Антэрос. Часть IV. Сны

IV. Сны

12 сентября 1940 года

Линц, Германская империя

На добротно сколоченной крепкой крестьянской лавке лежала абсолютно голая женщина. Среднего роста блондинка лет двадцати пяти или около того, полненькая, с длинными вьющимися волосами и шикарными пышными формами жительницы Южной Германии. Она не могла подняться с лавки, ибо была надёжно привязана к оной крепкими и широкими кожаными ремнями. За запястья, лодыжки и талию. Она не могла даже пошевелиться.

Она могла только кричать. Орать. Стонать. Вопить. Выть.

Он порол её по-солдатски сильно, жестко, спокойно и последовательно. И по-немецки чётко, размеренно и основательно. Порол широким кожаным ремнём офицера люфтваффе. По спине, ягодицам, бедрам… Не обращая никакого внимания ни на её дикие, уже почти животные вопли, ни на слёзы, потоком струившиеся с её симпатичного, почти детского личика, ни на алые, стремительно синеющие рубцы, покрывшие уже практически всё ее тело – от шеи до лодыжек.

Причем ему это нравилось. Он порол её не в наказание (ибо никакого проступка она не совершила) исключительно ради собственного удовольствия, Наслаждаясь каждым свистом ремня; каждым хлопком по её беззащитному телу сложенной вдвое полосы толстой, плотной и упругой кожи; каждым её криком, стоном, воплем; каждым рубцом, алой лентой вспыхивавшем на её белой атласной коже; её страданиями, рыданиями, слезами, болью и мольбами о пощаде.

Он порол её долго. Очень долго и очень больною Порол пока она не потеряла сознание. Привёл в сознание банальным нашатырём и продолжил порку. Пока она снова не отключилась. Снова он вернул её к реальности – и снова продолжил пороть. Столь же спокойно, размеренно, последовательно, жестоко и безжалостно. И с таким же удовольствием.

Только после того, как она лишилась чувств в третий раз, он милостиво остановился. Отвязал её от лавки, напоил водой из кувшина и оставил отдыхать.

Она отлёживалась долго, почти час. Он спокойно и терпеливо ждал. Наконец она с огромны трудом поднялась, сползла с лавки, доковыляла до него, преодолевая нестерпимую боль в до синевы избитом теле. Опустилась на колени.

И прошептала: «Я рада, что тебе понравилось. Я люблю тебя»

Он открыл глаза. Ну и ночка. Ффу… Приснится же такое... Причём в который уже раз…

Он рывком поднялся со своей по-немецки практичной и удобной и по-солдатски простой, без лишнего комфорта кровати. И мгновенно пожалел об этом. 

Сильнейшая боль пронзила поясницу. Электрическим разрядом пронеслась вдоль левой ноги. Ужалила в пятку.

Чёрт. Дьявол. Тысяча чертей. Две тысячи чертей. Три тысячи чертей.

Да нет, никакие ни три тысячи чертей. Один только. Чёртов «Харрикейн». Чёртов британский пилот. Или французский. Или чешский. Или польский. Или канадский… Или… сам черт не разберёт какой. Сейчас в королевских ВВС кто только не воюет. А разбираться в бою, с кем ты там крутишь «собачью свалку» - с 303-й польской эскадрильей, 125-й канадской или незнамо какой британской – верный способ сложить голову.

Он и не разбирался. И собачью свалку крутил отменно. Записав на свой личный счёт за неполных два месяца воздушной Битвы за Британию – аж двадцать семь побед. Над «Спитфайрами», «Харрикейнами», «Бленхеймами» и «Веллитонами».

И всё же не уберёгся.

20-миллиметровый снаряд британской пушки «Испано-Сьюиза» (он всегда удивлялся – и при чём тут Испания со Швейцарией?) разорвался за спинкой его кресла. Бронеспинка сработала – иначе он уже покоился бы на дне Ла-Манша, но всё же несколько осколков ядовитой змеей впились в его поясницу.

Невероятным усилием он дотащил своего израненного «Эмиля» до ближайшего аэродрома. Как ему удалось посадить свой Bf-109E7, известно было, наверное, одному Богу. И Его ангелам. Механики, осмотревшие его истребитель после посадки, долго качали головами, пожимали плечами, раз за разом произнося только одно слово.

Mirakel. Чудо. Даже не Wunder, а именно Mirakel. Совершенно невозможное и непостижимое чудо.

Через два часа после посадки его уже оперировали в полевом госпитале в оккупированном Гавре. Неделю он провёл в парижском госпитале, ещё неделю в Вене, после чего его отправили долечиваться и отлёживаться домой, в родной Линц.

Его безумно бесило, что он ничем не может быть полезен своим боевым товарищам, отчаянно сражавшимся с ВВС Его Величества короля Георга VI в величайшей воздушной битве в человеческой истории. В битве, в которой решалась судьба войны. Судьба Германии. Его Германии.

С другой стороны, он не имел права жаловаться на судьбу. Ещё неделя-другая – и он вернётся в строй. Ему это клятвенно обещали лучшие невропатологи и хирурги Третьего рейха. Лучшие в мире.

Попади в его «Эмиль» не осколочный, а зажигательный снаряд, он мог бы сгореть живьём (или того хуже, обгореть). А возьми пилот «Харрикейна» на пару сантиметров повыше… его бы уже давно заочно отпели в кафедральном соборе Святого Игнатия.

Сны… Странные сны. Не страшные, просто странные. Очень странные. И на удивление приятные. И тоже очень странно приятные.

Он начал видеть эти сны на второй день после операции в Гавре. Во время которой, под наркозом, он испытал нечто тоже очень странное. И тоже приятное. Он покинул своё тело, над которым колдовали врачи. Подплыл к потолку. Посмотрел вниз – на себя, врачей, операционный стол. Операционную…

До сих пор он мог вспомнить до мельчайших деталей, где какой инструмент лежал, кто что делал, кто во что был одет. Хотя привезли его в операционную уже без сознания, под наркозом.

Потом он посмотрел вверх. И увидел двери. Не одну, как рассказывали те, кто побывал у порога смерти. Ему стало любопытно. Он подплыл к одной из них, нашёл странно удобную и мягкую ручку. Открыл дверь…

На мгновение он увидел город. Огромный город. Странный город. Не похожий ни на один из городов Германии, Австрии и Швейцарии (его дядя – врач-психиатр – уже не один десяток лет практиковал в Берне). Просторный, светлый, с высоченными коробками из стекла и… бетона и стали, наверное.

Широкие просторные магистрали, по которым неслись автомобили, совершенно не похожие ни на одно изделие Опеля и БМВ, Форда и Ровера. Причём принципиально непохожие. Как из другого времени…

Огромные плоские экраны на улицах, на которых мелькали яркие цветные живые картинки. Он пару раз урывками видел телевизионную трансляцию Берлинской олимпиады 1936 года, но экраны в этом странном городе отличались от «Телефункена» как его «Эмиль» от самолетов братьев Райт.

Люди на улицах прикладывали к уху странные коробочки и на ходу разговаривали в них как он разговаривал по телефону на командном пункте или в доме своих родителей в Линце. В парках мужчины и женщины в странных ярких нарядах, бесконечно далёких от консервативной одежды Третьего рейха, держали на коленях плоские чемоданчики с клавиатурой, похожей на клавиатуру «Триумфа», на которой стучали штабные писари.

Только клавиатура эта была плоской. А буквы и цифры появлялись не на бумаге, а на плоском цветном экране, в который превращалась открытая крышка чемоданчика.

В этом городе было тепло, спокойно и уютно. И ещё – там не было войны...

Он видел этот город одно мгновение, но он впечатался в его сознание настолько прочно, что и сейчас, две недели спустя, он мог описать его до мельчайших деталей. Ему вдруг невероятно захотелось остаться в этом странном, спокойном и светлом городе. В городе, где не было войны.

Потом его накрыла слепящая тьма. Очнулся он уже в послеоперационной палате.

А потом пришли сны. С одним и тем же сюжетом.

Он и женщина. Абсолютно голая женщина. Привязанная к кресту, лавке, гимнастической стенке, кухонному столу, стулу, креслу… Подвешенная за руки. Лежащая на кровати, диване, кушетке.

И он эту женщину порол. Ремнём, плетью, розгами, стеком, кошкой, верёвкой, скакалкой. Тяжелой школьной линейкой, тонким резиновым шлангом… Кнутом…

Порол долго, жестоко и безжалостно. До потери сознания, ужасающих синяков, рубцов, крови… Причём с огромным удовольствием.

А потом она опускалась перед ним на колени и говорила одно и то же.

«Я рада, что тебе понравилось. Я люблю тебя»

Он видел эти сны почти каждую ночь. Они каким-то непостижимым образом были связаны с тем городом, который он увидел за дверью. Хотя порол он женщину всегда в комнате без окон; скорее всего – в подвале, он точно знал, что подвал этот находится в том самом городе.

В городе, где не было войны.

Вообще-то, давно пора было разобраться с этими снами. А то мало ли, куда могут завести и во что превратиться… Но он едва ходил; до Швейцарии и дяди-психиатра было не добраться, а к врачам люфтваффе он обращаться побаивался. Не ровен час, комиссуют от греха подальше.

А он хотел летать. Летать и драться. За свою Родину – Великую Германию. Третий рейх. И её фюрера Адольфа Гитлера, которому он, как и все пилоты люфтваффе, принёс присягу.

Он не был фанатичным нацистом. Он вообще не был нацистом. И не только потому, что это было запрещено законом (военнослужащие люфтваффе не могли состоять в НСДАП). А просто потому, что политика его не интересовала. Совсем. Он был солдатом. Солдатом неба. Стражем небес.

Ему было четырнадцать, когда он впервые сел за штурвал самолёта. Маленького биплана «Фоккер», принадлежавшего его бернскому дяде. В шестнадцать у него было уже своё воздушное акробатическое шоу, на котором он зарабатывал больше денег за неделю, чем его дядя – за месяц.

В семнадцать лет, в 1936-м, вдохновлённый чудесным возрождением Германии (он всегда считал себя не австрийцем, а исключительно немцем, относясь к Австрии как к историческому недоразумению), он приехал из Швейцарии в Берлин.

Чтобы поступить добровольцем в новорожденное люфтваффе. Ему отказали, ибо он не был гражданином Германии (Австрия тогда была всё ещё независимым государством).

Он поставил на уши всё имперское министерство внутренних дел и министерство юстиции. Но через месяц гражданство рейха получил (благо свежеиспечённые Нюрнбергские законы этому весьма благоприятствовали).

И снова обратился в командование люфтваффе. Ему снова попытались отказать. Дескать, мал ещё. Тогда он предложил показать, что умеет. И устроил такую акробатику на «Кадете» - учебном биплане «Хейнкель-72», что его немедленно зачислили в школу военных пилотов. В виде исключения. Как лицо, представляющее для люфтваффе особую ценность.

Он мечтал пилотировать новейший пикировщик Ju-87 – будущую легендарную «Штуку», но опытный инструктор Вальтер Шолль распознал в юном австрийце незаурядный талант истребителя.

Весной тридцать седьмого он снова записался добровольцем. На этот раз – в легион «Кондор», воевавший с коммунистами в Испании. Как особо одаренному пилоту, ему дали возможность освоить новейший истребитель Bf-109B. Берту.

На котором он и его боевые товарищи наглухо закрыли небо Испании для «красных дьяволов». Внеся немалый вклад в победу над коммунистами.

Из Испании он вернулся с восемнадцатью победами и первой своей боевой наградой – Испанским крестом в золоте. И именным оружием – «Люгером» от каудильо Франсиско Франко. И званием обер-лейтенанта люфтваффе.

Когда началась Вторая мировая война, его зачислили в «Ягдешвадер 1» - первую истребительную эскадру. И пересадили на уже другой «Мессершмитт» - «Эмиль». Он воевал в Польше, затем – во Франции и вот теперь – в небе над последним противником его Родины.  В небе Великобритании.

Двадцать семь воздушных побед. Железные кресты второго и первого классов. Немецкий крест в золоте. Нашивки за ранения. Бесчисленные знаки отличия люфтваффе.

И вот теперь вынужденный отпуск. Ему только оставалось надеяться, что Всевышний знает, зачем уложил его на домашнюю койку. Будучи ревностным (хоть и в меру) католиком, он не сомневался в том, что всё, что с ним происходит, имеет смысл. В том числе, и его ранение и вынужденное бездействие.

Осталось только понять, какой именно.

Из глубоких богословских размышлений о смысле Божьего промысла его вывел негромкий, но настойчивый стук дверного молотка. И кого это чёрт принёс в такую рань?

На часах было 4:30 утра.

Он с трудом повернулся. Встал. Набросил и запахнул видавший виды (но бесконечно любимый) домашний халат. Доковылял до двери. Открыл.

На пороге стояла Марта. Марта Бирнбахер. Его первая школьная любовь. Как это часто бывает, не разделённая. Она работала медсестрой в больнице для душевнобольных в замке Хартхайм в пригороде Линца. Одна из немногих мирянок в замке (в основном за больными ухаживали католические монахини из женского ордена паллотинок).

«Я могу войти?»

Вот так сразу. Ни «Здравствуй, Эрвин», ни «Как поживаешь?». Понятно, что у неё к нему очень серьёзное и срочное дело (иначе не заявилась бы без предупреждения в столь неурочный час). Но всё же какие-то правила приличия соблюдать нужно.

Он даже несколько обиделся.

«Входи»

Она вошла. Он закрыл за нею дверь. Марта прошла в гостиную и бессильно опустилась в кресло.

«У тебя есть что-нибудь выпить? Мне нужно справиться с нервами»

Только тут он заметил, как дрожат у неё руки. Обиду как рукой сняло. Теперь он был весь внимание и весь в готовности помочь. Как и подобает офицеру-фронтовику люфтваффе.

Но что могло так выбить из колеи медсестру больницы для душевнобольных? За два года работы там она наверняка насмотрелась на такое, что ей уже ничего не должно быть страшно. Лично он предпочёл бы год на фронте – даже в окопах – одному дню в замке Хартхайм.

Поэтому относился к своей бывшей однокласснице и возлюбленной с безмерным уважением и восхищением. С его точки зрения, она была практически святой.

«Коньяк устроит?»

«Устроит»

Он достал из шкафа бутылку трофейного Martell Cordon Bleu (асы люфтваффе снабжались по высшему разряду). Добавил огромную коньячную рюмку (стопки, судя по всему, сейчас было явно недостаточно). Подошёл к креслу. Протянул ей.

Марта налила коньяка чуть ли не на треть рюмки. Выпила залпом. О закуске речь даже и не шла.

Через пять минут дрожь в её руках прекратилась. Ну, или почти прекратилась.

«Мне нужна твоя помощь. Очень нужна. Очень»

«Я догадываюсь. Что я могу для тебя сделать»

«Совершить государственную измену»

Он похолодел. Уж слишком уверенным и целеустремлённым был её голос.

«Ты серьёзно?»

«Вполне»

«Я не понимаю. Объясни»

Она вздохнула, словно собираясь с мыслями.

«Ты что-нибудь слышал об Акции Т-4? Тиргартенштрассе, 4»

Ни название акции, ни название улицы ему не говорили ровным счётом ничего.

Она внимательно посмотрела на него.

«Понятно. Ладно, устрою тебе небольшой ликбез. О том, чем тут занимаются наши славные руководители, пока вы проливаете кровь на фронте»

Марта Бирнбахер на дух не переносила нацистский режим. И не только не особенно это скрывала, но и в выражениях по поводу оного никогда не стеснялась. Как она до сих пор не угодила в Дахау или Бухенвальд по программе превентивного ареста потенциальных врагов рейха, он решительно не понимал. Видимо, ухаживать за душевнобольными желающих было мало. Да и вообще на войне медсестёр дефицит…

«Итак, начну твой ликбез…»

Она вдруг запнулась.

«Ты знаешь, а я тебе завидую. Белой завистью»

Очень интересно.

«Тебе легко. Даже очень легко»

Он сразу вспомнил о «собачьих схватках» с пилотами Его Величества. Иногда аж по три на день. Если это легко… то что же тогда трудно?

«Там, на фронте, у вас всё просто. Вот товарищ, вот враг. Или ты врага, или враг тебя»

«А у вас здесь?»

Она улыбнулась. Неожиданно доброй и приветливой улыбкой. Как заботливая мать улыбается мальчишке-несмышлёнышу.

«Ты что-нибудь слышал о расовой гигиене? О психически неполноценных?»

Не слышал и не хотел слышать. Уже четыре года – с первых дней своего переезда в Германию он только и делал, что воевал. Или готовился воевать. На то, чтобы слушать болтовню нацистских пропагандистов, у него не было ни времени, ни сил, ни желания.

«Наш великий фюрер и его славные сторонники» - с сарказмом сообщила она, «просто=таки помешаны на идеях чистоты крови, здорового потомства и максимально эффективного использования каждого члена общества. На благо этого самого общества, разумеется…»

Он пожал плечами. Чистота крови… ну как реально это было можно гарантировать в том гигантском плавильном котле, в который уже давно превратилась Европа? Тем более, учитывая всё большую раскрепощённость немцев в вопросах секса. И не очень, мягко говоря, высокую эффективность противозачаточных средств. В условиях тотального запрета на аборты…

Здоровое потомство – против этого не поспоришь. Максимальная эффективность – тоже в общем-то. Они в люфтваффе весьма этим озабочены. Иначе не только не выиграть войну, но и не выжить.

В общем, он по-прежнему ничего не понимал.

«… поэтому наши блистательные лидеры приняли решение очистить арийскую расу от неполноценных людей, которые могут произвести на свет исключительно нездоровое потомство. И тех, кто не может достаточно эффективно работать на благо общества»

Очистить… от неполноценных… Интересно, как они собираются это делать? На фронт, что ли сослать? Окопы рыть? Ничего иного ему в голову не приходило.

«Сначала они решили их всех стерилизовать…»

Стерилизовать? Бред какой-то…

Марта продолжала. Резким, злым и очень решительным голосом.

«Даже закон специальный приняли. О предотвращении рождения больного потомства»

Нормальный здравый закон. Только вот при чём тут стерилизация. И как, собственно, они определяют эту… неполноценность?

В люфтваффе его давно научили не использовать термина, который он не может объяснить.

«По этому закону, который был принят ещё в 1934-м году, уже принудительно стерилизовано 250 тысяч человек…»

Четверть миллиона. С размахом работают.

«И планируется стерилизовать ещё 150 000. Страдающих слабоумием, шизофренией, аффективными нарушениями, эпилепсией, наследственной глухотой и слепотой, хореей Гентингтона, тяжёлыми уродствами и тяжёлым алкоголизмом»

А до конца войны это отложить никак нельзя? Ресурсов уже и так не хватает. Лучше бы госпиталей для раненых побольше открыли. И оборудовали и снабжали получше. А то антибиотиков днём с огнём не достать. Не хватает всего. Делать им нечего, этим нашим славным руководителям…

Впервые в жизни он разделил мнение Марты о нацистских бонзах.

«А затем они начали их убивать…»

Он похолодел.

«Как это… убивать?»

«Газом» - спокойно ответила Марта. «Моноксидом углерода. В специальных газовых камерах. Стационарных и передвижных»

«Передвижных?»

Он ушам своим не верил. Такое… в его Германии.

«Ты когда-нибудь видел фургоны Kaisers-Kaffee?»

«Видел… пару раз»

«Это газенвагены» - спокойно сказала она. «Передвижные газовые камеры. В них загружают неполноценных, герметически закрывают двери и пускают газ. Через двадцать минут двери открывают. Трупы вынимают и отправляют в крематорий..»

Они что там, наверху, совсем рехнулись? Убивать своих? Немцев? Это же противоречит всему, что они сами же проповедуют…

«Но почему? Зачем убивать?»

«Дескать, содержать их слишком дорого и накладно…»

Бред какой-то. Отдайне их Церкви. Святой Римско-католической Церкви. С которой у рейха конкордат, вообще-то. Церковь средства найдёт. Как находила всегда и везде.

«Начали с детей…»

«Детей?» - ужаснулся он.

«Да, детей» - спокойно подтвердила Марта. «Сначала до трёх лет, затем – до 17. Потом распространили эту программу и на взрослых»

Кошмар какой-то. Безумие. Просто безумие.

«Что я могу сделать?» Надо же что-то делать, чёрт возьми. Эх, жаль, что он летает на «мессере», а не на «Штуке». Разбомбить бы в дым эту их контору на этой, как её там… Тиргартенштрассе, 4.

Нормальный ход мыслей офицера-летчика. Нормального офицера-летчика. В смысле, с нормальными мозгами, чувствами, нравственностью, честью и достоинством.

«У меня в машине четыре душевнобольных…» 

Он испуганно посмотрел на неё.

«Не волнуйся» - поспешила успокоить его Марта. «Они не буйные. Буйных уже… нет»

Она тяжело вздохнула.

«Их нужно вывести в Швейцарию. Иначе они здесь либо попадут в лапы акции Т-4, либо погибнут сами. Без нормальной медицинской помощи они обречены»

«И ты хочешь, чтобы я…»

«Офицеров-фронтовиков не проверяют» - уверенно произнесла Марта. «Только ты сможешь их спасти»

И добавила:

«Если ты их вывезешь, я готова сделать для тебя всё, что ты попросишь. Провести с тобой ночь, выйти за тебя замуж, стать твоей служанкой. Да хоть рабыней»

Это были слова абсолютно отчаявшейся женщины. Которой он был просто обязан помочь. Ей и её пациентам. Именно в этом был его личный, персональный крест.

Рыцарский крест.