Яко печать.. Град и Крест-17

                ГЛАВА 60. ЗВЕЗДА  СУДЬБЫ

Из Таманского вояжа вернулись скоро – работы там было немного, а безделье глубоко не завлекало. И тотчас нацелились в другой – на Черноморское побережье, где намечалось посещение и обследование минеральных источников Красной поляны и других районов южного склона Кавказского хребта (теперь там столпотворение во имя зимней олимпиады!). Грузовую машину с отрядом во главе с Олегом отправили сразу же по назначению. А сам Юрий с Анатолием Клименко на Уазике заехали в Ставрополь. Подозреваю, что главной целью была не производственная необходимость, а нечто сугубо личное, так как из Ставрополя выехали уже в несколько ином составе: к ним присоединилась Мила Комкова. Это было 8 сентября 1961 года, во вторник, ближе к концу ясного, все еще летнего, несмотря на календарь,  солнечного дня.

Ах, какая это была чудная поездка! Как на крыльях вылетели из города. Промчавшись темным лесом, гигантским зигзагом спустились в очаровательную Татарку. За нею по длинной пологой прямой миновали хутор Польский, невесть почему так названный, и, конечно, остановились у милой забегаловки Извещательного. Всегда, проезжая мимо, посещали это заведение ради замечательных его пирожков. Это стало обязательной  и очень приятной традицией. Не преминули отдать должное талантам местных кулинаров и сейчас, захватив с собой огромный кулек горячих румяных и сочных пирожков с мясом и повидлом. Весело уминая их, выкатили на головокружительный откос Недреманного хребта.

 Отсюда открывался впечатляющий вид далеких голубоватых просторов с поблескивающими внизу плоскостями больших искусственных водоемов, каналов, проток и змеящихся рукавов Кубани. От красотищи и скорости захватывало дух, ветер неистово бубнил, весело теребя натянутым тентом машины, врывался в кабину и наполнял восторгом бешеной езды сердца путешественников. Какое это блаженство оторваться от будней и мчатся навстречу приключениям, особенно в такой отличной и тесной компании.

 Добрейший, внимательный и заботливый Толя Клименко, чудная, непосредственная и поистине милая Мила Комкова, молчаливый, непроницаемый и совершенно безотказный и безвредный водитель Василий Иванович. Юрий был счастлив минутой и всеми сопутствующими ему обстоятельствами. Может быть, поэтому в его памяти не сохранились детали дальнейшего их пути. Хорошо запомнил лишь ночевку где-то то ли за Армавиром, то ли где-то в районе Лабинска.

Остановились у лесополосы, отъехав подальше от дороги, на суховатой дикой траве теплой и твердой целинной земли. Прямо какой-то кусочек, чудом сохранившийся от первозданной степи. А может, Юрию просто так казалось, потому что хотелось этого. Огромный солнечный шар уже  касался грани, отделяющей землю от неба. Он незаметно плыл в его пылающем мареве, покидая этот сказочный земной мир. Было еще совсем светло, сухо  и уже не жарко. Горизонтально скользящие лучи золотили былинки трав, но у линии горизонта стало уже лилово-сумеречно и темновато.

Костер разжигать не стали. Расстелили брезент, поужинали всухомятку, запив припасенной водой. И улеглись в спальных мешках вокруг машины. Кто где. Какое-то время оживленно обсуждали впечатления прошедшего дня. Речь постепенно гасла, обращаясь в отдельные все реже перебрасываемые фразы от еще не заснувших  собеседников, пока вовсе не уткнулась в пустоту тишины. В ней лишь потрескивали редкие уже кузнечики.

На следующий день уже как бы ничто не связывало их с оставленным городом, и они с веселым любопытством рассматривали сначала места, по которым несла их машина. Потом, наскучив однообразным созерцанием, мужчины преисполнились юмором, и Толя добродушно вышучивал мрачноватую серьезность Василия Ивановича.

У последнего с юмором была явная недостача, и он всерьез стал отговаривать Анатолия от  его предложения притормаживать машину на спусках высунутой из машины ногой. Тот настаивал на своем предложении и даже в одном месте распахнул дверцу, якобы готовясь высунуть ногу, чем привел простодушного водителя в немалое смятение. Это очень веселило молодежь, и в подобных розыгрышах они провели немалую часть пути.

 В конце концов, такая несколько разухабистая атмосфера привела довольно сдержанного Юрия к тому, что он даже запел соло. Это при своем-то  непослушном и жидком тенорке, да и при далеко не абсолютном слухе! И, тем не менее, присутствие Прекрасной Дамы и общая атмосфера интимной близости и раскрепощенности подвинули его на этот странный для него и более никогда в обществе не повторившийся подвиг.

Он выдал цикл из любимого Вертинского: «Вы сегодня нежны, вы сегодня бледны, вы сегодня бледнее луны. Вы читали стихи, вы считали грехи, вы совсем, как ребенок, тихи. Ваш лиловый аббат будет искренне рад и отпустит грехи наугад. Бросьте думу свою, места хватит в раю, вы усните, а я вам спою:

                В тихом и далеком океане,
                Где-то возле Огненной Земли,
                Плавают в сиреневом тумане
                Мертвые седые корабли.
                Их ведут седые капитаны,
                Где-то затонувшие давно.
                Утром их седые караваны
                Тихо опускаются на дно…»

Потом другое:
                «Отлив лениво ткет по дну
                Узоры пенных кружев.
                Мы пригласили тишину
                На наш прощальный ужин…»


Потом еще:                «Ваши пальцы пахнут ладаном,
                А в ресницах спит печаль,
                Ничего уж вам не надобно,
                Никого уж вам не жаль…»


Еще и такое:                «Пара гнедых, запряженных зарею…»

И так далее, и так далее, пока не устал сам и пока не утомил спутников. Но Мила, как ему казалось,  была очарована не только песнями, но и их исполнением. Песни перешли в разговоры, разговоры в дрему. Но тут заметно начал меняться окружающий пейзаж. За Майкопом въехали в леса и всхолмленный предгорьями рельеф. Дорога запетляла, запрыгала вверх-вниз, и стало не до сна: и интересно, и беспокойно от тряски. Дубовые массивы постепенно стали сменяться грабовыми. Мрачноватая красота их вносила в атмосферу лирической настроенности струнку торжественной сумрачности. Оживление, начавшееся было при вторжении в новый мир, сменилось сосредоточенностью и задумчивостью.

За Хадыженском дорога стала повторять все прихотливые изгибы реки Пшиш, и вопреки ее стремлению направилась на юго-запад к морю. Места, в общем, знакомые Юрию по недавним аспирантским странствиям и приключениям вместе с другом Саней Борсуком и Гурвичем. Проезжая Гойтх, он, стараясь приподнять несколько снизившееся настроение, рассказал попутчикам об этих приключениях и, в частности, о смешной истории посадки «профессора Гарвича» в проходящий экспресс.

Разумеется, о прискорбном случае своего чудовищного опьянения здесь, когда они вместе с шофером Акимычем перед всем Барсуковским отрядом устроили показательный сеанс алкогольного самоуничтожения,  он умолчал. Да и кому это могло быть приято, если его самого до сих пор тошнило от одного воспоминания об этом.

Преодолев незаметный Гойтхский перевал, покатили дальше, теперь уже вместе с речкой  Туапсе, к городу, получившему ее имя. И дело было уже к вечеру. Поэтому осмотром города пренебрегли, заботясь о предстоящем ночлеге.

Солнце снова касалось линии горизонта, но теперь это было море. Светило медленно тонуло в нем, золотя верхушки волн и прокладывая таким образом дорогу от себя к ним, золотую дорогу надежды и обещания. И какой-то неизбывной грусти то ли от сознания неисполнимости надежд и иллюзорности обещаний, то ли от прощания с еще одним днем жизни. Прощания навсегда. Может быть, с лучшим днем, который хотелось длить и длить.

Поднялись по Сочинской дороге, миновали окраину города и, свернув налево по едва заметной дорожке, остановились в седловинке между холмами где-то напротив Гизель-Дере, скрывшемуся далеко внизу у самого моря. Отсюда открывался гигантский обзор морского пространства, все еще  блистающего под последим лучом почти уже погрузившегося в воду солнца. Море сияло, светилось и восхищало необъятностью и присутствием на нем игрушечных корабликов, чем дальше, тем все более маленьких и трогательных.

И вот солнце совсем кануло в пучину, и тотчас весь свет и вся радость переместились в небо. И оно стало поражать своей значимостью, еще более неохватной и величественной, чем море. Медленно меняясь, оно представляло бездну цветовых чудес, влекущих и чарующих, провожая этим  свое дитя - солнце и прощаясь с ним. И обнаруживало свою бездонную суть спокойной синевой и мерцанием повисающих в ней звезд.

Как и море, оно тоже жило человеческой жизнью – где-то в невидимой его глубине по-домашнему тихо рокотал самолетик.
За спиной черного холма где-то внизу у самого моря едва слышно и отстраненно позвякивал, постукивал и  ворочался город, слабо сияя в сыром холодеющем воздухе своим ночным свечением. Изредка по близкому шоссе, вспыхивая быстрым светом и сухо шипя шинами по асфальту, проносились машины. Мирная и уютная картина наступающего успокоения.
Как и прошлой ночью, достали спальные мешки и, расстелив их каждый, где ему заблагорассудилось, улеглись, обратив лица к звездам.
               
                Звезда судьбы, звезда заветных странствий,
                Магический двойник моих земных костров,
                Благодарю тебя, звезда, за постоянство
                И за мерцание из неземных миров.
                Звезда надежд, звезда моей печали,
                Не говори ушедшему: прощай.
                Продлить судьбу, как в золотом начале,
                Серебряным сияньем обещай.
                Звезда ночей, звезда очарований,
                Пленительного трепета в крови,
                Звени, звезда, и музыкой желаний
                Молчанье сердца нежно отрави.
                Звезда любви, нас под тобой венчали
                Дорога, ночь, жемчужная роса…
                Так утоли, звезда любви, мои печали,
                Пока еще прозрачны небеса.

А что же было дальше? А дальше все покатилось, как по этой приморской головокружительной дороге – то быстро, то еще быстрее, то влево, то вправо, то вверх, то вниз, аж дух захватывало, а иногда и подташнивало! И короткие остановки, и снова стремительная  езда, и мелькание прелестных окрестностей, в которых никогда не жить, и все дальше и дальше, порой неведомо куда.

Остановились в лагере Сани Борсука у моря, почти на пляже, где-то в районе Адлера. У него была замечательная повариха, угостившая всех в этот день чудесными варениками. Вечер провели на галечниковом берегу у самой воды. Мила, какая-то потухшая и отрешенная, молчаливо просидела на ворохе сброшенной мужчинами одежды, вяло принимая участие в общем разговоре. Саня пытливо вглядывался в нее и, наконец, заявил, что она очень напоминает ему Наташу. Юра несколько раз входил в воду и энергично проплывал по несколько десятков метров. В паузах подходил к Миле и пытался оживить ее и вовлечь в болтовню.

Потом был Сухуми, встреча со своим отрядом и Олегом Егоровым. Вечером гуляли по парку и сидели на скамеечке, где к ним подсел неизвестный мужчина, назвавшийся  Нечаевым:
- Знаете же, конечно,  Бунчикова и Нечаева! Вот я и есть тот самый Нечаев. Только судьба у меня горестная, потому и выпил, может быть, лишнего. – Это заявление подозрительного незнакомца показалось камуфляжем, но человека с горестной судьбой все равно было жалко.

Вконец обессилевшая от пережитых впечатлений, Мила заснула на раскладушке возле грузовика, а друзья еще долго обсуждали планы дальнейших работ. На следующий день  Юрий отвез Милу в адлерский аэропорт, где они нос к носу столкнулись с Еленой Философовной Вознесенской, сотрудницей их конторы. Та внимательно рассмотрела Юрину спутницу, и вскоре в Ставрополе все знали о новом его увлечении. Все, в том числе и Кира.
 
 
                КОЛОВРАЩЕНИЕ

Это похоже на спираль. Ее центр приходится на вершину большого плоского холма. Там выдают хлеб. Я его не вижу, потому что еще не  добрался до места выдачи, но каким-то образом все же четко представлю  себе его соблазнительный облик: сравнительно небольшая буханочка овальной формы, довольно пышная и  высокая, желтоватая с коричневатыми подпалинами от великолепной поджаристости, еще теплая от сотворившего ее жара и издающая божественный аромат свежего, только что из печи хлеба.

А спираль образована бесконечной цепочкой людей, стоящих в затылок друг другу. Она вьется по склонам холма и уходит в бесконечность где-то там, за пределами его склонов. Стояние довольно часто прерывается  судорожным продвижением вперед к вожделенной цели на вершине холма. Это обыкновенная и необыкновенная очередь за хлебом. Обыкновенная, потому что все мы привыкли к подобного рода очередям, где каждый становился за впереди стоящим почти вплотную к нему и терпеливо ждал своего счастья по мере медленного продвижения к нему. Необыкновенная же, потому что люди  серы, полураздеты, скорее даже полуголы, в каких-то невнятных лохмотьях, и все, как один, походят друг на друга. Руки у всех     обнажены и опущены, ладони их  раскрыты в нетерпеливом ожидании схватить ими хлеб в предстоящий момент приближения к месту его раздачи. И еще потому, что очередь не имеет конца, он скрывается  где-то в бесконечной мгле предхолмья.

Я топчусь между витками спирали где-то поближе к вершине в стремлении занять место в цепочке очередников. Среди них время от времени попадались то ли мои приятели, то ли просто знакомые, то ли просто сочувствующие, все очень ко мне благосклонные и не только готовые помочь мне в моих незаконных домогательствах, но даже способствующие этому. И я с их помощью время от времени втискиваюсь в очередь и становлюсь частью этой цепи, и вместе с нею продвигаюсь к желанному. При этом я испытываю и счастье от возникшей таким образом надежды на получение хлеба, и угрызение совести от непорядочности своего поведения, хотя каких-либо нареканий или протестов со стороны законных очередников и не возникает.

 И все же мне противно от своего хамства, но желание получить булку хлеба сильнее угрызений. И я с таким гаденьким самоощущением все же продвигаюсь к цели. Но вся нелепость происходящего состоит в том, что я так и не добираюсь до нее. Где-то почти у самой вершины происходит непонятное, и я оказываюсь на прежнем  месте – в междурядии  почти на середине холма.

Отправиться в смутную бесконечность в поисках конца очереди и найти последнего мне даже не приходит в голову. Я снова с помощью сочувствующих втискиваюсь в очередь и снова испытываю сложное,  но в целом скорее неприятное чувство, которое, однако, не в силах изменить мое поведение. С все возрастающим азартом и жаждой хлеба я продвигаюсь вперед вместе со своими соседями сзади и спереди, но вдруг в отличие от них снова оказываюсь «за бортом» и с недоумением и досадой шарахаюсь  между рядами следующих очередников в отдалении от хлебораздачи.
И так множество раз, пока не исчезаю вместе со всем этим бредом во мгле беспредела.