капли покалывали ему лицо. Но это, видимо, было приятно капитану, потому что напоминало ему о настоящем – ведь он давно жил только своим прошлым.   
       Среди общей беды, постигшей людей, есть беда каждого отдельного человека. И каждое сердце по-своему борется с ней.
        О чем он вспоминал, глядя в море? 
       Быть может, тот день, когда вернувшись с войны, узнал, что жена, получив о нем похоронку и схоронив сына, ушла на фронт и не вернулась в родной город? И, вспоминая ее лицо, он мучается оттого, что не мог вспомнить лицо сына, хотя хорошо помнил его детское пуховое одеяльце, его первый синий костюмчик и самодельную деревянную колыску.      
       А, может, вспоминал тот последний предвоенный вечер, когда сын спал в соседней комнате, а они с женой стояли у окна и молча смотрели, как в синеющих сумерках носились птицы, и их звонкие голоса трогали своей гулкой радостью возвращения в родные края, а с покатых крыш домов падали последние капли от прошедшей недавно над городом грозы, и слышен был их испуганно-изумленный вскрик при встрече с землей? 
       А, быть может, увидев качающийся на волне предмет, он вспоминал бревно, выскочившее из моря и спасшее ему жизнь в то страшнее раннее утро, когда его корабль подорвался на вражеской мине, и он сам, раненый, усиленно поднимал голову над водой, тяжело  отплывал  от взвихренного  тонущим кораблем места, а вокруг в темных, сверкающих в красном солнце масляных пятнах качались на воде  обломки  досок и старое плетеное кресло, которое минуту назад  стояло у рулевой рубки? За несколько долгих гибельных дней, пока он добрался до берега, запомнились ему на этом бревне все сучки и торчавшие гвозди.         
       В море можно смотреть без конца – и наплывают воспоминания, бесконечные как волны. 
       Ведь общая для всех война была и его войной, были и его снаряды, врезавшиеся с жутким свистом во всколыхнувшуюся  замутненную воду – и сами снаряды были еще ужаснее, когда не рвались, а лежали где-то в темной воде, и надо было пройти над ними, не зацепив. Концлагерь для тысяч военнопленных был и его концлагерем; среди неисчислимых побоев были и его побои, полученные за не опущенные и открыто ненавидящие  своих врагов глаза; среди рук, роющих могилы  своим товарищам, были и его руки; был и его побег и долгий путь по полесским болотам по грудь в зеленой воде, пропахшей трупами; и были его дороги на запутанных бездорожьях войны – и было его победное возвращение в мирную жизнь, полной радости в которой  ему уже никогда не суждено было узнать.               
            
                5            

       Он искал жену повсюду, но безнадежно.    
      Но он продолжал искать, загружая почту своими горькими письмами, далеко не единичными в потоке таких же писем-поисков своих родных и близких, разбросанных войной по всем отсекам несущегося в космическом океане корабля-земли, единственного израненного самим же человеком в бесконечной флотилии галактик.            
       Люди советовали ему жениться и строить новую жизнь. Но он при этом так смотрел на советчика, что тот готов был провалиться сквозь землю, чтобы только никогда больше не видеть его остановившихся потемневших глаз.      
       Есть сердца, способные любить только один раз. Для них невозможно повторение любви к другим глазам, другим рукам, другой улыбке. Смысл жизни для них не в бесконечно изменяющемся потоке времени – что по сравнению с ним краткий век человека? – смысл в целости и неповторимости чувств, родившихся однажды и навсегда в сердце.             
                6       
       В тот день гряда белых длинных облаков возникла неожиданно над морем и, задевая солнце, понеслась к поселку, и их прозрачные тени заскользили по крышам. Огромный край солнца вошел в воду, и отраженный розовый свет заиграл на ней, переливаясь в каждой набегающей волне.   
       Взметнулась над морем рыба и вспыхнула красным, как фитиль догоревшей свечи.            
       - Коля-я-я!! – вдруг в тишине вечернего света раздался радостный и исступленный женский крик.       
       Ветер поднял его, разорвал где-то в вышине у розовых закатных облаков. Приглушенно звеня, он рассыпался над морем и землей.         
       Чайки тяжело сорвались с волны и загалдели, заглушая догорающее эхо.      
       Капитан увидел, как, поскальзываясь на мокрых голышах, бежит к нему женщина. Тело ее, изогнутое от быстрого бега, казалось маленьким и неуклюжим.   
       Капитан бросился к ней навстречу. Но она, замедляя шаг и протягивая к нему руки, приостановилась и начала медленно оседать на землю.      
       Он успел подхватить ее и прижать к груди.       
       Когда капитан открыл объятья – женщина вдруг без слов рухнула на землю. Глаза ее потухали, а на белеющем лице  застыла легкая счастливая улыбка.      
       Капитан закричал так громко, что его крик услыхали по всему побережью.   
       Торопливо одеваясь на ходу, маленькими группами и в одиночку сбегались люди.       
       Капитан, склонившись над тихим, замершим телом,  глухо стенал сквозь сжатые зубы, по-обезьяньи сутулясь и опустив на землю удлинившиеся руки. На широкой обвисшей спине вздрагивали заострившиеся лопатки.       
       Какой-то парень, по пояс голый, побежал за врачом. Мужчина в морском потрепанном кителе, наброшенном на волосатое тело, взял руку женщины и начал искать пульс. Маленькая молчаливая старушка принесла в длинных мокрых ладонях морской воды и стряхнула ее на лицо женщине.          
       - Красивая какая! – раздался в толпе чей-то изумленный шепот.         
       - Кто она? – спросил голос.      
       - Жена.    
       - Вон как вышло, - прозвучал вновь  тот же неумолчный тихий шепот.       
       - Судьба знать такая, - качая головой, вздохнула старушка, вытирая руки о желтый передник. 
       - Какая красивая смерть, - сказала, тяжело дыша, полная женщина.      
       - По справедливости, - пояснила старушка, - по-божески: легкая смерть к мученику приходит.         
       - И только всего за муки человека… - не унимался все тот же женский шепот.         
      - Скуповат Бог к детям своим, - ответил хмурый мужчина с крупным подбородком и прикрикнул на женщину: - Да стихни ты!         
       - Как же так, людочки?! Несправедливо это! – запричитала, поднимая полные слез глаза, пожилая женщина, которая приходила за капитаном к морю.- Наденька! Он столько ждал тебя…  Что же ты наделала?!…         
       Молча стояли люди.      
       Подошел рыбак с длинноногим загоревшим мальчишкой и снял с его головы ярко-синюю тюбетейку.               
7       
       Сутки просидел над телом жены капитан, запершись в комнате с закрытыми ставнями.      
      В полдень вышел черный, осунувшийся, с потемневшими и измученными глазами, совершенно седой, и, глядя в залитое солнцем окно, очень спокойно сказал:         
       - Сестра, давай хоронить Надежду.         
       И ушел к морю.      
       На похоронах не присутствовал.