Колька-бобер

     Дом по улице Обручева. Это сколько же лет я здесь прожил? Многое изменилось. И только бывший сосед Николай Алексеевич Бобрышев – на том же паводкоопасном этаже. Затапливали мы его нещадно…

     А повидаю-ко старика. Слово за слово – просидели… четыре часа. О чем болтали? Да, так, о старье всяком. Перебирали архивы, фотографии.

     … У деда Семена Григорьича было шестеро детей. Один из них, Алексей Семеныч (как понимаете, будущий отец Николая) взял, да и вступил в колхоз. За что папашка шибко осерчал: как, обобществив подворья, можно сохранить личный интерес. Бабку же больше беспокоило обобществление женской части, ну, так брехали в деревне. Дед-то был мужик видный, делиться им с другими бабами шибко не хотелось. И мастеровым был отменным: хомуты изготавливал – хоть сам одевай, до того удобные. Заполучить такого ремесленника – первейшая задача колхозного правления. А дед ни в какую. Для убедительности аргументов посадили в тюрьму. Сбёг. После чего в деревню возвращаться расхотелось.

     Большереченский леспромхоз беглеца принял. И вся семья сюда же перетащилась. Даже Алексей Семеныч: сбежал-таки из колхоза. Потом – Кузбасс. Все дороги тогда вели в этот обживаемый край. Подались по уже натоптанному маршруту и родители Николая Алексеевича. Вернее тогда он отчества еще не заслужил и звался просто – Колька-бобёр.

     Батьку Николай Алексеевич вспоминает все время воюющим – то со своим отцом, то с колхозом, то с финнами, то с фашистами. Только в 1943 году немного «передохнул» – попал в госпиталь. А кто ж воевать будет? И Бобёр решается в свои неполные 16 лет занять место папашки. Военком, чтобы отвязаться от настырного пацана, отправил его на краткосрочные снайперские курсы.

     - Вот, Саня, говоришь, грязное это дело, война, - смотрит сквозь пыльный ворох архивных бумаг Николай Алексеевич. – Но почему тогда самые чистые воспоминания именно из того времени? И дружба самая верная. И слёзы… Запомнился вокзал, отправка на войну. Только в кино такое может быть: на вокзале встретил отца. Он возвращался после ранения, я уходил. Вот, говорят – скупые мужские слёзы… Какие там скупые – самые настоящие, не стесняясь, крупные, солёные… Погоди, давай по маленькой хряпнем. Мать, ну-ка, там, в шкапчике посмотри… А что дальше? По вагонам… Прощай батя… Манчжурия. Ну, ты знаешь, я тебе про эту войну уже рассказывал. Уже боюсь, как бы не вспомнить то, чего и не помнил, чего не было.

     … Долгая штука – жизнь, если поштучно её перебирать. И короткая - когда резко оглянешься. Возвращение с войны, комсорг фазанки, артель, заготзерно, шахта, снова артель, холодильник, гормолзавод. Редакция… Стоп, тут разговор особый.

     Борьбе со своим деревенским говором Бобрышев посвятил пол жизни. И хотя в школе по русскому языку хромал на обе ноги – чувствовал по этой части постоянную потребность самовыражения. Слепые становятся скульпторами, глухие – переводчиками. А когда не в ладах с «великим-могучим»? Правильно, надо заняться писательским делом. Накатал стих в «Пионерскую правду». Дождался. «Хуже таких стихов никто еще не писал» - не стала миндальничать редакция, увидев в юном стихоплёте абсолютную бесперспективность. Приговор? Ха! На то он и Бобёр, чтобы перегрызть это дерево. Хрум, хрум, хрум…

     «Солдатская правда» опубликовала его «Балладу о солдате» Потом, как прорвало: «Защитник Отечества», «Сталинский воин», «Суворовский натиск», «Ударник Кузбасса», «Комсомолец Кузбасса», «Сельская правда»… И, наконец, товаровед гормолзавода Коля стал штатным работником Прокопьевской районной газеты «Сельская новь». Но продолжал сотрудничать с другими изданиями. Даже в казахстанской газете «Ленин жолы» вышла заметка.

     Были, конечно, премии, награды, лауреатские дипломы за стихи и рассказы. Но любимым делом оставались фельетоны в «Сельской нови». Под него даже рубрику открыли – «Запарник». Ушел на пенсию мастер – не стало «Запарника», жаль. Теперь, как ни пытайся, бобрышевский почерк всё равно не повторить.

     Понимаете, на них слетает такое чудо с перьями – Муза называется. Да она до сих пор с ним живёт эта Муза по имени Наталья Фёдоровна. Пол века крылышками бяк-бяк-бяк. Вон, сидит тихохонько в другой комнате, что-то вяжет. На стол быстренько собрала яичницу, грибочки, водочку – и шмыг на исходные позиции.

     Наташа. Комсомолочка. Бобёр как увидел – сам крылышками забякал. Долго ходить вокруг да около не стал: поздоровался, пригласил в кино, потом – на день рождения в узком кругу. Ага, в узком: собралась вся родня и соседи, как на смотрины. Завели старую песню о женитьбе. А чего невесту искать: Наташ, согласна? Та, как положено по законам жанра – в слёзы: согласная. Конечно, оставил Наталью ночевать. И предлог, посмотрите, какой изощрённый придумал: мол, дело к ночи, боюсь провожать. Фронтовик! Боится!? В общем, закосил под дурачка. И губу раскатал. Но тогда «с этим делом» строго было – развели по разным койкам, и от греха подальше невесту с Колькиной тёткой положили.

     «Ага, легла с краю» – засёк диспозицию, заступивший на боевое дежурство боец Бобрышев.

     Когда все заснули (кажись), жених по-пластунски взял нужный азимут. Все домотканые половики посбуробил. Свистит шрапнель, бухают коммулятивные. Ни шагу назад! Шмыг под одеяло – замаскировался. Попытался приобнять голубку. Последняя мысль: почему это сердце не на своём привычном месте, а где-то в районе сатиновых трусов. В тот же миг рядом разорвало осколочно-фугасный. Морду чуть напрочь не снесло. Ничего себе, посетил Музу.

     … Тетка долго бранила и совестила племянника. Да всё охала, укачивая свою разбитую в лепёшку руку:

     - Ишь, чего удумал.

     У стенки испуганно хихикала в подушку Наташа. «Когда успели поменяться местами? - зло подумал фронтовик. – Такая операция сорвалась».

     - Теть Лен, ты понимаешь, опять война снилась. Получаю задание захватить самурая. Я – хвать, а тут ты со своими кулачищами в рукопашную пошла.

     … Папочки с тесемочками и без, альбомы, пожелтевшие газеты…

     - Все это хлам. Никому не нужно. Жена, вон, ругается, когда уборку делает, - как ледяной водой окатил Николай Алексеевич.

     Однажды у старьевщика Бобрышев обнаружил подшивку «Сельской нови». Выкупил. Кто-то хранил, а наследнику не понадобилась. Всё очень хрупко в этом мире: кто придёт после нас – философ или старьевщик? Вот и вся правда.

     Бобрышев взял на грудь вторую стопку, стал сентиментальным. Принялся читать стихи, плакать… Муза ему не мешала. Сидела себе на диване в другой комнате и довязывала второй носок. Мелодично звякали спицы…