Глава девятая

*
Страдания собкора
*

Виктор Краузе потерял счёт дням: было 18 июля 1995 года - это он помнил прекрасно, а какой день недели - понедельник или вторник? Или была уже среда? У главного редактора независимой немецкой газеты "Deutsche Ring", издававшейся   в городе Христианинбурге, имевшей читателей по всем странам Союза Независимых Государств, в Соединенных Штатах Америки, Канаде, Федеративной Республике Германии, Швейцарии и десятке других, у редактора такой газеты даже в период летних отпусков был непочатый край работы. Сибирь изобиловала несметными богатствами, к числу которых достойно принадлежали  российские немцы, интересовавшие Германию всегда, последние десять лет - особенно. Россию же привлекали европейские кредиты и экономическое сотрудничество с Германией, вкладывавшей миллионы немецких марок в развитие регионов, где проживали немцы, которых использовали в качестве приманки зарубежных инвестиций. Часть этих марок перепадала и редакции газеты "Deutsche Ring", тираж которой насчитывал всего несколько тысяч экземпляров - читали в СНГ по-немецки с неохотой, а за рубежами бывшего Союза ей трудно было конкурировать с толстыми газетами и лощёными цветными журналами с дорогой и свежей информационной продукцией. Местную дореволюционную типографию в отличие от банковских сейфов никто почему-то не вскрывал и не опорожнял, поэтому приходилось терпеть и надеяться, что обещанная Германской правительственной делегацией старая типография займет место в музее, а вместо неё появятся компьютеры и современный комплекс печатных станков.

Проводив Штейнгауэра, откровенного, противоречивого, сомневавшегося, непонятного друга и коллегу, молчавшего в прессе несколько месяцев, прервавшего почти все отношения с друзьями и знакомыми, ушедшего в себя как черепаха в панцирь, а сегодня вдруг объявившегося, да еще с пухлой рукописью в руках, проводив его за порог кабинета, Виктор в изнеможении упал в кресло для посетителей, вытер вспотевший от жары и недавней беседы лоб, включил настольный вентилятор, осушил стакан минералки и вновь взял в руки оставленную на столе рукопись. Очерк "Страдания последнего собкора" стоял под псевдонимом Антон Райс.

"В твоих псевдонимах всегда есть подтекст, - смотрел он в страдавшие глаза человека, который был ему бесконечно дорог. - Скажи, что на этот раз?.."

"Ничего особенного. Я с симпатией отношусь к Землячеству немцев из России в Германии, - отвечал Альберт, пожимая плечами. - Антон - Антон Ванглер, генеральный директор Землячества, Райс - это Алоис Райс - федеральный председатель правления. У меня с ними шапочное знакомство, меня они вряд ли вспомнят... Я думаю, что было бы с российскими немцами в Германии, не имей они влиятельных политиков, к которым прислушивались бы в Бонне. Не будем говорить о кумирах, которых себе не заводим: они - там, мы - здесь. Я поддержал общественное мнение..."

"Землячество теряет политическое влияние среди немцев из стран бывшего Союза, былого авторитета уже нет. И всё потому, что истинные проблемы переселенцев, проблемы интеграции решают они очень слабо. Раньше люди шли в Землячество с большой охотой, теперь же членами этой организации становятся большей частью по стихийным мотивам..."

"Я знаю. У каждого свои взлёты и падения. Придут новые люди и всё поправится. Всё равно в  ближайшие полвека часть Германии будет продолжать говорить по-русски, читать "Восточный экспресс", смотреть программы передач из России, стоять в очередях к русским автолавкам, страховаться у русских страховых агентов, лечиться у русских врачей  и искать защиты у русскоговорящих адвокатов, а также очень искренно и по-русски будут ругать свои же политические движения... "

"Ты принёс мне очерк и хочешь, чтобы я опубликовал его?"

"Я не знаю, чего я хочу..."

"Альберт, я тебя не понимаю..."

"Не волнуйся, Виктор, брось его в сейф. Будет время, достанешь, почитаешь и снова забросишь. Вещь несовершенная и абсолютно вредная для здоровья..."

"Вредная? Ты боишься опубликовать свою работу?.."

"Рукописи не горят, когда хранятся в сейфах друзей..."

"Ты выдаешь афоризмы и загадки. Мне это не нравится. Почему ты молчал всё это время?.."

"Виктор, прости. Знаешь, недавно услышал новое слово - дебрифинг. На Западе множество людей участвует в спасании пострадавших в катастрофах: снежных лавинах, грязевых селях, наводнениях, землетрясениях, автомобильных и прочих авариях. При виде большого количества трупов, крови и вселенских страданий спасатели получают сильный психологический удар - шок. Чтобы вернуть их к нормальной жизни, медики проводят длительный курс лечения, курс психологической реабилитации. Многие спасатели возвращаются к прежней работе. Эта рукопись - мой дебрифинг. Её появление не означает моё возвращение в прессу. Рукопись не закончена, не закончена реабилитация, поэтому... А название... У Гёте есть "Страдания молодого Вертера" - прекраснейшая вещь. Моя - ужаснейшая... Я видел мир в чёрном свете. Я и сейчас не в форме. А кто, Виктор, счастлив на этой земле?.."

Так о чем же, блуждая в потёмках противоречивого сознания, болела душа Альберта Штейнгауэра, чьё имя сошло со страниц газет, но ещё не было забыто?
Виктор начал читать. И вскоре понял, что в ближайший час-полтора вернуться к редакционным делам он не сможет. Это его нисколько не огорчило. Горше было видеть оголённый до белизны костей реализм жизни немецкого журналиста. Описываемые события относились к недавнему прошлому, тому, о котором Альберт мужественно не рассказывал даже ему - не хотел показаться слабаком. А теперь, когда многое было уже позади, это прошлое ужасало наготой сегодняшнего дня. Было несомненно и другое: Альберт Штейнгауэр, признанный немецкой прессой журналист, вдруг спрятал свою гениальность, чтобы не ранить тысячи читателей, укротить расползавшееся по земле зло негативной информации...

"Теперь я знаю, почему ты не дописал "Страдания..." - подумал Виктор, начиная читать сначала.

*
Антон  Райс.

Страдания последнего собкора.

1.

Оглушенный известием как близким разрывом снаряда - в онкологический центр просто так не направляют! - я покрываюсь холодной испариной первобытного страха.

- Надо ехать, - мягко повторяет рентгенолог.

Я не знаю, как его зовут. У него типичное лицо русского интеллигента и я мысленно называю его Ивановым.

Отодвинув рентгеновские снимки с пятном опухоли в верхней доле левого лёгкого, Иванов поднимает сочувствующий взор.

- Хондрома, - говорит он, - диагноз предварительный. Я не могу сказать определенно, что у вас в лёгком. Надеюсь, это не злокачественное новообразование.

Он надеется и сказать не может. А что он может? Я убеждён, что во мне растёт что-то злое, страшное. И он ошибся, пролетел как фанера над Парижем, как любят изъясняться сегодня новые "демократы".

- Хондрому удалили хирургическим путём семь лет назад в Алтайском краевом туберкулезном диспансере, куда я попал по вашей ошибке - вы не могли сказать ничего определённого и надеялись, что в лёгком туберкулома, - сдерживаю раздражение я.

- По моей ошибке? - прячется за абажуром настольной лампы Иванов.

- Конечно! С меня хватило бы хирургического отделения обыкновенной больницы. Но из-за вас я больше месяца вынужден был провести рядом с харкавшими кровью доходягами, восемьдесят семь процентов которых, по свидетельству главного врача, прошли режимы тюрем и колоний сумасшедшей страны с осквернённым названием Россия.

- Надо ехать, - упрямо повторяет он.

Туберкулез - бич зэков. Меня хранило моё созвездие - я не топтал зону. Но жил я не в тепличных условиях, поэтому...

Резекцию лёгкого сделал первоклассный хирург Борис Абрамович Бершадский.

"И как это еврей не зарезал немца?" - идиотски пошутил участковый антисемит.
Меня не тронули и воровские перья. Борьба против христианинбургских тузов выдала мне охранную ксиву. Мне даже Колю Коньяка простили. Этого, правда, не знал один из наркоманов, который спёр на кухне большой столовый нож и подколол меня в тёмном углу, требуя денег на кайф. На следующий день он вернул мне всё до копейки, положив сверху двадцать пять процентов. Через десять дней после операции я вернулся домой живым.
Новая опухоль на старом месте... Из-под снимков как из-под гробовой тканевой обивки выглядывает с виду невинное направление в Алтайский краевой онкологический центр. Тот самый, куда я возил мать.

- Надо ехать, - повторяет Иванов. - Вас обследуют, если надо - прооперируют. Откладывать не советую, мало ли что таит это пятно.  Вам за тридцать, вы корреспондент газеты, должны понимать... - своим жестом он отстраняется от меня как от смертельно раненного, рассчитывать которому абсолютно не на кого и не на что.

Во мне срабатывает инстинкт самозащиты из области внутреннего самообмана: мнится, что врач попросту забавляется, наблюдая за реакцией человека, чье имя повергало в страх руководства городов. Ничего серьёзного, думаю я, не случилось, через минуту я криво улыбнусь на дурацкую шутку коновала и полечу домой писать статьи по эмиграции. Я переминаюсь с ноги на ногу, жду, когда спрятавшийся за тёплым светом лампы здоровяк смягчит приговор. Но чуда не происходит - он молчит. Упорно молчит! Ждет, каналья, когда я, наконец, уберусь восвояси! Как будто это так просто!

Я стою, исхожу мелкой как нудный осенний дождь нервной дрожью и пытаюсь понять, почему - я? Почему - рак? У меня?.. Но ведь это скорая смерть!.. Не вымышленная - настоящая смерть, когда не старик из соседнего подъезда, а я, я превращусь в холодный жёлтый труп с выпотрошенным животом!.. Смерть?.. Да, она. Через... Господи правый, сколько же мне осталось жить?.. Дышать этим воздухом?..

После операции рака мать страдала, - о, как она, бедная, страдала, как долго страдала - двадцать месяцев сплошной боли и душевных мук в ожидании неотвратимого конца!.. - с тем и померла, Царствие ей небесное; не плакала, не кричала, ушла тихо, рано поутру, не сумев сказать нам, детям и внукам, что-то очень важное для неё, что берегла напоследок. Скоро и мне идти за нею следом. Смогу ли я высказать последнее предсмертное слово - истину своей жизни, которую мало кто пытался понять? Смогу ли?..

Проходит целая вечность прежде чем я, будучи не в состоянии вымолвить слово, в знак согласия киваю Иванову, непослушными руками сгребаю со стола тускло-чёрные снимки и злополучное направление, деревянно поворачиваюсь и как послушный зомби с кодовой программой в мозгу выбредаю вон.

Мне следовало бы идти к местному онкологу, чтобы тот вписал моё имя в список безнадёжных, пополняя статистические цифры безмолвных жертв Семипалатинского ядерного испытательного полигона, однако вовремя соображаю, ведь это он выписал направление и передал рентгенологу, зная, что я прийду за результатом обследования. Он вычислил меня, чтобы поскорее вручить проклятую бумажку, дать ясно понять, что она - своеобразный пропуск на тот свет. Поступил он мудро, корректно, но меня это вовсе не радует, какое мне дело до его культуры? Я с раздражением вспоминаю, что за семь лет после операции врач ни разу не обследовал меня,  а сам я так уверовал в своё бессмертие, что...
Ну какой теперь может быть спрос и с кого? Я сам виноват в том, что случилось.
Сдерживаемое мною вселенское зло избрало мою душу местом заклания козла отпущения добрых поступков, я же и есть тот козёл.

Тело живет инстинктами долбанутого кувалдой по рогам животного, я не радуюсь сочным краскам июльского дня, не замечаю, как раньше, необычное в привычном на улице - в голове бедлам, хаос, ноги сами несут меня домой.

"К реальному дыханию смерти надо просто привыкнуть, - обращаюсь к той, кого уж нет, но кто живет в моём сердце. - Я не заглядывал в лицо смерти ежедневно как американцы во Вьетнаме или советские солдаты в Афганистане или Чечне. Каждому из нас, людей сугубо штатских, только кажется, что смерть свою мы примем с усмешкой превосходства. В кошмарах ночных сновидений мне, например, бредилось, будто я, герой, командую собственной казнью как Овод английской писательницы Этель Лилиан Войнич. Я человек неизобретательный, мой вывод по этому поводу банально прост: в подсознании я глубоко переживаю свои поступки, будоражу совесть, казню себя за вынужденную бездеятельность, словоблудие, малодушие, о настоящем поступке мне приходится только мечтать. Хотя и тут я сильно сомневаюсь: можно ли, оправданно ли терзать себя так, когда в целом бездушное, безнравственное, злое, падкое на деньги, развлечения и прочие страсти, увы - нехристианское общество входит во второе десятилетие большой перестроечной междоусобной войны, у жадного костра которой сильный с хохотом пожирает слабого, неуч - гения? Эти сны - моя, если хотите, мечта умереть достойно, в поучение другим бросив на прощание заматеревшему российскому хамью свой последний благородный поступок.

Да, я хотел умереть красиво, как подобает человеку небезразличному, но я оказался слишком глуп и честолюбив! А теперь не хотел бы, чтобы имя моё поминали всуе с ехидной совковой ухмылкой, дескать, видали, что делается, чем он лучше нас?..  Меня неотвратимо ждёт медленное мучительное умирание в беззвестности, в беспомощности, в душной тёмной комнатке на измятой несвежей постели - что за неприятная перспектива!.. А если ещё представить торжествующие лица недругов, моих непревзойденных гонителей и хулителей, ополчившихся на меня именно в этом году, когда я ослаб, то и вовсе впору стать заикой от простой убийственной мысли: неужели был не прав и это - возмездие?

Я не коплю яд и всех прощаю. Не потому, что слышу свист острой косы. Так я делал всегда. Мысленно прошу простить и меня.

Но жизнь еще кипит во мне! В этот момент я чувствую неискренность своей просьбы, я не знаю, у кого прошу прощения и за что! Тщеславие заставляет думать, что я бился за справедливость, восставал против пороков, и если в пылу баталий кого обидел, то - за дело, и нечего в мою душу плевать... Но тщеславие порочно, его нужно вырвать из сердца, вырвать с корнем как сорную траву с грядки, и если приросло - вырвать вместе с сердцем!..
Мои мысли представляют собой тончайшие противоречивые нити - праведное борется с дьявольским. Я тку из них саван. Кому? Своей душе, о которой не побеспокоился раньше. А теперь мне хочется и я следую совету Медия, приближённого Александра Македонского, и обращаю его против себя: "Кусать, ибо шрам, во всяком случае, останется".

Или у меня недостаточно шрамов на сердце?

Откуда такое великое желание познать боль до конца, испить кубок страданий до дна, до последней капли? Почему манит рассказать всё людям? Ну что им до меня? До моих страданий, когда у них своих полно? Ну что?..

Я не в силах поделиться детальным опытом своей жизни. Этого, быть может, и не нужно делать. Но показать пройденный мною путь я должен.

Вдруг столбенею: мне нет и сорока, а я уже на пороге в чёрный смертный туннель! Вошла в зенит моя точка-планета? Рак молодеет или я не по возрасту стар?

На первую половину вопросов сразу не ответить, а на вторую... Горе в образе смерти увязалось за мною с детства. Я часто и подолгу болел, в одиннадцать лет побывал за порогом жизни и чудом, благодаря Всевышнему, освободился из плена небытия - изменил Он что-то в Книге Судеб Человеческих. Тогда, в конце шестидесятых, скарлатина завершала ужасную жатву среди пребывавших в страхе людей, проходя с летальным исходом болезни до восьмидесяти процентов! Безносая с ехидным оскалом гнилых зубов скрипучая старуха в драном балахоне - смерть в разное время, но на моём коротком веку болезнями и несчастными случаями выкосила отца и мать, я много раз устало брел за гробами родных, друзей и знакомых. Сейчас я до крови закусываю губы, чувствуя, как волны эмоций штормовым прибоем захлёстывают израненное сердце и вот-вот из горла вырвется душераздирающий вопль!

Я не могу заставить себя смотреть на происходящее с охотничьим волнением журналиста, открывавшего двери респектабельных офисов и тихих кабинетов, принимавшего участие во всех съездах немцев, интервьюировавшего первого Президента Российской Федерации и последнего колхозника - всё это кажется теперь несерьёзным как детская игра в поддавки - тень смерти застит мои глаза!..

Я плачу...

Рядом никого нет...

Через какое-то время мне становится легче. Я оглядываюсь: где я, куда меня занесло? Осудительного ничего не нахожу: всего-то минут пять глотал немые слёзы, сидя на бордюре возле ворот детского сада, неподалеку от дома, где живу. Пока живу... Я нахожу в себе силы, поднимаюсь на ноги, облокачиваюсь на забор из железных ржавеющих прутьев и смотрю на мёртвую траву газона.

Я не виноват, что у меня мрачное настроение и в голову лезут чёрные мысли, как если бы мною управлял угрюмый Сатурн, а не милая Венера. Вероятно она уступила свою орбиту более сильному. Я поднимаю взор, смотрю в синее небо с рябью белых облаков. Небо и облака - это и есть Вечность. А Смерть? Что такое Смерть? И какая она, моя старушка? Та, что приходила в детстве, забылась, вместо образа - набор вычурных слов. С течением времени дорогие лица из памяти стираются. Может ли смерть быть дорогой? О да! Ведь цена ей - жизнь. Выходит, мне сам Бог решил напомнить о скоротечности жизни? Но зачем, если после смерти я ничего не смогу сделать? А может, мне давали время что-то сделать, чего-то добиться, а я профукал его? А что, если там, за рябью облаков, ждут меня - не дождутся? И там, а не здесь, Вечность - настоящее и будущее без прошлого? Того, очень давнего и близкого, но всё-равно вчерашнего прошлого, которое сдавило сердце и не отпускает, сколько ни проси?..

- Ты плачешь? - доносится до меня участливый детский голосок. Я опускаю голову и вижу отбившегося от группы малыша. Нет, по-моему, он сказал: Ты плакаешь?

- Родной ты мой! - опускаюсь перед ним на колени как перед Ангелом. - Уже не плачу. А как ты заметил?

- Падбарродок как у мамы прыгал. Хочешь "Чупа-Чупс"? - он старательно выговаривает звук "р" и протягивает мне увядший кленовый лист.

- Вот спасибо! - восклицаю я, вдыхая запах рано опавшего листа.

Встретив мой взгляд, он вдруг разворачивается и убегает.

В моих глазах стынет страх смерти.

Иду и думаю: из малыша вырастет хороший человек - он не прошёл мимо чужого горя. Только не очерствел бы, как многие из нас, в этой многосложной жизни. Я, например, не смог ответить на сотни писем моих читателей. По многим причинам. Из-за каменеющей души - тоже.
Прошлое болит сегодня. Многими болями. Я раскладываю эти боли по полочкам памяти. Долго думаю, какую куда положить, чтобы самая ранящая была всегда под рукой, чтобы в любой момент я мог взять её как кассету с записью старинного щемящего романса, воспроизвести, наболеться всласть. Это приносит облегчение душе. Пусть не сразу, не мгновенно, наподобие "ответному удару панадола".

Я наслаждаюсь собственным страданием?

Я потихоньку схожу с ума?

Я рисуюсь?
Да!

Да!!

Да!!!

Но мне не всё равно! Я не помышляю о самоубийстве, не иду грабить банк, не тороплюсь свести счёты с подлецами, не ищу виноватых в том, что происходит вокруг и во мне.

Только больно мне будет всегда.

Одной мысли достаточно...

Я слишком долго и с большим трудом шёл к той или иной жизненной цели. Часто оказывалось, что вместо цели я видел мираж, воздушный замок, или она не стоила пустого пополам расколотого ореха. И всегда мне было не всё равно. Не всё равно и сейчас, а это значит, что я ещё успею сделать что-то полезное людям. Такие, как я, большей частью только об этом и думают, непрестанно казня себя на потеху жаждущей остреньких зрелищ и чтив публике, которой кажется, что перед нею дурачится не лишенный дарования, тепло устроившийся в жизни провинциальный писарь, а чернила, которыми он вымазался - не кровь...

И только те, кто шёл, кто, быть может, идёт сейчас тем же, развороченным ураганом смерти, буреломом, поймут мою боль.

2.

Я вхожу в сумрак подъезда. Почтовые ящики щерятся голодными прорезями ртов. Мой ящик похож на дистрофика, в его нутре давно не было газет и журналов, писем читателей, сообщений из редакции "Neuer Weg", в которой я состою в качестве собственного корреспондента в Алтайском крае, прихватывая Новосибирскую, Омскую, Тюменскую,Томскую области. Меня заполняет чувство одиночества, покинутости, невостребованности, вроде меня кто-то из близких предал. Предал подло, гнусно, изподтишка, застав врасплох. Я на мели. На мели как большинство населения России. А "Neuer Weg" разорена как многие другие средства российской массовой информации - так мне представляется во тьме моего невежества и озлобленности: уж если я на мели, значит всему пришёл конец. Хотя другие в это же время становятся миллиардерами. Но мы еще живы, господа, сердито думаю я, мы ещё говорим! Я всё больше - без слов. Люди не глупы, они всё видят, всё понимают. Будут ли понимать без нас, писарей?..

Нынче деньги правят бал. Деньги высушивают мозги, огрубляют чувства, превращают сердца в чёрствые сухари, в куски льда, в холодные бездушные камни, а если точнее - в фирменную печать, скрепляющую экономически выгодные договоры. Деньги оправдывают падение нравов, безудержный рост преступности, детскую беспризорность, нарко-токсикоманию, адский беспредел власти и передел недвижимости, другие язвы больного пограничного общества. Деньги, деньги, деньги!..

Бухгалтер редакции ежемесячно и очень исправно высылает мне мою заработную плату. Плату не за корреспондентскую деятельность - известные обстоятельства не позволяют создавать журналистские материалы высокого качества, - плату за ожидание обещанных и вновь обещаемых правительством позитивных перемен, плату за высокое терпение и сохранение надежды. Плата невысока и не покрывает наносимого мне морального ущерба. Она равна минимальному пенсионному пособию греющейся на солнышке во дворе бабушки  и в несколько раз меньше официально признанного краевым статистическим управлением прожиточного минимума. Это ли не оскорбление моего достоинства?

 В Сибири невозможно содержать на гроши семью с тремя детьми, которые хотят не только есть и пить.  Что я могу им предложить? И такое, если не хуже, положение испытывают в России миллионы! Я хоть могу излить наболевшее на бумагу, которая, как известно, всё стерпит, а этим бедолагам простое письмо составить не удаётся - неграмотны.
И вообще, какой дурак осмелится забрать у детей последнее, чтобы отправиться по необъятному Сибирскому краю собирать информацию для газеты? Тем более, что деньги на командировочные расходы нужно прежде взять из собственного кармана, а уж после отчёта о результате командировки главный редактор примет решение, оплатить или не оплатить их; почтовики-монополисты стали нагло задерживать денежные переводы, выколачивая проценты с оборота.

Можно ли увеличить свой доход за счёт массы опубликованных материалов и полученного за неё гонорара? Нет, это невозможно: захудалая газетёнка медвежьего угла составит нам конкуренцию.

А я продолжал работать несмотря ни на что. Я видел себя глазами тех моих соотечественников, кто без свежих новостей  о немецком движении за автономию, о нашей борьбе за равенство и справедливость, без информации о жизни страны, о жизни планеты не проживёт и дня. Я так увлёкся, что стал предметом насмешек журналистов Христианинбурга, прежде завидовавших моему успеху. У меня, единственного из пяти собкоров, удержавшегося в терпящей бедствие немецкой газете "Neuer Weg", никогда не было достаточно денег,  личного или служебного автомобиля, прочной связи с внешним миром - читателями, руководителями крупных предприятий, администрацией края, общественными организациями, информационными агентствами, корпункта с современной оргтехникой - всего того, что иметь собкору необходимо, что большей частью имеется в районных газетах. До чего же унизительно чувствовал я себя, когда оборванный, голодный, злой представлял на пресс-конференциях, на семинарах учёных российскую немецкую "независимую" газету, наводя на интервьюируемого или докладчика объектив старенького, выменянного за стереомагнитофон фотоаппарата "Зенит",  которым осталось разве что гвозди заколачивать в гроб рейтинга популярности очередного председателя российской государственной комиссии по делам национальностей! С согласия семейного совета я и пианино, идиот, продал, чтобы поставить телефон, которым, к сожалению, пользуюсь в исключительных случаях, так как редакция не в состоянии оплачивать междугородные переговоры! Мне до сих пор стыдно смотреть в глаза сыну, начавшему писать музыкальные произведения, которые звучат в тысячу раз лучше моих опусов!..

Последние годы я испытываю на себе тяжелый гнёт властных структур города Христианинбурга и Алтайского края: об этом писать нельзя, сюда вход воспрещён, это не про вашу честь и так далее. Обманув надежды компартии и её шпионировавшего органа на сотрудничество, я обрёк себя на трудную жизнь. Аккредитованного в крае собкора  ни разу не пригласили принять участие в пресс-конференциях главы администрации Немецкого района. Если бы не  "Deutsche Ring" в Христианинбурге, с которой я поддерживал дружеский контакт, я бы ни разу не получил точную своевременную информацию о прибытии, скажем, в Немецкий район германской правительственной делегации во главе с доктором Хорстом Ваффеншмидтом - уполномоченным по делам переселенцев в министерстве внутренних дел Федеративной Республики Германии, парламентского статс-секретаря. А сколько в одном только Христианинбурге прошло привлекавших интерес фестивалей немецкой культуры!.. Виктор Краузе был другом, понимавшим проблемы собкора "чужой" газеты.

Все, что было нужно собкору, я не мог добыть, не восполнив тотальную брешь в семейном бюджете. Было время, я искал и с успехом находил богатых рекламодателей и спонсоров. Нынче же все до одного отказываются выставлять себя на показ в непрестижной, по их мнению, газете. И когда меня спрашивают, кто финансирует нерентабельную малотиражную газету трудолюбивых нацменов, я не лукавлю, отвечаю нехотя, сквозь зубы: "Россия и Германия". "Не может быть!" - восклицают пораженные фирмачи.

Но это чистейшая правда. Это горчайшая правда наших дней: в Протоколе специального заседания смешанной комиссии по культурному сотрудничеству 20-21 апреля 1994 года в Бонне, в частности, прямо выражалась готовность Российской и Германской Сторон обеспечить необходимую финансовую поддержку газете  "Neuer Weg". Я не знаю, куда пошли деньги "дядюшки Коля" и Бориса Ельцина. Поддержки я не получил. Я, последний из пяти собкоров...

Или так было задумано?

Кому выгодно отстранить нас от дела?

Это выгодно тем, кто не обустраивает, а расхищает Россию?

Не много ли я на себя беру?

Время покажет, был ли я прав.

Однажды я встретил Петра Фаста, мы разговорились, я обрисовал настоящее положение в "Neuer Weg".

"Какого рожна ты всё это терпишь, почему не бросишь газету, не найдёшь другую, ведь ты журналист российского масштаба, человек с головой, набитой мозгами, не мякиной?!." - воскликнул он, глядя на меня как на привязавшегося к криминальной ночлежке бомжа. Этот взгляд и это восклицание оскорбили меня.

"Бросить газету всё равно, что бросить семью", - ответил я не задумываясь.

В почтовом ящике вдруг нахожу письмо из редакции. Сердце обмирает от страшного предположения: газета прекратила существование в прежнем качестве, реорганизована в московскую областную немецкую газету, а я сокращён "на голову" как капустный кочан с пустеющего огорода - слухи подобного рода мне с видимым удовольствием передавали коллеги из других газет края.

А я думаю, неужели обращения редакции "Neuer Weg" к Миннацу, Минпечати, другим министерствам и ведомствам, общественности, Президенту Российской Федерации Борису Ельцину и Канцлеру Федеративной Республики Германии Гельмуту Колю не дали положительного результата?  Неужели создание Попечительского Совета газеты, обещанное в Бонне Российской Стороной, бесславно провалилось? Ведь уже выразили свое согласие... Я быстро поднимаюсь в квартиру, бросаю письмо на стол, листаю подшивку "Neuer Weg", читаю: "Выразили свое согласие Б.В.Раушенбах, академик Российской Академии Наук; И.И.Беккер, президент АО "Феникс-С", Самара; В.Д.Боссерт, президент компании "Интеррос-Холдинг", президент Всероссийского немецкого клуба, Москва; Б.Г.Рейтер, глава администрации Азовского немецкого национального района в Омской области; Г.Г.Вормсбехер, председатель Международного Союза российских немцев; Я.Г.Маурер, председатель Совета немцев в России; А.А.Семин, начальник отдела по проблемам культуры, образования и национальных традиций российских немцев Миннаца РФ; Г.Г.Мартенс, председатель Международного Союза немецкой культуры; В.К.Фальцман, ректор Российско-немецкой высшей школы управления в составе Академии народного хозяйства при Правительстве РФ..." - об этом событии редакция информировала своих читателей первого июня прошлого года. Так хотелось верить, что отныне мы, журналисты газеты, начнём работать ничуть не хуже "Комсомолки", "Аргументов и фактов"...

Всё провалилось только для меня? Меня обманули в очередной раз? Или меня просто выбросили за борт?

Мне не всё равно!

Я падаю в кресло, вскрываю конверт. Главный редактор Карл Шульц 31 мая писал:

"Здравствуй, Альберт!

Редакция получила письмо-заявление, в котором ты просишь оказать материальную помощь для лечения твоей жены Ренаты. Конечно, дело очень серьёзное, пятого июня редакция отправит Вам сто тысяч рублей. Больше, к сожалению, выделить не можем. Ты ведь знаешь, в каком трудном финансовом положении находится редакция в связи с удорожанием типографских услуг и повышением цены на типографскую бумагу. Каждый месяц я обиваю пороги, чтобы выцыганить у российских или германских ведомств хоть какие-нибудь средства для выпуска газеты. И честно признаться, теряю на этом своё здоровье. Всем приходится доказывать, что ты не верблюд. Жуть! Сегодня я связался с господином Кляйном - руководителем московского бюро германской гуманитарной организации помощи немцам зарубежья  (VGA) и послал ему факсом твоё обращение. Только что он мне звонил и сообщил, что сможет помочь только лекарствами, если ты сообщишь их название, через Немецкий Красный Крест или, что труднее - устроить лечение в Германии. Но для этого нужны бумаги о том, что Ренату не могут вылечить российские медицинские учреждения..."

Первой под скальпель хирурга ложилась Рената. Щитовидная железа увеличена, отказывают почки, аритмия сердца, много других проблем. Я должен был ей помочь.

Свидетельство Карла Шульца о том, что спустя месяц после заседания межгосударственной российско-германской комиссии в Бонне ему приходится обивать пороги и выцыганивать деньги для выпуска газеты я оставляю без комментария - всё ясно без слов. Я солидарен с ним в его возмущении, поскольку тоже попрошайничаю. Сто тысяч - негусто. Что касается лекарств - медики не знают, чем располагает Германия, какие там производятся лекарства. Российскому врачу, согласен, не хватает медикаментозных средств и спецоборудования. Однако надо быть скромнее - российские медики могут вылечить Ренату. Это глупо, может быть, но я в это верю. Верю потому, что сам был в их руках. Опасность грозит десяткам других людей, не имеющих прямого выхода на Немецкий Красный Крест. Я попробую что-нибудь сделать. Сделать для всех.

Между нами говоря, я не доверяю Кляйну и его бюро. Для этого у меня есть личные основания. Однажды я не стерпел и послал в редакцию первый сигнал бедствия. Исполнявшая обязанности главного редактора госпожа Катрин Вернер переадресовала его Кляйну. Тот обещал помочь. Потом я неоднократно созванивался с пресс-атташе московского бюро VGA, бывшим собкором "Neuer Weg" Генри Буре, которому поручили "решить проблему", но помощь не пришла - мне обещали, меня успокаивали, меня попросту водили за нос, наплевав на то, что я выскребал из карманов последние монеты на прокорм телефонного аппарата. Кто-то из редакции "Deutsche Ring" побывал в Москве и сказал, что в графе расходов  VGA на оказание помощи журналистам российских немецких газет видел и мою фамилию с энной выплаченной суммой. Я в неведении. Это какая-то ошибка.

Я прихожу в себя, сажусь за письменный стол, обдумываю ответ Шульцу.

"Уважаемый Карл Шульц, дорогие коллеги!

Ваше искреннее участие к близкому мне человеку глубоко меня тронуло, я верил в Вас и Вы меня не обманули! Дело ведь не в деньгах - спасибо! - а в моральной поддержке, которой мне так недоставало всё это время. Низкий поклон господину Кляйну. Надеюсь, нам ещё доведется встретиться и я молча - глаза мои всё скажут, - пожму Вам руки.

Я знал, на что могу рассчитывать. Медики разводят руками, Рената вернулась домой в слезах.

Сегодня получил удар под самый дых: меня направляют в онкологический центр на операцию по поводу опухоли в лёгком. Рак? Сейчас никто ничего не может сказать. В Центр поеду через две недели. При благополучном исходе приступлю к работе месяца через полтора-два.
Эти неприятности: болезни, безденежье, непонимание источают кровь из сердца. Спасибо Вам - Вы одним мощным ударом рассеяли сомнения, тревоги. Не поверите, но я пишу и плачу. Мне не стыдно. Я снова чувствую почву под ногами..."

Я, конечно, перегнул через край: мощным ударом... Но я плачу. Гуманные поступки равно как и несчастья людей способны растрогать меня, особенно когда я один и не боюсь показаться рохлей в глазах окружающих. Сопереживание - ценнейшее качество, благодаря которому я стал журналистом. Если не брать во внимание другие - плохие и хорошие качества моего характера. Знаю одно: циником уже не стану - не успею. Хотя иной раз так хотелось отрастить усы и бороду, скинуть туфли, плюнуть на всё с высокой колокольни и пойти пешком не в тьму-таракань, а по Немецким районам Алтайского края и Омской области, прихватив с собою кроме сухарей, соли и спичек карандаш и бумагу (побольше чистой бумаги!) - изложить современное социально-экономическое положение сибирских компактно проживающих и успешно ассимилирующихся немцев и свою боль одиночества в толпе.

Кому-то покажется, что я неустанно нахваливаю себя, нежно поругиваю... А мне как-то всё равно. Особенно сейчас, когда...

Когда мне не всё равно!..

Я принял решение ехать на операцию ровно через две недели. Мне вдруг пришло в голову, что было бы неплохо поднять стены гаража, чтобы потом, когда умру, жена могла продать его и получить деньги на мои похороны. Кирпич и цемент для строительства мне выписал председатель одного из колхозов Немецкого района. Можете судить коррумпированных немцев. Сейчас мне намного легче кирпичи ворочать, нежели статьи в газету писать. Ну не могу я сосредоточиться, быть неравнодушным к общественным и частным проблемам! Веду хаотичные полудневниковые записи, больше - запоминаю, чтобы потом... Если оно будет...

Мне повезло. У меня нет вредного опыта пребывания в продолжительном алкогольном опьянении, а то бы, наверное, запил. Запил прямо сейчас. Хотя почему сейчас? Мне следовало не просыхать последние два года как минимум, с момента возвращения из Лессинг-колледжа (Марбург, ФРГ), где я начинал всерьёз изучать немецкий язык (это вовсе не значит, что я владею им в совершенстве!) и где был шокирован высшей организацией человеческого общества, в котором даже идиоту созданы условия для развития идиотизма. Вся загвоздка в том, что мне не хотелось и до сих пор не хочется превращаться в грязного пропойцу, в животное отдельной классификации и вида. Превращаться по собственному желанию. Вернувшись из Германии в Сибирь, я пережил глубокую депрессию, но теперь... Свои последние дни я хочу провести в труде, чтобы облегчить труд любимых мною людей.
Это решение меня успокаивает. И вовремя, так как я слышу на лестнице знакомый цокот разбитых каблучков - рыскавшая по "вымирающим" от налогообложения и рэкета ларькам и рынкам Славгорода и Христианинбурга в поисках дешевых продуктов вернулась домой усталая Рената.

Я встречаю её сочувствующей улыбкой, в которую вкладываю вину мужчины-нахлебника, развалившегося в кресле и сложившего ноги в туфлях на журнальный столик.

Рената взглядывает на меня и не разделяя моего веселья с подозрением заботливой мамки вопрошает:

"С тобой всё в порядке?"

Я хочу ответить утвердительно, но она провидчески опережает мою ложь:

"Я всё знаю. Я была у рентгенолога, думала застать тебя там. Когда думаешь ехать?"

С минуту или больше я молчу. Семь лет назад я пришел из поликлиники взбудораженным и с порога швырнул в глубь прихожей конверт с рентгеновскими снимками. Он взвился в потолок чёрным вороном - предвестником большой беды, врезался в канву обоев  и хищно спикировал к ногам отшатнувшейся в испуге Ренаты. Я перешагнул через него, вошел в спальню и рухнул на кровать. Это случилось ровно через полгода после смерти матери. Я любил старенькую больше всех на свете. Но тогда я любил и себя, любил ошарашивающие эффекты и красивые фразы. Кое-что осталось...

"Если не считать того, что творится в груди, то да - в порядке. Я впечатлительный, но успел привыкнуть. Всё повторится как тогда, помнишь? После операции ты встретила меня на перроне Христианинбурга и не поверила, что под грудью у меня шрам."

"Свежий красно-лиловый шрам от середины груди до лопатки. Но я была не виновата, что ты терпел боль и не морщился, даже когда нас сдавили в переполненном автобусе. Ты ждал операции больше месяца, каждые выходные сбегал домой за триста верст. Я и в тот раз подумала, что операцию перенесли на более поздний срок, что ты шутишь - нормальный человек после такой операции поездами дальнего следования в одиночку не ездит... Так на какой день и на какой поезд заказывать билет?.."

Мне нравится в ней умение таскать быка за рога. Я так не могу. Я иду в кухню, начинаю готовить кофе. Для нее ставлю чайник. Она идёт следом за мной, садится за стол, ждёт ответа.

"Спешить мне некуда, - говорю я. - Гараж вот построю и поеду. Из редакции как раз подоспеют пятьдесят тысяч рублей зарплаты. В начале июня получим сто тысяч рублей - материальная помощь... Карл Шульц письмо прислал... "

"Материальная помощь? - изумляется она. - Это хорошо. Но деньги уйдут как вода в песок: лекарства, продукты, долги!.. Детям в школу ходить не в чем!.. Общую проблему эти деньги не решат."

"Знаешь, - перебиваю я, памятуя, что перечисление дыр в семейном бюджете ввергнет её сейчас в бездну раздражения и вызовет психоэмоциональный взрыв, который для меня страшнее извержения Толбачика. Я перевожу разговор в красивые мечты, в фантазию, где душа её купается в теплых волнах надежды, - наши документы уже в Германии, месяцев через пять-шесть Bundesverwaltungsamt рассмотрит заявление о приеме на жительство и, даст Бог, мы получим долгожданный Aufnahmebescheid."

Я сделал шаг в сторону эмиграции, чтобы моя семья верила в избавление от кризиса, не опустила безвольно руки. Мы должны терпеть, должны вместе пережить весь этот кошмар с перестройкой, военными путчами, инфляцией, обещаниями стабилизации экономики. Должны, но как?..

Последним толчком для подачи заявления на переселение в Германию послужили кровавые события в Москве 3-4 октября 1993 года. В те дни только тупица не понял, что военный переворот и гражданская война могут стать страшной реальностью. Впрочем, о чём это я говорю? Чечня - субъект Российской Федерации, в Чечне идёт война, в Москве танки расстреливают Белый Дом!.. Президент лжёт народу!.. Журналистов отстреливают в устрашение народу.

Я против кровопролития. Пятого октября наше заявление повезли в Германию. Прошёл год. Прошёл всего лишь один год, но мы уже с нетерпением ждём ответа.

Мы ждём, а я всё ищу тот последний шанс, который позволит нам остаться дома, в России.
Остаться дома нас призывают политики России и Германии. Но российские немцы больше не верят призывам, поступают вопреки им, то есть собирают чемоданы, бросают всё за бесценок и подаются nach Vaterland и никакие миллионы немецких марок и российской дензнаковской макулатуры их уже не остановят, скорее наоборот - любая блестящая вещица из гуманитарной помощи ускоряет решение выехать в Германию, где у многих давно живут близкие родственники или знакомые.

Мои рассуждения истеричны и предвзяты. Так нельзя. Следует вернуться к истокам борьбы российских немцев за реабилитацию, за государственную автономию, вспомнить этапы развития эмиграции и её причины.

Из головы не вышибить исторические вехи тяжёлого пути моего народа. Пути длиною в  тысячелетие. Мне в моей жизни повезло на знакомства с выдающимися людьми, историками, журналистами, писателями, кто по крупицам собирал историческую правду о трагической судьбе немцев в России, кто эту правду протискивал на страницы газет, издавал книги. В десятую долю мгновения вспоминается фундаментальная работа доктора Карла Штумппа "Die Auswanderung aus Deutschland nach Ru;land in den Jahren 1763-1862", вышедшая в свет за рубежом и которую я читал в Москве по-немецки и, что удивительно, понял почти дословно, без словаря. Читал монографии профессора Льва Малиновского, исторические изыскания Виктора Краузе, оказавшего на меня сильнейшее просветительское и воспитательное влияние. И как заметил однажды Виктор, нынче кто только не мусолит историю, "обнаруженную" во вчерашней газете, выдавая в другой газете те же золотнички крашенными пасхальными яйцами. Мне нравится малиновый цвет, сказал я ему со смехом, поскольку кроме "Жития..." ни одного самородка не находил, да и само "Житие..." мне было категорически запрещено публиковать. Чтобы не смешить друзей и коллег, об этом самородке я молчал. Молчал до сей поры, когда... Впрочем, мне очень нравится малиновый цвет пасхальных яиц, нравится повторять Виктора Краузе -  алтайского просветителя,  у которого я бывал дома, на окраине Христианинбурга, ел жареную картошку и пил чай, слушал пылкие рассказы историка в возрасте Христа и разглядывал его одухотворенное лицо с умными, часто загоравшимися сверхновыми идеями глазами. Тогдашний завотделом культуры носил пышные темные усы, иногда отпускал аккуратную бородку. То была, на мой взгляд,  дань политической моде, моде Генриха Гроута, Генриха Арнгольдта, Александра Дитца, Виктора Шталя, других бойцов возрождения культуры и, главное, автономной республики российского немецкого народа в её прежних границах на Волге.

Впрочем, сегодня только самый ленивый не знает полной истории немцев бывшего Советского Союза, воспроизвести её здесь я могу, но не лучше ли заглянуть в книги выдающихся людей? Сколько похожих историй, все судьбы едины.

Мы не фашисты. Мы люди. Мы люди в отличие от фашистов, обрекших нас на нищенское существование и гибель.

Правительства Советского Союза и Российской Федерации оказались неспособными решить проблемы национального меньшинства. Последнее переселение немцев в Канаду, Аргентину, Бразилию и в большинстве своем - в Германию началось в 1987 году, однако  массовое, дошедшее до двухсот с лишним тысяч человек в год переселение в Германию началось по решению съезда немцев в Москве. Я принимал участие в его работе. Это был октябрь 1991 года, кинотеатр, предоставленный нам, тоже назывался "Октябрь", однако ничего нового, революционного, перестроечного мы, немцы, ни от Михаила Горбачева, ни от популиста Ельцина не услышали. В Саратовской области антинемецкие митинги грозили взорваться погромами и блокадой центральных транспортных магистралей, перед кинотеатром с враждебной  решимостью стояли пикеты посланников "русской" матушки-Волги, протестовавших против немецкой автономии на Волге, их угрозы заставили спрятаться от народа и вояку Ельцина... Я без устали щелкал "Зенитом", принадлежавшем когда-то мастеру Тарабаню, зная точно, что Виктор Краузе немедленно поставит снимки в номер, а если мне здорово повезет, то и в новую книгу по истории немцев.  "Съезд последней надежды" достиг наивысшего напряжения, и когда стало известно о том, что ожидания политического заявления о восстановлении несправедливо ликвидированной немецкой государственности на Волге ждать не придётся, более половины делегатов, приняв решение об эмиграции в условиях дискриминации и геноцида, заполнили в Посольстве Германии в Москве заявления на выезд из России. Это был впечатляющий политический протест избранных народом людей против государственного обмана. Обвал эмиграции нанес России громадный экономический и общественно-политический урон. По данным Немецкого Банка ФРГ каждый переселенец ежегодно приносит Германии доход в 47 тысяч немецких марок, на само же переселение Германия затрачивает около тысячи марок на человека. Россия понесла урон - это неоспоримо. Но еще более значительный урон понесли немцы переселенцы - потеря  Родины невосполнима! Кто-то, поднатужившись на исторической родине,  подтвердит профессиональные знания, получит работу и за счёт пожизненного тяжелейшего кредита отстроит фантастический двухэтажный особняк, удержит под его надежной крышей  распадавшуюся семью, члены которой, собираясь по большим праздникам грилить колбаску и шашлычок, будут пить русскую водку, рассказывать русские анекдоты и с тоской вспоминать родную деревню в сибирской глуши. Большинство же переселенцев будет менять одну квартиру за другой, менять работу, потихоньку стекаться в русскоговорящие места.

Правительственные меры по урегулированию проблем немцев опоздали на многие годы, поэтому возрождение немецких районов в России и многомиллионные вложения туда немецких марок ситуацию с массовым выездом немцев не исправили.

Остановить "девятый вал" эмиграции немцев  Россия не пыталась. С 1987 по 1994 год только в ФРГ выехало около миллиона человек!

Я против выезда?

Да, я против. Я против моего выезда. Я не хочу поменять улицы Борового, Христианинбурга и Славгорода на мнимое благополучие иноземца, которому припомнят все обиды на русских, если, не дай Бог, отношения Германии с Россией резко обострятся. Я был в Германии и знаю, о чём говорят местные бритоголовые парни, члены  DVU и NPD в пивных погребках. Их не волнует моё происхождение, моя политическая борьба за национальное немецкое возрождение. "Ты приехал из России, твой родной язык русский, ты никогда не станешь таким, как мы... Ну, может, твои дети смогут кое-что понять..."

Больно и обидно. Больно и обидно ещё и потому, что мы ведь боремся не  за идею сверхнации, сверхчеловека, мы отрицаем идею национальной доминанты, для нас все нации, все народы: большие и малые имеют равные права на жизнь, на развитие своей культуры, но дело в том, что нам, немцам бывшего Советского Союза, имевшим своё государственное территориальное и культурное образования, - нам в нашем главном праве отказывают - право иметь родину.

Мы уже не спрашиваем, кому было выгодно вывести нас, миллионы, в числе которых немало русских, казахов, узбеков, татар...  - Россия насчитывала более ста национальностей! - на путь эмиграции, на путь вечно униженных и оскорбленных чужаков. Но другого выбора у многих из нас не было! Это бы им, местным немцам,  понять, но немецкая "свободная" пресса подражает американскому Голливуду, наводнившему экраны кино и телевидения, страницы книг,  газет и журналов мускулистыми костоломами, сексапильными красавицами, проницательными детективами, русской мафией... Когда-нибудь тот же Голливуд вложит сотню миллионов долларов и в создание фильма о судьбе российского немца, боровшегося за справедливость в стране беззакония и беспредела, и автором этого фильма будет кующий деньги... американец?..

Мы доживем.

А пока...

Каждому из нас, рождённых в России немцев, стало ясно, что мы попали в сложный политический переплёт. В памяти вспыхивают отдельные эпизоды наших съездов, в особенности те, когда вставал вопрос эмиграции. Мы приняли однозначное решение... А теперь безличное определение "переплёта" меня лично не устраивает! Я ищу "ведьм", "врагов народа", "козлов отпущения", "жертвенных тельцов", просто дураков, виноватых в том, что "шпионам и диверсантам" и их  прямым потомкам пришлось вдруг  оставить родину, ехать на чужбину. Да, это происходит и со мной, то ли из невежества, то ли эмоционального ослепления, но ещё тогда, году этак в 1989 я думал, что Германией в условиях  холодного расчёта была разработана и успешно реализуется крупнейшая акция "добровольного" переселения огромного количества дешёвой рабочей силы, способной оздоровить экономику страны, влить свежую кровь в испорченную излишками цивилизации нацию, решить назревшие демографические проблемы.

Я считал так потому, что, на мой взгляд, "добровольное" переселение шло и продолжает идти в условиях нечеловеческих, в условиях, прямо скажем, открытого грабежа: надумавший оформлять документы на выезд человек вынужден рассчитывать на то, что ему придётся, хочет он того или нет, платить втридорога за всевозможные справки, переводы на немецкий, штампы, копии, загранпаспорта, визу, билеты на проезд и так далее, платить и давать взятки секретаршам, переводчикам, нотариусам, работникам военкоматов, милиции, откупаться от непредвиденных "наездов" сколачивающих капитал наглецов, угождать валютой служащим паспортных столов, отделов виз и регистраций, таможенникам, кондукторам, милиционерам  на всех дорогах, контролёрам на границе...  Наши газеты переполняются сообщениями о поборах и грабежах, вымогательстве и шельмовании.

Сотни тысяч российских немцев - парадокс! - буквально прорвались в Германию через эти заслоны и в буквальном же смысле въехали в немецкие лагеря с чемоданами, набитыми горьким воздухом Родины. Потеряно всё: земля, деревня, дом, хорошие соседи, друзья, немудрёная работа, деньги...

Вернуть всё это в Германии сразу невозможно. Она не понимает, что от крепости семьи зависит крепость державы.  Без собственного дома, без надежной крыши над головой у семьи нет крепости, а это значит, что неприкаянные переселенцы будут кочевать по Германии в поисках решения этой и десятка других жизненно важных проблем ещё очень долго, вызывая законное непонимание и раздражение местных жителей. И не надо замазывать нам уши баснями о "добровольном" переселении, о том, что переселенцы исполнили свою заветную мечту и счастливы до безумия, гуляя по немецкой брусчатке тротуаров, выложенных русскими военнопленными времён первой и второй мировых войн. Не надо обманывать народ, который только политические хамелеоны  считают недоразвитым! Просто мы сегодня в пути, мы в дороге, нам, по большому счёту,  некогда постоять за себя, наше время и силы уходят на смену или подтверждение профессионального образования, обзаведение имуществом, выбор соседей, мэра города, канцлера... Нам, по большому счёту, некогда. Но мы своё возьмём. И напишем в новой истории о тех, кто, назвав нас родными по крови, оставил ворота в Германию открытыми, кто приютил нас, помог интегрироваться в новую жизнь, кто, надеемся, поможет отстроить новый дом. Напишем и о тех, кто гнал нас отовсюду, рисуя на стенах бараков в переселенческих лагерях фашистскую свастику. Мы не хотим продолжения истории изгнанников, истории дешёвых рабов! С нас хватит!..

"Акция захвата" - сущий бред. Произошла цепная эмиграционная реакция, реакция освобожденных от оков людей в ответ на обман российского правителя и его кабинета. Это, в конце концов, решение немецкого съезда!..

Потуги Хорста Ваффеншмидта - парламентского статс-секретаря, уполномоченного по делам переселенцев правительства Германии удержать российских немцев от немедленного массового переезда в Германию не дают результата - лишь малая часть не мечтает вырваться из СНГ. Существенный пример: национальный состав населения Немецкого района Алтайского края в 1987 году, в начале эмиграционного процесса составлял 99,5 процента, а сегодня - менее 50 процентов! И с каждым годом поток эмигрантов удваивается. Картина по СНГ однозначная. Правительство Германии вынуждено было ограничить количество принимаемых переселенцев: в год не более 225 тысяч человек! И подхлестнуло сомневавшихся, боявшихся совершить непоправимую ошибку. В Германию из Немецкого района Алтайского края уже подались председатели колхозов и бывшие секретари парткомов, промывавшие немцам мозги марксистско-ленинской идеологией. Я вижу и слышу сотни возмущенных колхозников, защищающих своих опекунов, но я вижу и слышу, как заслуженные люди Системы, сидя в кабинетах под лакированными портретами Ленина  в приказном порядке вызывают колхозника, отказавшегося выйти в поле в святой пасхальный день или, что было более кощунственно - идти на партийное собрание коммунистов, хотя он и не состоял членом партячейки, и вообще: не имел, не привлекался, не состоял, не хотел. А потом, после пропиз... после "душещипательного разговора" свободолюбивого колхозника ждала вполне закономерная при тоталитарном управлении несладкая жизнь. И тут я снова вижу и слышу сотни подтверждающих мою правоту людей, часть из которых была изгнана или ушла сама из колхозов.
А "не мечтает" уехать за рубеж та часть населения, которой Bundesverwaltungsamt прислал отказ:  тем же председателям, партийным работникам, офицерам российской армии, дяденькам милиционерам, налоговым полицистам, всем тем, кто решил, что пришло время открыть семейную тайну, отказаться от русской или украинской национальности, восстановить утраченную немецкую. Землячество немцев из России в Германии в адвокатском порядке помогло более 50 тысячам человек из вышеозначенного ряда получить признание на право переселения в ФРГ. Приходилось доказывать о существовании исключения из правил: то есть, если кто-то получил высшее командное образование, то это произошло вопреки антинемецким партийно-правительственным установкам и логике "мохнатой лапы " из ведомства госбезопасности.

Надо быть до конца справедливым и ни в коем случае не забывать, что в местах ссылки немцев остаются и те люди, кто самозабвенно любит свой дом, свою деревню, свою Родину, кто способен  к выживанию в экстремальных условиях, не слушает политическую трескотню и реально смотрит на лишения переселенцев.

Я считаю, что сотни миллионов немецких марок, вкладываемых в создание в России немецких районов с крепкой социально-экономической и культурной инфраструктурой в скором времени, если не будут проведены более кардинальные программы, будут утеряны, поскольку люди, для которых всё это предназначалось, уедут, а их добро будет разграблено. Сапожник без сапог останется сапожником, районы без немецкого национального состава вправе сохранить за собой исторические названия, но практически это будут уже не немецкие образования.

Хорст Ваффеншмидт высказал предположение о том, что из республик Средней Азии в Россию, в немецкие районы желают переселиться сотни тысяч немцев. Вероятнее всего предположение основано на опросе проживающего там населения. В любом случае чувствуется некая логика в заявлении статс-секретаря. И возникает ощущение наполняемости сосуда живительной национальной влагой, подразумевающей сохранение экономической выгодности земледельческих районов за счёт трудолюбивого народа. Однако более убедительно звучит утверждение возрожденцев о том, что "среднеазиатский контингент" выбирает Россию в качестве вокзала, сборного пункта перед стартом в Германию. Они знают, что и в Германии им придется поменять несколько мест жительства, пока найдут все составляющие для нормальной жизни: работу, учебу, квартиру, поддерживающий круг родных и друзей. И они готовы преодолеть любые препятствия, чтобы слиться с родным озерком.

Кто остается в России, тот хорошо знает, что он и его семья ассимилируются, то есть станут полностью русскими. Процесс национального вымывания населения нанесёт последний удар оставшимся. Небольшой кучке активистов-немцев не удастся выдержать напор нации-гегемона ( в Германии непременным условием успешной интеграции переселенцев, выдвигаемым политиками, является так называемое дисперсное распыление новых граждан по всей территории страны, отказ поселения на одном месте всей деревней).

Итак, российские немцы в любом случае будут размолоты в пыль германскими и российскими политическими жерновами? Это произойдет только потому что правительство Советского Союза и его преемник - правительство Российской Федерации с желанием двух миллионов немцев восстановить свои гражданские права не посчиталось, усмотрев в этом шаге угрозу государственной безопасности? Репрессии в отношении немцев продолжаются?

Мне страшно.

Полный раздрай - истинное состояние моей изболевшейся души.

Тяжело сознавать, что в России и в Германии работают международные гуманитарные, культурные, религиозные организации и объединения, ставящие перед собой благородную задачу сохранения и возрождения немецкого этноса в России, но до проблем человека, до его боли, до проблем и боли семьи так и не дошедшие. Только и слышно о грандиозных проектах социальных программ, о реформах, а конечного результата - восстановления республики - как не было, так и нет.

Медлительные политики проигрывают быстро меняющемуся времени.

Хорст Ваффеншмидт с правительственной делегацией Германии с надменностью короля шествует мимо строителей. Некое указание свыше толкает меня к непрекращающим работу каменщикам. Рабочие Славгородского строительного управления возводят в Гальбштадте, центре Немецкого района Алтайского края, здание аптеки на средства Германии, работают так, чтобы не было стыдно перед иностранной державой за качество и срок сдачи объекта в эксплуатацию, но за свой труд вот уже третий месяц они не получают зарплату... В Немецком районе будет стоять аптека, в ней будут лекарства, которые не получит и не купит человек, эту аптеку построивший. Что они могут сказать о гуманитарной помощи из Германии?

"Показуха!.. - смело и зло бросает мне в лицо строитель. - Гуманитарную помощь растаскивают чиновники, нам ничего не достаётся!.."

Что касается показухи, то информационные бюллетени службы Хорста Ваффеншмидта отражают достижения в немецком национальном вопросе в Российской Федерации и преподносят их как фундаментальные, решающие, победные, отчего видятся оторванными от суровой действительности, представляются рекламными проспектами, расхваливающими сегодняшнюю и будущую жизнь остающихся в России немцев. Чувствуется линия Гуго Вормсбехера и его подвижников, внесших раскол в автономистское движение немцев бывшего Союза? В Немецких районах, быть может, не так уж и плохо, но в них проживала и проживает едва ли десятая часть всех немцев СНГ!  Если Хорст Ваффеншмидт показывает позитивные достижения и умалчивает о негативных просчётах, то в Лесной Опушке я своими глазами видел  страшный пример одичания людей, пример варварства и живодерства: там отлавливают собак, перерезают им глотки, "чулком" сдирают шкуры,  тушки отдают матери -  заведующей медпунктом, которая с удовольствием готовит рагу... В китайских ресторанах, говорят, собачатина является одним из лакомых блюд, отбывшие наказание за преступление и вышедшие на волю ею тоже не брезгуют, но у нас-то свои взгляды на ближайших друзей человека. Случай в Лесной Опушке не единичный и не массовый, массовым он и не мог стать, поскольку беспризорных собак быстро съели. В Германии, по сообщениям "Восточного экспресса", редактируемого Нелли Косско, однажды судили переселенцев-живодёров и, учтя иное культурное воспитание, присудили всего две с половиной тысячи марок штрафа. Эти были выходцами с Урала и не знали, что собак в Европе есть запрещено. Нелли Косско взбесилась, примерив на всех переселенцев "иное культурное воспитание", придуманное судом.

Тащат ли чиновники гуманитарную помощь? Аферистов хватает. В стране кризиса их больше, чем где либо. Кто-то заботится о личном обогащении, а кто-то старается урвать для своего города.

Я довожу себя чуть ли не до истерики.

Я не вижу смысла в смирении, в бессмысленном терпении, ожидании перемен, когда в жизни рушится всё. Рушится на глазах у гуманитариев, политиков, священнослужителей, под боком у Немецкого района. Еще и смеялись, читая моё "Интервью на краю" в "Neuer Weg" в 1994 году, смеялись живя по принципу: чем хуже соседу, тем лучше мне!.. Эрнст Кох "Открытое письмо" накатал в газету, подозревая меня в неискренности. Собкору немецкой газеты, решил он, не может житься плохо, я просто солгал. И "Neuer Weg" спасибо - сделали из меня мальчика для битья, замешав на моей крови полуторагодовую дискуссию читателей.
Моё настроение было подорвано и я замолчал.

А если я выживу? Что скажете мне вы, именитые члены Попечительского Совета редакции газеты "Neuer Weg", кто знал о проблемах собкора, но не протянул руку помощи из непонятных мне соображений? Почему вы не написали мне хотя бы пару утешительных строк? Не понимаю, неужели нельзя было решить простейший для финансовых воротил вопрос - организовать корпункт в Христианинбурге, Славгороде или Гальбштадте?

Я оставляю за собой право говорить об этих вещах с осуждением.

Однако все мы - я и ушедшие из редакции собкоры - все мы им, горе-политикам, подписывающимся под нашими проектами, "до фени". Они, как им кажется, делают глобальную политику, с мелочами не связываются. Да и вмешиваться во внутренние дела редакции независимой газеты не имеют права. Отличная защита, господа!.. Особенно в напряженные моменты истории, когда некоторые из вас врываются в редакции с вооруженными до зубов бандитами, членами "Российской гвардии", смещают главного редактора и пытаются диктовать свою волю!.. Даже Иосиф Бернгардт, руководитель совместного германо-российского предприятия "Br;cke-Мост" ни разу не позвонил мне домой, не сказал, дескать, ты жив еще, курилка? - еду в гости, готовь стол, посидим, поговорим, что-нибудь придумаем... Не имея в кармане партбилета, я для него чужой? В самом деле, ну зачем мне или Иосифу Бернгардту Попечительский Совет, если я живу неподалеку от Немецкого района и вообще готов туда переехать?.. Но там центральную прессу, будь она хоть трижды немецкой,  не жалуют...

Александр Солженицын выжил и написал "Раковый корпус".

Я не смогу встать вровень с ним. Талантом не вышел. Да и, собственно говоря, выживать, чтобы рассказать о тупом равнодушии власть имущих к рядовым людям, о непорядочных играх вокруг "Neuer Weg" необязательно. Я найду силы и мужество написать очерк на эту тему и умирая. Кто-нибудь из бывших собкоров дополнит его своим обличительным рассказом.

Мои рассуждения истеричны и предвзяты. Так нельзя. Мой очерк увидит печатный станок только в сопровождении оправдательного текста.

3.

Я подавляю в себе обиды и пытаюсь смотреть на ситуацию беспристрастно.

Не получается!

Я имею память, которая подсказывает прошлое, я имею прошлое, которое болит!

Полочки памяти... Я не собираюсь просматривать материалы съездов и конференций немцев бывшего СССР - там всё предельно ясно. Я достаю из шкафа папку с вырезками газетных материалов, содержащих важную информацию иного характера. Меня интересует текст выступления Владимира Германенко - заместителя главы администрации Алтайского края на заседании Президиума Совета Министров и Правительства Российской Федерации 21 октября 1993 года, когда принималась государственная программа по реабилитации населения и социально-экономическому развитию районов Алтайского края, подвергшихся радиационному воздействию в результате ядерных испытаний на Семипалатинском полигоне. Я собирался просмотреть исполнение Программы через год после её принятия, в октябре 1994 года, но жизнь заставила сделать это раньше. Сама Программа меня сейчас особо не интересует, так как опоздала, пусть не по отношению ко мне, чьи дни, можно сказать, тоже сочтены, но по отношению к матери, двум одноклассницам, сокурснице по университету, тысячам других жертв ядерного безумия. Я жадно ищу подтверждение преступлениям советского правительства, ЦК КПСС против своего народа, комментируя каждый факт коротко и зло: сволочи!.. Я не могу не повторять, чтобы, если доведётся, процитировать страшные реалии:
"За период 1949-1990 годов (наземные, атмосферные и подземные испытания) территория Алтайского края без всякого предварительного уведомления населения подвергалась влиянию более 58 взрывов, в том числе и от первого взрыва термоядерного оружия 12 августа 1953 года. Большинство из них проводилось при крайне неблагоприятных погодных условиях (первый взрыв при ураганном ветре, последующие при преобладающем его направлении в сторону Алтая, а также во время проведения уборки урожая, что приводило как к внешнему, так и к последующему внутреннему облучению... Результаты научных исследований подтверждают, что радиоактивные следы ядерных взрывов накрыли почти всю территорию Алтайского края. Об этом говорят архивные данные, результаты реконструкции доз по моделям, генетические изменения и прямая радиометрия. В результате наша, в общем-то, благодатная по природно-климатическим условиям территория имеет высочайшее нездоровье и смертность по сравнению с другими территориями России и Сибири... Новый всплеск заболеваний имеет место сейчас, когда третье поколение облученных стало детородным... В крае почти сорок процентов потребляемой питьевой воды не отвечает стандарту и санитарным нормам... В крае сложилась самая низкая за Уралом средняя заработная плата, в два раза ниже, чем в соседней Кемеровской области..."

Я знаю также:

6 августа 1945 года американский лётчик сбросил на японский город Хиросиму ядерную бомбу "Малыш".

29 августа 1949 года на Семипалатинском полигоне в Казахстане в 30 метрах над поверхностью земли был произведён первый взрыв ядерной бомбы. Группой разработчиков руководил академик Курчатов. Иосиф Виссарионович Сталин вручил каждому Золотую медаль "Герой Социалистического Труда".

29 августа объявлен Днём Памяти жертв ядерных испытаний.

20 августа 1953 года на Семипалатинском ядерном полигоне впервые произведён взрыв водородной бомбы, сброшенной с самолета. Мощность разрушения превзошла атомную бомбу в 20 раз.

С 1949 по 1989 годы СССР произвёл 96 ядерных взрывов.

 Мощность ядерных взрывов во всём мире с 1945 по 1994 годы равняется 45 тысячам бомб, каждая из которых равна сброшенной на Хиросиму.

15 стран мира имеют в арсеналах баллистические ракеты с ядерными боеголовками.
От ядерных испытаний в мире умерло около шести миллионов человек, - это несколько тысяч Хиросим, Нагасаки и Чернобылей.

На территории Казахстана несколько полигонов. Один из них - Капустин Яр, имевший когда-то 1,5 миллиона гектаров лучших выпасов и сенокосов. На огромном полигоне до настоящего времени разбросано около 500 животноводческих хозяйств, в которых занято более 10 тысяч человек. Падёж скота здесь от невыясненной этиологии - обычное явление. Дикие сайгаки снялись с мест и ушли. Но люди не уходят... Целые отары и табуны погибали, испивши воды из "ракетных копытец" - воронок от падения ракет. По идее милитаристов ракеты и самолёты должны были падать в солевое болото и тонуть в нём, но так происходило не всегда. С астраханской стороны из этого же болота добывали  поваренную соль и отправляли через розничную сеть людям...

Павлодар. 1992 год. 98 процентов детей нуждаются в улучшении условий жизни и медицинской помощи. Из 150 малышей, проживающих в 300-километровой зоне бывшего ядерного полигона под Семипалатинском, у 147 выявлены отклонения от нормальных показателей иммунного статуса. У многих суммарное содержание иммуноглобулина ниже порогового уровня.

Девиз международного общественного движения "Невада-Семипалатинск": "Борьба за мир во всём мире начинается в собственном доме".

"Никакие соображения обороны не могут быть выше желания мира во всём мире!" - эти слова писателя из Казахстана Олжаса Сулейменова 28 февраля 1989 года были подхвачены многотысячным митингом протеста против ядерных испытаний, проходившем в Алма-Ата и в десятках других крупных городах Советского Союза, заставившем замолчать Семипалатинский полигон.

В 1989 году Советский Союз и Соединенные штаты Америки подписали мораторий на запрещение ядерных испытаний. Это был первый шаг к разоружению двух диаметрально противоположных политических систем, двух ядерных супердержав мира.

Президентам ядерных государств на сон грядущий полезно почитать "Хиросимские записки" японского писателя Кэндзабуро Оэ, "Раковый корпус" российского писателя Александра Солженицына...

Я отшвыриваю бумаги и вижу полные боли глаза жены, о которой забыл.

- Всю жизнь мы терпели геноцид и были подопытными кроликами! Кругозор наш был так узок, что мы лишь догадывались, в какой клоаке обитаем! - раздраженно говорю я ей, ни в чём, разумеется, её не обвиняя.

- А я тебе что говорила? - она смотрит на меня с упреком. - А ты: "Родина!.."

Я не отвечаю - она права. Права по-своему. Родина - это ещё и свобода выбора. Сегодня я здесь, а завтра - в Африке. Я буду жить в Африке, помня о Родине. Я не могу пожить в Африке? О да, конечно! Я просто не смогу туда выехать - не хватит денег преодолеть бюрократические препоны. А я хочу пожить в Африке. Планета Земля - это мой мир, моя большая Родина. Если кому-то достаточно сырого ущелья, то я не виноват... А землю моей малой Родины загадили ядерными испражнениями, пестицидами, многочисленными свалками химических отходов... Мне она представляется равной чернобыльской земле.

Сегодня я хочу уехать к чёрту на кулички, а на следующий день с тем же упрямством хочу остаться. Эмиграция - выбор непростой. Нет надежды на возвращение или хотя бы на кратковременное посещение родных мест, на визит к друзьям. Нет уверенности в слабой российской демократии, в том, что не начнутся новые политические репрессии в отношении немцев.

Я скручиваю "козью ножку", закуриваю крепкий самосад, выхожу в лоджию. Курение - очередное противоречие желания поступку. Рената жалеет меня и давится слезами. Я чувствую себя отвратительно. После первой операции я не курил ровно год.

- После этой операции брошу навсегда, - даю ей слово.

Она успокаивается и я вижу, что она мне верит.

Как хорошо, когда кто-то тебе ещё верит.

Две недели пролетели как два дня.

Перед отъездом я выложил стены гаража. Жена и дети помогали самоотверженно, хотя - я знаю это по своему опыту - детям хотелось поиграть, сходить в кино. Сердце моё обливалось кровью, когда я смотрел на невеселые лица. Зато теперь я спокоен как удав.
Я схожу с поезда в Барнауле. После спёртого воздуха переполненного пассажирами вагона отравленный промышленными предприятиями воздух кажется животворным.

Одет я по летнему, багаж - небольшая плотно упакованная сумка исколесившего полсвета путешественника.

Всю дорогу я благоразумно не встревал в убогие разговоры соседей по купе, поэтому свободен от обязанностей носильщика, гида и собутыльника и не боюсь, что среди ночи в квартире вдруг раздастся телефонный звонок подвыпившего "друга", вспомнившего смешную побасенку или анекдот.

Сегодня 12 июля, вторник, одиннадцатый час дня. До обеда успею на приём к пульмонологу, потом - куда пошлют.

Иду.

Площадь Победы - здесь я получил автограф у Бориса Ельцина. Это был интереснейший эпизод в моей жизни..."
*
Рука Виктора как-то сама собой дрогнула и опустилась, очерк Штейнгауэра выпал на стол, он задумался, невольно вспомнив то время и тот случай, участником которого он был.
В мае 1992 года, работая собственным корреспондентом в Алтайском крае центральной независимой немецкой газеты "Neuer Weg", Альберт жил в Боровом и очень часто бывал в редакции "Deutsche Ring", главным редактором которого он, Виктор Краузе, и являлся. "Deutsche Ring", считал Виктор, играл в жизни Штейнгауэра важную роль, он был для него, как, впрочем, и для многих других земляков не только источником новейшей информации о событиях в жизни немцев Юга Западной Сибири, он был местом встреч с известными политиками, деятелями культуры, журналистами, лидерами всех немецких общественно-политических организаций, местом встреч читателей.

В один из дней Виктор поделился со Штейнгауэром новостью о скором визите Бориса Ельцина в Алтайский край. "Если хочешь, - сказал будущий автор книг по теме советских немцев, - я попрошу пресс-секретаря администрации края Анатолия Муравлёва внести твоё имя в список аккредитованных на встречу с Президентом."

"Хочу ли я?! - воскликнул оживленный необычным сообщением и новыми перспективами в работе собкор. - Хочу ли я? Конечно!.. - у него была удивительная способность загораться и откуда-то из глубин памяти и водной глади сегодняшнего дня вдруг вылавливать интересные сравнения. - Со времени заселения Сибири немцами в наших краях побывали многие руководители государства Российского, и только в 1910 году, 29 августа тысячи переселенцев с хлебом и солью встретили председателя Совета Министров Столыпина и Главного Управляющего Земством и Земледелием  Кривошеина, посетивших Орловскую волость, а через год, после убийства в Киеве Петра Аркадьевича, воздвигли в его честь памятник, снесённый позже большевиками!.. Чем запомнится немцам Алтая визит Президента Российской Федерации? Посетит ли он возрождаемый под Славгородом Немецкий район?.."

"Поможет ли терпящему бедствие немецкоязычному изданию?.." - у Виктора были свои вопросы.

"Да ты знаешь, Виктор, что на встречу с Президентом - какая разница, с каким?!. - я поеду хоть на край света!.. Когда он прилетает и куда?.."

Виктор напряг память и вспомнил, что в тот сумасшедший день у Ренаты Штейнгауэр был день рождения; это был её очередной день рождения в кругу семьи, но - без Альберта, который не мог отказаться от случая посмотреть в глаза человеку, чьё имя восславили и прокляли миллионы... Виктор вздохнул, прогоняя воспоминание, продолжил чтение очерка цепким  редакторским взглядом.
 
 "Я выехал в Барнаул. На следующий день, отметившись у Анатолия Муравлёва, занял место в стареньком автобусе и в составе группы журналистов приехал в аэропорт. Приехали мы туда задолго до прилёта Бориса Николаевича, который, как нам сообщили служащие аэропорта, находился в воздухе на подлёте к городу. Время ожидания минуло быстро. Большей частью его заполнили сотрудники Службы охраны Президента - таинственные сотрудники "девятки" - Девятого Управления КГБ, прошедшие по нашим душам прощупывающими разговорами. Каждого из нас провели через арку-металлоискатель, подвергли личному досмотру, проверили конструкции фото-кинокамер. Напоследок предупредили: если хоть кто-нибудь в присутствии Президента сделает лишний шаг - пеняйте на себя! За машинами президентского кортежа следовать только после машины милицейского сопровождения!..

Деловые намерения четырех немцев по отношению к президенту недоверия не вызвали (кроме меня и Виктора Краузе был репортёр "Westdeutsche Rundfunk" из Германии Кристоф Крахтен) и мы оказались на посадочной полосе, куда и приземлился вскоре самолет "Россия". В то время Борис Николаевич выглядел здоровым и крепким, с той лишь разницей, что в общении с прессой не шутил, был серьёзен и собран, лицо его было непроницаемым и холодным, словно человек одел маску. Ответив на вопросы репортёра, Ельцин остановил свой взгляд на мне, чем я не преминул воспользоваться.

Сотрудники "девятки" всегда информировали Бориса Ельцина об интересах людей, с которыми ему предстояло встретиться, поэтому кагэбэшники сканировали интересы журналистов накануне. Меня "интересовал" вопрос, инское посещение немецкой округи столь же значимым, каким был столыпинский визит. Но был и ещё один. Тот, ради которого я и прилетел на эту встречу. Через несколько дней в Москве собиралась очередная конференция общества "Возрождение" и мне хотелось знать, появится ли друг Гельмута Коля перед несправедливо гонимым народом. Конечно, конференция - не съезд, но я знал, что Борис Ельцин отказался участвовать в работе первого съезда, не было его и на втором внеочередном в марте, когда делегатов снимали с поездов и самолетов и отправляли домой, однако большая часть всё же прорвалась и съезд состоялся. И мой главный вопрос, сформулированный ещё и как приглашение, как мне представляется, застал Бориса Ельцина врасплох. Многие знают манеру его речи, но в тот момент он дольше обычного подбирал нужные слова, чтобы дать уклончивое ни да, ни нет. Восьмого января в Саратовской области он уже успел отличиться, заявив, что республику на Волге российские немцы никогда не получат. А в феврале вдруг подписал Указ о поэтапном восстановлении республики немцев Поволжья, начиная с сельсовета, расположенного на... ядерном полигоне Капустин Яр.

После краткой встречи с народом в аэропорту кортеж машин должен был поехать в центр Барнаула на площадь Победы к грандиозному монументу Славы павшим в боях против фашизма. Павшим в лагерях трудармейцам на такую память не приходится рассчитывать. И тысячам расстрелянных накануне войны - тоже.

Я видел, что старенький автобус за лимузинами высшего эшелона власти не угонится, а какой журналист потерпит это? Я бросился на поиски такси. На моё счастье буквально через несколько шагов в толпе я встретил моего бывшего армейского сослуживца Армена Гархаева, таксовавшего на стареньком, но достаточно быстроходном джипе.

В считанные секунды мы, четверо немецких журналистов, сидели в джипе, а когда кортеж двинулся и начал набирать скорость, когда мимо нас проскочила последняя милицейская "мигалка", мы сели ей на хвост, опередив десятка два машин краевой администрации, милиции и госбезопасности. Последние занервничали и следовавшая за нами "волга", нарушая правила уличного движения,  пошла на обгон джипа справа.

Чтобы успокоить встревоженных людей, я достал и показал в окно удостоверение собкора в красной обложке. Разглядеть его не было возможности, но ехавший в "волге" Иван Иванович Шефер, заместитель главы администрации края, преподаватель политологии Алтайского государственного университета, где я учился на факультете журналистики, узнал меня и всё обошлось, то есть выбегавшие на дорогу милиционеры оставили нас в покое.

На площади Победы мне, полузадавленному жителями Барнаула, гостями города, журналистами и телохранителями Президента, которые умудрились-таки садануть мне в скулу макетом телевизионной камеры,  удалось всё же получить у Бориса Ельцина автограф в его книге "Исповедь на заданную тему", которую я предусмотрительно купил в киоске. Спустя два дня я прилетел в Москву на конференцию немцев, зашёл в редакцию.

"Есть идея!.." - не остывший после гонки за Президентом, воскликнул я, вручая книгу Карлу Шульцу.

"Что за идея?.." спросил он, взяв "Исповедь..." с явным пренебрежением, если не сказать - с брезгливостью, -  "Neuer Weg" находилась в ужасном положении и помощи со стороны правительства практически не было.

"Выставим книгу на аукцион, узнаем, сколько стоит популярность Президента в читательской среде! - сказал я. - Никто не купит - вернёте обратно на память о моих приключениях!.."
Борис Николаевич на конференцию не пришел. Обиделся? Карл Шульц, рисковый и вконец обозлённый мужик выставил книгу на продажу в газете. А почему нет? За каждого немца, по Гуго Вормсбехеру, сцепившемуся в яростной дискуссии с Хорстом Ваффеншмидтом в "Шпигеле", Россия получала от Германии по тысяче марок, речь, собственно говоря, шла о торговле людьми, с чем уполномоченный по делам переселенцев категорически не соглашался. И я с Карлом солидарен, поскольку нас если не продали, то предали точно. Я не знаю, как отреагировал Президент на нашу акцию, не знаю, что произошло с книгой дальше, только продать её не удалось и она... из редакции исчезла! Поверить в то, что коллектив редакции уподобился святой инквизиции средних веков и публично сжег её в знак протеста против финансовой блокады газеты в период распада государства, против антинемецкой политики Президента или просто утеряна, я не могу. И не требую возврата книги, "не получившей спроса" (?). Хотя догадываюсь, почему теперь Президент если и раздаёт автографы, то - с оглядкой. Я охотно побеседовал бы с ним на тему возрождения немецкого этноса в России в угоду господину Колю, чтобы пролить свет истины на многие наши вопросы. Эта тема могла бы стать ключевой в очередной книге президента "Поджарочки", как проходит в постсоветской литературе немецких писателей, изгнанных президентской межнациональной политикой, но - с обратным вектором боли.

Внутренний голос подсказывает мне, что за подобные трюки меня отстранят от журналистики и назад ходу не дадут. Наивно полагать, что пресса получила свободу. Те, кто суёт свой любопытный нос куда не следует, по носу и получит... А пока...

Алтайский государственный университет - здесь я учился...

По проспекту Социалистический иду до улицы Никитина. Мне нужен номер 77. Я привозил сюда мать. Теперь приехал сам.

Онкологический центр всё тот же - серый, тяжёлый, мрачный.

Двое прогуливающихся за воротами больных отвечают на мои вопросы улыбкой чернобыльцев и чёрным юмором обречённых:

- Ты заблудился, парень, тебе нужно идти на Партизанскую, где сортируют нашего брата. Не дай Бог попасть сюда, не видишь, там, над входом, написано: "Оставь надежду всяк сюда входящий!"

- Эта надпись встретит меня перед входом в ад, - говорю я, - здесь я её не вижу.

- Значит Бог тебя ещё хранит.

Наши лица улыбаются, но глаза остаются настороженно-упреждающими, тоскливо-скорбными, в них много взаимопонимания и сочувствия друг другу, предложения посильной помощи, моральной поддержки.

Я обязательно узнаю, какой процент входящих сюда возвращается к "здоровой жизни". И с этими двумя подружусь - мне нравится общество чёрных юмористов. Особенно просится в очерк этот - багроволицый, дёрганный, готовый по первому сигналу дать стрекача в Горный Алтай, откуда он родом и где мокнет под дождями скошенное им сено.

Поджилки у меня не трясутся - я уверен в себе, меня трудно смутить "приколом", сбить мысли с "панталыку". Во мне ожил профессионал, прибывший сюда за "потрясным", как говаривал сокурсник по журфаку,  материалом в газету, и не важно, а точнее - очень даже здорово, что для этого придётся побывать на операционном столе! Многие журналисты на нём побывали, но редко кто додумывался в "нерабочее время" обрисовать значительное событие в жизни одного человека как экстранеординарное событие в жизни общества!..

Так я зажёг факел интереса в своём сердце. Мне не нужен аутотренинг, чтобы успокоить нервишки. Я просто не жалею себя, смеюсь над пролитыми слезами, презираю малодушие, радуюсь им как фактуре будущего произведения, пусть его и не примут для публикации, поскольку оно выставляет не в очень хорошем свете очень хороших людей. Господи, придёт время, им и без меня достанется на орехи!

И всё же мне жалко оставить незаконченным роман с рабочим названием "Изгой", над которым работал краткими урывками последние семь лет. Но, как говорится, ничего не попишешь - я должен жить сегодняшним днём.

Я сделал всё, что мог, а сбор информации на "онкологическую" тему и написание очерка после операции будут моим последним аккордом в симфонии разразившегося кризиса. Бестолковые, извините, люди проклинают жизнь при жизни и только перед смертью по-настоящему начинают понимать, что жизнь человека - бесценный дар Бога, дар, который мы растрачиваем впустую, ни разу не задумавшись о смысле жизни, о своём предназначении! А если и задумывались, то ненадолго, не сделав никакого вывода для себя.

Вхожу в поликлинику на Партизанской, регистрируюсь и вскоре предстаю перед пульмонологом. Я помню его. Он меня забыл. Это естественно в преклонные лета. Белой души человек осматривает, простукивает, прослушивает меня, изучает снимки, говорит:

- Сейчас пойдёте на Никитина 77, в онкоцентр, там, на первом этаже, найдёте рентгенкабинет, отдадите привезённые вами снимки лаборанту и попросите, чтобы рентгенолог составил описание. Впрочем, вы забудете, я черкну записочку...

- Савелий Демьянович, скажите, рак молодеет или я не по возрасту стар?

Он изучает моё лицо, вглядывается в глаза, определяет, а не отправить ли говоруна для начала в больницу для душевносчастливых. Наконец говорит:

- Время, когда болели старики, прошло. Рак начал пожирать молодых. В Алтайском крае показатель возникновения новообразований среди детей в возрасте четырнадцати лет в семь раз выше, чем в среднем по России, по раку крови, анемиям - в два раза; резко снизилось интеллектуальное развитие детей...

- Мне кажется, я об этом недавно читал...

- Сегодня все цитируют Владимира Германенко...

- Действительно...

- Статистика набиралась здесь. А вы, я смотрю, человек выдержанный и неглупый, должны понимать, что в онкоцентре мы делаем всё возможное.

- Не сомневался ни разу. А моя опухоль злокачественная?

Он не угодничает. Во-первых, он не из категории подхалимов; во-вторых, не знает, с кем, простите за нескромность, имеет дело; в третьих, мы оба ясно сознаём, что если я и выживу, голос подам нескоро. Я среднестатистический человек среднего роста и возраста из выжженой солнцем степной провинции и это меня вполне устраивает. Хорошо воспитанные люди, называя своё имя, говорят, какому делу служат. Я забыл снять маску мистера Икс - в больничном направлении в графе "Место работы" стоит короткая пометка: "Редакция", - я воспользуюсь этим маскарадом, чтобы узнать, как обращаются здесь с человеком "без имени".

- Есть подозрение на рак, - отвечает доктор.

Он объясняет, откуда взялось это подозрение, однако я уже ничего другого и слышать не хочу, душа моя падает в пропасть с головокружительной высоты, а сердце заходится от радостного предчувствия конца!

Уходить нужно вовремя, особенно из жизни. А для меня уход из жизни сегодня - тяжелейшая гора с плеч. И я забываю, что жизнь - это дар Бога. Я победил страх смерти, сжёг мосты в прошлое. Моё сердце восстанавливает ритм и бьётся как у новорожденного,  пережившего стресс появления на свет и успокоившегося на груди матери.

В очереди к рентгенологу я насчитываю тринадцать малоподвижных высохших теней с сиплыми голосами, синюшными губами и потухшими глазами. Неужели и я выгляжу также?.. Все приехали в сопровождении родственников. Я один и моложе всех. Присесть некуда - все лавки заняты. Я нарезаю круги по вестибюлю и терпеливо жду, когда примут лежачих, стационарных, по-шапочному знакомству и просто нервных больных и очередь дойдёт до меня; возмущаюсь, когда по телефонному праву наглых "новых русских" в кабинет проносят породистую собаку и моему меньшему  брату  оказывают невиданные почести, а я, не имеющий баронского титула и родословной до 25 колена должен почему-то смиренно ложиться на использованную псом подстилку.

- Вот уж нет! - взрываюсь я, срываю пеленку и брезгливо швыряю ее в угол.

Моё поведение расценивается как преступление века, поскольку необходимости ложиться нет - снимки у меня в руках. Уставшие с дороги, голодные со вчерашнего вечера, испытывающие боль физическую и боль угнетения больные старики немо взирают на безобразия, боясь, как бы их не турнули отсюда за недовольство установленным порядком.

А ещё я разгадываю один несложный секрет: на любой вопрос ответ можно получить только с двенадцати до часу, о чём скромно сообщает небольшое объявление на входе в рентгенкабинет. Подслеповатые неграмотные старики объявления не замечают и непрестанно останавливают хрупкую лаборанточку, расспрашивают её, переспрашивают, дёргают за руку, обижаются, грозят жалобами начальству, а она нервничает, криком кричит, чуть не плачет, не понимая, почему полуживые люди такие тупоголовые.

В начале первого она несёт вложенные в мою амбулаторную медицинскую карту снимки.

- Завтра в семь пройдёте флюорографию!..

- Но позвольте, у меня есть снимки разного времени, которые нужно сравнить, как просит пульмонолог. С какой стати я должен лишний раз светиться?..

- Последнего снимка здесь нет! - срывается она на крик.

Когда на меня кричат, я становлюсь холодным, спокойным и чрезвычайно уверенным в собственной правоте.

- Как нет? - я перелистываю карту. - А это что?

Через десять минут я получаю описание снимков, в ожидании которого мог потерять сутки драгоценной жизни. Когда мы сами растрачиваем своё время впустую, почему-то не так обидно. Это наводит меня на интересную мысль. Я подхожу к справочному бюро, спрашиваю симпатичную молодую служащую:

- Скажите, пожалуйста, есть ли здесь буфет, где можно было бы перекусить, выпить кофе?

- Нету! - отвечает она.

- Ну, а переночевать?

- Ты, придурок, вали отседова!

Она вообразила нечто высокое, неземное, я восхищаюсь её воспитанием и отваливаю, пока не схлопотал по чайнику.

Я выхожу на улицу, с трудом разбираю, что нацарапал рентгенолог: "Состояние после резекции верхней доли левого лёгкого по поводу хондромы - рецидив". Я знаю, что опухоль во мне безжалостна как рецидивист - её пытались уничтожить, но она оказалась живучей и в благоприятных условиях снова принялась за разрушение. Я не перечисляю эти условия, они так очевидны! Я хочу знать, есть ли во мне зло, как говорят между собой о раке рентгенологи, или во мне нет зла. Быть может, мне только казалось, что я совершал добрые поступки, на самом деле - недобрые?..

После общепитовского обеда в столовой напротив технического университета звоню с междугородного переговорного пункта домой, говорю младшему сыну, что остаюсь здесь, в Барнауле, и, вероятно, надолго. Рената всё поймёт. Она позвонит главному редактору "Neuer Weg" и расскажет обо всём, что случилось.

Я иду к доктору за направлением в хирургическое отделение.

Я иду мимо "Центрального универмага", гостиницы "Центральная", вдруг вижу заведующую кафедрой журналистики АГУ Валентину Дмитриевну Мансурову. Она стоит в тени здания возле палаточного грибка "Соки-воды", рассчитывается за стаканчик напитка. На первый взгляд, она не изменилась. Иначе бы я её просто не узнал. Я три с лишним года учился у неё на заочном отделении, но в 1992 году вынужден был оставить мечту о дипломе. Тому послужило несколько причин: денег из редакции присылали всё меньше, стоимость жизни постоянно возрастала, моя журналистская деятельность начала работать против семьи, да и собкоры стали в тягость редакции. Но самое главное - из справки о состоявшемся в ЦК КПСС совещании "заинтересованных работников", подготовленной заместителем председателя КГБ Казахской ССР генерал-майором Перебейносовым и скопированной моим другом Виктором Краузе после очередной лекции в Христианинбургском управлении КГБ я подробно узнал о партийно-советской установке профессионально подготовить партийные журналистские кадры из числа советских немцев для идеологической борьбы против нараставшей активности немецкого населения в СССР и на Западе. Участие советских немцев в борьбе против вольных высказываний соотечественников поощрялось лёгким поступлением в региональный университет и даже - в Литературный институт!.. Нет, я с самого начала знал, что "Правда Христианинбурга" рекомендовала меня приёмной комиссии университета, без соответствующей рекомендации в высшее учебное заведение ни один абитуриент не совался, но чтобы за подписью Фёдорова и Чачко таилась одиозная фигура КГБ - этого я, разумеется, и не подозревал. Сомнения зародились позже, потом окрепли, в итоге я убедился, получив документальное подтверждение.

Горчайшее разочарование стало есть мою душу. Красный партийный диплом журналиста-предателя, журналиста-соглядатая меня не привлёк, деньги на учёбу у КГБ я не попросил и университет оставил. Никто не узнал настоящей причины. О ней догадывались лишь те, кто меня хорошо знал. Остальные решили, что версия моей нищеты более подходяща, чтобы забыть о моём существовании.

Но журналистику я не оставил. Не оставил из соображений борьбы против античеловеческой, антисоциальной Системы, которая не сдалась ни воздушным проектам Великого Горби, ни реформам подавившего многоголовую гидру ГКЧП Борису Ельцину. Мне она тем более не сдастся, я всего лишь капля в море людском. Я всего лишь капля, и мой удел - разбиться о камень.

Я иду и боюсь, вдруг она обернётся, увидит и узнает меня. Мне нечего ей сказать! Уж кто-кто, а она очень хорошо должна знать, на каком основании меня, российского немца, пасшего в своё время свиней, вдруг приняли в университет! Два года назад у меня к ней было странное, неразгаданное по сей день отношение, сродни чувству поэта, которому явился шестикрылый серафим, как там: "Духовной жаждою томим, в пустыне мрачной я влачился..."

Я рядом с ней, ещё мгновение, и мы разминёмся навсегда. Вдруг она вздрагивает, оборачивается и пристально смотрит в мои округлившиеся глаза. Я опалил её своим пронзительно кричащим взглядом.

Я по-прежнему хотел учиться!

- Альберт Генрихович?.. Как вы здесь оказались? Боже, как давно мы не виделись!.. Как ваши успехи? Где вы работаете?..

Ну с чего бы ей думать обо мне всё это время? Просто у неё феноменальная память, приводившая меня в состояние онемения. Я снова студент "прохладной жизни" и стеснительно бормочу:

- Здравствуйте, Валентина Дмитриевна... Вы ещё помните...

Я не говорю, что в каждый свой приезд в Барнаул я приходил в университет и бродил по его коридорам, оживляя в памяти голоса любимых друзей, дыша воздухом свободной мысли, воздухом зачетов и экзаменов, весёлых пирушек - у нас всё было как у всех нормальных студентов мира...

- Конечно помню! - с прежним напором говорит она. - Почему вы оставили журфак? Что произошло? Вы должны восстановиться, ведь всё у вас получалось хорошо!..

- Как же я вернусь, если прошло столько времени? Да и не блистал я успехами...

- Вы исключение из правил, нужно только заявление на имя ректора написать. Диплом, знаете ли, он и в Африке диплом. Или вы тоже собираетесь в Германию?..

Я не понимаю, какое исключение она имеет в виду: то ли утверждённое партийно-советской директивой, то ли мои действительные успехи. Я не хочу обольщаться, не хочу обманываться. Что касается эмиграционного настроения - тут она попала в яблочко. Она осталась проницательной женщиной. Я горько вздыхаю, но при таком внимании к моей посредственной особе не могу не ответить краткой исповедью, не показывая, правда, политической подкладки загнанного в цейтнот собкора.

Мы идем к университету. Нам немножко по пути. Она рассказывает о бывших моих сокурсниках и сокурсницах, защитивших дипломные работы. До финиша дошли немногие. Мне становится невыносимо больно и она, понимая, долго меня не задерживает.

- Выживайте, выздоравливайте и непременно приходите учиться, - напоминает она прощаясь, - заявление должно лежать на моём столе до первого августа - потом будет поздно.

Поздно было ещё вчера. Конечно, теперь, когда вокруг нас произошли определенные сдвиги, когда я наработал позитивные результаты, доказывающие не только моё стремление к социальной справедливости в отношении российских немцев, но и мои настоящие синяки да шишки, я имел бы моральное право учиться без оглядки на установки партии, деятельность которой приостановлена. Я имел бы право, но меня жрал рецидив. Все напасти ада против меня! С каждым днём они множатся, растут, давят, а сил сопротивляться остается всё меньше, всё меньше вокруг меня друзей... 

4.

Доктор не снимает подозрения на рак. Я вспоминаю о письме главного редактора "Neuer Weg" Карла Шульца, где упоминалась возможность лечения в Германии при содействии немецкой гуманитарной организации, если той, в свою очередь, удастся пробить твердь бюрократии тамошних чиновников. Я верю главному редактору, верю в солидарность и взаимовыручку журналистов. И при этом хорошо знаю, что ошибаюсь - они бессильны помочь.

Доктор что-то быстро записывает в мою карточку. Он понял мои слова буквально. Решаюсь прояснить один щекотливый для него вопрос:

- Но для этого я должен получить у вас справку о том, что вылечить меня здесь не представляется возможным.

Вопрос озадачивает, доктор смотрит на меня так, словно я достану сейчас из кейса пачку стодолларовых банкнот в обмен на билет за кордон.

Я сдерживаю приступ смеха.

- То есть как это - не представляется возможным? - поняв провокацию, улыбается и он. - Такую справку вы не получите ни в одном медицинском учреждении страны. Разве что за крупную взятку... - его улыбка становится ещё шире. Вас ещё не лечили, даже точного диагноза не установили. На всё требуется время. Мы дадим вам такую справку, когда распишемся в бессилии против необратимого течения болезни, когда отправим вас домой умирать, понимаете? Вам, правда, смерть сию минуту не грозит, у вас много шансов жить долго. И вы, кстати, не первый, кто просит нас расписаться в профессиональной непригодности и опорочить честь российской медицины. Мы не хуже немецких коллег знаем своё дело, попробовали бы они иметь такие результаты борьбы с онкологическими заболеваниями без новейших достижений техники, без лекарств!..
 
- Я, пожалуй, в Германию не поеду, а если буду безнадёжен - тем более: с тем же успехом я помру и дома.

- Приятно слышать, - вторит мне смехом доктор. - Но мне интересно, на каких же условиях помогает российским немцам международная гуманитарная организация?  Откуда вы о ней знаете и почему мы, врачи краевого онкологического центра, не имеем с ней контакта? Ведь куда проще было бы лечить людей по месту их жительства, а не за тысячи километров от дома!

Я коротко рассказываю обо всём, что знаю сам. О собственном занятии умалчиваю.

- Так что же писать в карточку? - в конце концов нетерпеливо спрашивает доктор.

Я вижу, как ему хочется, чтобы ответ посетителя совпал с его личным желанием. Меня это ни к чему не обязывает, у меня есть собственное мнение, которое, впрочем, совпадает с его желанием.

- Я остаюсь у вас.
 
- Решено! - перечеркивает он запись в карточке.

А всё-таки подлая у меня душа, я просто вижу, как летит в Барнаул посыльный редакции "Neuer Weg", несёт мне важное сообщение редакционной коллегии и Попечительского Совета редакции. Пройдёт пару дней, и кто-то прилетит. Приду  в стационар, переоденусь, и позовут меня к телефону...

Я понимаю, что это невозможно, понимаю, однако хочу испытать редакцию на прочность, испытать также, как испытывала меня она. Другой такой возможности у меня не будет. Я верю ей, верю слепо, а так нельзя. Друзья познаются в беде, но как часто выяснялось, что друзей как таковых у слепо верившего человека просто не было!..
 
В который раз иду на Никитина, 77. Путь недальний, но как, наверное, труден дряхлым старикам! Как это по-российски: баня тут, раздевалка - через дорогу.

На серой стене онкоцентра замечаю табличку: "Краевой онкологический диспансер построен в 1976 году на средства Всесоюзного коммунистического субботника". Оказывается, не зря вкалывали мы на тех субботниках, не все деньги народные канули бесследно при строительстве коммунизма для избранных. Радоваться особо нечему, так как содержать онкоцентр сегодня непросто - он разрушается.

Предстаю перед заведующим вторым отделением грудной хирургии Александром Агеевым. На вид ему меньше тридцати лет. По крайней мере должность его не утомила. Он изучает бумаги новоприбывшего и расспрашивает одновременно:

- Давно курите?

- Семнадцать лет с перерывом в один год.

- Если не бросите вредную привычку, позже нам не о чем будет разговаривать.

- До операции сокращу курение наполовину, потом не закурю ни одной сигареты, - торопливо говорю я, хотя вижу, что ответ его не устраивает - сколько похожих обещаний слышал он в этом заведении! Я вдруг начинаю испытывать безотчётный страх: а ну как даст от ворот поворот? - возьмет и отправит домой... Сейчас вот возьмёт и скажет, что я симулянт, никакой опухоли у меня нет, тем более - злокачественной. Как я буду потом оправдываться перед семьей, коллегами?.. Нет, пусть лучше умру в ближайшее время от рака, чем через двадцать лет от позора!.. Доктор Агеев продолжает молча изучать бумаги. Мне кажется, он испытывает моё терпение.

На глаза попадает нечто вроде медицинского бюллетеня, разрисованного, судя по подписи, студенткой медицинского института. Читаю вначале рассеянно, потом, вникнув в суть, внимательно: "...После восьми часов некурения содержание никотина в крови снижается наполовину, кислородное снабжение нормализуется. Через сутки тело освобождается от угара, лёгкие начинают очищаться. Через 48 часов никотин из состава крови исчезает. Через трое суток энергетика возвращается в норму. Уже через две недели улучшается кровообращение. После трех, максимум девять месяцев функция лёгких поднимается на десять процентов. Через пять лет риск инфаркта уменьшается вдвое. Риск рака лёгких лишь  наполовину выше, чем у не куривших..."

Да, думаю сокрушенно, цифры и факты наталкивают на невесёлые размышления.
 
Доктор Агеев передает бумаги худощавому порывистому Виктору Скоробогатову. Моё подозрение на рак укрепляется вдвое: хирурга-онколога я видел в бюллетене на фотографии. Здесь все онкологи, однако я - "...мужик, что бык, втемяшится какая блажь..."

- Вы знаете, что операция необходима? - вкусно затягивается дымом американской сигареты доктор Скоробогатов.

- У меня есть опыт, я знаю, что меня ожидает, - говорю ему.

- И что же? - ловит на слове доктор Агеев.

- Операционный стол и несколько месяцев выздоровления, - выкручиваюсь я, хотя ослу понятно, что письменный стол меня не дождётся как минимум до второго пришествия Иисуса, не могу я также сказать им, что имел в виду ещё и длительную болезнь после операции и смерть как счастливое избавление от мук.

- Где и кем вы работаете? - выстреливает доктор Скоробогатов.

Давление перекрёстного допроса вынуждает меня тянуть с ответом, чтобы не засыпаться.

- В редакции районной газеты "Правда Христианинбурга"... водителем, - мне не хочется, чтобы меня опекали, боялись меня, шпионили за мной только потому что я - журналист, да ещё центральной, да ещё немецкой газеты. Надеюсь, предъявить удостоверение водителя, которого у меня сроду не бывало, они не потребуют.

- Вы хотели поехать на лечение в Германию? - хитро щурится доктор Скоробогатов. Нет, он прекрасный парень, меня ни в чём таком не подозревает, всё понимает правильно, я даже замечаю в нём дар юмориста, хотя смысл сказанного им всегда серьёзен как эпитафия, ему наверняка удаётся заставить больного улыбнуться, оттаять в этих мрачных стенах

- Нет, - лукавлю самую малость, - об этом шла речь и только. Я верю нашим врачам. - Какого лешего объясняться? Ведь я действительно доверяю им свою жизнь. Разве этого недостаточно, чтобы видеть: я лукавлю, но не кривлю душой. Да, это противоречит моему недавнему недовольству медиками Борового, но я также хорошо знаю, что один или два врача заштатного провинциального посёлка - не вся медицина... Господи, чего я дергаюсь? Доктор задал вопрос, наверняка зная ответ: какая, к чёртовой матери,  Германия?..

Лифт бесшумно опускает меня с четвертого этажа в подвал, в санпропускник онкоцентра. Санитарка вписывает мои данные в карточку стационарного больного: 62 килограмма при росте 178 сантиметров. Это очень серьёзно, сказал бы Виктор Вайц - главный редактор "Neues Leben", с которым однажды свёл меня случай. Но Виктора Вайца здесь нет. На тахте позади меня качается пьяный электрик и бубнит, бубнит о том, что у меня немецкая фамилия, стало быть, я немец, а немцев он ненавидит, как ненавидит всех, кто топчет русскую землю. Обычный бред националиста...

И снова я во втором отделении грудной хирургии. За столом постовой медсестры сидят две очень любопытные женщины, из тех, кто месяцами борется за свою жизнь, их грудные клетки периодически вспарывают на операционном столе,  они получают химиотерапию до посинения, до рвоты, они свободны от условностей и комплексов,  никому ничего не должны. И я успешно прохожу их придирчивый внешний осмотр и перекрёстный опрос. Своё пристрастие они с улыбками мудрых змей объясняют тем, что я прихожусь земляком полненькой чёрненькой симпатяшке, принимающей меня как родного брата, вернувшегося с войны целёхоньким, в орденах и медалях. Я встречал земляков в самых отдалённых и неожиданных местах, там, где по теории вероятности их не должно было быть. Она удивила, заявив, что Славгород и Христианинбург с прилегающими деревнями лидируют здесь по количеству больных новообразованиями.

- В Алтайском крае около шестидесяти районов, в Бийске и Рубцовске есть свои онкодиспансеры, а в отделении грудной хирургии всех больных - сорок человек, ты из "немецкой"  округи пятый по счёту, вот и вся статистика, - сообщает она, предлагая убедиться самому, просмотрев список отделения.

Я просматриваю, а она добавляет:

- Из месяца в месяц с удивительной стабильностью эта цифра - каждый пятый немец - повторяется.

Из двух миллионов семисот тысяч жителей Алтая немцы составляли лишь двадцатую часть - сто двадцать семь тысяч человек. Почему же тут - каждый пятый?..

Время не убавляет ход, вскоре я обживаюсь, как тут говорят,  в "предбаннике ада" - предоперационной палате. Сосед Василий, тот самый, из Горного Алтая, где мокнет под дождями скошенное сено, предупреждает:

- В столовую надо идти со своими ложкой, кружкой и тарелкой, а если родом из Тулы, желательно с самоваром и пряниками...

- Понятно, - киваю головой как сивка-бурка, вещая каурка, знающая всё наперёд, и тут же попадаю впросак, наивно интересуясь: - А телевизор здесь есть?

Он видел недотёп вроде меня, поэтому назидательно объясняет:

- Ни телевизора, ни библиотеки, ни междугородного телефона здесь нет, сюда не носят газет и журналов, тут не то чтобы нормального сервиса, лекарств не хватает, перевязочных материалов, шприцев одноразовых, много чего!.. Если аскет, тебе здесь будет удобно.
- Надеюсь, так и будет, - благодарю на добром слове.

Мои записки обязательно послужат официальным обращением онкоцентра к правительствам России и Германии для получения помощи. Я познакомлю директора онкоцентра доктора Лазарева с представителями Немецкого Красного Креста, VGA. К тому времени, когда придёт помощь, мне она будет не нужна. Она будет нужна сотням других жертв ядерных метастаз. И немцам тоже. Тем, кто едет в онкоцентр со всего края.

Я иду знакомиться с онкоцентром.

- А ты, случаем, не немецкий националист? - в упор спрашивает белокурая женщина за столом постовой медсестры.

- Немцы в России относятся к национальным меньшинствам, а маленьких обижать нехорошо, - простодушно улыбаюсь ей.

- Я вышла бы замуж и за шпиона, - беззаботно смеется она.

Согласно подписке, которую из меня выудили офицеры госбезопасности, я - шпион, и поле моей деятельности - российские немцы. Но так хотелось им, а не мне. Долгое время мне удавалось кормить их поверхностной безвредной информацией, а с некоторых пор слежка за частной жизнью граждан запрещена, мой куратор остался без работы, чему я безмерно рад.


16 июля 1994 года, суббота, утро.

Я лежу на кровати, жду доктора Агеева, сегодня он дежурит по отделению. Лежу и вспоминаю вчерашнюю встречу во дворе онкоцентра с директором производственно-коммерческого предприятия "АЛГЕР" (Алтай - Германия) Риттер Александром, предпринимателем и деятелем немецкого автономистского движения. Познакомились мы с ним, если мне не изменяет память, в Центре немецкой культуры Алтайского края в Барнауле, где проходил очередной фестиваль, организованный  Корнеем Ивановичем Петкау. В разговоре с Александром выяснилось, что наши группы и резус-факторы крови идентичны.

"В несчастном случае мы можем стать кровными братьями", - сказал в застольной беседе Александр.

"Я не против родства, - ответил я, - но я и за счастливый случай: чтобы кто-то из нас вовремя оказался рядом. Пьём на брудершафт?"

От доброты душевной он вызвался ходатайствовать за меня перед доктором Лазаревым. Я рассказал Александру о своём инкогнито и попросил сохранить эту мою маленькую безобидную тайну. Он недоуменно пожал плечами, тепло попрощался и ушёл. А я понял, что предприниматель сделает как задумал. Я ничем не был ему обязан, но мы пили на брудершафт!
 
Я влип - обхохочешься!

Делать нечего, надо идти на превентивные меры. Под одобрительные возгласы соседей по палате, вычисливших газетчика - земляки растрезвонили! - раскрываюсь перед доктором Агеевым. Тот не удивился и удовлетворения не выказал, из чего я тоскливо заключил, что слух коснулся и его.

Занимающие руководящие посты люди, бывает, не знают, как вести себя в присутствии корреспондента газеты, вдруг сковываются, цепенеют перед объективом фотокамеры, немеют, теряются или ни с того ни с сего вдруг начинают возбужденно рассказывать детали какого-нибудь нового предприятия... Вариантов поведения множество и нужно заранее знать, как овладеть ситуацией, снять с собеседника цепи внутреннего напряжения, получить информацию, оставить о себе хорошее впечатление для нового контакта - всё приходит с опытом. Я вижу, что доктор Агеев отнёсся к сообщению с настороженностью, хотя и тщательно скрываемой, поэтому с вежливостью страхового агента вторгаюсь на чужую территорию, выставив перед собою ладони как символ чистых намерений.

- Извините, пожалуйста, уважаемый доктор, но что бы ни случилось со мной после операции, - говорю ему, не обращая внимания на статистов бесплатного спектакля, - что бы со мной ни случилось, я обязательно напишу о проблемах онкоцентра. Быть может, статья заденет честолюбие хотя бы краевой власти. О да, я знаю: растущие проблемы делают властителей недоступными. И всё же... Позже я приду к вам и вы расскажете всё, что знаете сами. Нужны факты, факты и факты...

Надо поменьше страдать ложной скромностью, думаю в этот момент, ну получилось так, как получилось: раньше времени и не один на один, ну так что теперь, застрелиться? Я не кичусь принадлежностью к прессе, как ревниво заметил однажды оппонент дискуссионных баталий, не хлопочу о привилегиях под наркозом, и уж если всерьёз, то я, такой прыткий, рискую умереть в реанимационной палате от сердечной недостаточности, кровоизлияния или еще чего-нибудь простого как воздух, которого может не хватить.

Однако доктор Агеев оставался верен клятве Гиппократа и перед бормотавшим странные в наше время слова журналистом из медвежьего угла.

- Я передам ваше предложение директору Центра, - наконец говорит он.

Получить информацию из первых рук - удача! Множество актуальнейших вопросов мгновенно высвечиваются в моём напряжённо пульсирующем мозге как на мониторе усталого компьютера.
 
- Поймите меня правильно, - извиняюсь я в который раз, - я и сам мог бы постучать в кабинет ученого, врача и администратора доктора Лазарева, но это было бы сверх всякой наглости. Мне очень долго пришлось бы объяснять, кто я такой, чего добиваюсь и почему предварительно не согласовал с секретарём визит. Я отлично понимаю: если болезнь укоренилась глубоко, никто меня не спасёт. Речь в данном случае не об этом. Попав сюда, я увидел, что могу сыграть роль гуманитарного мостика между онкоцентром и Германией. Вы ведь слышали, сколько десятков тонн медикаментов прислало недавно правительство ФРГ Алтайскому краю. Онкоцентр, как я понял, ничего не получил. Акцию можно повторить, объединив наши усилия. К сожалению, придётся немало потрудиться - германская бюрократия твёрже снесённой Берлинской стены.

- Гуманитарная помощь в любое время желанна, - задумчиво говорит доктор Агеев. - Администрация края выделила нам около двухсот миллионов рублей на капитальный ремонт, однако берёт сомнение: получим ли мы их? А лекарств действительно катастрофически не хватает. Сердце кровью обливается... Но забудьте о делах, - спохватывается он, заметив серые от уныния лица пациентов, - через два дня, если не передумаете, операция...

По телу пробегает холодок, сердце сжимается.

- Не передумаю. Хотелось бы только знать, кто из хирургов решился взяться за скальпель. Или то будут дрожащие от страха практиканты?

- Я буду оперировать. Вы не против?

- Не против. Я вам верю. Верю и желаю удачи.

- Вы можете мне помочь.

- Помочь? Чем?

- Постарайтесь всё забыть, о плохом не думать, дышать легко и не утруждать сердце волнением.

- Я постараюсь.

16 июля световой день длился на несколько секунд дольше.

5.

Поздний вечер, не спится. Я лежу, уставившись в окно, за которым погасли багровые отсветы заката. Моё тело абсолютно невесомо, вокруг меня тишина и покой. Я чувствую в себе жизнь и не ощущаю бешеного роста опухоли.

Когда время перевалило за полночь, когда я достаточно подзарядился космической энергией Альдебарана из созвездия родного Тельца, когда уж совсем было собрался путешествовать по стране кошмарных снов, я вдруг услышал тяжёлое молчание брошенного родственниками на скорую гибель старика-соседа. Где-то рядом с разыгравшейся в "чёт-нечет" судьбой спят водитель-дальнобойщик Виктор из-под Бийска, работник хлебокомбината села Смоленское Николай Соколов, храпит во сне Василий - тот, багроволицый, дерганный, который завтра перейдет из онкоцентра в туберкулёзный диспансер - диагноз туберкулёза легких подтвердился. Всех нас ждёт операционный стол, но рак жрёт не каждого - это обнадёживает многих. Василий согласен проваляться в "тюбике" хоть три года, лишь бы жить еще лет сорок с сибирским гаком и дышать воздухом, пропахшим скошенной луговой травой. К каждому приезжали близкие люди: жёны, дети, братья и сёстры, и только ко мне... и к этому старику... никто...

Мне хочется помочь бесхитростным людям. Помочь этому старику. Утром я уговорил его встать с постели, умыться, побриться, надеть свежую пижаму и съесть завтрак. После завтрака он расчувствовался и рассказал, что за три недели до этого дня он имел в жизни всё. Был дом, была семья, было всё как у всех, а теперь... Дети разъехались по комсомольским стройкам и не пишут годами. Узнав о болезни мужа, жена убедила "сложить полномочия" и он переписал на её имя дом, земельный участок, крупный денежный вклад, машину. На вокзале она отвела взгляд и заявила: "Я подала на развод..." 

В пятницу я звонил в барнаульское бюро VGA Регине Утёсовой, просил навестить. Я не выговорился, не снял с души боль, искал душеприказчика... Кто этого не поймет? Но более всего мне хотелось познакомить её с доктором Лазаревым, чтобы они вместе подумали, с чего начать совместные действия по привлечению гуманитарной помощи в онкоцентр. Регина владела немецким языком и могла составить письменное заявление графине Мадонне Бауманской в Санкт-Едельхоф, находящемся в земле Северный Рейн-Вестфалия. Графиня организовала в Христианинбург несколько крупных поставок различной материальной помощи. Но госпожа Утёсова уезжала в отпуск и разговор пришлось отложить на две недели. Состоится ли он?..

Второй час ночи. Время течёт сквозь пальцы как сухой песок. Текучую тяжесть можно черпать рукой бесконечное число раз, но в руке её не удержать. А жаль...

В кабинете заведующего отделением дежурный врач смотрит по крохотному переносному телевизору футбол. Медсестра прилегла отдохнуть в ординаторской. В коридоре за её столом в жёлтом круге зажжённой настольной лампы сидит подруга землячки. Её окружают бравые мужики с окрашенными зелёнкой жуткими шрамами под вспухшими грудями. У многих ещё не сняты жёсткие чёрные швы, стягивающие разрезы. Мне страшно смотреть на "выходцев с того света", как называют они себя сами, на их мятущиеся по коридору длинные ломанные тени, а им весело - режутся в подкидного дурака, травят похабные анекдоты, хрипят в прерывающемся от боли хохоте. Я рад за них, потому что так смеяться могут только выздоравливающие.

Ее зовут Эн. Навестившая меня сегодня Эмма Рише - редактор краевого немецкого радио, собравшая богатую фонотеку по истории алтайских и российских немцев, рассказы о выдающихся людях многострадального народа, сама живая легенда, - перевела для Эн сопроводительную записку к лекарственному препарату из Германии.

Эн приглашает принять участие в игре. Я вежливо отказываюсь. С некоторых пор не люблю шумные компании и пустое времяпрепровождение. Во-вторых, интуитивно чувствую неравнодушие Эн ко мне. Связанный узами брака и выверенными многолетним опытом моральными принципами, я не могу ответить ей взаимностью. Я помню, чего мне стоила гибель Оксаны Беловой, помню, что значит для меня Рената.

Днём мы, курящие мужики, дымим во дворе на лавочке под раскидистым клёном, а ночью сменяем друг друга - больше трёх не собираться! - в санитарной комнате, на двери которой висит распорядок приёма ванны больными. В эту ванну я не полезу даже в скафандре - больные харкают в неё кровавыми сгустками, подмываются после клизм. Невероятного буро-зелёного цвета стены ночного клуба курящих располагают больных к откровению, и если бы не это обстоятельство, если бы не потрясающие рассказы о прошлой суетной жизни, о смысле земного бытия, я бы никогда не заходил сюда.

Эн знает, как завлечь мужчину, на этот счёт она талантлива. Пока я дымил у раскрытого окна и с мрачным видом слушал исповедь дожившего свой жизненный срок раскаявшегося убийцы, она спровадила картёжников спать, а сама, поджидая меня,  взялась бездумно читать "Прекрасную незнакомку" Даниэлы Стил.

- Поговори со мной, - просит она, когда я возвращаюсь по коридору в палату.
После исповеди одного человека исповедь другого в тот же час всё-равно что сытому вторая тарелка супа в обед. Но в её голосе столько тоски и слёз, что я убью себя, если пройду мимо. В онкоцентре нет психотерапевта, сюда не приходят священнослужители, поэтому мне, человеку заинтересованному, приходится забыть о простом сборе информации для очерка и снимать душевные боли по-настоящему. Это занятие, если вдуматься, возвышает мой собственный дух, очищает мысли от скверны, я не могу цинично усмехаться в ответ на просьбу о помощи. Но провести беседу по всем канонам психологии у меня получается не всегда. Вот и сейчас я легкомысленно присаживаюсь на стул рядом с взволнованно задышавшей Эн, касаюсь плечом её крутого плеча, располагаю не к исповеди, а к пустому разговору. Моё поведение действует соответствующим образом - Эн откладывает книгу и раскидывает на столе карты. Ловкость рук и никакого мошенства - мне выпадает бубновая дама, а следом и чёрная от ревности дама пик.

- Знаешь, когда я впервые увидела тебя, я сказала: этого парня я сниму, - как ни в чем не бывало тасует карты Эн.

- Что значит "сниму"? - вглядываюсь я в изображение дамы пик на карте.

Эн смущается, но не отступает. Она выхватывает из моей руки карту и втискивает её в середину колоды.

- Это значит, что я хочу тебя!

Журналистика - профессия древняя, но ее часто путают с древнейшей. Земной Сын Бога Иисус занимался распространением информации о смысле человеческого существования в мире, которым правит зло, однако остался навсегда чистым и честным человеком. Я вспыхиваю:

- Почему ты решила, что меня можно затащить в постель? Я дал повод?..

- Не знаю, мне показалось... Ты такой близкий, открытый...

- Я журналист, я часто вхожу в тесный контакт с людьми, но это несколько иной контакт, чем ты думаешь, я преследую иные цели. Но если ты согласна на интервью в постели...

- Но ведь сейчас ты не на работе!

- Если каждый из нас будет работать с девяти утра до шести вечера с перерывом на обед, выходные просидит у телевизора, мы не заметим жизни вокруг.

- Ладно, не будь занудой, не обижайся... Просто я... уже семь месяцев здесь... Ты не можешь представить, как я хочу... Мне так мало осталось в этой жизни, что... хочется получить всё и немедленно, не откладывая на завтра. Люди думают, что мы, облученные, сексуально неактивны, бесстрастны, всё в нас атрофировалось - это неправда! В нас столько желаний, столько любви!.. Мне нечего терять и не на кого оглядываться. Никто не имеет права упрекнуть меня в чём-то нехорошем... Скоро ты поймёшь это сам.

- Я это уже понял.

- Ничего ты не понял!

- Ты будешь жить!

- А, брось!..

Я чувствую себя виноватым и не могу оставить её наедине с мыслями о смерти. Тем более, что она рассказывает о двух попытках самоубийства, о распадающейся семье, о боли одиночества. Мы засиживаемся до утра. Я рассказываю всевозможные истории из своей жизни, пытаюсь отвлечь её от тяжёлых дум. Она слушает меня и не слышит. Я замечаю это и умолкаю, но она тут же просит рассказать что-нибудь ещё. Где-то в глубине её израненной души происходят положительные перемены, отражающиеся в подёрнутых темной влагой глазах. Я увлекаюсь и поздно замечаю, что темень в её глазах стала гуще, она зовёт, как зовут алые томно круглящиеся губы, горячий румянец на щеках. Глупый, я забыл, что женщина любит ушами! Ещё немного, и она втрескается в меня так, что придется отрывать с мясом! Я не хочу оставлять женщину с кровоточащим сердцем, в слезах, поэтому тактично сворачиваю разговор на тему сновидений и собираюсь уходить. Я не успел злоупотребить её чувством, взял часть её боли себе, она не будет сердиться.

Эн проницательна, проницательна и хитра как... как женщина, которая хочет любви. Она красиво держит голову с обалденно рыжими вьющимися волосами (рыжие женщины очень темпераментны) и скромно опускает глаза, маня к себе, а сама, бестия, как бы между прочим спрашивает самое для неё важное:

- Ты шёл мимо процедурного, там ключ в двери не торчит?

- Ключ? - вульгарно торчу от её смелости я, понимая намёк: там никого нет, там темно и тахта пустует - идеальное место для любовных ласк!

- Пойдём туда, - зовет Эн едва дыша, - ключ мне оставили...

Глаза лезут из орбит, я не нахожу слов и тоже перестаю дышать.

- Не хочешь в процедурном, давай поднимемся в чердак, там тоже есть местечко для интима, я всё облазила, - атакует она, чувствуя мою растерянность. - Ну, чего ты боишься? После операции может случиться так, что ты никому не будешь нужен, никто, кроме меня, тебя не поймет, никто, кроме меня, не сможет любить...

О, если бы я не верил Ренате!..

А может, я глух и слеп?..

- Тогда я всем буду в тягость, - поднимаюсь я, боясь уже не колдовских чар горячей  женщины, а её пророчества. - Чего я, разумеется, не хочу. Извини, мне пора.

- Иди, - роняет она так, что я вижу: наступательных сил ей хватит надолго, и первое ранение её не остановит.

Я ухожу, слыша треск живой ткани. Меня осудят все женщины мира, все, кроме двух - Ренаты и... Эн.

Минут через десять, засыпая, слышу лёгкие шаги, шорох одежды, взволнованное дыхание Эн и нежное прикосновение её мягких ароматных губ к моим пересохшим губам. Я притворяюсь спящим и она, поцеловав мой бестолковый лоб, с глубоким вздохом сожаления уходит.

Утром я просыпаюсь рано. Тщательнее обычного привожу себя в порядок. День назад я еще думал, что после операции за мной некому будет присмотреть, что я брошен как старый сосед по палате, но после вчерашнего убеждён: не спрашивая  позволения Эн сделает всё, что нужно.

Кто знает, быть может, я неверно поступаю, отворачиваясь от такой женщины. Не далее как завтра я буду распластан на операционном столе, а мне до сих пор никто так и не позвонил. У меня была Эмма Рише. Я видел Александра Риттера. Звонил Регине Утёсовой. Названивал барнаульцам-сокурсникам по университету... Если выживу, я не прощу предательства. Ренату не виню - я оставил её дома без денег. Она позвонит завтра, позвонит узнать результат...

По водной глади озера, подскакивая при ударах, летит брошенный с берега по касательной круглый камень-голыш, устав прыгать, он, булькнув, тонет...

Я избегаю встречи с Эн. Она должна понять, что накануне операции я ищу душевное равновесие. Я хочу сохранить силы и допрыгать до берега.

Под вечер медсестра даёт таблетки снотворного.

- Подожди, не глотай, - останавливает меня Василий. - Пойдём во двор, подышим свежим воздухом. Ещё успеешь...

- Ну что же, эта процедура пойдет мне на пользу.

Мы отправляемся вниз.

Эн провела меня вокруг пальца как мальчишку: через минуту она уже сидит на лавочке, жмётся полной грудью к моему плечу, мурлыкает на ухо возбуждающую кровь песнь влюблённой женщины. Будь я дурно воспитан, послал бы её куда подальше, но я просто поднимаюсь и иду обратно в онкоцентр. Едва вхожу в прохладный вестибюль, Эн срывается вслед, догоняет, страстно атакует. Я не железный дровосек и оказываюсь на лестнице в тёмный подвал. На полпути в преисподнюю греха с трудом высвобождаюсь из жарких нетерпеливых объятий и бегу наверх.

- Не пей снотворное! - кричит она.

- Хрена тебе! - с веселой злостью отвечаю я.

- Он-то мне и нужен, приму с удовольствием!..

Эн присаживается на край моей кровати, её рыжие кудрявые волосы гасят в палате свет. На прикроватной тумбочке в чайном блюдце таблеток нет, мой сон скрепляет печать её мягких губ.

Ночь пролетает в мгновение ока. Меня будит медсестра Валентина. Я сажусь на кровати, опускаю ноги на пол, встаю, но продолжаю спать с открытыми глазами. Я ни о чем не думаю, ничего не знаю, ничего не помню. И не стараюсь о чем-то думать, что-то помнить, выполняю всё, о чём просит добрая ко мне и сдержанно рычащая на любопытствующих больных  медсестра. Наверное поэтому я спокоен и даже чуточку счастлив. Мне нравится, что меня не оставляют без внимания все, с кем я успел познакомиться. За неделю пребывания в онкоцентре я набрал тот рейтинг популярности, в котором чувствую себя человеком.

Я намеренно не слежу за временем, хотя потихоньку начинаю волноваться, ведь уже к обеду очнусь от наркоза и буду знать, что приготовила мне своенравная судьба. Позже я буду просыпаться среди ночи в холодном поту кладбищенского ужаса, думая, что меня ещё не оперировали, что я ещё только лежу на операционном столе и всё ещё не знаю, рак у меня в груди или добренькая вавочка...

Наконец две студентки-практикантки третьего курса Барнаульского медицинского института мило и непосредственно ловят меня  в дверях палаты, почему-то считая, что я собираюсь удрать туда, где мокнет под дождями скошенная трава, усаживают в инвалидную коляску и под сочувствующие вздохи больных, среди которых я вижу усталую заплаканную Эн, везут к служебному лифту. Я покоряюсь им. Я сделал в жизни то, что сделал, теперь готов встретиться со смертью, сказать ей пару ласковых... "Господи! - взываю мысленно к Создателю. - Я ничего не прошу, сделай так, как угодно Тебе!.."

Поднимаемся на "Седьмое небо" - в операционную на седьмом этаже, где всё, на мой взгляд, выглядит действительно неземным, фантастически красивым.

Меня окружают пять или шесть мило улыбающихся симпатичных девушек мединститута. Я раздеваюсь перед ними наголо и не испытываю стыда как перед заботливыми богинями. Я благодарен людям, взявшимся продлить мне жизнь. Я хочу осмотреться, запомнить всё до мельчайших подробностей, но симпатичные улыбающиеся сирены берут меня под руки, подводят к операционному столу, одевают на ноги белые чулки, помогают взобраться на стол, укладывают поудобнее мою тяжелеющую голову, пристёгивают руки и ноги ремнями, накрывают тело белой простыней, хлопочут вокруг как птахи и как птахи щебечут со мной, щебечут. Одна из пташек смочила мои пересохшие губы влажной салфеткой. Другая...

Нет ни света, ни тьмы, ни добра, ни зла, ни мысли, ни боли, ничего ни в чём нет, как не было до сотворения мира. И я не знаю, когда начинаю понимать, что мир как стоял, так и стоит, и только я, моё слабое сознание проблескивает в него из небытия, из ничего, из провала памяти слабой искоркой - блеснёт и погаснет, блеснёт и погаснет.

В один из проблесков слышу потусторонний голос доктора Агеева:

- Альберт, вы меня слышите? Альберт Генрихович!..

Я что-то бормочу, пытаясь увидеть доктора, но ничего, кроме наркотического куража, не вижу. Доктор Агеев поймал этот проблеск.

- Вынужден оперировать вас в третий раз - внутриполостное кровотечение не останавливается. Вы согласны?..

Память немедленно выдает краткую информацию из немецкого журнала о том, что свёртывание крови в ране после операции происходит под воздействием энзима - фактора 13. Энзим способствует и росту соединительной ткани, с помощью которой затягивается рана. При недостатке фактора 13 остановить кровотечение трудно.

Доктор Агеев объясняет проще:

- Свертывание крови ослаблено длительной работой в химическом производстве, болезнями, операциями, стрессами... Альберт, ты должен решить!..

Всё верно. И уж коли он перешёл со мною на ты, дела мои расхреновые! До меня как до жирафа на десятые сутки вдруг доходит: в третий раз на операционный стол? Значит я уже дважды побывал там?! И кровь не останавливается? Выдержит ли сердце? Это ведь снова наркоз! И Агеев не уверен...

- Доктор Агеев!..

- Да, говори, дорогой, я слышу тебя! Говори!..

- Сколько крови я потерял? - спрашиваю, чтобы остаться в проблеске сознания, не впасть в панику, прикинуть шанс на выживание.

- Много, - слышу недовольный ответ.

Это и есть схватка со смертью, проверка на твёрдость. Я вижу трепетный огонёк зажигалки и волосатую руку Скорпиона, вижу фотографии мёртвой Оксаны на столе Эберта, меня не оставляют воспоминания о людях полковника Ершова, будоражат образы родных и друзей, и всё это – в одно мгновение.

- Я согласен!.. - сожаление о сказанном пронзает меня насквозь, я стискиваю зубы, чтобы не сказать "нет", понимая, что выбора у меня нет, я должен быть верен слову, особенно сейчас, когда на карту поставлено всё: жизнь, Рената, память о прошлом, задуманный очерк, недописанный роман...

Я проваливаюсь в никуда, растворяюсь в небытие. Остаётся лишь огромное желание вернуться обратно, вернуться во что бы то ни стало, выполнить намеченное, посмотреть, каким я стал. Это желание наполняет доктора Агеева и его ассистенток энергией подвига.

 Моя душа вырывается на свободу и устремляется в сладостный полёт. Неподалёку от операционного стола, окружённого медиками, она видит двух студенток. Их лица полны соучастия к моей судьбе.

«Она поднялась в реанимацию и упросила Ольгу повидать его, – рассказывает бледная, худосочная, с прокуренным голосом юная студентка своей подруге – крепко, по-мужски сбитой, со смуглым широким лицом.

– Я бы её с лестницы спустила! – сердито отвечает подруга. – Как её зовут? Откуда она тут взялась?

– Её зовут Эн. Фамилии не знаю. Она привязалась к нему ещё в отделении. Оля запретила свидание. Так она, представь себе, улучила момент, когда Оля была занята с другим пациентом, и, как она говорит, «всего лишь помахала Альберту»! Не отойдя от наркоза, он вместе с капельницей вышел к ней на лестничную площадку, там вдруг стал рвать на себе бинты и шланги, потерял сознание, упал на бетон, горлом кровь хлынула!.. Ужас!..

– Если бы эта дура не позвала на помощь, он бы скончался от кровоизлияния!.. Резкое падение кровяного давления, недостаток гемоглобина и кислородное голодание вызвали шок, сердце остановилось. Ему повезло, что реанимация была рядом и врачи не успели разойтись после проведённой операции...»

И снова всё куда-то уплыло, и надолго стёрта память...

– Мы должны его спасти! – говорит Агеев анестезиологу. – Он стал жертвой дурного случая и нашего недогляда.

– Если выживет, вряд-ли он вспомнит, что с ним произошло. Если вообще не потеряет способности полноценного человека. Судьба Оли будет напрямую зависеть от него. Если он вспомнит, что тут было, то вправе в суд подать на возмещение ущерба. Придётся девочке всю жизнь расплачиваться...
Был человек, да весь вышел, кажется мне из моего небытия, из моего безвременья.



- Мы должны его спасти! - говорит Агеев анестезиологу. - Этот человек много сделал для других!..

Был человек, да весь вышел, кажется мне из моего небытия, из моего безвременья.
Я не знаю, сколько часов меня штопали заново, я не знаю, когда, но все органы моих обострённых чувств вдруг, в одно мгновение завопили от ужасной боли: кто-то выдирал из меня моё горло! Я ещё не пришел в себя, я без сознания, но всей подкоркой головного мозга как шахтерским кайлом врубаюсь в жестокий мир: нет, не горло - из горла безжалостно выдирают то, без чего я не мыслю дальнейшего существования - мою душу! Я знаю, почему кричит новорожденный ребенок, исторгнутый утробой матери! Не рвите пуповину!!!

- Дыши сам! - врывается в уши надрывный крик матери.

"Дыши сам? Но как?!. Я не умею дышать! Я не умею дышать сам! Я не знаю, как это делается! У меня нет пуповины, мама! Ты отняла меня от своего дыхания, ты хочешь мне добра, хочешь, чтобы я стал самостоятельным, но я... О, Боже, я на операционном столе! Это было искусственное дыхание! Аппарат дышал вместо меня, дышал в меня, дышал легко, в такт организму, а теперь - отняли!.. Мне не хватает воздуха, мама! Я задыхаюсь!.."

 Я чувствую, как лезут из орбит мои глаза, судорожно изгибаюсь, хочу крикнуть, чтобы медсестра, которую я вдруг отчётливо вижу,  позволила мне вздохнуть хотя бы ещё разок, чтобы она как можно быстрее сказала, что нужно делать, чтобы дышать самостоятельно, и в этот благословенный Богом момент лёгкие мои расправляются сами и я слышу, как шумным радостным потоком устремляется в в мою грудь прохладный, пьянящий, живительный воздух! Всё во мне взрывается ликующим победным криком:

- Я дышу, мама! Я дышу сам!..

От наркоза я часто путаю сны с реальностью, заговариваюсь.

Надо мной склоняется медсестра лет двадцати пяти с толстыми линзами очков. Её зовут Олей. Она неуловимо схожа с Оксаной Беловой. У неё чувственные губы и милое усталое лицо. Нет, она мне не снится. Она, наверное, недовольна трудным дежурством, непрерывным уходом за мной. В полубессознательном состоянии уловил чью-то жалобу на то, что я несколько раз рвал на себе повязки...  Тем не менее я не вижу, чтобы она собиралась испортить мне настроение мелкими пакостями. Она не просто медсестра, она - профессионалка - уж я-то научился в них разбираться. В её руке я замечаю дюжину тонких стеклянных шприцев, она меняет их, осторожно и, я бы сказал, бережно вкалывая лекарства в вену на моей шее. С помощью этой красавицы я, кажется, выкарабкаюсь, уж коли совсем пришёл в себя.

Вдруг как давний сон вспоминаю доктора Агеева, спрашивавшего разрешения оперировать меня в третий раз.

- Какой сегодня день? - еле слышно сипло спрашиваю Олю, тихо радуясь, что хоть какие-то звуки выдавил из ободранной глотки.

- Среда, уже вечер, - её лицо абсолютно бесстрастно, холодно, и только губы... они рядом, совсем рядом... - Лежи спокойно, ещё успеешь наговориться.

Три операции под наркозом, три дня без сознания... Натерпелись они, переволновались, нечего сказать!.. А что же Рената? Может, она, узнав о моих проблемах, приехала, но ее не пускают ко мне? Ну конечно! Будет она ждать!.. Хотя нет, я сам наказал, чтобы не приезжала, пока буду отлеживаться в реанимации. Всё-таки дурацкие у нас ограничения... Агеев, чёрт, оттяпал, поди, лёгкое целиком, чтобы не кровило...

- Ну здравствуй, добрый молодец! - слышу задиристый звонкий голос. - Доставил ты нам хлопот!

Розоволицый, довольный, он останавливается возле изголовья кровати, поправляет повязку на моей груди.

- Здрасс... Добром или злом... порадуете?..  - я еще не знаю, какой ответ меня устроит. Я рад возвращению к жизни, но не решил, хочу ли я жить вообще, и если хочу, то зачем и сколько? Сбоку от кровати на тумбочке и на полу замечаю допотопную вакуумную систему из литровых молочных бутылок с желтоватой жидкостью и коричневых шлангов, отсасывающую из дырявой грудной клетки сочащуюся из раны кровь. Изучив кровь накануне операции, они должны были определить плохую свёртываемость, но на утреннем обходе в прошлую пятницу он сказал противоположное: "Кровь спокойная..." Подвели  лаборанты? Или я чего-то недопонимаю? Впрочем, искать виновного не буду - я знал, в каких условиях работают медики онкоцентра, знал, на какой риск иду.

- Добро, добро в тебе, журналист! И легкое я тебе сохранил!

Агеев насмешлив, значит всё будет о`кей.

- Сколько граммов... крови я потерял?.. - я задыхаюсь от того, что не могу дышать свободно - мне больно и трудно, будто давит на грудь тяжёлый могильный камень.

- Граммов? - смеется Агеев. - Ты потерял около двух с половиной литров, дорогой! Не каждый мужчина выживает после такой кровопотери, но ты живуч, молодец!

- Не каждый мужчина... Что за намёк?..

- Только не принимай близко к сердцу...

- А что с ним?..

- Коронарные сосуды сужены, прединфарктное состояние после серии стрессов... Ты можешь контролировать ситуацию, поэтому постарайся не волноваться. Да и причин больше нет...

- Жена...

- Звонила несколько раз, она тебя целует, передаёт привет от детей. Разговаривать я тебе запрещаю, лежи, отдыхай, набирайся сил, если что, я рядом... Всё, пока.

"Ты не знаешь, о чём болит моё сердце, Агеев, - думаю я, оставшись один на один со своими мыслями.  - "Neuer Weg" - вот моя давняя заноза, которую хирург, разглядывая моё сердце, не заметил. Меня изолировали от газеты обстоятельства. Или люди, которые не решают проблемы газеты? Я вот лежу полуживой и думаю о "Neuer Weg". Для газеты это нормально, что я о ней думаю, но для её сотрудников, бросивших меня подыхать... Боже мой, что будет, когда я скажу им в глаза эту правду! Как они взбеленятся, начнут кричать, доказывать, что я - осёл, козёл и косолапый мишка в полосатой шкуре носорога, сам виноват... А в суд подайте, господа! Из газеты увольте! Добейте последнего собкора, чтобы не вякал о российских немцах!..

Я опять кричал вслух. На крик сбежались медики. Меня трясёт предсмертный озноб, корёжат конвульсии, через минуту тающим тоскливым взглядом я вижу всеобщий переполох и летящую ко мне... Оксану Белову, которая  сходу вкалывает в бедро шприц, с силой выдавливает в мышцу лекарство; кто-то включает мощный обогревательный прибор с вентилятором, который гонит струю горячего воздуха на мои коченеющие ноги.

В реанимации меня держат седьмые сутки. Седьмые сутки я ничего не ем и не пью - мои силы поддерживают капельница и уколы, в моем организме происходит сложный процесс превращения трупа в живое тело. Я потерял с десяток килограммов, пожелтел, стал похож на восковую свечу в руках покойника. Небрит - какие пустяки! От большой потери крови и предельно низкого содержания гемоглобина меня терзает лютая головная боль. Мучает гепатит. Откуда он только взялся? Часто суматошно и больно колотится сердце. Каждое утро меня методично "расстреливают" из мощного облучателя, перед включением которого медперсонал выскакивает в коридор как с перепугу, а после в палате долго стоит тошнотворный запах горелых микробов. Говорят, это рентгеновская установка. Я знаю, что это не установка Кашпировского на потенцию. С какой целью они облучают меня? Убивают раковые метастазы? Но ведь доктор Агеев сказал, что во мне нет зла. Моя опухоль - первая стадия рака. Я верю своим подозрениям и не верю Агееву, который обманывает из гуманных соображений. Со мной на эту тему он категорически не разговаривает!

А впрочем, так оно даже веселее!

С каждым новым днём домыслы мои рассеиваются как туман над тихим озером в горной долине, во мне крепнет уверенность в том, что хирург справился со своей задачей и я буду жить. Я буду жить и напишу свой очерк, а если повезёт, то и роман. Всё будет зависеть от того, сколько я буду жить и какие новые проблемы буду решать. Если бы я торговался на базаре, согласился бы и на пять лет, пока на старом месте не вырастет уже злокачественная опухоль. Теперь я буду помнить об угрозе метастаз рака всегда, и всё же, мне думается, он застанет врасплох.

Бред малодушия. Глупые фантазии. Реальность всегда находится в ином измерении.
На четвертые сутки из моего онемевшего бока вытянули дренажные шланги. Было дико больно, больно до потемнения в глазах. Зато я почти сразу же начал учиться сидеть в кровати, потом - стоять возле неё на предательски слабых, чужих ногах, а вчера, когда после сложной операции рака сюда привезли мою новую землячку, мою хорошую знакомую, жившую когда-то в Лесной Опушке, я обмотался простыней наподобие древнегреческого поэта и обошёл, шатаясь, вокруг своего ложа, показывая ей пример мужества, несгибаемой воли, пример выживания. Она поняла это и благодарно изобразила улыбку. Конечно, после наркоза, в борьбе за жизнь эта улыбка больше походила на оскал измученного зверя, тем не менее...
А вечером её перевезли в другое помещение реаниматологии. Думаю, доктор Агеев умышленно показал ей выздоравливающего земляка.

Медсёстры отделения реаниматологии к утру, к концу суточной работы чертовски устают. Посочувствовав одной из них, я был вознаграждён информацией о том, что жизнь мне спасла донорская кровь.

- А вы, случайно, не знаете, кто?.. Кто из доноров... дал мне... свою кровь?..

- Риттер...

- Вы сказали Риттер? - изумляюсь я. - Александр Риттер?

- Не знаю, - тушуется она, вспомнив об ответственности за разглашение тайны. - Я так поняла, а что, вы его знаете?

- Да нет, ничего... просто человек... сдержал слово.

6.

25 июля 1994 года, понедельник, десятый час утра.

Появляются мои ангелы-хранители, катят знакомое кресло - не многому же научились!.. или это они пускали мою кровь?..

Им дика моя улыбка, хоть я и побрился, смотрят они на меня с откровенной жалостью, которую я терпеть не могу. Медсестра Оля им ровесница, но как далеко ушла она от них!

- Ну-ка, девочки, дайте мне ваши руки, - говорю я, не позволяя им надрываться, перетаскивая меня с кровати в кресло. Они послушно протягивают свои пухленькие беленькие ручки, я опираюсь на них самую малость и вдруг лихо, как мне кажется, босыми ногами отбиваю на полу несколько танцевальных па - учился ведь когда-то! - Вот так, мои хорошие! - говорю тяжело дыша. - А теперь - поехали!..

Я не ожидал, что встречать меня кроме Эн выйдет половина отделения. Но меня встречают, мне радуются, желают скорейшего выздоровления, а я только помахиваю рукой в ответ на манер генсека Брежнева, улыбаюсь, кланяюсь направо и налево, повторяю как попка-дурак:

- Привет, я вернулся!.. Ничего, всё о`кей!.. Заходите в гости!..

Я понимаю, что больные встречают не меня лично, они встречают в моём лице спасённого от смерти человека. Некоторые вглядываются в меня так пристально, будто хотят увидеть во мне признаки тронувшегося умом человека. Однако все без исключения хотят еще раз убедиться в том, что спасение возможно. Это триумф доктора Агеева и его коллег. И я поддерживаю его, потому что жив, вернулся, а сами они остались на "Седьмом небе", они сражаются против смерти за жизнь очередной жертвы Семипалатинского полигона, отравленной экологии, меняющегося климата.

Студентки помогают устроиться в палате для выздоравливающих. Отныне я предоставлен самому себе?.. Но нет, ко мне подходит Эн, о существовании которой я, признаться, почти успел забыть, ставит на тумбочку тарелочку с салатом из свежих овощей. Господи, в нашем краю даже в середине лета - такая роскошь!..

- Здравствуй, Аля. Мы тут испереживались... Другие через день-два возвращаются, а ты... облюбовал "Седьмое небо"!.. Неужели всё так серьезно?

- Привет... Счастлив тебя видеть...  Нет, у  меня всё  понарошку.

- Понятно, скрывал.

- Если бы я знал...

- А у нас тут слух прошёл, будто тебя мучили, чтобы ты медикаменты из Германии выбил.

Мне нравится её простодушие и невинность младенца.

- Да, конечно, мучили... меня пытали... но я никого из наших не выдал... Кому пришла... в голову...  такая... такая чушь?..

Она пожала плечами, поправила рыжие волны волос, с нежностью соскучившегося котёнка провела слегка дрожащими пальцами по моей цыплячьей шее.

- Вечером я помою твои волосы.

- Ты прекрасный человек, Эн, но я...  не смогу отблагодарить... таким же вниманием.

- Кто знает...

- Ко мне... кто-нибудь...  приходил?

- Нет.

- Звонил?

- Только жена.

- "Neuer Weg" превзошла мои...  ожидания... Стоит ли удивляться... что собкоры уходят?..

- Дай мне телефон главного редактора, я отматерю его.

- Ты? За что? И что ты ему скажешь?.. - задыхаюсь я.

- Я сделаю всё, чтобы ты не волновался. Ты чуть дуба не дал, а они там даже не поинтересовались, жив ли ты вообще! Что за бессердечные монстры!..
 
Обида моя притупилась, почти прошла, я защищаю главного редактора и коллег:

- Карл Шульц человек порядочный... Просто ему не до меня... сейчас... Газета под угрозой  - это самое важное...

- А что, кроме него в редакции больше никого нет? - протягивает она ёршиком по моей душе.
Очевидно там, в Москве, в редакции, все до одного вышли на поле боя за газету и никто не заметил потери бойца "во глубине сибирских руд".

Она умная женщина и вскоре оставляет меня в покое. Если бы я умер, она оплакала бы меня первой. Это жизнь без фантазий, без ссылок на проблемы.

Санитарка Лена развозит по палатам обед. Ей лет восемнадцать. Она полна и розовощёка. Моё появление в палате вызывает в ней тихую радость, приводящую меня в недоумение. Она ставит на тумбочку рядом с салатом Эн дымящиеся наваристые щи со сметаной. Я отворачиваюсь. После семи суток жизни под капельницей запах настоящей пищи вызывает отвращение. Когда-нибудь, защищая свои права, я объявлю голодовку.

Лена обижается. Я не пытаюсь пересилить себя, надеюсь, что к вечеру мой желудок изменит взгляды на жизнь.

- Э, брат, так дело не пойдёт! - восклицает бодрый после двух операций на обоих лёгких Николай Соколов. Ему что-то около пятидесяти и объёмистый живот перестал быть для него проблемой номер один. - На, съешь малинки, аппетит и появится, а то что уж так-то!..
Я смертельно устал после переезда в палату, новых впечатлений, разговора с Эн, но еще больше устаю и запыхиваюсь, съев пригоршню ягод. Однако мой добрый опекун почти насильно заставляет выпить ещё и полстакана натурального яблочного сока. Это настоящая пытка! И она умеренными порциями повторяется через каждые два часа! Средневековая инквизиция хотела бы иметь такого человека в своих рядах! Он кормит меня ягодами, фруктами и овощами, причём самыми отборными, поит соками, пичкает паштетами и пюре, что в изобилии приносят ему многочисленные родственники и друзья. Все они преисполнены благодарностью к нему, ведь он регулярно обеспечивал их хлебопродуктами, работая на хлебокомбинате. Я выворачивал души людей наизнанку, давая им вместо хлеба горькую правду о них же самих, поэтому... На третий день Николай Соколов довольно похохатывает - у меня проснулся зверский аппетит! За один присест я готов слопать быка!.. Гривастые львы в дикой саванне побоялись бы разделить со мной трапезу.

Я не залёживаюсь в постели - продолжаю уроки ходьбы: выхожу в коридор и под изумлённые взоры пробираюсь в ординаторскую к телефону, звоню Регине Утёсовой. Мне нужны продукты, содержащие гемоглобин. Мне неудобно "объедать" Соколова. Кроме как на VGA рассчитывать, как мне кажется, не на кого: жена приехать не может, "Neuer Weg" истекает кровью в бесконечных набегах на министерства и ведомства Российской Федерации и ФРГ, о других "друзьях" я вообще молчу. Они бросили меня, решив, что я умолк навеки. Но мне помогает Бог. Я встал на ноги. Они ещё слабы, но у меня есть время! И я никого не зову, просто звоню и говорю, где я и что со мной. Не дураки, догадаются. Конечно, звоню я не просто так, есть один ехидненький вопросик: кто откликнется? Кто ещё не выпил за упокой моей души раньше времени? В простонародном изречении это называется проверкой на вшивость, на гнилость души. Корябает слух? А мне раздирает сердце!

Неожиданно для себя выхожу на другую немецкую международную организацию помощи немцам зарубежья - Verein f;r das Deutschtum im Ausland -  VDA.

- Я приеду сегодня же, - отозвалась руководитель барнаульского бюро Татьяна Филистович. - Что вам можно принести?
Я запнулся. Стыдно стало - невмоготу! И слезы жалости к самому себе покатились из глаз. Я почувствовал себя просящим милостыню. По сути, так оно и есть - хочется жить!.. Мне хочется жить!..

Я не помню, что говорю Татьяне Филистович, не помню, по какой стороне коридора, цепляясь за скользкую холодную стену, окрашенную зелёной грязью, возвращаюсь  в палату. Дежурная медсестра Валентина подхватывает меня возле своего стола в коридоре и заставляет сесть. Отдохнув, я смеюсь:

- Не стоило беспокоиться, я бы ... дошёл. Оставалось метров... двадцать.

- А ты знаешь, что у тебя теперь есть сестра? - спрашивает вдруг Валентина, игнорируя моё честолюбие.

- Сестра? - не понимаю смысла. - Какая сестра?

- Санитарка Лена. Она дала тебе свою кровь. И борщ специально для тебя каждый день варила. Сама. Никто её к этому не принуждал.

Так вот почему Лена радовалась моему возвращению и огорчалась, когда я воротил нос от тарелок! Этого мне только не хватало!

- Как это произошло? - глупо моргаю я.

- Донорский банк онкоцентра давно пуст, а ты в одну из ночей истекал последней каплей крови, так бы и скончался, если бы на твоё счастье не дежурила Лена, у которой та же группа и резус-фактор. С тебя причитается, писатель...

Вечером я смущенно сую в карман халата Лены шоколадные конфеты, которые передала мне Филистович.

Находясь в зоне военных действий людей против уродов смерти, я остро чувствую человеческие отношения в  онкоцентре и за его пределами. Татьяна Филистович занята важными делами гуманитарной организации, однако находит время, звонит в онкоцентр, расспрашивает обо мне, звонит в Христианинбург, в Москву, поддерживает контакт с редакцией "Neuer Weg", отвечающей, как я понял, односложно и прохладно... В любом случае я так и не почувствовал хотя бы лёгкого дуновения редакционного движения в сторону собкора. Тяжелейший удар для человека, читающего в "Neuer Weg" публикации о гуманизме, дружбе, преданности, надёжности газеты. Что там происходит? Или всё это происходит только со мной?..

Через каждые два-три дня ко мне приходит несравненная Эмма Рише. Она не замужем, но в отличие от Эн приходит по зову журналистского долга перед терпящим бедствие коллегой. Она подкармливает меня домашними пирогами, рассказывает новости и ни единым словом не касается высоких сфер человеческих отношений. Иногда с ней приходят её коллеги по студии, с которыми я коротко знаком по встречам на немецких съездах в Москве, на фестивалях немецкой культуры. Эмма Рише имеет на руках Aufnahmebescheid и, я думаю, скоро уедет в ФРГ. Россия с наслаждением варвара изгоняет интеллектуалов. Идиоты вроде меня остаются.

- Знаешь, Альберт, почему Карл Шульц ни разу не позвонил тебе? - в один из последних визитов спрашивает Эмма.

Я замираю в ожидании ответа на риторический вопрос.

- Он уехал в Германию. Не выдержал финансовой блокады "Neuer Weg" и внутриредакционных склок. Главным редактором назначен Оскар Нуссбаум.

- Он-то меня и уволит.

30 июля 1994 года, суббота.

К полудню приехали Рената и Андрей. Они потрясены диким выражением моих глаз, мёртвенной бледностью лица, моим общим состоянием. Я вынужден изображать героя: выхожу с ними во двор, где сквозняки и накрапывает холодный дождь, долго стою, выслушиваю, улыбаюсь, поддакиваю, стараюсь поменьше говорить, чтобы не потерять силы раньше времени. Через несколько минут голова моя раскалывается как перезревший арбуз, я переутомился и мечтаю только о тёплой постели, до которой ещё нужно будет как-то добраться.

- Где взяли деньги.. на билеты? - единственный вопрос, который я  задаю, чтобы не мучиться потом.

- Маргарита с Корнеем Ивановичем собирались поехать, купили билеты, потом у них что-то не получилось, - говорит Рената, призывая в свидетели Андрея.

Маргарита занята работой и домом, приехать и не собиралась, билеты купила Ренате, чтобы я не чувствовал себя брошенным и не думал о долгах. В этом вся Маргарита. У меня будет время отдать им этот долг.

Андрей рвался к отцу, желая прокатиться в поезде и посмотреть большой город. Своё желание он исполнил, заработав деньги на продаже в Боровом и Христианинбурге "Славгородского коммерсанта".

- Похвально, - киваю я ему.

Облазив полгорода, навестив меня к вечеру ещё раз, они  уходят на вокзал.
Эн терпеливо ждёт меня у лифта с инвалидной коляской. Я так устал, что не могу отказаться от дружеской помощи. Что-то в поведении Эн заставляет спросить:

- Зачем ты... звонила Ренате?

- Чтобы ты не страдал, - сердито говорит она, решив, что Рената проболталась.

- Кто дал тебе номер телефона?

- Зашла в кабинет к Агееву, нашла амбулаторную карту...

Эн стала мне другом. Позже я потеряю её из вида, как потерял других, не имея возможности для общения.

В палате, пересиливая головную боль, с помощью Эн набрасываю вопросы доктору Лазареву - генеральному директору онкоцентра.

- Хочешь, - смеется Эн, взбивая копну рыжих волн, - я буду твоей секретаршей? Всю жизнь!..

Я смотрю на неё с изумлением, хотя мог бы давно привыкнуть к атакам подобного рода. Она смеётся, но в глазах её я вижу мольбу, страдание, любовь.

- Было бы неплохо, - бурчу я, - но в моём положении...  это исключено.

- Почему?

- Ты знаешь, почему.

- Что же мне делать?

- Не думать об этом. Всё останется как было.

- Она тебе изменила, я знаю!

Эн перешла границу из отчаяния и слабости.

К Лазареву иду в понедельник. Поднявшись на второй этаж, запыхиваюсь, будто финиширую армейскую пробежку по сопкам Камчатки. Генеральный выслушивает цель моего визита, начинает говорить и тактично переносит "интервью" - это слово в его устах звучит иронично - на более поздний срок. Другими словами, я получил вежливый, но твёрдый отказ. Он не имеет морального права позволить мне напряжённую умственную деятельность на больничной койке, волнение, могущее довести меня если не до сумасшествия, то при сердечной недостаточности до инфаркта - как минимум.

Я ухожу, унося раздражение на собственную глупость.

Серое вещество головного мозга вопит от недостатка кислорода и пульсирует болью. Я угрюмо плетусь в палату, глотаю таблетку пенталгина, устраиваюсь в кровати в полулежачем положении и закрываю глаза, через которые уходит последняя энергия души и тела. Кое-что из топлива остаётся, кровь постепенно насыщает мозговые развалины и я начинаю размышлять.
В течение 40 лет население Алтайского края неоднократно подвергалось воздействию ядерных испытаний Семипалатинского полигона. Вопрос: насколько сильно мы пострадали и как восстановить здоровье?

Специальным постановлением номер 428 правительства Российской Федерации, подписанным 24 июня 1992 года, постановлением номер 1160 Совета Министров и правительства от 16 ноября 1993 года, Указом Президента население ряда районов края приравнено к особо пострадавшим, таким, как население Чернобыля, и социально защищено: к концу 1993 года краю на ликвидацию последствий ядерного заражения выделено 32 миллиарда рублей. Лавры победителя носит нынешний депутат Совета Федерации и научный руководитель Программы Яков Шойхет.

Очевидно часть выделенной суммы получил и Алтайский краевой онкологический центр. Здания центра будут отремонтированы, а лекарств никто не получит? В онкоцентре я не первый день и вижу заботы медперсонала и больных. Что будет дальше?

Яков Шойхет в разговоре со мной по телефону сказал, что изучение воздействия ядерных взрывов на население Славгорода и прилегающие районы, в том числе Немецкий, - планы нынешнего года. Накануне операции я имел неутешительную беседу с врачом центральной районной больницы Немецкого района Галиной Васильевой, которая сказала, что ни о каких планах Якова Шойхета им неизвестно. Заведующая славгородским городским отделом по социальной защите населения Валентина Гейнц подтвердила, что никакой помощи пострадавшим администрация города не оказывает. Владимир Чекунков, председатель комитета по ликвидации последствий ядерных испытаний при администрации края заявил мне, что научные исследования по Немецкому району захватят еще и 1995 год, поскольку "появилась более современная методология..." Исследовать население региона, поделился он позже, сложно из-за высокой миграции населения. Есть также множество препятствий в недостаточном финансировании проекта...

А мне, "немецкому шпиону и экстремисту" - по недавнему выражению полковника Ершова, представляется, что исследовательские работы группы Якова Шойхета сдвинуты на более поздний срок под давлением скрытых в московских анналах обстоятельств, мешающих общему решению проблем немецкого населения страны. Непонятно почему на ум приходит высказывание Бориса Ельцина о возможности предоставления немцам под автономию полутора миллионов гектаров бывшего ядерного полигона Капустин Яр в Казахстане, вызвавшее в своё время бурю негодования всех здравомыслящих людей. Мораторий на запрещение ядерных испытаний был подписан в 1989 году, тогда мало кто знал о последствиях ядерной гонки супердержав, в частности, о загрязнении той части Алтайского края, где компактно жили немцы. На этой почве, то есть на почве неведения, прошли горячие споры о политической и экономической целесообразности воссоздания Немецкого района. Во главу угла проблемы ставили вопросы сохранения советского немецкого народа, его языка, богатых традиций, в этой связи рассматривались аспекты организации, культуры, образования, но только не экологии. 1 июля 1991 года Борис Ельцин подписал Указ Президиума Верховного Совета РСФСР "Об образовании Немецкого национального района в Алтайском крае". Накануне здесь побывал доктор Хорст Ваффеншмидт - парламентский статс-секретарь Министерства внутренних дел ФРГ, отвечающий перед  правительством Германии по вопросам переселенцев. Начиналась активная совместная деятельность двух государств по социально-экономическому и культурному строительству Немецкого района.

Сам факт воссоздания района возражения не вызывает - историческая справедливость восторжествовала, в наше время это очень важный момент возрождения немецкого этноса в России. Но умалчивание экологического состояния района вызывает решительный протест! Я лично не уверен, что ядерные испытания последних тридцати лет, как утверждают некоторые партийные функционеры, не осыпали заражённой пылью землю, на которой я живу. Тридцать лет - время полного расщепления вредоносных атомов. Владимир Чекунков подтвердил имевшие место факты воздействия ядерных испытаний на население Немецкого района, даже назвал взрывы конкретных годов, оказавших наибольший вред, назвал годы за пределами тридцати, с оговоркой: "Теоретически факты имеют место, но научно не доказаны..." Короче, если от ребёнка дурно пахнет, это ещё не значит, что он обделался, скорее всего, не почистил зубы...

Что произойдёт, если в прессе появится хотя бы предположение о заражении Немецкого района, с момента воссоздания которого прошло три года?

Россия и Германия вынуждены будут привлечь экспертов третьего независимого партнера по атомным исследованиям, чтобы выяснить истинные, незавуалированные размеры бедствия, затем принять экстренные меры по ликвидации метастаз ядерного нарыва. Наконец-то и немцы, вечно подвергавшиеся дискриминации, будут приравнены к "чернобыльцам", то есть получат извинения государства и некую компенсацию, которой вряд ли хватит, чтобы всей семьей съездить к родственникам в соседнюю деревню.

Идея возрождения национального образования на заражённой территории будет отдавать дурным душком цинизма политиков, провозглашающих район "островком надежды" российских немцев на перспективную счастливую жизнь. От этой счастливой жизни немцы продолжают драпать кто куда!..

Это и камень преткновения в дискуссии расколотого на части немецкого движения о целесообразности воссоздания национальных малотерриториальных образований без опёки собственной автономной республики.

Проблема ощетинивается как вырванное ураганом дерево корнями. Встаёт вопрос и перед принимающими нас странами, перед Германией прежде всего, куда уехало наибольшее количество немецкого населения.  Переселенцы живут в развитой стране,  там они наверное стали здоровее, но компенсацию от России, испытывавшей на них своё ядерное оружие, так и не получили. Они отдали последнее, продираясь через алчные таможни, жиреющую приграничную и придорожную мафию, переселенцев заставляют отказаться от российского гражданства и заплатить за штамп на бумажке валютой... Они вам что, дойная корова?.. У вас, господа политики, совести нет - это известно, но у вас нет и разума!..

Ах, да, нужно вначале получить доказательство того, что мы пострадали от этих взрывов, что пострадавшими являются наши дети и внуки, которые почему-то сильно отстают в умственном развитии от нормальных сверстников. Так чего же вы ждёте, господа-товарищи, политические мужи Бонна и Москвы, откройте карты ядерных заражений, возьмите нашу кровь для научного исследования! Только скажите, и мы придём, как приходим на выборы, чтобы отдать голоса тем, кому хочется верить, но кто до сих пор не оправдал наше доверие.
Программа Якова Шойхета - прорыв на мировом уровне. Это действующий проект. Но тем обделённее, беззащитнее чувствуют себя мои земляки, которых поставили в очередь последними.

Пока ничего другого не остаётся, как ждать результатов исследований группы Якова Шойхета, жалующейся на недостаточное финансирование. Что, опять ждём помощи из Германии? Ну как же - немцы!.. Ждать, будоража общественное мнение по проблеме, чтобы она не покрылась пылью забвения, попав в разряд привычных проблем серых правительственных будней. Стоящие в очереди за ответом на жизненно важный вопрос явно пострадавшие люди не желают терять в ожидании административного ответа ни единой секунды! Тем более те, кого я вижу здесь, в онкологическом центре Алтайского края.

7.

- Штейнгауэр! - слышу от стола постовой медсестры нетерпеливый зов доктора Скоробогатова. - Вы заставляете даму ждать!

Вот-те раз, оказывается, меня зовут, а я не слышу! Ко мне пожаловала дама - это интересно!..

Поднимаюсь и с бьющимся от волнения сердцем выхожу встречать неизвестную гостью.
Татьяна Филистович великолепна, я это и раньше замечал, но сегодня, в белой блузке и свободно ниспадающей юбке приглушенного тона, на высоких каблуках, с сумочкой на ремешке она просто неотразима. Некоторые, думаю я, ловя взгляд доктора, завидуют, что ко мне приходят женщины с достоинством графинь. Пусть завидуют. Я пригласил её сюда для серьезного разговора. Если она ещё примет всерьез меня - счастливо улыбающегося дистрофика.

- Альберт Генрихович, добрый день... Простите, я была так занята... - милые любезности, от которых я почти отвык, слыша русский отборный мат выздоравливающих или умирающих мужиков.
 
Мы спускаемся во двор. Я предлагаю присесть на лавочку. Небо затягивает дождём, в её руках я не вижу зонта, поэтому настраиваюсь на краткую ясную беседу.
Больные кормят хлебными крошками голубей. Воробьи-проныры воруют напропалую. Высокое крыльцо онкоцентра как сцена любительского театра: устроившиеся в "партере" на лавочках люди осматривают каждого, кто появляется в дверях. В глубине затемнённого вестибюля проходит Эн. Она никогда не выпускает меня из вида.

Татьяна Филистович здесь, значит половина того, что я задумал, получится.

Я не в состоянии блеснуть риторикой, мне больно при каждом глубоком вдохе, но я надеюсь, что она поймет.

- Татьяна Петровна, я хочу использовать... последний шанс... жить и работать в России...

- Что вы намерены предпринять? - мягко спрашивает она, изучая моё лицо.

- Прежде - встать на ноги... потом ехать в Москву... мы должны убедить руководителя российского бюро VDA господина Дёке... помочь собкору и читателям... открыть коррпункт в Славгороде, Гальбштадте или Христианинбурге... оснастить его...

- VDA оказывает помощь ради самопомощи, - напоминает она, снимая с юбки лёгкое голубиное пёрышко и пробуя его воздушную мягкость простым дуновением.

- Я знаю, - говорю я, гадая, за кого она меня принимает: за плывущего на соломинке по течению муравья или... - Это будет информационный, консультативный, культурный очаг читателей... Самоокупаемость заложена в основу проекта... Нужна первоначальная помощь... Редакция бедна... Читатели разочарованы изменением... направления газеты... недостатком информации из регионов... Я не могу получить информацию без  затрат... Нужен действующий корпункт... Или всё пропало... Замкнутый круг может разорвать... наша инициатива и ваша помощь... В Сибири много крупных предпринимателей, нуждающихся в международной рекламе... Мы получим деньги, если... если будем солидно выглядеть... Деятельность "Neuer Weg" сворачивается...  как шагреневая кожа... Скоро всё замкнётся Садовым кольцом... Кроме экономических выгод... редакции надо думать... об интересах народа... Иначе это будет не народная газета.

Кто может возразить против железной логики?

- Когда вы сможете ехать в Москву? - её вопрос полон сомнения.

- В конце августа - начале сентября.

- Я попробую включить вас в группу преподавателей школ на участие в семинаре в образовательно-информационном центре при VDA в Промышленной Академии подмосковного города Люберцы. Все расходы, включая дорогу, питание и проживание в отеле оплачивает наша организация. Вы должны найти средства доехать до Люберец, деньги вам вернут. Там вы хорошо отдохнёте, придёте в себя, окрепнете, расширите свой кругозор, немецкий подучите, побываете в своей редакции, заодно встретитесь с господином Дёке, которого я поставлю в известность. Договорились?

- Конечно. Центром руководит... кандидат исторических наук Владимир Ауман. Я был одним из первых, кто  переступил порог... этого заведения.

- В самом деле, первый семинар... да, собирали журналистов немецких газет...

- Нас было всего человек пять-шесть... Мы учились у Ульриха Стевена и Ирены Данцер-Ванотти - журналистов из Германии... Я не смог ответить на письмо Ирены... поддержать контакт...

- Вас поймут, не переживайте.

- Надеюсь...

К третьему августа я поднимаю гемоглобин в крови до девяносто четырёх тысяч каких-то условных единиц и собираюсь домой. Я выполнил все предписания доктора Агеева и быстро поправляюсь. Опухоль была обнаружена вовремя и оказалась незлокачественной. Однако предчувствие смерти меня не обмануло: если бы не заботы медперсонала, не доноры, не счастливый случай, не собственное желание выжить, в лучшем случае благополучно я сыграл бы только в ящик.

- Курите? - протягивает мне сигарету помощник Татьяны Филистович, купивший мне билет на поезд и доставивший продукты на дорогу от шефини: ароматный кусок колбасы, пару малосольных огурчиков, хлеб, сок, минеральную воду.

- Нет, спасибо, я не курю, - думая о добросердечных людях, я склоняю перед ними голову и прошу принять мои записки букетом распускающихся роз, на нежных лепестках которых светлыми капельками росы дрожат мои слёзы...

Прощание с друзьями по несчастью, которых я никогда больше не увижу.

Никогда больше...

Я возвращаюсь туда, где буду с надеждой и уверенностью смотреть в будущее, зная наверняка: плохое или хорошее, оно у меня есть.

- Завтра я буду дома, - говорю я прячущей заплаканные глаза Эн. - Скоро и ты...

- Две недели осталось...

- Ну, прощайте!..

- Не поминай лихом! - последним  легонько обнимает меня Николай Соколов, за которым должна подъехать машина.

Закинув на плечо сумку, я отправляюсь на вокзал за четыре часа до отправления поезда. Метров за пятьдесят до трамвайной остановки я - самонадеянный олух царя небесного жалею, что отказался от машины Татьяны Филистович. Задыхаясь от нехватки воздуха в стесненной болью груди, сбавляю неторопливый ход до праздно шатающегося, в подошедший трамвай еле поднимаю налитые свинцовой тяжестью ноги. Меня принимают за алкоголика, обходят стороной, уступают место, и только здоровенный парнище вызывающе саданул меня плечом, да так, что я, вскрикнув от резкой жаркой боли, подумал, а не вернуться ли на пару дней обратно?

Плацкарта пассажирского поезда не больничная кровать: жёстко - ерунда, духота - полбеды, вагон мотает - это беда! Часа через три во мне всё горит, ноет, колет, ломает... И снова я глотаю пенталгин, садящий сердце как пуля скат автомобиля.

Меня принимают почему-то за "афганца..." Пытаюсь оспорить, но мне почему-то не верят.
Забываюсь в вязкой дрёме кошмарных сновидений, где меня  вскоре достаёт подозрительная вагонная возня.

Переодетые в гражданское милиционеры возвращаются из Барнаульской школы милиции в К. В пути заподозрили группу студентов в употреблении наркотиков. Проводник уверен, что "менты" распили несколько бутылок водки и, попросту говоря, куражатся. Появляется наряд линейной милиции с омоновцами. Они вооружены дубинками, баллончиками с газом, пистолетами, "трясут" молодого человека "кавказской национальности". Говорят, где-то на промежуточной станции высадили "девку с травкой". У "кавказца" наркотиков нет, выглядит он обыкновенно, хотя очень напуган.

А через час, когда все утихомирились, с верхней полки на нижнюю, где лежу я, капает кровь притихшего там студента. Перепуганный за жизнь пацана, наглотавшегося опиумного дурмана, я зову проводника.

- А я-то думаю, кто высадил окно в туалете! - глухо ворчит мужчина в униформе, отдалённо похожей на железнодорожную. - Весь проход кровью забрызгал, подлец! Что мне теперь с ним делать? Куда его?..

- Вначале нужно остановить кровотечение, потом... у вас нет инструкции?..

- Разберёмся!..

Он поднял вяло качающегося студента, перевязал руку, уложил на мою постель, меня перевёл в другое купе. "Менты" поотворачивались, сделали вид, будто спят непробудно. К утру тихой толпой свалили в К... Я вышел вслед подышать свежестью рассвета, унять колотящееся сердце.

- Это они уделали парня! - шёпотом сказал проводник, провожая свежеиспечённых милиционеров.

- Страна ночных кошмаров! - кривлюсь в усмешке я.

С восходом солнца мир преобразился, проявились и мои мечты.

На привокзальной площади в Христианинбурге я увидел Ренату. Как всегда строго, изысканно одета, с дамской сумочкой через плечо, в руках - букет красивых цветов. Она дороже мне всех женщин на свете.

- К такой женщине любой вернётся, - одобрил мой давний выбор проводник.

- Алёнка приехала, - целуя меня, сообщает приятнейшую новость Рената.

Замечаю выглянувшую из-за угла смеющуюся физиономию Алёнки.

- Всё будет в порядке! - облегченно вздыхаю я, чувствуя под ногами незыблемую почву.

8.

18 ноября 1994 года, пятница.

Двадцать пять семинаристов образовательно-информационного центра VDA в подмосковном городе Люберцы встречают в учебной аудитории руководителя Центра, кандидата исторических наук Владимира Аумана и руководителя бюро VDA в Москве Вольфганга Дёке.

В советское время товарищ Ауман заведовал сектором отдела межнациональных отношений при ЦК КПСС. Через его руки прошли почти все партийно-правительственные документы, регламентировавшие жизнь советских немцев. По его словам, он ухитрился сохранить подлинники и копии львиной доли указов, решений, постановлений, записок, представляющих громадный интерес для каждого из нас. При содействии Международного института гуманитарных программ и в соавторстве с доктором исторических наук Валентиной Георгиевной Чеботаревой, которую я также имею честь знать лично, он подготовил и в прошлом, 1993 году издал "Историю российских немцев в документах (1763-1992 г.г.)". Каждый семинарист получает книгу из рук автора. Она оплачена как утренний завтрак, как романы Конзалика, которые мы набрали в развалах книжной лавки VDA. Я получаю книгу с благосклонным автографом господина Аумана.  Такое чувство, будто бывший партийный функционер продолжал регламентировать нашу жизнь.

Вольфганг Дёке безусловно не менее колоритная фигура, но я ничего о нём не знаю. Я перечитываю  резолюцию Второго (внеочередного) съезда немцев бывшего СССР от 22 марта 1992 года:

"Общество содействия немцам за рубежом (VDA)  упорно действовала в обход представительных структур нашего народа, не считаясь с его мнением. В последнее время в деятельности VDA наметились новые, чрезвычайно опасные тенденции. Наблюдается прямое вмешательство со стороны VDA в политические процессы, связанные с решением проблем российских немцев. Наглядным примером подобной деятельности являются соглашения между VDA и администрациями Волгоградской и Саратовской областей по вопросам выполнения Указа Президента Российской Федерации от 21 февраля 1992 года. В этих документах, подписанных накануне обсуждения Указа на данном съезде, уже определены меры по его выполнению. В частности, речь идёт об идее переселения немцев на пресловутый полигон Капустин Яр, единодушно отвергаемый нашим народом..."

Деятельность Татьяны Филистович под резолюцию съезда не попадала, иначе я бы ей тогда, в онкоцентре,  не позвонил.

Ничего поделать с моим критическим взглядом на людей я не могу. Какого чёрта вообще сюда приехал?!. Ах, да, использовать последний шанс...

Во вступительном слове господин Дёке рассказывает о деятельности VDA в России, Казахстане, других  странах СНГ. Объём германской помощи впечатляет слушателей, читающих газеты для российских немцев от случая к случаю, но не впечатляет меня. И дело вовсе не в том, что я особенный какой-то человек, согревающий за пазухой идею фикс. Мне просто всё давно известно. И я один своим мрачным видом порчу торжественность ритуала - предчувствую безрезультативную беседу с господином Дёке.

Мое сознание опять раздваивается.

"Меня бесят два лебезящих перед важными персонами семинариста, - цедит сквозь зубы агрессивно настроенный радикал-экстремист. - Они, видите ли, завязывают деловые отношения! Но зачем пресмыкаться? Зачем ставить себя и других в глупейшее положение? Разве мы, российские немцы, виноваты, что гитлеровская военщина развязала войну, за которую нам приходится платить до сих пор?.."

"Стоп!.. Не вздумай сорваться!.. - говорит дипломат. - Я не хочу, чтобы кто-то сказал, будто у меня от злобы и зависти "крыша поехала"! Я страдал не более других и не хочу, чтобы немцы ФРГ встали перед нами на колени, вымаливая прощение. Что было, то было. Теперь мы должны говорить на равных как дети одного народа, хотя и с разным историческим прошлым... "

"На равных? Мальчик, ты хватил лишка! На равных не получается! Есть "мы" и есть "они", мы просим у них кусочки, они нам подают или вежливо посылают!.. И ты приехал сюда на их деньги, чтобы просить ещё, просить на выживание!.. Бог ты мой, а не пора ли требовать? Не пора ли объявить голодовку?.."

"Голодовка - аргумент нынче слабый: тысячи шахтёров, добиваясь справедливости, голодают, а толку нет."

"Что же делать? Жить на подачки, доказывать обозлённым соотечественникам, что не получаю из Германии по пять тысяч немецких марок ежемесячно и столько же сверху - от российской госбезопасности? Попробуй, докажи, что это неправда!.. Вчера, если не забыл, Иван Белл - председатель Сургутского общества "Видергебурт" несколько раз порывался вызвать "Скорую помощь" - запрыгало сердечко перед сегодняшней встречей!.. Всё не объяснишь. Да и кому это нужно? Доктор Дёке тоже не священник..."

"Не расстраивайся - это прежде всего. Ты живёшь в очень интересное время, твоя задача - фиксировать его, ты ведь журналист..."

"Да, я журналист, но журналист особого склада. Каждая моя строка вызывает боль, я не хочу терзать ею бедных трудармейцев, выброшенных из школы на улицу пацанов, безработных отцов!.. "

"Ты не прав, потому что каждое твое слово - это их слово, каждый из них хотел бы высказать свою боль, облегчить душу исповедью. Делай всё, что нужно им, а им это очень нужно, поверь!"

Семинаристы дружески приветствуют преподавателей "Landeskurse" профессора Фрэда Мантай и доцента Христину Мантай. Супружеская чета блистательных педагогов из красивого тюрингского города Йены волнуется как перед инспекторской проверкой. Но руководители пришли сюда с праздничной миссией - вручить каждому слушателю Центра памятное свидетельство об участии в семинаре.

"Aller Anfang ist schwer", - говорю я, когда наступает моя очередь.

Под занавес прошу у господина доктора Дёке аудиенции. Он ждал этого момента и без замедления приглашает на конфиденциальную беседу. Два семинариста провожают меня завистливыми взглядами. Я усмехаюсь: они добьются большего, чем я - лом несгибаемый.

Мы усаживаемся в гостиничном номере. Доктор Дёке нервничает, курит вторую сигарету подряд. Мне нет необходимости объяснять цель моего прошения - пресс-атташе VDA Александр Крайцер имел предварительную беседу со мной и сделал копию нескольких страниц моих сумбурных записок, моё заявление на оснащение коррпункта было также доставлено в VDA.
Я слушаю объяснение доктора Дёке и ловлю себя на том, что руки мои скрещены на груди в замок, нога закинута на ногу и качается - на невербальном языке психологов это значит, что я решительно не воспринимаю собеседника, обороняюсь от его нападок, он мне неприятен. Барьер одолим усилием воли и дипломатией. Я "раскрываюсь" и действительно начинаю понимать: руководитель бюро ничего не обещает, мои бумаги с сопроводительным письмом переданы в Санкт-Августин, в центральное бюро VDA госпоже графине цу Доне, а оттуда... Но поскольку бюджет Германии на будущий год ещё не принят, то...

Итак, он будет хлопотать за меня. На проблему смотрит пессимистически: Федеральное правительство всё меньше средств отпускает VDA на деятельность в России. Во-вторых, Оскар Нуссбаум, главный редактор "Neuer Weg" одновременно со мной подал почти равнозначное заявление, и если помощь будет оказана, то, естественно, прямиком редакции, которая решит проблему собкора по своему усмотрению.

"Neuer Weg" уволила "по личному желанию" всех собкоров, кроме меня. Моя персона охраняется листком нетрудоспособности, продляемым врачами Борового, по месту моего жительства. Как наиболее жизнестойкий и упрямый, я получу приказ об увольнении "по сокращению штата", когда "бронь" закончится и я официально приступлю к работе, которую никогда не прекращал. Тем не менее мне скажут прямо: господин Штейнгауэр, в ваших услугах мы не нуждаемся...

Администрации Борового и Христианинбурга в кризисный момент моего состояния приняли поистине гуманное и своевременное решение - отправить на моё имя в Москву шестьсот тысяч рублей безвозмездной помощи. Интереснейший факт и загадка для меня, получившего соответствующее уведомление администраций и недоуменный вопрос Карла Шульца: "Какие деньги?.."

Но я забыл о господине Дёке! Я смотрю ему в глаза и думаю о своём - как нехорошо!..
Мы расстаемся хорошо поняв друг друга. Разумеется, я не буду добиваться публикации записок сумасшедшего. Мне было бы стыдно за них. Доктор Дёке надеется решить проблему временем, которое, как я думаю,  эти проблемы стирает не всегда.

Мы, семинаристы, быстро сдружились. Не было вечера, чтобы не собрались у кого-нибудь в номере на запрещённые товарищем Ауманом посиделки, не выпили лёгкого вина, пива или водочки, не спели под аккордеон, не пошутили, не потанцевали, не познакомились поближе. Мы держимся в рамках российской немецкой интеллигенции и не изображаем из себя знаменитостей Садового кольца, поэтому всё у нас прекрасно.

Сегодня гостей принимаем мы - я и Георгий Шехман - председатель Комаровского городского общества немцев. Глядя на него,  разорился и я - взял в ларьке у торговца заморским товаром итальянского вина, коробку шоколадных конфет.

- Как ты думаешь, так будет лучше? - я ставлю настольные лампы с прикроватных тумбочек на подоконник за красные шторы, включаю их, погасив верхний свет - комнату заполняет уютный романтический полумрак.

Георгий застывает, глаза его взблескивают, лицо расплывается в улыбке, выдавая холостого мужчину в возрасте до 30 лет:

- Кабачок "Тринадцать стульев"!

- Уж коли выпал случай, мы перещеголяем всех. Сегодня выпускной вечер, я уеду раньше... Ну, а что сказал Яков Маурэр?

- Он ждёт тебя.

- Прямо сейчас?

- Да, прямо сейчас. Иди, я сам приготовлю...

- О` кей!

Я спускаюсь этажом ниже, где арендуют номера члены МГСН. Яков Маурэр живет здесь постоянно вместе с женой и детьми. Их судьбе не позавидуешь. Члены МГСН живут и работают наездами по две недели, сменяя друг друга. Я не был знаком с Яковом. Эту страницу моей биографии написал Иван Белл, пригласив меня на встречу с руководителями МГСН в один из наших свободных вечеров. Яков Маурэр выглядел усталым, в его рассказе о взаимоотношениях МГСН с кабинетом Бориса Ельцина слышалось разочарование. Этот человек показался мне умным, душевным и не таким твёрдым, как Генрих Гроут - бывший председатель МГСН. Лидер крупнейшего немецкого движения устал биться головой в красные стены Кремля, уехал на родину в Бердянск. По словам Якова Маурэра, сильно переживавшего отказ лидера от борьбы, первоначальной причиной отъезда послужила болезнь жены Гроута, который взял полугодовой академический отпуск, а теперь складывал свои полномочия из протеста против неудовлетворительной  политики российского и германского правительств. В начале этого года я был ошеломлён опубликованной в "Neues Leben" речью Гроута на декабрьском заседании МГСН. Сильнейшего выступления по нашей проблеме я никогда и нигде не встречал. И больше всего меня поразил тот факт, что перед офицерами КГБ склонял голову не только я. С одной стороны я получил как бы моральную поддержку, с другой - понял, что с уходом Гроута автономистское движение умрёт. Госбезопасность, видится мне, торпедировала флагманский корабль движения, на других кораблях возникла паника.

Я с Генрихом Гроутом близко не знаком, если не считать съездовских встреч и наблюдений, которыми я недоволен, поскольку личность этого человека, несмотря на обилие информационных материалов представляется  мне до конца не узнанной. Быть может, когда-нибудь российские историки, журналисты и писатели объединят усилия, создадут творческую группу и напишут биографии всех наших выдающихся политиков, учёных, деятелей искусства и литературы, а пока...

...Было, уговорил меня как-то делегат съезда, тренер по туризму  Фёдор Тиссен из Горного Алтая спросить Генриха Гроута и Гуго Вормсбехера - двух непримиримых лидеров, какое качество характера христиане считают грехом, а атеисты - достоинством человека? Вопрос этот возник как-то сам по себе cреди делегатов съезда еще в автобусе на пути из аэропорта в Москву. Генрих Гроут, по оценке некоторых, был слишком твёрд, прямолинеен, нетерпелив и горд своим положением, а Гуго Вормсбехер, в противоположность ему, был более дипломатичен, терпелив и скромен. Уже тогда, в октябре 1991 года  любой из нас  знал о расколе движения, о том, что мы, немцы, имеем разные взгляды на нашу общую проблему - проблему восстановления государственности, а также о том, что пропагандисты той и другой партии работают до ломоты языков, доказывая правоту своей стороны.

Наблюдать это и, что самое интересное  - участвовать в дискуссиях было для меня сверхлюбопытно. Сидя в далёкой провинции, я мало знал о сражениях "великих". А в тот раз меня и в самом деле взяло любопытство, а что же ответят наши лидеры, к которым у меня, всеми силами сохранявшего независимость, было равнозначное отношение; с такой же лёгкостью, сказать честно, я подошел бы и к Хорсту Ваффеншмидту, и к Гельмуту Колю, но дело в том, что меня интересовало сравнение ответов только первых двоих: Гуго Вормсбехера и Генриха Гроута.

То ли на второй, то ли на третий день работы "Съезда последней надежды", когда участь наша была ясна, девятнадцатого или двадцатого октября, в большом перерыве я поднялся на сцену кинотеатра "Россия" и подошел к Генриху Гроуту.  Отметил про себя его подтянутую, крепкую фигуру, коротко стриженные и зачесанные назад тёмные волосы, чёрную аккуратную бородку и усы, чудовищно напряжённый, суровый взгляд таких же тёмных глаз. С достоинством умирающего от робости провинциала я представился и... спросил. Мой уважаемый респондент вспыхнул порохом, нервно дёрнулся и, не услышав ни одной, пусть самой короткой, но точной формулировки, я понял, что вопрос имел для него неприятный подтекст. Очевидно, решил я в тот же час, Генрих Гроут и в самом деле слишком горд и своенравен, горд и своенравен настолько, что с ним не могут говорить не только журналисты из Сибири, но и московские политики. Однако моя поспешная оценка и, тем более, скоропалительное заявление в печати о гордости и своенравии господина Гроута в момент отказа Бориса Ельцина, напуганного русскими поволжскими националистами, сделать ожидаемое политическое заявление о восстановлении государственности немцев на Волге, - это с моей стороны было бы ошибочным - его нервы в те дни были натянуты как звонкие струны. 

Гуго Вормсбехер, этот высокий и, не в обиду ему, складной как перочиный ножик человек действительно был полной противоположностью Генриху Гроуту. И в те дни он не отталкивал от себя ни журналистов, ни делегатов, ни гостей съезда. Я настолько был унижен поведением Гроута и своей глупостью, что тёплый, дружелюбный жест Гуго Густавовича, пригласившего отойти в сторонку, дабы никто не помешал беседе, - этот жест остался в моей памяти навсегда, как и его вдумчивая, неторопливая, с душевной болью речь.
"На мой взгляд, - заговорил он, повторив мой вопрос, - в человеке, особенно если он занимается политикой, нежелательна нетерпимость к мнению другого человека..."

Ну конечно, журналист и писатель Гуго Вормсбехер не мог успокоиться, не находя подхода к крутому нравом Гроуту!.. А что ещё мог подумать я тогда?..

" Нетерпимость - тот дух, - продолжал писатель, - который в нас воспитывали семьдесят лет. Нетерпимость противоречит религиозным догмам. В этом религия положительна потому, что воспитывает в нас любовь и уважение друг к другу. Без этого мы не можем нормально сосуществовать. Нетерпимость друг к другу - источник раздора государств, партий, общественных объединений, в семье и так далее. Нетерпимость тревожит меня и в движении советских немцев. Если мы научимся слышать и уважать друг друга, то вместе мы многое сможем решить. Если же нет, то у нас будут сплошные споры и всё это дойдёт до раздоров как на коммунальной кухне."

"Гуго Густавович, - ответ на вопрос Тиссена был исчерпывающим и я решил узнать то, что интересовало  меня лично и моих коллег, - я вернусь домой и в редакциях региональных газет меня обязательно спросят, а правда ли, что в редакции "Neues Leben" был совершён , как я слышал уже здесь, в Москве, переворот, Гуго Вормсбехер сел в кресло главного редактора газеты и первым вашим распоряжением был запрет на допуск в редакцию ряда лиц, в том числе: Валерия Вейнгардта, Генриха Гроута, Александра Кичихина, Генриха Мартенса и других?.."

"Учредителем газеты, как вы сами знаете, является Ульяновская промышленная ассоциация "Союз", возглавляемая Николаем Николаевичем Биккером, который  в любом случае хотел снять главного редактора Эдуарда Шмидта, так как Эдуард Фёдорович, на взгляд учредителя, на эту должность не подходил, - и не только на его взгляд - к учредителю с этим вопросом обращались читатели, общественные структуры, - из-за чрезвычайнейшей тенденциозности газеты и её необъективности, из-за того, что она вносила раскол в движение советских немцев, дезинформировала читателей и фактически возбуждала состояние, в котором они теряли веру в тех людей, которые борются за восстановление их прав.

Тревога Биккера - учредителя и, фактически, владельца "Neues Leben" мне была понятна - я на себе испытал позицию газеты. Я не раз отказывался от предложений учредителя возглавить редакцию. Когда же до съезда остался месяц, на карту была поставлена сама результативность съезда и то, будет ли решён вопрос советских немцев, потому что если съезд останется в том же духе, что был первый этап Чрезвычайного съезда, то можно ставить крест на нашей проблеме. Я согласился с Николаем Николаевичем  - главного редактора надо менять. Но я не согласился подписать контракт. Моя задача состояла в том, чтобы помочь Биккеру снять с должности главного редактора. Сейчас я понимаю, что без меня ему трудно было бы это сделать. Но, когда это было осуществлено, мы провели совещание в коллективе редакции. Коллектив "Neues Leben" в предсъездовской ситуации не хотел менять лидера одного радикального направления на лидера другого направления.
Моя программа была, во-первых, чтобы газета была объективной; во-вторых, - самостоятельной. Чтобы она была свободной от любой общественной структуры, имела свою позицию, и только так могла заработать авторитет своего читателя. Я полагаю, газете до сих пор не удалось это сделать.

Что касается моего распоряжения пускать или не пускать Генриха Гроута и других лиц в редакцию, то ситуация была такая: приказу учредителя об отстранении от работы главный редактор Эдуард Шмидт не подчинился. Нами было предположено, что на следующее утро будет предпринята такая же акция с их стороны, какая была во время Первой конференции Союза немцев СССР: часть руководителей Общества "Возрождение", призвав на помощь экстремистски настроенных сторонников, пришла незванной и попыталась сорвать конференцию. Мы оградили нашу конференцию от присутствия людей, не являвшихся делегатами. После этого прошла спокойная, деловая, конструктивная конференция. Я был удивлён: в первый раз за несколько лет у советских немцев прошло собрание, которое показало, что у нас есть уровень, достоинство, уважение друг к другу,  интеллектуальный потенциал. Я участвую в движении немцев с шестьдесят четвёртого года и могу сравнивать.

Чтобы предупредить повторение пройденного, обеспечить поворот газеты, я дал распоряжение на пропускную систему, чтобы людей, не являвшихся штатными сотрудниками газеты, которые могли прийти в сложный период реорганизации газеты в редакцию и попытаться вот так же помешать, чтобы этих людей в редакцию не впускали. Предположения оправдались: пришёл подполковник КГБ Александр Кичихин, Генрих Гроут и с ними ещё ряд лиц. В конце концов они прошли в редакцию, забаррикадировались в кабинете главного редактора вместе с Эдуардом Фёдоровичем...

Одним словом, надо было помочь газете освободиться от редактора, который довел её до такого состояния. Это сделано. Я контракта не подписывал и не являюсь главным редактором газеты "Neues Leben"..."

Перерыв закончился. Делегаты потянулись в зал. Там звучало много острых, пронзительных, взволнованных и возмущенных выступлений, взвинченные всеобщим психозом ораторы уже перешли на взаимные обвинения, расколотое немецкое течение, преданное Президентом, сталкивалось и шкворчало в стихийной борьбе как лёд на раскалённых докрасна камнях, сохранявший чудовищную выдержку Хорст Ваффеншмидт несколько раз подходил к микрофону, концентрировал всеобщее внимание на своей речи, успокаивал делегатов, призывал к конструктивной работе,  пропустить всё это нельзя было ни мне, Альберту Штейнгауэру, бултыхавшемуся в бурном половодье национально-освободительного немецкого движения, с лютой головной болью пытавшемуся понять, что же вокруг происходит,  ни ему, Гуго Вормсбехеру, человеку, как и Генрих Гроут, малопонятному, с загадочной судьбой.

"Благодарю вас, Гуго Густавович, за беседу, надеюсь, ваши ответы помогут мне и моим читателям разобраться в происходящем..."

"Мы должны помочь нашему народу понять, кто чего хочет и чего успел добиться..." - сказал он, пожав мою руку.

В моей голове никак не уживались некоторые факты. Ну хорошо, думал я, предположим, Эдуард Шмидт, ушедший с "Neues Leben" из-под опеки КПСС,  слишком высоко поднял флаг свободы и был сражён на баррикаде.  Но как это могло произойти?.. А очень просто: Союзу немцев, то есть Гуго Вормсбехеру и его сподвижникам, имевшим опеку Кремля, надо было взять верх на съезде, а чтобы подготовить почву для переворота, нужен был рупор - центральная немецкая газета. Опасения коллектива редакции по поводу "самостоятельности решений" Николая Биккера, также давшего подписку о сотрудничестве офицерам КГБ, получили вескую подпитку, когда в кресло главного редактора уселся "независимый судья". Эдуард Шмидт обратился за помощью к тем, кто ненавидел "раскольника". Перешедший, по утверждению возрожденцев, на сторону советских немцев подполковник КГБ Александр Кичихин, по всей вероятности, беспрепятственно провел Генриха Гроута и других "экстремистов" в редакцию, где они заняли оборону...

А через несколько минут Фёдор Тиссен подвёл меня к Константину Исакову, журналисту "Нового времени", расследовавшему это дело. Он рассказал нам всё, не упустив ни малейшей подробности. А потом в пресс-центре съезда я отыскал и его статью "Немцам отступать некуда". Иногда я перечитываю её и с большой признательностью к автору цитирую: "В понедельник 23 сентября нанятая Биккером группа боевиков, назвавшаяся "российской гвардией", начала штурм забаррикадированного кабинета Шмидта. В тот день главному редактору и немногим его единомышленникам удалось отстоять кабинет и своё право выпускать газету. Но когда номер был подписан в печать, директору издательства позвонили из Белого дома..."

Но я обещал Якову Маурэру зайти к нему перед отъездом из Люберец. Вечером меня тут уже не будет - билет на поезд лежит в кармане со вчерашнего утра. Семинаристы соберутся на выпускной вечер, а я поплетусь на вокзал.

Я иду к нему и вспоминаю обстоятельства, при которых мы договорились о встрече.
Произошло это после разговора с Герхардом Вольтером - автором известной повести "Зона полного покоя", председателем Международного благотворительного фонда "Бильдунг", членом МГСН, пожилым, но на вид крепким седовласым стариком, работавшим в Форштанде МГСН в связке с Яковом Маурэром вместо оставившего позиции Генриха Гроута. Встретив меня однажды в коридоре Промышленной Академии, он попросил консультацию по макетированию газеты - готовил к выпуску информационный бюллетень Совета "Видергебурт". Я согласился показать классическое оформление, так как каждое издательство, каждая редакция вырабатывают свой стиль, по которому тиражируемая печатная продукция легко узнаваема: "Neuer Weg" не спутаешь с "Аргументами и фактами".

"Но я не мастер этого дела", - поспешил уведомить писателя я.

"О, если бы я был мастером, разве просил бы помочь?.." - засмеялся  Вольтер.

"В таком случае вместе мы обязательно разберёмся", - заверил я, устраиваясь за столом в рабочей комнате МГСН.

Яков Маурэр в это время "мучил" в смежной комнате компьютер, работая над составлением какого-то документа. Он позвал Герхарда что-то уточнить, и я остался на минуту один.
Я не верил, что известный публицист, журналист и писатель, в недавнем прошлом доцент философии института искусств Бишкека не имел понятия по макетированию обыкновенного информационного бюллетеня. Скорее всего, решил я, МГСН сплачивает соратников и видит во мне потенциального союзника. Ну что же, я решительно против утопической идеи культурной автономии немцев без территории - свежайшим продуктом мысли сторонников Гуго Вормсбехера.

Вернувшись, Герхард Вольтер заговорил о массовой газете "Степные зори" созданного под Христианинбургом Надеждинского района - второго немецкого района Алтайского края.

"Читали последний номер?" - уж очень интригующе поинтересовался он, не касаясь вопросов макетирования.

"Нет, не имел возможности - районных газет я здесь не видел. А что - заслуживает внимания?.." - а сам настораживаюсь - "Степные зори" "откалывали" прокоммунистические номера.

Он пошёл в смежную комнату и принёс газету.

"Взгляните, не пожалеете."

В силу профессиональной привычки я ревниво отношусь к людям, которые узнают горячие новости раньше меня. Но делать нечего, беру газету, отмечаю дату выпуска и порядковый номер: 5 ноября 1994 года, номер 133. На первой странице сверху слева администрация района сердечно поздравляла население с 77-й годовщиной Великой Октябрьской социалистической революции. Ниже в две колонки располагалась редакционная статья с угрожающе-радостным  заголовком "Социализм грядет!" Вообще-то я ничего не имею против социальной защиты населения, но "измы" порядком набили оскомину. После развала Советского Союза, после неудачной попытки государственного переворота под знамёнами ГКЧП любое обещание победы социализма было равносильно хрущёвскому обещанию коммунизма.
"Нет, вы послушайте!.." - восклицаю я через пару минут, потрясённый идеологической атакой автора, бывшего секретаря партийного комитета коммунистической организации Христианинбургского завода точных измерительных приборов, члена бюро горкома КПРФ: "Напрасно утверждают наши доморощенные демотеоретики, будто притягательность идей Маркса, Энгельса, Ленина исчезает. Социализм не был массовым гипнозом. Он - осознанный выбор человечества..."

"Автор статьи утверждает, что социализм был осознанным выбором человечества..." - прошедший "социалистический" ад писатель качает головой, подтверждая свою речь полынной горечью: "Но если посмотреть на эволюцию человеческого общества, то нельзя не заметить, что протекает она несколько иначе, противясь или подчиняясь чьей-либо диктатуре. Если рассмотреть российский социализм, он и подавно не был осознанным, добровольным выбором. Он был распространён насильственным путём, недаром его называют следствием социалистических завоеваний. И уж тем более он не был социализмом в значении этого слова. То, что было построено в СССР, я бы назвал тоталитарным лагерным режимом однопартийной системы, управляемым элитарной группой - членами Политбюро ЦК КПСС. О потере старого времени тоскуют "Степные зори", - сакркастически иронизирует Герхард Вольтер. - "Интересно было бы знать, кто у вас там всем этим заправляет? Кто на деньги Германии возрождает марксистско-ленинский социализм?.."

Выживший в сталинских жерновах политических репрессий Вольтер накануне войны только-только закончил высшую школу в Красноармейске Сталинской области и не знал, что до августа сорок шестого года будет постигать науку выживания в трудовых лагерях, а в девяносто первом в московском издательстве "Инсан" выйдет в свет его "Зона полного покоя" - воспоминания одного из периодов "осознанного выбора человечества".
"Хотите знать подробно?" - спрашиваю я, бросая взгляд на часы.

"Если у вас есть время", - с улыбкой говорит активный участник национального движения российских немцев.

У меня с ним одна общая цель, мы сами выбрали эту дорогу, никто нас не принуждал и попутчиков мы выбираем себе тоже сами, поэтому я задумываюсь, решая, с чего начать спонтанный анализ деятельности коллег районной и, как считали многие, немецкой газеты. И тут, как и в "добровольных" беседах с офицерами КГБ мне не хочется примерить на себя статус информатора-стукача, ведь я имею честь разговаривать с именитым человеком, и разговор с ним - это обмен мнениями.

"Я хорошо знаю всех творческих работников "Степных зорь", - собравшись с мыслями, говорю я. - Главного редактора Шайдара Николаева партийные боссы вытащили из Ново-Богатского района Алтайского края - самой что ни на есть провинциальной глуши, где он создавал новую газету..."

"Партийные боссы?.."

"Разумеется, кто же еще? Я никогда не забывал, что глава администрации Надеждинского района Иоганн Бруно раньше, до воссоздания района, был первым секретарём Христианинбургского райкома партии. И в Ново-Богатский район Шайдар Николаев пришёл не с улицы. Говорят, товарищу Бруно его рекомендовал Виктор Краузе - завотделом культуры христианинбургской немецкой газеты "Deutsche Ring", но это не так. После "Правды Христианинбурга", откуда  после публикации статьи "Единоборство" мне пришлось уйти, некоторое, скажем так, промежуточное время я работал редактором многотиражной газеты "Гонг" завода точных измерительных приборов. Сделав "Гонг" независимым от партийного контроля, я столкнулся с местью секретаря парткома и долго на заводе не продержался - созвонился с главным редактором "Neuer Weg" и летом девяносто первого года  стал собкором центральной немецкой газеты. На завод, оставив Ново-Богатск, приехал Шайдар Николаев, который узнал о вакансии редактора газеты "Гонг". Он жил в Боровом, считавшимся чистеньким хорошеньким местечком, имел квартиру и дачу, торчать, извините, в Ново-Богатске ему надоело. Однако и это ещё не всё. Тем летом Борис Ельцин подписал Указ о воссоздании Немецкого района в Алтайском крае. Идея возрождения немецких районов как сдерживающего эмиграционную волну фактора была спущена "сверху", население лишь согласилось с нею. Главой администрации Надеждинского района был избран Иоганн Бруно. И когда встал вопрос о районном рупоре, о районном средстве информирования населения, стали обсуждать подходящие кандидатуры. Бруно приезжал за советом в редакцию "Deutsche Ring", где и прозвучало имя Шайдара Николаева. Я заявил, что редактор должен иметь немецкое происхождение и быть достойной личностью, чтобы население района не роптало на внешний контроль..."

"Что вы имеете в виду под "внешним контролем"?.."
 
"Я имею в виду партийно-советский надзор, кагэбэшные игры в шпионов и тому подобные штучки-дрючки. Русский редактор в немецкой газете иной ассоциации не вызовет. Советским немецким писателям, поэтам и сотрудникам "Rote Fahne" в известное время было больше доверия, чем получит сегодня русский редактор в Немецком районе. Заметьте, я ни словом не коснулся качеств характера и профессиональной подготовки Шайдара Николаева, поскольку они играют второстепенную роль."

"И что ответил Иоганн Бруно?"

"А что он мог ответить? Нашего брата можно пересчитать по пальцам, других  кандидатов он посчитал несерьёзными..."

"Вас не приглашали на эту должность?.."

"У меня нет диплома об окончании высшего учебного заведения."

"Ну хорошо, чем же приглянулся Шайдар Николаев?.."

"К тридцати двум годам он успешно окончил исторический факультет Барнаульского пединститута, преподавал в школе Борового, затем работал ответственным секретарем редакции газеты "Правда Христианинбурга",  получил крепкую коммунистическую закалку на двухгодичном очном отделении журналистики Новосибирской высшей партийной школы при ЦК КПСС. Что касается организаторских способностей, то в его послужной карточке значился опыт создания газеты в Ново-Богатске. Идейный надёжный исполнитель воли партии импонировал Иоганну Бруно и утвердившим его решение членам районного Совета народных депутатов и администрации. Не случайно молодые немецкие журналисты с "демократическим ветром" в голове остались за бортом новой редакции. Выбор ограничивали ещё и обязательным высшим партийным образованием редактора. В конце восьмидесятых годов я был первым и единственным немецким журналистом в Алтайском крае, не имевшим соответствующих дипломов. Тогда я только было поступил на заочное отделение факультета журналистики Алтайского госуниверситета. Меня никогда бы не допустили к редакторским ножницам, если бы не моя активная антипартийная деятельность. Звучит парадоксально, однако всё так и было. После успеха статьи "Единоборство" в центральном органе ЦК КПСС состряпать уголовное дело против меня местная партийная элита не решилась, ограничив мою деятельность заводским забором, из-за которого я и вправду редко высовывал нос. Шайдар Николаев человек деятельный, хотя очень нервный, импульсивный, не терпящий никаких отклонений от кодекса партийной чести. И если вы успели заметить, журналист он никчемный - ни одной запоминающейся статьи!.. "

"Всё указывает на то, что газету ни в коем случае не хотели отдать в руки немецкому народу."

"Вы сомневаетесь, а я в этом убежден. Надеждинский район создавали так, чтобы возможность контроля и управления им оставалась в руках компартии на многие годы вперёд. Когда-нибудь мы прочитаем ныне секретные решения правительства и надзирающих органов. Ошибка создателей заключалась в том, что простые люди, жители сёл и деревень уже понимали суть происходящего, понимали и не соглашались, демонстрируя несогласие всё возрастающим выездом."

"Но как такое могло случиться? Выступление "Степных зорь" с редакционной передовой статьёй расценивается нами как разжигание политического скандала, скандала международного!.. Как такое... У меня нет слов!.."

"Да, действительно, из этого может получиться международный политический скандал, если в него втянуться. Но в настоящий момент, насколько я понимаю, он не нужен ни нам, немцам, ни Москве, ни Бонну. России достаточно внутренних военных конфликтов, Германия же и мы заинтересованы в справедливом воссоздании и укреплении районов компактного проживания российских немцев. Худой мир лучше доброй ссоры."

"Худой договор лучше жирного процесса, говорят в Германии."

"И это правильно, подчеркивал Горби... Я приблизительно знаю, что произошло в "Степных зорях". Шайдар Николаев выдерживал нейтральное положение газеты, игнорируя политические выпады справа и слева. Судя по тому, что номер подписал заместитель редактора Пётр Фукс, Шайдар Николаев в выпуске газеты участия не принимал. Из разговоров с заместителем, человеком напористым и своенравным, он мог знать о готовящейся акции, порученной, должно быть, районным комитетом КПРФ, согласованной ещё с кем-нибудь, а зная, потихоньку ушёл в тень. Это может быть и моим досужим вымыслом... Хотя Шайдар не раз высказывал обиды на сотрудников и тайных агентов ФСБ, продолжавших вести  наблюдение за редакционной деятельностью, мешавшее работе без внутреннего страха ошибиться... Быть может лично меня он и имел в виду. Но я сам всегда был объектом повышенного интереса спецслужб. Я сделал несколько незатейливых проверок и убедился в этом. Помню один забавный случай... Посетил наши края Хорст Ваффеншмидт. В его свите были депутаты Бундестага, референты, бургомистры городов, руководители различных немецких организаций. Среди журналистов находился аккредитованный в Москве корреспондент "S;ddeutsche Zeitung" Бернхардт Кюпперс. Познакомившись с ним за обедом в ресторане "Степные зори" города Яровое, где правительственная делегация освятила своим присутствием закладку фундамента немецкой хлебопекарни, я подарил ему книжечку с поэмой о Ермаке, покорителе Сибири. За нами присматривали недремлющие чекисты - это я видел и знал, но я хотел знать также их реакцию на "прямой контакт"! И я нисколько не удивился, когда через несколько минут после отъезда автобуса с гостями меня пригласили в светлую "волгу"... Гэбистов волновал вопрос: какую информацию передал я германскому коллеге... Смеялся я тогда откровенно и долго. Однако моё настроение не повлияло на них, они не спускали с меня глаз даже ночью, поставив напротив моего дома микроавтобус, напичканный прослушивающей радиоаппаратурой. Я, знаете ли, видел этот автобус во время ремонта и профилактики в одном из боксов завода точных измерительных приборов. Завод, если вы слышали, выпускает несколько разновидностей радиоэлектронной аппаратуры для военных станций воздушного наведения истребителей на цель. Я не силен в радиоэлектронике, но в боксе работает мой друг, которому я верю. И он сказал, что для прослушивания квартир "жучки" больше не требуются... С той поры во мне пустила корни мания преследования. Я вынужден был резко сбавить темп журналистской деятельности, чтобы усыпить бдительность полковника Ершова и его сотрудников. Я знаю о кагэбэшном контроле и в отличие от своих коллег, ускользающих от разговора на эту тему, открыто посмеиваюсь над всеми, не переходя дозволенные границы, чтобы не оказаться в камере предварительного заключения по подложному обвинению. Лбом стену не прошибить, капля же камень точит. Моя свобода российскому обществу нужнее - так мне думается по моей нескромности. Конечно, дай коммунистам полную власть, они упрятали бы меня на каторгу лет на двадцать не задумываясь о политическом резонансе, а то бы и вовсе расстреляли. В наше же время с политически активными журналистами расправляются физически. То есть просто убивают. Вы об этом наверное наслышаны...

Как бы там ни было, Шайдара Николаева назначили главным редактором массовой газеты Надеждинского района неспроста. Я характеризую его как твёрдого сторонника и исполнителя решений коммунистической партии. Меня он отказывается публиковать и в штат редакции не принимает. Я, говорит, не хочу вызвать недовольство главы администрации..."

"Нам говорили, что Шайдар Николаев сформировал редакцию из русских коммунистов, так ли это?.."

"Добрая половина творческих работников редакции - русские, имеющие солидный опыт партийной работы. Шайдар Николаев "вдруг" решил, что они лучше знают национальный характер российских немцев, их вековые традиции, знают, чего они, то есть мы, хотим. Русские в России более образованы, чем мы, не спорю. И против русских я ничего, в принципе, не имею - меня родила русская женщина, я учился в русской школе, я пишу и думаю по-русски, имея при этом сознание немца с вправленными мозгами, подсказывающими мне, что в немецкой газете должны работать немцы. Нет журналистов в районе? Но их можно было пригласить из других краёв и областей, из Казахстана, предоставив на первых порах в Христианинбурге, где расположена редакция "Степных зорь", квартиры, купленные на средства германской помощи. В район ежегодно вкладывают миллионы немецких марок, на которые уже начали покупать дома у отъезжающих в Германию немцев. Есть и другой путь - доверить газету журналистам-энтузиастам, специального образования не имеющим, но получившим  доверие своего народа. Всё можно сделать, если захотеть. В конце-концов, для усиления газеты пригласить журналистов из Германии, которые приедут каждый на своей машине, со своим компьютером, фотолабораторией и материалами для успешной работы. Молодые дарования могли бы пройти подготовку в Алтайском государственном университете... Если говорить точнее, в редакции сегодня всего два творческих работника с немецким происхождением. Оба изошли потом в служении Системе: Петра Фукса вы знаете, Роланда Пипенштока... Пипеншток на протяжении многих лет возглавлял редакцию советской немецкой газеты "Deutsche Ring", был членом бюро горкома партии, остаётся постоянным лектором ФСБ, интересующейся любыми поползновениями  российских немцев ..."

"Представлять его нет необходимости, я его знаю... Как вы думаете, Альберт, почему редакция не стремится к тесному контакту с МГСН, "Возрождением", другими немецкими организациями и даже откровенно конфронтирует с ними? Пётр Фукс в этом отношении весьма интересен..."

"Другие сотрудники в "развитии" контактов вообще никакой прыти не проявляют - русским она без надобности."

Герхард Вольтер держит меня в русле своих вопросов, я отвечаю, стараясь ничем не оговорить людей, о которых у меня своё личное мнение. Я никого не хаю, к каждому подхожу со стороны факта, и если высказываю предположение, так и говорю: мне так кажется, я так думаю, это моё мнение... И это действительно моё мнение!.. Шестое чувство подсказывает мне, что Яков Маурэр побросал дела и превратился в слух. Уж он-то сможет отделить зерна от плевел.

"Фигура Петра Фукса представляется мне загадочной, - говорит Герхард Вольтер. - Я встречал его на наших съездах, был он и на третьей конференции межгосударственного объединения "Видергебурт". Я могу понять человека с красным партбилетом в кармане - многие прошли через это. Но я не могу понять немца, посыпающего печатной солью раны соотечественника..."

"Пётр Фукс, - продолжаю я, - на мой взгляд, коммунист, активно участвующий в решении общих проблем немцев Христианинбургской зоны районов и представляющий их на форумах в Москве. Особенности характера и принадлежность к взбудораженному национальным движением народу поднимают его на самый гребень волны. Придёт время, и эта же волна подомнёт и раздавит его. Внутренняя озлобленность на то, что выйти из состояния твёрдого партийца он уже не может, заставляет его цепляться за догмы марксизма-ленинизма, начисто отрицая современный европейский опыт социальной защиты человека. Почти все родственники Петра выехали в Германию. Изучив его биографию, служащие Bundesverwaltungsamt(а) вернули Петру заявление на переселение - "слишком глубоко интегрировался в коммунистическое общество - секретарь парткома!.". Понятно: штази и партаппаратчиков бывшего ГДР там теперь хватает... Роланд Пипеншток также тщетно бьётся об эту преграду вот уже сколько лет!.. Да и могут ли они, эти невписавшиеся в поворот российской истории горе-коммунисты доказать упрямому западному бюрократу, что в двух шагах от приёмной парткома не держали "комнату для посетителей" - информаторов КГБ? В тех комнатах, вы знаете, сломали душу не одного человека. Власть блюла свои интересы и на руководящие посты назначала только тех, кто был внесён в список благонадежных, в список проверенной совпартноменклатуры. Михаил Горбачев поставил страну перед выбором: демократия или хаос. Коммунисты выбрали мутную водичку. Пётр Фукс властвовал и у власти остался. Но стул под ним горит, вот он и бесится. Он не то что соль на раны - разорвать готов каждого, кто мыслит иначе. Я не помню случая, когда он прислушался бы к мнению другого. Знай гнёт свою линию..."

"Как поведёт себя в сложившейся ситуации Иоганн Бруно?"

"Это для нас - ситуация, для них же всех всё идёт правильным путём. Бруно не вступит в конфликт с редакцией и отступничества от задиристого политического пасса - статьи "Социализм грядет!" не потребует. Пётр Фукс, я думаю, лишил его этой возможности, получив от Бруно предварительное согласие на публикацию поздравительной телеграммы и поставив в известность о теме и отдельных аспектах редакционной статьи. Шайдар Николаев рассказывал, как делают они газету."

"Почему Бруно не хочет понять, что революция принесла нашему народу одни страдания? Это большая и траурная веха в истории российских немцев... "Степные зори" подложили свинью под германо-российские отношения, - говорит Вольтер, кивая на смежную комнату, где снова стала слышна игра пальцев на компьютерных клавишах. - Нам уже высказывали замечания о ностальгических воплях газеты, публикующей "заслуги" выдающихся большевиков советского периода, их знаменательные даты. Газета имеет явную коммунистическую подкладку, а этого району терпеть нельзя. Администрация района также должна понимать это... Редакция шокирует немецкое население возвратом к старому коммунистическому однопартийному правлению, грозящему суровыми расправами за одно только намерение выехать в Германию, не говоря уж о регулярных связях с родственниками. Хорошо известная нам власть Советов сделала нас изгоями, депортировала как врагов в Сибирь и Среднюю Азию, лишила прав, загнала за колючую проволоку лагерей, на вечное поселение!.. В течение всего советского периода  народ оставался бесправным, лёд тронулся сравнительно недавно, но полной реабилитации мы так и не получили, мы не вернули свою республику, поэтому продолжаем говорить о дискриминации немцев в странах бывшего СССР! Мы не должны молчать, косясь на запреты старой этики журналиста, заставлявшей оглядываться на партийных цензоров. Что касается газеты и надзора - одну секунду!.. - дрожащими от возбуждения руками он извлекает из шкафа "Историю российских немцев в документах", открывает по закладке, взволнованно читает вслух: "Да, у нас есть центральная газета в Москве, но в её редакции всего три немца, а главный редактор - русский. Как наш народ к этому относится? Он говорит: "Мы всё время находимся под надзором..." - это сказал 14 июля 1988 года Роберт Вебер - немецкий поэт и журналист, когда в составе группы немцев был на приёме у председателя палаты национальностей Президиума Верховного Совета СССР товарища Восса. Вы понимаете, о чём сегодня говорят люди в Надеждинском районе?.."

"Разумеется. Мы под надзором, мы бесправны, говорят они. И этот надзор, это бесправие поддерживают Пётр Фукс, Роланд Пипеншток и другие. Люди понимают, что наивно ждать национального равноправия и права на самоопределение. Ситуацию в одно мгновение не изменить... Вы сами в "Зоне полного покоя" писали о том, что перестройка национальных отношений в стране закончилась для нас, немцев,  впустую: "Гора в лице Государственной комиссии по проблемам советских немцев родила мышь!.."

"Напряжение в Саратовской области и сегодня не спадает. Я могу повторить сказанное: получившее всестороннюю поддержку, заряженное шовинизмом население региона задалось целью полностью изгнать возвращающихся на родину немцев! Начатая по инициативе партийных комитетов злобная кампания против автономии породила вражду против немцев, равной которой не было в нашей стране даже в годы кровавой войны против гитлеровского фашизма! Злобу, порожденную "дефицитным" существованием, бытовой неустроенностью, бескультурьем, люди готовы выместить на мнимых врагах, которыми, - в который уже раз - снова сделали немцев. И немцы покидают теперь не только Поволжье..."

"Немцы района выезжают ежемесячно сотнями семей. Обстоятельства гонят..."

"Поднявшийся ветер срывает высохшие растения, которые становятся перекати-полем..." - с горечью роняет он.

Горько и мне. Я тоже становлюсь перекати-полем с выжженным сердцем.

"Альберт, не могли бы вы заглянуть ко мне в номер через пару часов?" - останавливает меня на выходе Яков Маурэр. У него красные от долгой напряженной работы и хронического переутомления глаза.

"Какой у вас номер?" - уточняю я, прикидывая, что у меня запланировано на ближайшее время.

"Двести третий. Мне бы хотелось поговорить с вами об одном деле. Если вас не затруднит..."

Содержание очерка Якову Маурэру должно быть известно: я читал его семинаристам. Вероятно Георгий Шехман, Иван Белл или кто-то ещё рассказал ему всё и это натолкнуло его на какую-то мысль. А может, он хочет передать в Христианинбург, в Славгород и немецкие районы, в редакции газет важную информацию МГСН?

"Зайду обязательно".

Раньше по неопытности я ошибался, считая себя составной деталью общественного механизма, мучимый сомнениями на этот счёт снова, стучу в дверь с номером 203.

- Входите, Альберт, входите, - Яков Маурэр даже в хорошем расположении духа повышает голос всего лишь на одну октаву. - Добрый вечер... Здесь вот мы и живём... Живём и работаем...

В гробу бы я видел такую жизнь, думаю я, соскучившись по дому. Оглядываясь в поисках свободного места, натыкаюсь на гостиничную мебель, коробки из-под компьютеров, штабеля книг, посуду, прочую домашне-дорожную утварь.

- Жены и детей нет - уехали... Я тут с коллегами... - он представляет мне двух соратников по борьбе, имена которых я как настоящий подпольщик пропускаю мимо ушей. В коридоре гостиницы я встретил гэбиста, поэтому... Впрочем, сексоты, - а себя я по-прежнему к ним не отношу, -  давно знают, с кем я встречался в Москве, но о чём мы говорили - этого я не скажу даже детектору лжи. - Кофе? Чай?..

- Кофе, если можно. Солнце село, но мне всё одно в дорогу...

Меня приглашают за стол. Соратники выходят в другую комнату, оставляя нас для доверительной беседы. Я прощупываю исполняющего обязанности председателя МГСН внимательным запоминающим взглядом. Он ловит его, понимающе хмыкает, наливает кофе в кружечки. Некоторое время мы молча позваниваем ложечками о фарфор.

- Понравилось в Академии? - ищет подход он.

- Да, - коротко отвечаю я, вынуждая перейти к делу. И он не заставляет искать глазами циферблат часов.

- Ваше предположение о заражении ядерными осадками населения Немецкого района Алтайского края нас заинтересовало, - раздумчиво говорит он, не называя источник информации. - Мне приходилось слышать об этом и раньше, но достоверных данных у нас нет до сих пор. Знать точно - очень важно. От этого может зависеть многое... Откуда вам стало известно о заражении? Расскажите...

- Мне известно об этом из сообщений средств массовой информации. То есть ровно столько, сколько известно рядовому сверхполитизированному читателю.

Кроме Владимира Герасименко, Якова Шойхета и других чиновников краевой администрации я называю Тамару Петровну Дмитриенко - собкора "Молодежи Алтая", перу которой принадлежат статьи на эту тему. Я звонил ей пару раз, она просвещала меня.

- Точную информацию может дать только Яков Шойхет, когда научная группа завершит исследование. Учёный не раскроет необработанные данные. Я могу встретиться с ним, попросить карту зон заражения.

Хотелось бы увидеть ваше интервью с Яковом Шойхетом или другим компетентным человеком. Расспросите о влиянии Семипалатинского полигона на Немецкий район.

- Я постараюсь! - восклицаю я, борясь со смешанным чувством. - Могу ли я обещать сегодня что-либо?..

- Мы иного мнения, - поддержал Якова Маурэра один из соратников.

Журналисты всего мира получают деньги за свою работу и не считают грехом выполнять заказные статьи. Главное условие, которое я не могу перешагнуть - тиражирование политической лжи. Но в данном случае меня просят написать правду, которая нужна каждому жителю района.

- Обещания всегда обязывают, - отнекиваюсь я, - я не могу писать с оглядкой на календарь и с занозой в сердце! Что делать - сказывается патриархальное воспитание. Я постараюсь встретиться с Яковом Шойхетом. Сомнений быть не может: пятьдесят восемь ядерных взрывов, из которых несколько накрыли Алтай, оставили неизгладимый след. Хватило бы и одного... Не могу понять, почему известие об этом не взволновало мир, как это было в восемьдесят шестом, после Чернобыля?

По лицу Якова Маурэра пролетает какая-то тень. Думаю, ему очень хочется использовать меня в политической борьбе. Я бы рад помочь МГСН, имея с ним крепкую связь, но как?..

- Не взволновало потому, что мало кто может представить во всей полноте ужасные последствия ядерных испытаний. Чернобыль прогремел недавно, его показывали по телевидению... Мы знаем ваши трудности, поэтому не можем просить. Где вы возьмете деньги на расходы?..

- Еще не знаю, но...

- Отнимете у детей? Это несправедливо.

Ему известно о моём болезненном чувстве справедливости.

- А если я не смогу?

- Рано или поздно люди узнают об этом тревожном времени, узнают и всё поймут. С нас достаточно того, что узнают они о нём не без вашего участия.

Интересная штука получается, думаю я с сердитым весельем: МГСН не имеет постоянного пристанища, не имеет средств для работы, побирается как все мы, и в то же время... Ну дела!..

"Я бил фашистов под Москвой! - кричал тугоухий после контузии дядя Ваня, провожая меня в дальнюю дорогу. - Теперь я с  удовольствием помогу вам найти справедливость! Моей пенсии на всех немцев не хватит, но тебе я дам, только вы не обижайтесь!.."

Я не обижаюсь. Я люблю дядю Ваню, знающего разницу между немцами и фашистами.

Ухожу от Якова Маурэра с решимостью выцарапать карту ядерных осадков у Якова Шойхета.
Поднимаясь на свой этаж, на лестничной площадке гостиницы сталкиваюсь с неприятным типом в чёрной кожанке. Тот самый, открыто преследовавший меня на последнем съезде! Ни с того ни с сего он нагнал меня тогда на лестничном пролёте между этажами гостиницы: "Пожалуйста, помогите бежать в Германию, меня преследуют гэбисты!.. " - "Обратитесь на Большую Грузинскую, 17, - сказал я. - Это Посольство ФРГ. Ничем другим помочь не могу..." Ну, во-первых, в таких делах помогают только хорошим знакомым или по рекомендации знакомых, во-вторых, Германия объединена и подкопы под разрушенной Берлинской стеной больше никто не роет; в-третьих, я действительно ничем не мог помочь; в-четвертых, меня предупредили о провокациях спецслужб в Москве, выискивавших незаконные дела чересчур активных сторонников национальной свободы.

- Вы до сих пор не уехали? - в упор нагло спрашиваю я горбящегося шпика.

- Куда? - глупо улыбается он. Вдруг вспоминает, заливается краской. - Нет, всё никак... Может, поможешь?..

- Если бы знал, уехал бы сам, - честно говорю я, обгоняя его.

В номер вхожу с бледным от волнения лицом. В аппартаментах пусто - Георгий куда-то ушёл, гости не появлялись. Не успеваю нагрузиться дорожными сумками, основную тяжесть которых составляют книги и журналы, как влетает Георгий и огорошивает, вручая мне... пакет с продуктами!..

- На дорогу. Не возьмёшь - обижусь!

Жизнь полна сюрпризов, нечего сказать!

- Знаешь, - невесомо шепчу в ответ, - только что я столкнулся с человеком, который пас меня на третьем съезде!..

- Что за человек? Откуда?.. - а сам уже догадался, о чём речь - история российских немцев ему хорошо знакома.

Я коротко рассказываю. Если "они" прослушивают номер, пусть знают, что я их раскусил и подстраховался. Я не шпион иностранной разведки и прыгать в окно или под колёса электрички не собираюсь. В принципе, бояться мне нечего, но будет лучше, если Георгий даст знать Якову Маурэру. Мало ли...

- Они наверняка знают, что я интересуюсь последствиями ядерных испытаний и, быть может, не хотят, чтобы я вторгся в запретную зону.

- Кто знает, чего они хотят? - жмёт худыми плечами Георгий.

- Словом, если не доеду до дому...

- Доедешь, - неуверенно возражает он.

- Я не горю желанием кончать жизнь самоубийством...

- Понятно... Будь осторожен!..

Чёрная скукоженная тень преследует меня до Казанского вокзала. Убрать меня не хотят, но почему-то действуют на нервы. Количество погибших при исполнении общественного долга журналистов в России зашкаливает за пределы понимания демократических преобразований в стране и кричит о криминальном беспределе. А сколько таких, как я, пересиливающих животный страх и шагающих с дорожными сумками по тёмным безлюдным улицам, где запросто можно стать жертвой обыкновенного разбоя?

Я родился под счастливой звездой: в вагонном купе вдруг собственной персоной вижу полковника милиции, начальника Христианинбургского городского отдела внутренних дел Филиппа Эберта! Вижу и не верю глазам!..

- Каким ветром?!. - радостно ору я, бросаясь на широкую грудь рослого побратима. Как тут не бросишься, если от мании преследования и страха умереть в тёмной подворотне мои глаза повылазили из орбит и сердце спряталось под стельку левого ботинка?

- Возвращаюсь из гостей, а ты? - полковник явно чем-то раздражён.

- Дела!.. Но ты говорил, что все твои родственники в Германии?..

- Оттуда и еду! Автобусом до Москвы, представляешь? Не думал, что это так утомительно и нудно!..

- Ну еще бы! - смешно видеть его недовольное лицо. - Не понравилось?

- Выпить хочешь? - вместо ответа спрашивает он. - Есть отменная водка, оттуда, "Тройка" называется.

- Нельзя мне пока, - тухну я.

- Ах, да, забыл!.. Швы на погоду не ноют?

- Швы не ноют, ною я...

- Чего так?

- Тоска заела! - хохочу я, не рискуя показаться ненормальным.

На ближайшей станции, не выходя из вагона, покупаю четыре бутылки "Жигулёвского", вваливаюсь к полковнику.

- Начнём, Филипп, весёлую жизнь! - ставлю на столик российское пойло.

- Нет, спасибо! - смеётся Эберт, доставая из огромных дорожных сумок нераспечатанную бутылку водки. - Хочешь, расскажу одну байку?..

- Валяй!

- Накрыли мы как-то в деревне бабку-самогонщицу, в кладовке на полке сверху стояли бутылки с пометкой "Очень хорошая", ниже - "Хорошая", а в самом низу - "Ничё". Твои бутылки с пивом стояли бы у бабки в самом низу...

- Сам придумал или анекдотов начитался?

Водка на него не действует, а я косею как бражник. Возле полковника быстро успокаиваюсь - он не даст меня в обиду. Я знаю его много лет. Всю свою жизнь он воевал с преступностью и не запятнал мундира известной ментовской продажностью. Сейчас он готов бросить всё к чёртовой матери и уехать в Германию, но получил отказ... Если бы там, в Bundesverwaltungsamte, знали, сколько бандформирований вроде банды Коли Коньяка разгромил "хорошо интегрировавшийся в коммунистическое общество" немец Эберт!..
- Нужна будет помощь - рассчитывай на меня, - заплетающимся языком хвастливо заявляю я.
Хохочет он громко, раскованно и очень заразительно. Я охотно поддерживаю старого друга, беззаботно выбросив из головы горбато-скукоженную тень.

Позже, укладываясь спать, думаю о том, что завтра страхи мои возродятся.

Мне снится толпа лютых уголовников, с которыми я дерусь на ножах. Рука не поднимается зарезать распростертого подо мной человека. Меня бьют, окровавленный, я бесконечно долго защищаюсь, ношусь по каким-то развалинам, прячусь.

Из вагона в вагон пробиралась горбато-скукоженная черная тень..."


Рецензии