Конец маминой тыщи

    Купленная несколько лет назад моя бэушная волжанка после четырёх лет эксплуатации всё чаще стала ломаться. Ещё прыткий движок стал много потреблять горючего. Чихал карбюратор, заскрипела подвеска. Дети, видя начавшиеся мои муки, всё чаще стали досаждать меня разговорами о необходимости машину поменять. Приехавшая из Москвы доченька повезла меня в один из городских автосалонов и оплатила иномарку. Пока шли из Москвы документы на купленную машину, я занялся продажей моей старушки. В один из дней  областные гаишники переоформили на нового владельца документы на моё авто, получил я с покупателя оговоренную сумму и передал ему  ключи. Шустрый молодой мужчина сел в кабину, включил мотор и начал трогаться со стоянки. И тут, неожиданно для себя самого, я подскочил к машине, махнул новому её хозяину, чтобы он остановился. Парень остановился, опустил стекло двери:
   - А что случилось? - с испугом спросил он.
   -  Да нет. Ни чего не случилось. Извини меня за сентиментальность. Дай я с нею попрощаюсь. Парень с усмешкой гмыкнул, глянул на меня, потом медленно вышел из машины.
  - Ну, давай дед, давай прощайся. Целоваться с нею будешь или как? 
  - Целоваться не буду, дай минутку в последний раз в ней посижу?
  - Ладно. Садись, посиди,- сказал парень и отошел в сторонку, закуривая.
    Не знаю, сколько сидел я за рулём моей бывшей машины, но в те мгновения предо мной промелькнули годы и годы. А дело в том, что когда новый хозяин моей волжанки собрался уезжать, меня пронзила мысль, что уезжают от меня навсегда не только наши с женой заработанные, но и  мамина тысяча, доставшаяся ей нелёгкими трудами послевоенных пятилеток. Откладывать из заработанных в колхозе не могло быть и речи. За год работы в первые послевоенные  работники нашего колхоза чаще все были должны. Уже в середине 50 –х, когда стали платить деньгами за трудодни, за год работы мама получила девятьсот рублей, это девяносто деноминированных в шестьдесят первом.  Когда вначале семидесятых мама вышла на пенсию и переехала жить в мою семью, за гроши она продала нашу саманную избёнку. Плюс к тому, в начале семидесятых стали гасить государственные займы послевоенного сначала восстановления, а потом и развития народного хозяйства СССР. Так и образовалась её тыща. Когда мама приехала к нам с Сибирь, тут же доложила нам с женой, что у неё есть деньги: «Целая тыща рублей!» Я  потребовал, чтобы она положила свои деньги на книжку и успокоилась.
   Несколько лет деньги и были на книжке в Сберкассе. Но вот в конце семидесятых решили мы с женой купить машину. Начали помаленько откладывать. Мы ещё не накопили нужную сумму на Запорожец, как неожиданно пришла открытка с приглашением в магазин за покупкой. Кинулись мы с женой по друзьям и знакомым с просьбой перехватить недостающую сумму. Услышала мама мой разговор по телефону с сослуживцем на тему о займе, подошла ко мне, после того как я положил трубку, и говорит: «А моя тыща! Ты что ж, забыл!? У людей занимаешь, а мне молчишь! Что же это получается? Как же так можно…!»
     После серьёзной маминой отчитки, я снова позвонил сослуживцу, и поблагодарил за готовность выручить. На запорожке покатались мы года три. Без ущерба продали и купили жигулёнка. Потом был УАЗ и, наконец, проданная ГАЗ 3110. Так из машины в машину и переходила та мамина тысяча. А тут произошел обрыв. Новая машина уже куплена и в ней больше не будет маминой «тыщи». Она, словно, сейчас уезжает от меня на всегда, как и сама мама, умершая на моих руках несколько лет назад.
  Знал, очень хорошо знал я как она ей бедолаге досталась . Чего стоили ей одни только занятые государством.
2
   В пятьдесят первом году от всех наших колхозников власти потребовали подписываться на пятьдесят процентов годового заработка. Мама от подписи на заем наотрез отказалась. С первого раза от займа отказались многие наши колхозники. Помню как проходило одно из ежегодных собраний колхозников по случаю подписки на государственный заем. На молочно-товарной ферме собрали всех животноводов колхоза. На большой лужайке за кошарой поставили деревянные скамейки, красной скатертью накрыли и поставили перед скамьями скрипучий на ножках буквой «Х» стол. Перед началом собрания нас, босоногую любопытную ораву прогнали подальше. О чём там за кошарой шла речь, мы не слышали. Слышали только время от времени возникавший шум возмущённых мужских и женских голосов. Только на следующий день пацаны постарше поведали нам шкетам, что вчера приезжали подписывать наших мамок на «обилигации». Ну а что это такое и почему наши мамы возмущались и многие из них плакали, сообразить мы тогда не могли.
    Но работа с отказниками продолжалась и в отказниках мама оказалась единственной в нашем колхозе. Как ни уговаривало и не ругало её колхозное начальство, мама стояла на своём.
    Уже летом того же года, очевидно, при подведении итогов подписки, о маминой дерзости узнали в горисполкоме тогдашнего города Степной. И вот однажды, в низовье балки Харсала пасём мы с мамой колхозное стадо коров. Я верхом на лошади мотаюсь из конца в конец балки, заворачивая назад коров, намеревающихся удрать на пшеничное колхозное поле, а мама присела на небольшом холмике, внимательно следит за стадом, время от времени, отдавая мне распоряжения. И тут она заметила, как к нашему степному стойбищу подкатила легковая машина. Было видно, как тётя Фёкла, готовившая обед, показывает высокому приезжему мужчине в нашу сторону. Мама быстро спустилась в овраг, сняла свои задубелые изношенные кожаные тапочки и спрятала их под кустиком. Когда она поднялась на пригорок, машина уже подъезжала к нам. Вот тянувшая за собой облако рыжей пыли легковушка резко напротив нас остановилась и из неё вышел важный начальствующий человек. Когда он подошел и поздоровался с мамой, спросил:
  - Вы Перепелятникова Мария Кондратьевна?
   - Я, - ответила мама.
   - А почему вы не подписались на облигации Государственного займа? Вы что ж не хотите нашему государству помочь восстанавливать наше народное хозяйство? Вы единственная из колхозников вашего колхоза, кто отказался от подписки. Вы знаете об этом?
    Неожиданно с маминого лица исчез испуг, она сделала решительный шаг в сторону приезжего и сквозь слёзы выдавила:
    - А вы знаете, что мужик мой погиб на фронте и на иждивении у меня остались его старики да вон сын?
   Мама при этом хворостиной показала в мою сторону.
   - Чем я их буду кормить, если подпишусь? Ладно, я сама по колючкам хожу босиком, так и дитё ж до сих пор в такую жару ходит в валенках. Вон посмотрите. – и она снова указала в мою сторону.
    После этих маминых слов, важный начальник снял с головы свою соломенную шляпу, белой ручкой провёл по седеющим волосам, нервно взмахнул рукой и, не говоря ни слова, резко развернулся и пошел к машине. Опять поднялось облако пыли. Я быстро подъехал к плачущей маме. С подкатившим к горлу комом  принялся её успокаивать, но она резко от меня отвернулась и велела скакать и завернуть уже проникших в пшеничное поле коров.
   Осела вдоль дороги рыжая пыль, нещадно с верхотуры неба палило солнце,  я сидел в седле буланого и неотрывно смотрел на сгорбленную фигурку мамы.
      Больше  маму по поводу подписки на облигации ни кто в тот год не тревожил.
     А в валенках я был потому, что сильно натёр ноги о ремни стремян Буланого. Тот дончак был очень высокого роста с непомерно большим животом. Сидеть в седле на его спине приходилось, делая, почти, поперечный шпагат и ремни для стремян до крови растирали нам пацанам голени наших ног. Потому-то мама и одела мне свои зимние валенки.
    Так исхитрившись, мама обманула самого председателя Степновского горисполкома, отказалась,  или как сейчас говорят, отмазалась от государственного займа. Она была совершенно права, нечем ей было тогда помогать  восстанавливаться стране, нечем. Ведь по итогам работы в том году она получила в колхозе только один пуд зерна.                А. Перепелятников