Не имею права! от первого лица

Когда мы в памяти своей
Проходим прежнюю дорогу,
В душе все чувства прежних дней
Вновь оживают понемногу,
И грусть, и радость те же в ней,
И знает ту ж она тревогу…
Н.Огарев


Уроки сделаны, осталось рисование. «Подумаешь, — сказала я себе. — Чего там, нарисую!» Тема — очередной красный день календаря, осенний. Мне не впервой рисовать гвоздики, крейсер «Автору», красный флаг, звезду, серп и молот, а в самом конце выводить надпись «Слава Великому Октябрю!». Умею прекрасно.

Я выдвинула ящичек кухонного буфета — тот, в котором хранилась всякая хозяйственная ерунда: жировки, старые очки, большой градусник в футляре, железные крышки для консервирования и белые пластмассовые, простые карандаши, блокноты, старые письма и открытки, что-то еще... Вот открытки мне сейчас нужнее всего. К каждому празднику они приходят пачками. Письма, открытки почтальон оставляет между газетами. Их так радостно находить, а потом читать: от кого. То, что адресаты бывают долгожданные, и не очень, я знаю давно. И сами открытки отличаются тоже, и по цене, и по оформлению. Особо ценю двойную, сложенную книжечкой. Такую вкладывают в конверт, а, значит, в ней могут написать что-то помимо поздравления, и потому, к ней даже интерес дороже. Случается, что и на обычных открытках добавляют что-то сбоку или в самом низу мелким, едва различимым почерком. «Умеют же взрослые написать!» — сетую я тогда, не в состоянии разобрать мелкие слова. Собственное понимание поставило бы с взрослыми вровень…

Мысли мыслями… Пора браться за дело. Я выбрала из кучки подходящие открытки, уселась на столешницу буфета — рассматривать, выбирать. Не найдя ничего интересного, недовольно скинула на пол тапочки, положила ноги на сиденье стула. Стулья старые, деревянные, с приобретением новых выставленные из большой комнаты. Но их только-только обновили, перетянули новой тканью… Угу, когда человек в плохом настроении и не такое себе позволяет!

Вот что ты будешь делать! Я и за альбомом сходила, и в окно посмотрела, даже собрала на завтра портфель, посидела с кошкой, полила цветы. Сделала массу дел, а неизбитый сюжет не складывается, хоть ты тресни. Ладно, пусть снова будут гвоздика и крейсер «Аврора». Хотя… Сбегала к почтовому ящику. Открывала, вытягивала, листала, затаив дыхание. Нет, новых открыток нет. От досады чуть не забыла закрыть железный ящик. Ключ еще, как назло, застревал…

В понуром настроении, примостившись на той же буфетной столешнице, я взялась за рисунок. А потом, наверное, не обошлось без волшебства. Удивительно, но с первого штриха рука будто парила над чистым листом. Постепенно и состояние поменялось. Теперь я чувствовала себя лучше, спокойнее, и всё увереннее водила карандашом. То, что выходило на бумаге — начинало мне нравиться. Такой послушной рука никогда еще не была — это точно. Впервые в жизни, без предварительной договоренности с собой, я рисовала Ленина. Рисовала и замирала от счастья. Нашла, наконец, нашла! Такого не будет ни у кого в классе! Кто, кроме меня, еще умеет так рисовать? Да никто! Радость, будущий успех придали новых сил, и вот уже кажется, что Ленин не такой уж и красивый. У меня он гораздо лучше. И сравнивать не надо. А то, что ближе, роднее, — и говорить нечего. Я пытливо вглядывалась в дорогой профиль, без пощады к себе искала недочеты. Да, немного перебрала с бородкой. Надо чуть короче. Но вот нос, бровь, прищур глаза, согласитесь, вышли что надо. Не удержалась, погладила рисунок. И потом долго сидела, не в силах оторваться от лица вождя коммунистического пролетариата. Теперь и я ему роднее.

Завершить картину не составило труда. Казалось, заслонять главную фигуру не следует, но раз так положено, что поделаешь, сделаю.

Ну, вот. Дорисовала. Дорогой профиль раскрашивать не стала. Честно говоря, не знала какой выбрать цвет… Да и в карандаше он смотрится — лучше не придумаешь. А вот крейсер получил свой положенный серый цвет. Гвоздику, флаг, звезду и надпись закрасила красным. Твердым взглядом художника еще раз осмотрела картину, фон решила не трогать, оставила белым. Всё. Последний мазок, и... Готово!

Если кто-то думает, что я устала, то вот и нет. Я обрела крылья. И сейчас, как только умела, — благодарила человека, который мне их подарил... Великий Ленин! Недаром его так зовут. Недаром!

На счастье очень скоро пришел первый зритель. Папа . Он сказал: «О-о-о!» и трижды погладил по голове. Уже неплохо, но главное мнение впереди. Через час придет мама и тогда… Ничего-ничего, скоро увидим, что будет тогда!

Мне было так хорошо, радостно, весело, что я, как на крыльях, летала по комнатам. Несколько раз, не успев затормозить, врезалась в развернутую газету. Папа выглядывал из-за неё, а я улыбалась и улетала снова. Только однажды показалось, что он меня зовёт… Но нет, как читал, так и читает. Ну, и я беспокоить его не стала.

Особенное счастье пережила, пока несла картину маме. И всматривалась, всматривалась в её лицо…

Удивительно, мама произнесла такое же «О-о-о…», но в её возгласе не было ничего праздничного, ничего восторженного, ничего из того, чего я так ждала.

— Ты бы стерла его… — сказала мама по ходу.
— Кого? — уточнила я и задохнулась.
— Нельзя тебе его рисовать.
— Почему? — смогла вымолвить еле слышно.
— Говорю тебе: лучше не надо.

После такого разве я могла говорить? Не могла. Лишь пристальнее смотрела на маму. Та же, не выказывая никакого волнения, пошла переодеваться и заниматься своими делами. И вечер прошел обычно. В полном недоумении я убрала альбом в портфель, проглотила обиду (разве кто-то обижается на маму?!) и решила с восторгами повременить до завтра. До пятого урока рисования.


***

Утром, по дороге в школу, мама вроде как очнулась и спросила:
— Ты его стерла?
Я воровато глянула на неё и ответила:
— Да.


***

На крыльях, именно на крыльях, я летела к столу учительницы. Палец заложен на нужной странице альбома. И вот картина на учительском столе. Еще секунда, и меня будут хвалить за такое роскошное исполнение. Закрыла глаза, приготовилась.

— Это что такое?! — учительница вскочила с места, но дальше говорила тихо, как шипела, и трясла альбом изо всех сил. — Ты что себе позволила? Кто тебе разрешил? Не имеешь права! Сейчас же, иди и стирай это безобразие.

Класс затих, так же, не понимая, что происходит. Наконец, кто-то увидел и по рядам понеслось: «Она Ленина нарисовала! Ленина? …Ленина…»

Вся красная от позора и чего-то еще, я всё же нашла в себе силы спросить:
— Некрасиво?..
Учительница посмотрела как-то неприятно, сочувственно.
— Ты дома показывала?
— Нет, — интуитивно почувствовав, что надо сказать именно так, я соврала второй раз за день.
— Жаль мне тебя. Но еще больше жаль твоих родителей. Из-за своей глупости ты их под монастырь подведешь. Пока не поздно, иди и всё ликвидируй. Вот резинка хорошая, чтобы через минуту я этого ужаса не видела.

Я смотрела на неё во все глаза, не понимая ситуацию и, тем более, не понимая игру слов. Как это я могла подвести своих родителей под монастырь? Что это значит?! И уж тем более — назвать «безобразием», «ужасом» мой роскошный портрет?! Ленина так называть?! Ну, ничего себе! Конечно, сама так в жизни не нарисует…

— Не нужно резинку, я не буду его стирать.
— Что?! Ты хочешь, чтобы твоих родителей в тюрьму сегодня забрали?

В классе стало еще тише.

Стыд перекрыл невозможный страх.

— В тюрьму? — переспросила я прибито. — Но за что?.. Я так красиво нарисовала…

— Садись на место и, последний раз говорю: быстро стирай. Я ей свою фирменную резинку не жалею, а она смотри что творит. Так, дети, пока Алина занимается делом, послушайте меня очень внимательно. Никто, слышите, никто, не может без специального разрешения изображать товарища Ленина. Такое дело не каждому доверяют. В райкоме партии существует специальный идеологический отдел…

Учительница говорила что-то еще… Но я, красная как рак, горела лицом, сердцем и той же рукой, что вчера создавала неповторимый шедевр, — уничтожала быстро и безвозвратно. Страх подгонял. Больше всего я боялась за своих родителей! Ничто, никакой портрет на свете не мог сравниться с их значимостью для меня.

— …Алина, ты слышишь? Ты поняла? Не имеешь права! Встань и перед всем классом повтори.

Я поднялась. Стояла и водила пальцем по серому фону на рисунке, который так и не удалось дотереть добела. А тот расплывался всё шире-шире…