Национальная идея

Безысходная серость неба. Оно было серым, как крыса в коммуналке, как мятая папироса натощак. Всюду мелкая сыпь моросящего дождя, смывающего грязный снег. И всё вокруг пропиталось этой блеклой безнадёгой, и сталинский ампир больничного корпуса, и заплёванная урна на площадке курильщиков, и души больных, и взгляды проведывающих их.

Я тоже проведывающий. Пришёл повидать Вовчика, которого всего четыре дня назад привёз сюда же с раздавленным гидропрессом большим пальцем руки, передать приветы и «тормозочек» от бригады,  да ещё узнать как он, что он, когда на выписку и т. д.
С «тормозком» не мудрили: как всегда в таких случаях наш бригадир Игнатыч, сказал, что, мол, «боекомплект положен, а жрачка - то свинячье дело, её ему и баба его принесёт». «Боекомплектом» он называл бутылку водки, кило соли и рулон туалетной бумаги. Ещё собрали деньги наличными, вскладчину кто сколько мог. «Мужик без денег в кризисе всё равно как не мужик, - сказал Игнатыч, - где-то сигарет купить, где-то и «соточку» тяпнуть, а мож и… - тут он, значительно подняв брови, подмигнул – за медсестричку подержаться и везде деньги нужны, а у жинки не попросишь».

«И пусть идёт проведывать Паганель», решили все. Вот так всегда, чуть что - так сразу Паганель! «Ты всегда знаешь, о чём можно «на трезвую» поговорить, вот и проведывай раз начитанный такой!». Что тут скажешь?

Да, кстати, Паганель, если кто не понял, это я. Я не сразу узнал о своём прозвище, а когда узнал, взял и прямо так и спросил: «Чего это я у вас Паганель? Из-за очков?» А мне ответили, что не в очках дело, а потому, что я «тоже как он философ». Вывихнув логику об первый же софизм пролетарского мировосприятия, я прекратил все расспросы на эту тему, опасаясь за свой рассудок. У нас в бригаде есть Санька, худющий высокий парень с впалой челюстью и дефектами речи, так он один раз представился как Сашёк (получилось что-то вроде «сасок») и зовут его теперь не иначе как «Сасок». Всё-таки обаятельный и рассеянный учёный Паганель не худший вариант.

Вовчик задержался на перевязке и я стою подле дерматиновой двери входа в травматологию под ржавым козырьком навеса, прячась от мелких, как одеколон из пульверизатора, капель дождя.

А мысли текут косолапо, как будто отсырели, не особо замарачиваясь на причинно-следственные связи очерёдности. Идут да идут, и…

- Сигареткой не угостишь, земеля?
- А?
- Дай закурить, пожалуйста, землячок, если не жалко, - жалобно и немного даже задушевно просит взлохмаченный тип в засаленной дублёнке и домашних тапках.

Молча протягиваю открытую пачку сигарет. Он берёт одну и, не успев вытянуть из пачки, смотрит мне в глаза с немым вопросом.
- А?...
- Да бери ещё одну.
- Вот спасибо!

Мужик кладёт первую сигарету за ухо и, подкурив, расплывается в блаженной улыбке курильщика, измученного синдромом отмены и, наконец, затянувшегося. Я рассматриваю повязку на его щеке. Поймав на себе мой изучающий взгляд, мой собеседник принимает его как приглашение к беседе.

- Да что ты смотришь? Любимая дома утюгом припечатала… Ага, пришёл я пьяный домой и давай права качать, а она – бац! И…

Не буду далее приводить весь рассказ «отутюженного» Эдика, каковым он себя между делом представил. Скажу лишь, что за пятнадцать минут я заочно познакомился с его семьёй, коллегами и друзьями. Кроме того, как оказалось, в переулке Шопена страсти кипят как при мадридском дворе, и причиной горячей пощёчины могла быть и некая Лидка «с углового двора напротив», о чём жене «могли шепнуть».

Нет, всё-таки поразительно, до чего наш человек может эдак душу распахивать при первом встречном! И, о, парадокс! Это притом, что мы с изнанки народной души, если вдуматься,  злобный народ. Вот, например, немцу или американцу при энном количестве бабла, жилплощади, суммарного объёма двигателя на семью и тряпок кажется, что жизнь удалась, он состоялся и «американская мечта» сбылась. И он, следовательно, счастлив. А нам такое счастье кажется ненастоящим, убогим, низкосортным. НАШЕ счастье должно быть ЭКСКЛЮЗИВНЫМ! Чтоб мы были счастливы, а вокруг все несчастны и оттого нам бы отчаянно завидовали! А мы их благородно спасали!

Мой отсутствующий взгляд смотрел сквозь взлохмаченного Цицерона, который, видимо изголодавшись по свежим слушателям, вдохновенно вещал:
- … так я вопрос и поставил перед женой, когда вернулся с армии в 80-м, - с жаром говорит Эдик и для наглядности рубит ребром одной ладони по другой, - либо ты живёшь со мной, либо со своей мамой, потому, что я муж и я глава…
Поток слов льётся без перерыва и я, как безмозглая пробка, плыву по этому потоку, ни разу не намочив об него мозг.

Есть у меня одна страсть в жизни и это ни выпивка и не секс. Я – блоггер! Общаюсь в интернете. Общаюсь… Это слово меня раздражает, раздражает не само по себе, а то, как часто его использует школота в соцсетях. И ведь выходит железобетонная аксиома: чем тупее и ограниченнее пубертатная особь, тем более рьяно она рвётся «общаться». Пожалуй, главный вопрос, ответ на который я почему-то ищу в соцсетях, это какая идея способна объединить нацию. Даже не помню момент, когда мне в голову пришёл этот вопрос, хотя он уже двадцать лет муссируется, а воз и ныне там. Нет, конечно, есть много идеологий, но вся и беда в том, что таких идей много. А нужна, как я это разумею, одна и чтоб на всех и, чтоб всем понятна была, и близка, и объединяла. Казалось бы, чего проще: слей всё в один чан, перемешай,  да и дело с концом! Ан нет! Ну, например, национал-патриот для коммуниста буржуй, а коммунист для православного – атеист, а православный для либерала – монархист, а либерал для национал-патриота – фармазон с анафемой обеих полушарий мозга, а со стороны так взглянуть: змеиная яма, да и только. Так какая идея нам нужна?  А что, собственно, это такое – идея? Набор концепций, объединённых в систему. Одна тавтология. Ладно, будем считать ключом слово «система». Система чего? Если методов, то это и есть идеология, и методы различных систем-идеологий взаимоисключающи. А если система ценностей? Это будет более глубокий пласт социальных мотиваций. В прикладном плане культурный, а в теоретическом – этический. Но, и тут противоречия есть, хотя...

И тут, задумавшись, я совершил непростительную ошибку, пялясь на родимое пятно на левой щеке Эдика. Оно размером с пятак и покрыто белыми волосками. Знаете, бывает, что видишь у человека какое-то уродство или увечье и смотреть неприятно и глаз не отвести. И пялишься, как дурак на уличную катастрофу. Так вот, родимое пятно Эдика обладало именно таким омерзительно-пленительным шармом. И я пялился во все глаза.

- Эй, куда ты всё время смотришь? – раздражённо спросил Эдик, сверля меня буравчиками прищуренных глаз.
- Эээ…

Выйдя из задумчивости, я вздрогнул и, моргнув, отвёл взгляд в сторону.
- Если тебе не интересно, - рассвирепел Эдик, - так скажи, как мужик мужику: «Иди ты на фиг, Эдик, со своими проблемами  - у меня своя черешня в голове»!
На востоке есть пословица «Извинение хуже проступка» и я действительно сказал глупость:
- А что я такого сказал?

Отвернувшись в сторону с неприязненной миной на лице, опалённый закурил припасённую за ухом сигарету.

И наконец-то вышел Вовчик. В своей обычной манере смотря под ноги, он пошёл к больничным воротам. Ясное дело, он не знает, что я его жду. «Вот курица!», -   вспомнил я «добрым» словом, медсестру  обещавшую сообщить Вовке, что я его жду.

Я тихо пошёл вслед за ним. Всегда есть соблазн понаблюдать за людьми, когда они этого не видят. И я не удержался – совесть встревожено вскинула заспанную морду и посмотрела на меня, как будто  только сейчас увидела. А я, следя за Вовкой, бросил ей кость, что, мол, ничего кроме похода в магазин не случится.

Мы шли дворами меж двухэтажек сталинской застройки, окружавших больницу. Дома смотрели на нас давно пустыми глазницами окон лестничных пролётов. Иной раз из растрескавшейся распахнутой двери веяло необъяснимым запахом, в котором чувствовалась труха деревянных ступеней, пыльных лоскутных ковриков и чего-то ещё давно иссохшего  – запах самой старости.

Перед подъездами жались друг к другу кособокие серые сарайчики.
Переваливаясь с ноги на ногу, ковыляют с вёдрами угля к подъезду две старушки, ставя вёдра каждые пару шагов и тяжело отдуваясь.

- А знаешь, Оля, как я вчера упала?  – спрашивает бабуля в зелёном байковом платке, - это страх один! Весь день проковырялась в сарае, всё уголь сеяла,  гляжу темнеет я и засобиралась. А руки не гнутся совсем, замёрзли. И что ты думаешь? Споткнулась об то место, где в том году Полежончиха-покойница ногу выломала. И ведро с углём до самого палисадника покатилось. Пришла домой и плачу. Укрылась пуховыми одеялами, а сама думаю хоть бы и не проснуться. И печка перетухла.

 -А я, Надя, ты помнишь, как я тебе рассказывала?  -  охает в ответ Ольга, - как на той неделе пошла жужалку с печки выносить и как покатилась по лестнице с ведром… Лежу на полу, а ни ног, ни рук не чую! Ну, думаю, всё баба, покойница ты! А потом и слышу – кто-то меня теребит. Открываю глаза, а то Нинка из седьмой квартиры с мужем на пару меня подымают! На том месте упала, где мой Лёнька тогда ещё летал всё. По сей день бок пёком печёт. Вот так и думаешь: «Всё, хватит! Пожила уже». Да всё Бог не заберёт никак.

Тут к ним Вовка и подошёл. А, подойдя, поднял вёдра! Вот это, братцы, номер! Ему руку бинтуют, а он, оказывается, вёдра на ура таскает, шланг! Ну, расскажу я нашим!...

И осёкся я.
- Что такое? – охнули испуганно бабки.
- Помощь подошла, бабулечки, - тихо охнув, выдавил из себя Вовчик мученическую улыбку, - показывайте, куда нести.
Пойдём за нами, - не растерялись пенсионерки, перейдя на скорость двух антикварных торпед, - тут совсем недалеко.

Оказалось, метров тридцать.
Спасибо тебе, внучичек, - заохали старухи, - сами б то мы до сих пор бы ещё мучились бы. Есть ещё люди на свете.
- Да ничего тут такого, - кривясь отвечал Вовка, - не за что… До свиданья!...

Больная рука его была за спиной. И по белому бинту расползалось красное пятно. Как маленький японский флаг.

Вовка обернулся и увидел меня.
- Оп-па! А ты тут откуда?
- Да откуда... – замялся я, смотря почему-то на правый рукав, - пришёл узнать, когда на работе тебя ждать?
На работе? - переспросил Вован, - думаю, недельки через две. А что, соскучились?
Да не! – говорю, улыбаясь, - просто работать некому.
Ну, ничего, - скоро буду. Пойдём по «чуть-чуть».

Сидим в кафе.

Собственно, «кафе»  - это громко сказано, хотя табличка всех скромно, но с достоинством, ставила в известность, что это не что иное как «минимаркет-кафе «Любаня»». Небольшой полуподвальный магазинчик «Продукты», где не только надпись над входом осталась ещё с шестидесятых, но и, так сказать, интерьер. Оранжево-коричневая плитка на полу, алюминиевые квадратные пирамидки на стенах, округлый треугольник люстры с четырьмя патронами в виде свастики. Собственно, смена эпох в этом достойнейшем заведении отразилась только в наличии двух современных витрин и холодильника.

«Сто пудов, за прилавком эта самая Любаня, которая здесь работает лет эдак сорок… а если покопаться на складе, то, наверное, найду круглый ящик из-под молока в треугольных кульках» - как-то само собой полезло в голову.

Меж тем Вовка уже успел купить два продолговатых пирожка-«тошнотика», как их когда-то называли, и, с нарезанной колбасой, расположил их на газетке. Там же стоят два пластиковых стаканчика.

Семь бульбочек. И ещё семь. Вовка разливал водку из «боекомплекта» и разглагольствовал:
- Я тут пока лежу столько всего попередумал! Вот ты знаешь, откуда появился «боекомплект»? Не, не знаешь? – спросил Вовка, - А я знаю!  – с детской торжественностью заявил он.

И откуда? – промямлил я закусывая колбасой.
- А оттуда, что водка для общения!...
- Ну, ясно, что не для пьянства, - съехидничал я, - а бумага, чтоб тару протереть или очки, или ещё что.
- А соль? - с деланной наивностью спрашивает коварный Вовка
- Ну…
- Чтоб сумку не потерять! Рука вес должна чувствовать.
А ведь и вправду всё просто. Кстати, насчёт веса…
 - Слушай, Вов, - спрашиваю, - А зачем ты больной рукой уголь таскаешь? Знаешь, что может быть?

Вовка потускнел и отвернулся..
А, потому, что лох я, - неожиданно рявкнул Вовка, - лох Петрович.
 - Не, ну, правда!...
- Правда. Как заставить меня так я любого пошлю, а как попросят душевненько, так я и шею себе готов свернуть, - скривился Вован, - И одни неприятности от этого. Сколько себя ни ругаю, и всё повторяется.

Тут в точку. Если Вовчик заупрямится, то не только меня или Игнатыча посылает, но и директору может достаться… и при этом всё предприятие злоупотребляет его доверием. Такой человек.
 - Знаешь, - говорит, -  как то моя бабуля научила меня, что если тебе за день три раза от души «спасибо» сказали, то день не зря прошёл. Вот и живу по этой привычке.

Мы ещё посидели, немного вспоминая смешные случаи на работе и болтая ни о чём. Потом Вовка пошёл на перевязку, а я домой. А в голове кружились мысли.

«А, может, и нет её этой национальной идеи? Ну и что, что все о ней говорят, ну и что, что ссылаются, подразумевают? Вон, все на пятый постулат Евклида ссылались и подразумевали и что? А кто только доказательства ни искал, лучшие умы, а только Лобачевский всё перечеркнул… Эвон, куда я хватил! Что-то я совсем… гм… Ага. А, может, оттого нам эта идея сдалась-то, что не она сама нам нужна, а то, что можно всю жизнь её искать и этим оправдывать своё бездействие? Тоже очень может быть.… А кто сказал, что эта идея концепция или тезис какой-то, а не скажем рецепт или формула? Три добрых дела в день, например! У нас же всё один сплошной поиск философского камня. Вся наша жизнь! Тратим здоровье, кто его знает на что, а потом бежим к доктору и просим таблетку. Чтоб сразу всё прошло, или к бабке идём заговаривать. И тоже: "На тебе деньги и всё мне сделай"! Халявщики! А вот понимаю теперь, что есть она эта идея. Называется «ломай себя»! И не просто так, а чтоб другому помочь тоже. А так просто: хоть на мгновенье перестань чваниться или жалеть себя и оглянись – вокруг-то тоже люди и им тоже может быть больно.  А ты помоги им, прояви сочувствие. Сострадание – вот она идея, а только никому она не нужна, потому, что неудобно так жить, хлопотно. И ведь не один раз так надо делать и не один день, а всю свою жизнь. Вырабатывать доминанту в мозгу по Ухтомскому. А если не научимся сострадать-то и не привыкнем принуждать себя на добрые дела, то… То будем как тараканы. С виду народ, а не народ…. Предкам в позор, себе в тягость. А чужакам в брезгливость».

Стою на остановке.

Оторванный кем-то лист жести гулко стучит на ветру об каркас остановки, шурша заскорузлой коркой пожелтевших «Продам-Куплю». Останавливается троллейбус и молодая мамаша, анемичная девчушка с тонкими словно птичьи запястьями, войдя в салон безрезультатно пытается затащить с собой коляску. Коляска не идёт и мамочка приходит в отчаяние, с мольбой в глазах, смотря в сторону мужчин в троллейбусе. Женщины патетически вопрошают, «остались ли мужики на свете?».

Но, коляска имеет грязные колёса, а вечность в окне – нет.

И мужчины выбирают вечность в окне. Водитель хмурится.

«Какая худенькая!», - размышляю я, поднимая коляску за некие штуковины, - «как она родила с таким плоским тазом ребёнка?». Зарабатываю почти нежный благодарный взгляд, смущаясь хочу сказать что-нибудь оригинальное и…
Двери захлопнулись со звуком поймавшего ветер паруса. Будет другой троллейбус.
Я в начале пути.