Красные птицы.
Вместо пролога. Некрополь
Они.
«Если вы это читаете если вы читаете эти строки, значит, меня больше нет…»
«До свидания, друг мой, до свидания.
Милый мой, ты у меня в груди
Предназначенное расставание
Обещает встречу впереди
До свидания, друг мой, без руки, без слова,
Не грусти и не печаль бровей, -
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей»
С. Есенин
«Я все обдумал и решил, что мертвый меньше огорчу своих друзей и родственников, чем живой»
«Я вас люблю. И буду любить всегда. Простите за все, пожалуйста.
Я на втором этаже бани»
«Простите меня. Я устал от жизни. Скоро встретимся в том мире»
«Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але — если увидишь — что любила их до последней минуты, и объясни, что попала в тупик»
М. Цветаева
«...Я пытался сделать все, чтобы остаться, но Земля стала для меня местом кошмара. Я не знаю, кто виноват - я ли сделал свою жизнь такой, или мне была уготована такая судьба. Я не знаю, куда я ухожу. Есть ли там что-нибудь, или меня ожидают вечные адские муки - и потому мне вдвойне страшно. Я знаю, что самоубийство - это самое гадкое, что может совершить человек. Это предательство по отношению к себе, к близким людям, к миру. За это я презираю себя, но все таки делаю это. Я не нашел иного выхода, кроме смерти. Простите. Прощайте»
«(неразборчиво) Если вы читаете эти строки, значит, меня уже нет в живых. Это осознанное и обдуманное решение. Я много думал, много говорил, еще больше – действовал. Ничего не выходит. Простите все, кто считал меня выше этого».
«Меня больше не будет. Это последний способ избавиться от всего, что преследовало меня последние полгода»
«До свидания. Увидимся в аду. Я не шучу – нам всем место именно там…»
«Ухожу. Нету сил.
Лишь издали
(Все ж крещеная!)
Помолюсь
За таких вот, как вы,—
за избранных,
Удержать над обрывом Русь.
Но боюсь, что и вы
бессильны -
Потому выбираю смерть.
Как летит под откос
Россия
Не могу, не xoчy смотреть»
Ю. Друнина
«Вот вы и нашли это письмо, можете называть это предсмертной запиской, неважно. Я, наверно, первый, кто разместил ее в сети, а может и нет. До ****ы. Если вы консервативны, распечатайте ее и считайте, что нашли ее у бездыханного тела :) Вас сейчас волнует одно: "Почему? Почему?". Это пульсирует в висках, перекликаясь с выскакивающей на первый план истеричной мыслью-молнией: "Его уже нет!!!!!!!!!!!!" Не прикидывайтесь, не врите себе. Все, меня нет. Сядьте спокойно, сделайте себе кофе, читайте дальше.
Я боюсь за своих детей. Мне уже сейчас страшно, что им придется умереть. Мои зайчики, мои милые, не оставляйте меня. Нет, их еще нет на свете и пока не предвидится, но ведь все движется, вся эта сраная масса ползет вперед, тянет за собой последствия и факты и прочее говно. Когда-то это случится, я точно знаю. Что тогда говорить, что писать, о чем думать, кому улыбаться, на кого дрочить? У меня нет ответа. Лучше сейчас, чем никогда.
Когда-то я написал: "Возьмите бритву - опасную, раскладную, выйдите на балкон ночью. Встаньте у края, откройте бритву. Возьмите ее в правую руку. Медленно проведите по своей шее, по лицу. Не режьте, а просто касайтесь кожи. Посмотрите вниз. Закричите во весь голос. Если вы теперь готовы - делайте шаг, если нет - продолжайте жизнь с новыми силами. Оба варианта хороши". Ни ***!!! Оба варианта НЕ хороши! Хорош лишь один вариант - правильный. В моем случае - первый. В вашем - наверно жизнь. Живите, радуйтесь.
Пока!»
По официальной статистике, каждый год кончают жизнь самоубийством 1 100 000 человек. Реальная цифра превосходит сухую статистику почти в четыре раза. Четыре миллиона. Каждый год на карте мира появляется новый город мертвых. Он не обозначается цветом, как пустыни или моря, не отмечается круглыми черными точками, как другие города. Туда не идут поезда, автобусы, теплоходы, не летят самолеты. Туда не доходят письма, телеграммы, электронные послания, а телефонные линии предательски молчат. Не потому, что они неисправны, а потому, что нет номеров, на которые можно было бы позвонить.
Каждый год новые жители пополняют этот город, прибывая каждый своей дорогой, и у каждого есть свой билет: шершавая синяя полоса на шее, тонкие разрезы на запястьях, следы высохшей пены на губах, круглые отверстия в висках и на затылке. У некоторых нет лиц. У иных тело вывернуто в самых невообразимых комбинациях. Эти Некрополи становятся единственным пристанищем для тех, для кого в мире живых не осталось места – таким, добровольно и навсегда ушедшим от вездесущей реальности, не ставят памятников, крестов, на невзрачные могильные камни и еле выступающие из сорняков холмики смотрят как-то неуверенно и смущенно. О них не принято говорить, их не принято помнить - общество старается свести на нет все, что их касается, считая самоубийство досадным сбоем в мощной и отлаженной системе.
Эти люди перестали быть людьми, сделав свой выбор, не пойдя на поводу у времени, а заключив договор со смертью в обход привычному и официальному. Взамен на право выбора они навсегда получили клеймо, не выцветающее и не заживающее с годами, клеймо, упраздняющее последнюю возможность оставить за собой что-то в мире живых.
Мы.
«Мой друг покончил с собой, выбросился из окна. Когда он сделал это, было очень страшно, я не мог поверить в это. Долго привыкал к тому, что его больше нет в моей жизни. Это самоубийство во многом изменило мою жизнь. У него были тяжелые депрессии, и я знал, что он иногда думает о самоубийстве. Но я никогда не думал, что он может убить себя. Если бы знал, то сделал бы все возможное и невозможное для того, чтобы он остался жить. Хочется все вернуть, но знаю, что это невозможно. Прости меня»
«Говорят, души умерших нас слышат... Веселый, жизнерадостный человек ушел из жизни сам.. по какой причине, можно только догадываться. Хотя это бесполезно. Никто уже не узнает, почему он это сделал. Судить глупо, рассуждать нелепо. Печально то, что мир остался без него и он не в этом мире. Это невозможно передать словами, чувство, когда ты сожалеешь, но ничего не можешь исправить, и знаешь, что это не придуманная тобой проблема, а настоящее горе…»
«Я не могу в это поверить..
Так не должно было быть.
Он не мог так.
Не мог.
Спи спокойно, Друг..
земля тебе пухом»
«Не помню, откуда это: "Самоубийцы - убийцы вдвойне". Я бы добавила - в 10-й степени. Самоубийство - оружие с большим радиусом поражения. Кроме того, кому оно предназначается, рикошетом убивает ещё 10 человек, по меньшей мере. Невиновных».
«Отвратительно. Надо же быть такими эгоистами!!! Даже не задумываются о последствиях собственных бездумных поступков. Их сейчас нет, а близкие остались. Сколько боли матерям, отцам и остальным родным. Сволочи»
«К сожалению это изнанка жизни и показатель состояния общества. Очень жаль что мы катимся в пропасть......»
«Жаль родителей - столько сил и времени угробить на долбанутого эгоиста. Что бы там не говорили, самоубийство - дело распоследнее»
«Посмотрите, как зол стал мир... Помощи нет ни от кого... Когда каждый день похож на предыдущий, и кругом агрессия, ругань, запреты - действительно захочешь умереть... покойся с миром. Надеюсь, тебе лучше там, куда ты ушел»
«Глупо и по-предательски. Самое простое – умереть, не пробуя жить на земле. И самое противное предавать своих близких и друзей - оставлять их с мыслями о погибших»
«Мало таких людей. Очень мало. Пожелаю ему царствие небесное, хоть самоубийц, как поговаривают, туда не берут...»
«Была на похоронах, и все равно не верю в это»
Самоубийство, суицид, (от лат. sui caedere — убивать себя) — целенаправленное лишение себя жизни, как правило, добровольное и самостоятельное. Миллионы людей, тысячи причин, сотни способов, десятки попыток, единицы выживших и ничтожные доли окончательных и бесповоротных перемен.
Свидетели, соучастники, знакомые, незнакомые – презирают, смеются, замыкаются, задумываются, осуждают, сочувствуют, убиваются горем. Кто-то идет следом…
По ту сторону смерти, в этих незарегистрированных Некрополях, самоубийцы никогда не встретятся с ушедшими из жизни «правильно» - с теми, что уходили с возрастом, по болезни, волей случая или по прихоти других. Так должно быть, иначе невозможно будет отличить черного от белого, громкого от тихого. Мнения придут к общему знаменателю, и система потерпит крах, ведь уже невозможно будет пенять на «сбои».
По статистике девятнадцать миллионов человек ежегодно совершают неудачные попытки самоубийства. Это более чем четырежды перечеркивает хилые четыре миллиона удавшихся. Если бы не сбои в «сбоях», Некрополи именовались бы не городами, а мегаполисами. Что бы это изменило – здесь, в мире, который дышит, питается и размножается, и – ТАМ?..
Там.
А «там» ничего бы не изменилось. Потому что перемены происходят только когда есть чему меняться. Приняв решение уйти, человек не просто отказывается от обратного билета, но сознательно шагает в вечную абсолютную монархию вакуумной пустоты.
Улицы Некрополей бесцветны, безвкусны и бесконечны. В них яркими красками окрашено только прошлое. Настоящее прозрачно. Будущего и вовсе нет. Ни холода, ни жары, ни снега, ни дождей. Ветер, град, аномальный солнцепек – участь жизни, смерть такого не допускает.
А еще здесь не говорят. Не о чем! И нечем.
Я в самом деле
по ту сторону смерти,
и никакой звук
сюда не долетит
А. Рэмбо
Не долетит как «сюда», так и «отсюда».
Приняв решение уйти, человек не просто отказывается от обратного билета, но своим же свежим клеймом ставит печать под договором о согласии со всеми этими неудобствами, которых было так много в оставленном навсегда опостылевшем мире.
«С условиями ознакомлен, обязуюсь выполнять и всячески поддерживать», число, подпись, печать. Следующий!
Все это похоже на энциклопедическую мифологию, верно?..
Если копать глубже и закрыть глаза на вышеизложенные байки о каком-то непонятном городе мертвых, которого нет, и в котором ничего нет, построенном на неточных цифрах из ненадежных источников, мы неизменно возвращаемся к понятию, составляющему основу всего вышеизложенного – понятию смерти.
Как в случае со многими явлениями, единственно точного определения понятия смерти нет. Мы можем его рассматривать с точки зрения философии, религии и науки.
Министерство здравоохранения Российской Федерации в инструкции по определению момента смерти человека, отказу от применения или прекращению реанимационных мероприятий от 10.04.97 определят момент смерти человека как «констатацию биологической смерти, т.е. состояние необратимой гибели организма, как целого, с тотальной гибелью головного мозга». Так, с точки зрения биологической и медицинской науки понятие смерть сводится к необратимому прекращению физиологических процессов в клетках и тканях, сопровождаемых комплексом признаков, связанных с «витальным треножником»: деятельностью сердца, сохранностью дыхания и функцией центральной нервной системы.
Многие мировые религии, в том числе христианская, ислам и иудаизм основываются на вере в загробную жизнь (воскрешении). Религия в некоторой степени модифицирует страх смерти, замещая его страхом наказания (кары) за совершенные при жизни грехи. Данный подход закладывает основу моральной оценки поступков человека, различения добра и зла, применяя в качестве стимула нравственного поведения в этике религий девиз античных философов-стоиков («Помни о смерти!»).
Религиозные представления о смерти во многом родственны с представлениями ранних философских течений. Античная философия в попытках рационального осмысления общих проблем человеческого существования подошла к вопросу о существовании души, загробной жизни и смерти неоднозначно. При всем том антагонистичные мнения имели в своей основе одну и ту же цель – разумное примирение человека со смертью. Сократ, Платон и Аристотель настаивали на идее бессмертия души путем ее сопоставления с идеей взаимоперехода противоположностей. Платон в диалоге о бессмертии души «Федон» пишет: «Из всего сказанного следует такой вывод: божественному, бессмертному, умопостигаемому, единообразному, неразложимому, постоянному и неизменному самому по себе в высшей степени подобна наша душа, а человеческому, смертному, постигаемому не умом, многообразному, разложимому и тленному, непостоянному и несходному с самим собою подобно - и тоже в высшей степени - наше тело». Цицерон, по-своему интерпретировав это учение, утверждал, что умершие «живы и притом живут той жизнью, которая одна только и заслуживает названия жизни». В противовес этому отстаивали свою точку зрения Эпикур и Лукреций: «душа гибнет вместе с телом, поэтому человек не воспринимает смерть как таковую и, следовательно, ее не нужно страшиться».
Уже в средние века, и в особенности начиная с эпохи Возрождения, получили развитие материалистические тенденции, существенно подрывавшие религиозные и античные догматы о смертности человека. Особую роль в этом процессе сыграло развитие естествознания, и здесь мы снова сталкиваемся с биологией и медициной.
Игорь Владимирович Вишев, доктор философских наук, профессор, действительный член Академии гуманитарных наук, специалист по философской антропологии и религиоведению, и Балашов Лев Евдокимович, философ, профессор Московского государственного университета инженерной экологии, кандидат философских наук, в своих научных трудах оперируют понятием «смертническая парадигма». Это понятие Л.Е. Балашов связывает с абстрактно-метафизической линией А. Шопенгауера, впоследствии поддержанной Ф.Ницше, в вопросе о соотношении жизни, смерти, бессмертия. «А. Шопенгауэр – пишет философ, - относится к смерти абстрактно-метафизически, как к абсолютной неизбежности. Он всецело находится в рамках старой парадигмы смерти – бессмертия как понятий, отражающих естественный ход жизни, изменить который никто и никогда не может. Смерть для него — нечто раз и навсегда данное. Он даже помыслить не может, что могут быть другие формы оконечивания индивидуальной жизни, не такие как превращение живого в труп. Жизнь Шопенгауэр рассматривает скорее биологически, чем человечески. Взгляд его обращен в прошлое. Будущее он не видит, не видит того, что жизнь меняется, эволюционирует, на базе низших форм образуются высшие. Он фактически отрицает прогресс жизни. Отсюда его фатализм и пассивизм».
Неоднозначность и несовершенство религиозного, божественного, сверхчувственного, метафизического (как идеалистического, так и материалистического) понимания смерти, отчетливо проявляющиеся в решении вопроса о существовании Бога и бессмертии души, были детально проанализированы Иммануилом Кантом. Однако, несмотря на то, что Кант настаивает на противоречивости теологических и теософских представлений о жизни и смерти, он также поднимает морально-эстетические вопросы человеческого существования, считая необходимым для каждого вести себя таким образом, как будто нас, безусловно, ожидает иная жизнь, и при вступлении в нее важное значение будет иметь моральное состояние, в соответствии с которым мы закончим жизнь нынешнюю.
В противопоставлении рационалистическому подходу к пониманию смерти сформировались иррационалистические представления о жизни и смерти человека. В основе этих представлений лежит тезис, что «жизнь есть бесконечное повторение того, чему лучше было бы вовсе не быть, что цель ее не в счастье, а в страдании а, следовательно, смерть оказывается главной ее истиной, по крайней мере, для человека, способного предвидеть и ожидать ее». С этой точки зрения жизнь утрачивает всякий смысл за исключением стремления к смерти. Подобные взгляды характерны для одного из самых модных философских течений 20 века – экзистенциализма.
Но в конкретике речь шла не о том.
Каким бы из представлений не руководствовался любой резидент Некрополя, какую бы цель он таким образом не преследовал, с нашей стороны все сводится к одному. Все науки и веры на деле оказываются разными сторонами одного и того же, единого большого целого, которое иначе не выразишь, чем… цифрами. Отсюда мифический город. А город на то и город, чтобы устанавливать свои правила. Так, всяк сюда входящий все свои причины и следствия, а также пропускные билеты оставляет снаружи. То есть, в жизни. Он входит в ничего ничем и ни с чем, завещая оставшимся в жизни ту малость, которую стараются забыть, а именно – испорченное, покореженное смертью тело, горстку воспоминаний о том, что когда-то это тело говорило, ело и, если повезет, любило - и предсмертную записку. Тоже, если повезет…
«Если вы читаете эти строки…»
…Значит, вам есть кого терять.
Глава 1.
Космос.
Февральское небо не может быть другим. Оно черно, как уголь, шершаво, как асфальт, глубоко, как бездна. В такие ночи космос как будто сосет человеческое сознание, заставляя каждого третьего прохожего невольно поднимать на себя глаза. Было бы на что там смотреть! В августе то же самое небо усыпано миллиардами звезд, и голова идет кругом, и взгляд не знает, за что ему зацепиться – все горит, все сверкает, нло пролетит – не заметишь. Куда прячутся звезды в феврале?! Кто их гасит? И почему каждый божий август они опять на своих местах, будто и не исчезали?..
Почти две недели моя голова то и дело задиралась и задавалась этим вопросом. И каждый раз в ответ только месяц, пьяно заваливающийся на бок, насмешливо на меня смотрел с высоты. На тринадцатый день на меня все-таки снизошло озарение: каждый год наша планетка описывает такую дугу вокруг всея вселенной – Солнца, – что к февралю оказывается повернута к звездным высыпаниям, простите, задом. Не совсем научно, но воображение на время перестало саднить.
Кто из нас не мечтал стать космонавтом? Кто из нас, детей, рожденных и взращенных в конце восьмидесятых – начале девяностых, не кружил юлой по комнате, а в семьях более обеспеченных – не катался на стуле для рояля, готовя вестибулярный аппарат к далеким и манящим испытаниям на профпригодность? Кто не тешил себя мыслью о богатырской закалке, стуча зубами в ледяном душе? Кто, прижимаясь к оконному стеклу, не выкручивал окуляры бинокля до максимума, воображая, что это телескоп?..
Это сейчас маленькие сказочники вспоминают давно минувшие времена кто с содроганием, а кто со слезами умиления. Это сейчас они ходят по улицам, застуженные, бледные, с ярким рисунком капилляров глаз, в черных пальто и полосатых шарфах узлом. А тогда, в далеком постсоветском детстве, еще советские мечты прочно владели неокрепшими головами и заставляли стойко переносить подхваченную в том самом душе простуду (кому везло меньше – ангину), тошноту и синяки вследствие потери равновесия после экспериментов с рояльным стулом.
Космос… это слово, обласканное и взлелеянное в мечтах, приобретало особый смысл, если его приходилось слышать в повседневной жизни. Еще не испорченное дрянным телевидением воображение рисовало фантастические картины: где-то там, за луной, на безымянной планете растут гигантские черно-белые полосатые цветы, а среди них бегают, ползают, летают красные птицы, фиолетовые собаки, и люди ходят вверх ногами. И подобная мерзость выдумывалась днями и месяцами, и всякий раз новая фантазия ни толикой не походила на предыдущую. Сказка в чистом виде. Ничего лишнего, никаких неуместных ассоциаций.
Февральское ночное небо, без намека на звезды, на существование чего-либо кроме постылой Земли, по-своему притягательно. Все, старательно оставленное в детстве, находится именно там – все эти красочные образы, инфантильные представления о межпланетных путешествиях и просто обрывочные воспоминания минувших лет. Космос, как губка, впитывает в себя все, что непрочно держится за наши нейроны, чтобы в очередной февраль предстать перед людьми девственно-чистым и быть готовым впитывать больше.
Излишняя сентиментальность, допустившая тот факт, что повествование, не имеющее с астрономией ничего общего, начинается с пространного и не лишенного субъективной оценки описания небесной тверди, объясняется разве что моей сиюминутной прихотью. Но ведь никто не станет отрицать, что зимнее ночное небо, даже в самом грязном и душном городе, сплошь застроенном небоскребами и прочим барахлом, не лишено очарования, достойного упоминания хотя бы в маленьком кусочке текста?.. К тому же, не претендующий на высокую мораль, логически осмысленный и грамотно выстроенный сюжет, да и в целом художественную ценность, этот набор букв должен иметь хоть какое, пусть даже самое захудалое, оправдание тому, что он вообще существует. А что как не небо имеет у нас неоспариваемый пиетет?..
Итак, зимняя подмороженная ночная темень, когда под ногами лежит хрусткий снег и твердый, как кремень, и прозрачный, как стекло, лед, когда редкий ветер поднимает блестящий игольчатый туман, - вся эта прелесть далека от тех дорог, по которым изо дня в день приходится совершать циклические походы на работу и с работы. Иной раз, вырвавшись пораньше, окунаешься в запутанные лабиринты не пользующихся популярностью дворов, чтобы встречные сугробы хоть издали казались нетронутыми, чтобы корка льда не была изъедена червями химикатов, иными словами, чтобы замозоленный глаз хоть немного отдохнул от грязи города-миллионника. Как правило, в таких дворах вместо ожидаемых спасительно-белых снежных островков натыкаешься на разоренные мусорные контейнеры и заваленные битым стеклом обшарпанные скамейки. Один лишь плюс в подобных местах – не работающие фонари. Они, размалеванные непотребствами, со следами собачьей переписки, стоят, понуро склонив темные головы на длинных шеях, и не мешают живой черноте неба притягивать случайные взгляды. И когда усталые глаза и пустое ночное полотно встречаются где-то между фонарями, все эти мелочи вроде захламленных дворов, отходят на второй план. Остается только дышащая глубина беззвездного пространства.
«Здравствуй, космос. Я твой».
Воздух в минус двадцать по Цельсию уже не обжигает легкие, красный нос не грозится отвалиться, пальцы в карманах черного пальто наливаются теплом. Узел шарфа не душит, шерсть не кусается, застуженные суставы ног и внутренние органы наивно покупаются на переключение сознания в другое русло и перестают воспаленно ныть. Невидимые, но ощутимые волны спускаются прямо из небесных недр и сквозь зрачки проникают в непроизвольно завершившее торопливый бег тело. Они гуляют по венам и артериям, подобно электрическим импульсам отдаваясь то здесь, то там и заставляя еле заметно вздрагивать ту или иную часть тела. Какое-то особое, не поддающееся словесному описанию, чувство давит на грудь, переполняет, вот-вот выльется через край!..
И когда, наконец, дает о себе знать уже столько лет дремавшее благородное вдохновение, вызванное ценнейшим из ценнейшего – природной безупречностью - обязательно именно в этот момент, просвистев этажа этак с десятого, прямо возле тебя хлопнется пакет со скисшим молоком.
Двадцать первый век, нанотехнологии, роботы с искусственным интеллектом, золоченые театры и шикарные культурные центры. А пользоваться мусоропроводом так и не научились. Невольно сознание возвращается на бренную землю.
А что, если бы ты не засмотрелся на небо, с переменой настроения ставшее некрасивым и скучным? А что, если бы ты не отвлекался на посторонние раздумья и не зевал по сторонам, а шел под этими окнами привычным торопливым шагом? А что, если бы этому нелюбителю лактопровианта вздумалось бросить свою поклажу чуть левее?
А что, если?..
Этих «если» за оставшийся промежуток пути до дома будет еще не один десяток. Так уж человек устроен. Начнут выплывать из холодной памяти события уходящего дня, неожиданно вылезут четыре-пять подробностей, которые тут же запишутся в разряд примет, которые свели звезды таким образом, чтобы пакет молока не стал роковым. Хотя откуда взяться звездам, если на улице февраль?..
Вот здесь ход мыслей на минуту вернется в прежнее русло. Перед глазами, уже запотевшими от тепла квартиры, встанет то самое бездонное небо, которое по счастливому случаю уберегло неизвестного с десятого этажа от убийства кисломолочными продуктами. Этот матовый однородный бархат, не опошленный сигнальными огнями самолетов и спутников, не тронутый пронзительным светом фонарей и вечно пьяной луны.
Если долго-долго лететь по прямой, туда, где, кажется, конец всего, где черное небесное полотно уже не выглядит объемным и глубоким, можно, наверное, преодолеть границу нашей вселенной. Вырваться, закрутиться в водовороте воздушных потоков так, что все перед глазами поплывет, как когда-то в детстве, желудок прижмется к горлу, а пол уйдет из-под ног. А, придя в себя, очутиться в другой солнечной системе…
Здесь будет такое же небо, и звезды издалека будут выглядеть точно так же, и точно так же они будут куда-то исчезать каждый февраль. В остальном же все будет иначе. Заместо одинокой скучной Земли будет множество населенных планет – больших и совсем крохотных, со своими спутниками и лунами, со своим климатом и разнообразными ландшафтами. Там обязательно будет жаркая планета-пустыня, жженая и желтая насквозь, испещренная огромными норами маленьких человечков и спутанным лабиринтом подземных ходов огненных саламандр. Среди камней будут вальяжно греться пустынные ежи, а среди ежей, изгибаясь под палящими лучами в спирали и узлы, будут расти исполинские папоротники.
Будет и планета-ледник, сплошь занесенная тем самым кипельно-белым рыхлым снегом, которого так не хватает из года в год жителям крупных городов. Там растений вовсе не будет. Людей, впрочем, тоже – иначе сугробы на ней едва ли были белыми.
Будет зеленая, сочная и приторно-радостная звезда с такими же приторно-радостными обитателями, добрая до отвращения и гостеприимная до ужаса. А рядом с ней – тоже звезда, но сплошь черная, покрытая рытвинами и трещинами, вся в свинцовых клубах пыли и дыма. Место непрекращающихся кровопролитий, инцеста, педофилии и других не менее интересных пороков. Что-то вроде Земли, но менее фальшивое.
Ну а я… я буду жить на крошечной планетке где-то в самом дальнем углу этой чудаковатой вселенной. Таких как я на ней можно будет пересчитать по пальцам одной руки, – а кроме нас там никого и ничего не будет. Ну, разве что полдюжины лиловых собак будет рыться в голубом песке, подкапывая корни черно-белых полосатых гигантских цветов, отдаленно напоминающих лилии. Да в воздухе тут и там, размахивая сильными блестящими крыльями, будут выписывать восьмерки красные птицы…
И вот на этом этапе усталость берет свое.
«Спокойной ночи».
Глава 2.
Вавилон
Утро начинается с нуля. Ноль в холодильнике, ноль на счету мобильника, ноль в голове. Нули в глазах. C того момента, как ты встаешь с кровати, мерзнут ноги, от ступней по телу идут мурашки, позвоночник еле заметно передергивает. На окнах сырость от батарей, в коридоре не светит лампочка.
Если прошлым вечером выпил, с утра еще хочется жить. Но лишь в том случае, если ты выпил еще до встречи с космосом. Если спирт попал в кровь уже после того, как нога переступила порог квартиры – можешь считать, что на грядущий день ты если и не мертв, то болен точно. Еще хуже, когда за ночь меняется погода. Генофонд человечества так оскудел за последние две тысячи лет, что, едва переступив порог совершеннолетия, каждый второй из цветущего молодого плода в считанные дни превращается в пожухлый сухофрукт. Вчерашние силачи и спортсмены в голос воют о скачущем давлении, перемене ветра и прочей погодной ереси. А назавтра ты, который цинично насмехался над их недугами, сам с шести утра орошаешь фаянсового друга рвотными массами и гадаешь: то ли водка была не ахти, то ли всех накрыл полный… антициклон.
Почти каждое утро я просыпаюсь в одном из двух состояний подпития: до космоса и после. Как правило, последнее случается чаще всего на выходных. Размеренный и скучный распорядок жизни позволяет контролировать регулярность, количество и временные рамки выпиваемого и чувствовать себя, по крайней мере, на буднях вполне сносно. До первого сбоя. Так происходит всегда и везде: любая система работает хорошо, пока ей (системе) это не наскучит. Каждая смехотворная мелочь рискует резко перетянуть чашу неустойчивого равновесия в свою сторону, и тогда разыгрывается трагедия в цирке.
Представьте себе, что вы работаете в крупной коммерческой компании с огромным штатом всевозможных специалистов и обслуживающего персонала. У этой компании куча филиалов, и руководители оных плавно сменяют друг друга за минимальные сроки. Благодаря разработанной на западный манер внутренней корпоративной политике, каждый работник в обязательном порядке знает поименно всех своих коллег, для каждого из них хранит в закромах опознавательное прозвище и точно так же к каждому радостно обращается на «ты», будь то девочка, едва окончившая школу, или семидесятилетний почтенный отставной профессор точных наук. Чем это грозит? А тем, что все друг у друга на виду. Любой прокол любого сотрудника – от уборщика и до директора – моментально виден и обсуждаем всем и всеми. Потому что скучающее стадо (а иначе такое организованное сборище не назовешь) хлебом не корми, дай зрелищ и возможность их обсосать со всех сторон.
А такие возможности выпадают с частотой, зависящей от положения работника в пирамиде подчинения.
В одном из самых крупных по Москве гипермаркетов сети французского происхождения я – штатный кассир. Ниже меня в уже упомянутой иерархии только уборщики, фасовщики, грузчики и такие же кассиры, только не штатные, а наемные или из числа студентов. Это значит, что, с одной стороны, мне гораздо удобнее оттуда, снизу, заглядывать под юбку системе, и с другой – при всей этой никчемной осведомленности, у меня практически нет возможности поделиться наблюдениями за «подъюбным» положением вещей с прочими обитателями дна. Зато верхушка, получающая новости со всеми бонусами сарафанного радио, принимает их со всем должным уважением и степенностью и обсуждает, и рассматривает со всех сторон вплоть до получения новой порции сенсаций.
Ну а теперь логически выведем заключение. Лопухнувшийся начальник – это здорово и интересно, но не так громко. А вот кассир, пришедший на работу с зеленым лицом, трясущимися руками, пудовыми мешками под глазами и пробивающимся сквозь череду резких запахов дешевого кофе, подозрительного табака и цветочных духов перегаром – это, конечно, не сенсация, но какая-никакая буря в стакане пресной повседневности. И уже через пару дней завсегдатаи верхушки иерархической пирамиды могут и вовсе забыть о том, что еще недавно сочно и с ажиотажем обсуждали вот такой вот казус «кого-то там» из низов. А этот «кто-то» еще долго будет помнить, как он, еле сдерживая слипающиеся веки, пробил вместо двенадцати йогуртов тысячу двести, как вместо чека приложил к сдаче не слишком чистый носовой платок и, конечно, как на втором часу рабочего дня он, краснея и бормоча извинения, нырял под кассовый остров, чтобы под всевидящими очами камер видеонаблюдения отдать дань пакетику с чеками, поделившись с ним скудным содержимым своего желудка.
Можно было бы возразить, что все это не логика, а чистой воды эгоизм, и собственные невзгоды всегда воспринимаются гораздо более нервно, чем чужие, если бы и то и другое утверждение не были по-своему верны.
«Доброе утро!»
Эти до невозможности печальные слова дают первый за день импульс к осмысленному существованию. Первые звуки, слетевшие с языка во время этого незамысловатого приветствия, помимо давно прочно выработанных условных рефлексов запускают в стабильно отрешенном мозге что-то крохотное, неоформленное, похожее на тонкую занозу – полупрозрачную и очень острую.
«Доброе утро!»
На лице фирменная улыбка, а в животе от грусти все скручивается спиралью. На улице февраль. Утреннее небо затянуто тучами, сверху метет мокрым и мелким снегом. По асфальту то лед, то лужи, то грязь, то мусор. Назойливый и пронизывающий ветер. Все черно-серое и пропахло бензином. В кармане пальто дыра диаметром с пивную крышку и вся мелочь теперь отзывается глухим звоном при каждом шаге где-то сзади. Всю дорогу до работы ощущаешь себя золотой антилопой, но волшебное «хватит» не помогает, и приходится это звяканье заглушать какой-нибудь незатейливой песенкой, распетой на «м-м-м» и «ля-ля-ля». Связный текст по утрам дается очень редко и очень тяжело. На работе еще в дверях служебного входа в нос ударяет волна густого запаха мокрой обуви, чеснока и грязных носков. В раздевалке холодно и гуляет сквозняк, с десяток кое-как размалеванных в утренней полутьме баб толпится возле шкафчиков, кто в галстуке, рубашке и колготках, кто в брюках и бюстгальтере, кто-то еще стягивает с ног сбитые сапоги. Примерно столько же толпится у единственного небольшого зеркала и пытается привести в божеский вид то, что осталось от макияжа после пробежки под снегом. Все они живо друг с другом что-то обсуждают, хотя виделись в последний раз часов восемь назад, из которых шесть проспали, и еще час продремали в общественном транспорте. У каждой из них свой тембр голоса, своя манера разговора, свой акцент. Никто никого не слушает, все говорят наперебой, одновременно, как будто самим себе, превращая гулкую тишину раздевалки в жужжащий и копошащийся пчелиный рой и множа громкость хорошей акустикой помещения. Пахнет женскими грузными телами и автобусными выхлопами, резиновыми подошвами и приторным парфюмом…
«Доброе утро»?!
Маленькая заноза приобретает более четкие очертания. Живот по-прежнему скручивает несоответствие внешнего вида и внутреннего состояния.
Первые клиенты, первые покупатели и посетители магазина видят то, что они должны видеть – лучезарные улыбки, добрый и умный взгляд, свежие, пышущие здоровьем физиономии. Им ни к чему знать, что мышцы лица хронически болят от судорожного растягивания губ в приветливой гримасе, что стеклянный блеск в глазах, скорее всего, вызван остатками снотворного или принятым с вечера на грудь, а в голове вместо хороших и серьезных мыслей полный хаос и содомия. Ну и, наконец, приятный румянец на щеках есть ни что иное как болезненные пятна от постоянной усталости и рецидивирующих воспалительных процессов где-то внутри.
Если хорошо задуматься и отбросить простительную для столь раннего времени суток жалость к себе, приходит понимание, что по ту сторону кассы стоит такой же клоун, как и ты, и тоже в маске. А под маской может быть что угодно: и боль от недавнего разрыва с пассией, и усталость от воспитания троих детей в одиночестве, и злость начальника на подчиненных, неуклонно заваливающих крупный проект, и злость подчиненных на начальника, который, подкладываясь под именитого клиента, каждый день выдвигает новые и все более сумасшедшие требования. Вариантов тьма, и, если вдруг попробовать перешагнуть за грань самолюбия и без спросу заглянуть человеку в душу, это может обернуться весьма плачевно – ведь, как правило, все эти красивые маски еще хоть как-то держат людей в руках.
Каждый третий человек на земле неадекватен. И где-то в расчете один на полтора из этой массы воспринимает собственную личность как наиболее адекватную единицу общества, как в сравнении с себе подобными, так и среди оставшихся двух третей. И это еще одна причина не срывать без особой нужды маски – будь то совершенно случайный человек или уже годами проверенный и вполне дружественный индивид.
«Добрый день!»
Боль в животе унялась, обоняние чудесным образом пропало, слух весь обратился в частоту кассового сканера.
Прошла первая четверть рабочего дня, примерно три десятка покупателей, и если за это время ты не упал в обморок, не получил инфаркт, не выблевал собственные внутренности, тебя не изнасиловал местный маньяк, не раскроил череп бутылкой запойный, которому не хватило двух рублей на пиво, не ограбил вооруженный левым стволом дружок этого запойного, - то можно считать, что день удался, и до конца смены ты доживешь. Это не значит, что все вышеперечисленное не догонит, скажем, часам к шести вечера, но в противном случае это будет восприниматься уже совсем по-другому.
Когда рабочие обязанности предполагают исключительно механическую отлаженность ряда движений, не смотря на то, что ощущения сводятся практически к нулю, восприятие остается практически единственным психическим процессом, который не дает его обладателю окончательно превратиться в робота. И информация, которая, на первый взгляд, стучится в глухую стену сознания, все же, подобно воде, находит лазейку.
По А. Г. Маклакову восприятие – сложный психофизиологический процесс, требующий значительной аналитико-синтетической работы. Получаемая информация об объектах и явлениях окружающего нас мира не является результатом простого локального раздражения органов чувств и доведения до коры мозга возбуждения от периферических воспринимающих органов. Все, что бы человек ни воспринимал, неизменно предстает перед ним в виде целостных образов.
Отражение этих образов выходит за пределы изолированных ощущений. Опираясь на совместную работу органов чувств, происходит синтез отдельных ощущений в сложные комплексные системы. Этот синтез может протекать как в пределах одной модальности, так и в пределах нескольких модальностей. Лишь в результате такого объединения изолированные ощущения превращаются в целостное восприятие, переходят от отражения отдельных признаков к отражению целых предметов или ситуаций.
Так, спустя примерно четыре десятка покупателей, нет-нет, да и останется перед глазами два-три отчетливых лица. Вот, например, вон та женщина, которая перекладывает пакеты в большую холщовую сумку – очень похожая на соседку по этажу, только старше. У нее мелодичный высокий голос и двигается она так легко, что не верится, что только что она взвалила на плечо четыре килограмма куриных полуфабрикатов и в свободную руку взяла сетку с фасованным луком. А этот мальчик, лет десяти на вид, который уже стоял у кассы через десять минут после открытия магазина? Взгляд серьезный, в ручонках компьютерная мышь и школьный дневник. Хмурится, как маленький старичок, видя, что штрих-код на мыши потерт и не пробивается. Вежливо извиняется и идет в торговый зал искать такую же…
- Добрый день!..
По ту сторону кассы стоит молодая девушка с усталым взглядом и медленно ощупывает карманы пуховика.
- Добрый день, - формальное растягивание уголков рта, - могу начать сканировать?
- Да… я думаю, да.
Слегка замешкавшись, она делает пару шагов в сторону рамки противокражной системы, но тут же останавливается.
- А сегодня пятница?.. – слова слегка нараспев, голос высокий и чуть скрипящий.
«Только не смотри ей в глаза. Таких лучше не трогать. Смотри на товар. Два пакета молока – жмем: «2», «кол-во», бьем, пакуем. В тот же пакет пачку сметаны. Бьем, пакуем, педаль, отпускаем пакет…»
- Ммм… да, кажется, пятница.
«Пятница?.. А почему она спрашивает?.. Сегодня пятница? Точно сегодня? Не завтра? А что было вчера? Вчера с потолка рухнула лампа, покупатель разбил на тридцать шестой кассе две банки с вишневым компотом, а потом новенькая рыжая Лена по прозвищу Пожарник потеряла магнитный бейджик и главная касса ждала до полуночи, пока она его найдет и сдаст денежный фонд. Значит, была вечерняя смена. Значит, вчера был четверг…»
- Счастливо отбатрачить!.. – на лице девушки проскакивает гримаса крайнего возбуждения, и она с легкостью и ловкостью пантеры ныряет в антикражную рамку, которая тут же загорается красным и начинает истошно пищать.
Колено автоматически ударяется в квадратную тревожную кнопку возле стула.
Я могу себе представить свое лицо, когда эта симпатичная девица, не обращая внимания на «два пакета молока» и «пачку сметаны» совершала этот неожиданный прыжок прочь из торгового зала – чуть встревоженный взгляд, губы приоткрыты, из конского хвоста на лоб выскочила прядь волос. Но уже через несколько секунд черный лакированный циферблат кассы отражал только напряженные брови и пару мутных глаз, провожающих резво скачущего наперерез потенциальной воровке охранника.
- Она? – гладко выбритый белобрысый молодец в сажень ростом, держа наподобие щита перед собой пойманную «дичь», приблизился к центральному острову.
Утвердительный кивок.
- Так, девушка, проходим еще разок через рамочку.
К глазам добавляется сморщенный нос: какая рамочка? Какой разок?! Ты охранник или воспитатель детского сада?.. Снова звуковой сигнал. Если бы я была собакой, я бы наверняка прижала уши к шее.
- Покажите вашу сумочку и карманы.
Из недр кожаного аксессуара появляется… цифровая фоторамка, красная цена которой тысячи две деревянных. Ну, две с половиной. И оно того стоило?..
- Пройдемте, - весело подмигивает мне охранник, увлекая за собой горе-воровку. Та еле волочит ноги и щурит злобные голубые глазенки.
- Сука!!!
- Всего доброго, спасибо за покупку.
«Два пакета молока…» летят в корзину для работников сервиса. Над кассой загорается красная лампочка. Кассиры не доросли до той ступени карьерной пирамиды, на которой позволяется аннулировать чек…
«Добрый день».
Добрый день продолжается и незаметно перетекает в такой же вечер. Еще сколько-то покупателей, исчисляемых десятками, еще пара-тройка недовольных и скандалистов. На лбу испарина, голова кружится от разноцветности товаров и людской одежды. Очереди становятся длиннее и толще, телеги завалены под завязку. Все, ожидающие, пока их обслужат, успевают переругаться, передавить друг другу ноги, свариться в дубленках и теплых куртках и покраснеть как раки. Между аллеями с товаром снуют туда-сюда коллеги в белых рубашках и красных жакетах, в зеленых и красных футболках. Кто-то у кого-то что-то просит, кто-то кого-то за что-то отчитывает, из рук в руки по живому конвейеру движутся в разных направлениях пластиковые упаковки, коробки, короба; петляя между ошалевшими покупателями, ездят на погрузчиках целые паллеты.
Все это, если посмотреть с высоты птичьего полета, - а, в принципе, хватит и высоты торгового центра, - похоже не то на побитый паразитами организм, в котором все вроде бы функционирует, но как-то хаотично – кровавые тельца работников с головокружительной скоростью оказываются разбросаны по разным углам, а порой стекаются в одну жирную точку, - не то на крупный город в миниатюре.
В далеком втором тысячелетии до нашей эры, - как это было давно и представить страшно, - на юге Междуречья, ныне территории Ирака, стояло государство под названием Вавилония. Столицей был город Вавилон, по которому оно получило название. Геродот пишет: «…Вавилон был не только очень большим городом, но и самым красивым из всех городов, которые я знаю. Прежде всего, город окружен глубоким, широким и полным водой рвом, затем идет стена шириной в 50 царских локтей, а высотой в 200…».
Библия, пока еще святая святых книг нашей страны, расценивает Вавилон как олицетворение греха, однако это никогда не мешало ему быть самым роскошным городом древнего мира. Скрытый от посторонних плотным панцирем трех кирпичных стен и медными с разномастной облицовкой воротами, он возвышался над другими городами и был сплошь застроен чередами трех- и четырехэтажных домов. Поднимаясь над ними и над городскими стенами, в самом центре города смотрел в небо неповторимый по мощи и красоте семиярусный зиккурат Этеменанки…
Недаром именно он встает перед нашими глазами при упоминании о Вавилонской башне. Дословный перевод названия этого чуда архитектуры – «дом, где сходятся небеса с землею». Согласно преданию, изложенному во 2 главе «Ноах» Ветхого завета, после Всемирного потопа человечество было представлено единым народом, говорившим на одном языке. С востока люди пришли на землю Сеннаар (в нижнем течении Тигра и Евфрата), где решили построить город и башню высотой до небес, как символ своей несокрушимости и восстания против Творца. Строительство башни было прервано богом Яхве, который создал новые языки для разных людей, из-за чего они перестали понимать друг друга, не могли продолжать строительство города и башни и рассеялись по всей земле.
И вот, когда позади почти девять часов смены, монотонной, долгой, изнуряющей, ты идешь через весь огромный зал, оглядываясь по сторонам. Руки и ноги налиты свинцом, голова кружится, в глазах бегают разноцветные искры, и от этого кажется, будто все движется как-то иначе, медленно и прерывисто, как в старом кино. Слух цепляет какие-то обрывочные возгласы. Полки пустеют и вновь заполняются. В больших сетчатых контейнерах растут башни из мусора. И весь этот Вавилон умыт кровью красной формы обезличенных работников. В их толпе ты – еще жалкий эритроцит, спешащий покинуть захламленные сосуды. Спустя пару минут ты станешь тем самым «хламом» и будешь долго закупоривать собой аорту алкогольной продукции, выбирая крепость того, с чем разделишь остаток вечера. И лишь тогда, предвкушая два дня полной апатии на диване (помните? Сегодня же пятница!), – только тогда, подняв воротник черного пальто, придерживая пальцами дырку в кармане, кутаясь в полосатый шарф, шагнешь навстречу мокрому от снега воздуху, на верхушке которого уже начинает чернеть то самое сосущее черное февральское небо.
Когда я стою на крыльце служебного входа, от дома меня отделяет всего лишь девятьсот метров пешком и шесть автобусных остановок. За этот недолгий путь – всего-то полчаса без учета пробок, - успеваешь переварить все то, что придирчивое восприятие допустило до сознания. В этот вечер много копаться в памяти не пришлось. За день, как чаще всего и бывает, не произошло ничего серьезного. За исключением, правда, эпизода с жадной девушкой.
Как она выглядела? Кажется, на ней был черный пуховик, джинсы и вязаная шапка. И бежевая сумка на плече. Волосы, кажется, были русые. Или каштановые. Прямые. Или волнистые?.. не помню. А глаза были голубые. Уставшие. В общем, самая обыкновенная девушка. Что с ней стало? И почему я задаю себе этот вопрос?..
Ее восклицание, приправленное усиленным и продолжительным «С», все еще стояло у меня в ушах, когда я садилась в автобус, когда ехала мимо чернеющих домов, когда подъезжала к своей остановке. Я давно научилась не удивляться подобным дерзостям, что греха таить, работа за кассой с разных мастей людьми прилично обогатила мой запас терпения и бонусом – лексикон, на все случаи жизни. Но что-то именно в ее отчаянно-злобном выкрике меня задело за живое – не обидело, не рассердило, но заставило глубоко задуматься.
Именно в момент произнесения ругательства в ее глазах мелькнул знакомый возбужденный блеск, точно такой же, как при попытке к бегству. И одета она была не сказать, чтобы бедно, и еще эта копеечная рамка… почему она взяла никчемный товар с крупным антивором на упаковке, который заведомо сложнее вынести незаметно, нежели что-то той же стоимости, но без защиты? Неужели дело не в деньгах?..
Двери троллейбуса со скрипом и с шипением отъехали в стороны. Ботинки утонули в грязном валике снега. У меня впереди целых два выходных дня, чтобы подумать над этими вопросами и, скорее всего, в конечном итоге о них забыть. А пока у меня есть еще метров четыреста, чтобы оглядеть окрестности сквозь причудливо искажающий телескоп бутылочного стекла и у самого подъезда надолго поднять начинающее косеть лицо к черному, гладкому, как дворовая кошка, небу. Выдохнуть с морозным паром мысли, домыслы, вопросы, проблемы, обиды, надежды и желания. Отдать ему, жадному и ненасытному, свою мелкую, по масштабам неба, душонку. Всю, до последней капли.
«Здравствуй, космос. Я твой».
Глава 3.
Катюша.
В семь утра, в заслуженный и законный выходной, когда отключены все телефоны, давно срезан дверной звонок, текущий кран на кухне заткнут губкой для мытья посуды, жужжащий компрессором аквариум вынесен на кухню, а соседи сверху, у которых есть ребенок, датский дог и перфоратор, выдрессированы – в это время может разбудить только отсутствие занавесок. Февраль, как известно, небогат на небесные светила, но кто бы мог подумать, что это касается только ночи?..
Долбанное солнце с семи утра и до половины восьмого светило мне четко в глаз. В семь сорок две я раздраженно выскользнула из-под одеяла на пол.
Сидя на жестком ковролине, подмяв под себя пару плюшевых игрушек, тапочки и взятую домой на стирку рабочую форму, первые минут двадцать невозможно сфокусировать взгляд на чем-либо дальше собственного носа. Только потом, когда с глаз спадает сонная пелена, из разноцветного хаоса вычерчиваются силуэты отдельных предметов. Совершенно неожиданно открываются детали, которые всю ночь застенчиво прятались в темноте: на сложенном диване, среди груды мятой и не очень чистой одежды, письменных принадлежностей, проводов от телефона, спутанных наушников, огрызков газет и пакетиков рыбьего корма (боже, и я на этом спала?!) – лежат две непочатые банки светлого, а из-под подушки торчит горлышко плоской коньячной бутылки. Интересно, как давно она там находится? Полная или на донышке?..
Впрочем, коньяк с утра – не самая лучшая примета.
На письменном столе незнакомая книга, издалека название не увидишь, да и лежит она как-то наискось. Последние полтора года читать особо не приходится, да и, сказать откровенно, не очень тянет. Значит, это привет из далекого студенчества.
На стене след от аквариума. А где сам аквариум?.. отработанная тактика проведения выходных подсказывает, что он должен быть на кухне. Но это еще требует подтверждения.
Мелвилл – рыбка-петушок почти преклонного для себя возраста трех лет (в моих руках это и вовсе можно считать почти палеозоем) – единственный сожитель на моих тридцати семи квадратных метрах. Школьные, а затем студенческие мечты о независимости и большой пушистой собаке рассыпались в прах, как только от инсульта умер родной дедуля, а мне, его наследнице и выпускнице экономического факультета уважаемого ВУЗа, пришлось для оплаты коммунальных задолженностей встать за прилавок. Точнее, за кассу. Поначалу думалось, что усталость, головокружения и боли в спине – только с непривычки, и по прошествии первых двух-трех месяцев это исправится, вернется прежняя всеуспеваемость, устаканится график, и на жилплощади появится кто-нибудь плюшевый и верный, вроде лабрадора или ньюфаундленда. Да и вообще работа в супермаркете представлялась мне не более чем временным неудобством. Но спустя два, три, восемь месяцев, год, потом полтора, я поняла, что крепко вляпалась в эту непочетную профессию, а смены стали скакать еще хуже прежнего, пошли какие-то вычеты, и поиски выходов из ситуации стали приобретать все более жидкие и крепкие формы. Лабрадор в мечтах вильнул желтым хвостом и растворился в небытии. Вот почему молчаливый Мелвилл со своей пучеглазой красной башкой и длиннющим хвостом так хорошо вписался в мою неустойчивую повседневность: приятно быть уверенной, что, даже если сегодня ватные ноги не доведут тебя до аквариума, чтобы зверь мог пожрать, это можно отложить до завтра, и он не будет всю ночь орать под дверью и греметь миской.
Аквариум, как и следовало предполагать, нашелся на кухне.
Пока Мелвилл самозабвенно поедал дафний и циклопов, в стакане шипело теплое пиво, а на плите свистел кофейник-гейзер, вслед за зрением начало проясняться сознание.
Неизвестно, что больше бодрит по утрам: возможность слабоалкогольными жидкостями смягчить похмелье или запах недорогого, но вполне годного к употреблению кофе. Так или иначе, уже примерно к девяти тело приобрело достаточную легкость, а голова – достаточную адекватность, чтобы вернуть аквариум на его законное место, расфасовать по мусорным пакетам и бельевым корзинам все, что, кажется, целую неделю (а то и больше) ничком лежало на диване, и выйти на улицу.
Вкусный, пропитанный талым снегом и свежим завозом в соседней булочной воздух ворвался в легкие резко и жестко. За ночь приспособившиеся к духоте дыхательные пути словно разорвало снарядом, из груди начал подниматься судорожный кашель.
- Не болей.
Мужской приятный баритон показался мне знакомым, но память отказывалась идентифицировать его владельца.
- Не буду.
Мужчина улыбнулся одними уголками рта, подтянул полосатый шарф и поднял воротник черного пальто. Вот в таком виде его невозможно было не узнать.
Бытует мнение, что Раменки – это типичные московские выселки, и обитать там может разве что серенький народец вроде меня. Но нет, живет один человек в соседнем квартале, почти что настоящая знаменитость. Смотрите цифровое телевидение? Музыкальные каналы? На одном из них и появляется в роли ведущего, музыкального обозревателя Максим Никоненко, он же в узких кругах Никон. Я в эти круги не вхожу, поэтому для меня он – Максим Германович или просто Максим, когда он вспоминает о том, что сам тоже обычный человек, и морщится на формальности. Такое случается нечасто, но тем более радует, когда все-таки случается.
Подобные личности, даже совсем мимолетно пересекаясь с людьми вроде меня, частенько пробуждают в последних особенные, обычно глубоко спящие чувства.
Однажды Максим изволил посетить наш плебейский магазин. С полчаса ходил по залу, покачивая красной пластиковой корзиной, обводя заинтересованным взглядом аллеи с товаром и приводя в восторг женскую половину работников торгового зала. Увидев бледное скучающее лицо за свободной кассой, нацепил привычную ничего не выражающую улыбку и устремился прямо по направлению ко мне. Я спиной почувствовала, как размалеванные коллеги за спиной завистливо заскулили, попутно вытирая слюни.
Если особо не придираться, там и впрямь было на что посмотреть: высокий, с гордой осанкой, на голове мелированный залихватский ежик, на носу прямоугольные очки в черной оправе. На пальцах пара колец, на шее деревянные бусы наподобие четок. И походка уверенная и легкая…
- Добрый день…
По ленте поехали в мои руки местный хрустящий хлеб, овощи, хорошая телятина в вакууме, вермут, джин, коньяк, водка, сигареты…
- Здрасьте… а пакетов нет? Нормальных…
Мне одного взгляда в сторону хватило понять, что значит «нормальных»: на углу кассы висело всего три-четыре самых больших пластиковых пакета, и те размятые и размусоленные предыдущими покупателями.
- Норрис, передай господину бумажный пакет, у тебя их много.
Близорукая вековая бабуля с соседнего острова по прозвищу Норрис, не глядя, зашвырнула в меня стопкой бумажных пакетов. Улыбка на лице представительного покупателя стала чуть менее фальшивой.
- Спасибо!.. - он с минуту наблюдал за тем, как летает перед сканером его провизия, и вдруг чуть наклонился вперед, - а я нигде не мог тебя видеть?
- Разве что в этих краях, я живу рядом.
- И больше нигде?
Я устало подняла на него взгляд и сжала губы в линию. Судя по его понимающе приподнятым бровям, можно было уже не отвечать.
- Сумма вашей покупки три тысячи семьсот сорок два рубля, пятьдесят копеек... ваши четыре тысячи… ваш чек… ваша сдача… сто… двести… пятьдесят семь рублей, пятьдесят копеек… спасибо за покупку, всего доброго…
- Спасибо!.. я тоже живу рядом…
Он опять дернул уголками губ вверх и ушел. Я проводила его тем же стеклянным взглядом. Сотрудники женского пола уже в голос страстно стонали ему вслед.
Очень важно в таких ситуациях суметь сохранить каменное лицо, особенно на фоне исходящих феромонами коллег. Если с координацией движений и мимики совсем плохо, можно аккуратно отвернуться. Главное – не показывать того, что творится в этот момент внутри. А внутри поднимается и раздувается, как большой воздушный шар, какая-то животная радость и гордость оттого, что он, такой красивый, с таким мелодичным голосом, мечта четверти города - знаменитость, в конце концов! – только что сам подошел именно к тебе, сам заговорил, узнал, хотя в форме мы все как из инкубатора. И даже вроде бы остался доволен результатом. Несмотря на то, что на твоей ничем не примечательной мордахе ни один мускул не дрогнул, не выдал восхищения, от которого поначалу дух захватывает.
Не менее важно сохранять невозмутимость до конца рабочего дня и даже после. Потому что наверняка в раздевалке тебя зажмет как минимум девок шесть-семь разных возрастов и размеров, и понесется:
- А ты его успела разглядеть?
- А правда, что у него зрачки разные?
- Волосы натуральные?
- А что за цепочка у него на шее?
- А что он покупал?
- А что он спрашивал?
- Вы знакомы, что ли?
- Ты ему что-нибудь «подарила», не пробила?
- А он еще придет?..
Или еще вот это:
- Ой, девоньки, он просто самую смазливенькую выбрал.
- У ней банкомат рядом.
- Она сама ему подмигнула, я видела!
- В следующий раз скажи, что у тебя лента не работает, пусть ко мне в холодную зону идет.
Вот здесь главное не взбрыкнуть. Выпустят пар и перестанут. Лучше один раз на самоуспокаивающее: «ой, да вы ровесники, наверное, он такой молоденький» неопределенно пожать плечами, чем брякнуть: «хера себе ровесники, ему без пяти лет сороковник» - и выслушивать потом ахи и вздохи и вопросы из серии: «как думаешь, я в его вкусе? У меня есть шанс?» - у кого? У тебя, кассирши из морозильника? Ха! А на что шанс-то?..
Да, порой нужно уметь крепко держать себя в руках, а язык – за зубами.
Сейчас этот покоритель девичьих сердец шел быстрой походкой прочь от спальных кварталов по направлению к шоссе. Наверняка там его уже ждет такси, которое помчит его по городу на телестудию или к какой-нибудь шишке на интервью. И скорее всего он обратился ко мне механически, не узнав в растрепанной девчонке в черном пальто и полосатом шарфе ту самую скучающую кассиршу. Но человеческий разум горазд на выдумки, а на додумки еще более горазд, и это дает право хотя бы ближайшие полчаса потешить себя эгоистичной мыслью, что, не узнай он тебя, наверняка просто бы прошел мимо, ничего не сказав. И улыбнулся он точно так же, как тогда, не потому, что всегда и всем так улыбается, не потому, что давящееся кашлем лохматое существо на улице и впрямь выглядит забавно, а потому, что узнал, и у меня «есть шанс».
И я говорю не о личной жизни.
Есть еще один неверный стереотип о приверженцах моей профессии. Конечно, вполне логично предполагать, что, если нестабильный график работы не позволяет завести собаку, то что уж говорить о пассии, а тем более – о детях. Рассуждая так, мнение о том, что особо «засидевшиеся» в какой-то момент начинают кидаться на любого более или менее лицеприятного покупателя без кольца, вовсе не кажется столь ошибочным. Тем не менее, незамужних и бездетных коллег я могу пересчитать фактически по пальцам. Другой вопрос в том, что многие попали за кассовый аппарат уже будучи «занятыми».
Но это коллеги. Я же, как любой нормальный эгоист, считаю свою ситуацию особенной. Дело в том, что еще с младых ногтей я привыкла четко разграничивать круг своих знакомых, к которым испытываю те или иные положительные чувства. Так, к концу студенчества у меня была святая троица очень надежных друзей, выводок приятных в общении знакомых, парочка умных советчиков, парочка объектов любовного страдания, ну и на закуску – полдюжины не самых недосягаемых личностей из разряда примеров для подражания. Господина Никоненко я сразу записала в последние. Вот почему я в тот единственный памятный день, когда в наш супермаркет заглянул Максим, не включилась в общий рой баб, стенающих от недотраха. Грубо говоря, исходя из моей логики - объект восхищения по определению не может быть объектом вожделения…
- Эй, батруха!
Из глубокой задумчивости меня вывел ощутимый шлепок по плечу и хитрый голос, на мгновение показавшийся знакомым. Я оглянулась по сторонам.
Когда я успела дойти до зоомагазина? И, главное, зачем я вообще до него дошла? В голове в одну секунду не осталось ни единой мысли. И, кстати, кто меня только что окликнул?..
- Аха-ха, не узнала? – голубоглазая девчонка в спортивной шапке, кожаной куртке на меху и в кроссовках, пританцовывала в полуметре от меня, поправляя левой рукой спутанные волнистые каштановые волосы.
Опаньки! Не может быть! Вчерашняя воровка! Память влепила мне хорошенькую пощечину.
- У! – только и выдавило из меня сбитое с толку сознание.
Вот и как себя вести с человеком, которого вчера собственноручно сдал правосудию?..
- Вчера у тебя реакция была пошустрее, - рассмеялась она звонко и еще раз шлепнула по плечу, сильнее прежнего, - ну вижу же, что узнала! И я тебя узнала, хотя вы в форме все на одно лицо.
- А?.. – я, кажется, совсем растерялась.
- Не отличишь вообще, тебя только по мышиной шевелюре да по сутулой спине и узнала. Ну и рука у тебя так же замотана.
Я невольно опустила взгляд на ладони.
Только тут я обнаружила, что стою прямо по центру большой и глубокой лужи. В зеркальной поверхности воды плавало и морщилось от ветра бледное отражение чьего-то очень смятенного и усталого лица, в квадратных очках, с растрепанным конским хвостом тускло-русых волос. Да уж, рожа и впрямь как у половины города…
На левой руке сбился в комок сероватый бинт. Еще не до конца стянувшийся порез в уголке кровоточил, а от грязи щипало по всей площади ладони. Она была розоватая и чуть припухлая, и пальцы гнулись с трудом. Надо будет чем-то снять воспаление. А возле зоомагазина как раз аптека…
- Это была страшная схватка за выручку? – звонкий голос снова вывел меня из задумчивости. Шутница щурилась поочередно на мое лицо и на ботинки, которые все еще пускали круги по луже.
- Э-э? – дар речи еще ко мне не вернулся, к тому же я плохо понимала, к чему она ведет. Кажется, ее моя реакция еще больше развеселила.
- Слушай, ты вообще говорить умеешь? Или ваши эти фразочки «добрый день», там, про чеки всякие, со временем становятся вашим непополняемым лексиконом?
- Угу, - отозвалась я и, кажется, покраснела.
- Я говорю, руку в схватке за проценты от продаж поранила? Вам же там резаться особо не обо что.
- Мы не получаем процентов, мы на окладе, - мой голос показался мне глухим и как будто извиняющимся.
- Мама дорогая, и как ты там работаешь?
Вот этот вопрос я не люблю больше всего. Поэтому сочла молчание лучшим ответом. Как и на вопрос про бинт.
А гадскую отметину я получила действительно не на работе, там и впрямь в пределах досягаемости ничего острого-опасного нет. Исключение – стекло от периодически роняемых и взрывающихся бутылок и банок. Вот подобное стекло, только грязное и почти незаметное в снегу, и стало причиной моей повышенной узнаваемости. В минувший четверг я возвращалась домой с вечерней смены, около половины первого ночи, петляя между домами и натаптывая большие крюки. Уже полчаса, как я могла быть дома, в махровых носках и пижаме, лежать на диване, наслаждаясь приятным ощущением тепла и покоя во всех членах. Но нет, на улице ведь февраль, а за пазухой «трешечка» светлого, а над головой такое черное-черное, бездонное. Оно дышит, то приближаясь, то отдаляясь, и как будто говорит: «сегодня ты мой, странник в пальто и полосатом шарфе». А внутри зреет и увеличивается такое чувство, что хочется раскинуть руки и закричать туда, наверх: «да, я твой, делай со мной, что хочешь»! Голову поднимешь, ладони возденешь и… хлоп носом в снег. Тротуар, понимаете ли. Ну, а на тротуаре стекло битое… и ты еще только что свою баклажку добавил.
Не объяснять же все это вчерашней знакомой. Приходится импровизировать.
- Еще немного – и весна. Будет тепло, по дорогам потечет, и дышаться легче будет. И темнеть будет позже. И вообще.
Тут я наконец подняла голову. Девушка смотрела на меня вопросительно, но ничуть не смущаясь. Кажется, она даже не заметила, что я повела разговор в совершенно иное русло. А, возможно, ждала продолжения.
- Что – вообще?
- Ты это… ну… ничего, что я тебя вчера охране сдала? – и неожиданно для себя выпалила то, что еще с прошлого вечера не давало мне покоя, - у тебя вчера лицо странное было. Прямо из глаз искры летели, как будто у тебя внутри взорвалась тысяча фейерверков.
Кажется, я попала в точку. Наигранно-пружинистая, она как будто враз расслабилась и сбросила с плеч тяжелый груз. Взгляд засветился, а маленький симпатичный ротик растянулся в широкой улыбке.
- Ты что, так ничего и не поняла?
Я отрицательно помотала головой. Очки чуть не слетели с носа.
- Ты думаешь, мне нужна была эта вшивая рамка? Ха! Я таких на одну зарплату штук 15 могу купить и не заметить.
- Но зачем тогда?..
- А ты видела свое лицо, когда этот розовощекий молодец меня скрутил? Только ради этого стоило немножко похулиганить!..
- Немножко? Похулиганить?! Это уголовное нарушение.
- А то я не знаю… - зевнула девушка и склонила голову на бок, - вот только ребята у вас ленивые работают. Или добрые очень. Мусоров не вызвали, штраф не стребовали… красота! Везде бы так.
- Так тебе ничего не сделали?
- Завели в свою каморку, посмотрели на кипу бумаг, которые им стоило бы заполнить в случае установленного акта хищения, и махнули рукой. Пожурили и отпустили.
- Так, все-таки, зачем?
Я с неприязнью ощутила, как в ботинок просочилась ледяная вода. Девушка задумчиво нахмурила брови и переступала с ноги на ногу.
- Все еще не понятно? Давай попробую объяснить. Вот ты утром проснулась. Что дальше?
- Смотря какой день.
- Скажем, рабочий.
- Значит, кофе, душ, корм в аквариум, ключи в карман – и вперед, на работу. Пешком, потом на автобусе, потом опять пешком.
- А дальше?
- А дальше почти все то же самое, но в обратном порядке: прогулка – автобус – прогулка, дом, аквариум, душ, сон.
- А куда делся кофе? – рассмеялась моя новая знакомая, и в ее смехе я явственно почувствовала, что она знает, о чем спрашивает. Мне ничего не оставалось делать, как перейти в контрнаступление.
- А ты часто пьешь кофе на ночь?
- Я его вовсе не пью. Есть гораздо более приятные вещи, чем коричневая горькая жижа.
Я только усмехнулась в ответ. Да, жидкости есть куда вкуснее, чем дешевое кофейное варево.
- И так каждый день, да? – голубые глаза чуть прищурились и смотрели на меня испытующе.
- В целом и общем… да.
- Одно и тоже, сутки за сутками. Дом, работа, работа, дом. И какая работа, а? Какие-то люди, дурацкие лица, шум, нервотрепка, монотонное туда-сюда… не надоедает?
- Как-то обычно сил не остается об этом задумываться. Деньги платят и ладно.
- И что, никогда не тянуло к чему-то новому, необычному? Не хотелось сильных, ярких ощущений?..
Голова пошла кругом. Ничего ни с чем не вязалось. Какая связь между «ощущениями» и злосчастной фоторамкой? И вообще, о каких ощущениях идет речь? Уж не космос ли она имеет ввиду?..
- Ты говоришь о февральском небе по ночам? Я часами могу на него смотреть, если никто тухлятиной из окон не кидается.
Минуту, а может, пять минут, мы молчали. Кажется, мне все-таки удалось ее озадачить.
- Чем больше бреда ты несешь, тем больше ты мне нравишься, - наконец тихо отозвалась девушка и протянула свою растопыренную ухоженную пятерню, - давай знакомиться. Я Катя.
Стало быть, Катя. Екатерина. Катька. Нагловатая, веселая и пробивная. Умеет прицеливаться и бить наповал. Такими большими и страшными снарядами. Реактивная артиллерия – Катюша.
Глава 4.
Артефакт.
Была четверть восьмого вечера, когда она, сидя на моем неуклюжем диване, сделала большой глоток из плоской коньячной бутылки и посмотрела куда-то мне за плечо, сильно прищурившись. Я в тот момент расположилась на полу, на диванной подушке, и с сожалением наблюдала за тем, как уменьшаются мои запасы армянского. Этот напряженный взгляд промелькнул у нее по меньшей мере раза четыре с того самого момента, как мы обе замолчали. А замолчали мы сразу же, стоило переступить порог моей квартиры.
Ситуация была более чем абсурдной, и мы обе это понимали. Наше некрасивое знакомство предполагало как минимум настороженность и недоверие друг к другу, хотя бы на первых порах. И вот мы сидим у меня, отдыхаем от полудюжины часов девчачьей трескотни о жизни, мужиках и вообще обо всем. Я смотрю на нее. А она смотрит на то, что располагается у меня за плечом. И, кажется, я даже знаю, что это.
- Эта книга… это что-то вроде памяти о развеселом студенчестве.
Катя поперхнулась коньяком. Я тяжело вздохнула: теперь я уже сама не захочу его допивать.
- Ты хочешь сказать, что во время учебы ты не была такой занудой?
Я обиженно надулась.
- А кто сказал, что я зануда?
Впрочем, кого я обманываю?.. да, я зануда…
- Кофе, душ, корм в аквариум, ключи в карман… дальше продолжать?.. – я отрицательно покачала головой, - расскажи мне об этой книге.
Я медлила. Правильно ли я поступаю, что вот так, сходу, совершенно, казалось бы, незнакомому человеку открываю все, что так долго хранилось в закромах моего сознания, надежно скрытое от посторонних, порой даже самых близких и родных глаз?
- Это «Граф Монте-Кристо», прихватизированный на втором курсе из университетской библиотеки. Кожа, золотое тиснение. На первый взгляд ничего особенного, но на моей памяти это единственное издание, где оба тома под одной обложкой. И лист там один лишний, прямо в самом центре книги.
- Интересно.
- Это не так интересно как тот факт, откуда эта книга взялась на факультете экономики вполне себе технического ВУЗа.
Катя только подняла брови. По ее заплывшему взгляду я поняла, что ей сейчас не до истории и тем более – не до мистики, и машинально подтолкнула к дивану оставленный на полу с утренней уборки рулончик с мусорными пакетами. Это пришлось весьма кстати, иначе мой разнесчастный голубой ковролин и такой же диван через минуту подверглись бы, так сказать, токсической атаке с воздуха.
Когда моя новая знакомая завершила обряд изливания и, наконец, вынырнула из недр пакета, я еле удержалась, чтобы не ахнуть от удивления. Передо мной была точно та же энергичная и внимательная девчонка, какой я встретила ее, стоя в луже у зоомагазина. Ни намека на то, что только что она выхлебала без малого пол литра сорокаградусного напитка, между прочим, на голодный желудок.
- Что за дрянь ты пьешь? – кажется, в ее голову впервые за весь вечер пришла светлая идея посмотреть на этикетку.
- Ну, в данном случае пьешь ты, - неуверенно парировала я, стараясь не выдать голосом, что все еще жалею об утраченном коньяке.
Катя даже ухом не повела.
- Где у тебя ведро мусорное? И руки помыть где?
- На кухне, раковина там же есть. По коридору первая дверь.
Пока за стеной лилась вода, я лежала на полу, положив под голову диванную подушку, и смотрела на черные точки на белом потолке. И в голове моей неожиданно появилась мысль о том, что потолок на самом деле – не потолок, а маленькое небо в далекой параллельной вселенной. Лампа в овальной синей люстре – не лампа, а солнце причудливой формы, а вокруг него разбросаны тут и там черные маленькие звезды-планеты, на одной из которых когда-нибудь буду жить я, собаки с меховыми ушами и красные птицы. И на самом деле не важно, что эти черные звездочки – всего лишь дохлые прошлогодние мухи. Точнее, следы от их расплющенных газетой отвратительных трупиков.
- Хочешь бутерброд с колбасой? – увлеченная мыслями о далеких созвездиях, я совершенно выпала из реальности и даже не услышала, как в комнату вернулась Катя.
Она улыбалась мне и держала одной рукой ровный тонкий кусок батона с «докторской», а другой протягивала точно такой же мне. Мой батон. И мою «докторскую». Я знала этого человека от силы двенадцать часов, а она уже вела себя и – хуже того – казалась мне, мышке-норушке из магазина, у которой с ее работой и вечерними космическими мессиями, не то что друзей – знакомых-то почти не осталось! – она, ни словом о себе не обмолвившаяся, казалась мне до интимного близкой.
И только в эту минуту, впервые за весь день, я поняла, насколько же была голодна. Катя с умилением смотрела на то, как я кровожадно впиваюсь зубами в незамысловатый ужин.
- А ведь действительно интересно, что забыла художественная книга в библиотеке технического университета.
- У этого экземпляра дурная слава, - я прожевала остатки хлеба и вытерла руки о джинсы, - наверное, поэтому его никто не хватился, когда я его по-тихому из читального зала вынесла. Поговаривают, что книга еще в восьмидесятых принадлежала одному из студентов нашего факультета. На втором курсе он подарил ее соседке по парте, а через день повесился на чердаке общежития. Типичная для нашего времени и возмутительная для советского история. Отличник, не вынесший мук неразделенной любви.
- А книга?
- В книге, в самой середине, лежал конверт. Не то предсмертная записка, не то признание, сейчас уже не выяснишь. В те времена подобные случаи на паперти не выставляли.
- А девушка что?
- А ничего. Ходила-ходила с этой книгой, страдала, слезы лила. А потом метилового спирта наглоталась. В том же общежитии. Опять якобы конверт там лежал, записки-письма и так далее. Книгу забрала библиотека. А я ее потом и свистнула.
- Ну вот, лишила родную альма-матер такого шикарного мифа.
- А наоборот. Теперь студентики на нее охоту ведут, настоящее развлечение для них и для меня, когда удается над их попытками понаблюдать.
- Любишь мистику? – Катя подперла щеку ладонью и быстрым взглядом окинула комнату, будто пытаясь найти в ней доказательства правоты своей догадки.
- Да какая там мистика, так, городская легенда. Я книги люблю. Я ведь с малых лет хотела писателем быть, стихи сочиняла, в гуманитарный готовилась поступать.
Вообще-то я лукавила. Ребенком меня кидало из стороны в сторону: то мне космонавтом взбредет в голову стать, то спасателем, то учителем (да-да, и такое было), то вдруг до дрожи хотелось выучиться на картографа, потом на водителя поездов, на моряка, и, наконец, опять на космонавта. А потом внезапно подкрались выпускные школьные экзамены, а все мои сумасшедшие желания укладывались только в одну профессию – писателя. Пиши себе и фантазируй о космических приключениях, о серьезных спасательных операциях, о путешествиях, морских экспедициях и тому подобном. Пожалуй, если бы в средних образовательных учреждениях была дисциплина, оценивающая не умение вычислять или писать правильно, а мечты и фантазии, жирная пятерка по ней перекрыла бы все мои «удовл.» в аттестате.
- Не поступила?
- Отказалась от этой затеи еще до подачи документов. Не перспективное направление. Ну вот кем бы я работала, будучи литератором? Да и стишки у меня так… посредственные.
- Ага, а кем ты работаешь, будучи «перспективным» экономистом? – Катя так звонко рассмеялась, что я, смущенная и уставшая за день, ей слегка позавидовала. У самой на лице проскользнула только горькая усмешка.
- Язва ты, Катька.
- А ведь я так и знала, что ты на этой своей неблагодарной работе – пятое колесо.
- Не поняла?
- Чужая ты там. Ты разве сама не замечала, какие роботы за кассами сидят? Двигаются как марионетки, на все вопросы в ответ заученный текст «здрасьте – до свидания – ваш чек – ваша сдача». Даже голоса как будто механические.
- А я-то чем отличаюсь?
Она опять била не в бровь, а в глаз. Мне «повезло» проработать в гипермаркете больше года, и за свою практику я успела узнать как корифеев моей профессии, так и совершенных новичков. Среди них были и люди, всю жизнь положившие на прилавок, но по большей части в кассиры попадали личности из самых невероятных областей деятельности с совершенно дифферентным образованием. Так, в одной смене со мной оказались ангелоподобная женщина-педиатр глубоко за сорок, пенсионного возраста тетушка-дагестанка, у которой за плечами только средняя школа и ровесница-студентка вечернего отделения литературного университета. Но при всем этом ярком разнообразии, была одна мелочь, которая аккуратно, почти незаметно, приводила все и всех к общему знаменателю: спустя определенный срок, для каждого, как правило, индивидуальный, любой севший за кассовый аппарат плавно становился неотъемлемой его частью.
Катя была абсолютно права: в конечном итоге мы становились похожи, как яйца в корзинке. Те же торопливые движения руками и медленная, тяжелая походка. Те же водянистые, выцветшие в ярком свете люминесцентных ламп глаза, тот же словарный запас и – что самое страшное – те же интонации, а в самых запущенных случаях и тембр голоса. Я видела молодых, красивых, энергичных людей, которые сгорали на этой работе за два-три месяца. Они полностью вливались в общий поток кукол-марионеток, у которых воображение и чувство юмора находилось где-то на уровне исключительно корпоративного. Неизвестно, осознавали ли они изменения, которые происходили, или для них все протекало ровно и незаметно – я не берусь гадать. Но в том, что результат их устраивал и устраивает, я уверена стопроцентно.
Но то ли природная заторможенность и некоторое тугодумие, то ли склонность к постоянной рефлексии и абсурдным фантазиям, то ли стабильный алкоголизм (а, может, и все вместе взятое), – что-то так или иначе удерживало меня от полного присоединения к галерее штатных роботов, хотя порой я прямо-таки физически ощущала, как меня засасывает этот гибельный водоворот. Иногда, с отвращением разглядывая себя в зеркало в ванной, я подолгу смотрела в черные зрачки, от природы чуть увеличенные, в тонкий узор радужной оболочки, и крошечная радостная бомбочка взрывалась у меня в голове, когда вместо ожидаемых запелененных и безразличных глаз на меня смотрели две очень вдумчивых и безумно грустных точки. И почему-то в этот момент в уголках начинало предательски щипать.
- Видишь ли, - подала голос после долгого молчания Катя, которая, кажется, была слегка озадачена моим уходом в размышления, - это трудно описать словами. Наверное, какой-то инстинкт толкнул меня именно к твоей одиннадцатой кассе, а теперь вот именно на ту улицу, где – батюшки! – совершенно случайно оказалась ты.
- Не так уж и случайно, - я с сомнением подняла на нее глаза, - вообще-то я здесь живу.
- А мне почем было об этом знать? – моя новая знакомая развела руками, - я вон работаю в северном округе, а живу и вовсе в Печатниках.
- Справедливо.
- В любом случае я бы все равно тебя из-под земли достала. Опять бы в магазин нагрянула, или еще куда. Еще вчера, когда ты меня своим муромцам сдала, меня прямо как по голове ударили, как током шарахнули.
- Оно и видно, - не удержалась я от сарказма.
А Катя невозмутимо продолжала:
- Мне страсть как захотелось взять вот так вот тебя за плечи, - она вцепилась в мои руки пальцами, - и хорошенько встряхнуть, чтобы вся эта магазинная ересь вышла без остатка. Это сейчас я понимаю, что одной тряской мало чего добьешься, - ее хватка стала чуть слабее, а голос почему-то погрустнел, - но, по крайней мере, еще есть шанс, что этот дерьмовый мир не потеряет еще одного живого человека.
- А многих потерял? – слетел с моих губ совершенно неожиданный для меня самой вопрос.
- Предостаточно, - мрачно ответила Катюша и вернулась на диван.
А через минуту добавила:
- У тебя в семье все живы?
- Папаньку я с рождения не знаю, так что о нем судить не берусь. Мамаша в добром здравии. Остальные в земле. Бабушка там, дедушка. И тетка с ее муженьком. Два неудачника, потягались на «жигуленке» с фурой – кто первым на съезд проскочит.
- Туда им и дорога, и премию Дарвина в зубы, - Катино лицо темнело на глазах, - а у меня без четверти полноценная семья.
У меня по спине пробежал холодок. В этот момент мне показалось, что я почти умею читать чужие мысли. Катя тем временем ушла в себя, и я воспользовалась паузой, чтобы проверить свои подозрения.
- Брат?
Моя собеседница, хоть и лежала в довольно неудобной позе, в секунду оказалась на ногах, с трясущимися ладонями и выпученными глазами.
- Откуда… откуда ты знаешь?
- Не знаю, - честно ответила я и кивнула на диван. Катя медленно села, и ее лицо из крайне удивленного вновь стало мрачным.
- Брат. Старший. Повесился. Год назад.
- Любила его? – соскочило с моих губ, а в голове бродила полная пустота.
- Терпеть не могла. Любимец родителей, долгожданный ребенок, весь такой из себя серьезный и талантливый.
- Ты тоже ничего, - ляпнула я и тут же пожалела.
- Вот именно, что ничего, - глухо отозвалась Катя, - появилась по залету, росла как трава, сама по себе. Все и так всегда крутилось вокруг Игоря – «бери пример с брата», «ему нужно помочь построить его жизнь», «у него все впереди, он мальчик талантливый»… на деле это был капризный долбоеб, умеющий в нужный момент состроить умную мордаху.
- А после… хм… смерти, что-то поменялось?
- Конечно. Сначала меня винили – и пускай косвенно – в его кончине, мол, не доглядела. Как-никак, я его нашла; а потом понеслась вечная волынка: «ты что, у нас такое горе, как ты можешь так дальше жить», и так далее, и тому подобное.
- Как – так?
- Так – что?
- Так дальше жить, ты же только что сказала…
- Ах, вот оно что! – и сквозь крошечные слезы обиды, чуть было не проступившие на Катином лице, в меня метнулась какая-то странная усмешка, - погоди, я тебе это как-нибудь покажу. Завтра, ага?
И в ту же минуту она откинулась на диванную подушку и захрапела. Остатки коньяка в организме догнали ее спустя почти час беседы.
А мне совершенно не хотелось спать. То ли оттого, что я была как никогда трезва, то ли то, что рассказала мне моя странная новая подруга, произвело на меня какое-то особое впечатление. Она говорила о брате так, словно он сейчас сидел дома с родителями и пил чай с мятой и пирожками с вареньем. Неужели ее обида, шлейфом тянущаяся с самого детства, оказалась настолько сильна, что ее не смогла исправить даже смерть?..
На столе журчал компрессором маленький аквариум. Скучающий Мелвилл, еле шевеля облезлым красным хвостом, лениво двигал тупорылой мордой донный грунт. Из приоткрытой форточки тянуло грязным талым снегом, бензином и кошками. Во дворе ворковал двигателем чей-то автомобиль. В город тяжелой поступью шла совершенно обыкновенная февральская ночь.
Я смотрела на Катино безмятежное лицо и никак не могла понять, почему случайно рассказанная история ее жизни никак не выходит у меня из головы. Я невольно пыталась себе представить, каково это – найти собственного брата в петле, но ничего не получалось. Во-первых, у меня никогда не было ни братьев, ни сестер. Во-вторых, в сознательном возрасте мне фактически ни разу не приходилось сталкиваться со смертью. Дедуля, благодаря которому я в один прекрасный день обзавелась однокомнатными апартаментами, - и тот умудрился умереть и быть похороненным именно в тот момент, когда меня не было в городе. Тогда, спустя несколько безуспешных попыток перевоплотиться в Катю, стрелки сами собой перевелись на собственную жизнь.
За полных двадцать четыре года это был первый раз, когда я всерьез задумалась о смерти. За моими плечами осталось шесть с лишним лет невнятного и практически набело стертого из памяти младенчества, десять лет унылой школы с ее пустячными драками, сплетнями и обидами, пять лет безбашенных университетских будней, в которых было больше этилового спирта и административных правонарушений, чем учебных дней. Затем добавились еще около двух лет прозябания за прилавком, в течение которых у меня не находилось ни сил, ни времени поразмышлять о том, что будет, если меня вдруг не станет. И вот теперь этот вопрос застал меня врасплох, а за ним в голову полезло еще с десяток сопутствующих.
Сколько лет мне осталось?
Успею ли я обзавестись собственной семьей?
Будет ли это естественной смертью, или я последую примеру Катиного брата?
Как отреагируют знакомые, друзья, мама?
Будут ли обо мне вспоминать?
Что будет со мной? Есть ли какая-то форма существования после смерти, или это конец всех концов?..
И хотя на последнее я себе тут же почти уверенно ответила, что меня ждет маленькая голубая планета в черном далеком космосе, все же понимание, что все остальные вопросы еще долго не будут отпускать мое сознание, сильно портило приятное ощущение недаром прожитого дня и поднимало в груди отвратительное чувство какой-то непривычно глубокой тяжести.
Как Кате удается с этим жить? Неужели она уже знает ответы на все вопросы?..
Судя по тому, как ровно и красиво вздымалась ее грудь, и как изящно свисала сантиметрах в пяти от пола расслабленная кисть руки, мне действительно ничего не оставалось, как дождаться первых и самых ярких лучей февральского рассвета.
Глава 5.
Семен и кое-что еще.
Странное покалывание где-то в области желудка заставило меня разлепить тяжелые веки. Я по-прежнему находилась в положении полусидя-полулежа в глубоком голубом кресле, босиком, одетая так же, как вчера вечером. В комнате стоял душный полумрак, пахло пыльным ковром и что-то отвратительно жужжало над ухом. Циферблат наручных часов показывал без двадцати девять.
Стоп. Восемь сорок?! А кто выключил солнце?..
Откуда-то справа доносилось ровное глубокое дыхание. А из окна дуло в спину.
Окно! Что-то здесь не так. Я с трудом заставила себя подняться, стараясь сильно не шуметь на тот случай, если сопение со стороны дивана мне не почудилось…
И тут же взвыла. Боль в левой стопе пронзила насквозь, в секунду разлившись по всему телу. Впотьмах я даже не сообразила, что то, что воткнулось мне в ступню, надо бы по-хорошему вытащить. Кое-как, на одной ноге, я доковыляла туда, где, по моим представлениям, должно было находиться окно.
Рассохшаяся деревянная рама была обтянута плотным шерстяным пледом. Один из его округлых краев топорщился, и из-под него тянул холодный и влажный сквозняк. Рядом, на подоконнике, в узкой полоске света сиротливо блестели три небольших, но очень острых мебельных гвоздя. Я даже толком не успела подумать о том, что в моем доме отродясь не было гвоздей, тем более – мебельных, но тут за моей спиной, сонная и напуганная моим криком, возникла Катя.
- Вот же ж петушина, - пробормотала она, рассеянно наблюдая, как я, шипя и поминая черта, вытаскиваю из пятки злополучный стройматериал.
- А? – я вытерла со лба проступившую испарину и, наконец, встала на обе ноги.
- Я говорю, будильник из тебя классный бы получился. Если бы не орала спозаранку по воскресеньям. Я бы с удовольствием еще покемарила.
- Нехрен спать, - огрызнулась я в ответ, с неприязнью ощущая, что утренняя боль в желудке, благодаря казусу с гвоздем отложенная на потом, плавно возвращается, - лучше скажи, какой гений, и, главное, когда додумался занавесить окно пледом, под которым я, между прочим, пыталась подремать?
- Ну, позволь заметить, что нас здесь всего двое, - Катя провела пятерней по растрепанным волосам и огляделась по сторонам, - и я здесь в первый раз. Откуда мне знать, чем твои окна заколачивать? Да и для чего?..
Да уж. Только я могла знать, каким навязчивым бывает солнце по утрам с моей стороны дома. Однако это вовсе не объясняло того, почему я не помню, как прибила единственный плед в доме к окну. Впрочем, сейчас об этом думать совершенно не хотелось. Нужно было хоть чем-то вернуть голову на ее законное место.
Советская электрическая плита нагревалась мучительно долго. Когда конфорка раскалилась докрасна, кофейник приятно зашипел, а по квартире потянулся легкий шлейф дурманящего запаха кофе, вернулась способность логически мыслить.
Я сижу на своей кухне с практически незнакомым мне человеком, за окном воскресенье и +2 градуса по Цельсию. Во мне ни грамма спирта, я проспала как убитая целую ночь с журчащим над головой аквариумом, да еще где – в кресле! При этом ничего не пропало, а интерьер абсолютно цел (чего, правда, не скажешь об оконной раме). Этот диссонанс давил на голову и заставлял меня невольно хмуриться. Катя в это время сидела по другую сторону стола, подперев щеку ладонью, и с интересом меня разглядывала.
- Дай угадаю: тебя смущает то, что твой привычный уклад жизни с моим появлением дал глубокую трещину?
Я медленно кивнула в ответ.
- Погоди, еще не вечер. Ты свою торговую волынку забудешь как страшный сон, и начнется это, - она мельком взглянула на кухонные часы, - часов через десять.
Смешанные чувства вызвала у меня эта новость. Безусловно, я догадывалась, что и этот день мне предстоит провести в обществе Кати. Меня распирало от любопытства, каким таким образом она собиралась взять и перетрясти всю мою скучную жизнь, и в то же время я прекрасно понимала, что за окном действительно воскресенье, а завтра в половину восьмого утра я уже должна буду натягивать красную форму в раздевалке, где пахнет бабами и сыростью. И за эти ничтожно короткие выходные я совершенно не выспалась и не отдохнула, и, по всей видимости, уже и не отдохну.
- Послушай, - неуверенно растягивая слова, обратилась я к гостье, - может, отложим все это на потом? Скажем, на следующие выходные, а? Я устала как собака за минувшую неделю…
Катя отхлебнула кофе из чашки и поморщилась – не то от вкуса, не то от моих слов.
- Ну что за глупости? Ты что, тряпка? Давай, соберись. Один рывок сегодня вечером – и утром себя не сможешь узнать, как огурец будешь.
- Соленый, - упавшим голосом добавила я, понимая, что просто так от Кати не отделаешься.
Вообще-то мне не очень верилось в то, что после изматывающей рабочей недели и еще двух дней без глубокого сна без сновидений я буду, как выразилась моя новая знакомая, «как огурец». За последние года полтора-два, перепробовав десятки способов вернуть себе в кратчайшие сроки трудоспособность, я пришла к выводу, что действительно результативный метод есть только один: вечером пятницы 0,5 или 1 литр светлого, в зависимости от настроения и степени сытости. При желании можно заменить на 0,25 – 0,5 красного полусухого. Но это если зарплату выдали недавно. Утром в субботу еще 0,5 светлого, а вечером граненый «Мухинский» стакан-полтора «Армянского» или «Столичной» и 1-2 таблетки «Феназепама». Последнее взаимозаменяемо «Димедролом». Утром (вернее, как правило, днем) воскресенья, если отекшее тело позволяет добраться хотя бы до кухни, можно принять таблетку «Лазикса» и что-нибудь от головы и где-то до полуночи уединиться с белым другом. Один день позора в неделю, зато наутро понедельника ты и впрямь как огурец – весел, крепок и хрустишь.
Поэтому я никак не могла поверить в то, что какой-то десяток часов поставит меня на ноги.
Остаток завтрака мы провели каждый в своих мыслях.
Примерно к полудню дискомфорт в желудке, растревоженный дешевым горьким кофе, превратился в самую настоящую боль. Я сидела, скрючившись, в своем кресле, а Катя ходила по комнате, качая головой и цокая языком. Она бросала в меня терминами, большую часть которых я вообще слышала впервые, а я старалась отвечать односложно, потому что с каждым лишним движением мне становилось все хуже.
- Язва?
- Нет.
- Аппендицит?
- Был.
- Гастрит?
- У всех.
- Гастроптоз?
- Кто?
- Дуоденит?
- А?
- Пилоростеноз?
- Чего?..
- Функциональная желудочная гиперсекреция?
Вот тут даже я не выдержала и, держась за бока, расхохоталась. Без сомнения, намерения моей гостьи были самыми что ни на есть добрыми, и упрекать ее в бестактности было бы сущим кощунством, но такую интеллектуальную атаку мой мозг выдержать физически не мог.
- Что? Что я не так сказала? – развела руками Катя, недоуменно глядя, как я, окончательно позеленев в лице, трясусь в припадке веселья.
- Катюш, ты удивительный человек, - вытирая проступившие слезы, выдавила из себя я, - в уме и начитанности у тебя явно нет недостатка. Только ты одно забыла учесть: сейчас ты говоришь с персонажем, который сто лет рекламной газеты в руки не брал, я уж не говорю про книги. Ты со мной сейчас все равно что на китайском говорила.
Катя недовольно насупила брови.
- Ну хоть полегчало?
- Значительно, - все еще пытаясь отдышаться после продолжительного смеха, ответила я, с удивлением замечая, что боль и впрямь притупилась.
Когда за окном существенно потемнело, а стрелки часов показали пятнадцать минут восьмого, Катя, окончательно опустошившая мой холодильник и уже начавшая всерьез скучать в тесном коробке квартиры, вдруг оживилась, вскочила с дивана и начала выдвигать ящики стенки, открывать шкафы и тумбочки.
- Что ты делаешь? – разорение холодильника я восприняла спокойно, но такое открытое покушение на платяные хранилища выглядело по меньшей мере возмутительно.
- Ищу, во что бы тебя нарядить. Подними свой ленивый зад и помоги мне.
Моя пятая точка не сдвинулась ни на йоту.
- Пока ты не объяснишь, с какой целью ты из меня хочешь сделать рождественскую елку, я тебе вряд ли смогу чем-то подсобить.
- Меньше вопросов – больше действий, - отрезала Катя, продолжая хаотично раскидывать по полу содержимое ящиков, старательно сложенное мной утром субботы.
Она извлекала на свет одну за другой рабочие рубашки, жилеты, жакеты, черные рабочие брюки, такие же джинсы, вслед за ними на ковролин отправились несколько университетских футболок, пара клетчатых олимпиек, мамин свитер с оленями, фиолетовая флисовая толстовка… она швыряла все, что ей попадалось под руку с таким видом, будто копалась в помойном контейнере. Ей не понравились и страшно удобные узкие джинсы, которые пережили пять лет университета, три похода и две вылазки на заброшенные стройки, и, кажется, еще столько же переживут. Она скривила рот при виде умилительнейшей майки с эмблемой WWF и призывом беречь нерп. Самый новый и самый замечательный серый в полоску пиджак, в котором я защищала диплом и в котором устраивалась на работу, полетел под ноги, не задержавшись в шустрых Катиных руках ни на секунду.
И тут она удивленно замерла.
Я догадывалась, до чего она дорыла мои квартирные недры, но боялась себе признаться в том, что изумление на ее лице граничило с искренне детским восторгом. За ту минуту, пока Катя аккуратно вытаскивала бесформенный сверток из нижнего ящика шкафа, я успела вспомнить все молитвы, которым меня когда-то учила набожная мама, в надежде, что это окажется не тем, о чем я подумала.
Но тщетно. Мятое нечто в руках гостьи развернулось и приобрело форму ярко-оранжевой рубашки с коротким рукавом, бронзовыми значками на лацканах и такими же пуговицами на плечах-«погонах». На левом нагрудном кармане красовалась темно-красная машинная вышивка в виде эмблемы «КАМАЗ». Я всеми фибрами души ненавидела этот советский трофей, кроме того, меня тошнило от одного ее цвета. Ровно с того момента, как дедуля привез мне из Набережных Челнов эту отрыжку текстильного производства в подарок на окончание школы, после первой же примерки она отправилась на самое дно самого дна стенки, лишь бы только больше не видеть, где и была благополучно забыта. И сейчас, смотря на сияющие от неподдельной радости глаза моей новой знакомой, я мысленно проклинала себя за то, что за столько лет я ни разу не удосужилась разобрать ящики и выкинуть хотя бы этот кошмар.
Страшно удобные потертые серые джинсы моментально перекочевали с пола обратно в Катины руки.
- Идеа-а-ально, - с придыханием протянула она, прикладывая вещи ко мне, одновременно сникнувшей и раздраженной, - чуде-е-есно.
- Катюша, пожалуйста, не мучай меня, убери эту гадость с глаз долой, я тебя очень прошу, - лепетала я, подбирая с пола куда более приличные, на мой взгляд, вещи.
- Поверь мне, ты будешь очень эффектно смотреться, особенно если тебя еще и причесать по-нормальному, - бурчала в ответ Катя, сильными и резкими движениями стягивая с меня домашний свитер, - а это важно в компании, в которой нам предстоит провести этот вечер. Надо, чтобы ты произвела впечатление и запомнилась.
- Конечно, такое чучело забыть будет невозможно, - совсем упавшим голосом выдавила из себя я, прежде чем Катя, уже напялившая на меня оранжевое одеяние, с остервенением начала застегивать пуговицы, попутно доставая из заднего кармана своих брюк расческу и какой-то тюбик.
Минут через десять она за шкирку подтянула меня, упирающуюся и скулящую от беспомощности, к зеркалу в полный рост в коридоре. У меня было стойкое ощущение, что с меня сняли скальп, расписали гжелью, крепко запеленали в саван, и по ту сторону стекла я вот-вот увижу не то живой труп, не то Рональда Макдональда в миниатюре. Однако в том, что смотрело на меня из зеркала, первое время вообще сложно было признать меня. Вместо привычной бледной и не по годам дряхлой пародии на человека, в зеркале отражалась девушка лет восемнадцати, напуганная, недовольная, но в то же время не лишенная определенного очарования. Обычно неопрятный и растрепанный мышиного цвета конский хвост благодаря Катиным сильным рукам и гелю аккуратно лег прямыми гладкими прядями по плечам и лопаткам. Глаза, обычно выглядящие поросячьими из-за сильного минуса в диоптриях очков, с помощью всего пары тоненьких линий черного и красного карандашей стали не просто реального размера, но и в принципе приобрели объем, перестали теряться за неровными стеклами. Дрянная рубашка уже не походила на рабочую одежду сотрудников общепита, - с узкими джинсами, незамысловатым макияжем и несколькими простенькими цепочками и браслетами на руках и шее я стала походить на начинающего фрика, которому для полного счастья не хватало только еще хотя бы одного какого-нибудь сумасшедшего аксессуара.
- О, погоди одно мгновение… - Катя словно прочитала на моем лице последнюю мысль и метнулась к вешалке.
В несколько секунд на недавно прилизанную шевелюру опустился дедов серый котелок, которому лет раза в два больше, чем мне, отчего он всегда казался мне бесполезным пылесборником, но рука не поднималась выкинуть последнюю память о родственнике. Как оказалось, не зря. «Фриковый» образ дополнился. Гештальт завершился.
Ослепленная необычностью собственного отражения, я с трудом и с Катиной помощью натянула на ноги зимние кроссовки, повесила на плечи черное драповое пальто и свернула на шее петлю из полосатого шарфа. Даже без яркого оранжевого пятна, в моем привычном одеянии, уже невозможно было признать ту блеклую и неуклюжую девочку-кассиршу под номером сто тридцать два, какой я была всего около полутора суток назад. Возможно, сказалось нарушение экстерьерных привычек. А возможно, вместе с внешностью что-то сдвинулось и внутри. Из-за событий последних двух дней я не могла с точностью ответить на этот вопрос.
- Куда ты меня ведешь? – поинтересовалась я, отмеряя трехсотый метр шумными шагами по заснеженным дворам.
Мы двигались торопливо и как-то скачкообразно, виляя то в одну, то в другую сторону, и все же я не могла не знать эти места. Разбитые фонари, символика анархии на мусорных баках, зеленая скамейка с варварски вырванным сиденьем, и даже побитая морозами и лишаем полосатая кошка возле гранитной клумбы – все это представляло собой не что иное как двор, где меня в один из космически прекрасных февральских вечеров чуть не пришлепнуло трехпроцентным «Домиком в деревне». Или это был «Веселый молочник»?..
Впрочем, думать об этом было некогда. Катя уверенно сбавляла скорость шага, и в неярком свете одного из подъездов уже вырисовывалась чья-то невысокая и пухлая фигура.
- Смелее, подойди поближе, - Катя за рукав подтянула меня к неизвестному.
Он стоял спиной к подъезду, свет падал на него сзади, но кое-какие черты лица привыкший к сумраку глаз различить сумел: толстая, похожая на кожуру апельсина, лоснящаяся кожа, широкие крылья носа, усы щеточкой и начинающая лысеть макушка говорили о том, что этому человеку примерно от тридцати пяти до сорока лет. Не успела я об этом подумать, как незнакомец открыл рот.
- Как обычно, Катюш?
Я чуть не села тут же, на ступенях. Голос мужчины был поразительно высок и звонок, всего в трех произнесенных словах он звучал, как весенний ручей в березовой роще, и этому голосу явно было не сорок.
- Семен, познакомься, это…
Мне пришлось срочно прийти в себя после новых впечатлений, чтобы вовремя сообразить, что Катя замялась неспроста. За два дня знакомства я так и не удосужилась представиться. А она даже и не намекала.
- Аня, - я было дернула пальцами для рукопожатия, но почему-то передумала.
- Попроще, но две, - кивнула Катя, и ее голос из обычно мелодичного стал глухим и шершавым, как наждачная бумага, - шевелись, мы торопимся.
- Приятного вечера, - толстый Семен поспешно сунул что-то в руки моей спутнице и словно испарился в воздухе.
- Идем. Аня.
Она еще несколько раз тихонько произнесла мое имя, будто пробуя его на вкус, прежде чем привычным жестом набрала восьмизначный код подъездной двери. Заинтригованная происходящим, я шагнула в теплую желтизну освещения подъезда.
Этот дом, который снаружи в точности повторял мою собственную высотную «панельку», выглядел совершенно иначе внутри. И еще сильнее он контрастировал с тем, что осталось на улице. От самой кодовой двери до лифта лежал приличный ковролин, в подсобке для консьержей действительно сидел консьерж, было непривычно чисто, тепло и пахло едой. У лифта моргала крошечным глазком камера видеонаблюдения, а дверцы на всех почтовых ящиках были целы и, кажется, недавно выкрашены. Лифт двигался вверх почти бесшумно, в нем было зеркало, и нажатая девятая кнопка горела зеленым огоньком. Я была настолько увлечена этим антуражем, что не сразу почувствовала, как Катя чем-то настойчиво тычет мне в руку.
- Держи и убери в карман. Лучше в карман брюк.
На мою протянутую ладонь опустился целлофановый конвертик размером с колпачок от шариковой ручки. Я поднесла его к глазам, стараясь рассмотреть, что в нем находится, но моя новая знакомая поспешно шлепнула меня по пальцам.
- Убери, говорю. Потом будет время на изучение. И шарф сразу сними, там тесновато.
Я послушно потянула полосатую петлю. Там – это где? Куда мы идем? К кому? Ждут ли нас, или это незапланированный визит?..
Мы стояли на этаже возле череды дверных звонков, Катя медлила, сосредоточенно глядя на темно-синее окно и общую балконную дверь в конце площадки. А у меня в животе опять началось светопреставление, но на этот раз я знала, в чем причина. А вдруг хозяева не обрадуются незваным гостям? Я ведь даже не знаю, кто здесь живет. Как я объясню, почему я тут, и для чего пришла, если даже себе не могу ответить на этот вопрос?.. чтобы немного успокоиться, я тоже посмотрела на окно. Там, за пыльным стеклом с отпечатками чьих-то рук, дорожками сигаретного пепла и дождевыми разводами, висело гладкое, как выходная скатерть, небо. Ни облачка. Ни месяца. Ни звездочки. Сконструировать бы звездолет и прямо с этого балкона… эх!..
Мои мысли прервал безумно приятный мужской баритон, от которого моментально по всем кровеносным сосудам рванул заряд электрического тока.
- Привет, девчонки! Что стоим, кого ждем?
Батюшки, приехали… неужели это…
- И тебе не хворать, Макс. Я опять твой звонок запамятовала, хоть бы подписали, - как сквозь туман услышала я Катин голос, и только тогда нашла в себе силы повернуться.
Черная футболка, серебряный браслет на запястье, кольцо на мизинце, еще одно на большом пальце. Квадратные очки в черной оправе, джинсы, сланцы, зеленые носки. Ежик, щетина, за ухом сигарета и эта его вечная полупрозрачная улыбка…
- Заходите давайте, нечего мне коридор проветривать.
Максим Германович даже рукой поманил, придерживая тяжелую железную дверь другой, как бы готовясь ее в любую секунду закрыть. На ватных ногах я двинулась мимо него за Катей. А она, как ни в чем не бывало, пританцовывая, направилась прямо в одну из квартир. Скинула с ног сапоги, швырнула на банкетку куртку, и вот так, в одних носках, прошлепала вглубь ближайшей комнаты, но на полдороги остановилась и повернулась ко мне, жмущейся рядом с именитым хозяином квартиры на пороге.
- Вот тебе, пожалуйста, и свежая кровушка, Максик. Вам, как незнакомым людям, будет о чем поведать друг другу за долгий зимний вечер. Разреши представить тебе мою новую подружку…
- …Аню, - закончил Максим.
Кажется, у нас с Катей одновременно глаза стали размером с чайные блюдца…
- Откуда… - хором выпалили мы, но он снова не дал договорить.
- Самый грустный кассир местного гипермаркета, верно припоминаю?.. в таком шикарном обличии прямо не узнать… у вас бейджики именные на самом виду. Кажется, касса номер семнадцать.
- Одиннадцать, - поправила Катя.
- Одиннадцать, - еле слышно выдохнула я, и уже чуть смелее и громче добавила, - не магазин, а клуб знакомств какой-то…
Максим усмехнулся и двумя пальцами легонько потянул меня за воротник пальто. Я спохватилась, что до сих пор единственная стою в верхней одежде, и начала поспешно стягивать с себя пресловутый наряд, в результате чего, как и следовало ожидать, потеряла равновесие и чуть было не поцеловалась с тапочками телеведущего, но кто-то сбоку вовремя ухватил меня за локоть.
- Валер, на нашей улице сегодня праздник, - услышала я над собой голос Максима, - аж целых две симпатичные собеседницы. Идемте знакомиться.
В просторной боковой комнате стоял бежевый угловой диван и широкий стеклянный журнальный стол. На столе в беспорядке были расставлены пепельница, несколько стаканов, валялась пара сигаретных пачек, в разные стороны отбрасывала неяркие блики прозрачная квадратная бутылка, этикетка которой заставила меня невольно улыбнуться: тот самый джин…
- Так, ну мы трое давно знакомы, - нарушила минутную тишину Катя, не давая мне как следует рассмотреть комнату и ее обитателей, - Никон, как я вижу, тоже личность идентифицированная. Это Валера Каган, главный оператор канала, где звездит Макс. Ну а это Аня. Аня человек из особых, не совсем привычных кругов, что, однако, не мешает ей нести совершенно фантастическую чушь, которая может показаться вам, творческим гуру, весьма полезной, - и прежде, чем я окончательно растерялась от последних слов, она крепко схватила меня за «погон» рубашки, - все знакомы, все довольны. А теперь, мальчики, дайте нам минут пятнадцать прийти в себя после тягчайшего пути через ваши выселки, - и решительно потянула меня через коридор обратно к лифтам, а затем – на общий балкон.
Холод обжег мне лицо, босые ступни и оголенные руки.
- Доставай свой телескоп, - Катя где-то рядом зашуршала целлофаном, и вместе с характерным щелчком вспыхнули искры зажигалки.
- Чего?
- Телескоп, говорю, доставай. Из кармана. В белом пакете, - и ее глаза вспыхнули в городской полутьме каким-то дьявольским огоньком, - посмотрим, какой из тебя огурец.
Глава 6.
Телескоп.
На моей ладони лежал узкий и продолговатый сверток из тонкой папиросной бумаги. Он щекотал пальцы, чуть дергаясь на ладони от сквозняков. Катя снова щелкнула зажигалкой.
- Сигареты когда-нибудь курила?
- Пробовала, - уклончиво отозвалась я, не отрывая взгляда от своей руки.
- То же самое. Один конец в зубы, второй прикуриваешь. Дело пойдет – вдыхаешь глубоко, полной грудью, задерживаешь дыхание, через несколько секунд выдыхаешь.
Я наконец подняла на нее взгляд. Она жевала кончик точно такого же свертка, и на лице у нее было написано крайнее возбуждение. То же самое, которое несколько раз мелькало позавчера, на кассе.
- Это ответ на все вчерашние вопросы, да?
Катя сосредоточенно на меня посмотрела.
- Ответы в тебе. Это только маленький шаг навстречу собственному сознанию.
На этот раз она была не совсем права. Точнее, не совсем корректно ответила мой вопрос – он был не обо мне, а о ней. Впрочем, слова уже были не важны – печальный блеск в ее красивых голубых глазах все выдал. Значит, вот как она переживает потерю брата. Вот что помогает ей держаться на ногах в словесных баталиях с родителями. Вот как она живет. Права ли я, что сейчас, стоя почти голышом на морозе, поддерживаю ее в том, что не знакомо мне, а обществом расценивается как подсудный порок?..
- Ну? – прервал мои размышления Катин голос.
А, впрочем, что я теряю? Хуже от какого-то разнообразия в порядком приевшейся жизни мне точно уже не станет.
Горячий и едкий сладковатый дым заструился в легкие. Февральский холод и мысли о том, что я делаю что-то не то, медленно поплыли прочь. Спустя две или три неторопливые затяжки по телу потекло ощущение какой-то легкости и отрешенности, ноги, руки и спина сами по себе чуть расслабились, рот словно кто-то высушил, ужасно захотелось сделать хотя бы пару глотков воды. Ночная Москва, и без того блестящая и яркая с высоты девятого этажа, как будто прибавила в цвете.
Катя стояла рядом, закрыв глаза и подняв лицо к небу. Ее тонкие пальцы легко летали от бедра к губам и обратно, и наверняка в этот момент я, со своими угловатыми ужимками, выглядела рядом с ней нелепо.
Вдох. Выдох.
Но, собственно, сейчас это никого, кроме меня, не волнует. Да и меня не так, чтобы очень… кажется, впервые я чувствовала, что свободна от чужих мнений и посторонних взглядов, и даже возвращение в маленькую полузнакомую мужскую компанию вряд ли что-то изменит.
Вдох. Выдох. Пальцы обожгли края тлеющей бумаги.
- Пора возвращаться, - углубившись в свои мысли, я даже не заметила, как Катя обошла меня сзади и встала у двери.
Я еще раз посмотрела на точки городских огней внизу, потом на глубокую, густую синеву неба, отыскала глазами снежно-белый месяц, и только тогда повернулась к подруге. Только теперь я почувствовала, что ноги меня совершенно не слушались, усилие двинуться вперед шло вхолостую. Голова не кружилась, пол под ногами не ходил ходуном, как после хорошей пьянки, но соблюдать равновесие было практически невозможно. Я ухватилась за дверной проем и только тогда смогла кое-как протиснуться на этажный пролет. Как сквозь толщу воды я услышала Катино «ничего, по первой еще и не так бывает». В тот же момент она, казалось бы, совершенно не реагирующая на только что выкуренный косяк, не вписалась лбом в закрытую железную дверь.
Это показалось мне настолько забавным, что я звонко рассмеялась, замахала руками и слегка осела, стоя рядом с лифтом. Каким-то внутренним чутьем я ощущала, что моя реакция ее сейчас ничуть не смутит и не обидит. И действительно, обернувшись на мой голос, она сама согнулась в три погибели, подергивая плечами и еле слышно всхлипывая. Я впервые с момента нашего знакомства видела ее такой беззаботно-счастливой, и почему-то это поднимало во мне все большие и большие волны радости. Теперь уже не только она держалась легко и непринужденно в любом месте и в любое время, - уже я сама готова была действовать, не оглядываясь на старые привычки и принципы.
В тепле этажа, а затем и квартиры, на удобных мягких подушках, дурманило сильнее прежнего. К жажде добавился зверский голод, а на столе с момента нашей с Катей отлучки не добавилось ничего, кроме двух невысоких квадратных стаканов. Максим вразвалку сидел в самом углу дивана, поочередно шевеля своими смешными носками, в кресле неподалеку примостился Валера. У меня наконец появилась возможность вглядеться в его лицо.
Он был весьма неплох собой, если не сказать, что красив. Очень темные каштановые волосы коротко острижены, густые брови домиком, карие глаза с отливом в зеленый, некрупный нос правильной формы, аккуратно выбритый квадрат щетины вокруг губ и подбородка, и еще от висков по скулам спускаются две ровные темные полоски. В руках он держал потрясающей красоты красную гитару с изящным черным грифом.
- Джазовая полуаккустика, почти эксклюзив, - заговорил он, кажется, обращаясь ко мне, - играешь?
Катя в этот наблюдала за тем, как Максим сосредоточенно разливает джин по стаканам. Значит, точно ко мне.
- На гитаре нет, к сожалению, - хрипло отозвалась я и сама удивилась тому, как легко мне дается связная осмысленная речь, - я вообще как-то от музыки далека, три класса виолончели в средней школе – вот и весь мой культурный багаж.
- Не весь, - звонкий голос моей подруги заставил Валеру отвести взгляд от инструмента, - она пишет классно. Стишки там, рассказы всякие.
Я еле удержалась, чтобы не охнуть от удивления.
- Так ты ведь даже не слышала ни разу. Почем тебе знать, может, я и не пишу вовсе?
- Но ведь пишешь? – вступил в разговор Максим, протягивая мне стакан, наполовину наполненный такой соблазнительной жидкостью, что я еле удержалась, чтобы не выпить его тут же, залпом, - видишь ли, - он придвинулся ко мне чуть ближе, - у нас тут шкурный интерес.
Лечь и не встать. Еще совсем недавно я делала морду кирпичом, только бы не выдать свое благоговейное волнение от того, что Максим Германович изволил по случайности явиться на мою скромную кассу, а сейчас я преспокойно сижу в каком-то полуметре от него, в его (по всей видимости) квартире, и у него к моей персоне какой-то там шкурный интерес! Я попыталась вспомнить, не потребляла ли я сегодня что-то кроме кофе и плана, не билась ли где головой, потому что реальность происходящего встала под большим вопросом. По всему телу туда и обратно ходили волны покоя и невесомости, и это еще больше усугубляло мое недоверие к действительности. Но тут Валера, перемещавший гитару с колен на пол, не рассчитал свою сноровку и пребольно опустил тяжелый гриф прямо мне на мизинец. Сомнения в момент улетучились.
- Пишу, - стараясь не морщиться, отозвалась я, - вернее, писала. В последнее время это удается все реже, если вообще удается.
- Понимаю, - кивнул Максим, - ударный труд в торговой сфере, поди, все силы отнимает.
Знал бы он, о чем говорил…
Конечно, я уставала на работе. Непрекращающиеся циклические движения рук, усилия ног, нажимающих на вечно заедающие педали, спина, которая тоже не колом стоит, ей приходится извиваться в наклонах к упаковочным пакетам и чековому аппарату. Жесткий стул, теснота… благодаря не очень высоким ценам на продукты, магазин получил разряд мелкооптового, и народ, наученный горьким опытом девяностых, радостно ринулся закупать продовольствие целыми коробками и мешками. Пятикилограммовые упаковки круп, двадцати пяти килограммовые мешки сахара, пяти- девяти- и двадцатипятилитровые бутыли с питьевой водой, пластиковые упаковки баночного пива, сырные головы… к концу рабочего дня ты ощущаешь себя как минимум тягачом или подъемным краном. Спину ломит, хвост отваливается.
Но все эти физические прелести профессии не так утомляют, как равномерный писк сканеров, месиво человеческих голосов, склочные женщины, сердитые мужчины и орущие дети. Я никогда не понимала, как можно ходить в места, подобные нашему гипермаркету, полным составом – и особенно зимой: в узких проходах в объемной одежде не протолкнуться, кругом болящие, сопливые, гулко кашляющие направо и налево, даже не удосуживающиеся прикрыть рты хотя бы ладонями. И еще перепад температур. Граждане молодые родители, ну о чем вы думаете, когда вдвоем тащите в магазин грудничка, укутанного по самое не могу, у которого наружу торчит один нос, пара сморщенных глазенок и открытый на всю Ивановскую беззубый рот?.. Вам хорошо, вы сняли тулупы и готовы разглядывать сигаретные блоки и восемь сортов шоколадного печенья вечно, а вот мелкому червячку в пуховом комбинезоне уже час как жарко, он багров, как отварной рак, и, естественно, об этом сообщает всем окружающим истошным воплем. И апофеозом таких ситуаций становится порой далекая от цензуры брань мамаш и папаш на надоедливое дитя. Как говорится, плохому танцору…
Не раз и не два, петляя между хмурыми домами и лебедиными шеями фонарей, заглядывая то в звездные, то в однотонные небесные просторы, я думала о том, что мне немного не хватает тех, пускай корявых и неумелых стихов и миниатюр, которыми мне удавалось баловаться всю младшую и среднюю школу и первые годы студенчества. Тогда выходные дни, еще не побитые монотонностью рабочих, время от времени порождали новые, непохожие друг на друга образы, из которых теперь остался всего один, самый первый, самый детский: та самая планета с голубым песком, полосатыми цветами и красными птицами.
Пока я об этом размышляла, Валера, оставивший попытки куда-нибудь пристроить свой музыкальный инструмент, включился в общую беседу и теперь вместе со всеми выжидающе заглядывал прямо мне в глаза.
- Все, что есть, разумеется, у меня не с собой. Но даже если бы что-то и нашлось, оно вряд ли было бы похоже на то, что вы ищете.
- Знаешь, сейчас не столько важно, о чем текст, сколько умеешь ли ты грамотно и лаконично излагать мысли. Ну и фантазия тоже не последнюю роль играет. Обзоры, пусть даже музыкальные, все равно похожи один на другой, но одно и то же ни ведущий говорить не захочет, - Валера кивнул на Максима, - ни зритель слушать не будет. У нас до позапрошлой недели таким внештатным статейщиком девушка работала, Тоня. Начала отлично, материал как орехи щелкала, а потом, как в программе изменения да перестановки пошли, сразу нос начала воротить. И вот ушла. Я, конечно, пытаюсь что-нибудь сообразить, но чукча совершенно не писатель.
- Да мы оба хороши, - усмехнулся Максим, - и Катюшка вон тоже разок попробовала что-нибудь наваять на досуге, у меня до сих пор этот опус висит в рамочке на стенке.
- В туалете, - с деланной обидой подтвердила Катя и повернулась ко мне, - а наизусть ничего не помнишь?
Я внимательно посмотрела в ее покрасневшие глаза и так выразительно покачала головой в знак отрицания, что Катю снова спополамило. Глядя на нее, заулыбались и мужчины.
- Вот что, в следующий раз неси все, что найдешь, будем изучать и думать, - Валера взял свой стакан со стола, - а пока довольно греть напитки, предлагаю тост за встречу.
Четыре сомкнутых стакана весело звякнули, и прежде чем живительная влага коснулась моего вконец превратившегося в пустыню Сахару языка, в нос ударил крепкий сладковатый запах. Всего за секунду в моей голове успело пронестись сразу несколько мыслей – и о том, что меня снова ждут в этом казавшемся недосягаемым доме; и о том, что в кои-то веки моя печень полакомится чем-то дороже двух сотен рублей; и о том, что в силу отсутствия соответствующего опыта, еще неизвестно, как отреагирует после плана на высокий градус спирта моя ума палата…
Все тело вместе с новой волной приятной невесомости окатило мягким и каким-то живым теплом. Мне совсем похорошело. Через золотую пелену я с трудом прочитала на Катином лице характерные движения и тут же включила притупившийся слух.
- …Да она сходу такое выдать может, вам никакие древние писульки не нужны будут.
Ага, это опять про меня. Что она делает? Она ведь на корню рубит повод прийти сюда снова... а меня так затянула в свои сети эта жизненная сказка, что ее любой ценой не хотелось отпускать…
- Помнишь, что ты там про ночное небо говорила? – на Катиных щеках выступил румянец. Я непроизвольно приложила холодные ладони к своим скулам. Не дай бог сейчас еще и раскраснеться, мало мне глаз...
- А что там говорить, - услышала я свой голос как будто со стороны и попыталась замолчать, но ничего не вышло, - это надо видеть, вы сами все поймете, если хорошо посмотрите.
- Это повод покурить, - Максим летящим жестом подхватил со стола сигареты, зажигалку и пепельницу и вышел в узкую пластиковую дверь в конце комнаты.
Во второй раз за вечер оказываясь на морозе в одной рубашке, я совершенно не думала о том, что это может плохо закончиться, и какое-нибудь воспаление легких станет моим другом на ближайшие недели три. В то же время я так давно не болела всерьез, так, чтобы залечь дома в одеялах с градусником, что подобная перспектива казалась мне едва ли не долгожданней отпуска. Подготовка кассы, таскание продуктов, колючая форма и в зной, и в дождь, и в снег, такие привычные, вызывали содрогание и мерзость сейчас, на уютном балконе с дорогим джином и компанией восхитительных людей.
Первые несколько минут стояла тишина. Только чуть слышно было, как потрескивает, тлея, табак в сигаретах, да дружное дыхание со свистом выпускало в небо клубы бледного пара. Город внизу суетился, мелькал голубым неоном и оранжевыми окнами, автомобили и люди были похожи на муравьев и блох, и только небо черным бархатом величественно и спокойно возвышалось над чередами домов и лентами шоссе. Оно было громадным, и жадно заполняло каждую тоненькую щель в плотной московской застройке. Мне вдруг показалось, что я действительно смотрю на горизонт не просто так, а через телескоп, который выгодно подчеркивает монотонную, но живую безупречность нетканого полотна небесной тверди.
- Если ясной зимней ночью посмотреть на небо, то на первый взгляд может показаться, что оно абсолютно пусто. Нет ни крупных звезд, которые в августе светят ярче луны, ни мелких созвездий, всякий живой городской мусор, вроде голубей и воробьев, спит, самолеты, вертолеты, спутники, инопланетяне – все ждет лета, осени или хотя бы весны, когда бесконечные дожди и тучи. Зимой нет ничего. Вы смотрите наверх привычным, замыленным взглядом – и вам уже скучно, - я прищурилась, наблюдая за тем, как Максим, вот-вот готовившийся зевнуть, пытается подавить позыв, - но это все только на первый взгляд. На самом деле такое небо – идеальное, ничем не испорченное – как чистый лист бумаги для художника. Все, о чем мы думаем, о чем мечтаем, чего боимся, любим, по чему скорбим – все собрано там. У каждого, наверное, по-своему.
- А что видишь в нем ты? – Валера выглядел очень серьезным и то и дело переводил взгляд с неба на мое лицо и обратно. Кажется, он понимал, о чем я говорю, но это совершенно ничего не значило.
Нет, такое не рассказывают. Это ведь самое близкое, самое глубокое, самое внутреннее, я не стала бы такое рассказывать даже самым близким друзьям, если бы они у меня были. Я не рассказывала об этом маме, не писала в дневники, не рисовала в альбомах. Никогда. Оно вот уже много лет было чем-то очень привычным, почти родным, глубоко внутри. Оно столько времени существовало во мне на правах внутреннего органа, что я уже начала подбирать слова извинения и отказа, но все вышло совсем иначе.
Я снова перестала узнавать свой голос. Он шел как бы изнутри, но я чувствовала мышцами лица, что говорю все вслух, и притом достаточно громко.
- Где-то за пределами этой вселенной есть другие, большие и маленькие. В каждой из них – планеты, луны, звезды, спутники. В одной из самых маленьких галактик, на одной из самых маленьких звезд, где вместо земли – синий песок, вместо травы – полосатые черно-белые цветы, похожие на лилии, вместо обитателей – разноцветные собаки, крупные и не очень, а над ними летают ярко-красные птицы, похожие не то на кардиналов, не то на журавлей. Там нет ни ветра, ни жары, ни холода, ни дождя, ни снега. Нет ни дня, ни ночи, только бесконечность и темно-лиловое небо, на котором ни облачка. И туда нельзя попасть просто так, ракеты, космические корабли, самые быстрые, самые новые – они пока бессильны…
На минуту снова возникла тишина. Кажется, все стоящие на балконе задержали дыхание, будто ждали, что я еще скажу. Но я только всматривалась куда-то поверх высотных зданий далеко впереди.
- Вот это да! – выдохнула наконец Катя, - я же вам говорила! – и она обернулась к своим друзьям с лицом, полным ликования, - я такого отборного и красочного бреда, да в таких количествах, еще ни от кого в жизни не слышала.
- Знаешь, что, - вдруг как-то хрипло отозвался из-за Катиной спины Максим, - а не нужно никаких старых наработок. Говоришь ты хорошо, и не только для человека твоей профессии, а вообще. Не профессионально, конечно, но что-то есть в твоем языке, в стилистике, что цепляет и притом ощутимо.
Во мне взорвался маленький фейерверк.
- Да и с фантазией тут проблем, по всей видимости, нет, - тем временем продолжал Максим, - донести до двух не очень трезвых, но очень циничных и довольно скучных людей такую сюрреалистичную картину, описать ее в красках так, чтобы эти краски играли – для этого нужно быть человеком по меньшей мере одаренным, если не сказать талантливым.
Салюты пошли залпом.
- Как у тебя со временем? У нас пока висит недобитый проект, но через неделю можно было бы попробовать познакомить тебя с нашей работой.
- У нас бывают разные смены, но февраль до конца расписан пять к двум – будни рабочие, выходные – откисание дома.
- Значит, следующие выходные будешь откисать у нас. В идеале в режиме нон-стоп. Но все зависит от твоего распорядка.
- В смысле?
- В смысле, я так понял, ты любишь собак. У тебя есть собака?
- У нее есть Мелвилл, и это рыбка-петушок, - тут же отреагировала Катя, прежде чем я успела открыть рот.
- С моей работой собака больше похожа на мечту, чем на домашнего питомца.
- В таком случае отпускать тебя совершить променад по окрестным столбам нам не придется. Нет худа без добра, верно? – и Максим весело подмигнул мне, распахивая дверь балкона и выпуская на улицу клубы чудесного домашнего тепла.
- Верно, - улыбнулась я в ответ и нырнула в комнату.
Вместе с теплом и остатками недавней радости на меня опустилась третья волна невесомости.
Космос сегодня ночевал в квартире на девятом этаже.
Глава 7.
Семь дней.
День первый.
6:30. Я огурец. Четыре часа сна – это очень много. Голова не болит, ноги не подкашиваются, усталости ноль целых, ноль десятых. Даже руки, которые обычно трясутся, сегодня как у хирурга. Вот только в горле по-прежнему страшная сухость. И жрать хочется, жрать…
7:30. Мелкая, почти незаметная морось в холодном воздухе, и в особенности зимой - не самое приятное явление. Утренняя легкость идет на спад. Обнаружился насморк и новая дырка в зимних ботинках. Спасибо луже.
8:30. «Добрый день». Иногда начинает казаться, что время никуда не движется. Что я раз за разом проживаю один и тот же день, что сегодня – семнадцатое февраля, и завтра будет семнадцатое февраля, и первого июня будет на самом деле тоже семнадцатое февраля, а все остальное – миражи, плоды моей фантазии. И тепло только в квартире на кухне, с кофе и махровыми носками, а на улице всегда снег, леденелая грязь и лужи.
9:17. А тем временем со мной попытались расплатиться фальшивкой. Пожалуй, думая о кофе и феврале, я бы и не заметила, что в тысячной купюре не светится под спектром полоска, но пальцы оказались внимательнее и уберегли меня от штрафа в конце месяца.
13:00. Меня сменила Пожарник. Столовская еда не лезет в глотку, дает о себе знать утренний до неприличия плотный завтрак. Катя была права, вчера я совершенно точно забыла о своей работе, и возвращаться к ней сегодня с самого утра оказалось не просто сложной, но практически непосильной задачей. Мысли о семнадцатом февраля тяжелой железной рукой снова застучали в мое сознание.
17:45. От места моей работы до подъезда всего 900 метров пешком и несколько автобусных остановок. Даже уже в конце зимы темнеет все равно рано, и я не знаю, каким было небо весь этот день – таким же мрачно-синим с серыми разводами, или оно все-таки светлело хотя бы до пепельного. Был ли день? Светило ли солнце? Шел ли дождь? Снег? Град? Дул ли ветер? Гнулись ли в такт погоде голые облезлые тополи, стонали ли как раненые люди тонкие березы, ракиты, лаяли ли собаки, хохлились ли на проводах воробьи? Я никогда этого не узнаю. Возможно, все это было и замерло, как только я ступила за порог служебного входа, а, может быть, под снегом притаился голубой песок, из которого вот-вот проглянут упругие черно-белые бутоны.
18:55. А впрочем, кто сказал, что что-то должно меняться?..
00:23. Невозможно уснуть. Выпито уже, по меньшей мере, 400 грамм красного, а перед глазами все тот же крапчатый потолок, что и час назад.
00:33. Вчера Катя говорила, что все ответы – во мне. Но прошли сутки, а вопросов не убавилось ни на тысячную долю, и, кажется, именно это держит сейчас спички в моих глазах. Вполне вероятно, она действительно неправильно меня поняла. А возможно, ничего не поняла именно я.
День второй.
6:30. Еще десять минуточек…
7:10. Отлично, я опоздала на работу. Меня спасет только чудо или вовремя подошедший автобус.
8:03. Кажется, под снегом все же не голубой песок, да и не песок вовсе. Я всегда жду весну с отвращением, зная, что она покажет все, что стыдливо прикрывал три долгих месяца сизый с бахромой дорожной грязи снег. Этим весна похожа на наши спецслужбы: она скрывает все, за исключением того, что очевидно мерзко, но выгодно выставлять в укор общественности, мол: смотрите, люди, что вы натворили, и нечего винить государство.
8:10. А государство винить очень хочется. Потому что автобус пришел неожиданно вовремя, ехал быстро и почти без лишних задержек, и я уже начала было думать, что все-таки успею отметить свою магнитную карточку вовремя, но за две остановки до нужной все испортил чиновничий кортеж.
8:50. «Добрый день». Все по новой. Сегодня на йоту легче, чем вчера, хотя простуда и берет свое. Носовые платки израсходованы все, в ход пошли бумажные полотенца для протирки кассовой ленты. До конца дня надо постараться не чихнуть кому-нибудь в пакет.
13:00. Меня сменила Норрис. Холодный мокрый лоб, горящие красным пламенем щеки и болезненная дрожь во всем теле недвусмысленно намекнули мне, что воскресные смелые прогулки голышом по балконам все-таки не прошли для меня даром. Дожить бы до конца смены…
13:45. На планшете менеджер Света (по прозвищу Спаниель) покрутила пальцем у виска и отправила домой поглощать таблетки и чай с лимоном и мятой. В переводе на человеческий язык это означает: закрывай кассу, уходи, отмечай магнитную карту раньше времени. В конце месяца тебя ждет отсутствие премии и вычеты за больничный и не полностью отработанный рабочий день. Ура коммерческим работодателям!
17:50. Парацетамол немного сбил температуру. В чашке ядерный глинтвейн из вчерашних остатков красного: большой кусок корня имбиря, почти полная чайная ложка корицы, лимон, мед, гвоздика. Обычно такой коктейль при первых признаках болезни ставит меня на ноги всего лишь за ночь. Но одна мысль о том, что завтра мне нужно будет снова ехать через грязный мокрый снег, таскать чужие тяжелые продукты, мусолить пачки чужих денег, вызывает у меня что-то очень напоминающее тошноту. Быть может, оно и к лучшему? К чертям вычеты, с ними можно выжить. А бесценная возможность выспаться выпадает не так часто…
21:20. Кажется, я с шести лет не засыпала так рано…
День третий.
5:35. …И не просыпалась так рано. Зеркало в ванной показало мне сероватое помятое человеческое лицо, со спутанными мочалками вместо волос и с черными прямоугольными щелками вместо глаз. Я оценивающе смотрела на это безрадостное зрелище и пыталась угадать в нем брыли, треугольные уши и мочку носа, но, кажется, превращение в собаку Павлова еще не состоялось. Хотя рефлекторное поведение налицо – организм дал себе проспать ровно максимальное количество времени, которое ему удавалось проспать в течение всего последнего рабочего года.
5:58. Оказывается, в доме отключили электричество. Судя по луже под холодильником – еще ночью. Продуктов в нем кот наплакал, и все – длительного срока хранения, так что не страшно. А вот то, что я лишилась кофе – это очень плохо.
9:30. Отсутствие кофе не то на беду, не то на пользу, сыграло злую шутку. Меня отключило прямо на стуле на кухне. Щека отпечатала на себе рельефную от крошек поверхность стола. Электричество вернулось.
10:10. Позвонила старой маминой знакомой. Она терапевт в поликлинике. После пяти минут ахов и расспросов, как у меня дела (а ведь мы еще в декабре виделись, сидели втроем на кухне, пили чай), она без лишних комментариев пообещала выписать мне больничный и на днях занести. Святая женщина.
12:20. Доползла до ближайшего магазина. Купила кофе и хлеб. Кажется, мне нужно было что-то еще, но память тоже ушла на больничный и отказалась подсказывать мне, что.
13:55. Прошло меньше половины дня, а кажется, будто целые сутки. Плохо, когда тебе плохо, и в сон не клонит, и аппетита нет, и вообще ничего не хочется. Вспомнила, как это – бесцельно бродить по комнатам.
14:55. Занятие так и не нашлось. Книги вызывают отвращение, от компьютера болят глаза, от музыки – голова. Безумно скучно. Неужто я хочу на работу?
16:33. Скучно, да. И одиноко. Позвонить маме, что ли? С декабря друг друга не слышали.
17:10. Позвонила. Телефон молчит. Отсчитала двадцать гудков и положила трубку. Наверное, она гуляет с подругами. Счастливый человек.
18:45. Когда-нибудь глинтвейн приравняют к божествам. Он будет властителем болезных.
21:20. Интересно, меня и сегодня выключит в это же время?..
00:56. Нет. Не выключило. Какое-то необоснованное волнение и не слишком радужные мысли сделали из меня червяка, который битый час вертится под одеялом, силясь заснуть.
1:15. Кажется, довертелась. Спокойной ночи.
День четвертый.
9:00. Два дня истощили мои запасы вина. Вместе с вином постепенно исчезли заначки «беленькой», «армянского» и светлого. Так что в это утро я полностью ощутила, что такое температура за 38. Абсолютное отсутствие сил, аппетита и радости от внеочередного отпуска.
10:03. Оказывается, кофе может не иметь запаха, и тогда он превращается в отвратительное горькое пойло. Плед может не греть, махровые носки – колоться. Солнце за окном может бесить ужасно. В любой другой ситуации я бы, наверное, с час проторчала, прижавшись носом к стеклу, и по-дурацки улыбаясь первым жалким потугам погоды стать теплой и приветливой. Но у меня раскалывалась голова, ноги не держали, горло разрывало на части, а нос похож на водопровод. И к тому же какое-то щемящее чувство еще с прошлого вечера ходило вокруг да около моих внутренностей.
10:15. А может быть, это все из-за вычетов, на которые мне так хотелось чихать еще два дня назад. И вот теперь я чихаю, сморкаюсь и даже захожусь в приступах кашля, но неприятное ощущение никуда не уходит. Прошел уже не один год, как я поселилась в этой маленькой коробке-квартирке, а дедушкины долги все так же остаются для нее излишне велики. А ведь и мои бытовые расходы никуда не деваются. Что будет, если мне заплатят еще меньше, чем тогда, когда я проворонила фальшивую пятитысячную? Чем придется жертвовать?
11:50. Все эти рассуждения навели меня на мысль, что предложение Максима подвернулось весьма кстати. Неизвестно, получится ли у меня писать то, что им нужно, и сколько это будет стоить, но в любом случае даже лишняя сотня-другая, по-видимому, станет для меня манной небесной.
13:23. Так вот откуда это дурное ощущение. Да, мы с Максимом живем в одном районе, это бесспорно. Но! Торопливое петляние по Катиным следам, под снегом и в темноте, и то, что последовало за этим, начисто стерли из моей памяти хотя бы примерную карту пути до дома, похожего на сотни других снаружи и совершенно отличного от них внутри. На что мне надеяться – на то, что там снова будет плешивая полосатая кошка? Или на то, что кто-нибудь снова протянет мне руку соцпомощи в виде просроченного тетрапака?.. за несколько зим в этом районе я исходила столько дворов, что все пути-тропы через них перепутались в моей голове, как провода от наушников. Ах, если бы Катя снова была провожатой…
15:45. Но у меня нет ни ее телефона, ни адреса, я не знаю ее фамилию, кем, где и когда она работает. Я не знаю о ней толком ничего. Увижу ли я ее вообще когда-нибудь еще?..
17:17. Когда ночью в воскресенье мы разъезжались по домам, Катя только смотрела каким-то стеклянным взглядом на леденелые крыши домов и тихонько вздыхала. Я не знаю, о чем она думала в тот момент – быть может, о том самом февральском небе, которое для каждого свое, и о котором мы с ее подачи проговорили весь вечер. А может, о чем-то совершенно отвлеченном. На вопросы она отвечала односложно и неохотно, а на последний – когда мы с ней увидимся в следующий раз – она только звонко поцеловала меня в щеку и резким взмахом руки остановила запоздалую попутку. Вжик – и огоньки фар ближнего света нырнули за поворот, увозя усталый и растрепанный от мокрого ветра ответ на мой вопрос.
19:30. А может, мне все это приснилось? Может, я простудилась гораздо раньше и теперь окажется, что все события минувших выходных – не более, чем ярким сном или температурным бредом? Я смотрю на комнату и понимаю, что нет ни единого доказательства того, что все, что со мной происходило, действительно происходило.
20:20. Хотя, нет. Есть одно доказательство – та самая отвратная дедушкина рубашка с эмблемой «КАМАЗа». Не будь на самом деле у меня Кати, я бы в жизни ее не достала со дна ящика.
1:42. Сегодня как-то еще сложнее заставить себя успокоиться и предаться объятиям Морфея. А ведь на работе об этом мечтается каждую божью минуту…
День пятый.
7:07. Пятница. Обычно я ей радуюсь, но сегодня радоваться нечему. Завтра уже с утра я должна быть у Максима, со светлой головой и рабочим настроением, а я по-прежнему хожу как вареная селедка и по-прежнему понятия не имею, как я до него доберусь.
8:12. В общем, я решила так. Сегодня нужно доползти то того же магазина и запастись чем-нибудь, что может поддержать мои силы (читай: спиртосодержащими). Завтра рано утром, предварительно «поддержав силы» стаканом-двумя того, что обнаружится нынче на прилавке, нужно будет отправиться на поиски вожделенного дома. В конце концов, не только же кошку можно расценивать как опознавательный элемент – там еще была сломанная скамейка и мусорный бак, размалеванный черным баллончиком. Если выйти заранее и пройтись наиболее знакомыми мне путями, часа за два можно управиться. Вот. И сразу надежда появилась.
9:50. В дверь позвонили. Сердце, конечно, екнуло, но зря. Это мамина знакомая принесла больничный. Наполовину пустой. Посмотрела на мою унылую зеленоватую физиономию, и вписала дату закрытия больничного концом следующей недели. И вместо предполагаемого «ОРЗ» влепила ангину. Я, конечно, упиралась, но с врачами спорить бесполезно. Ладно уж. Ангина так ангина. Еще одна неделя в четырех стенах наедине с собственными мыслями.
10:32. Мысли – плохая компания для человека. День не успел начаться, а надежда, проснувшаяся было с утра, снова пошла на убыль. События недельной давности опять затянуло туманом фантастики, начиная с момента, когда звезду телеэкрана впечатлили мои космические выдумки и заканчивая тем, что я вообще с ним разговаривала. Ведь я же всегда сама говорила, что у моих коллег нет никаких шансов сблизиться с ним. Откуда им быть у меня?..
12:40. И почему мне не сиделось в те выходные дома? Я была бы здорова, никакой больничный не был бы мне нужен, никаких вычетов не последовало бы. Все бы шло своим чередом: дом, мелкие бытовые заботы, дорога, работа, а по вечерам меня ждало бы мое красивое ровное небо. И я смотрела бы в него, вышагивая лишние километры по пути домой, и дышала бы им, а не торчала дома с пустым холодильником и глупыми мечтами о другой жизни.
18:49. Кажется, можно действительно забыть о переменах. Одна я все равно не решусь постучаться в ту дверь на девятом этаже.
19:23. Я согрелась под пледом, и уже начала было задремывать, как неожиданный дверной звонок чуть не добавил к моей «ангине» еще и инфаркт. Каково же было мое удивление, когда за дверью я обнаружила взлохмаченную и почему-то очень сердитую Катю. Несмотря на то, что из-под светлой челки глядела она крайне враждебно, я не удержалась от того, чтобы крепко ее обнять. И как-то болезнь сразу отступила на полшага.
22:15. Как оказалось, моя новая знакомая злилась и пускала пар из ушей неспроста: она целый час проторчала под дверью служебного входа, чтобы меня не упустить, но откуда ей было знать, что я болею и сижу дома?.. ко всему прочему она заблудилась, и, прежде чем попасть ко мне, обошла с полдюжины домов и обзвонила с три десятка квартир на разных этажах. То, что она не перетревожила моих соседей по лестничной площадке, оказалось счастливой случайностью: Катя наконец вспомнила, что моя квартира – крайняя правая.
Пока она мне все это выкладывала, сдабривая ироническими замечаниями и ругательствами, из ее рюкзака на кухонный стол жестом фокусника, достающего из шляпы кролика, были вытащены несколько разноцветных бутылок различного объема и градуса, несколько пачек сыпучих продуктов, шмат мяса, овощи, фрукты, сыр и коробка шоколадных конфет. «А то у тебя дома жрать нечего» - с едкой ухмылкой вставила Катя. За это мне почему-то опять захотелось ее обнять, сильнее прежнего. А она сказала, что если я это сделаю, то останусь без ужина…
День шестой.
10:10. Вообще я проснулась еще час назад, но Катя так мирно похрапывала на моем диване, что я решила ее не будить. Тем более, что легли мы вчера поздно.
Нам было о чем поговорить. Вернее, Кате было о чем поговорить со мной – у меня кроме насморка новостей не было. А ей нужно было в кого-то выговориться.
Картина складывалась совсем иная, чем я думала. Кате было откровенно плевать на то, что она меня ловила под дверью, а потом искала в магазине. Наоборот, она заодно накупила продуктов и была вполне довольна собой и этим светлым порывом. Ее ничуть не смутило то, что она не помнила моего адреса: стучась в незнакомые двери она развлекалась как могла – то кольнет дерзким замечанием любезно открывшего ей дверь, то представится сотрудником какой-нибудь спецслужбы или вообще Свидетелем Иеговы. Реакция людей ее забавляла, и она даже предложила мне продолжить этот своеобразный «крестный ход», но я ее заверила, что меня вся округа знает.
А злилась Катюша по другому поводу. Как я поняла из ее эмоциональных и весьма сбивчивых объяснений, она снова поцапалась с родителями. С чего все началось – для меня осталось тайной, ясно было только одно: Катины родители упрекали дочь в бесцельном времяпровождении. Доводы сводились к «А вот Игорь в твоем возрасте…» и «Пора взрослеть и становиться самостоятельной». Острая на язык Катя и не преминула ответить своим родным, чем для Игоря все закончилось. Ссору это, понятное дело, не урегулировало.
«Замотали наставлениями, - цедила сквозь зубы Катя, - мне двадцать четыре года (надо же, мы с ней ровесники), - а они все диктуют, что мне нужно, а что не нужно. Съехать от них не могу – денег на новую квартиру нет, а разменивать не хотят – здесь же жил Игорь! Снимать пыталась, да ничего путного от этого не вышло, только на деньги развели, а по возвращению скандалов стало в два раза больше. Думала на машину заработать, права третий год без дела валяются – так нет же! «Тебе это не нужно, не об этом надо думать» - к чертям с таким отношением. Даже если втихаря куплю, все равно узнают и задолбают».
Я слушала ее внимательно, и настроение мое медленно ползло вниз. Я вспоминала, как точно так же мне «не нужен был» этот переезд в отдельную квартиру, и я прекрасно понимала Катины чувства. И в то же время что моя мама, что Катина – обе были по-своему правы. Хорошо ли мне живется теперь здесь, в собственном маленьком уголке, но с долгами и абсолютным отсутствием личной жизни? И хорошо ли поступает Катя, раз за разом наступая родителям на больную мозоль?..
С каждой новой встречей Катя лихо вносила в мою жизнь новые и безумно сложные вопросы.
11:12. Катя наконец-то проснулась и прервала замкнутый круг моих мыслей, от которого уже начало покалывать в висках, предложением позавтракать и обсудить план действий.
12:30. План нарисовался странный и страшный. Странный – потому что выяснилось, что сегодня нас в соседний квартал никто не ждет. А страшный – потому что, как сказала Катя, это нам только на руку. Под этими словами Катя подразумевала целый день совместных походов по магазинам в поисках интересного образа для моей серой и скучной мордахи. «Марку надо держать» - наставительно произнесла она, и у меня не осталось путей к отступлению. В конце концов, в прошлый раз все выглядело не так уж и плохо.
23:20. Дома тепло и хорошо. Кофе с ликером и шоколадными конфетами, стук капель об эмаль раковины и развеселые искорки в глазах подружки. И совершенно не важно, что сегодня с ее легкой руки мы истратили все, что было у меня на зарплатной карте. Не важно, что теперь у меня куча вещей, которые я в самом страшном сне на себе не могла представить. Зато Кате весело. И мне весело. А завтра будет еще веселее.
День седьмой.
10:50. Ровно в десять мы с Катюшей покинули мою коробчонку, чтобы к половине одиннадцатого уже обивать порог хором Максима. Хозяин квартиры уже ждал нас и был, по всей видимости, в хорошем расположении духа. Валера тоже был на месте, и без стеснения разгуливал по комнатам в семейниках и кое-как застегнутой рубашке. «Они напополам снимают, так дешевле, - с усмешкой объяснила мне Катя, - оба из Немана». Мне было стыдно за свое невежество, но Катя, видимо, во взгляде прочитала сомнение и пояснила: «это Калининградская область».
Слово за слово, шутка за шуткой, Валера оделся, а на столе возникла бутылка рома и четыре квадратных стакана. Стеклянный звон обозначил начало работы в режиме нон-стоп.
13:30. Около часа Катя пожелала нам продуктивного обсуждения и куда-то ушла, оставив, впрочем, куртку висеть в коридоре. У меня закралось странное подозрение. Но Максим попросил не отвлекаться.
Все оказалось куда проще, чем я предполагала. На экране ноутбука мне показали клип на песню какого-то нового американского коллектива. Много полураздетых женщин всех цветов и размеров, изобилие танцевальных ритмов и всякие модные яркие эффекты. На это трехминутное не пойми что нужно было составить рецензию-презентацию длиной в шесть-семь предложений, не забыв при этом сообщить, как замечательно, что данный выхлоп дорогостоящего монтажа уже третью неделю занимает первое место в хит-параде на нашем канале. И, конечно, все в максимально позитивном ключе. «Наш канал»… это звучало! Я не успела написать и двух слов, а меня будто уже приняли в команду.
13:45. Пятнадцать минут черкания карандашом по бумаге, сопровождаемое звоном и журчанием разливаемой по трем бокалам живительной влаги, явили свету коротенький, но богатый эпитетами текст, который заметно оживил начинающего хмелеть Валеру и почему-то приятно удивил Максима. Самой мне моя писанина казалась сухой и излишне пропитанной грубой лестью, но выторговать листок обратно у меня не получилось. Вместо этого Максим торжественно вручил мне диск-болванку с напутствием: «На клипы под номерами то же самое, только по-разному. Там разберешься. А на остальные – там помечено, увидишь, - нужно что-нибудь посерьезнее. Это премьеры». И цену за все озвучил – почти моя кассирская зарплата за месяц. Пришлось больно ущипнуть себя, чтобы убедиться, что я не сплю.
14:13. Вернулась Катя. По ее возбужденному взгляду я поняла, что режим нон-стоп на сегодня для меня окончен. А по количеству продолговатых свертков из белой папиросной бумаги я поняла, что он окончен не только для меня.
Глава 8.
Диалоги о душе.
И как-то все очень быстро закрутилось. Все оставшиеся дни своего больничного я только и делала, что стучала по клавишам старенького, но еще очень даже приличного ноутбука. По ночам мне снились танцующие афроамериканцы, дорогие иномарки и яркие огни дискотек – в общем, все, что в изобилии присутствовало в видеоклипах, которые я по пять, десять, а то и двадцать раз просматривала, стараясь писать для каждого из них что-то новое. И у меня получалось, не смотря на то, что ролики были похожи один на другой.
Особое внимание я уделяла файлам с пометкой «премьера» - ведь Максим сам просил написать для них что-нибудь «посерьезнее». Это было не так уж трудно – на удивление, видеоклипы этой категории встречались с совершенно разным сюжетом и музыкой совершенно противоположных стилей.
А когда в воскресенье за эти жалкие несколько страниц бесполезных текстов я действительно получила на руки сумму, равную двум третям моей зарплаты, новый диск с удвоенной порцией видеозаписей, да еще и несколько лестных отзывов от Максима и Валеры – вот тут во мне как будто что-то щелкнуло.
Буквально на следующий же день я шлепнула заявление об увольнении на стол кадровикам, чем несказанно удивила и менеджера, и начальника отдела, и вообще всех, кто хотя бы мимолетом услышал о моем поспешном решении. Посыпались уговоры и упреки, меня всеми силами старались удержать на месте, которое я занимала больше полутора лет, но я была настолько одурманена событиями последних дней, что оставалась непреклонна, даже когда мне предложили повышение до роллера или даже наставника. Резонное замечание об обязательной отработке двух недель я пропустила мимо ушей, потому что чудесная коробка конфет с сюрпризом внутри в виде тысячной купюры одарила меня еще одним больничным, с идентичным диагнозом – и как раз на две недели.
Работа, вернее сказать, подработка, закипела. Я чувствовала небывалый прилив сил, я вспомнила, что такое вдохновение – оно хлестало из меня потоками Ниагары, ложась на бумагу с каждым разом все более остроумными предложениями, которые вот-вот должны были выйти в эфир. Даже в самых смелых мечтах, еще тогда, во времена бесстрашного студенчества, мне и в голову не могло прийти, что мои (мои!) вирши попадут на телевидение. И не куда-то там, а на вполне себе популярный музыкальный канал.
Все это время, с периодичностью примерно в два-три дня, ко мне наведывалась Катя, и всякий раз она приносила с собой бутылочку чего-нибудь горячительного и каждому по порции плана. «Для фантазии» - подмигивала она. Под «этим делом» работа шла и впрямь быстрее, хотя, казалось бы, тело и разум должны были полностью расслабляться, и после очередной статейки мы позволяли себе устраивать продолжительные прогулки по неостекленному балкону, со стаканами в руках и с совершенно дикими мечтами и мыслями в головах.
Так, гуляя по узкой полоске кафеля под мокрым, но еще зимним небом, между беспричинным смехом и неуклюжими падениями на пятую точку, я узнала, что Катю еще в нашу первую совместную вылазку к ее знаменитым друзьям впечатлил мой рассказ о далекой вселенной, где голубой песок и нет ветра.
- Знаешь, - сказала она мне, - что-то в этом есть такое страшное – и в то же время очень красивое. Не потому, что много ярких красок, а потому, наверное, что покой сам по себе красив.
- А чего такого страшного может там быть? – удивилась я и даже закрыла глаза.
Меня клонило в сторону, и мне даже пришлось схватиться за перекладину балкона, чтобы не упасть, когда с опущенными веками я почувствовала, что почва уходит из-под ног. Катя дала мне минуту, чтобы я хорошо представила себе то, о чем я постоянно думаю, и о чем говорила всего раз.
Вот рябые борозды василькового песка. Лежат себе неподвижно, и вздрагивают, только когда к нему из темного неба спускаются красные птицы. Вот и сами пернатые. Большие, похожие на цапель, но с длинными и гибкими, почти павлиньими хвостами, которые волнами ложатся на воздух, продолжая плавный и ленивый птичий полет. Вот цветы. Лилии? Орхидеи? Каллы? Наверное, что-то между. Белые бутоны крупные и изящные, в тонкую черную полоску. Возвышаются над голубыми дюнами, отбрасывая на них еле заметную ультрамариновую тень. Под цветами, вывалив язык, лежат в величественных позах пушистые собаки: ретриверы, ньюфаундленды, сенбернары, и поменьше – лайки, терьеры, таксы. Кругом тишина, неподвижность, покой.
И что-то мне действительно жутковато стало. Или я просто замерзла так стоять…
- Знаешь, где нет зимы и лета, где не дует ветер, не льет дождь? – мое затуманенное сознание вернул к реальности Катин голос, отчего-то показавшийся мне в этот момент слишком серьезным, или даже холодным.
Я помотала головой в знак отрицания.
- На том свете.
- А ты там была, да? – чуть помедлив, ответила я и уже готова была рассмеяться своей неоригинальной шутке, но Катя вдруг болезненно скривилась.
- Сказать по правде, мне иногда снится брат. И в каждом сне он говорит мне, что там ничего нет. Игорь, конечно, всегда был дураком, но почему-то в этих снах я ему верю.
Я только коротко кивнула в ответ.
Всякий раз, когда наш с Катей разговор касался темы ее семьи, брата, смерти, мне становилось не по себе. Она говорила об этих вещах, точно так же, как, скажем, говорила бы о грядущей распродаже чайников в торговом центре – совершенно безэмоционально, как будто это было для нее абсолютно обыденным. Иногда в таких разговорах в ее глазах загорались очень странные искорки, похожие на ту страсть, то возбуждение, которое она испытывала всякий раз перед раскуриванием очередного косяка или перед ставшей уже давней кражей рамки у меня на кассе. Можно было бы списать все на хороший план, если бы подобные беседы не завязывались в кардинально разное время.
- Я не сильно напрягаю тебя своим философствованием? – выпалила прямо с порога она ранним утром, в одну из пятниц.
Я на всякий случай внимательно осмотрела ее лицо. Нет, глаза не были красными, и губы не высохли, как это обычно бывало.
- Выпила? – участливо предположила я, но Катя только рукой махнула.
- Пить в одиночестве – самое распоследнее дело, - и – швырь на стол желтую коробку «Скоттиш колли».
Я от такого пренебрежительного отношения к уважаемому напитку аж вздрогнула. А Катя, как ни в чем не бывало:
- Пить одному, а особенно по утрам, а особенно что-то выше девяти градусов – верный признак хронического одиночества, уныния и прочей нехристи, - и – бац бутыль «Колы» на самый угол. Да так, что коричневая жидкость внутри пошла пузырями.
- Значит, дуть в одиночку, по-твоему, можно, а бухать нельзя?
- Бухать можно. Пить нельзя, - изрекла Катя и затолкала пустой полиэтиленовый пакет в карман джинсов, - а мы с тобой пьем.
Мне даже не нужно было ее уверять в том, что она меня совершенно не напрягает с разговорами о вечном. Она как будто сама понимала, что как раз подобных бесед с кем-то живым (космос не в счет) мне долгое время не хватало, и говорила много и жадно, отчего у меня иногда появлялось тревожное предчувствие.
Это предчувствие сильно походило на ту маленькую прозрачную занозу, которая дырявила мне внутренности каждое утро на работе. Основание занозы было вычислено давно, когда однажды мою сонную голову пронзила мысль о том, что не только кассиры вынуждены за прилавком цеплять на себя маску приличного и преданного работе человека, но и покупатели наверняка во взаимодействии с работником магазина предстают совсем не теми, кем являются на самом деле. Что скрывала внутри себя Катя? Она выглядела такой открытой и естественной…
Впрочем, вскоре сами собой стали один за другим всплывать ответы на вопросы насущные и даже на те, которые я задавала себе при нашем знакомстве.
Шло время, аппетиты Максима возрастали, к новым роликам добавились тексты других программ на редактирование от Валеры, я с головой ушла в писательско-редакторский труд, просиживая над ним сутками, и то, что Катя стала оставаться у меня не днями, а неделями, почти сразу бросилось в глаза.
Как выяснилось, беднягу уволили с работы. В общем-то, это было неудивительно, поскольку за весь конец февраля, начало и середину марта Катя появилась в офисе от силы раза три. И в таком состоянии, что даже мне, за полтора года достаточно повидавшей разной кондиции людей, было страшновато пускать ее в свою скромную обитель.
Бывало, она пропадала на два-три дня, а потом возникала в дверях моей квартиры до неузнаваемости бледной, хмурой и осунувшейся. Дрожащим голосом она, не вдаваясь в подробности рассказывала мне об очередной ссоре с родителями, при этом с каждым разом причины их возникновения становились все прозрачнее и невероятнее. Отцу или матери стоило только обратить внимание на какую-нибудь пустяковую мелочь – и импульсивная Катя, не лазя за словом в карман, превращала поучительные семейные беседы в Содом для себя и в Гоморру для родителей. Кто из них был прав, кто виноват – из-за субъективности рассказа разобрать было невозможно, понятно было только одно: с чего бы все ни начиналось и чем бы ни заканчивалось, Катя тяжело переживала эти склоки – закрывшись одна в комнате, часами, сутками. Чем она их переживала – одному богу известно. Она не могла ходить на работу, она была заперта. Не в четырех стенах, но в себе.
Так, рука дающая постепенно превратилась в руку просящую. И это тоже было справедливо – ведь если вспомнить, как она устроила меня на эту творческую работу, как поддерживала меня, как кормила, поила и накуривала – неужели после всего этого я имела право не поддержать ее тогда, когда это вдруг понадобилось?..
Само собой вышло, что мы как будто поменялись местами.
Однажды она пропала из моего поля зрения на целую неделю. Я уже задумалась, не начать ли мне переживать, как вдруг ранним утром среды конца марта в мою дверь отчаянно забарабанили. Учитывая, что кроме Кати ждать мне было некого, а в предыдущий раз мне пришлось только что не отскребать ее, расстроенную и истощенную, с придверного коврика, и в этот раз я готовилась увидеть худой скрюченный силуэт подруги. Тем удивительнее для меня было лицезреть уже почти позабытые горящие возбуждением голубые глаза и яркий румянец на щеках пританцовывающей на том же самом коврике Кати.
Она не зашла, а впорхнула в мою квартиру, минуя остолбеневшую меня и большой мешок с мусором, который целую неделю никак не удавалось донести до мусорного контейнера. Одним движением скинув куртку и ботинки, она прошлепала на кухню и потянула меня за собой. Краем глаза я уловила, как она ловким движением на ходу вытащила из кармана какой-то небольшой сверток, похожий на помятый полиэтиленовый пакет, туго забинтованный прозрачным скотчем.
Глядя на подругу, я почувствовала, как и меня потихоньку пробирает приятное ощущение чего-то неизведанного, что вот-вот должно открыться.
- Доставай бухло! – безапелляционно заявила она, плюхаясь на стул, - что там у нас осталось с прошлого раза?
С прошлого раза у нас не осталось ничего. Конечно, с новой работой появились и возможность, и необходимость постоянно держать в доме что-то свыше пяти градусов, но я хорошо помнила прошлый четверг, когда Катя залпом выхлебала полбутылки дорогого, но совершенно отвратительного на вкус «Калуа», и ровно столько же почти силком вылила в меня. Конечно, в закромах помимо этой божественной отравы тогда была еще пара пузырей красного, одна беленькой и три-четыре косяка, но за минувшую неделю стараниями Валеры на меня навалилось столько писанины, что уже к вчерашнему вечеру ничего из вышеперечисленного не осталось. Разве что…
Да, именно на балконе. Из пыльного уголка рядом со старым ящиком из-под картошки была извлечена бутыль «Черного вельвета». Я его как от сердца отрывала, поскольку берегла для какого-нибудь особого случая – скажем, для обмывания премьеры моих текстов на телевидении, - но вид у Кати был такой, что становилось понятно: вот он, особый случай.
Благородно-янтарная жидкость с вкусным плеском метнулась по стаканам.
- Пей! – торжественно произнесла Катя, будто виски, только что вытащенный из недр моего балкона, был на самом деле с боем добыт ею.
- Да погоди, что случилось-то? – я медлила, глядя, как одна за другой исчезали в Кате порции алкоголя.
- Говорю же, пей! – и возбужденные искорки в Катиных глазах весело заиграли, - скоро все узнаешь. Это настоящее чудо!
Спорить было бесполезно. А после двух полных стаканов «Вельвета», я поняла, что и за работу сегодня садиться бесполезно. Поэтому почти до полуночи я слонялась за Катей по квартире и слушала нескончаемый поток информации на совершенно не связанные между собой темы, источаемые ею, которые касались чего угодно, но только не того, что ждало меня, по ее словам, «скоро».
Десять минут первого на столе оказалась плоская фляжка, а из Катиных карманов свету вновь явилось плоское месиво из пакетов и скотча и, пока она, вооружившись самым большим тесаком для мяса, чертыхаясь, пыталась его вскрыть, я от нечего делать гадала, что же может быть в загадочной емкости, и не будет ли это конфликтовать с уже выпитым сегодня.
Наконец, торжественное междометие справа оповестило меня о том, что неизвестности конец. Белая жидкость из фляжки была поспешно разлита в стаканы, еще чуть золотистые от виски, а на Катиной руке образовалось три обычных спичечных коробка. Со всем этим арсеналом она уверенно прошествовала в спальню и усадила меня на родной голубой диван, а сама примостилась рядом.
Из одного из коробков на стеклянный стол высыпалось с десяток небольших круглых таблеток, не то белого, не то светло-серого цвета. Так выглядел «Феназепам», и точно такая же форма выпуска была у «Димедрола». Со своей фармакологической биографией я ничего волшебного в этих препаратах не находила. Признаюсь, наверное, в тот момент я выглядела как минимум растерянной, поскольку Катя вдруг обернулась ко мне и насмешливо спросила:
- Что не так? У тебя видок сейчас, как будто тебе вместо «Порше» «Жигули» продали.
- Э-э-эм… это ты это назвала чудом?
- А как, по-твоему, должны выглядеть чудеса?
Действительно, как? Я не знала, что на это ответить.
- Вот и не говори, пока сама не попробуешь. Держи, - подруга протянула мне наполовину наполненный стакан и пару таблеток, - только залпом.
А мне вдруг почему-то резко захотелось отшвырнуть эти неопознанные медикаменты куда-нибудь подальше, поэтому я, как могла, тянула время.
- Так что это такое-то?
- Белый кролик.
- Что? – я от удивления чуть не выронила стакан.
- Белый кролик, - повторила подруга с неохотой, - ты балда, «Алису в стране чудес» не читала, что ли?
- Читала, конечно, и даже сравнительно недавно перечитывала. И все равно не понимаю, о каком кролике в данном случае идет речь.
- Хватит нудить, - промычала Катя, которая уже зажала между зубов точно такую же порцию, как у меня и поднесла стеклянную емкость к губам, - пей давай, - и сама опрокинула в себя содержимое стакана.
Путей отступления не осталось. Я повторила Катины телодвижения.
Прозрачная жидкость оказалась всего-навсего обыкновенной водкой, причем, судя по всему, из дешевых. Что же касается таблеток – мне показалось, что прошло не менее часа, а чуда как не было, так и не было. Я посмотрела на Катю. Она тоже хмурилась и выглядела слегка озадаченной. В этот момент я подумала, что вечер был потрачен зря, и стоит, пожалуй, хотя бы сейчас заняться текстами. Я уже спустила ноги с дивана и надела тапочки…
И тут на меня упала темнота.
Глава 9.
Белый кролик.
Первые несколько минут мне казалось, что кто-то (уж не Катя ли?) накинул мне на голову плотный полиэтиленовый мусорный мешок и затянул у основания. Я задыхалась, в горле стояла сильная тошнота, меня куда-то вело, тянуло, тащило, вертолетило, как после хорошей пьянки, конечности парализовало, а в голове крутилась только одна мысль: «скорее бы это закончилось»…
Ноги ударились обо что-то мягкое. Зрение вернулось, звон в ушах рассеялся, желудок перестал проситься наружу.
Под ногами еле слышно шуршал ярко-красный мелкий песок. Он простирался впереди насколько хватало глаз, до самого горизонта и лежал широкими волнами, образуя причудливые орнаменты. Тут и там среди дюн возвышались гигантские бледно-зеленые папоротники, а между ними сновали в разных направлениях сухие травянистые сплетения, похожие на перекати-поле. Над головой висело бархатное лиловое небо, на котором в ряд выстроились шесть или семь разноцветных лун. Некоторые из них были с кольцами, некоторые имели вид эллипса. А вокруг, как в августе – миллионы звезд…
Где я?
Как я сюда попала?
И куда, черт возьми, делся мой диван?..
Песок был настолько неестественного цвета, что я засомневалась в реальности происходящего, и опустилась на колени, чтобы в этом удостовериться.
Во всех моих детских мечтах и последовавших за ними взрослых фантазиях песок был голубым, а этот был цвета спелой вишни и струился между пальцами, такой теплый и тяжелый. Значит, я все-таки не сплю. Значит, где-то рядом должна быть Катя. Но где? Если бы только рядом был кто-то, кому можно было бы задать этот вопрос…
Будто в ответ на мои мысли откуда-то сзади послышался мягкий и учтивый голос.
- Здравствуйте.
Я обернулась. По-прежнему не было ни намека на присутствие кого-то живого. Разве что… но этого не могло быть по определению. Или я все-таки сплю?
В полутора метрах от меня сидела желто-коричневая ящерица размером с сенбернара и смотрела на меня почти человечьими глазами.
- Здравствуйте, - вежливо повторил голос, и сейчас я уже точно видела, что треугольный рот ящерицы слегка приоткрылся.
- Здравствуйте, - запинаясь, отозвалась я.
- Кажется, вы кого-то ищете.
Кажется, я разговариваю с рептилией.
- Можете звать меня Ящер.
Очень оригинально.
- А я – Аня…
- Это мне известно, Аня, - все так же мягко и дружелюбно ответствовал Ящер, - добро пожаловать.
- Спасибо, конечно, но я до сих пор не понимаю, как я сюда попала, и вообще, что это за место такое?
- Вам виднее, - склонил голову на бок мой чешуйчатый собеседник.
Вот тебе и раз. Как это мне виднее? Я нахожусь здесь всего пять минут, и навряд ли могу с точностью сказать, что это моя родная вселенная, не говоря уже о планете.
- Видите ли, уважаемый Ящер, если бы песок был голубым, а вместо сухоцветов росли бы черно-белые полосатые цветы, то мне действительно было бы виднее, а тут я даже не знаю, что сказать.
- Ах, вот оно что, - взгляд Ящера стал задумчивым, - голубой, говорите?
- Именно, - кивнула я, - к тому же где-то здесь должна быть моя подруга, мы были вместе до последнего момента, но кроме нас с вами я не вижу никого. Быть может, она где-то там, просто нам не видно из-за почвенных возвышений? – я махнула рукой в неопределенном направлении.
- Совершенно исключено, - вздохнул Ящер, - мы здесь действительно одни, если не считать песчаных ежей и моих собратьев. Похоже, произошла какая-то ошибка, и вы попали не туда, куда направлялись, да еще и подругу по дороге потеряли. Впрочем, в моих силах вам помочь. Следуйте за мной.
И с этими словами говорящая рептилия двинулась в сторону самых высоких дюн по левую сторону от нас, оставляя на песке следы своих костлявых и когтистых конечностей. Я старалась двигаться за ним так, чтобы ненароком не наступить на длинный гибкий хвост, выписывающий на песке ровные синусоиды, но Ящер постоянно оборачивался и подгонял меня, так что приходилось перемещаться зигзагообразными перебежками. Это быстро утомляло, и через некоторое время у меня ощутимо закололо в боку.
- Далеко еще? – наконец не выдержала я, хотя собственными глазами видела, что красной пустыне конца и края нет.
- Мы на месте, - откликнулся откуда-то со стороны Ящер, - неужели вы не видите?
Я на короткое мгновение повернулась голову к собеседнику, и этого хватило, чтобы боковое зрение уловило какое-то движение там, куда я только что смотрела.
А «там» в это время каким-то непостижимым образом успела вырасти целая башня с винтовой лестницей по внешней стороне и с чем-то вроде взлетной площадки на самом верху.
- Идите за мной, - повторил Ящер, даже не дав мне как следует лицезреть каменную громадину.
При ближайшем рассмотрении башня оказалась не просто высокой, она была огромной в обхвате, и лестница с низкими широкими ступенями, если ее развернуть из спирали в линию, пожалуй, растянулась бы не на один километр. Матовый камень был похож на обласканную морем гальку и приятно поскрипывал под ногами. Здесь у человека было явное преимущество: пока Ящер, пыхтя и щелкая раздвоенным языком, цеплял брюхом ступени, я ушла далеко вперед, и уже стояла на круглом плацу, когда он только-только преодолел половину пути.
Когда мой спутник все-таки дополз до самого верха, с неба послышалось неровное жужжание, как будто стая майских жуков, петляя, двигалась по направлению к нам. Вслед за звуком из темноты прорезались сначала расплывчатые, а затем четкие очертания какого-то большого насекомого. Я не успела испугаться, как это нечто, теперь уже совсем похожее на муху-гиганта, совершив рывок, бесшумно опустилось метрах в двадцати от меня и оказалось полностью металлическим и, судя по глазам-иллюминаторам, полым внутри. «Почему муха? – пронеслось у меня в голове, - почему не птица?»
- Потому что железных птиц не бывает, - тут же ответил на мои мысли Ящер, о котором я, засмотревшись на причудливый летательный аппарат, уже почти забыла, - дверца под левым крылом.
Впрочем, пока я искала у этой дрозофилы-переростка левое крыло, она как-то сама собой изменилась, и теперь вместо шести щетинистых лап-крючков виднелись четыре жилистые трехпалые ноги, а вместо устрашающего вида челюстей красовался изогнутый, как у неразлучника, клюв. Красоты воздушному средству передвижения это не добавило, но у меня хотя бы перестали предательски дрожать колени.
Уже сидя в довольно тесных, но удобных внутренностях металлического насекомого, я обернулась к еще стоящему на взлетной площадки Ящеру.
- А вы? Неужели вы не полетите?
- Я не могу, - не то грустно, не то задумчиво ответил мой новый знакомый и, подняв чешуйчатую когтистую лапу, потряс ею в воздухе, - счастливого пути.
Я не успела возразить Ящеру, что, вообще-то, я даже не знаю, как управлять этой птицемухой, и, тем более – куда лететь, как вдруг подо мной все задрожало, красно-лиловый горизонт в глазе-иллюминаторе покачнулся и поплыл, а на уши стал несильно, но ощутимо давить воздух.
Полет в своеобразном космическом корабле еще раз напомнил мне, что вестибулярный аппарат у меня как минимум не очень. Муху швыряло в разные стороны, по-видимому, от встречных воздушных потоков, а может, она просто иногда забывала работать крыльями. Я понятия не имела, куда мы летим, зачем, и как долго это будет длиться, поэтому просто смотрела в иллюминатор на вздрагивающий свет далеких звезд или на выпуклую приборную доску с сотней всевозможных лампочек, кнопочек и рычажков и полным отсутствием штурвала или руля. Так хотя бы немного уменьшался риск все-таки не совладать с содержимым своего желудка.
Спустя, по моим примерным подсчетам, часа полтора, темное небесное полотно сменилось на изумрудно-зеленую дымку, и вскоре летательный аппарат ударило о землю, да так, что меня подбросило, как блин на сковородке, и мой затылок на мгновение крепко вписался в низкий потолок. В ту же минуту люк слева отъехал в сторону, открывая моему взгляду нечто переливающееся, блестящее и такое радостное, что хотелось покрепче зажмурить глаза и нырнуть обратно, в сумрачную тесноту летательного аппарата. Но словно какая-то невидимая рука стащила меня за шиворот вниз.
Я обернулась. Никакой мистики в моей прогулки наружу не было. Муха стояла позади меня, точно такая же, какой я ее увидела в первый раз: куда-то исчез клюв и вернулись две лишние лапы, и как раз одна из них меня и вызволила на свет божий. Само же насекомое, довольно урча, обгладывало крону небольшого куста, сплошь увешанного плодами, напоминающими не то вытянутые яблоки, не то крупные груши.
- Эй, скажите своему питомцу, чтобы не трогало дерево забвения! – послышался издалека возмущенный и высокий голос.
Помня Ящера, я приготовилась к сюрпризам.
- А ну пошло отсюда! Вон! Вон! – надрывался голос, и мне почему-то все меньше и меньше хотелось оборачиваться к его обладателю. А еще мне стало любопытно, что же это за дерево такое – забвения?..
Тем временем шаги неизвестного все приближались, а вместе с ними все явственнее ощущалось, как воздух вокруг сгущается от напряжения. Я только успела подумать о том, что неплохо было бы все-таки вернуться в муху, как обладатель визгливых голосовых связок предстал перед моими глазами во всей красе.
Тут было чем полюбоваться – высокий, почти с меня ростом, крупный, с ушами невообразимой длины, в помятом цилиндре и тапочках, рядом со мной стоял на задних лапах белый кролик. «Вот тебе и Алиса» - подумалось мне, и сразу как-то отлегло от сердца – ведь это же Катя упоминала белого кролика, прежде чем меня унесло на планету-пустыню. Значит, она должна быть где-то рядом.
- Ну что ты будешь делать, - развел лапами гигантский млекопитающий и повернулся ко мне, - вечно эти паразиты жрут что ни попадя, а потом вот таких, как вы, и сбрасывают не пойми где.
- В смысле? – говор пушистого незнакомца был не вполне отчетлив, не то из-за слишком длинных передних резцов, не то из-за того, что травинка, торчащая из его рта, мешала ему объясняться внятно.
- В смысле, плоды этого дерева действуют на вот этих вот, - он выплюнул пресловутую травинку себе под ноги и махнул розовой подушечкой ладони в сторону моей мухи, которая уже не стояла, а, похрюкивая, раскачивалась на тонких лапах, - самым пагубным образом. Примерно как лошадиная доза марихуаны. Вашему хитиновому другу прихода дня на два хватит.
- А на людей они действуют так же? – поинтересовалась я, с зудом вожделения в глазах рассматривая румяные бока фруктов. Сейчас я как никогда понимала свой неказистый звездолет, мне тоже хотелось вот так же лежать на приторно-изумрудной траве, поглощая один за другим сочные плоды и испытывать чувство приятной невесомости, а не ноющую боль в пояснице после неудачного приземления.
- На людей? – искренне изумился кролик и даже приподнял головной убор, чтобы почесать макушку, на которой обнаружилось ровное черное пятно в виде знака вопроса, - что вы, какие здесь могут быть люди? Здесь живу только я, да моя семья, да семьи моей семьи. А еще бабочки-махаоны и… и… вечно забываю. Такие мелкие и с лысыми хвостами…
- Мыши? – подсказала я.
- Точно. Мыши. И больше никого.
- Но ведь вы говорили, что мухи вроде моей подбрасывают к вам таких же, как я, - что и говорить, я была разочарована, но все-таки доля надежды найти здесь Катю еще теплилась.
- Ох, ну я ведь образно выражаюсь, - снова развел лапами мой собеседник, - здесь раз пять или шесть видели людей, но только мельком и только мои прародители. Это стало своего рода легендой. Тем более, что никто из них, по словам моей прабабушки, надолго на нашей планете не задерживался, хотя мы – самый настоящий образец гостеприимства.
Я с сомнением покачала головой. Образцом гостеприимства можно было бы считать скорее Ящера, но уж никак не этого товарища со старомодной шляпой на голове, тапочках-сланцах на ногах (вернее, нижних лапах) и с глуповатой усатой мордой. Мы обменялись уже добрым десятком реплик, а он так и не представился, и не дал представиться мне. И, в конце концов, по какому праву он поднимал голос на мою муху?..
В обстановке тоже с большой натяжкой можно было распознать зачатки уюта. Несмотря на то, что кругом, насколько хватало глаз, росла мягкая, как кошачий мех, трава, цвели томно изогнутые деревья и кустарники, сверкали лазурью идеально круглые озерца размером с автомобильное колесо, прилива радости это место не вызывало. Как мне показалось, именно потому, что все вокруг было слишком ярким, блестящим и как-то неестественно радостным.
Так рассудила я в короткую паузу, а в следующий миг, опять подняв глаза на лохматого собеседника, произнесла:
- Да, хорошо у вас тут.
- Вот и я говорю: хорошо! – оживился последний и, наконец, протянул мне лапу, - рад знакомству. Меня зовут Кроль.
Еще один оригинал.
- Здравствуйте, Кроль. Я Аня.
- Я знаю, - с интонацией, очень похожей на ту, с которой говорил Ящер, отозвался Кроль, - и, судя по вашему растерянному виду, полагаю, что вы здесь кого-то ищете.
«Да уж точно не тебя» - едко подумалось мне.
- Подругу. Чуть выше меня ростом, светлые волосы, голубые глаза. На планете с красным песком и ежами ее не было.
- Ну конечно! – всплеснул лапами Кроль, и длинные острые уши заколыхались так, что цилиндр чуть не слетел с его головы, - конечно, ее там не было. Ведь это скучное и безжизненное место – точно такое же временное пристанище, как и наша звезда.
- Временное? – слова Кроля заставили меня глубоко задуматься, - а где же тогда может быть Катя? В смысле, моя подруга.
- Вариантов всего семь, и два уже можно исключить. Но я бы на вашем месте не стал, например, посещать планету Беззакония, там сплошная чернь и лава, и живые существа там всего за пару часов превращаются в тени. А тени… бр-р-р, лучше их даже краем глаза не видеть, - мелко затрясся Кроль, и меня почему-то тоже бросило в дрожь, - на Леднике вам тоже делать нечего: мороз да тюлени, которые взашей гоняют всех, кто оскверняет ногами их обожаемый снег. Это еще минус две планеты, итого четыре. Я, конечно, могу предполагать, на каком из трех оставшихся вариантов может быть ваша подруга, но с ними есть некоторые сложности. Впрочем, есть кое-кто, кто лучше вам об этом расскажет.
И с этими словами Кроль неторопливо развернулся и зашагал через линию цветущих кустов прочь.
- Погодите, а как же муха?
- После такого количества плодов дерева забвения ваше насекомое не более полезно, чем зонт в хорошую погоду, - долетел до меня из-за кустов высокий и надрывный голос.
Я послушно двинулась на звук.
Аллея была столь же нескончаемой, как и красная пустыня. Помня об этом, я через каждые метров сто спрашивала моего провожатого, далеко ли еще идти, но он только выставлял назад пушистую лапу, обнажая розовые подушечки пальцев, как будто бы давая знак замолчать. И я молча продолжала путь, совсем некстати наблюдая, как подрагивает в такт шагам куцый кроличий хвост, а через очередной промежуток времени повторяла свой вопрос в надежде, что за ближайшим кустом тотчас же вырастет громадная башня со взлетной площадкой.
Но я ждала повторения известного сценария напрасно. Здесь было все по-другому, и то, что предстало моим глазам, когда заросли наконец раздвинулись, совершенно не походило на каменного исполина на планете-пустыне.
Перед нами лежало огромное поле, похожее на поле для гольфа, только не с подстриженной, а, наоборот, высокой дикой травой, в которой даже с небольшого возвышения можно было различить большие ровные круги, выложенные, по-видимому, мхом. На самом ближнем стоял, глядя в небо, еще один кролик, похожий на моего спутника, только серый, без цилиндра и в коротком пиджаке. Заметив нас, он приветливо замахал лапами.
- Это мой брат Зай, - с нотками гордости в голосе сказал Кроль, увлекая меня в сторону поля, - он здесь заведует межпланетными перемещениями, а это как раз по вашей части.
- Привет, - таким же визгливым голосом поздоровался со мной Зай и, в отличие от братца, поспешно протянул мне лапу для приветствия, - куда направляемся? Очень рекомендую планету-пустыню…
- Спасибо, я только что оттуда, - вздохнула я, - мне бы на звезду с голубым песком, полосатыми цветами и фиолетовыми собаками. Какое-то внутреннее чувство подсказывает мне, что я напрасно трачу время, скитаясь по другим планетам.
Однако после моих слов братцы-кролики неожиданно переменились в лицах. Вытянутые морды сморщились, хмурясь, бутылочно-зеленые глаза как-то странно засверкали, и мне показалось, что они даже побледнели под густой шерстью.
- Вам туда нельзя, - сухо отозвался Зай, отступая от меня на шаг. От прежней суетливой приветливости не осталось и следа.
- Почему?
- Нельзя и все, - отрезал Кроль таким же хрипловатым голосом, - на Желтую – пожалуйста, на Пустыню – сколько угодно. Ледник, Кроха – без вопросов. На Беззаконие, если уж совсем приспичило, подбросим, но туда даже не просите. Вы даже можете здесь остаться, наша дружная семья всегда тепло принимала незнакомцев. Но на Запретную – увольте.
- Запретную? – я не верила своим ушам, - с каких пор планета с голубым песком стала запретной?
- Ты слышишь, Кроль? – с дрожью в голосе заговорил серый брат, - и почему всех так тянет туда, куда им не время попадать?
- Всех? – я заподозрила неладное. Нас было только двое – я и Катя. О ком еще мог говорить Зай?
- Это лишняя информация, - замахал лапами Кроль, - все, что вам нужно знать – это то, что вы на эту планету не попадете ни под каким предлогом. Вас космический патруль не пропустит, а нам будет выговор.
Патруль?! Во время полета сюда я не видела ровным счетом ничего, кроме открытого космоса.
- В общем, решайте. У вас есть шесть вариантов, на лучшем из которых вы находитесь. Или так, или мы вам помочь не в силах.
Ушастые были настолько серьезны, что я даже немного испугалась. Было трудно представить, чем могла моя несчастная планетка так насолить обитателям этого отвратительно зеленого места, и дать ответ на этот вопрос сама я была не в силах. Быть может, вежливый Ящер мог бы что-нибудь сказать по этому поводу?
- А подбросьте меня обратно на Пустыню? – попросила я и увидела, как лица братьев просветлели.
- Сию минуту, - отозвался Зай и достал из кармана маленький прибор, похожий на пульт от телевизора, - прошу!
С неба, хлопая тонкими ажурными крыльями, опустилась увеличенная в тысячи раз железная копия бабочки-махаона. Ее бок разверзся, и я не без помощи моих лохматых собеседников забралась внутрь, отметив про себя, что в мухе было куда удобнее. Со скрежетом люк задвинулся обратно, лишая меня дневного света, и последнее, что я услышала, погружаясь в черноту, было хором выкрикнутое братьями кроликами:
- Счастливого пути!
Глава 10.
Желтый конверт Графа Монте-Кристо.
…Ах, как мягко под спиной…
…Как тепло ногам…
…Как тихо вокруг…
…В правый глаз как будто кто-то светодиодным фонарем херачит. Твою ж мать, кому голову оторвать? Какая сволочь нарушает идиллию моего полета в душном, но таком мягком махаоне?..
Пальцы помогли векам открыться. Перед глазами поплыл грязно-белый потолок, голубое кресло со скомканным пледом, стеклянный журнальный стол, заваленный какой-то посудой, ковер, тапочки возле дивана…
…Диван. Мой диван. Я лежу на диване. Я дома! А куда делись Ящер, Зай и Кроль, и как так получилось, что я не долетела до планеты-пустыни? Ведь там, возможно, хоть что-нибудь бы, да прояснилось. Неужели это все-таки был только сон?..
Но если так, ГДЕ ЖЕ, ЧЕРТ ВОЗЬМИ, КАТЯ?!
Даже найденные на полу и одетые на нос очки не исправили ситуации. Я была в комнате совершенно одна, если не считать голодного Мелвилла, отчаянно барахтающегося в зеленоватой и мутной воде. На столе точно в том же положении, в котором мы их оставили, стояли стаканы, на самом донышке которых еще блестела капля-другая водки. Ноутбук тоже стоял рядом и был все так же закрыт и отключен от сети, а рядом с ноутбуком лежали расчудесные спичечные коробки…
По логике, Катя должна была вернуться из космоса в одно и то же время со мной. Разница в приеме таблеток у нас была от силы минуты в две, и я отчетливо видела ее широко раскрытые глаза непосредственно перед тем, как провалиться в темноту. Как же так случилось, что рядом никого не оказалось?.. я попробовала сползти с дивана на пол. Ноги слушались плохо, обстановка в комнате казалась вдвое ярче, чем была на самом деле, и все-таки голова прилично кружилась.
Держась за стены, спотыкаясь о стыки паркета и края ковров, я обошла квартиру в надежде, что в ванной, в прихожей или на кухне я найду свою подругу. Но в спальню я вернулась только в компании кофейника. Кати и след простыл.
Глядя в зеркальную поверхность горячей посудины, я ерошила на голове слипшиеся от ночного пота пряди волос. Кофейник отражал узкое бледное лицо с отчего-то отчетливо видными голубыми прожилками вен, сухими потрескавшимися губами и крайне встревоженными глазами. Я пыталась сказать самой себе, что сейчас 9:50 утра, и в это время Катя могла уже трижды уйти домой, на очередное собеседование или хотя бы через квартал, к Семену, но внутренний голос истошно орал, перекрикивая мои жалкие, слабые мысли, что ни одним из этих возможных путей Катя не отправилась.
Как только я об этом подумала, чертова кассирская заноза осиновым колом впилась мне прямо в живот. Я еле успела донести себя до кафельной комнатки, прежде чем бедный желудок сделал рывок к горлу.
Он тоже напрасно старался. За почти десять часов глубокого сна все, что в нем находилось, всосалось без остатка, и вряд ли это «все» сейчас играло решающую роль в том, что я в течение минут десяти стояла, согнувшись в три погибели, над белым ободком и вглядывалась в плещущуюся на его дне воду.
Еще когда я сидела в комнате напротив кофейника, что-то еле заметно резануло мой беглый взгляд по комнате. Все было точно так же, как вчера вечером, но изменилась какая-то незначительная, незаметная деталь, и, вероятно, именно она послужила посылом к тревоге, вынудившей меня так экстренно депортировать измученное тело в тесные стены туалета. Чтобы подтвердить правильность моей догадки, нужно было вернуться в спальню и хорошенько все прошерстить, но я почему-то медлила.
Сидя на паркете возле двери в ванную комнату, я пыталась отвлечь себя раздумьями о том, что благодаря Кате я потеряла еще один рабочий день, а назавтра я должна предоставить своим звездным знакомым, по минимальным подсчетам, страниц эдак десять печатного текста, из которых у меня не было написано ни одной. Мысли эти были совершеннейшей глупостью, но при всем том, однако же, действовали на меня самым благоприятным образом: уже спустя некоторое время я оторвала свое мягкое место от пола и, вооружившись жалкими остатками вчерашнего «Вельвета», рухнула на диван с ноутбуком.
Мой старый электронный дружок застрекотал и неохотно всосал в себя блестящий голубой компакт-диск. Перед глазами замелькали афроамериканцы на машинах, стоимостью с полдюжины моих квартир, выжженные перекисью и размалеванные блондиночки на тонких ножках, запрыгали бесформенные пятна задних планов. Но то ли после ночных полетов зрение не пришло в норму, то ли компьютер сегодня работал в полсилы, так или иначе, проходили час, два, три, четыре, время приближалось к вечеру, а лист электронного документа оставался девственно чистым, равно как и моя голова.
За это время я успела с десяток раз обвести пристальным взглядом комнату и против собственной воли установить, что причина моего утреннего беспокойства действительно находится здесь, мало того, она лежит на столе, ребром к аквариуму.
«Граф Монте-Кристо». Книга-легенда из экономического университета. Трофей-путешественник, последние полгода валявшийся на письменном столе неподвижно, и даже успевший собрать на себя тонкий и ровный слой пыли. Все эти шесть месяцев он был повернут ко мне углом корешка, а сейчас я видела книжку, так сказать, «в профиль». И между потемневших от времени страниц, в самом центре, лежала тонкая желтая прожилка.
К полуночи любопытство взяло свое. Печальный ноутбук вернулся на журнальный столик, к коробкам и стаканам, а я медленно, будто бы к ядовитой змее, приблизилась к книге. Открыла в том месте, где бумага чуть топорщилась. Между последней страницей первого тома и лишней, пустой, лежал желтый конверт без опознавательных знаков, вроде подписей и марок, и плотно запечатанный.
С.Ю. Головин в «Словаре практического психолога» рассматривает понятие «психологический барьер» как психическое состояние, проявляемое как неадекватная пассивность, препятствующая выполнению тех или иных действий - внутреннее препятствие психологической природы: нежелание, боязнь, неуверенность и пр., эмоциональный механизм которого состоит в усилении отрицательных переживаний и установок, ассоциированных с задачей — стыда, чувства вины, страха, тревоги, низкой самооценки.
Честное слово, сейчас мне казалось, что все указанное выше одним махом «усилилось» и «препятствовало» зудящему желанию тут же разорвать край конверта и прочитать его содержимое. Меня одолевало тяжелое предчувствие, или, если говорить словами И. Канта «скрытый смысл того, что еще не наступило», что ничего обнадеживающего я в нем не увижу. На это была глупая, и, тем не менее, не лишенная определенной логики причина. Я как сейчас помнила свой короткий, но исчерпывающий рассказ о появлении бессмертного творения А. Дюма в доме и Катин заинтересованный взгляд. Навряд ли, конечно, она прониклась романтичной историей книги, и вполне вероятно, что этот гладкий желтый конверт на самом деле лежит между страниц в качестве закладки с самого второго курса. Но та досадная случайность (или не случайность?), что конверт попал именно на проклятую пустую страницу, и то совпадение (или не совпадение?), что Катя самым загадочным (или все-таки будничным?) образом исчезла именно тогда, когда этот канцтовар цыплячьего цвета был замечен, все это вновь поднимало во мне улегшуюся за день необоснованную тревогу.
- Хотя, в конце концов, - сказала я неожиданно для себя вслух, - завтра суббота, и поход к Максиму она не пропустит. Вот и получит у меня завтра на орехи за дурацкие выходки.
Последовавшую половину ночи, часов до четырех или половины пятого, я провела в скоростном забивании большого объема текста в документ. От меня ждали готовой работы, а голова была все так же пустынна, как ландшафты красной песчаной планеты, но, в отличие от последней, в ней не было даже ежей и папоротников. Поэтому я лихорадочно щелкала быстрыми комбинациями клавиш, вырезая и вставляя на пустой лист словосочетания, а то и целые абзацы из предыдущих музыкальных обзоров. Параллельно я включила карманный радиоприемник и цеплялась ухом за каждое предложение, которое можно было хоть каким-нибудь образом прикрутить к уже написанным. Выходила вся эта мешанина довольно сухой и слишком обобщенной, но я ничего не могла с этим поделать. Была логика в повествовании – и ладно. Главное наутро быть не с пустыми руками.
Оставшуюся половину ночи до самого звонка будильника мне в голову лезла всякая дрянь. Ворочаясь червяком под одеялом, подбивая бугристую подушку, то открывая, то закрывая форточку, я пыталась расслабиться и погрузиться хотя бы в неглубокую дрему, однако и это вышло не сразу. В какой-то момент мне даже пришла в голову мысль закинуть в себя пару таблеток из коробков, но опасность проспать время, когда я должна была мерить район ногами по направлению к дому Максима, заставила меня удержаться от соблазна.
Когда наконец голову начала засасывать в себя темнота, и тело потеряло присущую бодрствованию чувствительность, на меня один за другим полетели обрывки минувшего дня и совершенно бессмысленные образы.
Сначала мне приснился ноутбук. Он стоял у моего изголовья и шевелил крышкой, как будто бы она была его верхней губой. Я наклонилась, чтобы лучше слышать, что он говорит.
- Не возьмет… ох, не возьмет, - зловещим шепотом повторял оживший компьютер.
Вроде со стороны – бред сивой кобылы, а вот я сразу поняла, что он имел ввиду. Я такого нагородила в обзорах, что не представляла себе, как буду при встрече скрывать пылающие от стыда уши, и что скажу в свое оправдание, если товарищам телевизионщикам придет в голову со мной об этом побеседовать.
Не успела я об этом подумать, как комната с негромким щелчком исчезла, и я оказалась в торговом зале гипермаркета.
- Номер сто тридцать два, пройдите к одиннадцатой кассе, - загорланил над моей головой динамик, - номер сто тридцать два…
- Иду, иду, - мрачно отозвалась я и пошла между аллей к своему месту.
Пузатые банки с маринованными огурцами, белые пакеты с крупами и макаронами, длинные упаковки печенья падали за моей спиной и разбивались, рассыпались по полу. Полотенца, фартуки, детские колготки тянули ко мне свои синтетические края, стараясь не то схватить меня за одежду, не то задушить. Огромные форели и глянцевые дорады, лежа на мелких осколках льда, открывали круглые рты, перебивая динамик криками «Помоги! Помоги!»
За кассовым островом с до боли знакомым номером, одна на весь магазин, на моем красном стуле, с моим магнитным бейджиком, сидела вяленая свиная туша. Одно ее морщинистое желтое копытце лежало на треснувшем сканере, вторым она тянулась ко мне.
- Номер сто тридцать два, пройдите к одиннадцатой кассе, - голосом, как из динамика, сказала будущая ветчина и повернулась ко мне.
Я остановилась как вкопанная. На ее ссохшейся желтой морде с розоватыми пятнами чернели впадины пустых глазниц, треугольный рот скособочило, а пятак был как будто изъеден сифилисом.
- Номер сто тридцать два…
- Замолчи! – в ужасе закричала я, но свинья меня как будто не слышала. Она деревянными движениями слезла со стула и на двух задних ногах зашагала ко мне. Копыта стучали о серый кафель пола, как шпильки с металлическими набойками.
Я бросилась прочь, к выходу из магазина, оттуда – к выходу из всего торгового центра. На улице шел проливной дождь. Цокот сзади приближался… бежать было некуда – впереди простиралась абсолютно пустая автостоянка, и только под знаком «Такси» стояла иномарка какой-то очень знакомой расцветки…
Когда я, судорожно глотая воздух, прыгнула на кожаное сиденье машины, со стороны водителя послышался задумчивый высокий голос:
- Что ж вы махаона-то нашего на полпути бросили? Ящер беспокоится…
За рулем сидел такой же вымокший до нитки, как и я, кролик в потертом черном сюртуке. Он выглядел очень сердитым и раздраженно постукивал мягкой серой лапой по рычагу коробки передач.
- А? Что? – я все не могла никак перевести дыхание, сердце колотилось, но присутствие кого-то знакомого, пусть даже такого странного, немного успокаивало, - я сама не знаю, как так вышло. Я искала подругу, но ее нигде нет, даже дома.
- Потому что читать не умеете! – сквозь длинные зубы процедил Зай и сунул мне в руки какую-то бумажку. Я побледнела…
Это был желтый конверт. Тот же самый желтый конверт, который я нашла в «Графе Монте-Кристо». Без марок, без адреса, без адресата. Значит, не я оставила его в качестве закладки посередине книги. Значит, не напрасно он вызвал во мне столько волнения.
- Читать не умеете! – тем временем повторял Зай, - «Алису в стране чудес» не читали…
- Позвольте, - возразила я, обиженно переводя взгляд на правое зеркало, - читала, и даже недавно перечитывала…
- Где-то я это уже слышала, - отозвался с водительского сиденья Катин голос.
Катин! Я не могла перепутать. И потому резко обернулась.
Вместо Зая, в полуметре от меня, вцепившись бледными пальцами в руль, сидела подруга. Я еле удержалась, чтобы не издать вопль ликования. Нашлась, моя Катя нашлась! Она выглядела очень, очень плохо – кожа с синеватым отливом, волосы как будто бы давно не вымыты и сильно спутаны (но ведь за окном был дождь, так что ничего особенного!), ее глаза были неестественно прозрачными, а губы как будто покрылись тонкой коркой льда. Страшное зрелище. И все-таки я была счастлива ее увидеть.
- Катя, - начала было я, но она жестом меня остановила.
- Погоди, ты слышишь? – она дрожащим пальцем указала вперед себя.
И в этот момент на лобовое стекло с леденящим душу воплем ударилась безглазая желтая свинья…
…Я проснулась в холодном поту. Будильник показывал двенадцать минут восьмого, в окно печально заглядывал одинокий луч обрамленного тучами солнца. Я открыла форточку и принялась жадно вдыхать влажный, насквозь пропитанный мартом воздух. По улице гуляло прохладное и очень тихое утро. Не было ни дворников, ни строителей, ни жильцов близлежащих домов, ни случайных прохожих. Бродячие собаки и кошки – и те сейчас спали по подвалам и подъездам.
Спустя минут пятнадцать я сидела за столом на кухне, грея пальцы о чашку с кофе и пытаясь привести в порядок расшатавшиеся за ночь мысли.
Я все делала неправильно.
Точнее, не так. Я почти ничего не делала, а то, что делала, я делала неправильно.
Во-первых, познакомившись с Катей, я не обеспечила себя обратной связью с ней. Я постоянно откладывала обмен контактной информацией на потом, и теперь в итоге не знала ни ее телефона, ни адреса, ни даже фамилии. Я действительно ничего не могла сделать, чтобы ее найти.
Во-вторых, я совершенно бестолково поступила, перед увольнением переругавшись со всеми на старой работе. Тогда это казалось забавным, а сейчас меня мучила совесть. Не то чтобы мне было жаль прежних поверхностных связей, но осознание того, что уходя, я оставила за собой не самый радужный след, торчало в моем теле очередной занозой. Сколько их было всего? Стоило бы подсчитать.
В-третьих, я до сих пор не позвонила матери. Навязчивое желание, чтобы она хоть раз позвонила сама, не освобождало меня от тянущей потребности услышать ее голос. При этом меня не отпускало предчувствие, что я кругом мешаюсь, и мое скромное присутствие в чужой жизни – не только в маминой – причиняет окружающим меня людям неудобства. С Катей все было проще: когда я была нужна ей, она стучалась в мою дверь. И такое имело место, и мне было ради чего просиживать дни и ночи в богом забытой квартирке.
Впрочем, что я говорю. Какое «было». Катя наверняка уже ждет меня у Максима.
Дверь на девятом этаже мне открыл Валера. Он опять был в одних носках, семейниках и накинутой кое-как рубашке. По полу была раскидана не очень чистая обувь, куртки валялись на банкетке, в углу громоздились бумажные пакеты. На них гордо возлежала облезлая полосатая кошка. Та самая, которая вечно крутилась у подъезда.
- Опа. Это вы Муху, что ли, приютили? – вместо приветствия поинтересовалась я.
Валера только слабо отмахнулся.
- Спроси у Макса, это была его затея. Котейка хорошая, урчало что надо, но как мы перед хозяином квартиры отчитываться будем, вот это вопрос.
- А вы, ежели чего, мне маякуйте. Заберу на пару дней.
- Идея неплоха, - согласился Валера и тронул меня за плечо, - ну, что стоишь в дверях, проходи, раздевайся. И это…
Я заметила, как он косится на вход в комнату. Оттуда доносился непривычно серьезный и монотонный голос Максима. За прикрытой дверью слов было не разобрать, но интонации слышались отчетливо. Я сразу поняла, что это значило.
- На кухню, да? – закончила я Валерину реплику. Он кивнул и зашаркал тапочками за моей спиной.
Глава 11.
Ничего не значит.
Валера поднес ко рту толстую стенку пузатой коричневой чашки с щербинкой на ручке. В оформленной розовым кафелем кухне пахло зеленым чаем и хлебом. По клеенчатой скатерти ползал муравей.
- В холодильнике есть пиво, бренди, минералка. На второй полке салат вчерашний. И чайник горячий еще. Поешь чего-нибудь, там разговор как минимум на час.
- Что-то случилось? – спросила я, вытаскивая из высокой дверцы холодную алюминиевую банку. Валера неопределенно покачал головой.
- Может быть, а может, и нет. В любом случае, без него мы вряд ли что обсудим.
- И то верно.
Я мелкими глотками заливала в себя светлое. Этим утром оно было особенно вкусным. По эмалированной раковине глухо стучали капли. Я по старой привычке подошла и заткнула его губкой для мытья посуды. Стало совсем тихо.
- Катя не заходила утром?
- Она к нам недели две уже не ходит, - отозвался Валера, потягиваясь, - что довольно закономерно. Я бы тоже после такого не приходил.
- То есть? – похоже, я чего-то не знала.
- То есть две недели назад мы с ней очень серьезно поговорили. Или она с нами. Я уже точно не помню, кто начал. Сошлись на том, что гусь свинье не товарищ.
- Свинье… - я поежилась, вспоминая недавний сон.
- Разные мы слишком, вот что, - продолжал Валера, и лицо его помрачнело, брови поползли к переносице, скулы напряглись, - Макс, толком не разобравшись, и ляпнул, что ей взрослеть пора. Ну а дальше ты можешь себе представить, что было.
- Нет, не могу, - задумчиво ответила я.
Могла. Но мне хотелось, чтобы Валера рассказал все по порядку.
Последний с минуту смотрел на меня. Пристально, почти испытующе. Не верил – и правильно делал. Однако же я победила.
- Видишь ли, - начал Валера, отодвигая от себя чашку и скрещивая руки на груди, - мы не сразу поняли, что это за человек. Впрочем, первое время вряд ли бы вообще кто-то что-то заметил. Веселая девчонка, без комплексов, язык подвешен, шило в нужном месте… что и говорить, где-то месяца полтора-два с ней и с ее связями было более чем весело. Первым неладное заподозрил Макс, - Валера многозначительно указал на дверь. Мне показалось, будто он не хотел, чтобы сожитель его услышал.
Отсюда еле-еле было слышно, как через коридор от нас ходит тяжелой поступью Максим. Он продолжал что-то сухо отвечать в трубку, но мне было даже ни капли не любопытно, с кем и о чем он говорит. Гораздо важнее сейчас был рассказ Валеры.
- Макс по долгу службы гораздо ближе к вашей тусовке, чем я, и ему, конечно, было виднее, - тем временем медленно произнес мой сосед по столу.
- К нашей тусовке?
- Я имею в виду его поклонников.
Я чуть не поперхнулась пивом.
- Только не заводи сейчас волынку о том, что ты не из них, это видно сразу, и притом очень хорошо.
Ну конечно, это слегка кольнуло мое самолюбие, ведь я-то себя мысленно уже записывала как минимум в приятели этим двоим. Но надежда на то, что Валера хоть слегка прольет свет на то, куда могла деться Катя, и, главное – почему, заставила меня закусить губу и промолчать.
- Вот и хорошо, - не то мне, не то самому себе ответил Валера, - о чем это я… а, да. Значит, еще там, в Калининграде, лет пять или шесть назад, у Макса была одна ярая фанатка. Денно и нощно эта мадама торчала возле студии, заваливала беднягу подарками, при любом удобном случае висла на нем, как на дереве, в общем, спасения от нее не было.
- Караул, - поспешила вставить я. И впрямь, ничего приятного.
- Да, да, - рассеянно кивнул Валера, - Макс ее раз отшил, два отшил, наедине, при мне, при всех – ничего не помогало. Наличие почти что законной пассии аргументом не было. Девица продолжала ходить хвостиком, но с каждым днем вела себя все навязчивее и агрессивнее, потом пошла на провокацию: то обморок изобразит, то напьется так, что ее только волоком до такси тащи… закончилось все тем, что она пообещала вскрыть себе вены, если обожаемый кумир не удостоит ее своим вниманием.
- И?
- И вскрыла, пока шла съемка. Прямо на крыльце. Еле откачали. Теперь вроде как живет овощем в областной дурке. А может, уже и нет. И стоило оно того?..
Уж не знаю, стоило или не стоило – меня там не было, судить я не вправе. Вот только какое отношение вся эта история имела к Кате? Сейчас был совершенно другой год, мы находились в другом городе, и вообще все было иначе. Мне вдруг показалось, что я только зря трачу время, выслушивая жутковатые истории о калининградском прошлом моих работодателей. Но Валеру было уже не остановить.
- В общем, в какой-то момент Никон и решил: хватит.
- Что – хватит? – вяло отозвалась я.
- Достаточно было одного раза. Мы не «Гринпис», чтобы всех страждущих спасать, да и умений у нас для этого недостаточно.
- Кого – всех? – это уже походило на игру в угадайку, - от чего спасать?
И вот тут, кажется, Валера осознал, что я действительно его не понимаю.
- Я тебе сейчас скажу одну вещь, - немного подумав, произнес он, - делай выводы сама. По официальной статистике, 6% людей, переживших суицид кого-то из близких, испытывают на себе, так сказать, кластерный эффект и повторяют их судьбу. Но заметь, это официальная статистика, на деле все куда печальнее.
Я молчала. Меня как желчью облили.
- Это я в какой-то момент догадался копнуть глубже и поговорил с нашей общей знакомой о ее биографии, а Максу было не до того. И, тем не менее, в целом он все понял верно. Все эти загулы, запои, закуры – это для нас редкая развлекаловка, - да-да, и не делай такое лицо, - а для нее способ уйти от проблем внутри себя. В жизни-то у Катьки, по сути, не так все и черно.
Ой, парень, смотришь в книгу, видишь фигу. Посмотрела бы я на тебя, если б ты собственными руками мертвого брата из петли доставал. Очень радужно, да. Глядишь, сам бы был сплошным неврозом, Катюша-то еще молодцом держится.
Валера теперь смотрел в окно. На белом небе кто-то как будто табачным дымом нарисовал некрасивые, расплывчатые тучи. Чего ждать от погоды? Снега? Дождя?.. я ждала, что еще скажет притихший оператор.
- Та еще шутница. То на балкон на этаже сядет, ноги свесит – мол, не страшно. То такую дрянь принесет, что смотреть страшно, а она закинется, да еще и вискарем запьет, да еще снотворными сверху приправит, до остановки дыхания. Ей – «кайф», а нам хоть стой, хоть падай. То через Ленинградку с закрытыми глазами рейды совершает, только лови за воротник. Адреналин, видите ли. Не то ребячество и потребность во внимании – компенсирует родительское безразличие, не то отклонение посерьезнее. Я в этом не специалист, - Валера вздохнул, - когда-нибудь она точно доиграется, но это уже будет не с нами, и слава богу, - подытожил он.
Вот ведь оно что. Об этих Катиных «играх» я не знала ровным счетом ничего. На моей памяти она вносила в свою жизнь разнообразие путем вынесения из крупных магазинов ценных безделушек вроде электронных фоторамок, сомнительными знакомствами, часто приводящими в постель, сомнительным же кайфом вроде того, что все еще лежал дома на журнальном столе. Правда, был один эпизод, о котором я предпочитала не вспоминать.
- Слушай, я сейчас в ментовке, - не то обиженный, не то ироничный голос в трубке заставил меня проснуться. На часах было без пяти два ночи.
Ох, Катя, Катя… куда тебя на этот раз занесло?
- В какой? – я на всякий случай посмотрела на экран мобильного телефона, но там только высвечивалась надпись «номер неизвестен» и иконка соединения.
- На Таганке. Забери меня, - с искусственной жалостью захныкала подруга, - денег побольше только захвати, они тут все жадины.
Я моментально представила, как в этот момент Катя показывает работникам правоохранительных органов язык и поежилась. Один раз мне уже приходилось вытаскивать ее из местного ОВД за распитие спиртных напитков в общественных местах и сопротивление при задержании, но ведь Катя никогда не любила останавливаться на достигнутом. Что она натворила на этот раз?..
В голове в одно мгновение пронеслись десятки вариантов, начиная от мелкого воровства и заканчивая сбытом большой партии запрещенных законодательством фитопроизводных. Мне сразу поплохело.
- Погоди, а что там у тебя за шум в трубке? Как будто шоссе какое-то.
- Это у них окно открыто. Ты долго меня допрашивать собираешься?
- Жди, скоро буду.
- Деньги не забудь! – ответствовала Катя прежде, чем я повесила трубку.
Одеваться было как никогда сложно. Первое, что попалось под руку в тот момент – синие рваные на коленках джинсы, которым уже неделю как пора бы постираться и старая ненавистная Кате футболка с нерпой, - как назло не хотели выворачиваться, расправляться, валились из рук, а шнурки на кроссовках и вовсе легким неосторожным движением руки вылетели из дырочек. Когда я наконец запаковала себя, помимо перечисленного, в жилетку из искусственного меха, пальто и дедов котелок, на телефоне снова загорелся дисплей, оповещая о том, что «неизвестный номер» устал меня ждать.
- Еду, вот же ж терпения у человека нет, - проворчала я, уже с усилием толкая тяжелую подъездную дверь.
И чуть не взлетела на фонарный столб, потому что в этот момент чьи-то сильные руки обхватили меня за шею.
- Батру-у-уха! – раздался над моей головой веселый звонкий голос, - спишь, значит, в субботу? Я из тебя эту дурь выбью!
Катя продолжала давить меня в объятьях, а мне до смерти хотелось разреветься после пережитого волнения за ее судьбу и испуга от неожиданного столкновения. Признаться, я даже носом пару раз хлюпнула.
- Ты зачем так? – голос мой дрожал, и я никак не могла совладать с ним, - ты чего это?.. ты же… – Катя наконец отпустила мои плечи и развела руками.
- Скучно мне. Хочу тусить всю ночь и так, чтобы башню рвало! – она схватила меня за руку и потащила сквозь дома, мимо метро, к Мичуринскому проспекту.
- Эй, эй погоди, - попыталась я притормозить ее, - куда мы идем? На дворе ночь непроглядная, район неспокойный, мало ли что…
- Вот именно, - отозвалась Катя и вскинула руку, завидев вдалеке яркий свет фар.
Перед нами остановился потрепанный синий ВАЗ-2104, за рулем которого клевал носом молодой паренек в камуфляже.
- На Озерную не подбросите? Тут по прямой, – наклонилась моя спутница к приопущенному стеклу. Водитель утвердительно кивнул, - сколько?
- Так ныряйте. Время позднее.
Пока мы тряслись на стареньком детище российского автопрома (я на переднем, Катя сзади), я незаметно сунула в пустующее окошко, куда обычно ставятся магнитолы, пару сотенных купюр. Вид у парня и впрямь был вымотанный, наверняка он ехал издали, и мы ему были совершенно некстати. Да и, на практике, карма кармой, а деньги лишними никогда не бывают.
- Во, вот тут остановите, - прервал мои мысли звонкий голос с заднего сиденья, и как только машина остановилась, послышался хлопок дверцы. Катя уже маячила впереди, залитая желтым светом фар.
- Спасибо, - поблагодарила я нашего попутчика и тоже взялась за пластиковую ручку. Она не поддалась.
Меня как ушатом холодной воды окатило. Катя была уже далеко, а я сидела рядом с незнакомцем, в запертой машине, совершенно одна. Я хотела закричать, но голос разом куда-то пропал, да и пользы бы в этом никакой не было – на километры вокруг, не считая почти скрывшейся за дальним поворотом Кати, из живых были только деревья. Вряд ли они бы мне сейчас помогли.
Парень начал надвигаться на меня. Я съежилась на сиденье и крепко зажмурилась, приготовившись к худшему. По дохнувшему теплому потоку воздуха я поняла, что он резко наклонился ко мне. Щелкнула дверца. Я чуть было не выпала из машины на темный асфальт дороги.
- Ручка заедает, - донесся до меня усталый голос водителя, - и аккуратнее тут. Чай, не Арбат.
Проводив взглядом удалившуюся синюю «четверку», я подумала, что уж это-то было совсем лишним, и с чистой совестью грохнулась в обморок.
Очнулась я минуты две спустя, от звучных Катиных пощечин. Она нависла надо мной и от души хлестала меня по лицу. В свете оранжевых фонарей ее волосы казались будто бы отлитыми из золота, а светлая куртка с отражающими полосками светилась, придавая моей подруге сходство с привидениями, какими их обычно изображают в детских книжках или в фильмах.
- Вот любишь ты меня задерживать, - бормотал себе под нос новоявленный призрак, старательно прикладывая мне по правому виску ребром ладони. От боли я взвыла.
- Полегче, полегче, ты мне сейчас сотрясение устроишь, - я с трудом приняла вертикальное положение и подняла с земли слетевшую шляпу.
Голова раскалывалась – видимо, я крепко ударилась затылком при падении. Пальто было забрызгано и перемазано мокрым снегом и дорожной грязью. Такое могла исправить только химчистка…
- А я, главное, уже до поворота дошла, смотрю – тебя нет. Вернулась – на тебе! Лежит, почивает, - распалялась Катя, пока я кое-как, рукавом и горсткой более или менее чистого снега пыталась отчистить самые заметные пятна.
- Я не спала, я без сознания валялась. А ты, между прочим, могла бы и подождать. Мне бы хоть не так страшно было.
- Ой, страшно ей, спасите-помогите, - сморщила нос Катя, - ты еще не знаешь, что такое страх, моя маленькая девочка.
«Моя маленькая девочка». Откуда она это взяла? Отвратительно.
Минут двадцать мы шли молча, пока еле заметная узенькая тропка в снегу не привела нас к высокому забору.
- Ты первая. Я подсажу, - скомандовала Катя и сцепила руки замком.
После недавнего обморока перед глазами еще прыгали звездочки, во всем теле была жуткая слабость, да и Катин голос звучал так категорично, что я решила не сопротивляться. Подобно мешку с картошкой я перевалилась через ограду и неприятно приземлилась на пятую точку. Рядом со мной гораздо аккуратнее спустилась Катя.
- Идем, - она махнула рукой куда-то вперед и нырнула в кусты.
Было темно, хоть глаз выколи, и, судя по количеству тонких хлестких веток на нашем пути, последнее могло быть вполне осуществимо. Я ориентировалась на звук скрипящего снега под Катиными сапогами, продвигаясь с зажмуренными глазами фактически наугад. То и дело мои вытянутые вперед руки обнаруживали то тонкую гибкую осинку, то дерево потолще.
Это продолжалось до тех пор, пока мой отважный светловолосый Сусанин Катя, шедшая впереди, не ухнула куда-то вниз. Пришлось открыть глаза.
- Овражек, - сдавленно пискнула она, карабкаясь в обратном направлении, - иди сюда.
Заросли вокруг поредели, впереди виднелись аккуратно оформленные дорожки… и что-то темное. То, во что угодила Катя, трудно было назвать даже овражком, скорее, вымытая (или вырытая?) и присыпанная снегом яма, но тем не менее.
- Если бы я не знала, что это ты, я бы решила, что меня зовет сам Сатана, - кажется, для собственного успокоения, буркнула я, протягивая руку подруге.
Та, в то время опасно балансирующая на скользкой кочке почти у самого края ямы, услышав мои последние слова, забыла об опасности и, расхохотавшись, полетела обратно.
- Наша песня хороша, начинай сначала, - прокомментировала я, садясь на корточки.
Похоже, у меня образовалось минут десять на приведение мыслей в порядок, пока Катя ржет аки конь на дне рытвины.
За это время я успела осмотреться по сторонам. Глаза привыкли к темноте, и размытые пятна вдалеке приобрели кое-как различимые очертания. Когда я наконец узнала в них высокие узкие плиты, мне совсем расхотелось поддерживать спутницу в ее веселье.
- Эй, мы что, на Востряковском?! – воскликнула я так громко, что окончание последнего слова вернулось ко мне эхом.
Смех снизу моментально прекратился.
- Ну да, на кладбище, а что? – из ямы показалась растрепанная голова, и вскоре вся Катя вылезла на поверхность.
- Что ты здесь забыла?
- Что мы здесь забыли. Нас вообще-то двое, - приглушенно ответствовала подруга. Кажется, ее вообще ничего не могло смутить, - уж коли ты об этом спросила, на-ка, подержи, - и с этими словами она вытащила из кармана какой-то небольшой гладкий предмет не то треугольной, не то трапециевидной формы. Он был теплым от куртки и тяжелым.
- Что это?
- Открой чехол, посмотри. Хотя я бы для начала отыскала местечко посимпатичнее. Скажем, могилку какого-нибудь Маркелова Евгения Владимировича. Или, на худой конец, Розенталя.
Стало быть, Катя была здесь далеко не в первый раз.
Я расстегнула тугую молнию и запустила руку в чехол. Не знаю, заметно ли было в темноте, но, как мне показалось, я в тот момент стала цвета снега.
- Револьвер?.. – золотой туман недалеко ушел, сейчас он снова заволакивал мои глаза, начиная с уголков, предвещая повторный обморок.
- Вестимо, - кивнула Катя, вынимая из кармана маленький продолговатый предмет и вставляя его в барабан, - я же сказала, что хочу тусить всю ночь и так, чтобы прямо башню рвало.
- Но не в прямом же смысле!
…Ну почему, почему это, скажем, не абсент? Не ЛСД? Не кокаин? Не первитин, в конце концов?..
- А иначе не рвет. Вернее, рвет, но не башню.
То ли от ее слов, то ли от головокружения, меня вдруг ощутимо затошнило.
- Правила просты, - тем временем невозмутимо продолжала Катя, - древняя игра «Русская рулетка». Стреляем по очереди, шансы один к шести. По одной попытке каждому. Сыграем по классическим правилам – дуло приставляем к своему виску. К соседскому, конечно, тоже интересно, но не так.
- Интересно? – голос мой задрожал, - ты сдурела?!
Я попробовала встать, но Катя резким и жестким движением свободной руки усадила меня на обратно на землю.
- Еще как интересно. Субботняя ночь, весна и трое на кладбище.
- Т-трое?..
- Я, ты и Костлявая. Кто-то один сегодня точно проиграет. Ну-с, начнем, пожалуй.
Дальше я вспоминала все как в замедленном кино. Вот моя милая, хорошая, но до ужаса бесстрашная подруга берет гладкую рукоять револьвера. Заряжает в барабан патрон, крутит, подносит ствол к своей светлой улыбчивой головке. И даже не жмурится. Кладет палец на спусковой крючок.
Щелк.
Пронесло.
Сколько я уже не дышу?.. минуту?.. две?.. пять?..
- Теперь твоя очередь, - как из-под воды долетает до меня Катин голос.
Реальность продолжает сбавлять обороты. Вот моя собеседница тянет мне адскую машинку. Медленно так тянет, ме-е-едленно. Вот я держу в правой ладони теплый тяжелый металл. Вот холодная дырочка дула жмется к пульсирующей вене на виске.
И вдруг сами собой вспомнились вопросы, которые я задавала себе в ночь нашего с Катей знакомства.
Как отреагируют знакомые, друзья, мама?
Будут ли обо мне вспоминать?
Что будет со мной? Есть ли какая-то форма существования после смерти, или это конец всех концов?..
И еще новые:
Зачем я это делаю?
Почему я не могу просто взять и отложить оружие в сторону, хорошенько тряхнуть возбужденную Катю за плечи и отвезти ее к себе домой, к теплой батарее, кофейнику и бутылочке «Реми Мартин»?
И, главное, чего я этим хочу добиться?..
Цель. С нацеливанием у меня всегда были проблемы. Начиная со школы, когда встал вопрос о получении высшего образования, заканчивая тем, чем я сейчас занималась под видом постоянной работы. Можно было бы сказать, что все в моей жизни шло к тому, чтобы однажды мои идеи и фантазии получили свое воплощение и, пожалуй, исходя из логики закона Э. Геннекена - Н.А. Рубакина (который гласит, что почитатель произведения обладает характеристиками, аналогичными характеристикам автора), наверняка и признание среди определенного круга телезрителей. Однако же цель эта была до крайности скользкой, поскольку ни грамма положительного, кроме некоторого тщеславия, она не преследовала, а тщеславие назвать стержневым смыслом своего существования я никак не могла.
Пожалуй, отсюда следует, что ответ на вопрос «зачем это делать» - «затем, что могу».
Почему не иначе? – потому что мне предложили готовый алгоритм действий, и воспользоваться им гораздо проще, чем придумывать что-то свое.
И, наконец, с какой целью? – с целью узнать, существуют ли эти цели вообще.
Что я теряю?..
Щелк.
И Катин заливистый смех. Быстрый, как горная река. И встает она с земли как-то резко, чуть ли не подпрыгивает, устремляясь макушкой к бархатному черному небу. Живому, дышащему. Огромному. С момента нашего прибытия сюда и до самого этого мига прошло не больше пяти минут, а мне показалось, что как минимум часа два. Чем было обусловлено это чудо психологии – страхом близкой смерти? Взыграл ли во мне инстинкт самосохранения? Если так, почему же я думала о том, что ничего не теряю?..
Обратно через всю Озерную улицу, через огромный отрезок Мичуринского проспекта мы шли пешком. Шли молча. Катя как-то странно улыбалась. А во мне холодным слизнем сидело чувство, подозрительно похожее на разочарование. И я боялась себе признаться, что это именно оно и было, и говорила себе, что все это ничего не значит.
Валера постукивал пальцами по клеенке. Пока я предавалась воспоминаниям, он успел допить свой чай, достать из холодильника и плеснуть в ту же чашку бренди. Но почему-то не пил. Его история про Катю была давно закончена, моя же еще продолжалась. Наверное, поэтому мы просто сидели и молчали, ожидая, пока в другой комнате закончит говорить по телефону Максим. Через губку просочились и теперь по-прежнему стучали об эмаль раковины капли воды. Муравей дополз до края стола и свалился на пол. За стеной послышались спешные шаги, и хлопнула железная дверь. Максим куда-то ушел. Я вопросительно взглянула на Валеру.
- Несчастный ребенок, - он протянул ко мне ладонь, - часа два уже торчишь тут зазря. Давай наработки, я ему передам, посмотрит, когда вернется.
- А новые клипы?
- Через недельку. Приходи в следующую субботу. Там посмотрим.
«Там посмотрим». Где - «там»? Что «посмотрим»?
Неопределенность, неизвестность, ненадежность, как были, так и остались. И еще добавилось. Отчего мне так горько? Где Катя? Что все это значит?..
«Ничего, - как чужой, отозвался голос внутри меня, - ничего не значит».
Глава 12.
Махаоны и мухи.
Теперь, когда место, где еще была надежда найти Катю, само собой перестало им являться, все пошло не так. Ни в следующую субботу, ни еще через неделю, новой работы я не получила. В первый раз мне удалось застать Максима, но он только рассеянно со мной поздоровался и, сославшись на какие-то сложности, предложил зайти за диском в другой раз. В иной раз, то есть, в последовавшую субботу, я и вовсе поцеловалась с закрытой дверью.
Все эти четырнадцать дней я не знала, куда себя деть. Деньги быстро закончились, на счету мобильника был баланс, близкий к блокировке сим-карты, домашний телефон еще с прошлого месяца отключили за неуплату. Вместе с деньгами закончился в доме алкоголь, приличный запас травы и снотворные. Как только из ящика на кухне исчезла последняя таблетка «Феназепама», я перестала спать. Вернее, не так: по ночам мне удавалось провалиться в более или менее глубокую дрему, но ничем хорошим, как правило, это не заканчивалось. Каждый божий раз, стоило мне сомкнуть опухшие от усталости и периодических перепадов настроения веки, мне снился один и тот же сон.
Он был обрывочным, похожим на слайд-шоу – какие-то пейзажи, интерьеры, короткие события. Лица, лица, лица! По большей части незнакомые, а то и вовсе без особых опознавательных признаков, таких, как глаза, губы, носы и уши. Иногда это были обрывки прошлого, бессмысленные, но почему-то отложившиеся в памяти. И все это безобразие объединяла одна маленькая мелочь: везде, где бы мне не приходилось оказаться во сне, присутствовал желтый конверт.
Вне зависимости от сюжета ночного видения, эта мерзкая канцелярия так или иначе оказывалась в моих руках. Я пыталась от нее избавиться, но она, подобно бумерангу, возвращалась обратно. Порой я пыталась вскрыть конверт, но он был наглухо запечатан, заклеен так плотно, что даже ногтями невозможно было подцепить тонкую бумагу. Тогда мне вдруг приходила в голову светлая мысль надорвать ее по краю. Но стоило мне взяться за уголок и потянуть, как конверт начинал истошно орать.
Я просыпалась, обливаясь холодным потом, и до рассвета уже не могла сомкнуть глаз. Я уносила конверт на кухню, отдельно и вместе с книгой, закрывала двери в комнату и оставляла их открытыми, но ничего не помогало. Раз за разом желтый шмат плотной бумаги все равно всплывал в фазе быстрого сна, и раз за разом все заканчивалось одинаково.
Однако я продолжала слушать шаги за входной дверью, на улице искала глазами бежевую короткую куртку, спортивную шапку, яркий шарф в продольную полоску. Я даже один раз додумалась съездить в Печатники, прослонялась там целый день, вечер и половину ночи, смутила странными вопросами половину района, но ни малейшего намека о том, что здесь живет или когда-то жила моя Катя, не было. То ли я попала в неудачное время, то ли многоквартирность домов накладывала свой отпечаток (когда никто не знает своих соседей и не хочет знать), то ли это место было названо мне при встрече наобум, а на самом деле Катя жила где-то не здесь.
Из-за недоедания, недосыпа и нервного состояния, близкого к отчаянию, я хронически чувствовала себя усталой, разбитой, появились головные боли – сначала еле ощутимые и локальные, а затем они разлились по всей макушке, спустились к затылку, вискам, а когда почти дошли до переносицы, я решила, что далее терпеть это невозможно.
Выбирать не пришлось. Плохенькая водочка из соседнего продуктового закутка, голубой диван, стакан, потолок и коробок. Едва я окружила себя всем этим великолепием, мой печальный мобильный телефон разразился на всю комнату звонком. Сердце екнуло так, что, кажется, ударилось о плечевой сустав, но это был всего лишь Максим.
Всего лишь!.. – три месяца назад я бы душу дьяволу продала за один его звонок. Сейчас я бы сделала то же самое за один звонок от Кати. Хотя бы как тогда, перед знаменательной ночной экскурсией на Востряковское кладбище, из телефона-автомата…
- Ань, выйди к подъезду.
- Своему? – вяло отозвалась я. Все, чего мне сейчас действительно хотелось – это хотя бы пару часов поспать без кошмаров.
- Да, да, спускайся. Там машинка будет стоять, черный внедорожник. Я в ней тебя жду.
- Угу.
Носки, серые джинсы, свитер с оленями, куртка, кроссовки. Ключи. Телефон. И очки на нос. Ничего не забыла?.. тогда вперед. Лифт со скрежетом поехал вниз.
Метрах в пяти от подъезда был неаккуратно припаркован пыльный «Лендровер». Я нырнула на заднее сиденье, где уже сидел Максим.
- Времени у меня немного, поэтому слушай внимательно, - отрывисто начал он. Я кивнула, - отдаю тебе флешку, на ней ролики с предыдущего диска и три новых. Из того, что ты мне в последний раз написала, я принял только две рецензии, остальное – отписка. Что с тобой? Наскучила работа? Если так, лучше скажи сразу, чтобы мы зря время не теряли.
Я только отрицательно покачала головой. Конечно, я знала, что последние тексты я писала через пень-колоду, и все-таки слышать недовольство Максима было тяжело и обидно. Ах, если бы он знал, чего я натерпелась за эти две недели…
- …Помеченные восклицательными знаками делай в первую очередь, - тем временем невозмутимо продолжал телеведущий, - возможно, я потребую их раньше, чем в субботу. Ты меня слушаешь?..
Я рассеянно кивнула. Ничего нового Максим не говорил, и думать об этом я никак не могла себя заставить. А еще меня начало мутить. Не то из-за запаха бензина, стоявшего в салоне, не то от голода.
- Вопросы есть?
- Есть, - вдруг неожиданно для себя выпалила я, - это вообще нужно – то, что я делаю? Уже на приличный томик книги текста набралось, а результата ноль. И за две рецензии будет какая-то выплата?
Это был верх наглости, но у меня в холодильнике мышь повесилась. И очень хотелось сделать хоть пару спасительных затяжек…
- Скоро, имей терпение, - лицо Максима приняло неприятное насмешливое выражение, - а деньги в субботу, если все доделаешь.
Когда я возвращалась в квартиру, я чувствовала себя еще более отвратительно, чем до встречи с Максимом. У меня горели щеки от стыда и от бессильной злости. Мне хотелось сжаться в песчинку, провалиться под землю, вообще куда-то исчезнуть, чтобы всего этого не было, и в то же время у меня в голове крутилась мысль, что Максим проявился очень вовремя, мне сейчас как воздух нужны деньги. «А еще, - думала я, поворачивая ключ в замке, - мне нужен сон. Долгий, хороший, глубокий сон». Без отдыха я и двух строчек не напишу.
Водочка, голубой диван, стакан, потолок и коробок. Два плоских беленьких кругляшка – ам! Спокойной ночи, пустая квартира. Спокойной ночи, проклятый конверт. Через час тебе меня уже будет не достать.
«Здравствуй, космос! Я твоя!» - раскинув руки, заорала я что было сил в лиловое небо. Босые ноги мои увязли в лимонно-желтом влажном мхе. Он был прохладным и мягким, и ходить по нему было сущее удовольствие, поэтому минут пять я дала себе просто на то, чтобы попрыгать и покружиться вокруг себя.
Ах, как хорошо. Я снова здесь, а они все там, на пыльное серой планетке Земля, мучают себя и друг друга, занимаются пустыми и бесполезными делами. Да, да! Все на земле бесполезно – жизнь, смерть, - все! Эти жалкие людишки-муравьишки зря тратят силы и время, создавая или пытаясь создать что-то новое. Каких-то пять миллиардов лет – и планета сдохнет, как поденка на исходе дня. И где тогда будет все, что они наваяли? Нигде! Все бессмысленно, все.
- А что ж вы тогда живете? – промурлыкал чей-то приятный голос сзади меня.
Ящер! Ящер, ты ли это?
- Здравствуйте.
Глубокими черными глазами на меня пристально смотрел несвойственного для своего вида большого размера горностай. Белоснежный, пушистый, с длинным черным хвостом, он был примерно одного роста со мной и держал в когтистых лапах рубинового цвета продолговатую огромную ягоду, что-то вроде барбариса, только в пятьдесят раз больше.
Памятуя об особенности местных имен, я мысленно настроилась на цинизм.
- Горностай, верно?
Белый зверь медленно кивнул, изящно согнув длинную шею.
- Можете звать меня просто Ласка.
«Просто Ласка» - это звучит. Особенно если учесть, что горностай и ласка – два разных зверя. Впрочем, я-то что переживаю?..
- Добро пожаловать на Желтую («Так вот она какая!»). Мы вас ожидали.
- «Мы»? Ожидали?
- Ну конечно! – всплеснул лапами Ласка, обнаружив черные подушечки пальцев, похожие на бобы, - кое-кто по вам очень скучал.
Ну надо же. Кто бы это мог быть? Чтобы не питать напрасных надежд я мысленно зареклась думать о Кате. И правильно сделала. Из-за узловатого сплошь черного хвойного дерева, рядом с которым я стояла, щелкая щетинистыми железными ногами, жужжа и позвякивая, появился мой первый звездолет.
Муха подошла ко мне вплотную и потерлась холодным длинным усом, свисающим с ее головы, о мою щеку. Она издавала звуки, похожие на воркование голубя, и ее тонкие резные крылья радостно подрагивали.
- Ну, полно, полно, - смущенно пробормотала я, отодвигая от себя длинный членистый отросток, к которому уже тянулся второй, такой же, - ты меня так с ног собьешь.
Муха всхлипнула, как обиженный щенок.
- Почешите ей голову, - посоветовал горностай, и, глядя на мое удивленное и испуганное лицо, добавил: - Смелее!
Я аккуратно протянула ладонь к пучеглазой эллипсоидной голове и стала медленно ее поглаживать, попутно думая о том, что я, наверное, окончательно сошла с ума, если ласкаю чудовищное железное насекомое. Однако муха была противоположного мнения. Гортанные воркующие звуки возобновились, и мое транспортное средство блаженно осело на лапах, почти ложась вместительным брюхом на мох.
Пока я тешила свой любвеобильный космический корабль, Ласка завершил то, от чего я его, по-видимому, оторвала своим появлением на планете, а именно – съел ягоду, которую все это время держал в лапах. Как только его острые маленькие зубки впились в полупрозрачную тонкую кожицу, и в стороны полетели брызги рубинового сока, меня стала разбирать зависть: я уже неделю сижу на голодном пайке, а этот грызун пожирает вкусный плод прямо у меня на глазах, да еще и с таким аппетитом.
- Я не грызун, - отозвался на мои мысли горностай, облизывая заостренным розовым язычком мохнатые щеки и усы, на которых повисли капельки сока, - я зверь из семейства куньих. Между прочим, плотоядный.
- Оно и видно, - буркнула я, отступая на шаг от разомлевшей мухи.
- Зря завидуете, - миролюбиво отвечал Ласка, вытирая лапы о бока, - эти ягоды ядовиты для людей, а местным обитателям они служат едой только потому, что с кроликами с Зеленой планеты у нас многовековой договор о ненападении. Нет, вкусно, конечно, но насыщения от них почти никакого.
О, я знала это чувство и понимала Ласку. Примерно то же самое я ощущала, когда пила светлое пиво или розовое игристое вино. Ими тоже никогда невозможно насытиться. Поэтому, чтобы опять не сболтнуть чего лишнего, я решила перейти к вопросам насущным.
- А вы тут подругу мою не видели? – мой собеседник задумчиво почесал затылок.
- Если ваша подруга – горностай или сердоликовая черепаха, то я с удовольствием покажу путь к нашим норам и укрытиям.
- Нет-нет! – я заулыбалась и замахала руками. Было даже смешно представить, что я разыскиваю в огромном космосе какую-то черепаху, - она человек, чуть выше меня ростом, волосы светлые, глаза голубые…
- Людей на этой планете нет, - Ласка пожал острыми плечами, - вы бы лучше на Леднике спросили, там-то никто не остается незамеченным, даром что вся звезда белая, как мех на моем животике, - он довольно провел черными коготками от шеи и вниз, будто лишний раз убеждаясь в том, что его шерсть действительно белая.
- Что ж, спасибо за помощь. Стало быть, Ледник.
Я пожала дружелюбному горностаю лапу на прощание и залезла в муху. Поиски продолжались.
- Ну и холодина, - стуча зубами, дрожа крупной дрожью и переминаясь с ноги на ногу, присвистнула я, спустя часа полтора очутившись в желаемой местности, - что скажешь, а? – обратилась я к мухе.
Та пританцовывала на всех шести своих лапах и прерывисто жужжала. Усики покрылись коркой льда, а большие шарообразные глаза заволокло инеем.
- Эй, есть кто-нибудь? – мой голос разорвал вакуумную тишину и стал рикошетить эхом между бескрайними льдами и огромными сугробами.
- Не ори, покуда не режут, - прозвучал недовольный скрипучий голос из-за высокой полупрозрачной глыбы.
Послышалось кряхтение, затем шорох, и уже через минуту передо мной предстал сам обладатель голоса.
- Нерпа? – еле сдерживаясь, чтобы не засмеяться, попыталась угадать я.
- Сама ты нерпа, - пролаял серо-бурый гладкий зверь, смотря на меня маленькими и злыми черными глазками.
Он был весь словно отлит из молочного шоколада, размером чуть меньше Ящера. На покатых плечах, почти без шеи, крепился шар для боулинга с тремя дырочками – парой глаз и выпуклым носом. Сейчас он и впрямь казался недовольным и постукивал длинным треугольным ластом земле, поднимая в воздух клубы рассыпчатого снега.
- Я Мистер Морж.
- Морж? – у существа не было характерных для моржей клыков, но раз уж он так назвался…
- Для тебя Мистер Морж или Господин Морж, - грубо отрезал северный житель, - а то много тут вас таких развелось. Сокровища наши топчут, да еще и хамят.
- Сокровища? – это было еще более удивительно, чем морж без клыков.
- Знаешь, а спрашиваешь, - начал было тираду Мистер Морж, но внезапно его голос смягчился, - это же чудо из чудес – вода, в которой не утонешь, и такая белая!
Прав, чертяга, ой, как прав. Я тоже всегда считала снег чем-то необыкновенным.
- С чем сюда пожаловала? – прервал мои мысли скрипучий голос.
- Да вот ищу того, кто ваши чудеса топчет, а потом хамит.
- Это ты правильно делаешь, - Мистер Морж покивал своей круглой головой, будто о чем-то задумавшись, - знаешь-ка что? Припоминаю я одну незваную гостью вроде тебя. Имени ее не спросил, да и надобности не было. И внешности не запомнил, но чем черт не шутит? Поезжай-ка ты на планету Беззакония. Обстановка там не слишком располагающая, но вроде как туда направлялся последний махаон, которого я видел.
- Спасибо, - поблагодарила я моржа и повернулась к мухе, - слышала, куда надо лететь? Там страшно, тени и лава, но хоть погреемся.
Муха согласно пискнула.
Конечно, помня о том, как трясло Кроля при упоминании о планете Беззакония, я готовилась увидеть что-то ужасное. При этом я понимала, что зайцы – существа пугливые, и всецело в таких вопросах им доверять нельзя. Однако по прибытию меня поджидало двоякое впечатление.
На планете было довольно темно, сказывалось большое расстояние от всех других планет, на которых мне посчастливилось побывать, и которые хорошо отражали свет сами по себе, и то, что почва у меня под ногами была иссиня-черного цвета, словно сплошь состоящая из угля. Я наклонилась и провела пальцами по земле, чтобы проверить свою догадку. При ближайшем рассмотрении почвенный покров оказался плотным, матовым, с тонкими паутинообразными трещинами, сквозь которые проглядывалось что-то красное – темнее, чем лава, но светлее, чем вишня в конечной стадии зрелости. На ощупь же он был очень теплым, почти горячим, и я даже подумала, что мысли о лаве не лишены резона. Местность вокруг была совершенно голой, без единой возвышенности и единственное, где могла скрыться от моих глаз хоть какая живая душа, была моя муха.
Ой, и еще на горизонте бледной звездочкой мерцала какая-то крошечная точка. Как я ее сразу не заметила?.. у меня почему-то неприятно засосало под ложечкой, но выбор был невелик – либо возвращаться на уже изведанные планеты, где я точно не найду нужного человека, либо на свой страх и риск исследовать эту.
По мере того, как мы с моим верным звездолетом опасливым шагом приближались к странному свечению, оно горело все тусклее и принимало все более знакомые очертания. Когда до цели осталось метров сто, передо мной нарисовались два широких треугольных крыла с черными прожилками, вытянутое клиновидное тельце и пара длинных усиков.
Махаон! Его я не могла не узнать. Почему-то сейчас он был бледнее обычного и казался полупрозрачным. Неужели именно так выглядят тени, о которых говорил Кроль? Если это так, я никак не могла понять, чего в них такого страшного?
Через несколько секунд я все поняла.
Из-за ажурного крыла не то вышла, не то выплыла, моя Катя. Она выглядела точно так же, как в том памятном сне, где меня преследовала свиная туша – то же худое лицо, дрожащие руки, спутанные волосы, почерневшие глаза и леденелые губы. Добавилось только то, что она сияла и просвечивала, подобно своему транспорту, да то еще, что сейчас это был не сон. Не знаю, что в тот момент на меня действовало, но бросаться на шею этому остатку родного человека я не спешила.
- Неужели так сложно прочитать? – заиндевевший рот приоткрылся, выпуская в воздух клубы пара и знакомый, но очень тихий и немного с хрипотцой, голос, - почему ты не открыла желтый конверт?
Я так и обмерла. Я надеялась, что хоть сейчас я нормально поговорю со своей подругой, пусть не очень похожей на себя, но настоящей, а она все ту же шарманку заводит…
- Я… он… он кричит, когда его открываешь, - почти таким же шепотом отозвалась я и почувствовала, как кровь приливает к моим щекам и ушам, - я так не могу…
- Ты можешь, - Катя попробовала приблизиться ко мне, но я инстинктивно сделала шаг назад, чуть не отдавив лапу мухе, - ты можешь выдержать больше, чем ты думаешь. Когда кажется, что все кончено, ты продолжаешь жить, упиваясь мыслями о том, что ты больше так не можешь, что боль настолько сильна, что ее невозможно выдержать. Но ты продолжаешь жить дальше, не обращая внимания на то, что все смыслы давно утеряны, ты находишь, вернее, создаешь из воздуха новые, только чтобы продолжать жить и продолжать упиваться этой болью…
Я ни черта не понимала, что она имела ввиду. Какая боль? Какие смыслы? Зачем она говорит это мне?..
И тут я внезапно вспомнила, как несколько часов назад лосем скакала по мягкому и пружинистому мху, выкрикивая в небеса проклятия на родную планету и доводы, почему все попытки что-то изменить, бесполезны. И ведь, действительно, прав был улыбчивый Ласка, спрашивая меня о том, зачем я живу. Оглядываясь на то, как я жила до встречи с Катей, и каково мне стало, когда она исчезла, ответ напрашивался неутешительный.
Вместо того, чтобы как-то прокомментировать сказанное Катей и, возможно, получить самые важные советы и уроки в своей жизни, которые могли бы исправить ситуацию, я притворилась, будто бы не слышала ее последних слов и стала упрямо сыпать на нее короткими поверхностными вопросами, на которые она отвечала неохотно и по большей части односложно.
- Что ты здесь делаешь?
- Живу.
- Но почему не где-то еще?
- Здесь лучше. Мне лучше.
- А Земля?
- Мне на нее теперь нельзя.
- Почему?
- Не пустит патруль…
- А как же я?
- Ты можешь, - повторила Катя с той же интонацией, что и пять минут назад, - ты можешь выдержать больше, чем тебе кажется…
- Не-е-ет! – закричала я, хватаясь за уши и крепко зажмуривая глаза.
Я не хотела этого слышать. Не хотела понимать. Не хотела думать. Темнота, упавшая на глаза вместе с веками, стала быстро засасывать меня, как будто мощный водоворот тянул в свою сердцевину одинокий осенний лист. Стало трудно дышать, меня затошнило, показалось, что запрокинутая голова вот-вот оторвется, но уже через мгновение под затылком, да и вообще под телом каким-то образом материализовалось что-то мягкое.
Открыть один глаз, второй, пошевелить пальцами. Вот диван, вот стол, вот кресло. Вот капли на стекле – за окном идет дождь. А за дождем – серое махровое утро. Весна.
Я дома.
Глава 13.
Красные птицы.
Что самое удивительное, головные боли отступили. Или притупились настолько, что я перестала их замечать. В кои-то веки я выспалась, и уже на следующее утро после знаменательного путешествия на планету Беззакония хотела взяться за написание новых статей для телевидения.
Однако, одна ночь сна, как выяснилось, не дала ровным счетом ничего. Весь последовавший день я провела в крайнем возбуждении. Перенасыщенная впечатлениями от новых ночных знакомств и от странного разговора с Катей, я, по логике, должна была фонтанировать свежими идеями, но кроме номеров клипов в текстовом документе к исходу дня не появилось ничего.
В то же самое время кое-что начало проясняться. Например, я вдруг осознала, что Катя не вернется. Что бесполезно ждать от нее звонков, случайных встреч, неожиданных визитов. Я продолжала не понимать, как так вышло и почему, но теперь я знала, где ее найти, и этого было более чем достаточно.
Каждую ночь и еще раз с полудня до пяти-шести часов вечера я продолжала полеты в космос, всякий раз оказываясь в разных местах, и всякий раз держа путь на одну и ту же планету. Я неизменно находила Катю точно в том же месте, где она была в нашу первую встречу, и осыпала ее новыми бессмысленными вопросами, ответы на которые, однако, были нужны мне как воздух.
- А ты видела мою планету? – спрашивала я, - синюю, с полосатыми цветами?
- Видела. Издалека. Но она твоя.
- А твоя – эта?
- Нет, моей еще нет. Я над этим работаю.
- А почему издалека?
- Патруль.
- Да что же это за патруль такой? Невидимый, что ли?
- Придет время – узнаешь…
- Время? А когда оно придет?
- Решать тебе…
И я опять ничего не понимала, но все равно спрашивала.
- А когда у тебя будет своя планета, я смогу тебя видеть?
- Нет.
- А если как-нибудь попаду на голубую? Смогу?
- Да… думаю, да…
- А как найти этот патруль? Я хочу на свою планету.
- Еще не время, - словами братьев-кроликов отзывалась апатичная прозрачная Катя, - когда придет время, патруль сам тебя найдет и проводит.
- Вот, значит, как! А как поторопить-то это время?
- Решать тебе…
А потом я просыпалась на несколько часов, и не могла написать ни строчки. Я сидела, обложившись огромными словарями, доставшимися мне от дедушки, и коверкала непринятый вариант текста с помощью синонимов и устойчивых оборотов, но красоты и оригинальности тексту это не добавляло. Напротив, все становилось еще хуже. И я это чувствовала – и в то же время чувствовала, что мне очень хочется есть, и очень не хочется, чтобы мне вслед за телефоном отключили электричество.
Признаться, от все нагнетающегося одиночества, бессилия и отчаяния, но более всего – от безденежья я даже рискнула вынести из гипермаркета, которому отдала больше полутора лет своей жизни, батон хлеба и бутыль дешевого вина. Не знаю, чего такого забавного находила в этом бесславном занятии моя подруга, меня колоссальный выброс адреналина в кровь не впечатлил, а в животе уже не занозой, а настоящей швейной иглой или даже шилом елозил стыд. Голову даю на отсечение, Пожарник, стоявшая в тот день на пункте обслуживания клиентов рядом с выходом для посетителей без покупок, знала, что я покидаю торговый зал с сумкой, утяжеленной неоплаченными товарами, но она почему-то не вызвала охрану, и ничего, ничего не сказала. Впрочем, одного ее осуждающего и одновременно жалостливого взгляда мне хватило, чтобы гамма противоречивых ощущений лавиной накрыла меня до самого конца дня. А там – две таблетки, полстакана вина и чудесный полет ввысь.
Так прошел первый коробок, а с ним и неделя, отведенная мне на исправление музыкальных обзоров. Что я на самом деле должна была исправить? Тексты? Или себя?..
В назначенный день, ранним утром, я чувствовала себя крайне отвратительно. Две таблетки в пятницу утром никуда меня не привели, я провела ночь в кромешной темноте и духоте, перед глазами маячили мухи, махаоны и желтый конверт, но никакого намека на космос я так и не увидела. Три в пятницу вечером провалили меня еще глубже, и хотя под самый конец я каким-то образом оказалась на планете Беззакония, о присутствии там Кати не говорило ровным счетом ничего. Мало того, под самый момент пробуждения, в процессе падения с неба на диван, мое сознание опять выцепило откуда-то проклятый орущий конверт.
То ли назойливый голод (хлеб закончился позавчера), то ли последние два неудачных ночных путешествия, то ли моя невнимательность последние три недели сделали из меня что-то скользкое и отвратительное в зеркале. И хотя в отражении была я (ну как тут спутаешь), почему-то казалось, что на самом деле отражение врет, и врет безбожно.
Так или иначе, я шагала сквозь родной квартал мелким, резким, но не быстрым шагом. Слабость во всем теле, в голове, цветные искорки перед глазами, невообразимо громкий городской шум – все это мешало идти, тормозило, а порой и останавливало на минуту-другую. Тем не менее, на девятом этаже я была вовремя.
Дверь мне открыл Максим. Ничего не говоря и даже не кивнув в знак приветствия, он жестом пригласил меня войти. Я сразу же сунула ему в руку его флеш-накопитель и стала стаскивать с себя куртку. Получив желаемое, Максим скрылся в дальней комнате, и в коридор высунулся Валера.
- Доброе утро, - поприветствовал он меня слегка сонным голосом и вышел из комнаты уже полностью.
- Доброе, - ответное приветствие против моей воли вышло каким-то вздохом.
- Как там Муха?
Я чуть было не упала на месте. Откуда он знает о моих межпланетных похождениях? Неужели… ой. Погодите-ка.
В среду около десяти часов вечера, когда я только-только запила два плоских белых цилиндрика половиной стакана трофейного красного и готовилась пуститься в дальние странствия через бескрайние просторы ночного неба, едва моя голова коснулась подушки, отчаянно завибрировал почти разряженный мобильный телефон. На другом конце трубки оказался Валера.
- Еще ведь не суббота… - меня уже тянуло в темноту, и говорить о чем-то серьезном я была не в состоянии.
- Ты о чем? – удивленно отозвался Валера и, не дождавшись ответа, заговорил быстро и отчетливо, - слушай, я помню, ты предлагала забрать на денек-другой Муху, ну, кошку ту, помнишь?
- М-м, - неуверенно промычала я. У меня перед глазами были уже другие мухи. Однако мой собеседник воспринял мое междометие как согласие.
- Тут вот как раз нарисовалась очень неприятная ситуация. Макс и так последние дни злой ходит из-за случившегося – ты понимаешь, о чем я, да и знаешь, наверное, больше чем мы, - так теперь еще объявился наш арендодатель и завтра планирует навестить свою квартиру с проверкой. Выручи, а?
- М-м, - повторила я, совершенно не понимая, о чем мне говорит Валера.
- Спасибо тебе большое. Я в двух шагах от твоего подъезда, не скажешь этаж-номер квартиры? – мой слух с трудом зацепился за слово «этаж».
- Седьмой. Семьдесят семь.
- Джекпот! – пошутил Валера и на этом связь прервалась.
Минуты через три я уже слабыми руками открывала входную дверь. Валера с порога вручил мне худое полосатое создание и как-то виновато почесал затылок.
- Жалко животинку. Хорошая она. Урчит. Пусть уж поживет у тебя недельку.
- Да хоть год, - отмахнулась я, прислоняясь к деревянной обшивке косяка. Еще немного и я улечу в космос прямо на коврике для обуви. Валера прищурился, глядя мне прямо в глаза. Кошку я взяла, что ему еще нужно?..
- Я смотрю, я не очень вовремя. Да и самому пора, у нас прямое ночное включение сегодня с концерта. Еще раз спасибо.
- Удачи, - медленно протянула я, закрывая за поздним гостем дверь. Коридорное зеркало отразило усталое вытянутое лицо и зияющие дыры расширенных зрачков. Еще более расширенных, чем всегда.
Да, точно. Он имел ввиду кошку.
- Муха хорошо. Охотится за Мелвиллом. Мурчит. Спит в кресле, - не знаю, так это было на самом деле или нет, но что-то ответить было нужно.
Валера кивнул. Поверил.
- У тебя все хорошо? – он снова смотрел на меня тем же въедливым и немигающим взглядом, как будто хотел вывернуть наизнанку. Неужели у меня все еще большие зрачки?
- Да, вполне.
Нет-нет, все у меня было не вполне хорошо. Голова кружилась, руки и ноги так и дрожали, а на душе было так, как будто Муха нагадила. Вот если бы в минувшую ночь я увидела Катю…
- Ну, тогда пойдем в комнату. Макс, наверное, уже пролистал твои наработки.
- Пролистал, - послышался приглушенный голос Валериного коллеги, - проходите, нужно поговорить.
Я утренними мелкими шажками направилась к знакомому дивану. Я заранее знала, что мне скажет Максим, и почему-то меня это не слишком беспокоило.
- В общем, Ань, это никуда не годится, - нарочито мягко начал Максим, глядя в окно и складывая руки лодочкой, - все, что ты мне сейчас принесла – это чистая квинтэссенция неоригинальности, штампов и бедности языка. Я понимаю, что потеря близкого друга, человека, который много для тебя значил, сильно ударила по тебе, и, наверное, стоило дать тебе месяц-два передышки, прежде чем предлагать новую работу…
«Потеря? О чем он говорит? Никто же не умер…»
- …Однако ты не отказалась, и я надеялся увидеть что-то подобное тому, что ты писала для нас до сих пор. К сожалению, мои ожидания не оправдались. Ты девочка с претензией на талант, и это нужно ценить и развивать. Возможно, тебе стоит взять паузу, пережить то, что сейчас происходит у тебя в жизни… («Что? Что у меня сейчас происходит? Ничего! У меня нет денег на то, чтобы что-то происходило!») …разобраться в себе, успокоиться. Когда найдешь в себе силы создавать что-то новое и яркое – ты знаешь, где нас искать. А пока мы вынуждены найти кого-то другого, потому что работа не стоит на месте.
С этими словами Максим встал с дивана, легонько хлопнул меня по плечу и удалился в коридор. Спустя минуту послышался вжик застежки-молнии и звяканье дверного замка. Мы с Валерой остались одни. Я смотрела на него, он смотрел в пол. И я почему-то понимала, что то, что мне предложил сейчас Максим – это не пауза, это самый что ни на есть конец нашего творческого сотрудничества. Ступив за порог этой квартиры, я больше в нее не попаду. И ни один из их телефонных номеров мне больше не ответит
И почему-то мне продолжало быть все равно, как будто все это я уже знала наперед. Моя мечта о творчестве и признании не разбилась вдребезги, потому что это никогда не было мечтой. Я пыталась и все-таки не могла вспомнить, что ею было, и была ли она когда-то вообще. Если только…
…Валера тоже вышел из комнаты. Он прошуршал тапочками по коридору, звякнул чайником в кухне. Там на эмаль раковины зашипела, полилась вода. Он мыл посуду или заваривал чай, - неважно, он что-то делал, и он знал, зачем. Я же думала о том, что ничего, ничего в своей жизни я не делала с какой-либо целью. Я была пинбольным шариком, который метался по игровому полю по инерции. Может быть, в поисках каких-то особых смыслов, но поисках всегда безуспешных. Я вспомнила, как бегала по Желтой планете, крича о том, что Земля скоро сдохнет, и на ней ничего не останется, что все стремления в конечном итоге безосновательны и безрезультатны. И вспомнила, как милый Ласка спросил меня: «А зачем ты тогда живешь?»…
Мне совершенно не хотелось спать, но хотелось провалиться сквозь землю, пролететь по жмущейся черной пустоте метров триста и опуститься куда-нибудь: к братьям кроликам, к Ящеру, к Ласке, даже к сварливому Моржу. Но более всего этого мне отчаянно захотелось хоть раз взглянуть на Запретную, свою планету. С голубым песком и полосатыми цветами.
И я вдруг поняла, как это можно сделать.
Я протянула руку к стакану, а вторую – к вычурной пузатой бутыли. Мизинцем откинула кое-как налаженную на горлышко пробку. Красивая золотистая жидкость с хрустальным звоном полилась в граненое стекло. Я с упоением смотрела, как крошечные брызги оседают на прозрачных стенках и стекают вниз, к все прибывающей живительной влаге. Я вслушивалась в каждый осколок звука, которым отдавался стакан. Прижималась ладонью к каждой вибрации, создаваемой потоком. Воздух, который заглядывал в комнату через открытую форточку, был таким весенним и таким будоражащим, что у меня по позвоночнику прошла легкая дрожь. Наконец, незамысловатый сосуд наполнился до краев, бутылка вернулась на свое место, а освободившаяся рука нырнула в карман. Там не было ничего, что бывало обычно в прежние времена – ни мелких купюр, ни монет, ни пивных крышечек, ни бумажек с безымянными номерами телефонов, ни самого телефона. Зато там лежал бережно обернутый целофаном спичечный коробок. Полный до краев, точно такой же, какой остался дома под подушкой.
Я высунула его внутреннюю часть полностью, откинула внешнюю, с серными краями, за ненадобностью. Все содержимое с пластиковым стуком посыпалось мне на ладонь. Отчего-то этот звук показался мне похожим на шум дождя в сосновом лесу. А может, я слишком привыкла фантазировать.
«Давай, Аня, не тяни» - услышала я свой собственный голос.
«Подожди, подумай еще раз хорошенько» - ответил ему точно такой же, тоже мой.
Это было забавно и удивительно. И в то же время отчего-то страшно. Я обращалась сама к себе по имени, как будто вторая я сидела рядом, на диване. А на самом деле в комнате царила тишина, даже звук льющейся воды на кухне стал как будто тише.
«У тебя мало времени» - подначивала одна Аня.
«Это опасно!» - неуверенно противоречила другая.
«Тебе уже все равно».
«Ты находишься в чужом доме».
Обе были по-своему правы, и я еще минуту колебалась, прежде чем швырнуть всю горсть маленьких беленьких билетов в космос в рот и залпом влить в себя ром. А потом, пока все это неоднородное месиво стекало по внутренностям в желудок, я вышла в прихожую и натянула пальто. У меня действительно было мало времени. Две таблетки накрывали через час, весь коробок должен был догнать максимум минут через двадцать.
- Пока! – крикнула я в коридор и уже занесла ногу за порог квартиры.
- Уже уходишь? – вытирая руки, из кухни вышел Валера. Все-таки мыл посуду.
- Увольняюсь, - усмехнулась я и от внезапного прилива смелости потрепала его за локоть, - удачи и новых хороших проектов побольше.
Валера опять сощурил свои карие глаза, и они стали прямоугольными. Квадратик щетины дернулся на подбородке, но он так ничего и не сказал, а только отступил на шаг в сторону комнаты, из которой я недавно вышла. Я закрыла дверь и побрела к лифту. Зайдя в него, я почему-то стала считать улетающие наверх пролеты этажей.
Восьмой этаж…
Седьмой…
Шестой…
…Именно в этом лифте Катя впервые сунула в мою несуразную ладонь маленький белый сверток с травой…
Пятый…
Четвертый…
…Он был легким и теплым от Катиных ладоней.
Третий…
Второй…
Первый.
Сейчас все это казалось таким далеким, будто происходило много лет назад. То ли память моя играла со мной, как кошка с мышкой, то ли фантазия и реальность действительно сплелись в моей голове между собой, как виноградная лоза. Однако я пыталась и не могла вспомнить многого из того, что происходило между нашим знакомством и сегодняшним днем. Впрочем, это было уже не столь важно.
Пока я на ватных ногах двигалась к дому, в мою голову пришло осознание, почему последние два полета я не видела Катю. И от простоты логики мне захотелось смеяться! Она всего лишь попала на свою планету. И встретиться с ней я смогу, только попав на свою. И как только я об этом подумала, широкая и свободная улыбка озарила мое лицо: я в кои-то веки все делала правильно.
Вот и дом мой показался, вот и подъезд в двадцати шагах. Я дошла минут за пять, и часы на запястье подтверждают.
Но что это?.. ботинки мои словно вросли в мокрый асфальт улицы, и рукой можно дотянуться только до низкой оградки газона. Я медленно опустилась на тротуар. Мне не хватало воздуха, но почему-то не получалось вдохнуть полной грудью. Я вдруг почувствовала себя камнем, тяжелым бесформенным камнем, отягощающим этот двор, этот город, этот мир.
И тогда из белого неба (белого по-зимнему, хотя в самом разгаре апрель), хлопая крыльями, поднимая с земли мелкие грязные брызги, стали спускаться красные птицы. Они летели медленно, тараща на меня свои черные глаза и открывая покатые клювы в беззвучном крике, их было около двух десятков, а может, и больше, и это скрыло от меня тот факт, что из-за ближнего поворота спешным шагом вывернул человек в черной куртке и двинулся ко мне. Мне было не до него. Я смотрела на красных птиц, моих красных птиц, как завороженная. Я не верила, что они, целую вечность жившие далеко-далеко на небе, спустились сюда, на Землю. За мной.
Человек в черной куртке опустился передо мной, привалившейся к железной оградке, на колени. Он держался обеими руками за затылок и что-то восклицал, но я не могла разобрать, что. Зато я отчетливо слышала, как со мной говорили птицы.
- Брось ты все это, летим вместе с нами! - кричала мне самая крупная, выписывая восьмерки в двух метрах от моего лица.
- С нами! С нами! - вторил многоголосый хор, взмывая вверх и вниз, вправо и влево.
- Что может быть лучше пустых белых крыш под ногами?
- Белых! Пустых! - кричали птицы со всех сторон.
- Оставь все внизу, летим с нами!
- Летим! Летим!..
- Летим... - слабым голосом повторила я.
- Я тебе полечу, - прорезался сквозь птичий гомон резкий мужской голос, - не смей умирать, слышишь?
Хрясь! - Валера (это был он) с размаху влепил мне пощечину. Я даже не почувствовала боли, я смотрела поверх его плеча на красных птиц и думала, не встать ли мне с тротуара и не протянуть ли им руки.
- Смотри на меня! – орал он, срываясь на хрип, продолжая хлестать меня по лицу, - смотри в глаза! Дыши: вдох! Выдох!
Неужто Валера не видит этих птиц? Они же совсем рядом! Одна кружит возле его правого плеча, вторая клюет снег возле ботинка. Такие красивые, ярко-алые, с широкими глянцевыми крыльями и круглыми пуговицами-глазами.
- Нет-нет, в третий раз я этого не допущу, - продолжал Валера, поднимая меня, оцепеневшую и почти готовую к полету, - в Калининграде проворонил. Катю проворонил. Тебя туда не пущу!
Куда? Я всего лишь хочу к птицам, зачем он меня от них уносит?..
- Думаешь, это весело - когда знакомые тебе люди один за другим: то вены вскроют, то в петлю голову сунут, то дерьма наглотаются? А?..
Вены? Петля? О чем речь?..
- Нет, в этот раз я должен был успеть. Не смей умирать. Не смей!
Лифт. Дверь. Коридор. В узком проеме видна кухня. На кухне зеленый от трехнедельной грязи аквариум. На аквариуме плешивая кошка доедает безмолвного губастого Мелвилла. На окне, по ту его сторону, в ряд уселись кроваво-красные птицы. Они кричат, сварливо хлопают крыльями, попеременно стучат покатыми клювами и узловатыми лапами, требуя впустить.
Последнее, что я помню - шум воды в ванной, заглушающий звон когтей о стекло.
Вместо эпилога.
Зиккурат Этеменанки.
«Добрый день!»
В одном из самых крупных по Москве гипермаркетов сети французского происхождения я – штатный кассир. Пока на испытательном сроке, но уже без наставников, нависающих над кассовым аппаратом и ревниво проверяющих длинные ленты чеков. Мой номер снова сто тридцать два, я снова завсегдатай одиннадцатой кассы.
На дворе стоит конец мая, раз в два дня льют теплые нитчатые дожди, и после них город пахнет весной, пылью и почему-то шоколадными драже. Крупные круглые лужи отражают звездно-синее небо, в котором нет-нет да и промелькнет огонек самолета, спутника, нло…
О том, что произошло месяц назад, мне напоминают только гастрит, утренние головокружения и полосатая кошка Муха. Иногда в магазин заглядывают уважаемые звезды-калининградцы Максим Никоненко и Валерий Каган. Тогда из-за большей части кассовых островов слышатся вздохи восхищения и полового возбуждения женской половины персонала, а сами идолы, набросав наскоро в красную корзинку продуктов посолиднее, неуверенно подмигнув мне, идут на шестнадцатую, восемнадцатую или двадцать третью кассы. А я в трепетном волнении представляю себе, как однажды один из них подойдет ко мне и скажет:
- А я нигде не мог тебя видеть?
Иногда мне начинает казаться, что ничего не было. Не было февраля, марта, апреля. Был только январь и вот теперь май. Между ними многое для меня закрыто завесой темноты, подчас такой плотной, будто из памяти кто-то грубыми ножницами вырезал какие-то события, дни и даже недели. То же, что осталось, из-за обрывочности стало походить на неуклюжую выдумку, и сами собой на исходе дня, в компании бутылочки светлого или половины стакана красного, всплывают назойливые и больные вопросы.
Действительно ли я общалась с Максимом и Валерой?
Писала ли я для них что-то (по телевизору ничего знакомого я так и не услышала)?
Была ли на самом деле Катя?
Можно было бы все списать на фантазию и на древнее желание стать писателем, если бы не желтый конверт в бессмертном творении А. Дюма «Граф Монте-Кристо» в коллекционном издании с лишней страницей. Он больше не тревожил меня по ночам. Как только я встала на ноги недели три тому назад, я тут же вскрыла его, разорвав плотную бумагу по краю (кто-то унес все ножи из моего дома). Там мелким почерком с причудливыми завитками было выведено:
«Отправляюсь на тот свет, и не надо об этом жалеть. Жизнь бессмысленна, мне больше нечего в ней делать. Что успела – натворила!
P.S.: Батруха, не скучай!»
Это было совершенно неоригинальное, сухое и истинно Катино послание. Только она меня именовала «батрухой», даже когда я тогда спонтанно уволилась из магазина. И только она знала, что напиши она длинное сентиментальное послание – и я никогда бы не поверила, что она покончила с собой.
Катя повесилась утром того же дня, когда я решила, что она ушла к телевизионщикам раньше меня. На том же чердаке и на той же трубе, на которой это некоторое время назад совершил ее старший брат. Ее нашли лишь спустя три дня, когда соседи Катиных родителей стали искать выскочившего в форточку кота. Максим и Валера знали обо всем этом и искренне думали, что я тем более знаю. И, наверное, были правы. Но я слишком долго не позволяла себе в этом признаться.
«Жизнь бессмысленна» - наверное, к этой истине рано или поздно приходит каждый из тех, кто хоть раз задумывался о том, ради чего мы топчем землю у себя под ногами. Какие-то пять миллиардов лет сотрут без следа память о том, что мы когда-то сделали или не сделали, обесценивая любой вдох, шаг или поступок, который совершает человек, родившись на свет. Некоторые, приходя к таким выводам, ищут цели, поводы и интересы, которые продлевают срок на дни, года, десятилетия. А кто-то с этой мыслью не справляется – так, например, случилось с Катей. Так может случиться с нашими близкими и – кстати! - с каждым из нас.
Что же касается меня – я знаю ответ на вопрос «Есть ли какая-то форма существования после смерти, или это конец всех концов?», я знаю, что завтра утром меня разбудит будильник, и я поеду на работу, где превращусь из маленького сказочника в жалкий эритроцит, питающий Зиккурат Этеменанки стабильной коммерческой системы. А еще я знаю, что стоит мне протянуть руку под подушку – и я нащупаю шершавый спичечный коробок, где томятся в тесноте белые цилиндрики, в мгновение ока готовые стать красными птицами.
По официальной статистике, 6% людей, переживших суицид родственников или близких друзей, испытывают на себе так называемый кластерный эффект и повторяют их судьбу. Но это всего лишь официальная статистика.
«В моей смерти прошу никого не…
Красные птицы
© Copyright: Ирина Евдачева, 2013
Свидетельство о публикации №213011200934
Свидетельство о публикации №213011200934
Рецензии
Подвиг - Это про+жыть ВСЮ свою жызнь до КОНца и проЖЫТЬ по ЧЕЛОвечески... Да, это сложно, это проверка на вшывость. Подумаем вместе, почему и кому выгодно людям умирать? Почему нас учать всяческой всяченой, но... Но не учат понимания СМЫСЛА жызни и знания предков.
Прочитать цэли+ком не смогла.
Удачи и С+ЧАС+ть+Я:)
Виктория Преображенская 23.01.2014 19:51 • Заявить о нарушении
Прочитать цэли+ком не смогла.
Удачи и С+ЧАС+ть+Я:)
Виктория Преображенская 23.01.2014 19:51 • Заявить о нарушении