Теория времени. Книга 1

Содержание


Всё нормально.

Эмоция под кварцем.

      .a Хроники Алкоголика.
      .b Лечение Далапеаса.
      .c 0-0-0.
      .d Ныряльщик в самосознание.

Затянувшийся диалог.

       .a Cвои места.
             .b Выход из кризиса.
       .c Контрольный проект.

Новая дорога


    Приложения.

      а. Теория систем.
      


























I/

«Ты должен понять простую истину, тебя не существует. Твоё сознание слишком могущественно, чтобы позволить тебе знать правду. Можешь притворяться всю свою жалкую жизнь, доктор, — я скажу это любому — вы все выдуманы! У меня нет другого обьяснения, кроме как признать могущество разума. Я знаю твоё будующее, потому что сам его построил, я в курсе твоего прошлого, потому что его нет, я знаю законы мира, но боюсь признаться себе в этом, я - Он»

Передо мной сидел и с пеной у рта спорил с самим собой больной нашей клиники.

Воспользовавшись паузой в рассказе больного Бовского, я отодвинул стул, и быстро, не раздумывая, нажал на кнопку вызова санитаров. Зверинные, напуганные глаза не оставили мне других шансов. Мне не было даже жалко его, он был безумен от ярости. Его незамедлительно связали и унесли в камеру для буйных. Пожалуй, надо было сделать это раньше.

Отпустите меня — продолжал он — какая вам разница, какое вам дело?

 Голос больного затихал в длинном глухом корридоре и, наконец, исчез. На секунду я подумал, что работа, о которой я мечтал не по силам мне, ведь я бы не смог более десяти минут провести с таким собеседником, пусть даже он был связан, но этот страх прошёл достаточно быстро, изчес со скоростью его удаления. Меня также мучала загадка, почему именно моё появление пробудило в нём вспышку ярости, ведь и в бумагах и со слов коллег, последние 17 месяцев он был удивительно спокоен. Он буквально не испытывал абсолютно никаких эмоций, и, наконец, такое значительное изменение в поведении. Я желал больше никогда не видеть этого недочеловека, полу-личность, но не мог себе позволить отказаться от первого за всю свою практику 100% больного пациента. Я остался один в его палате. Рисунки, нарисованные соседним больным, стояли или лежали на полу, часть из них были перевёрнуты, другие – аккуратно выставлены вдоль плинтуса. В центре комнаты лежал полосатый матрац на котором он спал и красная подушка. На стене, привязанная лоскутами из одежды к гвоздям из-под рисунков, висела металлическая кровать. Многочисленные срывания этой конструкции со стены сделали её со временем крайне неустойчивой, если так говорят о свисающих вещах, другими словами, держалась крайне слабо и едва не падала. В целом, его комната сильно отличалась от жилья других больных, не было штор, зато были решётки, видимо, из-за многочисленных неудачных попыток побега. Много исписанной и изрисованной краской бумаги, зачастую нечитаемой. Мебели, помимо уже названной «настенной кровати» и полки с книгами не было. Санитары закончили с транспортировкой пациента и один из них принялся снимать кровать со стены, но я остановил его, решив оставить всё как есть, кровать я в результате не снимал, рисунки не двигал, книги его не трогал и записки бумажные не читал. Он в любом случае, возвращал всё на «свои» места. Последние несколько минут я слушал пациента нашей клиники, возомнившего себя, на этот раз автором мира сего. Его рассуждения повсеместно переходили на высокие тона и слюнявый крик. Невероятно жаль было впустую тратить время, силы и бумагу, чтобы записывать то, что, очевидно, не имеет смысла и не представляет никакой важности ни для меня лично, ни для больного, ни для истории клиники. Я взглянул на часы, которые показывали половину одиннадцатого.

 Я совершенно не понимал, как найти подход к этому человеку. Я сделал глубокий вдох и с особой нервозностью быстро выдохнул, после чего направился в свой офис. Я не имел никакой надежды вылечить Д.Бовского, но так как за его лечение платило государство, он собирался остаться ещё надолго. Похоже, у меня не было выбора, не имея других идей, я решил начать с медикаментозного лечения.

Закрыв за собой дверь со своим именем на двери на замок, я лёг на казённый офисный диван, свесил ноги вниз и принял пару таблеток от головы.
Сдать все отчёты и наработки начальству заранее было верным решением. На рабочем столе оставались только записи, оставшиеся от последней малоприятной  беседы.
Я набрал в грудь воздуха и собрался с мыслями. Мне было сложно сосредточиться, я окинул взглядом свой кабинет. Здесь ещё были наклеяны обои работающего до меня специалиста — зелёные растения на жёлтом фоне, слишком яркие обои, чтобы работать в их окружении, ещё старая люстра и портрет глав.врача клиники над столом. Если бы я хотел приглядываться в этот портрет, то непременно заметил бы его чистый стол, его нелепую старость и не менее нелепый портрет не менее нелепого министра медицины на стене в его офисе; это своего рода традиция — вешать портрет человека, которого ненавидишь на стену своего рабочего места. От обоев мне удаётся укрыться выключением света, потрет всегда можно развернуть лицевой стороной к стене, а люстру завтра заменят. Мой стол, в отличии от рабочего места моего начальника был завален делами, как, видимо, стол любого молодого специалиста. Потушив свет и развернув портрет, я постарался расслабиться: таблетки уже начинали действовать, но с каждым разом мне нужно было всё больше, мигрени становились хроническими. Голова кружилась, сильно хотелось есть.  Я сложил все документы в папку с досье больного Бовски, отпер дверь, сменил халат на свой чёрный кожанный дождевик с капюшоном и двинулся к автобусной остановке.

Двигаясь в направлении выхода, лениво передвигая ноги, память гораздо менее лениво воспроизводила мои последние двадцать два года жизни, мои единственные двадцать два года жизни. Я не склонен к ностальгии, но вспоминал всё до мельчайших подробностей и боролся с дрожью, одолевшей меня. Под ногами прогибалась зелёная трава. Я уже не мог идти так же уверенно, как это было в университете. Под ноги теперь приходится смотреть и мириться с зелёными реалиями газона. Я вспомнил свою настойчивость и желание, свои достижения и труд, твёрдость руки и сомнительность знания. Странно сейчас осознавать, но университетская уверенность строилась исключительно на уверенности в неправильности, на неоспоримом факте отрицания истины. То есть я не знал точно ничего, кроме того, что ложно любое знание, оно само по себе не было знанием, а, скорее, чувством, неосознаваемой эмоцией. На этом, наверное и строилась моя философия того времени, утопическая философия уверенного в себе студента. Я часто просыпал пары, перечитывал «Зелёную Книгу», замышлял о великом и уникальном, пропитывал себя надеждами о грандиозном. Правда я всегда осознавал, какой будет моя жизнь и во время каждой пьянки трезво смотрел на вещи, от чего не мог убежать и за что ненавидел себя.

Я запнулся о поребрик, странно, ведь раньше я называл его бордюром, остановился на несколько секунд, и снова продолжил свой путь. Так вот, студенческие годы не оставили мне той уверенности, зато дали миллиарды неотвеченных вопросов и зависимость от химии. Всё пробовал на себе.

Я работаю в клинике для душевно больных, это место – нечто среднее между клиникой и реабилитационным центром, где каждый из пациентов должен чувствовать себя как дома, но живёт как в тюрьме. Большинство из них – люди искусства. Музыканты, художники, бывают политики и даже сантехники, но, что важно, история каждого из них – это загадка, которую мне предписано разгадать.

Я добрался до остановки, сел в автобус и уже через сорок с лишним минут засыпал в своей постели. Ни пятидесяти грамм ГленЛивет, ни снотворного, ни украденного метилдофа не понадобилось: я уснул под треск сверчка. Я на секунду открыл глаза, и ...

Удар по голове,  я очутился на полу. Встал. Из тени ко мне вышел человек в моём чёрном плаще.
- Что произошло? – спросил я.
- Видишь ли, пареный клён повалился налево ради ещё одной порции рапированной гильзы. Я машинально выкрутил лампочку. Точильный аппарат, приклоняя колени, раздавши количество в кармане в три раза превосходящее его стабильное благоденствие.
Он привстал на стул и начал свою речь: «я прорвусь в первые ряды, но только спрося разрешения у камина» Стук-стук. Металлическая дверь издала звук влитой в неё струны. Может гитарной, может скрипичной.
- Кто вы? О, ужас! – почти тихо проорал я.
- Карпович – создавая настроение карапуза и матери.
Его лицо сменилось с радости на полезное свойство человека-друга. Кофе остыл, Балкон одиноко влачил своё существование посреди стены. Сильный, судя по ширине его рук, человек вошёл в комнату, создав тем самым атмосферу теперь уже полного главенства…
- Ничего не понимаю, что вам от меня надо?!
- Убей свой мозг!
- Что?
- Уничтожь любые проявления сознания, любые процессы хоть отдалённо напоминающие мышление и ты будешь нас благодарить. В темноту твой разум и мысли. Они не интересны никому кроме тебя. Умри как личность, будь эмоцией. Нет надобности думать. Растворись в своём чувстве, стань одной единственной эмоцией, позволь ей тебя накрыть и поглотить. Поглоти её, воссоединитесь, растворись. Она – всё что у тебя есть, всё, что есть ты! Она – Ты, Ты – эмоция. У тебя нет прошлого, нет будущего, ты не студент, не сын, не брат, не друг, не человек. Ты только лишь она – уникальна и чиста, драгоценна и безгранична. Ты вечен и не чувствуешь времени. Ты удивителен и ради тебя готовы рисковать, жертвовать. Ты можешь занять целую голову, весь мысленный простор. Ты эмоция. Ты способен заставить кого-то умереть, меняться, творить, уничтожать. Ты растворяешься и становишься хозяином чьего-то мышления и делаешь с ним что хочешь. Убей его мозг! … Сейчас! Вы его родители.

Меня снова ударили чем-то по голове и я проснулся… Приснится же… Слава богу, только сон.

Будильник раздражительно пищал и почти лишил меня слуха. Умылся, позавтракал, оделся и выехал на работу. Вторник,... этот грёбанный вторник... В такие дни как этот, я ненавидел свою работу. Безвозвратное чувство мелочности происходящего, безысходность большинства больных, двуличность подчинённых и наглость начальства уже успели найти способ выводить меня из себя за считанные секунды.

Я приехал вовремя, как, впрочем, и всегда, вошёл в свой кабинет, включил свет. Вчерашние записи лежали там, где я их оставил. Сегодня я должен посетить и осмотреть всех больных нашего отделения: дело не из приятных, но терпимое и, наконец, обязательное. Короче говоря, избежать этого не получится. Начало обхода было запланировано на полдень. У меня было ещё достаточно времени, чтобы изучить досье больного Бовски, того, который истребил вчера половину моего драгоценного вечера. Я достал его из верхнего ящика стола, и, уже на титульном листе, мой взгляд остановила надпись: «Далапеас Бовски. Задержан силами местной полиции» Я открыл досье. На первой странице была его фотография. Он смотрел в камеру и в то же время, взгляда его уловить было невозможно… Странное чувство… В карие-зелёных глазах читалась ненависть. Немой вопрос «почему?» Из под капюшона чёрного дождевика, дико похожего на мой, торчали неаккуратно причёсанные, средней длины волосы, цвета соломы, широкий лоб, на котором уже проявлялись горизонтальные морщины от частых движений тёмными бровями. Он полон безумства, нет необходимости учиться на медицинском факультете восемь лет, чтобы это определить. Он выглядел совсем молодым, странно, как рано его арестовали и прописали жизнь здесь, часто, в подобные клиники попадают гораздо позже... должно пройти много времени, прежде чем человек сойдёт с ума, а если он с рождения не в ладах со своей головой, то меня удивило бы как он сумел так долго просуществовать на воле. Его лицо казалось мне удивительно знакомым, хотя я уверен, что не видел его раньше.  Должно быть, этой фотографии не менее пятнадцати лет, судя по его сегодняшней внешности.

В мою офисную дверь постучались и вошли без моего разрешения. Это был заведующий отделения.

Привет, Дейл!
Я не Дейл, сэр.
Мне всё равно. А, вижу читаешь документы Бовского, давай, закругляйся и пересылай их мне, да скорее, это важно.
Сэр, это мой пациент. Строгости и уверенности в моём голосе, к моему удивлению, хватило, чтобы он согласился. Он слегка оторопел, набрал в грудь воздуха и медленно выдохнул.
Ладно, ты сам его мне отдашь в конце недели, а уж я подожду.  Он развернулся и мне показалось, что он назвал меня перед выходом щенком. Теперь я определённо не мог отказать себе в этом наслаждении, вылечить мистера Бовского. Я снова вспомнил задор университетского возраста и, будто ожил. Дождавшись, когда шагов моего начальника уже не было слышно, я выглянул из офиса, и, убедившись в отсутвие кого-либо в коридоре, запер дверь и вернулся к досье. На этот раз с уже совершенно иными эмоциями.

Сложно было опираться на то, что в этом досье хранилось: чёрствые документы выдавали только факты из официальных арестов, протоколов и прочей системной макулатуры. Мне необходима была информация о его личности, на крайний случай, о его частной жизни, друзьях, знакомых, хоть что-то….
И мой поиск, наконец, увенчался успехом: среди бесполезного мне, как доктору, хлама, отыскалось, чудом попавшее сюда, недописанное письмо Бовского, точнее, только части письма. Без адресата, без обращения, без прелюдий..

«Прочтите повторно через неделю, и еще раз через две, затем отложите в сторону на пару месяцев и вернитесь к нему, когда жизнь станет невыносимой из-за собственных переполняющих голову мыслей. Ваше воспитание не позволит вам этого не сделать. Наши, к сожалению, поступки проконтролированы поступками наших предков, традициями и предрассудками” …….. “Всё, каждая мысль в наших головах есть предопределённость, заложенная с рождения. Мыслить иначе никто не может. Пусть вас учили с детства думать на итальянском, а Иоганна – на немецком. Каково вам осознавать, что язык – все слова, вся ваша речь – не естественна, а привнесена в ваше сознание. Нельзя думать отстранённо, ваша мысль подчинена логике – набору утверждений, как и моя. Слепые живут иначе – верно, они пропускают зрительные иллюзии системы. …» часть текста была пропущена и далее «.. мы, то есть они, далеки от магистрали. Нет правды или обмана, всякое имеет основание, но магистраль одна и не подвергает сомнению нас.» Остальная часть текста была размыта и прочитать её возможности не представлялось.

И больше ничего, никакого подобия личностных данных я не обнаружил в досье, кроме, моих конспектов нашей с ним беседы. Закрыл и отложил досье в сторону.  Он неохотно соглашался, очевидно, расставаться с мыслями или излагать свои идеи моему предшественнику или кому-либо ещё. Однако я был почти уверен, что однажды буду  знать о его жизни каждую мелочь. Человек без прошлого и, видимо, будущего. Абсолютно никакой информации о возможных причинах его сумасшествия, ничего, что могло бы помочь мне. Вообще ноль. Честно говоря, я ожидал большего от прочтения его дела. Придётся собирать сведения посредством личной беседы. Алкоголь? Наркотики? Наука? Творчество? Чем вообще занимался этот тип? Он абсолютно точно получил образование, притом, достаточно хорошее, это было понятно по его речи, он уважал окружающих достаточно, чтобы избегать нецензурной брани, в то время как остальные пациенты ругались как сапожники, да при том боязливо хохотали над собственными пошлыми высказываниями. Я откровенно желал знать хоть частицу жизни Бовского. Большая стрелка часов подходила к одиннадцати, я пообедал. В столовой мне выдали, как всегда талоны, по которым, кроме чая и суши, мне приходилось вталкивать себя сомнительного качества блюда индийской, кажется, кухни.

После прошедшего быстро и нелепо обеда, я принялся за свою рутину – обход и консультация больных. Первым на очереди был старик, в прошлом алкоголик, свихнувшийся после смерти жены. Он был похож на одного из пьющих в рекламе мужчин, только значительно старше. Я вошёл в его комнату.
- А, это мой любимый доктор! Проходите, проходите, как я рад вас видеть. Выпьем по бокалу пива? Я угощаю.
Пива не было, как и других напитков, за исключением воды и сока. Он опустил голову и расстроился, губы его надулись. Продолжал смотреть в пол и, казалось, страдал от безделья и невероятной силы лени. Рисовать, читать или работать его заставить было невозможно.
- Я скучаю по свободе. Я никогда не ощущал её в полной мере, Она всегда рядом, но недостижима. Я скучаю по будущему, потому что его у меня нет, а было когда-то давно. Что вы хотите от меня? Моё прошлое, чтобы написать в блокноте обо всех приключениях? Их было много. Я много путешествовал, искал её с каждым годом всё чаще. Сначала мои путешествия были короткими.. я не уходил надолго и возвращался легко, с нетерпением ждал и всегда был рад дому. Сами путешествия давались мне значительно тяжелее, частенько болел морской болезнью и обещал себе не повторять своих путешествий, но что-то звало меня туда с непреодолимой силой, а дом становился всё менее выносимым. Проходили годы, и я становился отличным мореплавателем, совершал путешествия дальше и более длительные, я научился бороться с болезнью, становился настоящим морским волком. Знаете какой я в море? Сплавайте со мной?
- Продолжайте рассказ.
- Ну так, я стал истинным специалистом. Жаль только мою команду, отличные, знаете, были ребята. Кто-то сгинул в море, кого-то море напугало и не принимало больше, один мой товарищ даже плавать не может себя заставить – слабы, а я силён и могуществен, когда в руках штурвал и попутный ветер в парусах, я хорош!
Мой дом становился всё менее уютным – он не подвергался уборке, сад зарос, крыша обвалилась и ремонтировать его у меня не было желания. Я всё с большей неудовлетворённостью возвращался домой, меня мутило и голова раскалывалась из-за отсутствия моря под ногами.
- Где вы бывали? Были у вас достижения в мореплавании, какие-нибудь острова новые, торговые пути?
- Пути? Вы больны, доктор? Мы же в 21 веке живём! Я всю жизнь искал сундук, но, наверное, его нашли до меня.
- Может, его и не было никогда?
- Простите, как? – промолвил старик после значительной паузы, сглотнул слюну. – Не могло такого быть, я чувствовал его существование, он был, точно был, точно есть где-то. Отпустите меня, дайте корабль, лодку, можно подводную, я найду, найду. Найду!
- Нет, вас я никуда не отпущу.

- У меня прекрасная жена – продолжал он – она сказочной красоты женщина. Я и она, мы вместе, мы рады, когда рядом. Я чувствую её тепло… Мы гуляли и кидали снег. Мы радуемся. Я держу её на руках и смотрю в глаза. …
Он мямлил и разобрать было сложно, к тому же часто путал времена глаголов и захлёбывался от радости, когда вспоминал свою жену.
- Когда лечение закончится, она встречает меня у выхода и мы снова вдвоём, правда?
- Если вы, конечно, хотите выздороветь, вам придётся её забыть, это я вам как врач говорю.
Он тревожно поднял на меня глаза, из которых текли слёзы. Он закрыл лицо руками, убежал в угол, накрылся одеялом с кровати и начал рыдать. Все громче и громче. Он прекрасно знал о гибели, я сам лично говорил ему об этом трижды, но всякий раз – одно и то же: непрекращающиеся рыдания. Его крик мог тревожить других больных, мы были вынуждены вколоть ему снотворное и метилдоф. Пациент улёгся спать, а я продолжил обход. Вынужденная возня угнетала меня и, поэтому, беседы я предпочитал проводить чёткие и по-существу. Большая часть моих подопечных больны без шансов на выздоровление. Трата времени на них означала бы отнятие времени от тех, кто шансы ещё имеет.

Следующим пациентом был молодой парень и, судя по его истории болезни, он не в себе уже около пятнадцати лет. Родители делают всё, чтобы вернуть его к нормальной жизни, но он продолжает рассказывать выдуманные истории, отвечая ими на любой вопрос.
- Паренёк! Как ты себя чувствуешь?

- Я был в жуткой агонии, ничто не могло запретить собственным мыслям свести меня с ума. Эта жаркая пустыня, порождающая миражи и куражи, прорастала сверху вниз, как в одной из тех пословиц. Мои верблюды, изнеможденные жаждой, двигались медленно вперед. Я следовал за ними. Верблюд, шагающий первым, вдруг неожиданно умер. Я не знал, что мне делать: это был мой верблюд. Спустя некоторое время на меня напала неодолимая тоска по дружеству. Тому самому дружеству. Я грязно выругался, плюнул. Итак, мой путь был начат. Тоскливым единомыслием я воссоздал таки нового верблюда и, пройдя ещё пару шагов, умер.
- А что случилось потом?
- Новые ступеньки.
- Ты помнишь своих друзей?
- Да. Куда смотреть? Однажды, я научился летать. Проснулся, подумал, как же спина болит. Взял меч, и посмотрел в зеркало, увидев своё отражение в лучах ангельских крыл, сдох я.
- Снова, ты ничего не путаешь?
- Я расскажу сначала, хорошо? Может быть пора уже и чайку выпить, ведь завтра на работу. 17 лет тому назад мой отец рассказал мне сказку про своего деда, она было настолько хорошей, на 4 года хорошей. Без даты. Ну нет её. Ну и как бы без даты, если перевод с греческого. Итальянская книга. Как по итальянски помост?
- Как?
- ФФФФ
- Твой дом большой?
- Один дом. Нет, спать. Не спать. Я знал одного француза. Жизнь туго стягивала его шею, мешая вздохнуть свободно. И он таки решился оборвать оковы жизни. Он взлетел над нею, созерцая шесть миллиардов ботов и работу часов с двумя стрелками - большой и маленькой, которые теперь для него не означали ни часов, ни минут а лишь куски движущегося металла. Он вернулся, дабы последний раз взглянуть на прекрасную душу той, которую иногда ему так хотелось взять с собой, в вечность; душу, заключенную в усталом теле, часто работающем на пределе своих возможностей. Он бы даже заплакал - но не умел. Его чувственная оболочка существовала отдельно от его физического тела, совершая беспрепятственные перемещения из угла в глаза и глубже на дно океана и сквозь телефонные сети. Он заменил слёзы на эмоциональные вибрации, которые он так надеялся донести до той самой "души" безрезультатно снова и снова отщепляя части себя - люди привыкли звать это "любовью" - и дарить ей. Но она не замечала, всецело поглощенная казавшимися ему мелочными и недостойными ее внимания вещами: учебой, которая представляла не обучение чему-то, но нелепое переписывание непонимаемых ею фраз в толстую тетрадь с ежиком на обложке, разговоры ни о чем с надменным видом превосходства, пожирающим её изнутри и поглощающий последние капли разума как губка. Полёт его, как и следовало ожидать продолжался менее мгновения, упав он жил ради другого случая расправить, пусть сломанные но не бесполезные более, крылья так быстро превратившие его в тень.
-  С вами мне будет тяжело, но мы справимся, – соврал я.

Я сделал все запланированные дела, написал все отчёты, подписал все рецепты и обошёл всех больных: можно было собираться домой, но что-то останавливало меня. Я решил посетить больного Бовского, снова надел халат и направился в сектор Б. Я добрался до его карцера, набрал воздух в грудь и вошёл.

Он сидел на полу и жадно водил ладонью по бетонному полу.
Ваши слова. Не говорите ничего!
Всё хорошо, вам надо успокоиться
Успокоиться?
Да.
Да я с ума сошёл, доктор! Я разве не понимаю, что я болен? От вас толка мало, уходите от сюда. – Бовский затем стал говорить тише – я абсолютно точно тронулся головой, такого быть не может, должно быть рациональное обьяснение.
Вы можете сформулировать, что вы пытаетесть сделать?
Я буду вас бить, если вы не уберётесь из этого карцера!

Такой наглости я выдерживать не собирался. Я вызвал санитаров и прописал Бовскому три кубика циметидина и метилдофа – вместе они вызывают жуткую головную боль. До утра он теперь уснуть не сможет. Я решил проверить его утром, когда смогу избежать излишней наглости.
Желаю вам сил, они вам понадобятся сегодня ночью, берегите голову. – Я вышел и отдал ключи охраннику. Направился к выходу. Он продолжал жадно пытаться обнять пол с абсолютно пустым взглядом, с пустыми полушариями мозга и, видимо, не понимая окружающей его ситуации.

На следующее утро, появившись на работе, я первым делом заглянул в палату Бовского.

Очевидно, он был без сил. Прошедшая ночь сильно измотала его. Головные боли не давали уснуть, в его ушах звенело, в глазах всё плыло, и так в течении девяти часов. Ни сна, ни отдыха, ни закрытых глаз, ни тишины, ни спокойствия. Он сидел на кровати, глядя в пол. Он медленно поднял глаза на меня. По коже пробежали мурашки, этот взгляд не внушал мне доверия. Бовский двигался медленно, он наклонился вперёд, закрыл и открыл глаза, видимо, моргая, облокотился рукой на кровать, попытался встать, опустил тяжёлую голову, снова попытался встать, медленно разогнул ноги, выпрямил спину, снова сел. Всё это он делал, будто боялся сломаться, его тело стонало. Странно, что он не лежал, пытаясь уснуть. Убедившись в действенности препаратов я развернулся к выходу.
Стой! – еле проговорил он, сглотнул и собрался с силами – это, это … - он глубоко вдохнул и кинулся на меня всё с тем же криком-рычанием. Я закрыл перед ним дверь, а он всё метался, из угла в угол, превозмогая боль, превозмогая усталость. Если верить словам охранника, Бовский успокоился и уснул через тридцать минут после моего посещения. Я был восхищен его энергией, и все же, я был зол. Ещё дозу тех же препаратов прописал уже как закрепление материала. Я надеялся на сговорчивость.

Я вернулся к своей работе, консультации, бумаги, снова консультации, тренинги для молодых, семинары, снова бумаги. Кто бы мог подумать, что это так важно для врача – заполнять бумаги; меня учили в университете записывать каждую мелочь, оформлять любое проявление чего-либо. Прошла неделя, бумаги и консультации также занимали большую часть моего времени. Я общался с Бовским, как правило, раз в неделю, но часто появлялся по ещё и по средам или в другой день среди недели. В мои внеплановые появления Бовский вёл себя особенно ненормально. Шло время, я позволил себе отдохнуть, но отвлечься от работы удавалось с трудом. Прошло ещё две недели. Мне нужен был отпуск.

Первым делом, вернувшись из загородного отдыха, я направился к Бовскому и, к нему же направил всё своё внимание. Оказалось, что за время моего отсутствия, Далапеас стал невосприимчив к выписанным медикаментам, увеличение дозы я позволить не мог, а смена препаратов – забегая вперёд, к ним у него также вырабатывался иммунитет, по-видимому, его мозг каким то образом блокировал те части коры головного мозга на которые было направлено действие лекарств. Не смотря на физическую стабильность, его душевное состояние претерпело значительные изменения, в нём изменили своё влияние эмоции и чувства, часть препаратов, вполне возможно, способствовали усилению некоторых рецепторов, другие — блокировали их, и, судя по заявлениям самого больного, музыку и телепрограммы он стал слышать значительно сильнее, он постоянно просил пить и ел с особым аппетитом. Что касается его поведения, оно  изменилось немного. Он стал разговорчивее. Все его немногословные фразы я стал записывать и комментировать.

В его досье постепенно появились записи:

«Мы с вами видим мир по-разному, как разные животные, как взрослый и ребёнок, возможно, как тигр и лев, но таких как вы больше и поэтому вы – врач, а я пациент.»

Наше понимание окружающей среды, действительно сильно различается, что закономерно для здоровых и душевнобольных. Я не понимал, что он имел в виду, но не всегда успешно добивался продолжения или разъяснения. Применять медикаменты мне было затруднительно, принимая во внимание тот факт, что на него они не действовали, а серьёзные физические повреждения мозга вот уже 4 года, как запрещены.

-     «Мир многомерен, но вы не видите часть этих измерений, не видите копии самого себя, не подразумеваете иных нефизических мест существования. Цивилизация людей на Земле не единственна»

Цивилизация на Земле – это мы, общество, наша деятельность, наши достижения, понимать слова больного я отказывался, что касается измерений, не понимаю ничего, состояние Бовского всё хуже с каждой беседой, он деградирует, уходит глубже в себя, отстраняется от общества, ему ничего не помогает. Я решил позволить ему общаться с другими больными чаще и стал водить его на прогулки в общий сад. Здесь он мог встретить почти здоровых людей.

-      «Вставать легко! Разбудите меня завтра»

«Система не поможет, когда будешь нуждаться, когда, наконец, научишься чувствовать, пойми, доктор, ты дурак, если считаешь себя в безопасности, нет никаких гарантий, ты в миллиметре от бедствия, очнись и разбуди меня завтра»

-     «Кто я? Больной, не соображающий ни о чём мешок мяса и костей? Я хренова плоть, я грёбанная эмоция, особенно сейчас, я, однако, не функция, не максимизатор полезности, я вижу двойственность ситуаций, я выбор, а вы все части основной цивилизации – однозначные функционалы, вы запрограммированы поступать так, как поступаете, как все поступают, что остальные, то и вы. Ударьте меня и я улыбнусь, мне весело и я рад живости, я люблю чувствовать, ведь я умею это делать. Я выбираю, я гедоист, я героиня романов, я героин георгин, я георгий геометрический генрих, гороховый суп, горшок говна!»
Бовский иногда был склонен рассуждать и даже действовать достаточно адекватно, но частые порывы ярости и ненависти не позволяли мне считать его состояние стабильным, особенно после их учащения. Яростные нападки нередко сопровождались физическими повреждениями государственного имущества. Я всё ещё считал Бовского безвозвратно больным, но мои с ним беседы сблизили нас, как это ни парадоксально, и позволили мне узнавать понемногу его прошлое.

«Система – это тропы в глубоком снегу. Система – это направление и способ движения для всех. Не важно, да и не известно, кто и как создал эту тропу, как положил её начало, но вдоль неё ходят и не задаются вопросом о возможности её альтернатив. Так же происходит и с системой. С детства человек не рассуждает об эффективности троп, но учит их и пользуется ими, протаптывая всё большую уверенность в правоте большинства. Когда я был маленьким, мне приходилось почти ежедневно посещать школу. Мой путь, то есть наиболее оптимальный путь лежал через заброшенное футбольное поле. Осенью – заросшее травой, зимой – занесённое снегом. В одно январское утро я задался вопросом, почему я обхожу поле вместо его пересечения, что казалось мне более эффективным решением транспортной задачи по доставке учебников и физического тела из дома в образовательное учреждение. Так вот, однажды я начал путешествие в долину знаний на пять минут раньше, одел высокую обувь и двинулся навстречу сложностям – напрямик через занесённое снегом поле. Не могу да и не буду говорить, что эти пятьдесят метров были лёгкими, но они были преодолены. Сомнения о необходимости действия терзали меня на протяжении всего пути, но, даже останавливаясь и размышляя, я продолжал свой путь. Я успешно дошёл до школы, хотя и опоздал, а на пути обратно домой выбрал тот же путь, что и утром. По истечении недели на том месте, где я однажды прошёл по колено в снегу, образовалась тропа. Через месяц ею пользовались уже очень много людей, жаждущих сэкономить время. Привыкшие к этой тропе, люди ходили по ней и летом и зимой, а каждый год, молодому парню больше не приходилось прокладывать новую тропу через сугробы, потому что она уже была в сознании его соседей. Эта тропа была извилиста, неказиста, но она была популярна и служила людям каждую зиму. Система – это набор троп. В силу недостаточности знаний о самом себе, человек следует малоизученной тропе, протоптанной его родителями, друзьями или знакомыми. Так поступает каждый. Неизвестно, кто первый по этим тропам прошёл и насколько эффективно они ведут последователей в точку назначения, как и правильность самого назначения. Мы так мало знаем о судьбе, о личности, об обществе (значительно меньше, чем об окружающей природе), что наши тропы узкие и неловкие. Когда решите воспользоваться одной из малых троп, рассмотрите, насколько они кривые и малоэффективные в достижении места, которого вы хотели бы достичь. Мы не можем знать достаточно о нас самих и, поэтому не имеем возможности прокладывать тропы там, где надо или редактировать, или асфальтировать их. Наши тропы там, где они есть. Создал ли кто-нибудь тропу в иную сторону? Нет, если его в этом направлении не поддерживало большинство, если за ним или перед ним не следовали толпы.
А теперь, внимание – вопрос:
Как мы знаем куда эти тропы нашей жизни нас ведут и каков результат подчинения им. Какое направление верно? Мы знаем лишь о тех направлениях, что уже были открыты до нас. «Тропы меньшинства» замело снегом и о них никто, кроме нас с вами(или без вас) не вспоминает. Мы, не считая тебя, ненавидим тропы. Когда я вернулся домой несколько лет спустя, моя тропа была покрыта снегом, каждый забыл о её полезности, и некому было потратить пять минут дня преобразования мира в нечто лучшее. Люди обходят стадион стороной. Вокруг него построили забор»

«Альтернативные цивилизации – нечто не позволяющее единственности торжествовать.»

«Мы все сдохнем»

Я приходил к Бовскому и пытался выпытать у него значения этих забавных и оттого магических фраз, на что получал полный недоумения взгяд. Он то и дело упоминал некоего Смитта, своего якобы друга. Сначала, я был уверен, что этот друг — некто из прошлого Далапеаса, некто причастный к драматическим событиям, но не получал никакой информации о его возможном местонахождении.

Позже мне стало понятно, что Смитт был лишь выдумкой больного разума — воображаемый друг, поддерживающий долгие внутренние беседы. Однажды он сообщил мне, что Смитт живёт с ним в одной комнате и спит на кровати, прибитой к стене. Именно тогда мне и стало всё ясно.

Покурите доктор, травы – всё поймёте.
Что покурить? … Я ухожу. Кровать с вашей стены придётся снять.
Там спит Смитт  –  прошептал Бовский

Сначала это не показалось мне странным и, не обращая на его последнюю фразу внимания, я сел на стул, стал наблюдать и мой мозг, наконец, собрал факты и умозаключил выдуманность этого персонажа.

Бовский взял яблоко и стал его жадно жевать. Я оставил его. В тот день я получил гораздо больше, чем предполагал. Мне всё казалось понятным, но в его голове, каким то чудом уместилась, кажется, другая вселенная, для Бовского – всё иначе. Странно, но я только сейчас понял, что я никогда не смогу понять, как чувствует себя другой человек, что он чувствует, и что никогда не будет возможности читать чужие мысли. Я даже не знаю, одинаково ли мы видим цвета, для кого-то, может зелёный выглядит как коричневый, а чёрный – как розовый, просто все привыкли к названиям, хоть и подразумевают под ними разные, абсолютно разные вещи. Я заснул далеко после 4:00.

Начиная с 15 мая я стал замечать значительные изменения в поведении Бовского. В этот день он впервые попросил о беседе со мной, сам попросил. Это был прекрасный весенний день, солнце светило ярко и зелёная трава намекала на наступление новой поры – весны. Она в полной мере завладела природой. В медицинской практике это самый тяжёлый  самый счастливый сезон, количество работы увеличивается вдвое: каждый из пациентов, как правило, проявляет себя нетрадиционно активно, но о результатах жаловаться не приходится – это пора невероятных выздоровлений и переворотов в сознании больных. Я зашёл к Бовскому сразу после дневной прогулки.
Вы желали видеть меня, Далапеас? Есть ли у меня основания радоваться?
Конечно, нет, доктор. Я хочу чтобы мы не винили себя за произходящее, у нас нет власти над настоящим, от тебя зависит только прошлое, а мне пора сделать шаг в будующее.
О чём это вы, мистер Б?
У меня есть одна просьба, точнее, у тебя есть некая обязанность. Не считай это за насмешку или акт неуважения; за проведённое здесь время, ни первого ни второго не осталось во мне... подари мне свои кеды...
Которые? Те что на мне? Я опустил взгляд на свои ноги, завис на секунду, наклонился, медленно развязал шнурки и аккуратно передал обувь Далапеасу. Он не менее аккуратно, будто имея дело с хрустальной совой «Что? Где? Когда?», принял их из моих рук и улыбнулся. Он не сказал спасибо, но я знал, что мне удалось разбудить внём чувство благодарности. Я был очень доволен.

Бовский лёг на кровать и уснул. Я покинул его палату. О любимых кедах я не жалел, надев эти нелепые тапочки, которые носили все остальные работники клиники, в конце концов это была лишь обувь. Мне сложно было сделать для него что-либо ещё. Я искренне желал ему добра. Во всяком случае, он был самым странным и интересным пациентом. Опять же по его просьбе я оставил его дневную дозу метилдофа на подоконнике, он собирался принять их утром.

Я вернулся в офис и остался в тот день ночевать на работе. Меня терзало странное чувство, но несмотря на муражки по коже, я заставил себя заснуть. Всю ночь мне ничего не снилось, а пробудился значительно позже чем обычно.

 Когда утром я пришёл проверить состояние Бовского, то обнаружил его тело с воткнутым в нос карандашом и измазанным краской лицом. Бовский кончил жизнь самоубийством. Санитары и охранники сбежались посмотреть на эту картину: он лежал лицом вверх, руки были расправлены, как крылья птицы, рот открыт, глаза – наоборот, крови было мало… на стене –  выцарапано одно слово: «доктор». Своих кед я нигде не увидел и не мог понять, куда они могли пропасть. Настенная кровать теперь стояла на полу.

Я ошибался, надеясь на возможность вылечить его, жестоко ошибся, поверив Бовскому. Я потратил почти десятилетие, изучая душевно Больных, профессионально изучая. Я сидел в офисе и не мог избавиться от мыслей о том, что это я убил его, помог отправиться на тот свет и покинуть этот. Я открыл его дело, взглянул на фотокарточку, в моей памяти всплыли разговоры с ним, не понимая, что заставило его так поступить именно сейчас: у него было достаточно времени, чтобы сделать это раньше. Я терзал себя, винил себя за произошедшее, я не мог думать о других пациентах и работе в принципе, мне будто надо было докопаться до сути. Я вспомнил, как начальник требовал отдать пациента и свою самоуверенность, которая, на этот раз привела к смерти. Мне необходимо было понять, что он думал, что творилось в голове Бовского, я не мог просто продолжить жить. Я не чувствовал к нему влечения, но мне казалось, что мы были слишком похожи, он рассуждал также как я, часто преувеличивал мелочи и считал мелочами общепринятые важности, он был абсолютно уверен в том, что говорит или, о чем догадывался, но не принимал резко никакую критику. Я был виновен в его смерти. Я почти вылечил его, был свет, яркий свет в конце тоннеля, был шанс вернуть Бовского к прежней жизни. Я убил его. Может быть, медикаменты заставили его осознавать мир иначе, может методики лечения. Я убил пациента. Уже настало время обхода больных, а я все сидел, уставившись в досье. Двадцать минут спустя я был в офисе директора больницы, через час я покинул это учреждение. Я взял бессрочный неоплачиваемый отпуск и пошёл к автобусной остановке, я поехал домой в помещение, где теперь живёт убийца. За секунду до отьезда меня догнал ассистент, передавший мне письмо. В нем было написано:

«Мы  нашли друг друга, ты меня там, а я тебя здесь. Всё это большая игра, которая тебе, без сомнения понравится, но не скоро, боюсь. Продолжить играть – значит выигрывать, прервать её – значит проиграть, я проиграл, а тебе придётся найти соперника. Это не проклятье, это игра. Позже сам всё поймёшь.  Д.Б.»

Я перечитал снова, понятно ничего не было, как и в первый раз, но это помогло протерпеть дорогу, я по прежнему не мог отделаться от мысли что я убийца. Я не мог контролировать мысли, они были результатом поведения окружающей среды, ситуацией, зовущейся настоящим и частями прошлого, повлиявшего на мои опытные знания. Логика – не наш верный спутник, это наш поводырь, более того, это пастух, управляющий стадом. Не нам помогает система, а мы помогаем ей. Ни один разум «здорового» человека не может мыслить нелогично. Это ужасает, некоторые больные – «больные» только потому, что не могут мыслить логично, а все остальные не могут нелогично мыслить… Искуственно создавая нелогичные мысли, мы сначала строим логическую цепочку, а затем намеренно создаём другую, не похожую на нее, что, по сути, очень логично. Любая мысль обоснована либо окружающим миром, либо эмоциями, которые, в свою очередь, обоснованны окружающим миром. Никто не может мыслить абсолютно отречённо, без базовых аксиом физического мира. То как мы думаем, контролирует нас. Тип мышления выше даже наших желаний. Я заперт в комнате, которая зовётся логика, или система, или рациональность, точно не знаю, так как не вижу надпись на двери снаружи этой камеры. Я убийца. Мы все, за исключением единиц, не способны выйти за рамки. Мы рассуждаем над тем, что происходит и что делать дальше, но никогда над тем, как надо рассуждать, что надо чувствовать. Контролируя собственные эмоции, мы стараемся предоставить факты и рассуждения, убеждающие нас в обратном тому, что чувствуем. Хочу научиться контролировать мысли, рассуждать как рассуждать, но кроме эмоций, этому ничего, пока, не может помочь.

Я заперт на огромный засов изнутри самого себя.

Я приехал домой, поднялся на монсардный этаж, отпер дверь, отключил телефон, выключил всё электричество, часы, лёг на диван и лежал в темноте и тишине, не желая ничего и никого видеть или слышать. Я пролежал до вечера, глядя в потолок. Мне не было понятно, что происходит, я потерял отсчёт времени и способность распознавать себя в физической системе координат. Почему перед смертью он оставил надпись, писал ли он что-нибудь ещё,  не от него ли это письмо, как он отправил его? Зачем он это сделал? Ни один из моих пациентов не умирал еще самостоятельно. В современной практике, это почти единичный случай. Больные либо превращаются в лежачих, либо умирают от болезней, но самоубийство – это из ряда вон выходящий случай. Бовский убил себя карандашом. Мне нужно было расслабиться, я достал девять таблеток метилдофа, подумав достал ещё две и выпил их. Подобные препараты я часто выписываю больным, в малых дозах они полезны для их нервной системы. В большом количестве, у 93% они вызывают жуткие головные боли, остальным позволяют расслабиться и забыть о печали, я относился ко второй категории людей. Больные неохотно принимают лекарства, и 2-3 стандарта в неделю мне удаётся унести из клиники. Я снова лёг на диван, включил электричество и музыку, никто так не любит Баха как я, особенно после метилдофа. Волнения мои ушли, я стал снова наслаждаться бытиём. Я достигал восторга с той же лёгкостью, с которой шевелил пальцами. Я сел за стол и начал писать.

«Добрый вечер, утро, день. Моя интуиция подсказывает, что это одна из немногих вещей, которая поможет кому-то разгадать моё будущее прошлое. Если к вам попадёт это письмо, отложите его на пару лет под матрас, по прошествии года, прочитайте. Прочтите повторно через неделю, и еще раз через две, затем отложите в сторону на пару месяцев и вернитесь к нему, когда жизнь станет невыносимой из-за собственных переполняющих голову мыслей. Ваше воспитание не позволит вам этого не сделать. Наши, к сожалению, поступки проконтролированы поступками наших предков, традициями и предрассудками. Мы можем отрицать сколько угодно и, в конце концов, это будем именно мы, кто абсолютно обратное будет защищать со всеми возможными методами. Я не врач, я не человек, я даже не тот, кто пишет это сейчас. Я предопределённо заложенная программа. Мой личный код решает моё будующее. Всё, каждая мысль в наших головах есть предопределённость, заложенная с рождения. Мыслить иначе никто не может. Пусть вас учили с детства думать на итальянском, а Иоганна – на немецком. Каково вам осознавать, что язык – все слова, вся ваша речь – не естественна, а привнесена в ваше сознание. Нельзя думать отстранённо, ваша мысль подчинена логике – набору утверждений, как и моя. Слепые живут иначе – верно, они пропускают зрительные иллюзии системы. Другие, способны понимать друг друга без слов, без жестов. Будто есть магистраль, будто есть файлообменный пункт, где чистые мысли принимают по 70 копеек и по 50, если их приходится мыть. Где то есть они, забытые, к счастью, и счастливые в забвении. Физически и географически недоступные, морально испорченные и глубоко поверженные собственной гениальностью. Они – не мы и далеки от магистрали. Нет правды или обмана, всякое имеет основание, но магистраль одна и не подвергает сомнению нас. 

Это ощущение не покидало меня до вечера. Я вспоминал первые студенческие попытки убежать от реальности. Сегодня я чувствовал себя также. Мир растворился, я растворился в мире, я взлетал. Каждое моё движение, каждый вдох приносил мне наслаждение. Я искренне понимал любовь к жизни. Спустя 30 минут, я понял, что не учёл новые дозировки, таблетки оказались сильнее, чем я думал. Чем я думал? Головой? Головной болью накатывалось на меня затмение. Заранее не осознавая важность процедуры, выпил воды и очистил желудок. Живой друг, мёртвый друг. Вокруг начались изменения. Где не я – там меня не было. Верило, мерило, шторило. Шторы вело, стекло не мокло, окна я не замечал и не понимал их присутствия. Сопутствуя моей мысли, недвижными оставались жажда и я. Каждая из частей моей мебели двигалась вокруг центра зрения, против сил трения, фокус сохранился передо мной только. Сколько? А если? Мои мысли стали приобретать материальную основу новую, я научился слышать выше женский голос, диктующий мне мои мысли, а затем мужской доской, диктующий женскому и подвластный только моим соображениям, это образовывало круг контроля за тем что я думал, но говорить был не в состоянии. Очередная волна могла и унесла все голоса и все мысли, а следующая за ней верней вернула возвратно. Я понимал, что происходит, но думать о смерти не позволял. Закрывая глаза, только на секунду, появлялся, клялся, то в лабиринте, то в доке. Ноги устали, не испытывал эмоций, мог думать только, по скольку следовал инструкциям женского голоса по тому как делать это. Я передвигался вперёд во времени и мне этот путь лёгким не казался, передвигаясь от момента к моменту, пару раз останавливался, чтобы перехватить дух, мне стоило об этом только сообразить, затем двигался дальше. В дверь постучали, я не открыл, я лёг, оставив подошвы на полу. Дверь взломали. Непрошенные гости подняли меня, женский голос, испугавшись, закричал, я повторил за ним, меня схватили, что-то сказали, увезли. Моё последнее соображение: я убил Бовского, все три голоса произвели на свет эту фразу, я потерял сознание.

В тот определённо недоброжелательный день я стал жертвой обстоятельств. Непрошенные гости оказались органами. Это органы не те, с которыми я имел много проблем, не мои внутренние, а охраны правопорядка органы. Я стал нарушителем порядка. Меня арестовали. Помимо всего прочего в моём рабочем столе были обнаружены украденные лекарства и пакет кокаина. Я не понимал ничего, сознание было погружено в густой туман, зрение не концентрировалось, дыхание не нормализовывалось, голова жутко болела. Мне нужна была информация.

Я чётко помню слова, слова, прокалывающие уши правосудием, как думал я. Истинно только качество, то есть максимум качественной характеристики. Я медленно, но верно пробирался к пониманию свободы. Осознавал каждую частицу этого парадокса жестокой необходимости. Это определение современной, но прошлой жизни становилось мне понятным и, в конце концов, я пришёл к выводу, что я пришёл к выводу, что я пришёл к выводу, что я пришёл к выводу, что на этом конце тоннеля поиска выхода из ночного лабиринта нет. Свет в его конце не был недвижимым, не был светом, но определённо стоил, чтобы до него добираться. Я осознал понятия несвободы и выбора и их идентичность, столь необходимая идентичность, чтобы двигаться вперёд, но в иное. Такое мышление позволяло снова начинать поиск, поиск, который зовётся счастьем. Перед тем как попасть в психбольницу за преднамеренное нарушение правил, которое привело к смерти Бовского, я осознал одну простую парадоксальность мира: если выбор совпадает с несвободой, то нет желания быть свободным. Во время суда не возникло проблем с доказательством как моей виновности, так и невменяемости. Всё прошло быстро и без афиширования, для знакомых я покинул страну, а для остальных меня и не было, а мне – не до них. Судья вынес приговор, не заглядывая в дело, меня поместили в клинику для психически больных в 100 тыс. километров от моей прошлой работы. Я предпочёл выбор несвободе, поэтому, после некоторого времени, мне даже хотелось туда попасть. Туда, в место, которое совсем недавно считал подопытной субстанцией. Я знал порядки таких поликлиник и знал, что не выберусь оттуда. Я попал в ситуацию, столь отдалённую от моего прошлого мира. Я начал новую жзнь. Кардинально новую жзнь. Абсолютно новую жзнь, кроткую и ласковую жзнь.

Единственное, что, как мне казалось, было связано с прошлой – это пол. Он был абсолютно таким же и я любил, иногда часами, засиживаться, жадно гладя пол руками. Я очень любил этот холодный, твёрдый, пахнущий медициной, но всегда чистый  частомоемый пол.

Описывать каждый день, проведённый там – значит повторяться. Ничего не происходит. Процедуры, сон, блуждания, процедуры, сон, сон, прогулки, блуждания, посиделки в углу, блуждания, бессонница, посиделки, процедуры, сон, блуждания. И так неделю за неделей.

Я вспоминал слова и поведение Бовского. Я стал понимать его – он сошёл с ума, после попадания сюда, что, видимо, ждёт и меня. Человеческий разум должен иметь что-то важное, что-то принадлежащее материальному миру, но что-то принадлежащее только ему. Что-то, чем он может управлять, полностью подконтрольное ему. В клинике такого нет и не может быть, всё, что есть вокруг – чужое, вплоть до полотенец, которые менялись до и после водных процедур. Проводя время здесь, понимаешь, что есть два пути – либо умирать интеллектуально, либо превратить свои мысли в материальные, думать о том, как думать. Это казалось невозможным, но спустя несколько месяцев, становилось всё более и более выполнимым. Дабы не сойти с ума от окружающего мира, я сделал выбор уйти полностью в себя самого. Переставали существовать стены, санитары, врачи, окна и потолки. Оставался лишь пол – он давал мне энергию для дальнейших погружений, как глоток воздуха между ныряниями. Я превратился в почти профессионального ныряльщика в самосознание. Для меня отныне стало своим только то, что я видел, занырнув. Я попадал в жуткие места, а иногда в очень светлые и завораживающие рифы. Редкое Информирование Французов, Радующее И Флоренцийских Рыбаков, Испанских Флагманщиков-Родителей И Флот. И спасибо тем редким Рифам, что теперь стали моими выходными или буднями, но всегда выходными, а не входным буднями. Мне невыносим был мир и я создал свой, в которым продолжил свою жизнь. Я ни в коем случае не забывал о камерах и санитарах и полу, холодном, твёрдом, пахнущим медициной, но всегда чистом, частомоемом полу.

Я придумал себе узоры на одеяле, домашние узоры. Они были выполнены в коричневом тоне с зелёными вставками, я судорожно вспоминал детство, доставал свои пижамы и футболки и крепил их к одеялу, которое к окончанию его мысленного создания превратился в множество связанных между собой кусочков моих прошлых вещей и белья. С внутренней стороны был рисунок из детского мультфильма, который я помню одним из первых. Ярко зелёные деревья с ярко-коричневыми стволами, ярко-голубое ярко-нарисованное небо, солнце с треугольными лучиками и белые ярко-облака, жёлтый цветок и бабочка. Я прорисовал «своё» одеяло до мельчайших подробностей, на его осознанное создание ушло более четырёх месяцев, но теперь оно было моё и уникально. Я представлял, что укрываюсь им и укрывался. Ещё через пару месяцев я придумал своё постельное бельё и кровать – я смог в «своём» мире спать. Именно со сна началась моя новая жзнь. Честно говоря, у меня неплохо получалось, и совсем скоро я стал формировать свою первую комнату. Дрожь в руках и дикий страх охватили меня – я приступил к созданию своей первой комнаты, только вдумайтесь в это, своего первого дома, в котором, пока была только кровать и одеяло. Никакой мебели, только пол и одеяло. Одной из сложнейших задач стало создать стены и потолок. Этот каркас должен был быть стойким, фундаментально безопасным, мне было необходимо осознавать их недвижимость, а это было не так просто. Много позже я понял, что стены своего первого дома стали для меня наиболее крепкими предметами, созданными мной здесь. На них уходили сезоны и много энергии. Некоторыми вещами прошлого пришлось заплатить за строительство стен, и я променял часть памяти на часть новой жизни. Я был уверен, что, однажды, полностью перейду в подсознательную жизнь, что это было только вопросом времени – стереть всю реальную память и перезаписать жизнь. Знаю, это звучит странно, но реально, если воспитываешь в себе способность забывать, что хочешь забыть, и последующие мысли направить в себя или в них самих. Мои мысли  многомерны и имеют некоторый закон – (логику), а значит, лишь лишив сознание последней, я смог образовывать из мыслей кольца, подобные дымным кольцам, расплывающимся в пространстве. Я двигался медленно и не осознавая, куда, но уверенно. Мой мир создавался мною с мельчайшими подробностями, как реальный, я придумал рисунок обоев в каждой комнате этого мира – всюду они были разными, каждый узор уникален. И погода, и растущие деревья, и двери, и рисунки я сгенерировал какими хотел их видеть. В них не было логики, и только этим они отличались от вещей реального мира, но это не делало их хуже. Придумав людей, отношения между ними, их причёски, характеры, поведения, я начал для них науку, искусство. Придумал книги, музыку, живопись. Себе же оставил участь создателя и человека. С момента  завершения идеального но нестабильного мира, рассказывать имеет смысл только о том, что происходило внутри.

Мои переходы в подсознательную жизнь стали уже правилами и приоритетность миров поменяль местами. А в каких то местах вовсе перестали существовать.

Я ложился па пол и писал книгу в ноутбук, поедал кем-то приготовленную еду, разогретую в мАкроволновке, которую, я , кстати так и не выдумал себе ещё,  и радовался наличию двух матриц. Я выдумал себе одиночество и смысл жизни, и чувство рациональности этого мира, но только чувство, а не уверенность. Моё искусство заключалось в преобразовании окружающего мира, и, теперь, все предметы быта составляли слова и символы. Тарелки, Лампы, книги, провода питания, зубные щётки и многое другое использовалось в качестве красок.
 Боль мне, к сожалению тоже пришлось придумать, плюс законы физики – без них мир ломался на части, не будучи ещё стабильным. Всё сходилось – ни равновесия, ни конца движения. Мир между ушей и по ту сторону глаз.

Во вновь созданном мире существовало абсолютно всё, что принадлежало прошлому, кроме логики. Ею пришлось пожертвовать.
Я создал комара. Он состоял только из нескольких несложных элементов: питание моей кровью, писк и быстрая реакция. Поймать же его не составило труда: открыв обе форточки, включая ту, что без марли. Благодаря его кровопиению и паразитизму, я мог смело считать его врагом  соперником за место в пространстве квартиры. Он стал врагом, первым в этом мире врагом. Можно сказать, и первым собеседников в мире одинокого заключённого в больнице, отречённого от внешнего мира бывшего врача. Комар следовал за мной повсюду и составлял компанию в повседневности. Я дал ему имя Феликс – на этом пришлось остановиться и потерять его в дыму. Следующий раз я увидел его только несколько часов спустя, бьющегося в стекло, тщетно пытающегося освободиться. Больничную еду я назвал мюсли, и она нравилась мне с каждым днём всё больше. Секунда за секундой мой мир собирался, рос и креп. За окнами появилось солнце, голубое небо, ещё пара дней и я уже мог наблюдать за растениями. Мне сложно было остановить их рост и пришлось придумать времена года. Время разделилось на этапы рождения, роста, процветания, увядания и смерти. Созданный мир был прекрасен, но сохранять его в равновесии, не останавливая развития, было сложной задачей.

В один из прекрасных солнечных дней, собравшись с силами, угомонив страх и трепет перед ним, миром, я вышел из квартиры. Свежий воздух ударил мне в лицо свежестью и беззаботностью. Я спустился по ступеням подъезда, ощущая холодную жёсткость перила. Дорога, на которую я ступил, была совсем не похожа на родной пол. Она наполняла любого ступившего энергией и стремлением двигаться вперёд. На первый взгляд, ей не хватало спокойствия, но позже, неугомонность стала главным её свойством. Я шагнул вперёд. Другая волна теплого ветра ударила в лицо, я вышел из тени и кожа почувствовала мягкий солнечный свет. Я повернул лицо к солнцу и закрыл глаза, впитывая энергию светила, улыбаясь. Я полюбил запах улицы. Казалось, что именно так, свободно и неограниченно, пахнет небо. Я не замерзал, но мне не было жарко. Только началась осень и, как начало года, первостепенно привлекла внимание вселенной к своей красоте. Пестрые красные  жёлтые листья, опавшие, но не успевшие завять, ещё зелёная трава, ещё сильные кустарники, ещё полная жизни природа. Я медленно выходил к аллее – одному из самых прекрасных мест, в которых я бывал. Путь лежал через заброшенную тихую школу. Я останавливался у гаража, засматриваясь на рисунки самурая на фоне восточного восхода, и двигался дальше по направлению к аллее, где берёзы брали своё осеннее могущество над миром и преображали не столь богатую солнцем осень необходимой желтизной и красками радости. Дальше этой аллеи я выходить боялся, тревожась за несовершенность остальной части созданного мною мира. Безусловно, небходимо было убедиться в совершенности обстановки перед тем, как запускать в фантазию подобных и не столь подобных мне, но всё же людей. В тот вечер я вернулся домой и загрузил себя литром текилы, радуясь за совершенство природы, за безмятежность и спокойствие, которое она придавала. Не рассчитав собственных сил и могущества ядовитой жидкости, я решился создать человечество и отдать ему  самое прекрасное место для жизни. Утром, проснувшись, я сначала почувствовал ужас от степени охватившего меня похмелья, а после, ужас от содеянного. Человечество – ошибка Бога, которую приходилось исправлять с дикой болью в голове. Вся суббота ушла на попытки подкорректировать систему и всё, что удалось придумать – это любовь. Единственное дополнение к лицу человечества, способное на противостояние неизбежному концу света. Столь неизбежная и необходимая любовь. Я не мог вспомнить, как ни старался, каким именно образом были созданы люди и не понимал как это исправить. Любовь – это всё, что пришло мне в голову. Всё что в ней не хватало до этого.

Всё воскресенье, уверяя себя в факте, что этот мирок имел право на существование, я потратил, гуляя по окрестностям центра своей вселенной. Человек, верящий в правосудие, не лишённый удачи, умеющий искренно любить, человек свободный – такими были созданны миллиарды новоявленных обитателей планеты. Нередко можно было видеть некоторых из них совершающими ошибки, значительные эмоциональные срывы, чаще всего саморазрушающие, но всякий раз, каждый из них находил в себе силы подыматься ради любимых и с их помощью. Все они были детьми по своему поведению и видению мира. Пожалуй, лучше всего отношения между этими людьми можно охарактеризовать искренностью. Каждый считал своим долгом донести до собеседника истинные чувства и мысли по обсуждаемой проблеме и, кривящие иногда душой, в конце концов, приходили к необходимости отстаивать ход своих мыслей и эмоций. Не было возможности и сил для того, чтобы, оставаться двуличными дольше, чем позволяла совесть, чем уважение к своему эмоциональному единению с правдой. Я выходил на улицу достаточно часто чтобы проверить ход вещей. Солнце должно было светить, природа самовосстанавливаться, времена года сменять друг друга, а всё остальное выполняла система. Всё подчинялось внутреннему состоянию каждого из индивидов и их совместному единению. Всякий верил в глубине своего системного сердца, что остальные – подобны ему, что каждый имеет право на существование и своё счастье. Это чувство, не понимаемое, не осознаваемое, но чувствуемое пронизывало граждан и становилось их стержнем. Столкновения между группами лиц и лицами групп случались , безусловно, но они, в конце концов, приводили к обьективно эффективным решениям. Любовь к самому себе в этих личностях совмещалась с любовью к окружающему их миру. Каждый мог управлять собой в достаточной мере, чтобы не претендовать на управление другими. В плане контроля за качеством работы выбирался её результат и никогда – дисциплина. Нельзя и неэффективно было заставить самостоятельного человека следовать отработанным алгоритмам - их ему можно было только преподавать. Это была удивительно стабильная утопия, вечная, как мне казалось, идиллия, не требующая вмешательства государства или кластеризации общества. Весь процесс производства проходил по принципу «охранник – заключённый» и выполняемые функции занятых граждан сменялись регулярно в рамках определённой отрасли с подчинённых на управляющих и обратно. Такая система была возможна благодаря тонкому равновесию во внутреннем мире выросших детей и удивительной уверенность каждого из них в светлом будущем. Секунды сменялись подобным себе, утро - днём, ночь – утром, пятница – субботой, а осень – зимой. Время шло и появлялись отклонения от намеченного пути: случайные отклонения приводили к колебаниям в самом основном базовом основании задуманного мира. На протяжении столетий мне удавалось испралять и стабилизировать, откатывать и восстанавливать, преобразовывать и возвращаться. Пока, однажды, не появился человек в чёрном плаще. Спустя огромное количество времени и в совсем иной части своей жизни я узнал его истинное лицо, но до тех пор, долго и абсолютно основательно, он оставался для меня загадкой. Впервые я увидел его, проходя мимо уже не раз описываемой и сильно любимой мной аллеи, осенью. Меня напугало его безучастие. Безучастие и безразличие к происходящему на детской площадке. Это было его изобретением, так сильно напомнившее мне мир о котором я к тому времени уже забыл и не позволял себя вспоминать. Он проходил мимо происходящей несправедливости, не обращая на нее внимания и это, во-первых, не относилось к чертам характера остальных людей, а во-вторых, сеяло семя безысходного праха в благодатную почву детской психики. Его изобретение – непричастность или, скорее, нежелание вовлечённости, уже нельзя было остановить. Оно было изобретено и подбиралось, копировалось и обогащалось. Хождения за человеком в плаще по пятам и попытки исправления были тщетными.

Моя идеальная система разваливалась на части и я ничего не мог с этим поделать. В стремлении обогатиться, выявились воры, коррумпированные чиновники. Власть стала наркотиком для масс и запретила остальные. Было потеряно, сначала, удовлетворение, а потом и чувство комфорта. Каждый был обижен на мир  перестал чувствовать себя его частью, всё ещё будучи ею. Земля покрылась кровью, разум – ненавистью. Спустя несколько лет я уже не выходил из своих четырёх стен, не желая быть очевидцем краха того, что считал идеальным. Я не выходил в мир и, однажды, мир пришёл ко мне. Шторы были задёрнуты, окна плотно закрыты, я не мог ни видеть, ни слышать происходящего снаружи. В мою дверь постучали. Я открыл. На пороге стоял человек в чёрном плаще.

Мы рассматривали друг друга долго. Два смертных врага, изучающие лица. Из под тёмного капюшона торчали неаккуратно причёсанные, средней длины волосы, цвета соломы, широкий лоб, на котором уже проявлялись горизонтальные морщины от частых движений тёмными бровями. Я заглянул к нему в глаза с вопросом «кто ты?», но не получил ни вербального ни невербального ответа. В карие-зелёных глазах читалась ненависть. Немой вопрос «почему?». Мы стояли долго рассматривая друг друга, не обсуждая, не моргая, не получая ответов на свои вопросы. Очевидно, он знал, что этот мир был создан мной и требовал объяснений. Их же, в свою очередь хотел от него я, так как понимал, что его породил другой мир. Его лицо казалось мне удивительно знакомым. Мне было сложно вспоминать, но более родного лица я представить себе не мог. Я вдруг понял, что не могу вспомнить никаких лиц, в том числе и своего. Я не понимал, как выгляжу сам, так как у меня не было зеркала, как выглядели мои друзья, знакомые, ведь таковых не наблюдалось. Все люди моего мира были однолики. Кроме этого человека в чёрном плаще.  Он ехидно улыбнулся и со словами «привет» ударил меня по голове пивной бутылкой, которую держал за спиной. Я потерял сознание.

Очевидно, он накачал меня таблетками, пока я не приходил в себя. Сквозь головную боль и непонмание я видел огонь, красное небо, много огня. Деревья с треском падали, здания рушились, люди растворялись в воздухе, всё сходило на нет. Сквозь полусон я слышал этого человека, провозглашающего начало новой эры.

Я открыл глаза, увидел его лицо на ярко-красном фоне и снова отключился.

Не знаю, сколько прошло времени, но однажды я проснулся. Открыв глаза, я увидел потолок, голые стены и пол, холодный, твёрдый, пахнущий медициной, но всегда чистый  частомоемый пол. Я увидел решётки, белые двери со встроенными стёклами, белые халаты врачей. Всё вокруг было стерильно белое. Я упал с кровати на пол. Я не понимал, что происходит, я звал на помощь, но не мог выдавить из себя ни слова. Я хотел, очень хотел вернуться домой в свои четыре стены, в берёзовую осеннюю аллею, к детям в детском саду, к идеальному пониманию, в мир, где не было безразличия. Мне так много нужно было сделать, я должен был бороться с человеком в плаще, останавливая его от разрушения моего сокровенного. В палату вошли двое в белых халатах, я попытался выйти через только что открывшуюся дверь, но меня схватили и, несмотря на тщетные попытки вырваться, а может именно из-за них, напялили белую рубаху, завязали рукава за спиной и уложили на кровать.

Память медленно возвращалась. Как и обычно, первым ожило желание что-то делать, а уж потом сознание и, в самую последнюю очередь, логика. Я смог издавать звуки и закричал.

Очевидно, я вернулся. Не могу говорить, что самостоятельно, но уж точно не по доброй воле. Знаю, что время горизонтально, но моё перемещение чувствовалось как падение. Я не вернулся в своё прошлое, а провалился туда. Я закрывал глаза, в надежде, что сплю, истинно полагая, что моё сознание было ещё способно не верить в возвращение, но всякий раз открывая, чувствовал досаду и снова закрывал, чтобы удержать слёзы, что не всегда удавалось сделать. Осознавая, что потерял самое важное, что имел когда-либо, мне приходилось в почти буквальном смысле кусать свой собственный хвост. Я, как никогда, был похож на волка, загнанного на псарню. 

В то время казалось, что мир замер, что происходящее вокруг могло ждать пока моё душевное состояние придёт к равновесию, но оно не приходило, а всё вокруг ждало, а состояние не приходило. Я тратил секунды, которые казались мне часами, на то, чтобы понять происходящее. Я тратил минуты, которые казались днями, на то, чтобы понять, что ничего не происходило, тратил часы, как недели поиска выхода, потом недели на поиск входа и, как казалось, годы на нахождение сил двигаться вперёд. Я придумал развлекать себя ветром, криками больных, наблюдениями за мухами.

Если бы у меня была стена с достижениями, то место для примирения с самим собой навсегда бы осталось пустым в самом центре этой стены. Я ложился спать, потому, что реальный мир был невыносим, и за недели бессонных ночей внутри образовался комок ненависти, а через пару дней, благодаря воле случая, и способ от него избавиться.

Я проснулся из-за крика охранника. «Обход. Приготовьтесь, быстро!» а потом добавил сквозь зубы «Пжлста!». Я открыл глаза. Впервые мне казалось, что мою жизнь кто-то озвучивает и «The Who» заиграли «Baba O'Reiley». В мою палату вошёл доктор.

Он поднял из под своих волос цвета соломы карие-зелёные глаза, посмотрел на меня и заявил, что он доктор, который будет отныне меня лечить. Он был тем самым человеком в чёрном плаще, тем ублюдком, что уничтожил мой идеальный мир, что, ворвавшись в родные четыре стены, ударил меня бутылкой пива. Моя ненависть исчезла. Тёмная энергия стала сарказмом, боли больше не было. Моё прошлое, как и будующее уже не имело значения и всё чего я хотел, это заставить своего вновь обьявившегося врага чувствовать то же, что чувствовал я. Он стал центром моего интереса, а через секунду я уже снова его ненавидел.

Наполненный ненавистью и нежеланием верить в реальность, ведомый эмоциями, я не был способен логично думать не мог двигаться. Я был очень слаб и моё метафизическое состояние практически полностью контролировало меня. Мне сложно было сосредоточиться, я сам совершенно не понимал, что именно хотел говорить и как мои слова могли хоть на что-то повлиять, но молчать не мог, слова были громки, казались верными и не задерживались, прошло несколько минут и я поймал себя выкрикивающим обвинения в сторону доктора и санитаров:

«Ты должен понять простую истину, тебя не существует. Твоё сознание слишком могущественно, чтобы позволить тебе знать правду. Можешь притворяться всю свою жалкую жизнь, доктор, — я скажу это любому — вы все выдуманы! У меня нет другого обьяснения, кроме как признать могущество разума. Я знаю твоё будующее, потому что сам его построил, я в курсе твоего прошлого, потому что его нет, я знаю законы мира, но боюсь признаться себе в этом, я - Он»

Всё ещё переживая за разрушенный мир и недореальность окружившую мою жизнь, я был готов прикладывать любые усилия, но что именно делать совершенно не представлял.

Спустя несколько секунд меня уже уносили куда-то вдоль глухого длинного корридора.
Я продолжал негодовать, плакал и требовал свободы от смирительной рубахи.

«Отпустите меня, какая вам разница, какое вам дело? Верните меня!» Из моих глаз текли слёзы, во рту появилась пена и я больше не мог выговорить ни слова, только бормотал, пока санитары не дотащили меня до металической двери и не выбросили моё, бьющееся в агонии тело на пол одиночной палаты для буйных. Я собрался с силами и уснул.

Утро явилось раньше чем я этого желал. У меня болела голова и время по-прежнему издевалось надо мной, двигаясь показательно медленно. Спустя несколько часов мучительного отсутствия мыслей, мне хватило сил подумать о вчерашнем разговоре и собседнике.

Насколько я понял, доктор прекрасно учился в школе и университете, наверняка, был победителем олимпиад и обладателем золотых медалей. Его родители любили его и воспитали молодцом. Видимо, он совсем недавно стал работать здесь и вёл себя неуверенно, но активно, сомневаясь, но действуя. На нём был надет белый халат, что логично, но моё внимание привлекла обувь. Большинство персонала ходили в стандартных для нашей клинике тапках. Не знаю, выдавали им эту причуду или у них фантазии не хватало отличиться, но факт остаётся фактом. Этот же доктор был в кедах, дешёвых старых кедах.   Они завязывались на разные шнурки: правый был значительно темнее, неоднократно зашиты и испачканы кровью в нескольких слабозаметных метах. Он явно знал толк в удобной обуви. Забегая вперёд, его взгляд заставлял задуматься и никогда не совпадал с тем, что он говорил, кроме тех случаев, когда бедный доктор поддавался эмоциям и начинал кричать.

Время, проведённое в одиночном карцере дало мне возможность вернуться в реальность наедине с самим собой. Моё время шло медленно и с насмешкой давило на виски. Было сложно физически двигаться сквозь него. Я вспомнил своего пациента Далапеаса и мне стали понятны его мотивы и дейтвия. Благодаря адским мукам своего собственного сознания я понял, что означало быть сошедшим с ума. Все детали вставали на свои места, логичность реальности возвращалась и требования к внешнему миру медленно превращались в согласие с ним.

Мир многомерен. То, что было создано моей фантазией не могло не существовать. Тот развалившийся мир не был реальностью, но он был. Был чем-то ещё. Я мог помнить его, говорить о нём. Мы не видим часть этих измерений, не видим копий самого себя, не подразумевам иных нефизических мест существования, в  то время, как цивилизация людей на Земле не единственна

Эта мысль была единственной за первый час после моей беседы с доктором Бовским. У меня не только не было слов, у меня не было мыслей. Реальность была настолько далека, что я не собирался уделять ей ни единой секунды. Прошло, наверное около половины суток, прежде чем доктор снова посетил меня. Каждое его слово запутывало меня ещё сильнее. Моей зацепкой за реальность оставался только пол. Я знал, что он настоящий, я мог это чувствовать, пахнущий медициной, всегда читсый, частомоемы пол. Я ложил на него руки и думал о подробностях пола, о людях, создающих запах медицины, о своей профессии и он стал для меня клубком, связывающим с домом.
Каким то странным образом я верил что осознаю правду и вернусь, наконец, домой.
Мне нужно было только время. Мне нужен был только покой.
Доктор так не думал.

Его шаги были еле слышны, но отчётливо вбивались мой мозг, как тиканье часов, как приближение неизбежности. Я попытался поверить, что встречи с ним не будет, но это было неэффективно и доктор, тяжело вдохнув, вошёл в одиночную палату, где сидел я.

Я искал ответы и находил их в знакомом полу, жадно водил ладонью по нему. Как только доктор переступил порог камеры, меня охватило жутко сильное чувство дежа вю. Всё вокруг казалось нереальным и уже произошедшим однажды. Я предчувствовал наши слова и подогнался.

Ваши слова. Не говорите ничего!
Всё хорошо, вам надо успокоиться
Успокоиться?
Да.
Да я с ума сошёл, доктор! Я разве не понимаю, что я болен? И что за странное дежа вю? От вас толка мало, уходите от сюда. – Я сглотнул и стал говорить тише..

Я абсолютно точно тронулся головой, такого быть не может, должно быть рациональное обьяснение.
Вы можете сформулировать, что вы пытаетесть сделать? - Продолжал спрашивать дотошный докторюга.
Я буду вас бить, если вы не уберётесь из этого карцера!


Желаю вам сил, они вам понадобятся сегодня ночью, берегите голову. –

Я продолжал пытаться обнять пол. Мне хотелось покоя. В палату вошли санитары и вкололи мне укол какой-то хрени. К тому времени я уже потерял веру в сопротивление.

Сладкая надежда в возможность физической защиты своего тела от такого рода воздействий. Она умерла вместе с идеальным миром в моей голове. За мной проследили ещё около минуты и ушли, создав полную тишину, такой долгожданный покой. В карцере было свежо и не душно, бесшумно, видимо, потому что он звукоизолирован.

Я стал понимать химический состав вколотых препаратов и улыбка на моём лице становилась всё шире с каждой секундой. К этим препаратам я выработал привыкание ещё в университете, они помогали мне продолжать наслаждаться жизнью и мотивировали к действиям.

Сейчас было идеальное время чтобы подумать. Самое первое, что я почувствовал это ослабление паники. Я стал, наконец, приходить в свои чувства и их громкость мне удавалось не без боли в перепонках снижать на более низкие уровни. Я освобождался от большого количества помех и скопившихся ошибок. Я словно перезагружался. Я вдохнул запах весны и чувство освобождения души. Ко мне медленно приходила правда и способы е изменения. Изменения себя. Было сложно дышать и всякий раз после вздоха сердце ускорялось, стучало быстрее и сбивалось со стандартного ритма. Из-за окружающих меня паралоновых прокладок на стенах камеры она показалась мне одним из самых удивительных мест в этом мире. Каждая секунда моей жизни становилась ценнее предыдущей. Я был уверен, что моя жизнь начала налаживаться. Но приход правды был медленным и долго разгонял. Мне предстояла сложная и довольно длительная жизненная дума. Благо у меня было на неё время. Более, чем достаточно времени.

Первое, что осенило мою голову, была мысль о происходящем. Как и обычно, внимание уцепилось в какое-то движение. Мне хотелось знать, кто, что, где и когда производил действия, но их не происходило и вторая мысль возникла сама собой. Это была мысль об отрицании. Ведь если я искал информацию о происходящем и не нашёл её, то должно существовать его отсутствие, то есть отсутствие происходящего.  На коротком промежутке времени их было всего две. Они гармонично дополняли друг друга в своей простоте как земля и небо, как да и нет. Как только я решился добавить в своё сознание понятия времени и продолжить жить, в голову хлынули целые комбинации из первых трёх. Как только я начал комбинировать, мои мысли стали разрастаться с невероятной скоростью, из следствия одного из другого появилось мысль о «если» и альтернативности. Комбинации росли в геометрической прогрессии. Постоянство из да ; да, непостоянство из нет ; да. Глаза уже успели сфокусироваться.   Несколько минут позже я задумался о мыслях изнутри меня самого, а позже и о зависимости этих двух миров — внутреннего и внешнего. Я побывал на тот момент уже в обоих и знал закоулки обоих миров. Мне повезло как никому и быстрым потоком во мне стали генерироваться всевозможные мысли. Спустя несколько часов постоянной класификации своих мыслей, сортировки и перемещению, я смог поистине мастерски овладеть собственным сознанием и строил достаточно чёткую модель реальности, приближая описание мира к его ущущению. Я всё ещё находился под действием медикаментов, но мной теперь движил рабочий алгоритм управления мной. Мой мозг был свеж, чист и способным к восприятию любых испытаний. Я проснулся от приближающихся шагов. Спустя несколько секунд, в камеру вошёл доктор. Реальный мир выбросил в моё сознание огромное количество новой информации. Я еле успел понять, что могу использовать мышцы своего собственного тела, как окружающий мир вдруг начал меняться без особых способов контроля за этими изменения с моей стороны. Мне нужно было оборонять себя от изменений и я решился встать на ноги. С криком наперевес и остатками эмоций в карманах я моделировал работу собственных мышц. Поборов шум в ушах и найдя равновесие, я сделал первый шаг, чем был горд до безумия и снова сел на кровать. Моё тело стонало, я собрался с силами и, благодаря гордости, переполняющей меня, смог броситься на источник изменений мира для попыток его устранения. Спустя секунду, я лежал пластом на полу, чистом, частомоемом полу. Мне жутко хотелось спать и есть. Чувство голода вскоре переросло в злость и несогласие с окружающим миром. Я встал и продолжил учиться собой управлять. Я держал удаляющиеся шаги доктора Бовского в своей памяти для мотивации ещё около получаса а затем, не способный более на физические действия, упал на кровать. Меня накрыло с новой силой.

Я потерял сознание.
Было весело и не очень
Пчёл не было.
                Я догадывался что с миром происходят странные вещи,
                Но никогда не думал, что они произойдут и со мной.
Я долго думал, не делая никаких поспешных выводов, мне нужно было осознать ситуцию.                Расставить
всё на свои                места.
Происходящее медленно поддавалось рациональности. Теорий было много и все они были основанны не на фактах.
Во всяком случае, не на Этих фактах.
     Я потерял сознание снова, ещё не найдя первое потерянное.

Утром я был уже в корпусе с остальными пациентами. Проснувшись, я осознал ужас происходящего, ведь оно не имело абсолютно никакого смысла. Все звуки были сгенерированны непонятными мне действиями неизвестных мне предметов. Новшества мира превращали меня в глупую утку. У меня вырос клюв и тело покрылось пупырышками. Я не был готов воспринимать всю нахлынувшую информацию и заткнул уши руками, закрыл глаза и передвинулся в угол комнаты. Я снова стёр всё из сознания и расстался с мыслями. Старый алгоритм не справился с первыми испытаниями за пределами карцера и я принялся строить новый.

На протяжении нескольких месяцев я формулировал правила своего существования, противостоял медикаментам и безысходнности. Всё с новой силой, каждые несколько дней волны эмоции накатывались на моё сознание. Я, бывало, не контролировал себя, мысли о побегах очень скоро сменились на попытки. Продумывать их у меня не было сил, поэтому каждая из них с оглушающим грохотом головной боли рушилась прежде, чем я получал хоть какие-то результаты. Я пытался избивать охранников, брать в заложники других больных, врачей, организовывать сокамерников на революцию. Время шло и я умнел, эмоции ослабевали, ярость уходила на второй план. Я по-прежнему получал дубинкой по спине за очередные поиски слабостей системы. Однако, даже я не мог отрицать, что их регулярность завидными темпами уменьшалась. Прошло около ста сорока суток, прежде чем я начал думать головой. Мысли структурировались и я стал пытаться понять, вместо того, чтобы отрицать. Можно сказать, я стал реалистом, хотя реальностью, то что происходило со мной я не называл никогда.

У меня не было сил. Долгая борьба потребовала в жертвы всю энергию.
Мне стало легче. Без сил я больше не мог убегать и был теперь готов встретиться с реальностью лицом к лицу. Я долго лежал на полу без единой мысли, абсолютно свободным от необходимости думать. Время, казалось, останавливалось.

Однажды утром ко мне снова пришёл доктор Бовский. К этому разговору он был подготовлен. Он точно знал, что хотел сказать.

Сквозь тишину попытайся создать мысль. – Я стал следовать его советам. Этой  первой мыслью был, конечно, вопрос определения, что такое «мысль». С ним на меня нахлынула новая волна эмоций и чувство повторения реальности.

Эмоции, на этот раз, в первую очередь страх, снова овладели мной. Я стал бояться всего, шагов персонала, криков или смеха больных, звук из телефона. Я уже признал окружающий мир, но боялся войти с ним в контакт. Большую часть времени я сидел в углу изолятора, еду мне приносили, по лишним вопросам не беспокоили, кроме еженедельного обхода врача. К тому же ко мне он заходил значительно чаще, всё-равно, называя эти нервозные для меня до ужаса встречи еженедельными. Когда я впервые заговорил с ним, я запретил ему появляться у меня чаще чем раз в неделю. Эти слова он записал в свой блокнот, ехидно улыбнулся и ушёл. Возможно, в ярости я с ним уже разговаривал, но эти слова были первыми, что запомнил я.

Прошло ещё пару дней и он снова появился в моей камере, перед этим извинившись и сообщив что очередной визит не еженедельный, а внеплановый. Я не говорил с ним в этот вечер, но на секунду мне показалось, что и страх начал отступать. Начиная со следующей недели, врач Бовский стал приходить через день и меня перевели в комнату с окном.

Я долго рассуждал об истине, пытаясь представить хоть что-то в чём можно было бы быть уверенным. Я искал своего рода точку начала отсчёта.  Я хотел создать нового себя, начать всё с начала. Мне нужно было пересоздать алгоритм классификации знаний, поработать над процессом их интерпритации, выстроить логику логики. Благо времени было достаточно. Спустя тысячи часов работы над моделью своего собственного мышления, демо-версия была готова. Добавив механизм самокоррекции, я уже имел вполне работоспособную систему.

Я стал вполне работоспособной системой. Я стал снова способен на анализ, уровень которого значительно превосходил то, как я мыслил раньше.

Моё отношение к самому себе изменилось. И теперь я заделывал бреши в сознании, медленно развивая тот аппарат, что теперь считал уже своим.

Для поиска собственных ошибок мне нужен был товарищь. Для тестирования продукта, его необходимо неплохо знать, учитывать его слабые и сильные стороны, искать способы оптимизации. Мне нужен был друг.

Его звали Смитт.

Он попал ко мне в палату случайно. Этот человек передвигался на инвалидной коляске, его завезли в мою комнату со словами «заберём через 5 минут», а он остался на гораздо больший период времени.

Сначала я даже не обратил на него внимания, он не двигался, как минимум, не передвигал коляску и молчал. Мне было спокойно, но его присутствие начинало смущать. Спустя 5 минут за ним никто не вернулся, как и спустя 30.

Собрав волю в кулак, я подошёл к нему и осмотрел. Он сидел глубоко в своём кресле, немного двигал руками, дёргал головой и много моргал. Он смотрел на меня испуганными глазами, какими, уверен, и я на него смотрел. Он был лысый и одет в белый постоперационный халат. В лице читалась его немецкое гражданство, хотя он мог спокойно сойти и за австрийца.

Шпрехен зи дойч?  За моим вопросом последовала долгая пауза со стороны собеседника, он сильно изменился в лице, стал более мимичен и, кажется, попытался улыбнуться. Затем последовало тихое «Йа».
Их шпрехен дойч них. Их спик инглиш.  На что последовал ответ «Йес».

На английском у нас получалось довольно неплохо изьясняться и через пелену акцентов и стены грамматических ошибок с обоих сторон, мы уже знали имена друг друга и места проживания до попадания в клинику.

Мы сьели принесённую еду (одной порции нам хватило на двоих) и продолжили нашу беседу. Он рассказал мне что родом из маленького городка Буш Бэй, где его все называли жирафом начиная с младшей школы из-за якобы длинной шеи. Он вспоминал это с радостью, он любил, холил и лелеял свои воспоминания. Оказалось что этот человек системный инженер и архитектор нескольких информационных платформ. Он юридически установил себе болезнь психическую, чтобы иметь право производить на своём мозге ещё непроверенные хирургические методики. Мы оба понимали по его состоянию, что осталось жить ему совсем немного, в его глазах погасал пламень надежды и он уже был морально готов к смерти. Ходить он действительно не умел, однако умело управлялся в кресле и не нуждался в особой помощи.

Он лёг спать на кровати а я постелил себе матрац на полу.



Утром, проснувшись с больными гландами, Смитта я не увидел. Я был уверен, что он мне приснился, и провёл остаток времени пытаясь улучшать свою систему.  Я обнаружил что на столе были безопасные кисти, акварельная краска и бумага, много бумаги. Я использовал эти предметы чтобы выводить свои рассуждения на ней. Так стало намного легче думать. Появились структурные изображения, и схемы, прежде всего, много схем. Бумага была разложена на всём полу, по которому  я аккуратно передвигался, если что-то изучал из уже написанного.

Смитт появлялся обычно около 8ми часов вечера, сразу после последнего обхода доктора и за два часа до непосртедственного отбоя. Мы садились на пол и я рассказывал ему о том мире, который мне удалось создать внутри собственной головы, а он пытался учить меня владеть собственными эмоциями, быть сильным и требовать от себя больше, чем максимум   упорства. Он понимал мои рассказы и иногда дополнял их собственными рассуждениями, невероятно походими на мои собственные; складывалось впечатление, что будто он присутствовал там и я был его создателем. У нас было много времени, чтобы обсуждать миры и вопрос их единственности, но наше внимание притягивало, прежде всего, понятие сознания и методы мышления. Мы медленно приходили к выводу о логичности в том числе и эмоций. Изучая себя самих мы боялись заблудиться в собственных умозаключениях, и, заблудившись, в первую очередь искали логический путь назад. С нашей самой первой встречи за нами тянулся мыслительный клубок из последовательных соображений. Большинство встреч были записаны на бумаге или схематично изображены.

Мы пришли к осознанию сильной зависимости двух миров друг от друга. Они оказались сгенерированными подобными методами.

Каждую из моих теорий, одну за одной мы изучали тщательно, сомневаясь в каждом из переходов от высказывания к высказыванию, как это делают учёные при доказательстве своих теорем. Иногда, мыслей становилось слишком много и мы перескакивали через умозаключения, лишь бы двигаться вперёд с максимальной скоростью. В такие моменты Смитт вспоминал работу с разработчиками из ocPortal и напоминал мне о необходимости тестирования своего кода.

Мне было легко общаться с этим человеком, он не вызывал во мне противоречий или неприятных эмоций, как это было с доктором Бовским, что давало мне очередные поводы действовать на нервы врача, а ему, в свою очередь пописывать всё большие и большие дозы лекарства, что в свою очередь, помогало нам со Смиттом двигаться вперёд быстрее.

Так прошло около трёх месяцев и за окном моей камеры уже были видны оподающие листья. Вопросы о мире и существе, вопросы о правилах существования жизни во вселенной были отвечены, или, по крайней мере, у меня уже складывалась на этот счёт некоторая теория. Мой пытливый ум наконец добрался и непосредственно окружающего меня мира, который до сих пор не хотел структурироваться. Я всё меньше говорил и всё больше спрашивал, пока, наконец, вопрос "почему Вы здесь, Смитт?" не заставил моего верного товарища по мышлению положить конец нашим регулярным сессиям:

-- На этом, пожалуй, достаточно, Далапеас. Я боюсь, роль моя подходит к концу, как и вся жизнь. Я чувствую приблежение смерти, её туплое и сладостное дызание манит меня обрести покой навечно. Я ждал этих дней уже слишком долго и никакие попытки обмануть судьбу не дали желаемого результата, однако, я ужастно рад, что продержался так долго. Возможно, у тебя будет больше шансов, чем у меня... я очень на это надеюсь.
-- Смитт, как Вы можете чувствовать смерть, Вы прекрасно выглядите и здоровье у Вас отменное. Не смейте умирать, не смейте сдаваться.
-- Это уже не важно. Я принял её, не задумываясь о наличии выбора. Я рад этому, как бы сильно не любил жизнь. Вас ждёт удивительная жизнь, полная эмоций. Я надеюсь наша общая система войдёт в историю, берегите её. И не упустите свой шанс завтра утром. Я советую Вам проснуться по-раньше.

После этих слов Смитт выкатился из палаты, а спустя, буквально, минуту, в неё вошёл и доктор. Он сообщил мне о решении использовать некую новую методику лечения, которая, якобы станет либо чудом, либо концом, но я не слушал его, я думал о словах Смитта, слушал опадающие листья и чувствовал себя ответственным.

Вместо того, чтобы встать по-раньше, я не ложился совсем. Я потратил ночь на попытки найти логику во всём происходящем. Я, кажется, понимал как работает мир, но не понимал, по каким законам протекает моя собственная жизнь. Я отказывался верить в случайность, но другого обьяснения у меня просто не было.

Ровно в 6 часов утра (я уже давно научился отмерять время по солнцу), дверь в мой карцер открылась. За ней послышались удаляющиеся шаги санитара, которые исчезли в коридоре. Я ждал, что войдёт доктор, но его не было.
Спустя несколько секнд я уже был за пределами комнаты, в которой был заключён последние несколько месяцев. В корридоре никого не было, не было слышно криков больных или бесед санитаров. Пройдя по корридору вдоль стены, я свернул направо при первом возможном случае и услышал, как за моей спиной громко хлопнула дверь: это была дверь в мою палату. Пути назад не было. Двигаться надо было либо стремительно, либо никак. Отсутствие выбора радовало меня, так как оно только добавляло мне решимости в том, что я и так хотел делать -- бежать.

Эти моменты снились мне годами, но я не знал ни расположения комнат, ни маршрутов санитаров при обходе. Я шёл только вперёд. За спиной издавались голоса, шорканье тапочек о пол, а я всё двигался вперёд, пока не оказался у открытой двери в одну из комнат, похожих на ту, из которой я так решительно бежал.

Я не входил в неё, но видел прекрасно ужаснувшую меня до икоты картину:
Смитт лежал на кровати, мёртвый, в крови, с окровавленным карандушом в руке. На стене кровью было написано одно слово "доктор".

Я не мог смотреть на смерть своего друга, я не мог поддаться истерике, у меня больше не было никакого выбора. Я мог только бежать. Я повернул на 180 градусов и, увидев дверь на лестницу, ринулся к ней. Я спускался на первый этаж, когда сработал громкоговоритель, собиравший весь персонал на третий этаж -- туда, где покончил с жизнью больной Смитт. Моё отсутствие, видимо, они заметили позже, но я не останавливался. Пожарная дверь была заперта, поэтому, я разбил окно, замотал кровоточащую от этого руку тряпкой от рубахи и выбежал в пустой двор. Мне оставалось лишь перелезть через забор. Больше не было ни сомнений, ни усталости, ни других чувств. Я переваливался через забор у самого его соединения с кирпичным строением (там сделать это было легче всего), когда увидел погоню за собой. К тому моменту догнать меня у них уже не было никакой возможности. Я покатился вниз по оврагу, свалился в мелкую речушку и двигался не оглядываюсь вниз по течению около часа. Я знал точно что погоня за мной прекратилась давно, но силы были и я их тратил.

Никогда ещё вода не была столь сладкой, как вода из свобододарующей речки. Я был гол, мои штаны были разорваны вклочья, рубаха потерялась. Я испытывал холод и счастье.




4. Новая тропа


Я ещё долго бежал, предполагая за преследование за собой, но силы оставляли меня. Голый, но в простыне, хоть и порванной, я бежал вдоль реки, которая привела меня достаточно быстро к озеру. Позже оказалось, что оно было водохранилищем. На всём пути из пищи мне попадались только грибы, искать что-то более подходящее означало терять время, а отказываться от даже сомнительной ядовитости пищи означало терять всякую надежду. Хотя в те моменты я не думал об их ядовитости или иных свойствах, я ел все грибы, что видел на пути, среди них была, кажется даже пара мухоморов. Ночью я подвергался опасности быть сьеденным волками или другими хищниками, поэтому приходилось двигаться вдоль воды, а порой и по пояс в воде. Мне нельзя было останавливаться, даже чтобы отдышаться, потому что каждый раз, останавливаясь, меня окутывала паника. Каждую секунду я заставлял себя отказываться от любых мыслей, кроме мысли о продолжении пути на пределе возможностей. Я проверял реальность на прочность, смерял со своей собственной, исследовал воздух, законы притяжения к земле, размер стуков сердца и реакцию организма на смену ритма дыхания. Все мои мысли были направлены на одну цель и не сходили с неё.

На второй день, когда солнце уже начало скрываться за горизонт, на мои глаза  показалась куча мусора, среди которого я нашёл не только порванные резиновые тапки, но и уверенность, что населённый пункт совсем близко. Тапки позволили мне двигаться увереннее, так как мусор осеннего леса, палки и шишки. Совсем скоро я добрался до строения. Вокруг не было ни души, собака, заметив меня, но не обратив на моё присутствие никакого внимания, забралась в конуру. Я добежал до строения, и увидел ещё два сразу за ним. Незапертых дверей мне не удалось найти, но получилось залезть в одно из зданий через окно. Оказавшись внутри, я понял как сильно мне повезло: здание оказалось баней. Идея топить её дровами отсеклась, так как не нельзя было привлекать внимание. Я нашёл внутри обогреватель с горячей водой, в котором оставалось ещё около 10 литров тёплой чистой воды. Я напился, и отогрел в ведре ноги. Мне ужасно повезло тогда, особенно когда в шкафу были найдены джинсы и рубашка практически подходящие мне по размеру. Я улёгся на полках бани и уснул. Солнце, светившее через открытое окно при самом восходе дало мне возможность проснуться в самое безопасное для этого время, чтобы продолжить движение. Я успел бросить свой взгляд на старые кеды, висевшие на гвозде, прибитом на стене, а одев, осчастливился что они были вне в пору. Я был готов двигаться ещё сколько этого потребовалось бы. Спустя часа 4, я вышел на населённый пункт из 10-20 домов и дорогу. Выбора не было, вдоль берега бежать смысла уже не было, мне нужна была быстрая возможность найти ночлег и я решил следовать проложенному тракторами пути. После нескольких километров по следам тракторов, один из них догнал меня на, как, он назвал его, “муравье” – красном трёхколёсном транспортном средстве, напоминающем мотоцикл, но с кузовом. Кузов был набит сеном, на котором мне было предложено быть подброшенном до асфальтовой ближайшего ларька.

Не задавая лишних вопросов, я залез на сено, обвязал себя верёвкой, что бы не упасть. Сено прогнулось подо мной, в нём было невероятно спокойно и очень приятно пахло. Я не заметил как уснул.

Мне приснилось, что я всё ещё был в больнице, что меня привязали к операционному столу. Всё было подготовлено к операции, мою голову здавила дикая больи надо мной наклонился хирург. “Можно приступать”, сказал он.

Я открыл глаза и снова увидел мужика, который довёз и теперь будил меня. Видимо, солнце, освещающее моё лицо в центре кузова, наполненного сеном, приснилось в виде операционной лампы, а хирургом был водитель “муравья”

Можно слезать – сказал мужик,
А как тебя зовут?
Да какая тебе разница? Давай, не задерживай меня, иди своим путём.
Спасибо оргомное, мужик.
Не булькает ваше спасибо господин, хехе,  шучу, да я рад помочь, бог нам всем судья, удачи.

Я хотел двигаться дальше. Я выспался, но всё ещё был голоден. Только в этот момент я додумался обыскать карманы украденных штанов, где нашёл 100 рублёвую купюру. Поделиться с мужиком не вышло, его драндалет уже скрывался в пыли. Зато, благодаря такой находке, я смог купить хлеба, чтобы утолить хоть долю дикого голода. В конце концов мне нужна была энергия для дальнейшего сопротивления реальности.


Я сел на скамейку и глубоко задумался. Передо мной открывалось пустое и открытое, уже убранное, поле и  я не мог не думать об открытом поле возможностей моей дальнейшей жизни. Я долго смотрел на небо, поражаясь его красоте, пока не дождался разваливающегося автобуса марки «Лиаз», в который, вместе со мной вошли смеющиеся дети и молодая пара. Я вошёл в автобус и почувствовал горячий воздух, ударивший меня в лицо. Я присел на сидушку возле открытой форточки и наблюдал за домами, деревьями и холмами, которые пролетали перед моими глазами, пока я смотрел из окна. Я представлял себя, бегущим за автобусом, догоняющего и иногда убегающего вперёд. Я воображал, будто я с невероятной силой преодолеваю все овраги, рытвины, без проблем прорываюсь через кустарники или переплываю ручей. Я всё ещё бежал внутри, всё ещё убегал.