О. Н

Кажется, я знала его всегда.
В маленьком городе в лицо узнаешь очень и очень многих, порою кажется, что вокруг – только знакомые.
Но с ним роднило еще то, что мы – одно поколение, росли на одних улицах, играли в одних дворах, били мячом об одни и те же стены домов, с потрескавшейся желтой штукатуркой.
И – одна школа у нас, тяжелые, «в три наката»  стены ее – сейчас уже так не строят, полутемные коридоры, запахи...
Да, я его помню – из детства.

Видела я его всегда – красивым. Очень красивым. Такой необычной лепки лицо... Крутой лоб, изогнутые луком губы. Жгучесть цвета – волос, глаз, сразу приковывавшая к нему внимание.
И этот взгляд его...
Сложное впечатление производил он. Вначале я его ужасно боялась.
Когда я писала о матери Олега Никифорова, и просила ее рассказать также  о сыне, чтобы книга вышла -  о династии,  а она говорила:
-Да спросите у него сами - что вам интересно!
-Что вы, я его так боюсь!
-Отчего? – удивлялась она, - Вы бы знали, какой он для больных ласковый, какой желанный...
Но потом, в трудные минуты, ...Часто подсказку дают строки из книг. Вспоминаю сейчас «Лезвие бритвы» Ефремова, и доктора Ивана Гирина
«Рита  уловила взгляд Гирина, глубокий, сосредоточенный, показавшийся девушке узким лучом напряженной мысли. Она вдруг встрепенулась и повернулась на винтовом стуле к доктору.
— Взгляните на меня еще раз так, — попросила Рита, — мне почему-то становится спокойней».

***
Спокойствие, да. Именно оно.
Вместе с ним приходило спокойствие. С его стороны, оно, скорее всего, было обманчивым. Он сам признался мельком, что даже назначение простой таблетки вызывает  у него «бурю волнений и тревоги». Но всю тревогу он брал на себя. Сразу, в первые минуты, как только входил в комнату, наклонялся над больным...
И в эту минуту  необыкновенно уместными становились его всегдашняя строгость, суровость даже...
Сколько раз, стоя возле маминой постели,  глядела я на него перепугано,  ловя в ответ этот суровый взгляд. Ни тени -  сюсюканья, обманчиво-бодрых обещаний... Но одна сосредоточенная мысль. Взгляд этот успокаивал необъяснимо. Растерянности моей он противопоставлял – знание, умение сразиться с болезнью, и даже в тяжелейших случаях –   вырвать все же  победу. Казалось тогда, что брошен ему вызов, и он принимает его, выходит на  бой, как бы ни был грозен противник.
Вот так, как в лучшего из лучших воинов, верилось в него.
Рассеивались наши страхи, черным мороком сгустившиеся в комнате, расползались по углам. Становилось светло, и можно было уже  дышать. Все  оказывалось нестрашно, все просто, надо только ...  Он назначал лечение.
Для мамы моей оно почти всегда было затяжным, и я знала, что он будет еще не раз приезжать к нам. Эти приезды можно было сравнить с богатством, с золотыми монетами в кошельке, которые тратились постепенно. Так дорога была возможность, пообщаться, поговорить с ним.
Грело знание – еще приедет, и еще и еще...  И горькое, детское разочарование, когда что-то мешало ему придти.
***

Он приезжал к нам разный. Помню его торжественного, в костюме и белой рубашке – от нас ему предстояло ехать еще куда-то, а чей-то день рождения. И «неформального», «без галстука» - в свитере или куртке – помню. Но всегда он был удивительно изящен, всегда казался одетым изысканно.
При том, что многократно воспетый белый халат и голубая шапочка -  как-то удивительно не шли к нему, делали меньше ростом, вносили в его облик едва ли не гротескную ноту.   Он был царь и бог тут, в своей хирургии,  но на фоне больших дородных сестер, вальяжно плывущих по коридорам, так худ, так стремителен – мальчишка.
Конечно, уже со второй секунды это переставало замечаться. Помню, как ожидали мы пресс конференции вместе с самарскими журналистами, и как циничный этот народ, не испытывающий особого почтения ни к мэру ни к чиновникам, как спешил -  к нему, заметив в конце коридора! С каким неприкрытым уважением к нему обращались:  «Олег Викторович...»
И старшая хирургическая сестра, у которой я брала интервью –  перечисляла своих коллег, находя для каждого добрые слова.  О нем  же – слов найти не могла:
- Олег Викторович... ну это уже совсем... Я даже не знаю, что тут сказать... Он как академик на нашем фоне... как большой ученый... Тут ему равных нет...
***
Говорят, что медицинские и педагогические коллективы – это гадюшники. Склоки, интриги...
Сознавая в полной мере ему цену – его все же не берегли. Нередко приходил он к нам – пьяный от усталости. И это была не просто измученность  хирурга, вынужденного работать дни и ночи подряд.
Порою лицо его становилось особенно напряженным, отрешенным. Значит снова – склоки, дрязги, несправедливая обида, а хуже всего, что это не просто во вред -  ему, а против всей больницы...Против той Медицины, которая для него всегда была – с большой буквы.
***
Понимая, что это – один  из самых ярких людей, образов, встреченных мною в жизни, мне всегда отчаянно хотелось напроситься и походить за ним по больнице,  ближе присмотреться к нему – в деле.
Но он всегда, всегда держал человека не то, что на расстоянии вытянутой руки, а будто не только рука вытянута, но и указательный палец. Отстраняет, насколько возможно.
Как еще оберечь свое пространство?
Ведь как льнули к нему! Больные и их родственники. ... телефон его сотовый звонил не умолкая, пел свою песню. Подозреваю, что и по улице идти с ним было не просто. То и дело с ним здоровались, останавливали вопросами, просили совета.
Все медики, которых я знала, через несколько лет работы – были уже пресыщены – болезнями, жалобами. Уже старались избежать лишней работы. Но никогда, ни разу  не видела я этой пресыщенности – в нем.
Он ПОНИМАЛ, в полной мере понимал тревогу нашу за близких, он разделял ее.
У машины его были номера службы спасения – 911.

До смешного перекрещивались наши пути,
Сидишь у нотариуса в приемной. Мужчина впереди достает телефон: «Олег Викторович, вы обещали мою маму посмотреть. Во сколько нам подъехать? Куда?»
Пишешь о девушке Ларисе, тяжелобольной, чтобы собрать денег на ее лечение – и она рассказывает, как приходил к ней Олег Викторович, как лечил.

***
Как слепо ему верилось...  Как абсолютно...
Еще все хорошо, еще ничего не предвещает худого, а он уже говорит:
- Мне кажется, я еще буду вас смотреть.
И точно, болезнь принимает опасный оборот, им предугаданный.
И наоборот.  В полную безнадежность, когда у  страдальца  и близких его - глаза квадратные от испуга –  звучит его шутка, его спокойные распоряжения.
И – какая же гора с плеч – у всех!...

***
Прошу прощения, что все сказанное выше – в прошедшем времени.
Дай Боже ему жить и здравствовать.
Знаю – уехав далеко, так, что уже не позвать его – и в последней болезни своей, уходила бы я с уверенностью,  что осталась бы жить, если бы... Что для него невозможных, непобедимых случаев – нет.
...И проходя мимо дома его, касаюсь пальцами стены, со странным чувством, будто прикасаюсь к окладу иконы.