Глава седьмая

*
Алькин взгляд на историю переселенцев. "О пальме первенства спорить не придётся". Ходоки. Рукопись. Возвращение к земной юдоли.
*

Мы любим тех, о ком думаем с нежностью.

При упоминании о матери Алька скользнул из больничной палаты на улицу. И в то же мгновение он её увидел и даже попытался помочь ей и Маргарите тащить тяжелогруженые сани. Но из этого ничего не получилось. Тогда он взял себя, как говорится, в руки и неожиданно проследил материнскую мысль о неизвестном переселенце, построившем на окраине села Христианинбургское одну из первых саманных землянок.

Мысль показалась Альке очень интересной.

"А что, если..." - еще не додумав, он уже систематизировал разрозненные знания матери о пионерах-переселенцах, основателях села, приросшего городом как Россия Сибирью.
Бывает так, что информация в "чистом виде",  информация подлинная нам хорошо известна, но в силу своего неумения, в силу непрофессионализма и при известной доле нежелания мы не могли отделить её от широко распространенных слухов раньше гениального учёного, талантливого журналиста или популярного общественного деятеля. И если бы нас, слава Богу, всё же умственно не ленивых не озаряли открытия общеизвестных истин, лежащих на поверхности фактов, то история рода человеческого покрылась бы не пятнами - сплошным саваном забвения. Человечество продолжало бы развиваться с колоссальной скоростью, и только мы, не умея пользоваться информацией, продолжали бы верить выдумкам шутников.
С Алькой произошло обычное в невероятном: материнское информационное поле синтезировалось в живое сообщение, наполнившееся реальными действующими лицами прошлого, подлинными эпизодами ключевых событий, насыщенных диалогами героев, окружающей их обстановкой, пейзажами скупой природы - всё как в лучшем ностальгическом фильме, где плохое по-настоящему плохо, а хорошее - хорошо.

Если бы Алькина мать была доктором исторических наук или просто начитанной женщиной, ему не пришлось бы так напрягаться. Но Зинаида была простой русской крестьянкой, которая знала о прошлом лишь по рассказам мужа, стариков, любознательной Маргариты, кое-что читала в районной газете "Правда Христианинбурга", бывала в историко-краеведческом музее и соединить разрозненные советской пропагандой части исторической правды не умела. Да это ей, если подумать, было и не нужно.

Алька решил заглянуть в прошлое, чтобы узнать, откуда же всё-таки пришли в сибирскую глухомань люди, что их сюда привело, почему они оставили ранее обжитую землю, где родились, где хоронили своих предков. Бросить родные края, где исхожена каждая дорожка заставить могут только чрезвычайные обстоятельства, когда иного выбора просто нет.

Передать на словах происшедшее с Алькой невероятное, однако же невыдуманное приключение можно лишь в общих чертах. А то, что происходило и, главное, как - еще более сложно. Незнающим жизнь после смерти людям придётся довериться рассказу, поднапрячь фантазию и с особым чувством причастности и понимания Алькиной жизни и жизни его матери войти в это новое информационное поле не как в реальный мир торопливых будней, а как в предгорный туман, где очертания предметов видны, но размыты, нечетки, кажутся исполненными тайной, но остаются в природе живыми деревьями, травой, тропинкой по склону...

"...Всякий, кто попадает в Кулундинскую степь, поражается её бескрайностью... " - ровным голосом рассказывала группе утомлённых школьников во главе с учительницей женщина в строгом тёмносинем костюме возле выставленных в большом светлом зале крестьянских орудий труда конца девятнадцатого - начала двадцатого столетия. Не любивший нудных речей Алька разочарованно отвернулся, и тут же испуганно отпрянул от злобного рыка и клыкастой пасти летящего в прыжке на него матерого волка!  В паническом страхе Алька заметил над собой толстую ветку дерева, хотел взобраться на неё, но там кралась бесшумная рысь! Встретившись с ним взглядами звери настороженно замерли. Из под  дерева наблюдала за ним огненно-рыжая лисица. Умолкли ястреб-перепелятник, трещётка-сорока, дикие гуси и утки...
"Чучела, музейные экспонаты!.." - Алька перевел дух.

Он бывал здесь. Вот и пулемет "Максим" времён гражданской войны, и шашки конников Красной Армии...

"...Кулунда - это крупнейший земледельческий район Западной Сибири, занимающий миллионы гектаров сельскохозяйственных угодий..." - лился уже ставший приятным голос гида.

"А ведь нетрудно догадаться, что переселенцев привлекла земля, - обратился в слух Алька. - Где, в какой стране есть ещё такое изобилие?.. "

"...Существует легенда о том, как изгнанный Богом из рая над Кулундою летел шайтан и плакал. Возмущённый однообразием местности и ее безлюдностью, он возгорелся злобой и, желая сделать неприятное Творцу Вселенной, плюнул посредине степи. Тысячи брызг полетели на землю, и там, где они упали, образовались горько-солёные озёра, а где падали слезы раскаяния, стали озёра пресные, писал историк из соседнего с нами Славгорода Владимир Герасимович Жемеров... " - гид обладала прекрасной памятью, цитируя документы истории без шпаргалок, вызывая восхищённые взгляды и перешептывания школьников.

Алька не замедлил взмыть в небо, чтобы с высоты птичьего полёта увидеть то, что натворил озлобленный шайтан. Развернувшаяся внизу картина впечатлила его до восторга безграничной любви к Родине. Усиленный торжеством голос гида лился над заснеженным пространством с линиями лесополос, оврагов, дорог, квадратами полей, крупными сёлами и деревнями, многочисленными сверкающими льдом пресными озёрами и озёрами с незамерзающей солёной водой.

"...Название Кулунда, утверждают литературные источники, исходит от тюрко-монгольских племён, кочевавших здесь несколько столетий назад. Слово "кулунду" в переводе означает "изобилующая жеребятами" или "кул-анада" - "далёкие озёра", "озёрный край"...
И увидел Алька, как по этой степи, по этому озёрному краю несётся табун лошадей, управляемый ловкими наездниками, и среди мужественных людей узнал он не монгола-кочевника, не казаха - коренного жителя одного из аулов Алтая, а одноглазого дядю Вилли, скачущего на вороном жеребце. А далеко позади табуна через степь напрямки тащился усталый обоз с семьями переселенцев. В конце каравана, держа под уздцы верхового коня, гордо вышагивал мальчик лет тринадцати - юный скульптор из больницы, который лепил похожего коня из пластилина.

"Кто ты?" - опять спросил его Алька.

Мальчик взглянул вверх и улыбнулся проплывавшим по небу облакам. Потом остановился, приложил вдруг ко лбу козырьком от солнца ладонь, вгляделся вдаль, шлепнул от радости коня по гнутой могучей шее и крикнул людям в обозе:

"Sehen Sie! Erdh;tte!"

" Es ist unser Land! - обрадовались, загомонили переселенцы. - Wir sind zu Hause! Mein Gott, endlich!.."

Сам ещё не зная почему, Алька вдруг очутился в небольшом домике историка Жемерова, в обычной комнате, в разное время дня исполнявшей роль рабочего кабинета, гостиной или спальни, поскольку в домике других комнат попросту не было, не считая крохотной спаленки и закутка кухни за огромной русской печкой. И очутился Алька в этом домике в тот момент, когда в мёрзлое стекло окна постучали и Владимир Герасимович, которого Алька узнал по фотографиям на стенах и книге "Славгород", пригласил гостя войти.

"Ради Бога, извините, что не встретил вас на вокзале, - с неловкостью и смущением оправдывался он перед молодым розовощёким приезжим, помогая тому снять "москвичку" - тяжёлое зимнее пальто с отложным каракулевым воротником и большими чёрными пуговицами в два ряда, - я, знаете ли, сам только что приехал... Продрог в санях до мозга костей!.. О, нет, не разувайтесь, прошу вас - пол холодный!.. "

Если бы гостеприимный Жемеров мог заглянуть в будущее, он бы несказанно обрадовался, узнав в молодом человеке профессора, доктора исторических наук, преподавателя истории Алтайского государственного университета Льва Малиновского, автора книг и монографий по истории немцев России и Сибири, в те годы - корреспондента центральной немецкой газеты "Neues  Leben" издательства газеты "Правда" в Москве, органа ЦК КПСС. Лев Малиновский с юности тяготел к научно-исследовательской работе и увлекался популярно-историческими очерками о немцах-переселенцах, их первых трудных шагах на новой родине, их политической жизни и так далее. Придет время и Алька, то есть Альберт Генрихович Штейнгауэр будет представлен профессору. И учиться будет в том же университете на факультете   журналистики. И работать будет собственным корреспондентом другой немецкой газеты "Neuer Weg" московского издательства "Пресс-Клуб". И профессором... он мог бы стать, не грянь в России глубокий экономический и политический кризис, обративший в нищих десятки миллионов людей.

Владимир Жемеров пророчествовал карьеру молодому другу, но знать наперед, кем тот станет, каких глубин в науке достигнет, он, конечно же, не мог. И даже Алька в своем безупречном состоянии свободного от бренного тела духа не имел счастья или несчастья заглянуть в Божью "Книгу судеб" и, стало быть, не знал предписанного ему будущего, не знал, в частности, того, что на одной из ее страниц начертано ему стать изгоем...

"И куда же вы ездили, Владимир Герасимович?" - спрашивал между тем Лев Малиновский, снимая валенки несмотря на протестующие взмахи рук Жемерова.

"Подмокли никак?" - догадался наконец Жемеров.

"Есть маленько!" - засмеялся журналист.

Жемеров достал с выступа печки вязаные из белой овечьей шерсти сухие толстые носки, протянул ему:

"Наденьте, а то, не дай Бог, свалитесь в горячке... А ездил я, батенька, в Орлово. Знаете, поди? Это в бывшем Немецком районе..."

"Орлово? А как же, знаю, бывал там не раз, на днях думаю опять туда попасть... Интересное село... В тысяча девятьсот десятом году немцы переселенцы встречали там бывшего саратовского губернатора, министра внутренних дел, премьер-министра царского правительства, помещика и сторонника самодержавия Петра Аркадьевича Столыпина, автора знаменитой аграрной реформы...  - Малиновский огляделся  выискивая, куда бы поставить обтянутый коричневым дерматином фанерный чемоданчик. - Что интересно, - продолжал он, - Столыпин был противником национальных и крестьянских движений и, следовательно, немецких колонистов. Однако реформа создала предпосылку для массового переселения людей. "Голод был лучшим популяризатором для движения в Сибирь" - писали в газетах еще в девяностых годах прошлого столетия. В Орлове стоял памятник, а на нем была надпись: "1910 года 29 августа въ память предсъдателя Совъта Министровъ  П.А.Столыпина и Главноуправляющаго Зем. и Земледълiемъ А.В.Кривошеина, посетившихъ Орловскую волость. На семъ мъстъ были встръчены съ хлъбомъ и солью дорогiе гости тысячами переселенцевъ"...

Жемеров забрал чемоданчик у Малиновского, поставил возле стола на лавку под окном с тюлевыми занавесками.

"Сейчас, дорогой Лев, мы сгоношим чайку с вареньицем, отогреемся с морозца и я отвечу на все ваши вопросы. Вы ведь не просто так в такую даль ехали... Вы знаете, позавчера ко мне забегал Иоганн Шелленберг..."

"Шеф-редактор "Rote Fahne" ?.."

"Да. Вы его знаете."

"Мы хорошо знакомы. Родился он, кстати, в Reichenfeld, возле Орлово, позже село переименовали в Чертёж, а после укрупнения колхозов село как и многие другие мелкие сёла было ликвидировано. Иоганн закончил в Славгороде педагогический техникум и преподавал в Орловской неполной средней школе, с пятьдесят седьмого года работал сотрудником "Rote Fahne", а последние лет восемь возглавляет газету."

"Когда он узнал, что вы едете ко мне, он, естественно, напросился в гости. Было бы интересно поговорить втроём. Как вы, не против?.."

"Конечно нет! В любом случае я встретился бы с ним! Это ведь не человек - чудовище!  И знаете почему? Потому что чертовски умён. Но и это ещё не всё - заводила хороший, организатор и дипломат, который умеет отстоять нужное дело. Прошлым летом в "Rote Fahne" пожаловал один из краевых партийных функционеров и сказал, что в ближайшее время редакция газеты должна изменить профиль и ничего кроме перевода на немецкий язык русской газеты  "Новости целины" не делать. Иоганн Шелленберг ругался в краевом комитете партии, звонил в "Neues Leben" шеф-редактору Георгию Пшеницыну, а через него и до ЦК КПСС дошёл, я слышал, готовится решение о расширении редакции и удвоении объёма газетной площади. Каково, а?.."

"Политику Хрущёва называют оттепелью в международных отношениях. Никита Сергеевич с германским канцлером Конрадом Аденауэром переговоры ведёт... Вы какое варенье предпочитаете: малиновое или смородиновое?.."

"А у вас оба есть?.."

"А то!.. - горделиво приподнял голову Жемеров. - Из Алтайского питомника саженцы! Наши, родные, сибирские! Малине, правда, вода нужна, но у нас тут грунтовые ближе, чем в Немецком районе, и колодец свой. А смородина непривередливая, ее и в агролесе полно - собирай не ленись."

"А какого наварили больше?"

"Господи, Лев, я ведь от всей души!" - закричал на него Жемеров, выставляя поллитровые баночки с вареньем. Следом пошли гранёные стаканы в тяжёлых медных подстаканниках, каравай хлеба и чайник с горячей плиты. А пока будущий профессор натягивал тёплые носки и смеялся неудачной уловке, на столе появились солёное сало, огурчики, две полагающиеся случаю стопочки и непочатая бутылка "Московской" особой водки.

"А это ещё зачем?!." - изумился журналист.

"Для сугреву, по одной! - простонал Жемеров, в глазах которого носились весёлые чёртики. - А то разговора не будет!"  - и угрожающе насупил густые брови.

"Но только по одной! - предупредил Малиновский. - Мне ещё на ночлег устраиваться..."
"Как вам не стыдно, Лев! - рассердился Жемеров. - У меня останетесь. Места хватит!.."
"Тогда наливайте! Поговорим..." - сдался Малиновский. И когда историк сел за стол, сказал: - Меня, собственно, привела к вам ваша книга..."

Нет, ну кто и откуда мог знать о встрече Жемерова и Малиновского, знать содержание этого разговора? Алька понятия об этом не имел. И уж тем более не могла этого знать Зинаида Никитична Штейнгауэр. Очевидно Малиновский в своё время прочитал книгу Жемерова "Славгород" и эта встреча, этот разговор не могли не состояться.

"Моя книга? Я так и думал. Она вам не понравилась..." - будто подтверждая нашу мысль упавшим голосом проговорил Жемеров.

"Вы не правы, Владимир Герасимович, в книге очень много ценного исторического материала, но... - Малиновский замялся, боясь ненароком обидеть автора, а вспомнив, что истина дороже дружбы, сказал: - "В ней нет ни одного слова о немцах-переселенцах. Я знаю, это не ваша вина, это вина советской цензуры..."

Взгляд Жемерова потемнел. Он откупорил бутылку, наполнил стопки, одну поставил ближе к корреспонденту немецкой газеты.

"Да, это не моя вина, Лев, - сказал он мрачно. - Советский период освоения Сибири вымарал из истории Алтая, из истории России и Казахстана героический труд многих тысяч немцев-переселенцев, пришедших сюда по собственной воле ещё в прошлом веке... Давайте же, дорогой Лев, выпьем за то, чтобы справедливость по отношению к ним победила. Сколько историю ни переписывай, правда останется неизменной..."

"Согласен, давайте..."

В это время за окном промелькнула чья-то тень, в окно постучали.

"Откройте, свои!" - крикнул гость.

"Смотри ты, не опаздал! Это ведь Шелленберг!  - обрадовался Жемеров. - Бьюсь об заклад - с кучей новостей! Без него мне было бы тоскливо жить!" - и бросился встречать старого друга.

27 февраля Иоганну Шелленбергу исполнилось 48 лет. Когда он вошел и снял шапку, Лев Малиновский неожиданно для себя заметил, что "боевой товарищ" Шелленберг не только прилично сед, но и лыс наполовину головы.

"Добрый день, Лев, как доехали? Рад вас видеть... " - Иоганн Шелленберг поставил рядом с чемоданчиком Малиновского кассетный магнитофон в новеньком футляре.

Они крепко обнялись, похлопали на радостях друг друга по плечам.

"Спасибо, хорошо. А что это у вас? Tonbandger;t? Вы хотите записать нашу беседу?"

Иоганн Шелленберг весело рассмеялся:

"А что, было бы неплохо иметь запись ваших голосов, а?.."

"Но было бы неплохо заранее известить нас, какая тема вас интересует", - в тон ему возразил Малиновский, в то время как хозяин дома ставил на стол третью рюмку.
"Тема у нас с вами всегда одна - проблемы советских немцев..."

"Проблемы? Какие проблемы? - Малиновский изобразил удивление. - Мы вот только что с Владимиром Герасимовичем говорили о том, что советской истории эти проблемы неизвестны... А в книге "Славгород" советские немцы не упоминаются вообще..." - Малиновский имел в характере определенную долю колкости, особенно в тех случаях, когда добивался ясности.

Жемеров не обиделся. Он лишь взглянул в глаза Шелленбергу, прося дать объяснение.
"Лев, - сразу же напористо заговорил Шелленберг, - ну вы ведь знаете, что партийные функционеры наложили табу на темы о длительной дискриминации, унижении депортацией, принудительной трудармии, спецпоселении и комендатуре, автономии на Волге! Владимир Герасимович не отказывался освещать немецкое население города и района, касаться этих тем ему запретили соответствующие органы, понимаете?.."

"Это я и хотел услышать, - сказал Малиновский сурово. - Но справедливость когда-нибудь восторжествует, и вы, Владимир Герасимович, сможете опубликовать вторую часть книги. Исходя из этого я привез вам кое-что из редакционного и своего архива. Большей частью это переснятые фотографии, перепечатанные и переписанные газетные материалы довоенного времени, однако подлинность информации вы при желании можете перепроверить в соответствующих государственных архивных закромах... Перепишите себе всё, что вам может понадобиться и бумаги переправьте с кем-нибудь обратно ко мне, договорились? С немецким текстом, я думаю, совладаете... Вот, например, если вернуться к вопросу о немцах-переселенцах... Немецкий рабочий и крестьянский календарь за 1924 год писал, что в Кулундинской степи почти одновременно возникли 180 немецких деревень, имеются точные данные о времени их основания на территории будущего Немецкого района, ранее четыре немецких волости Славгородского уезда. Из 51 деревни 45 были основаны в 1907-1908-ом годах... Ну и так далее... Фактически все немецкие деревни - дети столыпинской реформы...""

Жемеров оживился, увидев столько архивного материала о переселенцах. Он чуть ли не вырвал папку из рук Малиновского, стал перелистывать страницы, читать имена авторов, названия их работ:

"Одесская газета", 1907 год! А это -  Якименко М.А. "Организация переселения крестьян с Украины в годы Столыпинской реформы (1906-1913г.г.) в "Украинском историческом журнале"! "Столыпин П.А. Сборник речей...", "Столыпин П.А. Кривошеин А.В. Поездка в Сибирь и Поволжье. 1911 год!.." Сокровище!.. Лев, я не знаю, как вас благодарить!.."

Пока Жемеров и Шелленберг рассматривали фотографии и бегло изучали тексты, Малиновский достал блокнот и быстро сделал пометки для себя.

Через некоторое время Жемеров сложил материалы и закрыл папку.

"Друзья мои! - патетически воскликнул он, приглашая гостей продолжить беседу. - Мне хочется верить, что в будущем наши потомки не будут спорить о том, кто первым ступил на эту землю: немецкий или русский народ. Ведь за тридцать лет до переселения немцев выходцы из центральных губерний России и Украины основали село Ключевское, в тысяча восемьсот шестьдесят третьем - Устьянку, в 1876 - Камышенку, в 1884 - Знаменку..."

У московского корреспондента от удивления округлились глаза.

"Позвольте, милейший Владимир Герасимович! Камышенку или, как ее сегодня называют, Камыши основали немцы. Немецкие колонисты говорили на нижненемецком или верхненемецком диалектах, оставались верны своим религиозным течениям и народным традициям, поэтому и в Сибири селились строго обособленными группами..."

"Верно, Лев, - поддержал Шелленберг. - О пальме первенства спорить не придётся, поскольку освоение Кулундинской степи шло преимущественно колонистами. И пришли они сюда, можно сказать, одновременно с русскими крестьянами: в 1890 году в юго-западной части будущих немецких поселений, под которые переселенческое управление выделило 60 тысяч десятин земли было основано поселение Sch;nfeld - переименованное в Жёлтенькое. Что касается обособления, то... чиновник Томского переселенческого управления писал, что после образования первых участков в Кулундинской степи, куда не шли даже киргизы, как называли тогда казахов-кочевников, пугаясь глубокого залегания грунтовых вод, явились ходоки от немцев-меннонитов Таврической, Херсонской и Самарской губерний... На участке "Безымянный лог" в 1908 году они заложили поселки Orlovo, Rosengof  (Дворское),  Sch;nau (Ясное)  и Friedensfeld (Луговое). В Томском государственном архиве сохранились даже списки первых поселенцев... А Камышенка...

"Камышенку основали католики Поволжья, - продолжил Малиновский. - Познакомившись с материалами доктора Карла Штумппа, вы увидите, что основное население немецких деревень под Славгородом составляли переселенцы с Украины, немцев Поволжья среди них было мало, и половину составляли меннониты... В своей книге, Владимир Герасимович, вы сами написали, что "...Первым поселенцам не под силу было широкое освоение вековой целины... степь продолжала пустовать..." И пустовала она до массового переселения немцев..."

"Возможно, тут какая-то ошибка, - согласился Жемеров. - Я про Камышенку говорю... А первыми здесь были племена кочевников - это ясно..."

Алька узнал всё, что хотел знать на сей момент.

Общая суть столыпинской аграрной реформы, по Алькиному понятию, заключалась в том, что новый премьер-министр решил вместо общинного надельного землевладения дать крестьянству разрешение на скупку и продажу земли, ведение фермерского отрубного хозяйства. Многие немецкие колонисты уже имели эту форму собственности, были с нею знакомы в колониях, поэтому до 1910 года перешли на неё. Русские же и украинские крестьяне не имели фермерского опыта и отвергли эту форму. И когда молва о пустовавшей в Сибири плодородной земле распространилась по России, в Сибирь обратили взоры прежде всего немецкие колонисты.

Да и как было не обратить? К началу 20-го века в немецких колониях стало тесно: свободных земель для нового поколения не осталось, делить больше было нечего, землю несостоятельных хозяев скупали богатые фермеры. И тогда в истории начался новый период - создание дочерних колоний в Сибири.

Если в 1764 году в Любеке, в Германии действовала переселенческая российская служба под руководством купца Кристофа Генриха Шмидта и опекал её русский посол при рейхстаге Священной Римской империи Германской нации Иван Смолин, то переселение немецких колонистов в Алтайский округ Томской губернии началось после принятия закона Государственной Думой и Государственным Советом от 19 сентября 1906 года "О передаче Кабинетских земель в Алтайском округе в распоряжение Главного управления Землеустройства и Земледелия для образования переселенческих участков", а также после Указа от 9 ноября того же года "О земельной реформе в России".

Напуганное "Кровавым воскресением" 1905 года, самодержавие хотело выпустить пар зреющей революции, предоставив крестьянам право покупать и продавать землю. Не сумев воспользоваться этим правом из-за отсутствия грамотности, фермерского опыта, новейших сельскохозяйственных орудий труда, российский крестьянин продолжал влачить нищенское существование и в Сибири, где закреплялся с превеликим трудом, а подчас и срывался обратно в центральные губернии, пополняя армию батраков и подёнщиков, пропивавших заработанное в придорожных казённых кабаках.

Российские немцы-колонисты выразили свое удовлетворение и благодарность Столыпину и Кривошеину установкой памятника в центре своих поселений.

Алька узнал, что трудолюбивый, организованный, не боявшийся трудностей немецкий народ, которому после Пугачёвского народного восстания не нужны были революции, поскольку земли и воли хватало, построил во вновь образованном Славгородском и существовавшем Омском уездах Алтайского округа Томской губернии более трехсот больших и малых поселений! А по высочайшему разрешению Петра Столыпина сёла Славгородское и Христианинбургское были переименованы в города Славгород и Христианинбург. Два отстоящих в двадцати пяти верстах друг от друга торговых города объединили вместе с русскими, украинскими и казахскими поселениями свыше пятисот населенных пунктов! Один только Славгород к моменту приезда премьер-министра имел годовой торговый оборот в миллион рублей золотом, снабжая округу маслом, зерном и мясом, которые пошли в европейскую часть страны по новой обещанной Столыпиным железной дороге, построенной после его смерти.

Альке хотелось видеть жизнь переселенцев своими глазами. Вначале ему только представилось, как миллионы предприимчивых людей заполнили длинную дорогу в Сибирь, начиная селиться сразу за "Уралом-батюшкой". Потом словно кто-то подсказал ему, что в архиве краеведческого музея Христианинбурга вот уже более восьмидесяти лет лежит невостребованный перевод рукописи рассказа с немецкого на русский язык одного из неизвестных современников и свидетелей той эпохи об основателях Христианинбурга, трёх российских немцах: Карле Берг, Теодоре Мальзам и Петере Гаан, причем преимущество автор отдал почему-то Петеру Гаан. Алька проник в полуподвальное помещение музея с двумя крохотными окнами под потолком, устроился в старинном мягком кресле среди ветхих, но живых свидетелей старины и принялся неторопливо, как любил делать это при жизни, читать.

"Христианинбург зарождался в первом десятилетии 20-го века, - писал автор, избрав несколько торжественный тон. - Я и сегодня храню уникальные экспонаты и документы той поры, рассказывающие о героях-переселенцах..." - далее он перечислял имена, а Алька невольно подумал, почему автор скрыл своё имя, почему рукопись оказалась в музее, а "уникальные экспонаты и документы" неизвестный литератор счел необходимым хранить "у себя"? И если он, Алька, ломает голову в догадках, значит в неизвестность канули и автор и его документы... - Уроженцы Таврической губернии Мелитопольского уезда волостного немецкого села Ойгенфельд переправились через речку Бурлу и верхом на лошадях поскакали в глубь Кулундинской степи по следам  основателей  Славгорода, ходоков из русских деревень Херсонской губернии Причерноморья Петром Бугайчуком, Иваном Камышниковым и Павлом Шевцовым, обосновавшимся на зиму 1906-1907 года в урочище Большие Секачи - участок номер 26...

...Но прежде...

...Весной 1907 года лёгкий на подъем 32-летний евангелист Петер Гаан по решению мирского схода колонистов вошёл в группу ходоков и был направлен в Сибирь - основать новую колонию.

Отправиться в степи Кулунды его подтолкнуло не только решение общины и острое желание посмотреть мир за Урал-камнем, а прежде всего ответственность за содержание семьи...
...Семилетний Иоганн, трехлетний Людвиг и беременная жена Амалия стояли во дворе перед входом в приземистую мазанку и смотрели на него, Петера Гаана, отца и мужа, с надеждой.
"Здесь мы не поймаем птицу счастья, - говорила Амалия, сердито гремя посудой у протекавшего по двору ручья, впадавшего в Малый Утлюк. - Хуже, чем здесь, нам уже нигде не будет. Другие батраки, слышала я, продают свои две-три десятины и едут кто в Америку, кто в Сибирь. Мы тоже должны на что-то решиться..."

Было видно, что Петер давно измучен тяжелой жизнью батрака и мысль о переселении хоть на край света, лишь бы на свою землю, не давала покоя, но он не трогался с места.

"Я тоже много слышал о самовольных переселенцах, но пуститься за ними вдогон не могу - нужны деньги, много денег... - отвечал хмуро Петер, избегая раздражённого взгляда женщины. - В Сибири снег и волки, только "длинные кнуты" да сумасшедшие рискуют ехать туда... Дорога дальняя, тяжёлая, тебе с детьми не по силам..."

"Безземельных в Кронау с каждым годом всё больше, - стояла на своём женщина. - Стоимость земли в колониях поднялась выше крыши кирхи, нам не купить. Твой отец переезжал сюда на лошадях, а в Сибирь теперь по железной дороге едут, не пропадём."

"Тут тоже не дают умереть с голоду. Община следит за этим строго. Люди занимаются кустарным ремеслом, народным промыслом, нанимаются в работники: пашут землю, сеют и жнут хлеб, лес заготовляют, сплавляют его, ходят за скотом, работают на мануфактурах, на мельницах, маслобойнях, строят амбары, дома, фабрики - работа есть..." - сдержанно отговаривался Петер.

И в это время мимо их лачуги за покосившимся плетнём по мартовской разбитой слякотью дороге проскакал верхом на лошади мальчишка-посыльный с криком: "На сход! Завтра все на сход!.. В Сибирь поедем!.."

В глазах Петера и Амалии загорелись искры надежды - община должна помочь беднякам выбраться из нужды.

"Теодор Мальзам и Генрих Линке народ баламутят", - говорил Петер на следующий день после обеда, отправляясь с Амалией на сход.

"И правильно делают, а то богачи всю землю к рукам прибрали!.. А ты у меня разве не баламут?" - улыбнулась бурчанию Петера повеселевшая Амалия.

"Так я же по делу!.. - начал оправдываться он, придерживая её на улице под локоток. Заметив перебегавшего за ними вдоль плетня сына прикрикнул: - А ты куда? Присмотри за Людвигом!.."

"Но папа!.." - обиженно надулся готовый зареветь мальчишка.

"Ладно, идём!.." - махнул рукой Петер, вернулся и взял на руки маленького Людвига, пошел, вытирая тому сопливый нос.

Место схода было устроено повыше и было посуше. Народ бурлил как в Мелитополе на ярмарке, перемалывая просочившуюся новость: объявят о помощи желающим переселиться в Сибирь, выберут ходоков-добровольцев, чтобы те удостоверились в доходности проживания там, в хлебородности земли, чтобы застолбили участок для других переселенцев.

"Думаете, там все хорошо устраиваются? - драл глотку сосед Петера Кристиан Шульц. - Ходят из села в село, милостыню просят, а землю так и не купили!.."

"Так то ж беглые русичи из помещичьих крестьян! - ярился Теодор Мальзам. - Обществом как мы они не живут!.."

"Сибирские помещики палки в колёса вставляют, препятствуют приписке к тамошнему обществу!.." - возражал Теодору Мальзам косоглазый Карл Герцог, живший в Кайзертале.

Народу было очень много. Петер наклонился к жене: "Вопрос о земле большим миром решать будем, значит земля там жирная..."

"Жирный кусок достанется первому, ты не прозевай..."

"Постараюсь..."

Петер протиснулся сквозь толпу к стоявшему среди односельчан отцу. Рядом беседовали с земляками один младший и двое старших братьев Петера. Все они прибыли из небольшой колонии Александерфельд. Заметив сына с "выводком", тот виновато улыбнулся, а пожав натруженную руку молодого батрака негромко произнес: "Вот, Петер, и твоя судьба решается. Раньше управление запрещало нам, родителям, отпускать вас из дома без своего куска земли, а теперь,  надеюсь, община выделит деньги на покупку вам земли и хозяйства..."

"Я тоже надеюсь, отец... - отвечал Петер также негромко. - И если ты присмотришь за моей семьей, я пойду в Сибирь ходоком... Чтобы уж наверняка... Амалия на сносях, ты ведь понимаешь..."

"Какой разговор, конечно помогу!.. " - с радостью согласился старый Гаан, которому нищета четырех безземельных сыновей колола сердце, будто застряла в нём старая заноза.
Подошло назначенное время и на высокое крыльцо правления вышел староста Ойгенфельда в сопровождении пастора, сельского писаря, учителя школы, шульцев и безитцеров, а также почти всех начальников и богатеев округи, блиставших золотыми цепочками карманных часов, оправами моноклей, инкрустациями тростей и новыми модными городскими фраками.

Народ загудел громче, потом притих, стараясь уловить, о чем говорят между собой богачи.

Говорили о земле.

Сердца безземельных забились еще быстрее.

"Нам не следует бояться Сибири, - заговорил староста как всегда прямо, без предисловия, когда взоры колонистов стали более нетерпеливыми. - Да, первоначально придется пожить в землянках и снег завалит их по самую печную трубу, куда будут заглядывать голодные волки и смотреть, как вы жарите глазунью. Но здесь не лучше: в ваших сковородках жарится бедность. Здесь больше нет свободной земли. Много лет назад, начиная с тысяча семьсот восемьдесят девятого года наши предки - большей частью бедные крестьяне и ремесленники начали селиться  в пустынных степях Причерноморья, перебравшись из различных земель Германии, Восточной Пруссии и Польши. Они построили четыре объединённых между собой группы немецких колоний: Хортицу, Молочную, Бердянск и Грунау - семьдесят семь поселков.  Эти группы колоний через пару десятилетий активного развития и деления образовали девяносто три дочерние  колонии и более двадцати пяти хуторов по всей Новороссии. Ойгенфельд и соседние поселки под Мелитополем являются дочерними колониями Молочной. Вы знаете, что полные хозяева отчисляли деньги в специальный земельный фонд, чтобы купить молодым безземельным семейным колонистам новые участки. Кайзертал получил 3128 десятин земли - по шестьдесят десятин на каждую семью. Купить землю в Причерноморье у русских и украинских помещиков можно, но стоит она очень дорого, в Сибири - в несколько раз дешевле. Качество сибирской земли лучше нашей приморской. По рассказам купцов и путешественников жить там можно неплохо. Вы сами много раз говорили и писали волостному правлению о намерении искать счастья в Сибири. По нашим подсчётам, в нынешнем году мы должны определить на землю сто пятьдесят шесть семей..."

Над колонистами пронесся гул возбуждённых голосов:

"Безземельных больше трёхсот семей!.."

"Богатеи пусть за свои деньги землю покупают, нечего к фонду пристраиваться!.."

"Государевы земли брать надо! Частные стоят дороже!.."

"Киргизы за рупь сто десятин дают!.."

"А потом поля жгут, спасибо!.. Пусть дороже, но навечно, без передела!.."

"Тихо! - заорал один из шульцев. - Порядку не знаете?.. Голова еще не всё сказал!.."
 
"На следующий год, если первые закрепятся, поедут на свою землю остальные!.." - выкрикнул староста, обводя торжествующим взглядом сход.

Сообщение потонуло в новом гуле радостных криков. Волостное начальство и богатые немецкие помещики также оживились, видя народ удовлетворённым.

Когда истосковавшиеся по личной собственности отпрыски бюргеров угомонились, староста продолжил:

"Сибирь велика. По площади она в пятьдесят два раза превышает германские земли. Раньше там правила кочевая Золотая Орда, потом российские земли отвоевал казак-повстанец Ермак. По всей Сибири, вплоть до Енисея рассыпаны тысячи "заимок" переселенцев. Скоро они станут посёлками. Вы отправитесь в Томскую губернию, где проживает более тысячи немцев. И это, прошу заметить, в основном "ходоки". Нас привлекают степи Кулунды. Там, в селе Шёнфельд  уже семь лет живут наши соотечественники, они помогут вам добрым советом. Наши ходоки, которых мы выберем сегодня же, отправятся в Кулундинскую степь поездом по Транссибирской железнодорожной магистрали до Новониколаевска, там пересядут  на пароход и дойдут до Камня-на-Оби, а от Камня-на-Оби  несколько десятков верст до места...По велению Его Императорского величества проезд удешевлён на четверть тарифа. Ну и мы скинемся на дорогу - рублей по пять-семь с каждой семьи..."

Петер переглянулся с отцом и братьями: каждому ходоку перепадали хорошие дорожные деньги, если экономить в пути, то можно получить хороший довесок к небольшому стартовому  капиталу, который можно собрать от продажи перекупщикам пяти собственных десятин земли вместе с убогим хозяйством. Полное хозяйство в 60 десятин в сороковых годах девятнадцатого века стоило до 500 рублей банкнотами, сейчас - до 25 000 поднялось!.. В Сибири, говорят, полное хозяйство можно купить за те же 500 рублей. Кто желал, тот мог получить беспроцентную государеву ссуду в 160 рублей на обзаведение сельскохозяйственным инвентарём, семенами, лошадьми... А если ещё у богатеев подзанять?.. И налоги первые пять лет не надо платить, и на воинскую службу не заберут!.. Вот только бы не прозевать!..

Просьбу Петера отправиться в Сибирь ходоком сход удовлетворил по многим причинам: бедняцкое положение, пытливый ум, выносливость, терпение, собственное желание, ходатайство трёх братьев и отца, рекомендация мельника Штаха и главное - превосходное знание русского языка - языка соседней Акимовки, откуда приходили русские сезонные наемные работники, из-за чего немецкие дети в школе отказывались учить "батрацкий язык."
В апреле исследователи были уже в Сибири.

Купив в Камне-на-Оби верховых лошадей, пополнив продуктовые запасы и заодно набрав первые сведения о местных рыночных ценах на семена, строительный лес и хозяйственный инвентарь, они выехали в Кулундинскую степь. "Несколько десятков верст" обернулись двумя сотнями километров по весеннему бездорожью под тяжёлым от дождей небом. Талые воды уже сошли, но низины оставались непроходимыми. Лишь на исходе вторых суток язык Петера Гаана довёл ходоков до русско-украинской Знаменки.

Узнав немцев по говору, хозяин постоялого двора чалдон Кривошлыков, человек крепкой кости и открытого характера обрадовал приезжих, сказав о том, что слышал о других ходоках из Причерноморья, на немцев не похожих.

"Они перезимовали в землянке из пластов дёрна в урочище пресноводного озера Большие Секачи, сейчас ожидают приезда из Барнаула землемеров и представителей переселенческого управления. Вообще-то, говорят, будто степь уже поделили на участки под будущие посёлки по две тысячи десятин каждый, некоторые уже заняты. Возле Шёнфельда много меннонитов наехало..."

Петер в общих словах передал известие Карлу Берг и Теодору Мальзам.

"Спроси, сколько их человек и как их зовут", - попросил Карл Берг.

"Их трое", - ответил Кривошлыков и, подозвав одного из постояльцев, сидевшего на высоком крыльце и курившем чубук, спросил имена зимовщиков.

"Пётр Бугайчук, Иван Камышников и Павел Шевцов! - выпалил косолапый постоялец. - Каждый один на один с медведем поборется," - добавил он, с усмешкой окинув острым взглядом высоких и не слабых "немичей".

"Съезжу-ка я к ним, - испросил разрешения товарищей Петер. - Узнаю впечатления первой зимовки, поговорю с чиновниками управления, пусть покажут свободные земли..."

Ответом послужили молчаливые кивки ходоков, решивших остаться в Знаменке, чтобы собрать информацию о климатических условиях, составе почвы, особенностях возделывания земли, выращивания овощей и злаков, местах заготовок природных строительных материалов, местах закупа молодняка скота, семян, сбыта хлеба, ценах и прочем.

Петер отправился в урочище.

"Зима-зимой, земля-землёй, главное - получить официальное разрешение властей на поселение", - размышлял он.

Понаблюдав за сборами в дорогу мягкосердечного немца, располагавшего к себе христианской всепрощенческой добротой вблизи земли и воли, Кривошлыков посчитал нужным предупредить:

"Говорят, твоя фамилия в переводе на русский означает "петух", но ты больше похож на курицу. Распуши хвост, парень, да смотри в оба: объезжай стороной диких киргизов, не связывайся с беглыми каторжанами и солдатами-дезертирами, бойся цыган-конокрадов, лихоимцев без гроша в кармане и совести в душе, иначе пропадёшь ни за понюшку табаку! Береги голову, коня, деньги и документы, не доверяй никому. Тысячи их бродит по степи, где нет становых, а земли - немеряно!.."

Петер поблагодарил Кривошлыкова и в пути зорко просматривал горизонт, разглядывал встречных.

Степь и в самом деле только казалась безлюдной: нет-нет, да и встречались обозы переселенцев, верховые и пешие люди. Создавалось впечатление, что распределение земли заканчивалось и он с товарищами приехал к шапочному разбору. Он с беспокойством думал об этом всю дорогу, поэтому спешил и нигде не останавливался надолго, разве что по малой нужде.

Он не забывал, что на земле таврической, в колониях волости, куда он должен вернуться с успехом, сельчане завалят вопросами о земле сибирской, поэтому продолжал примечать брызгавших из-под копыт коня непуганных куропаток, пролетавших к пресным озёрам диких гусей и уток, видел шмыгавших в высокой прошлогодней сухой траве линявших зайцев, корсаков, лисиц, встретил целый выводок диких кабанов, останавливался возле пустого волчьего логова в старом русле Оби.

Раздольная степь уже не казалась дикой и не была мёртвой, как о ней рассказывали в Причерноморье.

На последнем отрезке пути, когда в огромной низине показались свинцово-холодные воды Больших Секачей, конь под Петером вдруг всхрапнул и шарахнулся от зарослей вымытого вешними водами глубокого оврага, откуда неожиданно выскочил страшный грязный человек с поражённым оспой лицом, в изодранной кацавейке и с топором в сухой жилистой руке. Задумавшийся было Петер свалился с коня и больно ударился плечом о землю. Разбойник кинулся рубануть его, но топор с противным скрежетом вонзился в грунт - Петер уже был на ногах. Отведя  плёткой второй удар, ловкий колонист тут же стеганул ею нападавшего прямо по лицу - нечего добрых людей пугать.

Бродяга взвыл от боли и бросился наутёк.

Поймав коня, Петер обругал разбойника по-немецки и ускакал от греха подальше, надеясь, что херсонцы будут выглядеть получше и примут не так воинственно.

В своё время Петер бок о бок работал с русскими мужиками из Акимовки и хорошо усвоил исконно русское панибратство, товарищество, тягу к застольному душевному разговору, к русской песне. Чужая культура стала для него ближе, понятнее, интереснее. Он знал русских и находил с ними общий язык.

"Херсонцы должны быть такими же..."

Пётр Бугайчук выделялся из могучей троицы не только ростом и телосложением Ильи Муромца, но и незаурядными способностями делового серьёзного крестьянина, с которым приятно говорить не опасаясь обмана. Он очень тепло, хотя и сдержанно, немногословно встретил гостя, выслушал цель визита, а определив гортанный немецкий акцент спросил прямо:

"Немич?.."

"Немец", - кивнул Петер не отводя взгляда.

"Ходок?"

"Ходок".

Из низкой землянки появился Павел Шевцов, поприветствовал верхового.

"Где селиться хотите?" - спросил его.

"Будем посмотреть, - уклончиво ответил тот, разглядывая белые солонцовые пятна возле озера. - Где-нибудь подальше и повыше..."

"На взгорке и вода поглубже", - предупредил Бугайчук.

"Была бы земля, а воду достанем. Там свободно?.." - показал Петер на северо - запад.

"Думаю, что да, - посмотрел на седую от ковыля линию горизонта Бугайчук. - По мне в соседях лучше умных немцев иметь, чем диких кочевников. У вас хоть есть чему поучиться..."

"Спасибо на добром слове, - по-русски поклонился ему Петер. - Будем соседями - прошу в гости: покажу всё, что умею..."

"Добро! - принял приглашение Бугайчук. - А я научу тебя русские щи варить и самогонку гнать!.." - и рассмеялся,  зная по опыту, что от русских щей любого гостя за уши не оторвёшь, а от бесплатного подношения самодельной водки ещё никто не отказался.

Херсонцы стреножили коня Петера, пустили на выпас к своим лошадям. Потом до отвала накормили ходока ухой из сибирской плотвички, напоили чаем шиповника и целебных трав, предложили отдохнуть у костра на подстилке из сухой мягкой духмяной травы.
Чиновников тут еще не было. Располагая временем, Петер уснул, доверившись спокойным неторопливым воспоминаниям Ивана Камышникова о прежней холопской жизни на родине.

Лиха беда начало, говорят русские. Все начала тяжёлые, говорят немцы. Утром следующего дня, часам к десяти, когда ходоки давно были на ногах, умылись и плотно позавтракали, подъехал един в двух лицах чиновник: он был и землемер, и представитель переселенческого управления Алтайского округа по Ключевскому уезду (Славгородский уезд образовался в 1910 году). Когда он выбрался из тарантаса, стало понятно, почему его не было заметно в нём издалека: это был маленький скособоченный горбун с поражёнными детским церебральным параличём ногами и руками. Ему, правда, удавалось обходиться без костылей, но крепкая буковая трость с набалдашником в форме волчьей морды была ему хорошей дополнительной опорой.

Острослов Иван Камышников склонился к Петеру, щекоча ухо жесткой бородищей, тихо сказал:
 
"У нас про таких говорят: одной ногой пишут, а другой зачёркивают..."

Петер не хотел смеяться над убожеством калеки. Пощадит ли жизнь самого завтра? К тому же смех мог обернуться провалом предприятия. Земляки спасибо не скажут...

Несколько позже Петер узнал чиновника поближе и возненавидел его.

"Квазимодо Виктора Гюго из "Собора Парижской Богоматери" уродливее Боярского, но чище нравственно!.." - ругался Петер, делясь возмущением с херсонцами.

Ромуальд Кшиштович Боярский, поляк по происхождению, покрыл физические недостатки тела светским образованием, занял доходное место и сделал быструю карьеру чиновника,  достигнув в этом своей высоты. Ему казалось, что он достоин уважения и дружбы умных и красивых людей, что парой ему может стать самая лучшая из невест округа. Так оно, возможно, и случилось бы, имей он привлекательный характер и красивую любящую душу. Но он жестоко ошибся в оценке самого себя и в озлоблении втихую пакостил роду людскому, используя своё служебное положение. В его перекошенное ядовитой усмешкой рябое лицо нельзя было смотреть без содрогания.  Господин Боярский сознавал свою исключительную роль в судьбе склонявших стриженные или кудлатые головы переселенцев, коим мог преспокойненько отказать, не получив за нарезанный земельный надел хотя бы медный пятак с каждой семьи.

"Сколько семей желает переселиться?.." въедливо-тягучим нудным голосом спрашивал он Петера, ковыляя рядом с ним к костру и ежесекундно хватаясь цепкой костлявой рукой за его рукав.

"Сто пятьдесят шесть", - быстро отвечал Петер.

"И каждая семья дала вам по десять рублей на дорогу..." - скалился в хитрой улыбке Боярский.

"По пять собирали..." - сбил наполовину Петер.

"Землю продадите там, здесь получите ссуду, сбережения распочнёте - богато жить будете!.. А мы тут пятнадцать рублей на старую клячу наскрести не можем..." - прибеднялся чиновник, намекая на взятку.

"На старую клячу?.. Лучше уж совсем без лошади, чем деньги терять... Или нет, лучше добавить пятёрку да купить хорошую лошадь..." - думал Петер.

Спрос рождает предложение и поднимает цену. Мздоимство на Руси шло тем же путём. И в кои-то веки переселенцев не обирали поганые люди? Государство даёт бедняку вспоможение, а ловкий и наглый чиновник его тут же отбирает!

Вспомнил Петер рассказ отца о переселенческих злоключениях прадеда, когда уже в России, в попечительской конторе иностранных такой вот делец не сводил с золотого обручального кольца нового колониста алчного взгляда, вздыхал и ныл, жалуясь на бедность...  Прадед кольцо не отдал. Ничего другого в память об умершей при родах жене у него не осталось - по дороге в Россию разбойники напали на обоз, одного переселенца убили, нескольких ранили,  остальных ограбили до последнего талера...

"Переселенческие пункты Челябинска, Омска, Каргата и другие не справляются с количеством торопящихся застолбить землю переселенцев..." - выговаривал Петеру и херсонским мужикам Боярский, греясь у жаркого костра и запивая чаем жареную на вертеле куропатку.

"Неужели так много желающих?" - будто бы удивлялись те.

"А то!.. Будто Америку открыли!.. - важничал чиновник. - Бедноте землю не даём - все одно побегут обратно, только нам работу дают..."

"Дай в лапу чинодралу!" - надоумил Петера тёзка Пётр Бугайчук.

"А что, и дам, чтобы не осрамиться перед обществом", - решил Петер, пожалев, что оставил деньги в Знаменке.

Петер поклялся подарить Боярскому коня, если чиновник поможет уладить оформление заявки на отвод земельного участка под строительство посёлка там, где выберут сами ходоки.

"За неделю мы осмотрим здешнюю землю и выберем место, - уговаривал Боярского Петер, - а когда получим ссуду, вы получите еще тридцать рублей ассигнациями, - добавил он, видя сомнение в глазах опытного дельца.

И Боярский согласился, пообещав заехать за ходоками в Знаменку через три дня, чтобы забрать их в Барнаул, в окружной центр для получения разрешения на поселение.

"Обманешь - пеняй на себя!" - предупредил Боярский.

После обеда слово Петера укрепили приехавшие сюда Карл Берг и Теодор Мальзам.

Когда Боярский уехал, они свели воедино всё, что узнали об этой земле. В те годы русский мужик не умел распорядиться собственным богатством. О том, что полезная информация стоит больших денег, он и слыхом слыхивал и видом видывал, но широта души не позволяла ему оценить золотом, к примеру, результат наблюдения за природными явлениями дикой степи в течение целого года. Немцы с присущей им скрупулезностью записали рассказы херсонцев и других степняков о крутом нраве Кулундинской степи.

Резко континентальный климат сулил много забот, связанных с долгой и морозной малоснежной зимой и соответственно коротким жарким малодождливым летом, когда беспощадные прямые солнечные лучи жгли растительность до серо-бурого ломкого сушняка. В довершение на беззащитную степь частенько обрушивались пыльные бури, переносившие из казахстанских степей песок сыпучих барханов, причинявших вред всему живому. Вихревые крутящиеся смерчи в одно мгновение размётывали стога драгоценного сена, обнажали рёбра крытых соломой или камышом крыш крестьянских хат, угоняли в неизвестность скот. Завидев смерч, люди осеняли себя торопливым крестным знамением: "Ведьма с помелом на собственной свадьбе в дикой пляске с чёртом кружится, чур меня, чур!.."

Степь называли Седой из-за пепельно-серых метёлок выжженого солнцем ковыля.

"Выращивание хлеба здесь, по свидетельству жителей Старобогатска, Знаменки, Устянки и Шёнфельда, - рассказывал Теодор Мальзам переводившему на русский язык херсонским ходокам Петеру, - крайне рискованно. Иной год даёт урожай до сорока пудов с десятины, крестьяне заваливают амбары и собственные хаты зерном, но потом наступает многолетняя сушь, которая подводит животы под ребра. Мы должны собирать больше зерна. От него зависит скотоводство. Без мяса, колбасы и котлет худо-бедно можно прожить, но без молока, сметаны, сыра, масла... Занятие садоводством и виноделием без районирования плодово-ягодных культур отпадает. Это дело будущего. Огородничество требует щедрого полива водой, которую можно достать из колодцев. Шахты здесь укрепляют деревянными срубами, дерево стоит дорого, кто с деньгами, придётся раскошелиться. Переселенческое управление на каждом участке устраивает один-два казённых колодца, надо, чтобы у нас было не меньше двух с самого начала, чтобы потом не выпрашивать. Колодцы строить ближе к беднякам. Богачи всё равно выроют на своих усадьбах свои."

С дотошностью они рассматривали и просчитывали каждый хозяйственный вопрос. Особенно придирчиво изучали агротехнические приёмы выращивания зерновых культур: пшеницы, ржи, ячменя, гречихи.

"Непонятно, - удивлялся Петер, - почему местные крестьяне получают так мало хлеба на плодородной земле? Киргизы вообще этим не занимаются..."

"Все очень просто, Петер, - объяснял Карл Берг, - если у тебя полуживая лошадь, деревянная соха, серп и молотильный цеп, если ты не будешь отбирать для посева лучшие семена, проспишь утреннюю зарю и время сева, поленишься выйти в жару на прополку, затянешь до снега жатву и понадеешься на авось, потом перегонишь треть урожая на сивуху, останешься без хлеба и ты, и нос у тебя покраснеет..."

Кто из российских кабальников-крестьян не завидовал пусть и формальному, однако же раскрепощённому самоуправлению немцев, их терпению и трудолюбию - благоприобретённым качествам в постекатерининских условиях, когда льгот почти не осталось, всё обкатывалось как прибрежные валуны морским прибоем в тяжёлых условиях выживания на новых и новых необжитых, удалённых от материнских колоний местах? Благо, что были у немцев уже конные сеялки и молотилки, железные плуги и бороны, столетний российский опыт земледелия. Жизнь в Сибири обещала достаток лишь после ежедневного изнурительного добровольного труда.

"За хорошую жизнь мы будем платить своим потом, -  подвел итог Петер. - Другого выбора у нас нет."

С ним согласились все.

Застолбив землю под посёлок и оформив заявку, ходоки остались устраиваться, а Петер Гаан с отчетом отправился назад в колонию.

В июне он вернулся в Сибирь. С ним приехало несколько глав семей. Основная масса переселенцев должна была приехать весной будущего года. Им не хотелось бросать работу в колонии в разгар сезона, кроме того, они хотели подождать роста цен и повыгоднее продать кусочки собственной земли, недвижимое имущество, сохранив всё, что можно было увезти с собой. Некоторые семьи насчитывали до двадцати душ в трёх-четырёх поколениях, поэтому были в состоянии увезти практически всё, вплоть до коров и лошадей. Вместе с бедняками в Сибирь засобирались и богатые предприниматели: была бы шея, а хомут найдётся.

До приезда Амалии, то есть к октябрю Петер выкопал на окраине будущего села, вблизи казённого колодца на доставшемся по жеребьёвке участке прямоугольную метровой глубины яму, нарезал однолемешным плугом целинного дёрна, поднял ещё на метр толстые, в два локтя стены, купил у киргиза несколько толстых жердей, перекрыл жилище пластами той же дерновой земли. Временное жильё было готово. Но Петер не сложил руки: раздобыл в близлежащем селе прошлогодней соломенной трухи, замесил с помощью рабочих лошадей выброшенную из землянки глину и как одержимый за полтора месяца налепил тяжёлых саманных кирпичей, чтобы к холодам перейти в новую "хату", а землянку использовать для скота. Петер был молод, силён, здоров и полон оптимизма..."

На этом записки неизвестного автора оборвались.

"Петер Гаан никогда бы не поверил, что шестьдесят лет спустя, когда Христианинбург разросся и омолодился новыми шлакобетонными и кирпичными домами вместо мазаных глиной камышовых, в его землянке найдёт приют сын репрессированного немца и бедной русской крестьянки", - подумалось вдруг Альке.

Новое до конца не понятое состояние в потустороннем мире ошеломило его опять. Нужно было что-то немедленно предпринять, чтобы не остаться в нынешнем одиночестве. Мысли его спутались, он впал в панику.

Можно сколько угодно слушать рассказы или читать в газетах и журналах о жизни после смерти, о телепатии, спиритизме, превращениях, белой и черной магии, но рассказать самому, не побывав "там", невозможно. Алька верил самому себе.

Нет в мире более тяжкого преступления, чем заставить страдать мать. Алька осознал это и в то же мгновение почувствовал острейшую боль во всем теле. Он принял эту боль как заслуженное наказание за "бегство" от матери и ему стало сладко от мучений.

Что-то похожее, равносильное и равноценное происходило и с небом: оно вдруг почернело до боли в глазах, потом стало сереть по рваным краям, сжиматься шагреневой кожей к центру, потом ослепительно вспыхнуло, огромная точка-планета  с гигантской скоростью унеслась в слепящую высоту и, блеснув крошечным как острие иглы всплеском умирающей на рассвете звезды, растаяла.

Алька провалился в беспамятство, так и не поняв, что же произошло.

Возвращался он к земной юдоли тяжело и долго. Глаза его были широко раскрыты, но незрячи. Звуки не достигали ушей. Ему казалось, что после одиночного перехода  через мёртвую пустыню под конец он, едва живой, полз под палящим немилосердным солнцем, часто и надолго теряя сознание, к реке под названием Обь.

Но вот однажды в фокусе устремлённых ввысь глаз вдруг проступил беленый потолок комнаты и маленькое отверстие в нём. Отверстие размером с горошину. Будто гвоздь в нём торчал. Только края будто огнём опалены и оплавлены.

"Так это ты и есть та самая точка-планета?.. - вспомнил и очень удивился Алька. - Такая маленькая?.. А я, дурачок, вообразил!.."
 
Всё, что произошло с ним за две с половиной минуты клинической смерти он принял за бред. Сомнения придут позже, когда некоторые феноменальные способности заявят о себе в полный голос.

Алька хотел подняться, но ухнул в глубокий овраг, в бешеный весенний водоворот на окраине Христианинбурга, откуда в прошлом апреле он вызволил Серёгу Смирнова. Не умея плавать, Алька отчаянно отталкивался от илистого дна и сквозь толщу крутящейся воды тянулся к воздуху и свету, а там, на крутом обваливающемся берегу ржал страшный грязный бродяга с поражённым оспой лицом, в изодранной кацавейке и топором в сухой жилистой руке, вдруг превратившейся в нежную ладонь врача "Скорой помощи", к которой доверчиво он и потянулся...

http://www.proza.ru/2013/01/13/2066


Рецензии