Пьер Сулаж

       Позвонил приятель моих детей и пригласил их в Третьяковку на Пьера Сулажа. Сказал, что уже посетил выставку, но хотел бы посмотреть ещё раз и обменяться впечатлениями, а заодно предложил заехать потом в ресторанчик, где он бы хотел угостить друзей обедом итальянской кухни.
       На воскресенье дочь вызвала меня пасти внуков. Приехал приятель, высокий, элегантный, чем-то напоминающий франта 20-х годов прошлого века. Увидев хозяина дома над тарелкой баранины с фасолью “по-Тулузски”, удивился, ведь обедать предполагалось в ресторане, на что дочь мимоходом бросила реплику, мол это он просто перекусывает... Внизу их ждала машина с шофёром.
       Вернулись дети около десяти вечера, довольные и весёлые. Рассказали, что были на выставке минут двадцать, что Пьер Сулаж занимается проработкой чёрного цвета, и мне его смотреть не обязательно, а о блюдах итальянской кухни – более обстоятельно, однако, честно признаюсь, забыла подробности, да и не об этом речь.
       Прошла неделя. Опять позвонил приятель и пригласил своих друзей провести  вместе выходной день, но уже на выставке из коллекции Юсупова, что открылась в Пушкинском музее, и, конечно, пообедать в ресторане какого-то престижного клуба. Я гуляла с внуками, а вечером вернулись вполне счастливые дети. О выставке было сказано, что есть замечательный Рембрандт и любимый приятелем Тьеполо, зато о клубе в семь этажей, о его дизайне и прочем рассказ длился долго.
       Через пару дней на фирме, где работаю, один из моих постоянных собеседников на посторонние темы попросил рассказать, что интересного сейчас в Московских выставочных залах. Я обещала узнать все подробнее у дочери. Дочь, не медля, ответила: “Посылай всех на Пьера Сулажа”. Я задумалась, ведь мне она не очень-то советовала сходить на его выставку. И невольно стала размышлять, что же знаю я о чёрном цвете.
       Первыми почему-то представились матовые палочки угля для рисования и, должно быть, контрастом, блестящие старинные калоши.
       Потом ностальгически вспомнилась школьная парта, свежевыкрашенная осенью, но со старыми дырочками и порезами, светлеющая к весне, а иногда серебрящаяся в солнечных лучах, особенно, если наклониться и увидеть поверхность как-бы вскользь...
       Подняла руку, чтобы поправить волосы, и внимание переключилось на руку, на перстень с обсидианом, его просвечивающую, какую-то лунную черноту. И тут же передо мною возникло лицо дарителя перстня: бездонный черный провал карих глаз, волосы цвета воронова крыла, брови... “Ты постом говей, не сурми бровей”... Этой краски я никогда не видела... “Исходи пешком молодым шажком”...
       Преображение, август 2000, горе, Москва-река с набережной напротив Храма Христа Спасителя, нефтяные разводы на черной воде... Вода плотная, непрозрачная... 
       А ночь в Крыму, на абсолютно черном небе – яркие расширяющиеся точки, и падающие, и отражающиеся в черном Черном море.
       Путешествие... В воронежских стихах Мандельштама наверное тот же чернозём, что поразил меня из окна автобуса по дороге в Тамбов. Эти черные пашни запомнились...       А в Греции земля красная, а люди, будто в вечном трауре, чаще всего – в черном...
       Но черный цвет в живописи? Руо? Чекрыгин? Черный квадрат Малевича – живописное ничто, задача другая. А где же есть проработка цвета? Как у Фалька: красное – на красном; у Вейсберга: белое – на белом?
       И вот, любопытство берет свое. Еду на выставку. Тем более интересно получить подтверждение истинности знания дочерью моего видения, чувствования. Да, еду именно подтвердить ненужность мне живописи (если это вообще живопись) Пьера Сулажа.
       День холодный, с утра пасмурный, а к двенадцати – солнечный, ясный. С удовольствием иду к галерее. В длинном переходе напротив ЦПКиО кружится голова от пестроты и многообразия развешенных на стенах и столбах картин художников... Блаженным контрастом – в галерее просторно.
       Я поднималась по лестнице и готова была к тому, что сам черный цвет, сродни дьяволу, будет давить и омрачит мой солнечный день. Но, войдя, увидела сразу вырывы белого – света сквозь черные абстрактные заборы, и этот свет воспринимался ярче, сильнее, сквозь черноту. А дальше из черного коричневый свет – в белое, на другой стене –голубое, небесное сквозь черную решетку... Удивительно, все мои предметные представления куда-то мгновенно улетучились. Чистая абстракция, а не надоедает и даже притягивает... Как когда-то цветные линии или плавающие пятна Кандинского приковывали, не вызывая никаких конкретных ассоциаций, так и здесь... Мне не было скучно, хотя живопись ли это, не знаю, не уверена.
       Пишет Сулаж, возможно, шваброй, пользуется лопаточкой, мастерком, там, где важна передача света, отблесков его, достигаемых фактурой краски на полотне. Черный при освещении переливается в серый, серебристый и даже белый; блеск чередуется с матовостью.
       Линии, смена их направлений, создают иллюзию движения. Но эти абсолютно черные большие работы все-таки менее интересны, чем живописные, без использования эффекта самой фактуры полотна, кроме одной, около которой стояла долго… Она излучала, втягивая в некий космизм. Я все пыталась понять, откуда всплески синего? У меня в глазах – при взгляде на полотно против света? Или что-то синее есть в этом, на первый взгляд абсолютно черном, цвете? Как говорят – иссиня черное... Но так и не поняла. Дочь, однако, позже уверила меня в том, что это не мои личные галлюцинации, она тоже видела синее...
       Вот так, совершенно неожиданно я получила какой-то импульс от черной абстракции Пьера Сулажа.