Серёгина любовь

...Всё было готово. Даже подошва на левом ботинке была намертво подклеена последней живой каплей почти полностью окаменевшего клея «Момент», разысканного Серёгой в вытащенном из-под кровати деревянном ящике со всяческими ещё годными и уже безнадежно устаревшими средствами починки того, что, в принципе, нормальный человек  давно выкинул бы на помойку. Нормальный – это в смысле семейный, при одной, а ещё лучше, при нескольких женщинах. Больше всего Серёге, конечно, нравилась комбинация «мама плюс любимая жена», но иногда,  дожёвывая поджаренный для дезинфекции в допотопном, потерявшем цвет из-за нагара, тостере ломтик уже покрывшегося синей пахучей плесенью батона, он мысленно соглашался и на худшую, с его точки зрения вариацию женского ряда, состоявшую из позиций «старая жена» и «ещё более старая тёща».

Свитер он одолжил у Валика. Валик тоже шёл на концерт, и тоже покупал букет. При этом о том, кто в какой последовательности и после какой песни идёт к сцене, было оговорено и подтверждено железной пацанской клятвой в процессе подготовки к встрече с любовью всей жизни. Серёгиной жизни, понятно. И Валик, как настоящий друг, отдавал Серёге последнюю рубашку. Вернее, в последней рубашке он шёл сам, а свитер, дорогой, нормального, пацанского серого цвета с таким же ненавязчивым небабским узором, он одолжил другу. Серёга обещал вернуть вещь постиранной, правда, как такие свитера надо стирать, он пока не знал, но была надежда проконсультироваться на сей счёт у какой-нибудь продавщицы  из супермаркета в процессе покупки стирального порошка. Ну, типа: «А какой бы Вы  выбрали порошок, чтобы постирать такой свитерок...» Да и вообще, это всё – потом. Потому что сегодня – концерт, и сегодня он снова увидит её, Лену, Ле-ну... Год прошёл с их первой встречи, когда она, проходя между рядов, обдала его всем, чем может обдать мужчину с ног до головы влюбляющая в себя женщина – сладким запахом каких-то неведомых духов, голосом – таким глубоким  и таким нежным, что душа у Серёги сразу провалилась куда-то в желудок и забилась там пойманным голубем, и даже взглядом... Да, Серёга увидел это абсолютно точно:  Лена посмотрела именно на него, сначала прямо, в упор, а потом – ещё раз, когда уже отвернула голову, и вот этот, последний её взгляд, чуть искоса, просто убил его наповал, и он понял – любит, любит её, именно её, только её, и что вся жизнь теперь изменится, потому что комбинация теперь его определилась, и никаких вторых женщин в ней нет, есть только вот эта, поющая сладким голосом, полная, мягкая женщина в длинном чёрном платье.
Билет на концерт в первые ряды партера стоил сто долларов, эти деньги он скопил легко и радостно. Ещё сорок, не меньше, он решил потратить на букет.

Букет должен  был быть неземным по красоте и говорящим о любви, без слов - всеми своими лепесточками, пестиками и тычинками. Продавщица в цветочном магазине оказалась понятливой, видимо, глаза у Серёги пылали таким огнём, что она не глядя протянула руку в рядок со свадебными корзинами и вручила ему белоснежную воздушную охапку чего-то сильно пахучего и устрашающе элегантного.

Валик уговаривал его положить в букет записку. Мол, так и так, люблю Вас, Лена, без памяти, готов жениться  и усыновить Вашего мальчика. Серёга думал две недели, а решил – за полчаса до выезда к Арене. Вырвал листок из старого, пятилетней давности, блокнота и написал, всё как есть: «Лена, люблю Вас без памяти. Хочу, чтобы Вы стали моей женой. Мальчика Вашего готов усыновить. Мой телефон в Риге...» Написал, скрутил записку трубочкой и привязал толстой ниткой к самому видному цветку в середине корзины.
...Концерт проходил блестяще. В первом ряду сидел великий Паулс,  Лена была в ударе, в песнях всячески намекала, что отец её ребёнка – петух и козёл, и уже дважды прошла мимо Серёги, сидевшего в  одиннадцатом ряду партера прямо у прохода. Пока она его не замечала, даже в упор не видела. Но, во-первых, большая часть Серёги была скрыта букетом, во-вторых, во время второго её прохода свои цветы, по уговору, должен был дарить Валик. Наконец, Серёга ждал песни. Лена должна была спеть «Шопена»: «Я болею тобой, я дышу тобой, жаль, но я тебя люблю...». И когда она запела эти слова, он встал и пошёл, прямо к сцене, в луче света, бившего из-за лениной спины и вычерчивавшего её мягкий силуэт в длинном платье до пола. Она увидела его и пошла навстречу. Он протянул ей корзину, и места для него самого вблизи Лены уже не осталось. Сквозь грохот собственного сердца, колотившего по барабанным перепонкам, он услышал шелест её благодарственных слов,  заметил улыбку на блекло-розовых губах, потом видел уже её спину, она возвращалась по ступенькам на сцену,  и он повернулся тоже, и пошёл в свой одиннадцатый ряд, где вытянув тощие руки на максимальную высоту, фотографировал его парадный выход Валик. Всё. Всё, всё, всё... он сделал, всё что мог, он любит её, он написал ей, он передал ей... Теперь надо только ждать, и он будет ждать. Захочет – позвонит. Нет – значит, не захотела. Она ведь гордая, Лена. А он, может, такой же петух и козёл, как и её бывший...

...Лена всегда хотела любви, и любила так, и делала всё так, чтобы её любили. Огромную корзину, полную белых лилий, фрезий и роз, она подарила девушке из обслуги, на которую она прикрикнула перед концертом, прикрикнула за дело, но и она теперь будет её любить, глядя на все эти белые лепесточки, пестики и тычинки...

Выйдя из Арены, Лена подняла голову к тёмному, без звёзд, небу. В Риге шёл снег, и он снова был у неё на голове, как пела она в одной из своих песен, вот только мамы не было рядом, и вообще никого не было рядом, кто слизал бы у неё эти снежинки с руки и слезинку вот эту, в уголке уставшего, блекло-розового рта...