Дед и Малыш. Глава 12. Зимние будни

       В начале декабря Андрей все же сдал своих свиней. Он рассчитывал дотянуть до нового года или до Рождества, надеясь, что к праздникам цена на мясо поднимется, но дерть была на исходе, надо было через неделю ехать молоть зерно, и, поразмыслив, пришел к выводу, что он, пожалуй, не чего не выгадает. Если мясо и подорожает немного, то свиньи успеют к этому времени сожрать эту надбавку.

       Дед не пошел помогать мясникам, ушел в дом. Андрея свиньи – пусть сам договаривается. В окно он видел, как во двор вошли два мужика: один в годах, другой молодой, и прошли с Андреем в сторону сарая. Через минут двадцать из-за дома на дорожке показались животные, подгоняемые с трех сторон хворостинами. Они бежали, быстро перебирая короткими ножками, прижимаясь друг к другу. Дед отвернулся. Сердце заныло от жалости.

       «Отжили бедные пятачки. Кончилась их короткая жизнь. Хорошо хоть не стали резать их на месте, а увезли к себе». Чтобы как-то отвлечься, он пошел разбирать заборчик в сарае.

       - Ну вот, Малыш, теперь будет тебе попросторней. Гуляй, – сказал дед, перед тем, как уйти, остановившись у двери и оглядывая сарай.

       Сарай был совсем плох. После нескольких лет содержания в нем коровы и бычков, от испарений потолок отсырел, глина почти вся отвалилась, и камыш, положенный на балки в качестве утеплителя, почернел. В углу он обвис и видна была шиферина. Одна стена, возле которой он привязывал бычков, о которую они терлись и чесали рога, отошла, и он уже дважды замазывал глиной образовавшуюся щель. Свиньи тоже внесли свою долю в процесс разрушения, подрыв пятаками снизу отсыревшие саманные стены.

       «Выстоит до конца зимы?», - озабоченно думал дед. Он уже не раз подсчитывал, сколько понадобиться камня, песка, цемента, леса; прикидывал, сколько все это будет стоить, и пришел к выводу, что без помощи Андрея он не чего не сделает, и, его огорчало, что он по прежнему не проявлял ни какого интереса к жеребенку. Но он не терял надежду, и при всяком удобном случае заводил разговор о Марате, рассказывал,  как будто обращаясь к Катюше, в присутствии Андрея. И об этом случае он не преминул рассказать таким же образом Андрею.

       После того, как сдали свиней, он обычно ходил задавать на ночь корм, в пять часов. Теперь он утром и в обед давал ему сена, а на ночь запаренной соломы. Оставив кошелку с мешанкой у двери, он открывал дверь, включал свет, высыпал солому в кормушку, и, уходя, снова тушил свет.

       В этот раз, открыв в четыре часа утра дверь в сарай, он нашел свет включенным. Посетовав на свою память, в следующий вечер он отнесся с повышенным вниманием, и, выключив свет и заперев дверь, он зашел за угол сарая и заглянул для верности в окошко, еще раз убедился, что свет выключен. На следующее утро свет снова горел. Поскольку, никто кроме него в сарай не ходил, не могло быть сомнения, кто включает свет.

       «Ишь ты, какой разумный стал», - озабоченно подумал дед. Он давно слыхал, что животные более чувствительны к электрическому току. Пластмассовая коробочка выключателя недолго выдержит грубого обращения, и в одно утро он может найти Марата лежащим на полу.
И он, управившись и заперев дверь, пошел за топором и перерубил снаружи проводку.

       - Ничего, обойдусь без света – не вышивать, - решил он.

       На следующий день, когда он пришел второй раз кормить Марата, он увидел, что часть проводки валялась на полу, часть свисала с потолка. Видно, попытавшись включить свет и не получив обычного результата, он с досады оборвал ненужную теперь проводку.

       «Слава Богу, что вовремя обрубил провода», - подумал дед.

       Во время ужина он уже посмеивался, удивляясь сообразительности жеребенка. Рассказал об этом Катюше с Андреем. Рассказ его не вызвал улыбки даже у Катюши, а Андрей, хмуро выслушав его, с раздражением заметил:

       - Этот твой придурок еще наделает тебе бед, что будет не до смеху. Это он еще мал. Сдал бы ты его, пока не поздно.

       Дед промолчал и огорченно подумал: «Нет, видно от тебя не дождешься помощи».

       Изредка выпадали относительно теплые дни, и дед выводил Марата на прогулку, иногда доходил с ним до лесополосы, и он там даже немного пасся. Однажды, когда они возвращались в сумерках домой, к ним пристал рослый жеребец. Он вышел из переулка и последовал за ними. На нем была уздечка и обрывок повода. Дед подошел к нему, погладил по морде, по шее, вытащил изо рта удила, и жеребец стоял смирно.

       Он сопровождал их до самой калитки, и когда дед завел Марата во двор, он жалобно, тонко заржал. Управившись, заперев сарай, когда заходил в дом, оглянулся. Жеребец все стоял у калитки, и в его черной, в полумраке наступающей ночи, крупной неподвижной фигуре, было что-то жалкое, трагическое.

       Становилось холоднее и холоднее, и дед все реже выводил Марата, и то ненадолго. Справившись с теми небольшими обязанностями по дому, из которых  больше всего отнимала времени печка, он учил молитвы из молитвослова, приобретенного в церковной лавке, а затем принимался за Библию. В молодости он как-то брался за нее, но хватало его лишь бегло просмотреть, с смутным желанием утвердиться в своем неверии, внушенным ему в школе. Его любопытство было еще связано с слышанными в детстве рассказами старух о пророчествах, предсказаниях, якобы описанных в Библии. И он, наконец, сам решил убедиться, прочитать своими глазами.

       Говорили о птицах с железными клювами, о том, что весь мир будет опутан проводами, что перед концом света будет такая война, что погибнут почти все мужчины, и их останется так мало, что женщины будут сбегаться, чтобы посмотреть, какой он, завидев в каком-нибудь дворе вывешенные для просушки брюки. И еще говорили, что, в конце концов, одержит вверх желтая раса и будет владычествовать на всей Земле.

       Не обнаружив не чего этого, если не считать упоминания о  птицах в Откровении, которых можно было с большой натяжкой принять за самолеты, он был вполне удовлетворен, что не стоит тратить время на более внимательное ее изучение.

       Теперь же он решил прочитать ее всю: от начала до конца, в надежде, что ему откроется истина, которая окончательно утвердит его в вере, избавит от всяких сомнений; найдет те неоспоримые доказательства тому, что он последнее время чувствовал, во что хотел верить. Найдет ту опору, которая была необходима теперь, когда он окончательно осознал свою слабость, хрупкость своего существования. Но вскоре он понял, что ожидания его наивны, и он не найдет здесь того, чего хочет, что все эти библейские истории порождают лишь новые сомнения, вызывают в душе его недоверие.

       Он аккуратно, каждое воскресенье посещал церковь, с той же надеждой, с которой он взялся читать Библию, но и тут не нашел желаемого. Он пытался вникнуть в смысл того, что читал батюшка, о чем пели на клиросе, но через некоторое время ловил себя на том, что думает совсем о другом, что мысли его блуждают далеко от того, что совершается в Храме.  Там, в том мире, от которого он пытался отрешиться хотя бы на эти три часа. Тот грешный мир, в котором для него теперь оставались лишь заботы, боль, скорби, огорчения, прочно держал его, не отпуская даже на этот короткий срок.

       И вместо ожидаемой благодати испытывал лишь усталость. Он находил, что за эти три часа стояния в церкви уставал гораздо больше,  чем после многочасовых прогулок с Маратом. И все же он продолжал ходить, и к концу зимы почувствовал, что посещение церкви становится для него необходимостью, и уже в пятницу он с удовольствием вспоминал, что через день он снова пойдет в церковь, жил ожиданием этого дня. И потом рано утром, шествуя по безлюдной, по случаю выходного дня, улице, он испытывал необычайное умиротворение, состояние душевного покоя.

       Но длилось оно лишь первые минуты службы, пока не ловил себя, что мысли его далеко от того, что совершается в Храме, и до первых признаков усталости, когда он пытался определить, сколько времени, прикинуть, сколько еще оставалось до конца службы. Могла ли обмануть Бога эта видимость прилежания? Возвращался он домой недовольный собой, усталый, и, переодевшись, ложился отдыхать. Тут же засыпал.

       Приблизительно в это время ему приснился сон. Приснилось, что он умер. Он видел себя в горизонтальном положении с скрещенными на груди руками, в каком принято упаковывать в гроб покойников. Голова его чуть приподнята, так, что он свободно может созерцать свое простертое в пространстве тело. Вокруг него непроницаемая тьма, и лишь тело его излучает слабое голубоватое свечение, дающее возможность лишь видеть себя.
«А ведь не так все это и страшно, как я себе представлял», - подумал он с каким-то даже веселым облегчением. Он плавно летел, словно в коконе в голубоватой светящейся оболочке, не ощущая своего тела, видимо, утратившего способность что-либо ощущать, недоступное для боли, для физических мук, обещанным грешникам в аду.

       И вдруг, словно удар электрического тока, поразила его мысль, что вот так он будет лететь в этой кромешной тьме, где нет смены дня и ночи, где понятие времени утратило смысл; будет лететь вечно. И им овладел ужас. И он проснулся.

       Что это? Пустое сновидение, вызванное его дневными размышлениями о Боге? А может, для его вразумления, перед ним приоткрылась завеса над тайной потусторонней жизни? Вполне возможно, что существует и такой вид наказания. В некотором роде, филиал от настоящего ада с кипящей смолой, с неугасимым пламенем для больших грешников. А это так, для всякой мелочи, вроде него, которые уже при жизни достаточно намучились. Он включил ночник и посмотрел на часы: было уже около двенадцати. Он снова выключил свет, попытался уснуть, но мысли, овладевшие им, прогнали сон, и он, проворочавшись около часа, потихоньку, чтобы не разбудить Катюшу, поднялся с постели  и встал на молитву.

       Он машинально читал про себя заученные молитвы, а параллельно им текли его мысли. Ну и что с того, думал он, что многое не ясно ему, многое вызывает сомнение и даже недоверие. В конце концов, все это не так уж важно, детали. Главный вопрос: есть Бог или нет его. Все эти священные писания, предания, поучения, все эти тома книг, написанные за две тысячи лет, которые невозможно перечитать и за всю жизнь, написаны пусть даже и достойными, умнейшими людьми, но людьми, а людям свойственно ошибаться. И не только ошибаться. Не исключено, что кто-то из благих намерений, дабы свидетельства его выглядели убедительней, мог что-то и присочинить.

       Но даже если из всего написанного истина лишь в десятой части, то разумно ли отвергать все учение? Как говорится, не выплеснуть бы с водой ребенка. Нет у него уже времени на исследование, чтобы отделить зерно истины от плевел. И значит остается или отвергнуть или слепо принять все на веру, и, не раздумывая, покорно следовать всем требованиям Церкви. «Блажен, кто не видел, но верует». А разве не поступаем мы таким образом всю свою сознательную жизнь? Не утруждая себя исследованиями, верим всему, что вначале внушают нам учителя в школе, потом, что внушают нам через книги, газеты, радио, телевидение.

       Но почему-то, когда дело доходит до религии, откуда-то берется смелость и решимость сходу отвергать все, даже не потрудившись познакомиться с мнением людей, посвятивших этому вопросу всю свою жизнь, возвышаясь над ними. Легкомысленно фактически ставя под сомнение умственные способности, или даже обвиняя во лжи того же Иоанна Златоуста или Серафима Саровского, протопопа Аввакума, а вместе с ними и те тысячи и тысячи погибших, часто мучительной смертью за веру. Надо упорно не желать видеть, упрямо сходу отвергать очевидное, чтобы отрицать неоспоримые факты. Если жизнь наша всего лишь цепь случайностей, стечение независящих от нас обстоятельств, и отчасти зависит от нашей воли, от наших усилий, то как объяснить те многочисленные случаи предсказания будущего отдельных людей, пророчества? Пушкину гадалка в юности предсказала два изгнания и смерть от белокурого человека. А те поразительные предсказания Казотта, которые приводит в своей статье поэт Волошин?

       И дед решил про себя, что вопрос исчерпан, и не стоит больше ломать голову. А по мере своих способностей и сил исполнять то, что предписывает Церковь – хотя бы раз  в неделю отстаивать службу и молиться дома утром и вечером. Вскоре и Катюша потянулась за ним, и теперь каждое воскресенье они, как прилично людям их возраста, чинно шествовали рядышком в церковь.

       Андрей же с неодобрением отнесся к увлечению стариков, а когда увидел, что походы эти стали регулярными, начал проявлять признаки раздражения. Если мать он еще щадил, то с отчимом не считал нужным церемониться, и время от времени, когда не было рядом Катюши, донимал его, часто довольно грубо, обличительными речами. Дед чаще отмалчивался, но иногда не выдерживал – отвечал на какой-нибудь его выпад и скоро втягивался в спор.

       Так было и на этот раз. Вернувшись с церкви, утомленный долгим стоянием и по этой причине слегка раздраженный, он, побуждаемый внутренней потребностью снять напряжение, принялся рассказывать услышанную от знакомой прихожанки печальную историю, случившуюся с их общим знакомым. Они знали, что у него плохо со зрением, что одним глазом он почти не видит, и теперь он узнал, что ему сделали операцию в глазной клинике, после которой он ослеп совершенно.

       - И еще содрали с него несколько тысяч, - возмущался дед.

       Но на этом еще не кончилось. Кто-то подсказал ему, что в Киеве есть знахарь, который делает просто чудеса и уже многим вернул зрение. Знакомый поехал в Киев в сопровождении жены, разыскали этого чудесного исцелителя, но узнали от него, что в данном случае он бессилен помочь, однако, все же взял деньги за прием.

       - Вот время наступило! Просто раздолье для всякого рода проходимцев и шарлатанов. Наживаются на человеческой беде, - заключил, чувствуя некоторое облегчение дед.

       - А ты не замечаешь, что сам попал в руки шарлатанов? – язвительно откликнулся Андрей. – Притом с солидным стажем с огромным опытом – две тысячи лет морочат головы людям.

       - Ты опять за свое, - рассердился дед. – Что ты имеешь против православия, чему плохому учит Церковь? Если бы все были верующими, жизнь стала бы намного лучше. Не убий, не укради, почитай отца и мать – что плохого? И в церкви ни кто не чего не требует от тебя. Хочешь – ложи на поднос, не хочешь – стой молись, никто тебя не выгонит. И дают по гривне, а то и полтинник кто положит. Если наберется гривен сорок – это хорошо. И это раз в неделю, да по праздникам.

       Андрей будто даже обрадовался словам отчима.

       - Будто только в церкви учат, что нельзя убивать. Да это общие правила всякого человеческого общества. И у язычников, наверное, не поощряли воровство. А коммунисты – на что не признавали Бога – а при них еще в детском садике внушали: надо слушаться маму и папу. Но ни один разумный человек не скажет, что следует почитать отца и мать, если они, к примеру, алкаши и издеваются над своими детьми. И ни кто из нормальных людей не станет учить, что надо любить своих врагов. И насчет доходов Церкви ты мне лапшу не вешай. Вы с матерью всю жизнь пахали – и разве так, как ваш поп – а что имеете? Эту старую хату? А он молодой, а у него уже и дом и машина во дворе. Ты думаешь, сам он верит в то, что вам рассказывает? Ты думаешь, он не знает, что святая вода не потому долго не портится, что он там над нею молитвы бормочет? Ты знаешь, ученые давно доказали, что не портится она потому, что ее прежде подержат в серебряном сосуде, или окунут в нее серебряный крест, а серебро выделяет ионы, которые убивают микробов?

       - Да знаю я это, - отмахнулся дед, чувствуя, как в нем  что-то внутри дрожит от волнения, - ты забываешь, что я почти всю жизнь прожил при советской власти, и воспитывался в духе воинствующего атеизма. Так что у меня выработался стойкий иммунитет к тому, что мне старались внушить. А то, что верит наш батюшка или не верит, и во что он верит – меня это совершенно не волнует. Еще Иисус Христос сказал: «Слушайте, чему они учат, но не поступайте как они». Если врач тебе говорит, что нельзя пить, курить, что это вредно для твоего здоровья, а сам и курит и пьют, да еще к тому же и деньги с больных берет, что, ты не пойдешь к нему лечиться, если тебя придавит болезнь? Главное, он добросовестно делает свою работу. Каждый сам будет отвечать перед Богом.

       - Если он есть.

       - Есть, - убежденно ответил дед, - и давай на этом закончим.

       Андрей не мог сразу закончить, и деду пришлось поспешно  ретироваться в свою комнату. Катюша лежала на кровати поверх покрывала. Она не спала, и лицо ее было сердито.

       - Ты не спишь? – виновато спросил дед.

       - Где ж тут заснешь – крик подняли, наверное, на улице слышно. Что ты все доказываешь? Ну не верит – и не верит – его дело. Сам ты давно стал верующим, пошел в церковь?

       - Да вот же, - согласился покорно дед, ложась. Катюша встала и ушла на кухню обедать.

       «Бес попутал, - недовольный собой, с досадой подумал дед. - Сколько раз зарекался ввязываться в дискуссии с Андреем; сколько раз убеждался в невозможности что либо доказать другому».

       К тому же он заметил, что последнее время стал туго соображать. Что нужные слова приходят на ум гораздо позже. У Андрея же, казалось, в любой момент был наготове ответ. И еще у него была странная черта на все возражать, что бы он ему ни сказал. Им определенно владел дух противоречия, и дед был уверен, выскажи он в тот момент противоположное мнение, и даже мнение самого Андрея, когда он уверенно ниспровергал доводы отчима, он так же успешно расправился бы и с ним.

       Задетый последним замечанием Андрея, обвинившего батюшку в обмане, он некоторое время пытался найти слова в его защиту, но не чего не приходило на ум. Он вспомнил проведенные сегодня в церкви томительные без малого четыре часа, в течение которых батюшка уверенно, без заметной тени сомнений вел службу, и подумал: «Нет, не возможно. Нельзя, не имея в душе веры хотя бы «с горчичное зерно», вот так каждую службу, всю жизнь повторять одно и тоже».

       Дед некоторое время разглядывал эту мысль, насколько убедительно она выглядит, пока из подсознания не вынырнула другая.

       «А почему бы и нет? Мало ли люду жирует на тучной ниве лжи, похоже, не испытывая ни капли смущения, угрызения совести? Политики, историки, журналисты и прочие разного рода большие и малые жулики и проходимцы, для которых обман – способ существования. Как у парикмахеров со временем слабеет обоняние, и они уже не способны различать запах духов, так и у них со временем слабеет голос совести, и они не понимают, что творят зло».

       И тут он вспомнил свое «есть» на скептическое замечание Андрея по поводу вопроса о существовании Бога; убежденность, с какой оно было произнесено. Ведь тоже солгал! Не посещают ли его постоянно сомнения? Даже когда стоит на молитве. Испытывая смущение, он подумал о том, что все же следует еще раз прочитать Библию. Но не так, как читал раньше: наспех, лишь бы получить представление о ее содержании, а не торопясь, внимательно, вдумчиво. В нем, при виде этой книги всегда возникала надежда, что прочитай он ее внимательно, ему откроется истина, и раз навсегда избавится от угнетающих его сомнений.

       Дед посмотрел в сторону стола, на котором лежал толстый том с крестом на черном переплете, который он положил, наверное, месяца полтора назад с тем же благим намерением. Но теперь он непременно начнет читать. Прямо сейчас. Ну для начала, хотя бы пару страниц. И будет читать каждый день, чтобы до весны, когда начнутся весенние заботы и уже не будет времени для чтения, закончить ее.

       Он решительно встал, присел к столу и придвинув к себе книгу. Открыл с обратной стороны, заглянул на обратную страницу. 1350 страниц. Если ежедневно читать по десять страниц – сто тридцать пять дней. Почти четыре месяца. Не успеет. А если по пятнадцать?
Он открыл книгу сначала и принялся читать.

       «В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водой…».

       Дед подавил в себе, возникшее было легкое недоверие, сомнение (кто там видел, как он носился над водой?), читал дальше. Но на второй странице произошла уже серьезная заминка. В день пятый Бог сотворил животных, птиц и пресмыкающихся; на шестой сотворил человека по образу своему: мужчину и женщину, и сказал им Бог: «Плодитесь и размножайтесь». Но дальше, на той же странице снова говорится о сотворении человека, но теперь в единственном числе, без женщины. И невольно приходит на ум, что прошел после этого еще не один день, пока Бог решил, что нехорошо быть человеку одному, без помощника. И словно забыв, что еще до сотворения человека сотворил животных и птиц, снова создает их из земли и приводит их к человеку, чтобы узнать, как он их назовет, и чтобы подобрал себе помощника. Но среди всех животных не нашлось человеку такового, и тогда Бог сотворил из ребра мужчины женщину.

       Ну допустим, рассуждал дед, в начале картина сотворения жизни на земле представлена, так сказать, в общих чертах, а дальше уже подробно описывается, как это происходило. Но вот что касается сотворения животных… Все же когда это произошло: до или после сотворения человека? И какому языку положил начало первый человек, давая названия животным и птицам? А потом человек расплодился, расселился по всей земле, и каждый народ, забыв свой родной язык, залопотал по своему, дал свои названия животным.

       Но хуже всего, что у каждого народа зародилось свое представление о своем создателе, и каждый народ, в силу этого, усвоил свою манеру поклонения ему, уверовав, в конце концов, что это их представление единственно верное, и что дало еще один повод убивать друг друга.

       - Иди обедать, - услышал дед сердитый голос Катюши.

       Дед посмотрел на часы и сказал протяжно:

       - Даааа…, - тяжело поднялся, закрыл книгу, взял ее на руку, обратив внимание на ее тяжесть, постоял, задумчиво созерцая ее, и нерешительно направился в другую комнату.

       «Поздно, - ища подкрепление зародившемуся решению, подумал он. – Да и не осилю, пожалуй. Все равно, что сейчас взяться за изучение высшей математики или медицины. Да и какой смысл, если, может быть, раньше откроется истина, чем успею дочитать эту книгу. Стоит ломать голову? К чему барахтаться, если не знаешь, куда тебя несет течение, и не в силах одолеть его. Если и проглядывается в данной ситуации какой-то смысл, так соблюсти приличия, чтобы похоронили как положено».

       «Я хочу, чтобы меня похоронили, как всех порядочных людей хоронят – в крематории», - пришли на ум слова придурка бандита из фильма Михалкова «Жмурки».

       «Ну что ж, смиренно, с грустью подумал, - может это начало старческого слабоумия. Здраво рассудить, какая разница, что там будут совершать с его останками, но ведь не все равно. Ведь, не смотря на сомнения, теплится в нем надежда; где-то в глубине души, может в сердце слышится слабый но внятный голос, что это еще не все, не конец. Может, то, что совершается над покойником – и отпевание, и молитвы, и даже, сколько народа будет на поминках, имеет значение. И пусть Андрей прав, но что ему до этого. Как тому несчастному, потерявшему зрение. Случись рядом с ним здравомыслящий человек, который бы начал его отговаривать ехать в Киев, что знахарь твой – шарлатан и обманщик, разве послушал бы он его?

       В начале марта, после нескольких теплых, по настоящему весенних  дней, когда наиболее нетерпеливые вышли на огороды боронить перепаханную с осени землю, готовя ее под картошку, вдруг подул северный ветер, похолодало и пошел снег. К ночи ветер усилился, и дед, проснувшись ночью услышал его завывание, а затем что-то грохнуло.

       Дед лежал, с тревогой прислушиваясь к завыванию ветра, смотрел на едва различимое окно, за которым словно мелькали какие-то тени. Он думал о том, что в углу сарая от сырости обвалилась с потолка глина, прогнил камыш, и что там, может быть, сорвало шиферину. Ждал напряженно следующего удара, представлял, как разбушевавшийся ветер срывает один за другим шифер, как они летят по ветру и с размаху падают на землю, разбиваются на куски; как клочья камыша летят вслед за ними. Сердце его сжималось от жалости.

       «Бедный мой малышонок, - думает дед, – ведь это у него  первая в жизни зима. Что делать, что делать…». Что делать, если сорвет крышу? У него нет в запасе не одной шиферины, и денег нет, чтобы купить. «Господи, спаси и сохрани нас грешных».

       Он дотянулся до ночника, но свет не загорелся. Видно, где-то оборвало провода, и малыш сегодня останется без завтрака. Дня три, наверное, не будет света. Уснул дед под утро, но проснулся, как всегда, не проспав и часа. За окном было еще темно, и он встал на молитву. Молился, а сам прислушивался к шуму за окном, и думал о том, что увидит в сарае, и что будет делать. Когда начало светать, он оделся и толкнул дверь, но она не поддавалась – видно намело снега. Ждать, когда встанет Андрей, это пройдет еще часа полтора.

       Дед надавил на дверь со всех сил, и все же немного приоткрыл ее, но щель была слишком узкой. Он с размаха стучал дверью об уплотнившийся снег, и ему удалось немного расширить щель настолько, что сняв фуфайку, он кое-как протиснулся наружу. Пока откидывал снег от двери,  пока прочистил дорожку до сарая и до сена, стало совсем светло. Набрав кошелку сена, он подошел к сараю и открыл дверь. В сарае было светло. И стены и пол  и потолок были в снегу, и из угла лился свет. Как он и предполагал, там сорвало шифер.
Марат стоял посреди сарая, напряженно вытянувшись, головой чуть не доставая потолка.
       Только теперь дед обратил внимание, как он вырос за год. Снег набился в шерсть, и он был весь белый. Дед только успел вывалить сено в кормушку, как Марат схватил сзади зубами за фуфайку, приподнял его и бросил на кормушку.

       Дед зашиб о край кормушки руку, и, морщась от боли, встал на ноги, повернулся к Марату. Тот стоял, прижавшись к стене и задрав под потолок голову, ожидая расплаты.

       - Ах ты, балбес. Справился со стариком. Сильный стал. Откормил тебя дурака, - укорял он своего воспитанника, однако чувствовал себя виноватым.

       Закрыв дверь, он пошел посмотреть, какой ущерб нанесла непогода.

       «Слава Богу», - мысленно  возблагодарил он Бога. Сорвало всего один лист, и притом, аккуратно завернуло и положило на крышу, расколов пополам вдоль по волне. За завтраком дед не стал рассказывать, как его наказал Марат, а только осторожно спросил, поднимаясь из-за стола:

       - Андрюш, ты подашь мне столбик, придавить шиферину?

       - Подам, - буркнул он.

       А через два дня рухнула стена.

       Упала она наружу, на соседский огород. И когда дед открыл дверь, перед ним открылась широкая панорама соседского двора. Два дня стояла теплая погода, и снег остался только в сугробах, земля влажно чернела. Марат испуганно жался к противоположной стене. Страх мешал ему воспользоваться случаем и выскочить на волю.

       Глядя на лежащую стену, дед, словно увидел себя со стороны: такого маленького, щуплого старика, и с тоскою, растерянно думал, куда он на ночь определит Марата, и что он в любое время может опомниться и выскочить в соседский огород. Хотя соседи у них были хорошие, и за все годы ни разу между ними не было явного проявления недовольства. И тем более было неприятно дать повод для него.

       - Ах ты Боже мой, вот беда, - вздохнул дед, когда сзади раздались шаги Андрея.

       Дед обернулся и увидел, что тот уже, одетый по-рабочему, с ломиком вошел в сарай, и принялся разбирать лежащую на земле стену и заносить саман в сарай, и складывать его вдоль противоположной стены. От удара о мягкую землю, сложенная на глине стена лишь распалась по швам, и Андрей лишь слегка местами ломиком очищал кирпичи от глины. Дед с облегчением и с удовольствием смотрел как рослый, сильный Андрей подхватывал тяжелые глиняные кирпичи, будто в них не было веса, и уносил их в сарай.

       Постояв немного, он затащил в сарай ящик для раствора, стал подбирать лопатой глину, и, закидав в ящик, принес воды и замесил раствор.

       «Слава тебе Господи», - повторил он про себя, глядя, как Андрей, закончив разбирать, принялся ложить стену. К часам трем стена была готова.


       Продолжение следует...

       20.01.2013 выходит 13 глава: "Весна. Бить или не бить, вот в чем вопрос".