Матушка Кириена. Серия Женские судьбы

Всем! Всем! Всем! Тем, кто меня читает. Целенаправленно или по чистой случайности.
Автор сим извещает, что им опубликованы бумажные версии двух новых книг. Их можно приобрести на:

"Без дна" (Авантюрный роман на фоне взбаламученного социума)
http://knigi-market.ru/2355/

"Трудное бабье счастье" (Роман о судьбе)
http://knigi-market.ru/2899/
Милости просим.


Рассказ

1.
Как-то Евгений Алексеевич  воспылал  желанием написать – пока даже не определился с жанром, - скажем, что-то на тему, как сводила концы с концами  церковь  на территориях, оккупированных немцами в последнюю  (и, дай Бог, последнюю) войну.  Чтобы реализовать этот замысел, ему, естественно,   необходимо было накопить какой-то фактический материал, а прежде всего -  определиться с географией поисков.
После некоторых размышлений его выбор пал на Псковщину. Один из его знакомых какое-то время проживал именно в  той местности, где такого рода неоднозначное  существование имело место быть. Он, этот знакомый,  еще застал там старичка, который в те времена был на должности псаломщика  в местном храме святого Николая и даже, якобы,  хранил у себя связку  древних церковных ключей. Штаб-квартирой  же  пребывания  Евгения Алексеевича должно  было стать селение, расположенное километрах в пяти от этого храма, где и доживал свои дни этот бывший псаломщик.
Предварительно согласовав детали, списавшись с хозяином дома, где Евгений Алексеевич  намерен был остановиться,  во вторую неделю сентября (его любимое время года – бабье лето) отправился в путь - дорогу.  До Пскова на поезде,  дальше автобусом.
Так было задумано, но суровая действительность в очередной раз опрокинула его ожидания. Автобус добрался только до райцентра  Остров,  а дальше  водитель решительно  ехать отказался:  «Там дорогу размыло». То есть добирайся, как знаешь. Однако когда Евгений Алексеевич уже пришел было в полное уныние, случайно обнаружился отправляющийся  в  «те» края, несмотря на «размытую дорогу»,   небольшой грузовичек, с открытым верхом, низкими бортами.  Евгений Алексеевич, естественно, тут же напросился  в попутчики. Его просьба была удовлетворена.  Правда, ехать пришлось именно в открытом кузове, в кабинке места не нашлось. Пассажирами кроме него было еще с полдюжины большой емкости бидонов,  в которых чаще всего перевозят молочные продукты. На протяжении почти всей дороги они с увлечением играли в пятнашки, причем запятнать, по общему уговору, почему-то хотели именно его. И,  как не изворачивался, а   нескольких чувствительных ударов, и в поддых, и под ребро,  все же избежать не мог.
Но в чем преимущество путешествия  в открытом кузове, так это то,  что отсюда    видно все!
Справедливо будет сказать, что открывшаяся картина  заставила Евгения Алексеевича раздвоиться. С одной стороны (мажор),  - так и напрашивающаяся на живописный холст, испещренная красками еще совсем не унылой, а пока торжествующей праздничной осени природа, а с другой (минор), – все, что несет на себе печать небрежной, безрадостной,  рассчитанной на то, что «и так сойдет», человеческой деятельности.  А неубранные или вовсе заброшенные, проросшие уже не только сорными травами, но кое-где и юными березками, осинками поля? Или деревеньки, где на всем протяжении улицы, не увидишь ничего живого: ни человека, ни скотины? Даже несчастной полудохлой курицы. Только одичавшие коты и собаки.
Впрочем, чем дальше или, скорее, чем ближе к месту назначения, тем все больше природы, тем меньше следов присутствия на этой земле человека.  Как будто и не в начале двухтысячного столетия живешь, а где-то в эпоху, когда и Пскова-то на свете еще не существовало. И только в самом конце, когда путешествие, судя по столбикам вдоль дороги, должно было вот-вот завершиться, - появились  свидетельствующие о присутствии здесь человека-труженика обработанные поля. Услышал, как почихивает-пофыркивает   тракторный мотор.  Даже комбайн увидел. И как местные… Даже затруднишься, как их теперь называть? Колхозники? Нет.  Крестьяне? Едва ли. Поселяне? Бог их знает. Хорошо, просто люди – в основном, правда, женщины и уже достаточно взрослые дети обоих полов, - скирдуют, видимо, еще этим утром скошенную на обширном поле какую-то травяную смесь. Причем делают это весело. Звонко перекликаясь друг с другом. Даже находя время для песни, для шутки, для смеха.
 Да где же это видано? Да где же это слыхано? Благодать-то какая, Господи!

2.
В путь-дорогу дальнюю отправился из города самую рань, рассчитывая прибыть на место часам к трем пополудни. Не тут-то было! На деле получилось, с трудом  (ноги и руки едва его слушались) вылез с кузова уже, когда на здешний мир снизошла глубокая темнота. Встречал Евгения Алексеевича хозяин дома, с которым  Евгений Алексеевич вел почтовую переписку (другого способа общения, в отсутствии у Максима Ивановича, так звали хозяина,  телефона и уж тем более интернета,  не было). Еще не  вошли в дом, - до  слуха  Евгения Алексеевича слабенько (почти как комариный писк), но все-таки донесся колокольный перезвон. Догадался, - звонят к вечерне.
Евгений Алексеевич  уже знал, что Никольская церковь, вокруг которой, собственно, и должен был крутиться его поиск,  пришедшая было за многие годы прежней власти в полное опустошение, вдруг возродилась как Феникс из огня, была основательно отреставрирована, а относительно недавно отошла  к только что возведенному   на том же месте женскому  Свято-Введенскому монастырю, с его кельями, трапезной, причтом. Учитывая, что отсюда до звонницы расстояние почти в пять километров, несколько удивился тому, что звук достигает его уха. Поделился своим удивлением с Максимом Ивановичем.
-По разному бывает, - отвечал Максим Иванович. – Бывает, что и совсем не слышно. Видно, ветерок как раз в нашу сторону. Да и на вершинке  оно стоит. 
С Максимом Ивановичем Евгений Алексеевич знаком только заочно, но уже сумел разобраться, что он за человек. То, что называется типичный «сельский интеллигент». Почти всю жизнь проработал счетоводом в колхозе. Книгочей. Страстный поклонник поэзии Есенина. Сам исподтишка «балуется» сочинением стихов. Иногда, хотя и очень редко,  они появляются на страницах газеты «Псковская провинция».
Дом у него большой, пятистенок. Провел гостя на «большую» половину, там их встретила его жена. Как Евгений Алексеевич вскоре убедился:  очень застенчивая, тихая, незаметная и постоянно чем-то занятая, словом, такая, какой по нормам патриархальной сельской жизни, и положено быть жене. Было уже заранее обговорено, что гостя поселят в светелке. Когда уже поднялись до светелки, и Евгений Алексеевич стал вытряхивать содержимое своей дорожной сумки, Максим Иванович, несколько смущаясь, сообщил ему, что тот почти легендарный старичок, служивший при церкви еще при немцах, стал совсем плох и вряд ли стоит его  беспокоить.
-Ведь ему уже далеко за девяносто. Боюсь, ничего вы от него уже не добьетесь: мелет какую-то ерунду. Вы уж извините меня, что прежде вам не сказал. Все надеялся, что поправится. А оно,  оказывается, все хужее и хужее.
Евгений Алексеевич, разумеется, расстроился, но виду не подал. Как мог, успокоил Максима Ивановича. Подумал: «Да, жаль, однако, попробую отыскать каких-то других свидетелей. Или свидетельств. Да просто воздухом здешним попитаюсь, чем-то здешним через атмосферу проникнусь. И то хлеб».
Максим Иванович уже совсем было собрался оставить гостя одного, когда из-под пола начали доноситься два ссорящихся друг с другом голоса, один женский, другой мужской.
-Да на фиг мне нужны твои «Я исправлюсь»! Я только и слышу от тебя «Я исправлюсь»! Достал ты меня уже своими «Я исправлюсь». Понимаешь?  До печенок. Доста-а-ал.
Мужчина в ответ начал что-то как будто виновато объяснять, но не так громко, поэтому распознать, что именно он говорил, было невозможно. Да, скорее всего, это было и не нужно. Максим Иванович, едва из-под пола раздался первый звук разразившейся под нами ссоры, вздрогнул, изменился в лице.
-Пожалуйста, извините. Я сейчас скажу им, чтобы потише.
Евгений Алексеевич не знал, как себя при этом повести, поэтому просто молчал. Мужчина продолжал, кажется, что-то говорить в свое оправдание, женщина резко реагировала, но уже не так пылко и громко, как первый раз.
-Это, видите ли… - Максиму Ивановичу все-таки пришлось объясниться. – Это моя внучка. С мужем. Живут на малой половине.
Да, Евгений Алексеевич вспомнил: Максим Иванович действительно уже сообщал ему  в одном из писем, что к ним с женой переехала из Пскова  замужняя внучка. Евгений Алексеевич не совсем понял, зачем был нужен этот странный переезд. «Странный» в том смысле, что обычно все-таки переезды совершаются в противоположном направлении : из деревни в город, а не наоборот, но Евгения Алексеевича, собственно говоря, это касалось лишь постольку, поскольку (изначально было запланировано, что он поселится как раз на малой половине), поэтому воспринял это сообщение просто как: «Приехали. Ну и хорошо», - и дальше на эту тему в их  переписке ни слова.
-Тут, видите ли, вот какое дело…. - Максим Иванович, как человек крайне деликатный, испытывал необходимость все же внести какие-то разъяснения. – Василий… Супруг Варин то есть… Хороший паренек, но, к сожалению…  Испортился в армии. Он с год назад, как демобилизовался. Стал, знаете ли… словом, выпивать.  Прежде этого не было. А Андрей Николаевич его на хорошую работу пристроил, на зерносушилку. Работа, вроде, - не бей лежачего, подсыпай себе да подсыпай, а на деле очень ответственная, - зерно подсушивать.  Тут, ежели что, не доглядишь, - беды не оберешься.  Зерно сгореть может.
-Я так понимаю, - слова давались Максиму Ивановичу с трудом, поэтому Евгений Алексеевич  решил придти к нему на помощь, - именно это как раз и случилось.
-Да! Как вы догадались? Василий выпил лишку перед сменой, он в ночную выходил… Словом, Андрей Николаевич, конечно, сильно осерчал, - тем более с ним, с Василием то есть, это уже не первый случай, - и, словом,  решил его уволить.
-Простите, Андрей Николаевич  это кто?
Максим Иванович несколько удивленно посмотрел на гостя. Ему, кажется, было странным, что он ничего не знает про Андрея Николаевича.
-Андрей Николаевич… Ну, как вам сказать? Это наше, как сейчас стало принято выражаться, все. Это ж… Все, что у нас…  Это все его. То есть от него.
-Что-то вроде председателя, что ли?
Максим Иванович все же решил внести поправку:
-Нет, председателей больше у нас нет. Хозяин. Фермер, словом. Настоящий. Он теперь тут всем у нас заворачивает… Кстати, из Ленинграда вашего к нам приехал. С женой. И вот уже третий год. Такой человек! Все тут у нас наладил. Жизнь пошла. А то ведь… Вы ведь совсем не знаете. До него прямо хоть ложись и помирай. И нам хорошо и монастырю на пользу на большую. Они ведь там, знаете, в монастыре-то, коров держат. Целое стадо. А Андрей Николаевич им со сбытом помогает. А еще корма заготавливать… А знаете, кем он был,  прежде чем сюда, к нам приехать? –  Персона Андрея Николаевича настолько увлекла Максима Ивановича, что он, кажется, уже и забыл о только что случившейся под нами, вначале так смутившей его ссоре, тем более, что голоса ссорящихся вовсе умолкли. – Большим человеком. Миллионером. Нет, я не преувеличиваю. Чуть ли не в первую десятку самых богатых людей у вас в городе входил. Сам, своими глазами, в газете про него читал. А в газетах не обманывают.
Ох, наивный Максим Иванович!
-И вы хотите сказать, что он из миллионеров приехал  к вам? В вашу деревню?
-Да вот представьте себе!
-Вместе со всеми своими миллионами?
-Нет, миллионы он вначале почти все раздал. На благотворительности на разные. Ну, правда, и себе, наверное, все же что-то оставил. Для разживы.
Нет, уж слишком неправдоподобным  все это казалось. Сказочным.
-Он что, ваш односельчанин?
-Ни в коем случае! Он вообще до этих пор никогда в деревне не жил.
Фантастика какая-то!
-Что же его заставило? И миллионы, как вы говорите, раздать и именно сюда, к вам приехать? 
-А вот этого, извините, я не знаю.  Хотя и пришлось с ним повидаться. Он меня на прежнюю работу приглашал, но какой из меня сейчас работник? Я сейчас больше все по-хозяйству, да по больницам. Словом, отказался. Но чтоб… вот как-то… поговорить… Узнать… Нет, не пришлось.
Да, чудны дела Твои, Господи.

3.
На следующее утро Евгений Алексеевич намеревался прогуляться (именно «прогуляться», то есть пройтись пешком) до Владимирцев.  В далеком прошлом, аж пятнадцатый век! - то был городище с крепостью и церковью, а ныне, в начале века двадцать первого, местобытование и церкви и монастыря.  Пять километров пёхом, если позволяет погода, - это не труд, а одно удовольствие. Однако уже ночью погода изменилась в худшую сторону, стало попахивать дождем, и Максим Иванович предложил альтернативу.
-Да поезжайте-ка лучше вы на машине.
Машиной  оказался старенький «Запорожец» (Евгений Алексеевич уж и не чаял, что когда-нибудь еще повстречает  такую  «советскую» реликвию , да еще на ходу!).
-Это мое наследство, - гордо заявил Максим Иванович. – Внучке уже завещал. Хорошая машина, она еще, вот увидите, и моим правнукам послужит.
Поскольку сам Евгений Алексеевич человек немашинный и за всю жизнь нормально справлялся с вождением, пожалуй, только самоката, в водители ему  Максим Иванович командировал Вариного   мужа Василия.
-Пусть тоже проветрится. Может, как-то поможет.
Василий оказался тощеньким стеснительным пареньком, на вид почти ребенком, со смазливым, женоподобным личиком,   шапка  белых, густых, опять же почти как у женщины длинных, вьющихся на концах волос. И этот ребенок уже отслуживший в армии потенциальный защитник отечества, муж, взваливший на себя заботу о семье!
Поехали.  Вопреки первому произведенному  им  впечатлению, Василий вел машину уверенно, - и это по сельским-то ухабам, колдобинам. А когда выехали на шоссе, - и вовсе,  видимо, решил пофорсить: погнал  своего старичка «Запорожца», кажется, на предельной скорости. Внутри него при этом что-то подозрительно завизжало, забренчало, машина как будто предупреждала: «Эй! Водила! Осторожнее! Не то развалюсь!», - но Василию все нипочем.
«Лихой мужик».
-Хорошая, я смотрю, тут у вас дорога, - Евгений Алексеевич решил затеять какой-то разговор. Может, это заставит Василия несколько сбросить скорость.
-Это при Андрее Николаевиче только, - заметил Василий. – До него тут только на тракторе.
Опять этот Андрей Николаевич!
-Я слышал, недоволен тобой Андрей Николаевич.
Василия эта реплика как будто подстегнула: еще больше взвинтил скорость.
«Эдак мы точно кувырнемся в придорожную канаву».
-Вы ведь с женой из Пскова сюда перебрались? – Евгений Алексеевич решил дать укорот  опасной теме взаимоотношений Василия с Андреем Николаевичем: так будет, пожалуй, безопаснее.
-Ну, да.
-А что так? Чем тебе  в Пскове не понравилось?
-Жить негде. Мы там с братаном старшим  на восемнадцати квадратных пасемся. А здесь хоть дом. И вообще… Здесь, как Андрей Николаевич стал делами заворачивать, все стало лучше.
Нет, похоже,  этот Андрей Николаевич подобен Риму, к которому, как известно, все дороги ведут.
-«Лучше»  в каком смысле?
-Да во всех. И платить стали хорошо. Больше как в городе. И вообще.
-Раз тебе так здесь нравится, кажется, дорожить бы должен. Держаться за свое место.
Василий на эту  прописную истину не нашелся, чем ответить.
-Ты где выпивать-то научился?
-Да в армии. Где ж еще?
Да, я вспомнил, Максим Иванович об этом уже говорил.
-В армии, мне до сих пор казалось, учат чему-то другому.
-Там всего навалом… Я вообще-то к этому не очень. Не тянет особенно-то. Но раз другие выпивают. Что же мне, - отставать от других? Так понемножку и втянулся.
-Хорошо, а бросить?
-Так опять же! Как же я брошу, раз остальные пьют!  И я с ними. За компанию. Что же мне, белой вороной, что ли? Только у других это ничего, а я совсем вырубаюсь. Дураком совсем  становлюсь. Слабоват я, выходит. Мне врачиха одна знакомая сказала, - у меня конституция такая.
«Смотри –ка ты! Елки-палки-лес густой! Конституция».   
-И что? Что дальше-то собираешься в таком случае делать?
-Андрея Николаевича еще просить буду. Может, еще и передумает.
-Так он тебе еще не окончательно отказал?
-Окончательно. Но ведь может же он передумать!
-И  намного ты там зерна погубил?
-Тонн пять… Я уж и деньги ему свои хотел заплатить, а он ни в какую. Тоже, видать, на принцип пошел.
«Ну, может, и правильно делает, что ни в какую. И принцип он достойный отстаивает. Может, только так этого лишенного воли человека можно исправить?».
Да, безволие.  Отсутствие собственного стерженька, а не конституция.  Жить по принципу «Как все, так и я». Это серьезная болезнь. Причем заразная. И не признающая  границ: от старого к молодому, от соседа к соседу. И в результате нивелируется  человек, размывается, опускается до уровня  стада. Зачастую спивающегося. Или безумствующего. Примеров тому несть числа. И в деревне и в городе.
С разговорами, да с Васильиным лихачеством Евгений Алексеевич и не заметил, как добрались до цели. Василий тормознул, не доезжая метров десяти до ведущих на монастырское подворье ворот.   Пустынно. Окрест ни одной живой души. Но они явно не одни, тому свидетельством еще одна, ранее них припарковавшаяся здесь машина. Внушительный японский внедорожник.   Евгений Алексеевич, немного стесняясь, покинул приютивший его  жалкий «Запорожец».
В прошлом только церковь, а сейчас и монастырские строения стоят на заметной возвышенности, в окружении густых лесов.  Бросается в глаза отсутствие каких бы то ни было признаков, говорящих о том, что жизнь протекает уже в начале третьего тысячелетия. Никаких антенн, столбов, вышек. Евгений Алексеевич уже знает, его заранее предупредили, что никакие мобильные устройства здесь не работают. Сама церковь, примыкающие к ней строения не создают впечатления чего-то отменно шикарного. Нет, все очень скромно, ничего не бросается в глаза. Даже кресты на куполах сейчас не сверкают из-за того, что  солнце скрылось за тучами. Может, это и хорошо, так и надо: ничего наружного, все внутри.
-Здесь всегда так? – спрашивает у  Василия.
-Как?
-Народу не видно.
-Так откуда здесь народ? Если только по большим праздникам. Тогда и из Пскова наезжают. А еще по выходным экскурсионный иногда из Москвы.
В планы Евгения Алексеевича на сегодня не входило общение с какими-то людьми. Также как и посещение  самой церкви. Все должно делаться постепенно, по нарастающей. Сегодня самый начальный этап. Сейчас важно было осмотреться, познакомиться визуально  с будущим местом действия задуманной им книги. Окунуться не в самую суть, а в ее ближайшее окружение, в сопутствующее.  Почувствовать какие-то запахи. Проникнуться настроением здешних мест. Вначале постоявший, потом неспешно прогулявшийся вдоль невысокой (не стоило никаких трудов ее перемахнуть) монастырской стены, оглядевшийся по всем сторонам света, - сполна выполнил поставленную перед самим собой  на этот момент задачу. 
Примерно, через полчаса, когда начал накрапывать небольшой дождик,  отправились в обратный путь.   После того, что Евгений Алексеевич увидел, на Василия расходовать внимание уже не хотелось. Да тот и сам как будто тоже что-то понял, молчал всю обратную дорогу. Уже когда приближались к селенью, их опередил тот самый внедорожник,  что был замечен  стоящим у ворот подворья. В самый момент обгона внедорожник притормозил,  и Евгений Алексеевич  хорошо, во всей красе, увидел сидящего за рулем. Сразу понял, что это и есть тот  самый,  преобразивший эти края Андрей Николаевич. Мужик средних лет. Крепенький такой бычок.  Бородатый. Зато на голове волосы реденькие. Судя по всему, еще немного и полысеет. Да, примерно таким и должен выглядеть Хозяин. Или, как таких, как он, непочтительно обзывали певцы  «критического реализма», перелицевавшегося потом в реализм «социалистический»: «Мироед проклятый». А то, еще того похлеще: «Живоглот». 
Евгений Алексеевич  посмотрел на него, он на Евгения Алексеевича, на какую-то долю секунды их взгляды встретились. А дальше  внедорожник, как и положено его статусу, стремительно помчал вперед, только его и видели, а те, что  на  хроменьком «Запорожце»,   поплелись вслед за ним.

4.
Итак, пошли-побежали  дни пребыванья Евгения Алексеевича на этой земле. Пока ходил-бродил, пытаясь отыскать хоть что-то для себя полезное, не раз и не два замечал «живоглота»: чаще всего едущим куда-то на своем внедорожнике, или что-то обсуждающим в окружении липнущих, тянущихся к нему людей. Иногда слышал доносящийся, например, из коровника, только его громкий, властный голос, - кого-то разносил по кочкам. Громко, видимо, от того, что человеком он был импульсивным, эмоциональным, но при этом всегда придерживающимся определенного этикета, то есть на «вы» и без мата. Обратил Евгений Алексеевич внимание и на его дом. Единственное, чем он отличался от других домов, это размерами – два этажа, - но отнюдь не отделкой.  И никакими заборами от улицы не был огражден: заходи любой, кому в нем нужда есть. И это, если верить Максиму Ивановичу, в недавнем прошлом самый настоящий миллионер? Что скрывать, чем дальше, тем больше он вызывал у Евгения Алексеевича  желание с ним познакомиться.
Кстати, вот он, и  повод для знакомства. Как-то, вернувшись из очередного похода, Евгений Алексеевич застал Максима Ивановича очень расстроенным. Оказалось, Василий с его внучкой окончательно потеряли надежду, что Андрей Николаевич сменит гнев на милость, и приняли решение  вернуться, не солоно хлебавши, в Псков.
И тут Евгения Алексеевича осенило!
-Не возражаете, я сейчас схожу к вашему Андрею Николаевичу и попробую сам его уговорить?
Максим Иванович, конечно, сразу ухватился за эту надежду, однако, будучи человеком деликатным и не желая утруждать чужого ему человека, предпринял пусть и слабую, но все же попытку отговорить.
-Боюсь, не просто вам с ним будет. Он хоть человек, конечно, и не грубый, но прямой. Может, скажет при вас что-то не так, - вам не понравится.
Евгений Алексеевич  отверг с ходу эти опасения. Не откладывая дела в долгий ящик, в тот же вечер, без предупреждения, «на нахалку»,  отправился на задуманную им встречу. 
-Входите! Открыто! 
Евгений Алексеевич едва успел взойти на крылечко, собрался позвонить, как из устройства донесся приветливый женский голос.
 Вошел.
Если снаружи дом не производил впечатленья чего-то особенного, то внутреннее его убранство говорило, что здесь поселились далеко не бедные люди: все, как говорится, «тип-топ», как в рекламном буклете  от IKEA. При всем этом – без  заметных излишеств, все самое необходимое для повседневной жизни.  Не стандартным, не как в обычном сельском доме,  было и расположение комнат. Перед Евгением Алексеевичем возникло несколько дверей, поэтому  на какое-то мгновение остановился в растерянности, пока ему не помог тот же голос:
-Сюда, пожалуйста.
Евгений Алексеевич пошел на голос и ступил в комнату, которая, судя по ее убранству, служила кухней. Перед кухонным столом стояла крупная зрелая женщина, нос «картошкой», в переднике, в футболке с эмблемой «Зенит», волосы на голове покрыты косынкой. В руках у женщины решето, на столе противень.  Женщина, когда  вошел Евгений Алексеевич, трясла решето, из которого высыпалась  на противень белым облачком какая-то мелкая пудра.  «Мука», догадался Евгений Алексеевич
-Вы к Андрею, конечно, - первое, что услышал, когда уже переступил порог кухни.
-Да. Хотя без разрешенья.
-Это неважно… Посидите немножко, он принимает душ.
Евгений Алексеевич уселся на  складной стул.
-Хочу испечь хлеб своими руками, - женщина решила объясниться. – Третья попытка. Первые две оказались не совсем удачными.
-Для этого нужна нормальная русская печь.
-Печь есть. Волшебного слова нет. Моя бабушка это слово еще знала, матери  уже было неинтересно. А теперь мне приходится экспериментировать. –  От нее не ускользнуло, что незваный гость уставился  на ее  «зенитовскую» эмблему.
-Да, мы с Андреем страстные фанаты. На стадионе когда-то с ним и познакомились. На трибуне для почетных гостей. – Рассмеялась от души. - Зенит-чемпион!
Право же, эта женщина вызывала симпатию. Ей можно было довериться.
-Вы знаете… Простите, как вас зовут?
-Люда. А вас?
Евгений Алексеевич  назвал себя, потом продолжал:
-Я пришел к вашему мужу с просьбой. Не за себя. За одного из тех, кто у него работает. Этот человек провинился… По собственной глупости. Как вы думаете, если очень попросить, он может его простить?
-Как вам сказать?  Андрей не злой человек, но у него есть принципы. Больше всего ему противна подлость. Здесь вообще без разговоров, даже слушать не будет. Затем жадность. Глупость где-то на третьем, даже четвертом месте. Думаю, у вас есть шанс.
-Спасибо на добром слове.
Евгений Алексеевич подождал еще несколько минут, когда на кухню заглянул тот, ради встречи с которым он  в этот дом и пришел. Свежее и покрасневшее, как бывает после горячего душа, лицо. В домашнем халате. Оглаживает ладонью свою густую, как у боярина, мокрую бороду.
-Добрый вечер. По мою душу, как я понимаю.
-Вы совершенно правы. Извините, что…
-Не стоит. Только не здесь. – Хозяин кивнул головой, и Евгений Алексеевич, обменявшись перед этим взглядами с хозяйкой (ее взгляд ободрительный, у гостя  благодарный) пошел вслед за ним. Прошли в большую комнату. Или, скорее, залу. Андрей Николаевич взял с сиденья тахты пульт, нажал. Вспыхнула под потолком всеми огнями люстра.
-Присаживайтесь. – Сел сам и теперь с ожиданием смотрит на Евгения Алекссевича
«С чего бы начать?».   
-Я, как вы, наверное, догадываетесь человек приезжий…
-Да, я знаю.
-Но я остановился у хороших людей и хотел бы обратиться к вам с просьбой…
-Да, я уже представляю, о ком вы будете говорить и о чем просить. 
Все-то он знает и все представляет!
-Видите ли… Давайте договоримся сразу. Не будем ходить вокруг да около. Не станем лукавить. Будем называть  вещи своими именами. Этому вашему… пареньку, за которого вы хотите просить, нужен хороший урок. И он его получит. Это единственное что, может быть, поможет ему.
-Вы не думаете, что это может окончательно его?....
-Вполне возможен и такой вариант, не исключаю. Но я его уже прощал. Этого достаточно. Я попрощался с ним, предварительно сказав, что он сможет, если очень сильно захочет, вернуться. Сможет. Но только не сейчас. И это, извините, мое окончательное слово. Я от своего не отступаю. Никогда.
Сказано было очень жестко. Но, может, так и лучше. Ведь сказано же было «никаких вокруг да около». Евгению Алексеевичу  оставалось только подняться и уйти. Так было и сделал, но хозяин остановил его.
-Подождите… Вы не очень спешите?
-Н-нет… собственно.
-Можно еще с вами?
-Д-да… разумеется.
-Люда! Принеси нам чего-нибудь.
-Будь сделано! – Люда не замедлила откликнуться.
-Поужинаем, чем бог послал. У меня почти с утра еще ни маковой росинки.
-Я вам помешаю.
-Пустое…
-И хочу вас предупредить, - я только что поужинал.
Не стал уговаривать:
-Люда, наш гость отказывается от ужина!
-Да, я слышу. Жаль, конечно.
-Думаете, отчего я вас попросил остаться? Откуда во мне это желанье поделиться с вами?... Я кое-что о вас знаю. Пописываете там что-то. Хотя ваша писанина практически никому не нужна.  Сейчас, кстати, много таких, как вы.  Говорю  с такой уверенностью, потому что – было время, - едва отбивался от просителей. Приблизительно, таких же, как вы. Пишущих, жаждущих какой-то известности. Вымаливающих, чтобы я их спонсировал. Поэтому, говорю вам со всей откровенностью, большого пиетета я к вашему, извините, как правило, жалковатому нищему писательскому брату не испытываю. Наслушался и нагляделся.
Вот она «прямая речь». Во всем ее разнузданном блеске. Но Евгений Алексеевич тоже был калачом тертым. Возмущаться, впадать в истерику не стал. 
-Я-то, заметьте, пришел к вам вовсе не за этим.
-Разумеется. Поэтому я и сижу сейчас с вами и разговариваю. В противном случае…
Что было бы в противном случае, услышать не удалось, потому что именно в этот момент вошла хозяйка с подносом.
-Как насчет «Чижик-Пыжик»? – вопрос от хозяина.
-Н-нет, вы знаете…
-Обиделись?
-Ничуть. Я почти не употребляю спиртное, а  вот если чайку. С удовольствием.
-Людочка…
-Будь сделано! Гонконгского. Не возражаете?
Я не возражал.  Люда освободила поднос, скрылась за дверью.
-А я, - хозяин взялся за графинчик, - немножко. Понемножку водочки, - это даже китайская медицина поощряет… И пищеварению способствует. Хотя ваше воздержание – еще один плюсик…  Так вот… Я кое-что прознал о вас. Как-никак живем в век интернета. Прознал, что в глухую пору, когда все сидели по своим норкам и боялись высовываться, вы… не побоялись.
-Допустим, это было всего лишь мальчишество.
-Не надо, не надо. «Всего лишь». Иные в то время сидели и посвистывали. Или похрюкивали. Кому что ближе. Вы как-никак боролись. Да, пусть наивно. Вы правы: по-мальчишески.  Но вы же барахтались. Вы же чего-то хотели.
-Чего-то хотели почти все. Кроме полных идиотов. Ну, или подлецов.
-Да, но не барахтались  и не добивались. Вы добились.
-Ой ли? Нет, это не я.  Слишком много чести…
-Вода камень точит. Этой водой, в числе прочих, были и вы, не отрекайтесь. Мы пожинаем плоды в том числе и ваших стараний.  Как-никак вы сидели за это. Тоже будете отрекаться? Ведь сидели же?
-Грешен. Сидел.
-Вот видите. Из песни, как знаете, слова не выкинешь. И… что? И как?  - Развел руками. – Вы всем этим… довольны?
-Наверное… Как везде и во всем… Чем-то  «да», чем-то  «нет».
Люда принесла еще один поднос. Теперь предназначенный специально для гостя.
-То есть вы хотите сказать… ваши надежды оправдались, примерно,  наполовину?
-Не знаю, я не мерил. Но что вы этим хотите сказать? Что я совершал ошибку? Что лучше было бы вообще – оставить все, как есть? – Евгений Алексеевич почувствовал, как в нем  начинает закипать раздражение. И хозяин, видимо, сразу это учуял.
-Ничуть. Вы меня не так поняли. Надо было. Не надо было оставлять. Но отчего ж? С какого, извините, хрена мы живем сейчас так, что хоть прямо…  ложись  и помирай?
-Вы-то, насколько я могу судить, так не живете. Вы обеспечены. Вы деятельны. И ложиться как будто никуда не собираетесь. И тем более – умирать.
-Д-да… - хозяин вынужден был со мной согласиться. – Я –да. Ваша правда. Но что я? Я это  исключение из общего правила.  Нечто из ряда вон. Согласитесь. Много ли таких, как я?
Я вынужден был согласиться, что очень немного.
-Вот видите…
Хозяин уже успел выпить стопочку и теперь приступил к поеданию какого-то блюда. Гость же, как и заказывал, пил, принесенный Людой  отменный душистый чай, заедая отличными, тающими во рту  ватрушками.
-Я это капля в море. И не  такие, как я, играют первую скрипку в  этом нашем… новом  оркестре… Хотя, вы знаете,  меня ведь могло сейчас здесь – в этом вот  качестве, - и не быть. Знаете, кому я обязан тем, что мне сейчас не стыдно хотя бы за себя?
-Откуда ж   мне знать? Это вы собирали что-то про меня, а не я о вас.
-Но ведь и вы что-то про меня уже знаете. Неужели не так?
-Да. Что вы были очень богаты… Впрочем, богаты, наверное, и сейчас, я не знаю. Но вдруг решили поделиться своими богатствами, изменились и почему-то поселились здесь. Помогаете, что, безусловно, делает вам честь, обустроить здешнюю жизнь. Люди благодарны вам за это.  Вы их подмога и надежда. Вот, пожалуй, и все, что я о вас знаю.
-А не хотите узнать больше? Вам, как сочинителю… Может, даже что-то на этот сюжет возьмете и напишете.
-Да. Напишу, но об этом все равно никто не узнает.
-Неважно.  Главное, что написано. А рукописи, как известно, не горят.
-Это заблуждение. Очень даже хорошо горят.
-Не будем про плохое… Женушка!
-Да, муженек! – Людмилин голос.
-Спасибо за угощенье. Мы сейчас пройдем ко мне. Еще посидим немножко. Не возражаешь?
-Да ради бога.
-Ради вас, - хозяин обращался к Евгению Алексеевичу, - нарушим этим вечером нашу традицию. Обычно в это время мы едем с ней к монастырю, чтобы застать хотя бы конец вечерней службы. 
-Я очень сожалею, что…
Андрей Николаевич  прервал гостя взмахом  руки. Вот хоть и разглагольствует, как неважно относится к просителям-сочинителям, однако ж,  вовсе не прочь воспользоваться услугами одного из них, чтобы хоть как-то запечатлеть себя, оставить по себе память.  Тщеславие, однако. Еще один человеческий порок. Интересно, на каком он месте в иерархии  слабостей у этого «прямого» человека?

5.
Прошли в то, что, видимо, выполняло роль кабинета. Здесь  топящийся камин, с багровыми, то вспыхивающими, то  гаснущими угольками на колосниковой решетке.
-Поскучайте минутку. Я переоденусь.
Хозяин ушел, а Евгений Алексеевич  подумал… Этот камин, этот халат на хозяине. Еще не хватает, допустим,  чубука,  разлегшейся на ковре умной породистой собаки, фортепиано за стеной…  Мазурка… Чем не поместье какого-нибудь помещика средней руки в середине 19 века?  Еще до того, как все ЭТО случилось. Когда даже в самом бредовом, пылком воображении  не могла возникнуть картина того, что с нами всеми достаточно скоро произойдет. Да и сам Евгений Алексеевич… вполне может сойти за какого-нибудь второсортного литератора, издающегося… допустим, в «Ниве». Впрочем, не прочь опубликоваться и в «Отечественных записках». В самом деле, почему бы и нет? «Надо будет как-то заехать к господину Краевскому».
Размечтавшись, не заметил, как вернулся хозяин. На нем сейчас короткие шорты, открывающие его мускулистые волосатые ноги, в такого же типа футболке, что на его жене, но уже с эмблемой не «Зенита», а «Манчестер Юнайтед». И  ощущение середины девятнадцатого века мгновенно испарилось. 
Андрей Николаевич поворошил кочергой угольки в камине, сел в широкое кресло, чья конструкция позволяла располагаться и так и этак: все равно будет удобно.
-Курите?
-Нет.
-Хорошо делаете. Я, к сожалению… - Закурил. -  Ну что ж… Как говорится, Богу помолясь, - начнем, пожалуй... Я ведь, вы знаете, что-то типа скороспелки. Из молодых, да ранний.  С тринадцати лет в бизнесе. Начал, как фарцовщик.  Потом валютой увлекся. Меня вся питерская милиция знала, как облупленного. Но я был умнее их всех вместе взятых. У меня уже тогда было всё,  и все мною были куплены. Поэтому неправду говорят, что капитализм начался в девяностые. Для продвинутых, впередсмотрящих, как я… Разумеется, я это с иронией, вы меня понимаете… Для таких, повторяю, мазуриков, как я, капитализм начался значительно раньше. Хотя, да, - соглашусь с этим, - с некоторыми до поры – до времени ограничениями. Я уже и в те времена, когда у всех всего не хватало, жил припеваючи. Ну а уж когда все шлюзы нараспашку… В двадцать четыре сколотил себе первый миллион. На чем и как, - позвольте не тратить на это время. Не от того, что стыдно, а от того, что скучно. В двадцать шесть я уже подвизался в так называемом высшем свете постсоветского периода. Меня приглашали на разного рода шоу, моя довольная рожа мелькала на экранах телевизора, со мной советовались, как с оракулом, моего одобрения искали.  Женщины…  Словом, я купался как сыр в масле. При всем том мне, повторяю, было еще совсем немного. Я был молодым, внезапно разбогатевшим шалопаем,  и, как любой шалопай на свете, я мог совершать какие-то глупости, не просчитывая заранее,  во что это может обратиться.
-Извините …– Люда заглянула в кабинет.  - Вы надолго?
-Думаю, за час управимся.
-Тогда я прошвырнусь в Сигорицы.
-Да. А что там?
-У Филимонкиных свинья опоросилась. Погляжу на маленьких.
-Хорошо, поезжай.
Люда попрощалась с Евгением Алексеевичем  глазами, скрылась за дверью.
-Ее мать из Липецкой, - объяснил Андрей Николаевич. – Ребенком чуть не каждое лето жила в деревне у бабушки. Сам же я чисто городской. И по батюшке и по матушке, но это так… к слову. Так вот…  - Андрей Николаевич смял еще недокуренную им папиросу, швырнул в  камин, закурил другую. Похоже, он, как это ни странно,  волновался.
-Так вот, по поводу глупостей. Как-то подкатила ко мне сестра. Двоюродная. Года на четыре помладше меня. «Андрюша, да Андрюша, ты великий человек, сделай большое дело. Помоги одной моей подружке». «Сколько?». Я сразу подумал: денег человек просит, я уже привык, что у меня постоянно денег просят. На этот раз оказалось, что нет, не в деньгах дело. «Она институт в следующем году заканчивает. Герценовку». «Ну. И я - то тут при чем?». «Ее по распределению в деревню какую-нибудь могут отослать». В те времена, видите ли, такое еще существовало.  «Что, дать кому-нибудь надо, чтоб не распределили?». «Можно, конечно, и так. Но ты лучше ей ребеночка сделай. Так надежнее. Тогда уж точно никуда не пошлют».  «А почему я? Что у нее больше для такого дела нет никого?». «Да ты что?! Откуда? Она же, ты знаешь, такая скромница! У нее же и парней-то никогда в жизни  не было!». «Ну, на что - на что, а на это-то дело  найдутся и без меня, только свистните». «Нет, ты. Только ты. Пожалуйста ». «Да почему только я?» «Потому что рот на замке  умеешь держать, а другие нет,  и потом приставать к ней не будешь. Я же тебя знаю». Словом, уломала она меня… Извините.  Я сейчас.
Андрей Николаевич вышел из кабинета и, уже из другой комнаты, в окно прокричал жене:
-Будешь мимо скотного двора  проезжать, - загляни, спроси, силос  надо будет им с утра завозить?
Жена что-то прокричала в ответ. Андрей Николаевич вернулся в кабинет.
-Извините – дела, никуда от них… Словом, так… - Вновь уселся в кресло. - Пришел день, точнее вечер, когда это все… Как нами было спланировано. У этой моей сестры квартира тогда была свободная, родители на даче.  Я приехал, когда она уже была там. Я имею в виду эту… Которая захотела от меня ребенка. Я посмотрел на нее. Так себе девочка, ничего выдающегося, скуластенькая такая, одета неважно, хотя и видно, что постаралась, но глаза… Такой синевы и глубины я больше ни у кого не видел. Только взглянула на меня, только окунулся я в эту синеву – чувствую, озноб по всему телу побежал. И сердце затрепыхалось. Никогда такого со мной, хотя сколько их, этих девочек, у меня уже не перебывало. В общем…  подробностей, как все это происходило, я передавать вам не стану. Вы сочинитель. Надо будет, - придумайте сами. Но самого главного я все же не опущу. Когда уже все было готово, то есть когда мы приготовились, чтобы совершить задуманное.  В ней вдруг что-то проснулось. Возмутилось.  Вдруг начала, что было сил,  вырываться из-под меня. «Я передумала». « Не надо» и «не надо».Но куда там ? Мне уже тоже… шлея под хвост попала. Захотел уже я ее. А я, если чего-то или кого-то захочу, - и упрямства, и силушки у меня ого-го. И как не трепыхалась она, как не умоляла меня ее не трогать, - я свое дело сделал… И кузина моя,  насчет того, что у этой девочки до сих пор никого не было, меня не обманула. Я был первым, хотя и годков ей было… Я так понимаю, где-то уже за двадцать. 
Короче, я свою функцию семеноводческую выполнил, как меня об этом просили. Мы расстались. Она плакала, спрятавшись за занавеску. Кузина ее утешала, я что-то ей там пообещал. Дальше с десятка полтора, пожалуй, лет наши дорожки по жизни не пересекались. И с кузиной вскоре после того мы расстались, вышла замуж за болгарина. Поинтересоваться, что там с ее подругой, стало не у кого.  Но вот… эти ее удивительные синие глаза… Этот взгляд…  Я запомнил на всю жизнь. Стал часто видеть ее во сне. Как раз за разом просит, умоляет, чтобы я оставил ее в покое. Но каждый раз, - это прямо кошмар какой-то, - я делаю свое дело. Делаю и делаю, довожу задуманное до  конца. Даже со злорадством с  каким-то. «Ты же сама так захотела. Теперь получай».
Бизнес мой между тем процветал. Я женился, жена родила мне двоих, с интервалом в два года, мальчика и девочку. Все-все, как я того и хотел. Возмужал, посолиднел. Рожа моя на экранах телевизоров уже не мелькала, и в желтой прессе мои похожденья полоскать перестали. Я теперь, в основном,  проживал  заграницей. Меня чаще можно было увидеть, допустим, на велогонке в Сан-Ремо, на кинофестивале в Каннах, или на собственной вилле на острове Корфу с видом на Эгейское море. В Питере бывал лишь наездами, то есть работал вахтовым способом, как нефтяники в республике Коми. Как-то во время одной такой вахты, на каком-то мероприятии, посвященном, Бог знает, какой дате, ко мне подсел архиепископ Псковский Евласий. Видимо, кто-то ему доложил, что мои предки по отцу были скобарями и начал елей в мои уши лить. Они ж все хитрюги, эти… которые по верху плавают, даже в церкви. Мол, мы затеяли восстановление храма на вашей исторической родине, не будете ли вы так щедры и добры. Короче, дело понятное. А, надо вам сказать, я тогда еще не верил ни в Бога, ни в черта, но уже где-то… как-то подсасывало: «Не пора ли и мне тоже… начинать… так, на всякий пожарный случай…  как-то Бога заранее замасливать, грехи замаливать?». Короче,  уступил я тогда архиепископу.  Дал, что просили. Даже с лихвой. Но с условием, что я сам прослежу, куда и на что мои кровные уйдут, не хотел, чтобы мой дар в чьих-то, пусть даже епископских бездонных карманах осел.
 Пришло время отчитаться. Привезли тогда меня на машине митрополита. Целая свита со мной. Сначала церковь осмотрел, убедился, что на мои денежки сделано, потом к настоятельнице монастыря на разговор пригласили. И вот сидим мы у нее, я, она и митрополит, о чем-то мирно беседуем, кто-то в дверь постучался. Потом монашка входит, подходит к настоятельнице, какую-то бумажку протягивает, настоятельница очки надевает, эту бумажку про себя читает, а монашка на мгновение оборачивается и смотрит, может, даже с любопытством на меня. Ну как же! Благодетель их приехал. Только на одно мгновение и задержала на мне взгляд, но этого мгновения мне было достаточно, чтобы я ее узнал. И ни время, ни одеяние ее, - ни  то, ни другое не помешало. Ее глаза. Бездонно-синие. Ее взгляд. Такого в мире ни у кого больше не существует. Меня как будто поленом по голове. В глазах потемнело. Настоятельница бумажку прочла, между нею и моей… Ну, то есть не «моей», конечно, ну, вы меня, словом, поняли… В общем,  какое-то обсуждение началось. О чем они говорили, - не вникал, не понимал. Запомнилось только одно: косая бейка какая-то. До сих пор не представляю, что это такое, а вот только ее , эту косую бейку, почему-то услышал и запомнил.
Моя же синеглазка, больше не глянув в мою сторону, ушла, мы тоже еще немного посидели, а потом нас всех пригласили на трапезу. Вот хоть и церковь, а демократии там тоже, между нами говоря, днем с огнем. Время трапезы общее, но нас, кто чином повыше, да весом потяжельче, уединили в отдельной трапезной. Не было у меня возможности еще раз глянуть на мою, хотя и очень хотелось. Потрапезничали, пора в обратную дорогу собираться, и тогда я попросил настоятельницу уделить мне еще какое-то время. Матушка Иоанна, надо вам сказать, удивительнейший человек. В прошлом, вы не поверите, музыкальный критик, Гнесинку заканчивала, но это уже другой разговор. Короче, пригласила она еще раз меня к себе. Я и задал ей первый вопрос. «Кто эта монашка, которая к вам с бумажкой приходила?». «Матушка Кириена. Хозяйка швейной мастерской».  «А как она к вам попала?». «Как все. По велению души и сердца». «Да, я это понимаю, насильно здесь никого не держат, но что-то ее заставило?». «То, что заставило когда-то меня и заставляет других. Неудовлетворенность мирской жизнью». «А нельзя ли поподробнее? Наверняка была еще и какая-то совершенно  конкретная причина?». Тут надо отдать должное настоятельнице. Может, кто-то другой на ее месте, уже указал бы мне на дверь, но матушка Иоанна проявляла ангельское терпение.  «Я так понимаю, вы отчего-то хотите узнать, какой матушка Кириена была в миру?». «Да, очень хочу! Если можно». «Это невозможно». «Почему?». «В миру была не она, а то, что ей предшествовало. У нее поэтому и имя другое. А то, что было, уже умерло».  Это была стена, я ее почувствовал, но и я был не тем человеком, от которого так легко можно было отвертеться. «Матушка Иоанна, - я внутренне собрался, как, может, не собирался в своей предыдущей жизни никогда, - я вижу, вы добрый человек. Вы хотите мне добра?». Улыбнулась: «Можете в этом не сомневаться».  «А это – вопрос моей жизни и смерти. Мне надо хоть что-то о вашей матушке Кириене узнать. Хоть капельку. Хотя бы один намек. Мне этого достаточно. Я сообразительный. И я больше не стану к вам приставать». И я в очередной раз победил! Настоятельница еще подумала-подумала, вздохнула: «Что ж… Если это для вас так важно… Матушка Кириена пришла к нам с улицы». Я чуть со стула не упал. «Как «с улицы»». «Вы не знаете, что это значит? Вам надо объяснять?». «Этого не может быть! Вы не могли что-то напутать?».  Вот когда терпению настоятельницы пришел конец. Рассердилась, нахмурилась и не глядя на меня, уже недобрым голосом: «Нет, ничего не путаю. Извините, - встала, - у меня дела».

6.
-Извините, - Андрей Николаевич также поднялся с кресла, - я окно закрою.
В самом деле, Евгений Алексеевич также  услышал, как где-то билась  незакрепленная оконная ставня. Андрей Николаевич вернулся через пару минут.
-Ветер.  Обещали этой ночью настоящий ураган.  Что-то происходит с природой. Я вам еще не наскучил?
Евгений Алексеевич покачал головой.
-Тогда продолжим… Вот хоть и сказала матушка Иоанна, что она ничего не путает, я ей не поверил. Не укладывалось никак в моей голове, что та робкая, неопытная, беспомощно барахтающаяся  в моих грубых объятиях девчушка могла, что называется, «пойти по мужикам». Ну, не такая она. Не из того материала сделана. Вернувшись в город, навел по своим каналам справки. Узнал, и как ее мирская фамилия и где она, прежде чем постричься,  жила. Оказалось, на Васильевском острове.  Сейчас там прописаны ее мать и младший брат. И тогда я поехал к ним… Вы сами, где в Питере живете?
Евгений Алексеевич ответил.
-Моя квартира тогда была на Морском проспекте. Район Приморский. Сейчас там живет моя дочь со своим семейством. Вот есть какая-то странная особенность у Васильевского острова. Кажется, исторический центр. Много такого, что туристам можно показать. Стрелка, университет, Репинка. Но это фасад. А еще встречаются там такие заброшенные уголочки…линии… Где так все обвалилось, просело! Такой гнилью пахнет, что не приведи Господь. Таким вот, примерно, домом оказался и тот, где жили Катеринины мать и брат… Да, я ж еще не сказал, что в миру ее звали Катериной. А теперь представьте меня, шикарного, в костюме от Версаче, шагающим  по давно не убираемому двору, проходящим  мимо переполненных, издающих вонь  (дело происходило в жаркий летний полдень)  мусорных бачков, потом взбирающимся по пропахшей человеческой и кошачьей мочой лестнице, без лифта, на последний восьмой этаж. Представили? Вот так-то. Стучусь, потому что звонок, понятное дело,  не работает.  Стучусь долго и безответно. Но я, вы уже знаете, человек упрямый. Все-таки достучался. «Кто там?»- какой-то мужик. «Милиция». Не знаю, что вдруг в голову пришло так сказать. Может, подумал, - назовусь иначе и вовсе не откроют. Сработало. Дверь не сразу, вначале повозились, все-таки отворили. Мужик в майке и трусах. «Вы?...» - назвал фамилию. Я решил, что это и есть Катеринин брат. Оказалось, что нет. «Они вон там. А вы это…из какой такой милиции? Как будто не похоже». Я, не ответив, пошел  вдоль заставленного каким-то добром коридора. Двери справа и слева. Только тогда понял, что попал в коммуналку. Матерь Божья! У меня уж как-то и из головы вон, что на этом свете до сих пор существуют коммуналки. И вот иду я, держу направление на указанную дверь, и невольно думаю. «И это то, ради чего эта бедная  девчушка решилась, чтобы родить неизвестно от кого ребенка? Неужели именно это убожество она так боялась, так не хотела потерять?».  Чуден этот мир. О-о, как чуден.
Дошел до двери, постучал. Опять ни ответа, ни привета. Вошел без разрешенья. Комната большая. Была б еще больше, если б не перегородка. Мебелюшка еще та, но все чисто, опрятно. Книжные полки. Письменный стол. Портреты Пушкина и Горького. Слышу, кто-то сопит за перегородкой. Заглядываю. Мужичок лет тридцати. В одних трусах. Спит, разлегшись на диване. Бужу. Вскакивает. Смотрит обалдело. Сначала ничего не понимает. Называю Катеринину фамилию, подтверждает кивком головы. «А ваша мать?». «Сейчас будет, в аптеку пошла». «Что днем спите?». «А вам какое до этого дело? И кто вы, вообще, такой?». «У меня дело до вашей матери». «Какое у таких, как вы, может быть дело до таких, как мы?». И тут я вижу на стене еще один портрет. Ба! Это же Троцкий! Бронштейн. Лев Давидович. Собственной персоной. Сразу пропало желание задавать этому человеку еще какие-то вопросы. Да тут, к счастью, в комнату вошла пожилая женщина. Сразу догадался, что это Катеринина мать: глаза потухшие, обесцвеченные, но изначальная синева еще проглядывает. Вошла и смотрит с испугом, потом, опережая меня: «Что-нибудь опять натворил?». Я понял, что она имела в виду своего сына, и поспешил ее успокоить: «Я хотел бы поговорить с вами о вашей дочери». Хотел успокоить, а на деле получилось, - перепугал еще больше. «Что с ней?!». Аж затряслась, побелела в лице. «Все-все в порядке. Я недавно ее видел». «Где это вы ее видели?». Я коротко объяснил,  и женщина постепенно пришла в себя. А в объяснение своего недавнего испуга, тихо, как будто остерегаясь, что сын ее услышит, сказала: «Она последняя у меня. Последняя надежда». «Мы можем с вами сейчас где-нибудь сесть и спокойно поговорить?».   Она немножко подумала и сказала: «Лучше не здесь». «А где?». «Идите за мной». Мы вышли сначала из комнаты, она пошла вдоль коридора, я, естественно, последовал за ней. Покинули квартиру. Я решил, что сейчас мы пойдем по лестнице вниз, а на деле – мы пошли вверх. Прошли  с десяток ступенек и добрались до небольшой площадки. Дальше некуда, там уже крыша. На площадку выходит небольшое овальное окно. Маленький, с продавленным сиденьем диванчик. Пальма в большой деревянной кадке.  «Это мое место. Моя гостиная. Я тут часто. Особенно, когда к Мише его соратники по борьбе придут. Садитесь, нам тут никто не помешает».
Оконное стекло не очень чистое, однако кусочек неба виден.
Надо бы о Катерине, но меня уже задело это случайно оброненное «соратники по борьбе». По какой борьбе? «И с кем же ваш сын борется?». «С этой властью. И с такими, как вы». Понятно. Больше… у матросов нет вопросов.  «Можете мне рассказать, что случилось с вашей дочерью?». «А откуда вы знаете мою дочь?». Я ждал этого вопроса и был готов на него ответить. «Я познакомился с ней – уже много лет назад – через свою двоюродную сестру. Она, от вас не скрою, понравилась мне. Мне интересна ее судьба». «Так это вы?- посмотрела на меня в упор. – Это от вас она родила». Уже не вопрос, а утверждение. Я был к такому повороту уже не готов, может, поэтому так невпопад и ответилось: «Так она все же родила?». «Зачем?». Теперь ее вопрос. «Что «зачем»? «Зачем вы это сделали?». «Я не хотел, меня попросили».  И какой же свиньей я сейчас себя почувствовал! «Так она действительно родила или не родила?». «Да, недоношенного. Он прожил всего три дня». Ну, что на это скажешь? Хотя я должен был что-то сказать, но ни одного подходящего слова  на ум не приходило. Но и молчать   до бесконечности также было нельзя. «И что дальше?». «Дальше ее как будто подменили. Стала сама не своя. Как будто в нее что-то вселилось. Стала куда-то пропадать. Бывало, что и по несколько дней, ее все нет и нет. Вернется, - нечесаная, неумытая, спиртным  изо рта. Я ее ругаю, она молчит. Ругать хоть и ругаю, но понять, что с ней и как… То ли ума, то ли еще чего-то не хватает. Так и жили, пока мне другие глаза не открыли… Я после этого… как пришла… чуть не убила ее, а она… Только ее и видели. Пропала. Будто сквозь землю провалилась. Я уж и в милицию подавала, куда я только не ходила и кого не просила, чтобы разыскали, вернули мне мою дочку, - и все впустую. Лет семь от нее ни слуху, ни духу. Уже решила, что она нежива, и только уж как-то, года три  назад, приходит от нее по почте весточка. «Я схимница, мама». И все. Нет, подпись еще. «Матушка Кириена». Хорошо хоть на конверте адрес оказался. Только из него и узнала». 

7.
Здесь Андрей Николаевич какое-то время помолчал, потом поднялся с кресла:
-Может, все-таки выпьете со мной?
На этот раз Евгений Алексеевич  согласился. Андрей Николаевич вышел, вернулся с полуштофом, стопками. Выпили, потом зазвонил телефон. Андрей Николаевич с кем-то поговорил, кажется, с женой,  потому что речь шла как раз об уже упоминавшемся раньше силосе. Закончив переговоры, поинтересовался:
-Хотите продолжения?
-Если оно есть.
-Есть. Конечно. Впрочем, это, скорее, уже не продолжение, а заключение. Я уже сказал вам: я почувствовал себя свиньей. Такое со мной случилось впервые. Я всегда ощущал себя правым и на коне. Лихим рубакой, которому любое море по колено. И вдруг оказался в каком-то… дерьме. Хотя, казалось бы… Ну, какое преступление я совершил?  Даже не изнасиловал.  Это она САМА так  захотела. Мое единственное преступление это то, что у меня не хватило желания… cказать «Нет». И баста. Я сидел на этом драном  диване, смотрел в мутное оконце и – одновременно -  себя оправдывал и себя обвинял. Наконец, выдавил из себя несуразное: «Извините». Показалось, - одного слова мало. Начал соображать, что бы добавить, но женщина меня опередила. «Это не вы, это я». И тут… Будто лётку в доменной печи пробило: из нее полился раскаленный металл. Должно быть, долго копила в себе, и не находила, перед кем отчитаться. Фактически, она отчитывалась, исповедовалась  перед человеком, который изнасильничал над ее собственной дочерью! Бред какой-то.
Она говорила долго. Если буду все пересказывать, времени займет не меньше, чем у нас с вами, а, может, и того больше. Сначала о своем детстве, как им всем худо жилось в деревне. Родом она была откуда-то из-под Мурома. Ну, вы сами знаете, места там действительно особенно темные, глухие. О поголовном пьянстве, о нищете, точнее, о внутренней убогости, о невозможности услышать нормальное человеческое слово, без мата, о том, как девушке практически невозможно найти себе там нормального, непьющего, работящего  мужа. О том, как она поставила перед собой цель: во что бы то ни стало вырваться оттуда. «В Москву! В Москву!». Представляете, конечно. Но с другими действующими лицами и декорациями.  О том, как с отличием закончила школу, поехала в Ленинград, поступила в педагогический. Как вышла замуж за совершенно нелюбимого человека единственно за тем, чтобы ее опять не вернули туда же, в опостылевшее ей любое село.  Как нехотя родила от этого человека и даже обрадовалась, когда он ее с двумя детьми бросил, настолько он ей был нелюбим. Как она боялась, - как бы ее дочь после института не заставили также жить в деревне. Как учила и как внушала ей, чтобы – не дай Бог! «Делай все, чтоб только опять не село». А Катерина  до поры до времени была покорной, внимательной и послушной.
 Женщина б еще говорила и говорила, объясняла и объясняла, ругала себя и ругала, если бы не ее сынок. Вышел на площадку. «Ты там долго еще? Мне уже пора уходить». Когда мы уже поднялись с дивана, я ее спросил: «А вы хоть виделись с вашей… Катей?» «Виделась. Пару раз. Я туда приезжала. Она добрая, все меня утешала, но… это уже не Катя, она другая. Это матушка Кириена».
Перед тем, как окончательно попрощаться, я как-то неловко, надо признаться, - сам чувствовал: делаю что-то не, - предложил ей деньги. Хорошие. Они были заранее мною приготовлены. Она шарахнулась при виде их. «Что вы? Что вы? Да ни за что! Мы совсем не нищие. У нас все есть». Возвращаясь к себе, еще по дороге, меня и осенило. «Не этими жалкими подачками я должен откупаться, искупать свою вину. Мне должно сделать что-то куда более серьезное. Мне нужно совершить переворот в себе». О том, что я, в конце концов, совершил, об этом  перевороте, - все это сейчас перед вами. В натуральном виде. Даст Бог, - ничто не заставит меня повернуть вспять. Хотя, что скрывать? – временами очень даже этого хочется. Дураков, да паразитов разного вида  на Руси за эти годы развелось такое неимоверное множество! И так они временами достают… лапают… кусают… А в том, как я поступил… Думаю,  дело тут не только  в Катерине. Она лишь на пике. Последняя капля. Я уже шел к этому все последнее время. Мне нужен был только последний толчок.
-А как ваше преображение было воспринято вашими?
-Жена … Вы видите сами. Для нее  самой это органично. Мы с ней одной закваски. Она, не признаваясь мне в этом, похоже, переживала, примерно, то же, что и я. Хуже с детьми. Им понять сложнее. Но ничего. Они тоже растут, набираются ума-разума.
-Вы… как-то встречались… признались Катерине?
-Мы часто видимся.  Мне там, у них часто приходится бывать. По делам.  Узнала ли она меня? Не знаю. Кажется, что, да, но не подает виду. А я… Признаюсь, меня ужасно притягивает к ней. Но… страшно.  Да, боюсь. Да и к чему? Ну, может, простит, может, посочувствует, а мне этого надо? Не уверен. Нет уж, пусть лучше так – без прощения. И без сочувствия. 

8.
Что ж, это Андрея Николаевича еще до сих пор после всего, им сотворенного, ломает, а Евгения Алексеевича, который, вроде, ничего не натворил,  услышанная им человеческая исповедь как будто даже утешила. Какую-то даже уверенность в себе почуял, что, если не все, то многое в этой   жизни еще наладится. К тому же и не с пустыми руками домой вернется. Не удалось, заполучить ровно то, что хотел, зато неожиданно обрел то, о чем не думал-не гадал.  На следующий после встречи с Андреем Николаевичем день решил еще раз проведать монастырь. Теперь уже, благо погодка опять разгулялась, -  пешочком. 
На подходе к Владимировцу, уже показались на фоне ясного неба голубые церковные купола, его обогнал большой экскурсионный «Икарус».  Ко времени, пока дошагал до церкви Евгений Алексеевич, гости уже вышли из автобуса. Сгрудившись, слушали их вожака-экскурсовода. Примазался  к группе и Евгений Алексеевич. Экскурсовод был мужчиной, говорил очень хорошо поставленным голосом (как потом оказалось, - то был бывший актер), и, хотя Евгений Алексеевич  стал скромно позади всех, до него доносилось каждое его слово.
-Что нам точно известно, имя пригорода Владимировец возникло в честь крестителя Руси князя Владимира, который провел именно здесь свое детство и отрочество. И было это место изначально форпостом на юго-востоке псковской земли еще в десятом веке. Сама же церковь святого Николая Чудотворца, которую вы видите здесь, была первоначально сооружена в 1797 году. Не здесь,  правда, а на соседнем холме…
Когда экскурсовод  довел свою лекцию до конца и приехавшие потянулись к притвору церкви, Евгений Алексеевич пошел вместе с ними.
Внутри церкви скромно, но так и быть должно: она и не рассчитана на то, чтобы посетившие ее глазели по сторонам, отвлекались на лепнину, на позолоту, на чьи-то выдающиеся росписи. Нет, конечно, ни один выдающийся живописец, ни прошлого, ни настоящего, к убранству этой церкви руку не приложил. Но это даже и лучше.
То, что, собственно и называется церковью, то есть ее срединная часть, это обиталище  нашего,  тварного, несовершенного мира, противостоящего  алтарю, где обитает дух Божий, то есть мир горний.  Между  обОжеными мирянами, равно как и совсем не обОжеными,  вроде таких же, право слово, не в обиду ему будь  сказано,  суетных как он, Евгений Алексеевич, кто, «примазавшись» к чужой экскурсии, ничтоже сумняшеся… да, вроде бы, так… забрел под эти своды, и алтарем, миром вечности, царством Божиим,  существует и вполне зримая и в то же время символическая преграда. Этой преградой является иконостас.  Да, Бог отделен от нас, потому что, пока мы являемся жителями этого нижнего мира, наделены всеми тварными, недостойными  самого высшего качества свойствами, Он отличен от нас, никак, хоть ты реви белугой, рви на себе последние волосы, не совпадает с нами.  Мы еще должны какое-то подобие Ему, какое-то слияние  с Ним  каким-то образом, через что-то заслужить. Или, еще лучше, саму такую возможность,  так или иначе,  отстрадать. 
Евгений Алексеевич купил свечку потолще и подошел к центральному алтарю.  На алтаре, как и положено, икона. Смотрит:  святые Василиса и Домна. Догадался: «Ба, да сегодня же их праздник!».  Тут же вспыхнуло в памяти бабушкино, услышанное еще в далеком-далеком детстве: «Все, что нужно, Домна в дом приберет,  что не годно – на костре сожжет». А заодно и ее же, бабушкины, «потешки». «У нас, бывало, как в старину на Василису да на Домну? Изношенные у кого лапоточки у крыш домовых, да на скотных дворах повывешивают. А то еще вокруг огорода. На каждом колу по лаптю. Подойдет кто из чужих к огороду, будет дивиться на лапти, еще пересчитает  их, так, смотришь, и забудет, что в огород наметился слазать, да чужой урожай проверить».
Евгений Алексеевич начал ставить на подсвечник свечу, но что-то не заладилось: свеча заупрямилась, никак не хотела ставиться, и тут он услышал, как кто-то женским голосом его спросил:
-Вам помочь?
Живо обернулся… Подле него  стояла она. Матушка Кириена. Евгений Алексеевич мог бы сейчас поклясться, что это она. Да, Андрей Николаевич был совершенно прав, когда говорил, что такой синевы в глазах он больше в жизни ни у кого не встречал. Матушка спокойно смотрела на Евгения Алексеевича, он же, чуть обалдев, - на нее. Наконец, справился с нахлынувшим на него волнением, признался:
-Д-да… Вы знаете… Что-то не то.
Она спокойно взяла свечу из его руки.
-К сожалению, это бывает. Раньше мы закупали свечи, сейчас делаем сами. Пока не всегда получается,  – чуть примяла ножку свечи, слегка удлинила, только после этого свеча безропотно упокоилась на подсвечнике.
Евгений Алексеевич поблагодарил матушку Кириену, она ответила ему улыбкой и пошла куда-то дальше. Он проследил за ней глазами, пока она не скрылась через один из приделов. Высоко поднятая голова, прямая спина. И сохранившееся в памяти, кажется, на всю оставшуюся его жизнь: ее приветливая  доброжелательная улыбка.
«Она уже с Ним, а мне еще ой как далеко».
«Что я? Я здесь всего лишь экскурсант. В лучшем случае, скромный сочинитель. Мне не дано постичь, какой колоссальный сдвиг произошел в сознании этой женщины, если, преобразившись сама, преображает одним фактом своего существования других. Да, не дано это постичь, но в моих силах описать. Сообщить об этом тем, кто меня читает. Что это Чудо – явь».
На следующее утро Евгений Алексеевич   отправился в обратный путь, в обложенный со всех сторон грозовой тучей город Санкт-Петербург.