Записки мизантропа

ЗАПИСКИ   МИЗАНТРОПА.
Хроники эпохи духовного безвременья.

ВВЕДЕНИЕ.

Надо дождаться всеобщего зла, настолько страшного, чтобы общество ощутило, наконец, необходимость добра.
Антуан Сен-Жюст.

«Каждый человек имеет право на счастье», - с характерным для них благородством изрекли однажды мыслители эпохи Просвещения, и тысячи грубых глоток дружным ревом понесли эту фразу по разным странам и по разным векам. «Я имею право на счастье!» - сказал себе каждый из них, не задумываясь о том, что право это дано не только ему одному. Действительно, о каких это других может идти речь, если герои и святые гибнут во имя мое? Они ведь отдают свои жизни за народ, а народ – это я и есть. Слабые, внушаемые, жадные до легких удовольствий, они не хотели думать о ком-то или о чем-то, кроме себя. И никто из них не понимал, что единственное доступное им счастье – это счастье обладания какой-нибудь очередной побрякушкой с бубенчиками, которую так сладко рекламируют завлекательные дяденьки и тетеньки. А единственная доступная им свобода – это свобода выбора товара в ближайшем магазине, и сами они – лишь звено в море потребительских связей, таких же разветвленных и таких же бессмысленных, как пищевые цепи.

Мне довелось жить в ту эпоху, когда и светская, и даже духовная власть окончательно сосредоточилась на обывательских, на чисто потребительских интересах, не умея и не желая ставить перед собой задачи высшего порядка. И с каждым годом окружающий мир все больше напоминал мне преисподнюю, в которой нельзя было жить, можно было только выживать, терпеть и мучаться в ожидании конца. Ничего большего мои дорогие современники мне бы не позволили.

И дело не в том, что они ненавидели меня или презирали меня. Они просто не могли поверить, что в мире есть люди, непохожие на них, и в недоумении своем были абсолютно искренни. Им было невдомек, что существуют на свете люди, способные перевернуть небо и землю в поисках никому не нужной истины, люди, всю жизнь потратившие на служение бесполезной красоте, люди, готовые принести себя в жертву, пойти на мучительную смерть, лишь бы этот мир стал хоть немного добрее. Они вообще не понимали, как можно пойти на смерть, и готовы были продлять свою никчемную жизнь до бесконечности, даже если за это придется заплатить тысячами чужих жизней.

Историй о том, как самодовольные потребители вторгались в мой мир, не счесть. Я расскажу только две из них: о том, как у меня отобрали возможность любить, и о том, как меня лишили права мечтать.
 
РАЗМЫШЛЕНИЯ С КЛЮЧОМ В РУКЕ.

Программе утилизации старых автомобилей посвящается.

Я сидела за рулем своего «Москвича», сжимая в руке связку ключей, один из которых уже почти касался замка зажигания. Автомобиль стоял в гараже, а ворота гаража были накрепко заперты изнутри. Если я сейчас поверну ключ – заработает двигатель, и ядовитые выхлопные газы заполнят гараж, салон автомобиля, мои легкие… Меня не успеют спасти. Услышать, понять, в чем дело, выломать дверь – на все это нужно время. Да и станут ли спасать? Во всяком случае, самая сложная часть моего мозга погибнет. И мне сразу станет легче. Намного легче. А может быть, я и вообще умру. Как и мой обреченный автомобиль. Жаль, что нас похоронят не вместе.

Вообще-то, идея  приобрести машину принадлежала не мне. Я всегда боялась иметь много вещей, меня слишком мучило чувство вины перед ними. Для меня, к сожалению, до сих пор каждая вещь имела свою душу, воплощая в себе чью-то боль и чей-то труд, надежду и радость открытия. Кто-то неизвестный старался и страдал, создавая ее, она еще хранит тепло его рук, и нельзя допустить, чтобы все это было напрасным. Мне всегда казалось, что мои вещи могли бы найти для себя хозяев  получше, чем я. Таких, которым они принесли бы больше пользы. Ведь мне, по большому счету, ничего не надо.

И когда обстоятельства сложились так, что на руках у меня оказался стареющий автомобиль, потерявший хозяина, разумнее всего, конечно, было бы отказаться от него и передать в другие руки, надежные и заботливые. Но заботливых рук поблизости не находилось. К тому же, как раз тогда странное безумие стало овладевать мной.

С тех пор как много лет назад атмосфера эпохи сделалась вдруг нестерпимо душной,  лица окружавших меня людей удивительно опустели, всякая духовность исчезла из этих лиц, осталась лишь бесконечная алчность и жажда несложных удовольствий. И я возненавидела людей за это. Я не могла им простить их желания жить, их погони за глупым обывательским счастьем. Отсутствия благородства и привычки походя пользоваться чужим благородством. Например, моим. И презирать меня за это.

В таких случаях обычно заводят кошку или собаку, но я этого сделать не могла. Не могла видеть их глаз, ждущих от меня любви и заботы, на которые у меня не было сил. Впрочем, животные тоже хотели жить и были во многом еще эгоистичнее, чем люди. Эгоистичнее и одновременно бесхитростнее. Даже растения вцеплялись в землю каждым своим корешком и готовы были заполонить собой весь белый свет в ущерб всякому другому существованию. Наверное, в самом принципе организации жизни на Земле было что-то глубоко порочное, глубоко ненавистное мне.

Но, видно, в каждом человеке заложена жажда хоть какой-то любви, и тогда я обратила свой взор на тех, кто не живет, то есть на вещи. Так и случилось, что самым любимым существом для меня, существом, на которое можно было обратить всю свою нежность и преданность, оказался мой автомобиль, то есть тварь неодушевленная. Я заботилась о нем, как умела, даже если умела  не всегда хорошо. А он никогда меня ни о чем не просил, терпел все мои причуды и не упрекал за долгую разлуку. Это был мой единственный друг, верный, спокойный, надежный. И абсолютно беззащитный перед тем обществом, в котором нам с ним приходилось жить.

Что ж, казалось бы, каждый волен проявлять доброту и любовь в той форме, какая ему больше нравится, если это никому не причиняет вреда. Однако любовь и верность по отношению к неживым предметам никак не вписывались в самую суть окружившего меня мира, где основное назначение каждого разумного существа – потреблять, покупать как можно больше новых вещей, безжалостно выбрасывая старые. Общество хотело, чтобы я научилась относить на помойку чужой опыт и чужую надежду, а вместе с ними – и кусочек прожитой мною жизни, кусочек моей души, воплотившийся в бездушный предмет. Общество хотело, чтобы новая машина появлялась у меня хотя бы каждые года три, а лучше – каждый год, а еще лучше – раз в пару месяцев. Мне предлагали совершить предательство. Меня убеждали совершить предательство, требовали, угрожали и даже обещали за это предательство хорошо заплатить. И я стала ощущать себя песчинкой на жерновах гигантского механизма, песчинкой, которую надо немедленно уничтожить, иначе она, не дай бог, будет опасна.

Не счесть тех друзей, далеких и близких, кто уговаривал меня продать, наконец, эту непрестижную машину, а лучше – выбросить. Не счесть тех автослесарей, которые с вежливой снисходительностью давали мне понять, что мне не место в их мастерских, и тех продавцов, которые, бросая на прилавок запчасти, предупреждали: «Но они все равно бракованные».  И в голосе их звучала практически неподдельная доброта.

Для себя я давно решила относиться к этим советчикам с жалостью. Я видела в них особую, очень странную и очень страшную категорию инвалидов: людей, у которых нет души. Да, вот так: здоровье есть, интеллект сохранен, а души нет. Отсутствует. Наверное, и не было никогда. И эти люди, эти существа чувствуют свою неполноценность, хотя и не понимают, в чем она состоит. Так умственно отсталый смутно догадывается, что он чем-то хуже других людей, но не может понять, чем же именно. Вот и эти, у которых нет души, все пытаются, все рвутся куда-то в непонятные для себя выси, но крыльев нет. А единственно доступный им способ стать лучше – это купить что-нибудь. А что-то другое выбросить. Наверное, в этот миг они ощущают себя царями Вселенной. Когда выбрасывают. И кажется им, что вот еще один блестящий автомобиль, еще одно кольцо с бриллиантом, квартира и трехэтажная дача с бассейном и аэродромом, еще одна путевка на модный курорт – и высота взята. Но нет, не взята высота, отсутствующая душа не появляется, чувство своей неполноценности не исчезает. И необходим следующий рывок в никуда. Какое счастье, что они никогда этого не поймут.

Но я мешала не только им, я мешала и государству. А государство  уговаривать не станет, ему проще сломать. И теперь раз в год специальные люди присвоили себе право решать, могу я оставить свой автомобиль у себя, или у меня отберут и уничтожат его. Причем нельзя сказать, чтобы эти люди судили по справедливости, чтобы они были умными, добрыми или порядочными, вовсе нет. Правда, считалось, что они заботятся о моей безопасности.

Да, неисправная машина может оказаться опасной. Однако неисправный человек зачастую еще опаснее, но мы не убиваем его, а лечим, хотя это стоит намного дороже, чем отремонтировать сломанный автомобиль. И ведь я готова чинить его, улучшать его, сделать все, лишь бы это был по-прежнему он, лишь бы он оставался со мной.

Да, неисправная машина может оказаться опасной, но неисправным может вдруг стать любой автомобиль, стать неожиданно, внезапно. И если я постараюсь просчитать все возможные неисправности, учитывать все и за все нести ответ, то вряд ли это можно сказать о моих  оппонентах, которые несутся впереди меня, не разбирая дороги, на сверкающем агрегате с волшебным названием «иномарка». Вряд ли у них есть время хоть о чем-то подумать, они упиваются своим величием. Своей крутизной, как это принято сейчас называть.

Я решила бороться за свою машину, сколько смогу, ведь дело не только в автомобиле. Чтобы исправить царящее в мире зло, кто-то должен стать нестерпимо хорошим. Ну, хотя бы умереть, что ли.

Правда, был и еще один выход. Простой и нечестный, но сохраняющий и мою жизнь, и жизнь дорогого для меня существа. Видимо, меня незримо подталкивали именно к этому выходу. Общество давало мне шанс понять, на что может толкнуть человека любовь. Общество хотело, чтобы я перестала, наконец, быть порядочнее других, и использовало для этого мой автомобиль, ведь в остальном я была практически неуязвима. Меня нельзя было мучить страхом смерти или тревогой за будущее моих детей, то есть основными источниками дохода в нынешнем мире, с его комфортом, лекарствами и программами вечной молодости, с его платным образованием и поиском уважения у людей, меряющих друг друга только по одежке, точнее, по марке автомобиля. Что ж, поступив нечестно, я спасу автомобиль. Но спасу ли я при этом свою любовь? Или она будет отравлена навсегда?

А что, если настанет день, когда рождение нового ребенка позволит выкачивать из родителей намного больше денег, чем лечение уже родившегося? И государству будет выгодно убивать как можно больше живых детей, объявив их больными и неисправными, чтобы вынудить людей, ко всеобщему благу,  нарожать новых? Почти в полубреду я представляла себе ежегодные медосмотры и безумные глаза матерей, цепляющихся за своих сыновей и дочек. Как же мне раздобыть тебе справку, что ты здоров, малыш? Как  мне уберечь тебя от этих людей, в чьей власти приговорить тебя к смерти? А если я сумею спасти тебя, не означает ли это, что им придется убить кого-то еще, ведь у них, наверное, есть свой план, который надо выполнять? И очереди, длинные, бесконечные очереди за правом на  любовь…

Мне все еще оставалось повернуть ключ.
 
РАЗГОВОР НА ЛЕСТНИЦЕ.

Звуковое опьянение – это возбуждение, возникающее из-за резонанса клеточных структур в ответ на громкие ритмичные звуки; по субъективным ощущениям оно аналогично алкогольному опьянению и одурманиванию наркотиками; именно звуковое опьянение – одна из причин успеха современной шумной музыки, сходной с возбуждающей музыкой дикарей (Экологический словарь).

Много лет назад в соседней со мной квартире поселился молодой человек, обожавший денно и нощно слушать странную музыку, от которой почему-то сжималось сердце и невыносимая, звериная ненависть требовала сделать все, пойти на все, только бы он замолчал. Молодого человека чужие ощущения интересовали мало, ведь закон был на его стороне. Кулачное право – тоже. Случайность это или совпадение, но все пенсионеры, жившие по соседству с его квартирой, за несколько лет друг за другом умерли, все – от сердечных приступов. Кому-то из них не было и шестидесяти, и прожить они могли бы довольно долго. Музыкальный молодой человек до сих пор жив, процветает и вполне доволен собой. Правда, дискотек он больше не устраивает и искренне не понимает, почему я никогда не здороваюсь с ним при случайных встречах.

Памяти моих соседей, не сумевших поднять руку на своего мучителя, посвящается.

-Ну и чё те надо, тварь? Умную из себя строишь? – мы стояли друг против друга на лестничной клетке, обгаженной и обплеванной поколениями местных алкоголиков. Я вглядывалась в лицо моего собеседника. Правильнее всего было бы охарактеризовать его словом «пустое». В этом лице не было ни природного ума, ни интеллекта, ни трогательной гордости, и верой оно тоже не лучилось. Только тупое и нахальное самодовольство хозяина жизни, человека, который все знает лучше всех на свете. Который всегда прав. Я представила, каким станет это лицо через несколько лет, когда раздуются щеки, отвиснет подбородок и заплывут жиром глаза. И вдруг вспомнила другие глаза, такие же пустые и такие же самодовольные на синем от татуировок лице прирожденного уголовника. Но там все было проще: в руке у него блестел самодельный нож, и, как он радостно объяснял мне, только от него зависело, насколько далеко он высунет лезвие ножа, прежде чем пырнуть меня в живот. Я на нож не смотрела. Мне тогда показалось очень символичным, что именно такой вот похабный, пьяный, опустившийся человек с обезьяньим лицом станет моим убийцей. Впрочем, мой нынешний оппонент в роли убийцы был бы еще символичнее. Уголовник хотя бы смутно ощущал, что человек он плохой, и поступает неправильно. Этому сомнения были чужды. Тогда, как и сейчас, я решила смотреть только в глаза и надеялась, что в моих глазах не отразится ни мольбы, ни страха.

Тот, прежний, хотел отобрать у меня жизнь. Этому надо, чтобы я стала такой же, как он сам.

Где-то глубоко внутри я все еще сохранила способность думать, думать здраво, хотя и бессвязно. Обрывки мыслей, воспоминания не позволяли мне окончательно утратить свое «я». Я представляла себе те далекие, давно прошедшие годы, когда в душе у меня почти всегда звучала другая музыка, та, которая нравилась мне, та, которую я могла мысленно слышать в любых вариациях, исполнять так, как сама этого захочу. В мыслях моих голоса друзей, реальных и выдуманных, сливались с голосами героев моих будущих книг, они спорили, дрались за свои идеалы, любили… В те годы мне почти никто и никогда не мешал. В те годы мне пророчили большое будущее: моим идеям, моим книгам, моим стихам. Но все это постепенно закончилось.

Мало-помалу я стала ощущать, что неведомая сила словно бы выталкивает меня из окружающего мира, который отныне пойдет одним путем, тогда как я пойду другим. Постепенно я привыкала к мысли, что в моей жизни не будет ни настоящей любви, ни дружбы, ни общего с кем-то дела. То, что по-настоящему волновало меня, никому не было интересно. А то, что интересовало окружающих, было глубоко противно мне. С каждым прожитым годом я словно отступала куда-то, уменьшалась, в надежде спасти и сохранить свое внутреннее «я», сохранить свою самоидентичность, жертвуя ради этого карьерой, здоровьем, отношениями с другими людьми. Но в те времена мне казалось, что, съеживаясь понемногу, я становлюсь твердой и неприступной, как кристалл, потому что есть такая область, где ни одна тирания не властна надо мной. Я думала, что никто и никогда не отнимет у меня способность думать и мечтать, что я, нищая и голодная, без будущего, без надежды, смогу хотя бы в мыслях своих создать и сохранить тот мир, который меня устраивает, населив его людьми, с которыми можно дружить, которых можно любить.

Конечно, намного проще было бы умереть, и этот выход совершенно не пугал меня, но меня удерживало чувство долга, точное знание о том, что необходимо сделать, прежде чем я умру. Да и обязанностью своей я считала остаться с моими современниками в той нравственной яме, в которую они угодили. Получалось, что мне придется имитировать жизнь среди людей, но по-настоящему быть отдельно от них. Я готовилась к этому автономному существованию во всех его подробностях. Я рассчитывала спастись от внешнего мира, закрывшись в своей квартире, и жить там так, как хочется мне. Урезав до минимума все физические потребности, чтобы почти не тратить сил на зарабатывание денег.

Я очень быстро научилась голодать. Достаточно было понять, что приступы звериного, нестерпимого голода на самом деле приходят не так уж часто, их надо просто перетерпеть. А в остальное время голод мне не мешал. Одежда, достаточная для жизни в нашем обществе, у меня была. Врачи мне почти никогда не требовались, священники – тем более. Я была в курсе всех научных идей моего времени. Настоящая музыка сама звучала во мне. Репродукции хороших картин у меня были. Хорошие книги я помнила наизусть. Я неплохо знала историю, так что примеры подлинных героев тоже всегда были со мной.

Кроме того, я знала, что смогу дружить с героями своих книг. Они не были ни слабыми, ни подлыми. Они были достаточно умны, чтобы я не презирала их за глупость. Они умели чувствовать, умели любить и страдать. Да, они знали, что такое любовь. Они умели требовать и отвечать, не боялись никакой ответственности и всегда стремились брать ее на себя. Они умели брать и платить. Они знали, что такое гордость. Они были нравственны и любили людей, даже если сами этого не сознавали. Они имели свой мир, мир своих идей, и, в отличие от меня, они были живыми. Возможно, им не хватало беззаботности, но плохо ли это? И все они были очень разными, и каждый немножко походил на меня.

Меня очень мало трогало, что думают обо мне окружающие люди. Ведь и я о них практически никогда не думала.

Как счастлива я была в те дни. Голодная, в ветхой одежде, в холодной квартире, я, закутавшись в одеяло, вглядывалась в темноту, и в мозгу моем рождались видения иного мира и звучала удивительная музыка, и герои моих книг обступали меня. И мне казалось, что так будет всегда.

Но однажды рядом со мной поселилось чудовище. И однажды ночью в мои мысли ворвались чужие, невыносимо омерзительные звуки. Музыка – если это можно было назвать музыкой – грубая, безжалостная, разрушительная, сопровождалась ударами, от которых сердце мое начинало биться в каком-то другом ритме, с иной, чужой для меня скоростью, и я не могла успокоить его. Казалось, где-то изнутри в груди у меня подвесили камень, который тянет мое сердце вниз. Казалось, стоит только вздохнуть поглубже, и эта тяжесть пройдет. Но бесполезно. И тогда, как больное животное, которому могучий инстинкт самосохранения велит избежать смертельной опасности, я готова была сделать все, пойти на все, только бы прекратить эту музыку. И понимала, что сделать ничего не могу. Разве что покончить с собой. Наверное, это было бы правильнее всего, но я тут же представила себе преисподнюю как вечную дискотеку, где безраздельно царствует духовное зло, дискотеку бесконечную и бессрочную, с которой уже не уйти. И содрогнулась от ужаса. И тогда дикие, безумные мысли стали вспыхивать у меня в голове, мне захотелось сделать что-то невыносимо плохое, какое-то невероятное зло, от которого мир содрогнется. Мне хотелось убивать, убивать жестоко, заливаясь идиотским смехом, наносить удары в такт этому чудовищному стуку. Казалось, что кто-то нахальный и навязчивый, подобно беспардонному собеседнику, пытается впихнуть в меня свою точку зрения, размягчить мой мозг, деформировать его и сделать меня другим человеком – пустым, внушаемым, не способным думать самостоятельно. Такими легко управлять. Из таких легко организовать толпу. Толпу, пляшущую на дискотеке.

Правда, иногда, если очередная песня вдруг заканчивалась, возникала недолгая пауза, и в эти несколько секунд и тяжесть на сердце, и безумная злоба сразу уходили от меня. Так умирающему позволяют иногда глотнуть кислорода, чтобы продлить его агонию. Я знала, что это ненадолго, что скоро опять начнется музыка, а за ней придет этот неизбежный, неумолимый стук. А потом наступила апатия, жар, как у плачущего ребенка, когда и плакать уже невозможно, и обида еще не прошла. И слабость, такая, что даже подняться не было сил. А к утру, когда чудовище угомонилось, я с ужасом поняла, что эта ночь может оказаться не единственной в моей жизни. И страхи мои оправдались. Таких ночей, да и дней с тех пор в моей жизни было немало.

Не проходило и дня, да что там, не проходило и часа, чтобы ритмичные удары не преследовали меня хоть несколько минут. Тихий мир, в котором иногда надо было чуть-чуть потерпеть чей-то стук, чей-то надсадный рев, превратился в мир безбожный, громко орущий из распахнутых окон, из проезжающих мимо автомобилей, из-за стен моей собственной квартиры, где лишь иногда, в виде исключения, случались минуты драгоценной тишины, которая вот-вот закончится. А потом – снова стук и привычная, безнадежная ненависть. И никто не скажет мне, сколько часов придется  это терпеть, пока не наступит очередная пауза. И нет ни тихого часа, ни праздников, ни выходных.

Очень быстро мне открылись две истины. Во-первых, я никогда, ни при каких обстоятельствах не смогу выносить то, что мои современники называют музыкой. Во-вторых, эта моя особенность никого не интересует, жалеть меня или считаться со мной никто не собирается. Глупый вопрос: «Неужели люди могут быть такими жестокими?» - здесь был неуместным. Конечно, да, ведь речь идет об их удовольствии. В любой момент в мои мечты, в мои мысли могут вломиться самым грубым и безжалостным образом, и сделает это не государство, не обнаглевший тиран-самодур, не какая-то особенная система подавления инакомыслящих, а любой подвыпивший, обкуренный и обколотый негодяй, которому хватило денег на приобретение звуковых колонок. Так, несомненно, намного удобнее, и дешевле, и проще. И я не имею права его остановить. Видимо, в этом и состоит демократия.

С тех пор для меня началась совсем другая жизнь, полная злобы, боли и ненависти к тем, кто так мучил меня.

Я долго внушала себе, что это тоже люди, что они обладают душой и интеллектом, что их можно обучить чему угодно. Я долго пыталась объяснить себе, что они ни в чем не виноваты. Их беда, а не вина в том, что они так легко поддаются внушению, так падки на наркотики, будь то алкоголь, азартные игры или громкая музыка. В конце концов, они действительно не могут, им плохо без очередной порции этих чудовищных звуков, как наркоману без очередной дозы. И они глухие, совсем глухие, им не понять, что такое громко и что такое тихо. Они уже давно не слышали шелест листвы, дальнее тиканье часов, человеческий шепот. И никто не скажет им об их глухоте.

 Но с каждым новым воплем, от которого замирало и сжималось сердце, черная злоба вновь захлестывала меня через край, и однажды я поддалась ей, решив, что жертва имеет право ненавидеть своих палачей. Я перестала искать в людях доброту и свет. Теперь я видела в них животных, сытых, раскормленных, томящихся от безделья. Все их поступки и даже мысли вполне можно было объяснить простыми, хорошо известными инстинктами. В каждом их слове я искала ложь и фальшь. Как ни странно, от этого становилось легче.

Но одновременно я поняла и другое: для того чтобы создавать, необходимо любить этот мир, любить живущих в нем людей, интересоваться тем, что происходит вокруг. Так что больше я уже никогда ничего не напишу. И напрасно мои нерожденные дети,  герои моих ненаписанных книг являлись мне во сне, тянули ко мне руки, требуя, умоляя, чтобы я рассказала о них миру. Напрасно мне снились яркие, полные смысла и чувств сюжеты, слова, которые могут потрясти чью-то душу. Я даже не пыталась вспомнить их поутру. Я знала, что теперь не имею права писать, разве что стихи: они короткие и для работы над ними иногда хватает и нескольких драгоценных минут тишины. И тогда я стала мечтать о смерти.

И если поначалу я пыталась как-то сопротивляться, внутренне отгородить себя от этих уничтожающих меня звуков, то теперь я все чаще мысленно помогала им, помогала себя убить, убить свое сердце, чтобы все быстрее закончилось, чтобы я успела умереть и спасти свою душу. Лучше умереть человеком, чем стать одной из них, тех, кто скачет и вопит в пьяной толпе. Потому что этих существ людьми называть уже нельзя.

И подумать только, ведь эти палачи, разрушающие мое здоровье и здоровье других ни в чем не повинных людей, эти убийцы, как ни странно, очень любят себя и очень хотят жить. А может, даже верят в добро и в торжество справедливости. Поэтому  я  сочла своим долгом хотя бы иногда объяснять им, кто они такие на самом деле.


-Ну и чё те надо, тварь? Умную из себя строишь? Да ладно, брось кочевряжиться, чё цену-то себе набивать. Клево же! Во, глянь, новый диск натырил, блин, классно вставляет, улет, блин, ва-аще!

А действительно, что мне, собственно говоря, надо?  Ложиться спать, когда  захочу, и просыпаться, когда это надо мне? Слушать те мелодии, которые нравятся мне, и тогда, когда мне этого хочется? Слышать шелест листвы, пение птиц или шепот ветра? Отдыхать? Читать хорошие книги? Искать незаметную, волшебную музыку истинных слов и нести ее дальше, писать, сочинять стихи? По-своему осмысливать законы, которые правят миром?  Мечтать?

Почему все это сделалось роскошью, которая доступна немногим?

А еще бы мне хотелось не слышать это невыносимо омерзительное постукивание, от которого сжимается сердце и просыпается все самое плохое, самое злое, что только есть во мне. Вообще не слышать. Никогда.

Я не совершала никаких преступлений, и государство, в котором я жила, считалось демократическим. Меня никто не судил, мне не выносили обвинительный приговор, никто не преследовал меня за инакомыслие, и вообще, от меня ничего не требовали. Просто моим современникам хотелось развлекаться. И, конечно, они имели на это полное право.

2009-2011.