Once Ethan meets Kyle

У него густая кровь и тяжелый взгляд. Он патологический лгун и физически не умеет прощать. Не терпит нежности и любого проявления эмоций, не считая злости, ненависти и презрения. Нейтралитет - его излюбленное состояние. У него под курткой никогда не пустующие ножны, так же - лезвие в ботинке и рукаве. Более подозрительного человека земля еще не носила на своей поверхности. Его голос бархатом обволакивает сознание, пузырьками шампанского щекочет слух. Он подносит лезвие к твоему горлу, улыбаясь опасным оскалом, а ты будешь готов сам сделать шаг навстречу, лишь бы почувствовать его касания более явно, пусть даже лезвие вскроет вену, как оберточную бумагу на рождественском подарке, а кровь измажет новую рубашку.
Кайл сворачивает людям шеи после поцелуя, вскрывает вены вместо 'всего хорошего', а по праздникам может даже расщедриться на быструю смерть - без боли, без страданий, без разочарований. В смерти вообще ничего плохого. Удары наносит жизнь, смерть же залечивает раны и убирает боль. Кайл давно это понял.
И именно поэтому всегда имеет при себе нож.
-
Он прижимает меня спиной к стене в темном переулке и, уловив что-то в глазах, оставляет на коже между ключиц маленькую метку, словно тавро, но оставляет жить. Следующие пять лет я пытаюсь вытянуть из него ответы на вопросы: почему я? почему жив? как долго я буду ходить по лезвию его перочинного ножа, боясь за свою жизнь - не 'даже', а 'особенно' - ночью. Он будет пожимать плечами и отводить взгляд от серого рубца между ключицами. Ввиду случившегося многим позже, я имею полнейшее право предполагать, что он сам до последней минуты не знал ответ. Оказалось, тот был слишком прост, как для Кайла Хилто.
-
Когда у Кайла плохое настроение, он бросает дротики в каждого из сорока трех президентов США. В фото, конечно же, но его мечтой было всадить одну из игл между глаз человеку, там изображенному. Не знаю, чем те вызвали у него такую ненависть. Да и не ненавидел он их, а просто от скуки впивался в очередную жертву, лишь бы не завернуться от бездействия. Потом уже у него появился я со всеми своими проблемами. Он не благодарил, но во взгляде явно читалось скупое 'спасибо' каждый раз, когда я приходил к нему домой и просил о помощи. Он закатывал глаза, а перед наигранным 'опять?', и была благодарность, которую он вечно будет отрицать.
-
- Итан,- сквозь сон доносится голос,- ты снова лежишь на моей половине кровати.
Я перекатываюсь на левый край, утягивая за собой одеяло, а Кайл улыбается, отстегивая ножны от пояса. Немного продрав глаза, я замечаю сбитые костяшки и кровь на вороте. Кровь не его - слишком свежая, а кровоточащих порезов на лице не наблюдается. Я уже знаю, что где-то на окраине Бостона очередная старушка с собачкой, молодая парочка или какой другой житель или гость этого славного города, найдет новое обработанное Кайлом тело.
Он не снимает рубашку, штаны, даже ботинки все еще на нем, когда он падает на кровать и остается лежать так, до боли упираясь лбом мне меж лопаток. Он любит тепло рядом лежащего тела так же, как и адреналиновый тремор после того, как полицейский патруль проезжает всего в паре метров от гаража, в котором Кайл рассматривает 'внутренний мир' одного из бостонских 'отцов'.
-
Еще одно правило Кайла, против которого я ничего не имею против, - он убивает только тех, кто переходит за грань. 'Рубикон перейден' - именно тот случай. Кайл видит человека, которого коснулось зло, и алая жижа в его теле вскипает, практически сворачивается. На следующий день, а может и через неделю, тело 'избранного' оказывается в городском морге с орнаментом по всему телу и свежей отметиной меж ключиц. Он никогда не оставляет на телах тот же знак, которым наделил меня. У всех - обычный крест. Такими обычно обозначают деревья на сруб. Меня же он обозначил инициалами, как что-то личное и целиком ему принадлежащее. Я не возражал, только плотнее застегивал рубашки и носил шарфы. О том, что это не обычная тяга обладать, я узнал многим позже. А тогда я продолжал пошатываясь ходить по лезвию его трехгранного ножа, по двум другим сторонам которого синхронно со мной бродили его безопасность и мой рассудок. Сорвусь я - сорвется все остальное. Я резал ступни в кровь, но упрямо удерживался на ногах до последнего.
-
- Кайл Хилто,- тычет мне в лицо значком полицейский и обводит взглядом хмурых глаз комнатушку, которую я снял на три дня,- Знаете такого?
- Скорее нет, чем да,- искренне отвечаю я.
- Как это понимать?
- Как вашему рангу и разуму угодно,- отмахиваюсь я.
Знаю, чем кончится эта грубость. Наигранная грубость, отрепетированная, так как сам я бы никогда так открыто не выказал неприязнь. Знаю, что ничего хорошего из этого не выйдет. Но так же знаю, что Кайл не бросает слов на ветер. И полусонное 'Я буду приходить за тобой и забирать, как исконно свое собственное' никак не может быть пустым звуком. С заломанными за спину руками - улыбаюсь. Полицейский с недоумением защелкивает наручники на запястьях и выводит меня.
Кайл не может дозвониться трижды. Есть только две причины, по которым я могу не брать трубку - кончина или арест. О моей смерти он бы узнал первым, ведь только его рука могла принести мне гибель. Остается второй вариант.
Он уверенно набирает номер. В кабинете управляющего городской тюрьмы звонит телефон.
- Алло,- говорит управляющий и хмурится.
-
- Ваш шрам,- детектив оттягивает майку и смотрит вниз, на ключицы, не замечая серебряного католического креста с изображением Христа, обвитого лозой,- Откуда он?
- Родом из детства,- отвечаю и краснею, когда кончик его языка скользит по полным губам,- Упал на край забора или что-то в этом духе.
- В Тайне все изгороди оставляют шрамы, так явно напоминающие инициалы "х.к."?
- Только в 'Хилто Касл'.
'Один-ноль' чуть не срывается с его языка, но он вовремя улавливает разницу между конкурсом язвительности 'кто кого' и допросом. На моих руках наручники, а он никак не похож на специалиста в этой области. Он кивает.
- Где Хилто?
- Там, где ему самое место.
- Ему самое место в аду.
- А кто сказал, что он не там? - ухмыляюсь я, вспоминая, как Кайл долго и по пунктам расписывал мне, насколько его жизнь близка по характеристикам с адом. Детектив Горн злится. Я его не виню. Я бы тоже злился, сиди передо мной человек, меня превосходящий по всем параметрам.
-Ты расскажешь мне, где этот ублюдок,- шуршащим голосом информирует меня Горн. Хорошо хоть заранее. Я успеваю напрячь пресс, прежде чем получаю удар. За моей спиной открывается дверь и заходят еще двое. Меня никогда не били втроем, потому что я всегда был тем, на чьей стороне большинство или же ведущие силы. В этот раз все было иначе.
На их стороне был закон и звуконепроницаемые стены. На моей - абсолютный ноль.
Я чувствовал, когда началось кровотечение. Кровь хлынула ртом - только тогда 'допрос' прекратили. И ни одного удара по лицу.
Кто же знал, что и у подобных людей есть какие то принципы.
-
В абсолютной темноте познаешь и начинаешь ценить свет, на смертном одре - жизнь. Кайл не раз рассказывал, как обреченные умоляли сохранить им жизнь, аргументируя это все 'я же так молод' или же ' у меня есть семья', а иногда переходили на отвратительное ' я заплачу, у меня есть деньги'. У меня ничего нет. Кроме трех комплектов сменной одежды, одолженного у Кайла ‘Blackburry’ и инициалов на груди. У меня нет никого и ничего. Сплевывая кровь на пол, лежа на нарах в одиночной камере, я чувствовал свою ничтожность как нельзя четче.
-
Он пришел, как и обещал, но через трое суток. Меня держали в самой дальней камере, в самом конце коридора, и дневной свет никак не мог проникнуть ко мне, чтоб помочь выделить его черты из мрака. Момент, когда он вошел, я пропустил. Проснулся лишь от прикосновения. Меня грубо стянули с койки и забросили на плечо, как труп, завернутый в ковер. Помню, я помогал брату выносить так его девушку, которую он толкнул по пьяни на острый край ограды.
Брат. Уолтер.
Я и забыл, что у меня есть брат. А вспомнил, когда меня, как ту злосчастную тяжеленную Лори, несли по темному коридору на плече.
У меня текла кровь по губам, бурые пятна оставались на спине несущего.
- Стирать будешь сам,- ничуть не зло, отдавая эхом у меня в груди, прозвучал голос,- заодно и свои шмотки почистишь.
Узнать этот голос намного легче, чем свой собственный на аудио- или видеозаписи. Он въедается в память, как железо в кожу, становится вечным, как муха в янтаре, и избавится от него невозможно, как от распри и войн. Я стараюсь держаться крепче, чтоб не дай Бог не грохнутся на бетонный пол. Кайл не убирал моих рук. Это было в новинку. Хилто не позволяет к себе прикасаться, если сам того не хочет, и тогда даже инициатива исходить должна от него. Я недоуменно жмусь к нему. Он знает, что идти я не могу из-за перебитых пяток, потому и позволяет мне больше, чем обычно.
Я не спрашиваю, где охранники и все полицейские, что находились на территории тюрьмы, так как действительно боюсь услышать ответ. Кровавые следы на полу говорят больше, чем мог бы объяснить Кайл. У центральных ворот нас ждет машина скорой. На враче наручники, второй браслет которых пристегнут к двери.
- Тихо, тихо,- приговаривает Кайл, укладывая меня на спину на носилки,- Тебя подлатают. Как новенький будешь,- он гладит по волосам,- вот увидишь.
В дороге кроме него никто не произносит ни слова, врач делает все, что полагается, а во мне укрепляется вера в лучшее. И виной тому - звериный взгляд Кайла и ежеминутные 'ну как ты' в мою сторону. Я теряю сознание, когда мы оказываемся в черте города. Но я слышу это 'ну как ты' даже во сне и мысленно отвечаю 'лучше'.
-
Мы на квартире третий день. Я бормочу, что так нельзя, а Кайл упрямо твердит, что нас не найдут. Я-то уверен, что детективы найдут нас даже по запаху, науськанные на забытый мною в камере свитер, а Кайл убеждает, что нас не тронут. Я не хочу, но приходится верить. Мы остаемся на квартире на две недели. Кайл позволяет к себе прикасаться, а сам же стыдливо прячет глаза, дотрагиваясь до посиневшей коже на моих бедрах.
Только дьяволу известны все те вещи, которые со мной делали за решеткой. Еще известно тем двум громилам, что приходили по утрам и, наверное, Кайлу. Он целует руки - там, где обильные кровоподтеки, и часто гладит по волосам.
Ходить мне больно, но с каждым днем все легче.
Кайл распахивает глаза на каждый шорох, каждый визг тормозов за окном, но убеждает, что все нормально. Я упрямо не верю. Он злится. Я бы тоже злился, лежи бы подле меня человек, не уступающий мне ни в чем. Разве что в гениальности стратегий и тактик.
Кайл находит, как спасти нас из этой затянувшейся агонии ожидания, слежки и страха.
Он убивает нас обоих, бросив спичку на пропитанный бензином ковер.
-
Дом горел, не только наша квартира. В нашей кровати лежало два тела. Два человека, обнявшись, горели в тридцатой квартире. Мансардное помещение - светлое и уютное, догорало на заре. Из всех окон валил дым, из домов по-соседству, как дрожжевое тесто в тепле, вылезали толпы народу, а мы как-то удачно сели на автобус и были уже в тринадцати светофорах от огня. Кайл обнимал меня, не прижимая, боясь причинить боль. Инициалы в моей яремной впадине жгло огнем от его чувства собственности, особо обострившегося в тот момент.
- Мы как Бони и Клайд,- дышал я ему в шею.
- Только не умираем в конце.
Он так ошибался тогда. Ошибался, как ошибаются верующие - наивно и всем сердцем. Он был уверен, что пожар стер кровь с его рук, удалил из истории все совершенные им преступления. Никто не мог знать, во что это все выльется.
-
Он спрашивает, почему я не боюсь смерти. Потому что я давно уже умер, отвечаю я, а он кивает каждый раз, словно впервые услышав ответ и что-то вдруг осознав. Он боится смерти, сам говорил об этом, но боится, как доброго друга, у которого больше власти, чем у него самого. Он вспарывает очередное грязное нутро и приглашает старушку Смерть на ужин, а потом, поджав хвост, спешит прочь от нее, лишь бы не отправится за компанию с ней в ад. Его жизнь слишком похожа на ад, но все же не Преисподняя.
-
Новый город, новые люди, старые-добрые грехи, вечные нравы. У Кайла вечерами обостряется чувство справедливости, у меня саднят заживающие порезы. И если мою проблему решает увлажняющий крем, то помочь Кайлу могут только кровавые бани. Он бесится, злится, его выворачивает от злобы наизнанку, но начинать 'чистку' в первую же неделю - рискованно, как минимум. Кайл говорит, что в Детройте 'грязи' еще больше и потирает руки в предвкушении. Я злюсь. Он бы злился тоже, зная о последствиях.
Кайл говорит, что убивает только тех, кто несет зло, а я спрашиваю, чем он лучше их.
Он смотрит на меня по-новому и качает головой.
И вдруг все становится ясно.
Почему я? Потому что не такой, как другие.
Почему все еще жив? Потому что Кайл просто не смог меня убить.
Сколько еще буду ходить по лезвию? До тех пор, как Кайл не решит, что с него достаточно, а тогда орудие перейдет в мои руки. И у меня появится такой вот 'Итан' с его вечными проблемами и жаждой принадлежать.
-
- Найдется тот, который накажет меня за то, что я перешел свой Рубикон,- говорил Кайл когда-то, повторяет это и сейчас, когда я проворачиваю лезвие в его боку. Он не сопротивляется. Вот, опять эта немая благодарность. Я ловлю ее во взгляде, в улыбке, сцеловываю ее с губ вместе с кровью, считываю в глубине глаз - прямо в душе.
Смерть - всего лишь освобождение от обязанностей, которые более не в силах соблюдать. Смерть - свобода.
Кайл держится за мои плечи, когда я вытягиваю лезвие. Он ведет пальцами по инициалам, словно только замечая и понимая их истинный смысл, и закрывает глаза.
И вдруг картинка становится целой.
Я опускаю его на мокрый кафель, кладу его голову себе на колени, даю в последний раз выдохнуть.
Рубикон перейден.
С его смертью в моей жизни начался финальный этап, к которому я шел все свое жалкое существование. Я бросаю в фото американских президентов дротики от скуки, по ночам подчищаю Детройт, оставляю кресты 'на сруб' на груди. А когда-то найду того, на чьей груди оставлю 'И.Т.', передам эстафету. Я не буду позволять ему к себе прикасаться, но всегда буду за ним возвращаться, как за чем-то исконно своим собственным.
И только смерть освободит меня от этой привилегии-тире-проклятья, которым наделил меня Кайл, умерший у меня ну руках.