Крик по умолчанию Глава из романа

                Глава двадцать четвёртая

Cталин, не отрываясь от чтения, елозил левой скрюченной рукой по необъятному столу, нащупывая свою трубку. Ничего тяжелее кусочка черешневого дерева она уже давно не удерживала. Правой рукой перелистывал убойные страницы. Ему нравилось смотреть на аккуратные столбцы фамилий, будь то список представленных к государственным наградам, или, как теперь, приговорённых к высшей мере наказания. За что награждали и за что расстреливали – большого значения не имело. Главное – работала машина. Хорошо отлаженный государственный конвейер наподобие непрерывно движущегося эскалатора метрополитена – кому вверх, кому вниз – и максимально приближённого к народу, как в большой семье, где одних следует поощрить, а других – пожурить.

Некоторых фигурантов Сталин знал и лично разводил по спискам, но основную массу, конечно, переваривали специальные органы. Очень помогали и сигналы с мест. Сталин одинаково беспристрастно относился к этим спискам, полагая, что большой разницы тут нет, дело не в конкретных именах (те, кто представлял действительную опасность, были уже перемолоты), а в принципе. К тому же фигуранты через какое-то время могли из правого списка перетекать в левый, уклонистский. Жизнь на месте не стояла.

Генеральный секретарь ВКП(б) по понятным причинам не мог охватить всё это огромное коловращение судеб, однако по мере возможности находил время, как правило, ближе к ночи, просматривать сводные списки из высших эшелонов советского общества. При этом его меньше интересовали партийные и советские работники, да и высшие чины в армии – этих товарищей стрелять не перестрелять, а охочих до тёплых мест не убывало. Не беспокоили его рабочие и колхозники. Тут как ни загребай «со дна пожиже», миллионы не сдвинешь, прорежать приходилось редким, но жёстким гребнем. Особого же контроля требовала творческая интеллигенция. Кислые, конечно, товарищи, с гнильцой, как говаривал Ильич, а нужны, шельмы. Алёша Стаханов из Донбасса хороший человек: дал стране угля и пьёт теперь, как сапожник, дурного в голову не берёт. Однако вся эта свистопляска – для первых страниц газет, для Первомая, а на Беломорканале стахановцы не нужны, там «на работу славную, на дела хорошие» под ружьём ходят.

А вот как развернуть мировую общественность лицом к советскому государству, к его завоеваниям? Без писателей, деятелей театра, кино, науки тут никак не обойтись. Кто умную книгу про Петра I напишет, фильму об Иване Грозном снимет, чтоб каждому ясно стало, откуда власть советская есть пошла? Кто на международном симпозиуме сделает выдающийся доклад? Бухой Стаханов или вот лысый Никита?

Рабфак – факультет для рабов, для рабочей скотинки, а здесь другие университеты нужны, настоящие, не как у Алексея Максимовича. Вольно было ему при царском режиме про буревестника гундеть. Ума и таланта много не надо голодранцев будоражить, а что он создал стоящего при советской власти? На Капри кейфовал, пока мы тут страну поднимали. И Куприн вот вернулся, тоже ничего не написал путного, просто помирать приехал домой.

«Мудак!» — снова вспомнил Горького Иосиф Виссарионович. Не любил он его: чахоточный, с унылыми обвисшими усами, окает, как заволжский сектант-начётчик. Что он понимает? Как тяжко было вновь собрать империю, поднявшуюся на дыбы, приставить её к работе, пока Алексей Максимович тело тощее своё прятал в италийских утёсах, как тот глупый пингвин. А туда же — «Несвоевременные письма». Конечно, несвоевременные, когда кругом недобитые белые, махновцы, архаровцы, анархисты, эсеры, каждый тянул Россию в своё болото. И даже в партии — бухаринцы, Лёвочка Троцкий, херсонский наполеончик, Ильич, впадающий в маразм. А страну поднимать некому — всё в одни руки.

Сталин наконец нащупал трубку и теперь водил чубуком по длинной лестнице фамилий, вычёркиваемых из жизни, оставляя на них жёлтые никотиновые пятна.

«Непритворный М.К., действительный член Академии наук СССР», — прочёл Иосиф Виссарионович, и что-то знакомое почудилось ему в этой фамилии. Он ещё не осознал, не вспомнил, однако уже снимал трубку телефона, соединяющего с Поскрёбышевым.

- Личное дело акадэмика Непритворного ко мне. Думаю, оно сейчас в МГБ. И начальника разыщи. Всё.
Почти всегда он «воскрешал» кого-нибудь из убойного списка. Иногда потому, что считал данного товарища ещё не полностью использованным в интересах народа. А пуля, известно, дура — подождёт. Чаще же он следовал той байке из Библии, которую ему накрепко вдолбили в семинарии, когда Иисус воскресил умершую девочку: «Он вошёл, взял девочку за руку, и она встала. И молва об этом разнеслась по всей той области».

Очень полезная байка. Убитых забудут, а воскресший из списков всю жизнь будет молиться за гуманную справедливую власть, и молва об этом далеко разнесётся. Старый, как мир, пропагандистский трюк. Сейчас же Сталин чувствовал усталость и нараставшее раздражение. Нужно было дать ему выход, иначе сегодня не заснуть, придётся снова вспоминать, как сильно и ядовито они намутили в умах тогда, в начале века, как почти необратимо расшатали устои громадной страны. Конечно, никто из них, слоняясь по Туруханским, Шушенским выселкам, и в пьяном сне не видел, что Россия достанется им, упадёт в ленинский картуз, как подгнившее яблоко. Так, бесились по молодости, не видя себя в табели о рангах чиновной России-матушки. Входили во вкус эксов, матерели на пересылках, озлоблялись. Ильич пришил идейку о пролетариате, пытался создать лицо партии. Сидел в Цюрихе за кружкой тёмного пива, покуривая добрый кнастер. Ваял идею.

Вспомнив о ленинском кнастере, Сталин открыл коробку “Герцеговины Флор”, стал набивать трубку, утрамбовывал пахучий табак большим пальцем правой руки. Несерьёзный был Ильич человек. Водки в рот не брал, курил мало и недолго, а мозги не сберёг. Сталину показывали срезы заизвестковавшегося мозга Ильича. Злости в нём много было, вот и не сберёг себе кровь. К тому же и “французская” болезнь. Кто бы мог подумать! Тоже мне Мопассан. Все они, симбирские адвокатишки, такие: хоть недоумок Керенский, хоть Ульянов. Пафос, сплошной пафос. Ильич в Петрограде с каждого балкона норовил речь толкнуть перед матроснёй. Как тянет картавых на краснобайство! Пайкой не корми. А власть получил – тут же обосрался. Пол-России готов был немцу отдать. Спасибо баварским товарищам.

Неслышно возник Поскрёбышев с папкой под мышкой, доложил: «Лаврентий Павлович сейчас поднимется». Исчез.
Сталин открыл личное дело, уже, по сути, посмертное, полистал его и просветлел рябоватым, побитым оспинами лицом. Не ошибся, тот самый это акадэмик! Ну, Лаврентий, иди сюда…
Он снова снял трубку, спросил Поскрёбышева:

– Явился?

– Да, Иосиф Виссарионович, ожидает.

– Впусти.

Тяжёлая дверь отворилась. На пороге застыл колобок в пенсне, холодные стёкла настороженно посверкивали.

– Заходи, Лаврентий, – позвал Сталин. – Что стоишь, как засватанный.

Колобок подкатился ближе. Круглая голова Берии существовала словно сама по себе, короткое туловище как-то не имело значения и порою не воспринималось вовсе.

– Слушаю, товарищ Сталин.

– Э-э, какой я тебе товарищ, Ежов тебе товарищ. Ты садись, побеседуем лучше о товарище Непритворном, акадэмике. Знаешь такого?

Берия снял пенсне, обнаружив под ним желтоватые интимно-неопрятные, словно немытые ноги без носков, глаза, вынул платок, утёр им лицо.

– Вот скажи, уважаемый нарком, в каком списке находится товарищ Непритворный? – Сталин перевернул текстом вниз убойный и наградной списки, до второго он ещё не добрался, и перетасовал их на зелёном сукне стола. Берия неуверенно ткнул пальцем в ближайшую к нему стопку бумаги.

Сталин сделал паузу, затем быстрым движением правой, цепкой ещё руки поднёс стопку к глазам, прочёл шапку: “Список товарищей, представленных к правительственным наградам”.

– Молодец! Отгадал. – Он сунул бумаги в лицо Берии. – Именно здесь должен был фигурировать акадэмик. Тогда почему ты хочешь его расстрелять?

– Я никого… Я не расстреливаю, товарищ Сталин, приговор выносит суд, именем народа.

– И что, уже вынес? – Сталин в упор глянул на Берию. – Именем народа?
Лаврентий Павлович ощутил внутренний озноб, смесь ненависти и леденящего страха, какой сотрясает пса, почуявшего запах волка.

– Как можно, – выдавил из себя Берия. – Без вашего утверждения. Есть порядок…

– Значит, это я хочу расстрелять акадэмика?
Нарком понимал, что хозяин ломает комедию, слишком часто он присутствовал на таких антрепризах вождя, однако никто никогда не знал, чем это может кончиться. И потому счёл за лучшее промолчать.

– Тебе докладывали, кто такой товарищ Непритворный?

– Так точно. Действительный член, сочиняет буквари, из бывших…

– Из бывших, говоришь, – прервал его Сталин. Он опёрся правой рукой о край стола, поднялся, зашёл за спину Берии, долго раскуривал трубку. Наконец из облака душистого дыма снова послышался глуховатый голос вождя.

– Тебя, Лаврентий, партия выдвинула на пост, где нельзя быть близоруким. Кого ты сейчас назвал бывшим? Без этого человека ты сейчас не сидел бы в Москве на Лубянке, а торговал чачей в родной Мингрелии. И советской власти не было б. И пролетариат ишачил бы на эксплуататора.

– Иосиф Виссарионович! – взмолился Берия. – Он снова снял пенсне, держа его двумя пальцами за зажимы, и его разутые глаза ошарашенно глядели на Сталина. – Он же буквари сочиняет, абэвэгэдэйка какая-то. Таких академиков у нас хоть жопой…

– Акадэмик Непритворный, – не обращая внимания на реплику, словно и не слыша её, словно бы Берия уже и в самом деле отправился в Мингрелию торговать чачей, спокойно продолжал Сталин, – создал новый алфавит, новую русскую орфографию. По сути, новый русский советский язык. И именно этот великий и могучий язык победил в гражданской войне. Вот какое оружие дал нашей партии товарищ Непритворный, акадэмик. Ты понял, Лаврентий?

Берия не понимал. Ему вдруг показалось, что Сталин, громоздя всю эту ересь, сейчас искренен, желая донести до него какую-то истину, то ли утраченную, то ли непонятую, касавшуюся вопросов непререкаемых, однажды и навсегда утверждённых. И потому возможность провокации была слишком очевидной, ибо то, что говорил вождь, не лезло ни в какие идеологические ворота. Да и прозвучавшее уже сегодня имя его недавно расстрелянного предшественника Ежова, обвинённого во всех мыслимых преступлениях, самым пустяковым и неоспоримым из которых был гомосексуализм, не настраивал на лирику, а тем паче – орфографию.

– Не совсем, – наконец ответил Берия. – Вы большой учёный, товарищ Сталин, в области языкознания…

– Спасибо, дорогой! – откликнулся Иосиф Виссарионович из-за спины Берии. – Возьми с полки хачапури.

– Однако мы выросли… идейно выросли на вашем “Кратком курсе истории ВКП(б)», – упрямо гнул Лаврентий Павлович единственно возможную спасительную линию. – Из которого…

– Так это же краткий курс, дядя. – Сталин наконец вернулся в своё кресло. – Краткий, понимаешь? Для рабфаковцев, на хэра им его расширять. Запутаются. Потом ты их к стенке за это ставить будешь.
Сталин снял трубку, спросил Поскрёбышева:

– Кто у тебя в приёмной?

– Товарищи из…

– Через полчаса. – Сталин вернул трубку на аппарат, взглянул на Берию. “Спёкся Лаврентий,
– подумал он. – Как про Кольку Ежова услыхал, так и спёкся”.

– Тебе в восемнадцатом сколько от роду было? Девятнадцать?

– Так точно, Иосиф Виссарионович, – быстро согласился Берия и только мгновением позже вспомнил дату своего рождения – 1899 год, закат века.

– Не мальчик. Должен помнить. – Сталин сверкнул лукаво жёлтыми глазами. – И “Краткий курс”, говоришь, читал. Что тогда происходило? Колчак, Юденич, немцы, белочехи – у них было три четверти страны. Три четверти! К тому же регулярные части, обстрелянные, прошедшие мировою войну, офицеры, вооружение от Антанты. А у нас кто? Отмороженная, плохо управляемая матросня, галдящие евреи из местечек, не видавшие нагана, но лезущие в комиссары, портяночники из окопов, мечтающие разбежаться по своим деревням, люмпены с заводов, наоборот, желающие сбежать из своих подвалов от надоевших семей куда угодно, хоть на фронт. Сброд, товарищ нарком. Тихий ужас. А погляди как дело обернулось: уже к лету девятнадцатого – и Сибирь наша, и Урал. Какие куски! Киев наш. Конечно, баварские товарищи вовремя у себя там, как говорил товарищ Свердлов, повстали. Однако немцы с Украины уходили, зато оставались Петлюра, Скоропадский, Махно и прочая более мелкая сволочь. Так что случилось? Дух святой за большевиков вступился? Ты сам как думаешь?

– Иосиф Виссарионович, я нового ничего не скажу. – Берия твёрдо держался своего окопа. – В «Кратком курсе» предельно ясно подчёркнуто…

– Да брось ты эту литературу, слушай! Я что, не знаю своего выдающегося произведения? Ты не цитируй меня в моём кабинете, – Сталин понял линию Берии и решительно изгонял его из насиженного окопа. – В своём будешь цитировать товарища Сталина.
Лаврентий Павлович встал со стула и вытянулся по военному. Это был его последний ход, другого у него в запасе просто не оставалось. Дальше была только стенка.

– Сиди и слушай, – построив Берию, Сталин махнул рукой, – расширенный курс, сам напросился. Ты вот думаешь, всепобеждающие идеи марксизма-ленинизма овладели в восемнадцатом году умами людей, и те грудью встали на защиту революции? Правильно думаешь. Только кто эти идеи знал? Большевики-меньшевики, несколько сот рабочих, которые самокрутки вертели из газеты “Искра”, да царская охранка. И когда правительство дэбила Керенского из Зимнего мы вытурили, на гоп-стоп взяли, даже в Москве не понимали, кто пришёл к власти, что за эрэсдээрпэ такое, откуда оно свалилось им на голову. Или, думаешь, лозунги наши такие шикарные были: мир народам, земля крестьянам, фабрики рабочим? Красиво. Однако фронт и без того рассыпался, кто хотел – воевал, кто не хотел – дезертировал. Временное правительство и есть временное. Кто его слушать будет, живот свой за него класть. А крестьянину что с лишней землёй делать, когда у него соха да конь хромой. Те, кто умел обрабатывать землю – кулаки да подкулачники, фермеры недобитые, – её уже и без нас поимели. Рабочим фабрики вообще на хэр не нужны были. Зачем рабочему фабрика? Что он с ней делать будет? Кушать? Ему бы сапоги смазные да рубль на кабак – вот и всё его счастье.

Пока всеобщий хаос творился: царь – не царь, правительство – не правительство, пока разбирались, что это за Советы такие, держались мы, а к лету на Петроград Юденич попёр. Мы со всем хозяйством в Москву сорвались, сидели в Кремле, как лжедмитрии, ждали, чем всё это кончится, куда дальше бежать, думали. В конце августа Ройтблат, как сейчас помню, Фейга Хаимовна, более известная как Фанни Каплан, Ильича ранила. Она-не она стреляла, больная полуслепая, год как с каторги вернулась, разбираться некогда было. 4 сентября там же, в Кремле, её и грохнули, падлу. Юденич прёт, Ильич, совсем больной, охает, мол, повесит его Юденич в качестве германского шпиона, как брата Сашку повесит. В общем, пыздэц пролетарской революции, о которой столько говорили большевики.

И вот тут-то, тут… ты слушаешь, Лаврентий? – прикрикнул Сталин, хотя и видел, что Берия застыл, слушал, приоткрыв, рот, и тонкая струйка слюны сочилась из правого уголка его губ.

– Слушай теперь внимательно. Тут Луначарский и нашёл по старым своим связям этого акадэмика, Непритворного. В то время – профессора Московского университета. Прибежал Анатолий Васильевич к Ильичу, тот плохой был, в койке лежал. Говорит, есть новая русская азбука, в духе переломного времени. Нужно, пока не поздно, запускать. Наш ответ Юденичу.
Ильич на него испуганно руками замахал: мол, и без того накуролесили в стране, хоть язык не трогайте, варвары, даже немцы такого не просили, – и отвернулся обиженно к стенке.

А Яша, крученый Яшка Свердлов был, но головастый, говорит Ильичу:

– Владимир Ильич, отчего не попробовать? На халяву всё кашерно. Терять нам всё равно нечего. А новая пролетарская азбука – это гениально. Может, это и будет главным флагом революции.

Ильич только что-то буркнул нечленораздельное, навроде «флаг вам в руки» .

На следующий день Луначарский вызвал в Кремль профессора Непритворного, поэта Брюсова Валерия Яковлевича.

Помнишь его знаменитое: «О, закрой свои бледные ноги». Непролетарский был поэт, символист, может, потому и понял, отгадал, что именно язык станет символом перемен. Сели думать. Непритворный предложить размножить новую азбуку и раздать её по всем газетам и типографиям. Яша Свердлов посоветовал раскурочить пишущие машинки, убрав лишние теперь буквы, то же самое – на телеграфе, чтоб не тыкали в них барышни по старинке. Дзержинский послал своих чекистов изъять именем народа из наборных касс похеренные профессором Непритворным буквы «фиту», «и десятиричное» и «ять», сдать их на переплавку истории, как выражался Феликс. А свинец что – он, известное дело, металл нетугоплавкий, из него много лишних пуль отлили. Заодно по-большевистски лихо и «еръ» изъяли на хэр, хотя в середине слова его употребление дозволялось. Так что конфискованные литеры, можно сказать, в прямом смысле перековались и пошли воевать с Юденичем карающим свинцом пролетариата.

А профессор Непритворный с поэтом Брюсовым тем временем отправились в газеты, типографии, говорили с редакторами, корректорами, метранпажами, наборщиками, разъясняли товарищам суть новой грамоты. Через пять дней газеты все декреты и указы советской власти печатали на основе азбуки, – Сталин взглянул в папку, – Мефодия Кирилловича Непритворного. И всё.

Иосиф Виссарионович замолчал.

– Что всё? – тихо спросил Берия.

– Победил товарищ Непритворный. Я уже говорил: Сибирь наша, Урал наш, Украина наша. А потом и Деникина в Крыму добили. Всё.

– Но почему, Иосиф Виссарионович? Значит, это не Фрунзе, не Будённый под вашим руководством… Выходит, советская власть прихлопнула белогвардейцев… букварём. Не понимаю. – Берия чувствовал опустошённость и какой-то липкий, обволакивающий страх. Он всё ждал, когда Сталин ощерится, вздёрнув усы, знакомой жёлтозубой улыбкой и скажет: “Шутка, Лаврентий”. Однако затянувшаяся неслыханная по своей дерзости шутка всё не кончалась, и Лаврентий Павлович запаниковал, ожидая чего-то ужасного. Его справный, пухлый, розовощёкий колобок начинал скукоживаться, превращаясь в кусок неподнявшегося, серого, плохо пропечённого теста.

Сталин дальнозорким взглядом замечал все эти метаморфозы, давно зная, что нету лучшей шутки, как открыть подчинённому правду. Правду неожиданную, глубоко запрятанную, еретическую.

– Это очень просто. – Сталин, на этот раз легко и бодро, выбрался из кресла, снова зашёл Берии за спину, раскуривал трубку, обволакивая пространство давно и прочно обжитого кабинета привычным ароматом сладкого табака. Раздражённость ушла, её сменило чувство необыкновенной лёгкости во всём организме и ощущение настоящей, не связанной ничем свободы. Сегодняшнее шоу ему нравилось.

– Вот сними своё пенсне на секундочку. – Сталин обошёл Берию, взял со стола убойный список и поднёс его к уже разутым грязноватым глазам наркома.

– Что видишь?

– Мутно, товарищ Сталин.

– А теперь надень. Теперь как?

– Теперь чётко, всё прояснилось.

– Вот, – удовлетворённо сказал Сталин и присел на подлокотник кресла. – Так было и со мной, когда я впервые увидел газету «Правда», отпечатанную по азбуке товарища Неприклонного. Всё прояснилось, словно резкость кто-то навёл. Всё стало на свои места. Это был рубеж, водораздел между левым и правым берегами. И дело тут было не только в том, что профессор Непритворный убрал назойливо, как мухи, мельтешащие твёрдые окончания или нелепый, будто надгробный крест, «ять». Менялся смысл, понимаешь? И мы, и Деникин, и Махно выпускали каждый свои декреты, манифесты, листовки. Как людям было разобраться, за кем идти? Те сулили царство Божие, мы, большевики, – рай на земле, анархисты любую власть втаптывали в землю. И вдруг – новое слово, будто новый завет: раскрепощённый, легко читаемый, зовущий к новой, другой жизни. Малограмотные чувствовали себя, точно им надели волшебные очки. Ты это можешь оценить, Лаврентий, зоркий ты сокол!

– А совсем неграмотные, – товарищ Сталин, — их при царизме, как известно, большинство было?

– Э-э неграмотные! – Сталин брезгливо мазнул левой плохо управлявшейся рукой. – Они, как слепые, идут за поводырями. Понимаешь, воззвания подписывались: то «Деникинъ» то «Ленинъ» … Хрен их разберёт – оба на один, твёрдый, конец. И вдруг «Ленин»! Без дурацкого «ера» на конце – словно оковы спали, будто очистилось что-то в шорах. Лёгким, притягательным стало имя Ленин…

– И Сталин, – вставил Берия.

– Невыносимую лёгкость бытия обещало оно. Потянулся народ, почувствовал своим мужицким основательным умом, куда история склоняется, – не обращая внимания на бериевского леща, продолжал Иосиф Виссарионович. – Пошёл записываться в Красную Армию. Так победили. Вот, Лаврентий Павлович, какую гравитацию создала новая орфография профессора Непритворного, когда она овладела массами. Ты, кстати, товарищ нарком, разбираешься в физике?

– На уровне школы, товарищ Сталин.

– Ничего, партия прикажет, на уровень акадэмика поднимешься.
«Новое дело», – устало подумал Берия.

– Гениальный физик, почётный акадэмик Акадэмии наук СССР товарищ Эйнштейн всё же узко понимает вопрос всемирного тяготения, ограничивая его только физическими процессами. – Сталин поднял стопку бумаги убойного списка, отпустил её, и она шлёпнулась о зелёное сукно. – А между тем – это гораздо более широкое понятие.
Берия больно ущипнул себя за мочку уха, он чувствовал, что перестаёт понимать происходящее, впадая в прострацию, а это было опасно.

– Вот у тебя есть деньги, товарищ нарком?

– Конечно, товарищ Сталин! – Берия вскочил, выпростал из кармана галифе огромный лопатник чёрной кожи, раскрыл его дрожащими пальцами. – Вам сколько, Иосиф Виссарионович?

– Мне не нужно, – Сталин махнул рукой. – Мы что, Лаврентий, на чекушку «Рыковки» сбрасываться будем?
Берия вдруг осознал: кому предлагает деньги! Он снова упал на стул, не попадая, стал засовывать бумажник обратно в карман. Глаз поднять у него уже не было сил.

Сталин, однако, не осерчал. Он никогда не присутствовал на допросах в ведомстве Берии, а прежде – Ежова, Ягоды, Феликса Дзержинского и теперь непринуждённо демонстрируя мастер-класс по выниманию у подследственного души, чувствовал себя замечательно.

– Деньги имеют колоссальную гравитацию, – продолжал Сталин, когда Берия, утёрши потное лицо, вновь неуверенно поднял голову. – Колоссальную! По сути, в гражданскую мы воевали не с людьми в белогвардейской форме. На деле мы прорывали фронт того устройства общества, который держался на тяготении денег, капитала. Вот почему даже партии нового типа, вооружённой передовыми идеями, невозможно было преодолеть сопротивление старого общества, вовлечь его в свою орбиту, не обладая, как правильно подчёркивает товарищ Эйнштейн, более мощным гравитационным полем. Таковы законы физики. Товарищ нарком в курсе, что означает это слово по-гречески?

– Физика? Она и есть…

– Молодэц! Толково, – Сталин с шутливой укоризной покачал головой. – “Физика” означает “природа”. Таковы законы природы. А теперь зададим вопрос: так что же могло обладать более мощной гравитацией, чтобы преодолеть колоссальное тяготение капитала?

– Экспроприация! – истерично выкрикнул Берия, – Красный террор! Заградотряды! – Лаврентий Павлович пытался выбросить из себя весь тот ужас, что накопился в нём с начала этого тяжёлого, мутного, абсолютно непонятно куда клонящегося разговора. – Беспощадно! Раздавить гадов!

Сталин вновь, уже с некоей брезгливой укоризной, взглянул на Берию.

– Успокойся, а! Что ты как жид по коробке тарахтишь. Ты слушай пока. Так вот, таким силовым полем у нас в России могло обладать только слово.

– В начале оно было! – С той же истерической ноткой, что и “красный террор”, на всхлипе, уже почти не контролируя себя, выудил из старых, давно, кажется, забытых воспоминаний Берия.

– Ну, ну, – Иосиф Виссарионович одобрительно кивнул. – Начинаешь потихоньку соображать. Именно слово в своём концентрированном проявлении в виде письменности могло преодолеть силовое поле старого режима.

– И слово было… – бормотал нарком в прострации подзабытый со школьной скамьи и тут вдруг востребованный катехизис.

– У нас! – резко, победительно подытожил Сталин. – Новое русское слово было у нас. Именно оно и создало гравитацию победы. Великой победы октябрьской социалистической революции под руководством партии большевиков.
Иосиф Виссарионович глядел на то, что осталось от моложавого, энергичного колобка, вкатившегося полчаса назад в этот огромный, утопающий в державных тенях кабинет. Тот был раскатан сталинским катком до подобия рыхлого серого блина, которому впору было читать «Отче наш» и просить отпущения многочисленных грехов.
В принципе этого было достаточно, чтобы на много лет вперёд вышибить из головы наркома гнилую, как опухоль, как новообразование, мысль о некоей самодостаточности, основанной на могуществе подведомственного колобку карательного аппарата. Однако Сталин, глубоко разбиравшийся в основах драматургии, проследивший греческую трагедию от Софокла до Троцкого, трагедию масок, которые ему постоянно приходилось срывать, решил всё же доиграть финал. Show must go on, как говаривал любимый комик вождя Чарли Чаплин.

Обождав, пока Берия немного оклёмается, утрётся мокрым уже платком, наведёт резкость кривосидящим пенсне, выпрямится на стуле и перестанет бормотать евангельские откровения, Сталин вкрадчиво, даже душевно продолжил:

– Товарищ Эйнштейн, гениальный физик, кстати, мой ровесник, напрасно зациклился чисто на физических явлениях, забывая, что физика охватывает всю природу. И гравитация свойственна не только физическим телам. Деньги, например, капитал, имеют своё тяготение не только и не столько в золотом эквиваленте, они пробуждают нематериальные алчные инстинкты в людях, создавая мощное силовое поле жлобства и эгоизма, искривляющее общество. Советское государство ставит своей целью полностью освободить трудящихся от этого непосильного уничтожающего тяготения. Существующая мощная гравитация слова так же нематериальна, как нематериальна мысль, его порождающая. Следишь за нематериальной мыслью, Лаврентий?

Берия качнул согласно колобком. Он пытался отключиться, не вникать, чтобы как-то прийти в себя, тем более что хозяин снова полез в какие-то дебри, не имеющие к нему вроде бы прямого отношения. Лаврентию Павловичу нужна была передышка.

– И человек обладает своей гравитацией, которую прячут под греческим эвфемизмом, называя харизмой, то есть милостью, даром богов. Вот возьмём меня. Какая тут милость богов! Невысокий мужчина пожилой, 59-летний, к тому же рыжий, рыжий, конопатый, как дразнятся мальчишки. И вот левая рука сохнет, совсем засыхает, Лаврентий, вай-вай-вай. - Иосиф Виссарионович побаюкал свою скрюченную руку, погладил её нежно, как больного ребёнка.

– А кто против меня? — Негромко спросил он и тут же мощно обрушил на стол кулак правой, здоровой, руки. Затарахтели карандаши в стакане, звякнула чернильница, у Берии бухнуло и словно бы замерло на взлёте сердце. Сталин переждал, послушал тишину, поднял кверху указательный палец. Свет от настольной лампы спроецировал на правой погруженной в сумрак стене огромную тень указующего в небо перста.

– Видишь, Лаврентий, никого! А почему? Харизма потому что. Гравитация! Вот такой тебе будет на сегодня краткий курс орфографии и физики. Теперь к делу. Где сейчас находится акадэмик Непритворный?

Берия только руками развёл. Где ж ему быть при таких обстоятельствах…

– Ясно. – Сталин теперь говорил обычным протокольным голосом. – Значит, слушай. Сейчас в этой красивой форме, – Иосиф Виссарионович дотянулся до неё, пощупал. Мануфактура была, конечно, получше той, из которой когда-то построили его прилично уже выношенный френч, – и с этой большой наркомовской звездой ты ввергаешься в казематы, исполняешь перед акадэмиком танец маленьких лебедей, делаешь книксены, чревовещаешь что хочешь, однако он должен выйти из твоего гестапо с высоко поднятой головой гражданина, которому гуманная советская власть вернула честное и незапятнанное имя. Потом сажаешь его в автомобиль и отвозишь домой. Сам. Машину оставляешь в его личное пользование. Перекинешь её из своего ведомства на баланс акадэмии. Паёк выделишь как… как у твоего заместителя. И последнее, – Сталин полистал личное дело. – Заслуги товарища Непритворного не только в прошлом. Сегодня русский язык является языком межнационального общения, и благодаря работам акадэмика он стал доступнее, проще и для узбекского феллаха, и для кавказского горца. А чем отблагодарило такого учёного государство? Одним орденом Трудового красного знамени. Этого недостаточно. – Сталин вновь вернулся к первой странице личного дела. – Как я вижу, через год у него юбилей. Позаботься лично, чтоб его внесли в списки. Он достоин высшей награды — ордена Ленина. Это будет справедливо: хотя Ильич и не сразу воспринял новую орфографию, однако если бы не акадэмик, лежал бы сейчас товарищ Ленин в мавзолее с твёрдым концом. Нехорошо.

Сталин красным толстым карандашом написал в верхнем левом углу личного дела: «Ознакомился. И.Сталин», одевая это дело в непробиваемую броню, потом жирно вычеркнул из убойного списка фамилию Непритворного, утвердил его, сунул бумаги Берии.

– Всё, иди работай. У меня ещё дел — конь не валялся.

Берия встал, тяжёлой неверной походкой двинулся к двери. Когда он взялся за ручку, Сталин окликнул:

– Лаврентий!

Тот неуклюже, через левое плечо, оборотил свой колобок лицом к вождю.

– Шутка, – Сталин осклабился, но тут же убрал ухмылку. – По поводу Ежова. Не может у предателя родины быть товарищей в нашем обществе.

Взмахом руки, словно пинком под зад, он отпустил наконец Берию.