Белому. Сибирскому. Коту...

ОТ АВТОРА

                Уважаемый Читатель!

   Этот эпос-загадка, "труд игривый" (по выражению А.С.Пушкина), впитавший в себя разные жанры художественной словесности,  был написан более 20 лет назад. Он отличался особой остротой и явно не всем пришёлся бы по вкусу.
   Текст был уже набран, но опубликовать его не удалось в силу ряда причин.
   Все проблемы помог снять Интернет.
   Представляя на ваш суд это уникальное в своём роде произведение («естественнонаучное бытописание номенклатуры»), я сохраняю его в том виде, в каком оно могло появиться несколько десятилетий назад.
   Сравните описанные автором события с  тем, что происходит сегодня. Идентифицируйте похождения КОТА-прародителя с проделками современных «жирных котов». Его поведение покажется просто ангельским! А точность критических попаданий в мелкие мишени прошлого, по сути, не требует корректировки при нацеливании на крупные  фигуры настоящего.
   Становится ли наш мир лучше – судите сами.
      (январь, 2013 год).

                АННОТАЦИЯ
   Эта книга — беспощадное разоблачение. И одновременно — исповедь. Она написана «матёрым бюрократом», работником ЦК комсомола, который на основе личных наблюдений — «взгляда изнутри» — рассказывает об аппаратных играх, кабинетных интригах, драках за власть   в номенклатурных  «погребках»...

   Касаясь «секретных» тем, автор, человек совестливый и смелый, поднимает на поверхность слежавшуюся на дне грязь и муть застойной поры: протекционизм и угодничество, карьеризм и подсиживанье, разложение в быту некоторых номенклатурных   «тузов»   и   «шестёрок».

   В романе несколько увлекательных сюжетных линий, соединяющих пёструю, конфликтную жизнь современной молодежи  и боли, тревоги людей старшего поколения...

   Оказывается, и у твёрдокаменных чинуш-аппаратчиков на душе порой скребут кошки!
                (1991 год)


                ОГЛАВЛЕНИЕ

В. К., бывший работник ЦК ВЛКСМ  «Когда ему стало не до смеха...»

ПОДСКАЗКА

МОРМЫШКА, или БЛИЗКИЙ  КРУГ ОБЩЕНИЯ            
Глава 1. «Златая цепь на дубе том»
Глава 2. «Там лес и дол видений полны»
Глава 3. «И тридцать витязей прекрасных»
Глава 4.  «Пленяет грозного царя»
Глава 5.  «Избушка там на курьих ножках» 
Глава 6. «Идёт, бредёт сама собой»
Глава 7.  «В темнице там царевна тужит»
Глава 8.  «Там о заре прихлынут волны»

ЖИВЕЦ, или ЧУЖОЙ КРУГ ОБЩЕНИЯ
Глава 9. «Налево - сказку говорит»
Глава 10. «Колдун несёт богатыря»
Глава 11. «Чредой из вод выходят ясных»
Глава 12. «Там чудеса: там леший бродит»
Глава 13. «И с ними дядька их морской»
Глава 14.  «Там в облаках перед народом»
Глава 15.  «Там ступа с Бабою Ягой»
Глава 16. «Там королевич мимоходом»
Глава 17. «Идёт направо - песнь заводит»
Глава 18. «Там на неведомых дорожках»
Глава 19. «Следы невиданных зверей»

ТОНЯ, или ЗАМКНУТЫЙ КРУГ
Глава 20. «Свои мне сказки говорил»
Глава 21. «И там я был, и мёд я пил»
Глава 22. «И днём и ночью кот учёный»               
Глава 23. «У моря видел дуб зелёный»
Глава 24. «Там царь Кащей над златом чахнет»
Глава 25. «Пленяет грозного царя»
Глава 26. «Всё ходит по цепи кругом»
Глава 27. «Там о заре прихлынут волны»
Глава 28. «А бурый волк ей верно служит»
Глава 29. «Там русский дух... там Русью пахнет!»
Глава 30 (недописанная). «У лукоморья дуб зелёный…»



                «КОГДА  ЕМУ  СТАЛО НЕ ДО СМЕХА...»

   Вы заметили, что КОТЫ никогда не улыбаются? Твари на редкость серьёзные! А вот мы умиляемся, глядя на них. Если же КОТ в сапогах, со шляпой да ещё при галстуке, — это вызовет, наверняка, ухмылку. Ну, а коль вам скажут, что КОТ работает в чиновничьем аппарате да на ответственной должности, — тут уж и от гомерического хохота не удержаться...
   
   Автор же этого эпоса-загадки при виде КОТОВ (не только чёрных!) давно не смеётся. Он внимательно наблюдает за этими полумифическими существами, ожидая от них какого-нибудь подвоха. Скорее всего, он однажды увидел в КОТАХ то, чего не замечали другие. И если наши усатые-полосатые обитают на чердаках и подвалах, то его обычно появляются в КОРИДОРАХ ВЛАСТИ.
   
   В этих КОРИДОРАХ нынче тесно. Партии и партийки, фронты и фронтики, ранее «жадною толпою» стоявшие в приёмных, теперь гурьбою потянулись к чиновничьим креслам, судейским скамьям, а то и куда дальше — к монаршему трону...
 
   Традиционные структуры власти расшатаны, кое-где и вовсе рассыпались. Кинешь взглядом окрест — старых знакомцев нет. Новые — на подходе. Учтут ли сменщики ошибки своих предшественников?! Сумеют ли не только декларациями, но и делами утвердиться в капризной повседневности?! И что будет с теми, кто совсем недавно был на гребне волны, а потом вдруг выпал в мутный осадок, стал питательным планктоном для «китов» и «акул» современной политики?!

   Автор прокрался к своему роману по скользким ступенькам служебной лестницы. Случалось, падал на этом пути, разбивая до крови коленки. Но вот поставить на них его, кажется, никому не удалось.
   В «хромосомном наборе» «Белого. Сибирского. Кота...» закодирована реальная жизнь: дробление великой страны на части (Беларусь, Россия, Украина…), появление нового политического лидера (седовласого  лукавого сибиряка), реставрация и клонирование гоголевских «мёртвых душ»… Образное решение заявленной темы лишь облегчают усвоение фактуры, заимствованной из документальной хроники «застольного» периода.

   Намерено заземляя пафос «святого чиновничьего жития», низводя его до плотского кошачьего существования, автор недвусмысленно демонстрирует критическую направленность своего повествования. Но это не злопыхательская хула, не обывательская напраслина, а уж тем более — не зависть.

   Кто позавидует КОТУ, пусть попробует, каково оказаться в его ШКУРЕ. В произведении это фантасмагорическое перекрашивание в кошачье-тигровую масть — одновременно и ОБЛИЧЕНИЕ. Жизнь «полосатая», но правдивая.

   Пусть не обманет вас спокойная повествовательная манера авторского письма. Вчитайтесь внимательно — и самые «легкокрылые» страницы отяжелятся вдруг подспудной мыслью.

   Закодированный подтекст просвечивает и в названиях глав. А каждая из связок эпиграфов претендует на статус самостоятельного произведения. Это — мини-притчи со своей логикой, смыслом, со своими героями. Они живут своей басенно-, фольклорно-, сказочной жизнью. Но мы узнаем в них себя.

   Болевые точки нашего общества стали акупунктурными точками этого странного существа — БЕЛОГО СИБИРСКОГО КОТА. Он, как и мы, решает вечные философские вопросы: жизни и смерти, свободы и власти, войны и мира. Его, как и нас, втягивают в свой КРУГОВОРОТ проблемы культа личности, религиозной веры, межличностных конфликтов и отношений между государствами, различными общественно-политическими силами.

   Жизнь человека, как и дерева, определяют годовые кольца — КРУГИ. КРУГ — символ совершенства. Но совершенству нет предела! Есть только выход на новый виток, новую орбиту — на круг большего диаметра. Так человек растёт. И этот рост либо со знаком плюс, либо со знаком минус. Герой романа движется в различных направлениях, к разным полюсам «магнита» жизни. И финиширует отнюдь не всегда с триумфом. Чаще — без улыбки на лице. КОТЫ ведь не улыбаются...

   Кстати, и автор романа взялся за перо, когда ему стало не до смеха, когда другие летописцы решили не просто посмеяться над прошлым, а выставить его в сатирическом свете, «заклеймив позором». Им очень хотелось превратить БЕЛОГО СИБИРСКОГО КОТА в чёрную кошку, перебежавшую дорогу историческому прогрессу. 

   Но стоило ли, как сомневался ещё древний мудрец, искать чёрную кошку в тёмной комнате, в которой её просто нет?!..
               
                В.К., бывший работник ЦК ВЛКСМ



               
                «БЕЛОМУ. СИБИРСКОМУ. КОТУ…»


                ПОДСКАЗКА

   «Наши увлечения вторгаются даже в размеренную жизнь животных: пришла мода на кошек.
   
   Откуда вдруг такая симпатия к маленькому хищнику с мягкими лапками? Прежде всего, благодаря ласковому и привязчивому характеру кошек, который особенно ценят одинокие люди. А вечная готовность кошек к играм радует не только детей. Сюда же отнесем и то, что кошки — очень самостоятельные животные. Они могут длительное время находиться одни, поэтому их вполне успешно содержат одинокие работающие люди. Цифры подтверждают это: количество одиноких людей, у которых дома живут кошки, удвоилось. 
 
   Но — осторожно! Кошка — это не просто неприхотливый плюшевый зверёк для ласк и игр, которого под настроение можно прогнать и опять приласкать. У неё достаточно требований к своему хозяину. Если они не выполняются, то обычно гордая и одновременно ласковая кошечка очень скоро превращается в раздражительного «тигра» или, наоборот, в забитого, жалкого зверя.

   Кто держит дома кошку, должен хорошо знать её характер. Любовь и ласка необходимы ей в первую очередь. Не менее важны понимание и терпение в воспитании. Никогда не бейте кошку! Вы потеряете её доверие. Громкое «нет» для неё вполне понятно. И будьте всегда последовательны. Животное придёт в замешательство, если ему один раз разрешат поточить когти о ковер, а в следующий раз отругают за то же. О хороших результатах воспитания тогда не может быть и речи.

   Кстати, об успехе: если ваш любимец поймет, что вы к нему всегда добры, он начнет откликаться на ваш зов. Это вовсе не значит, что кошка будет всегда делать только то, что вам хочется. У неё есть своя голова на плечах, об этом следует помнить. Кто принуждает животное (пусть даже для того, чтобы поласкать), скоро заметит, что кошка его избегает. Домашние животные тоже имеют право на отдых.
 
   Единственное, чего кошки уж точно не любят, это постоянного одиночества...»

   Отбросив в сторону журнал, Л. развела руки в стороны, потянулась и неуклюже выбралась из объятий глубокого мягкого кресла, стоявшего за неимением свободного места прямо посреди комнаты. «Надо же,— подумала девушка,— как точно подмечено! А ведь и о человеке лучше не напишешь. Эта кошачья психика уж больно на нашу смахивает. Может, и впрямь переселение душ — совсем не выдумка? Как там, у Высоцкого: «…хорошую религию придумали индусы»…

   Л. направилась к зеркалу, беззвучно и мягко ступая по ворсистому ковру. В её походке то ли случайно, то ли намеренно проскальзывала игривость, и это казалось тем более удивительным, что в комнате не было мужчин, перед которыми не грех прикинуться этаким шаловливым невинным котеночком, ещё не научившимся показывать коготочки по всякому случаю.

   Вероятно, Л. представляла себя красивой - такой же, как манекенщицы на фотографиях из «Бурда-моден». Это издание, совсем недавно вышедшее на русском языке, донесло до некоторых женщин аромат другой жизни — нарядной и сытой, а рассказ об уходе за милой домашней зверюшкой лишь подчеркнул беззаботный и праздничный характер нового журнала, легко и быстро завоевавшего популярность у читательниц с тонкой и нежной натурой.
Взъерошив ломкими пальцами искусственные кудри, Л. взыскательно осмотрела свою изящную головку, слегка коснулась мизинцем едва заметного прыщика на подбородке, как бы проверяя его спелость, и, оставшись, кажется, вполне довольна собой, стала собираться на вечернюю прогулку.
   
   В эти часы многие обитатели курортного городка старались найти себе место в сосновых аллеях, хотели надышаться свежестью прирученного «домашнего» леса. То, что деревья подступали к самым окнам здравниц, казалось чрезвычайно удобным и по-своему необычным. В пыльном, запятнанном копотью городе, где постоянно жила зоолог и антрополог Л., об этом можно было только мечтать.

   Прогуливаясь по асфальтовым дорожкам, сливающимся с темнотой, Л. вглядывалась в лица встречных, прислушивалась к негромким разговорам. Создавалось впечатление, что вокруг одни отдыхающие, которых не гложет тоска, не мучают никакие проблемы, кроме одной —  единственной и случайной —  болезни.

   Но и недуг казался не столь уж страшным под очарованием этого райского уголка, где свежий воздух и аромат душистых сосен отпускался не по рецептам, где все люди, отбросив сословия и прочие различия, разделились на две живущих в согласии и взаимопонимании половины — страждущих и исцеляющих...

   В сумерках Л. любила выходить на берег осенней реки и наблюдать издалека, из-за оголившихся стволов, за неподвижными фигурами рыбаков, которые торчали у воды с раннего утра до позднего вечера, оставаясь иногда здесь же на романтический ночлег у неяркого чадящего костра. Свой символический улов, которому может обрадоваться не столько чрево, сколько душа, эти речные хуторяне великодушно подбрасывали рыжему коту, сновавшему с настороженностью одичалого зверя по границе лесопарка и усыпанного галькой берега. Хватая жадно подпрыгивающую на камнях рыбешку, четвероногий нищий тащил её в кусты и там, брезгливо фыркая и подозрительно обнюхивая дареную трапезу, в одиночку расправлялся с чужой добычей.

   Проявляя в обычные дни удивительное равнодушие к своим благодетелям, котище в минуты бесстыдного попрошайничества становился на редкость внимательным, унизительно заискивающим. Подобострастно глядя в глаза рыбакам, жалобно мяукая, он, словно хамелеон, менял «окраску», как только умерщвленная рыбья плоть оказывалась в его по-щучьи острых зубах. И тогда уже никакие знаки внимания и зазывания типа «кис-кис» не способны были оторвать его от сладостного урчания-заглатывания.

   Иногда рыжий пропадал на несколько дней, и Л., почему-то сильно привязавшаяся к нему, начинала переживать, как бы с ним чего-нибудь не случилось. Пребывая в одиночестве на  курорте, она нашла в этой зверюшке своеобразное утешение и развлечение. И когда долгожданные встречи срывались по вине ничего не подозревавшего васьки, девушка вынужденно коротала время в пустом и холодном читальном зале.
 
   Обычно она листала подшивку «Советской России» —  газеты, как ей казалось, чрезвычайно серьёзной и интересной. Однако на отдыхе её хватило лишь на то, чтобы прочитать занимательные новости под рубрикой «Интеркурьер».

   Совсем не удивительно, что внимание Л., настроенное на «кошачью волну», привлекла следующая заметка:

   «Во всем мире известно благоговейное отношение англичан к домашним животным. Поэтому всех, кто каким-то образом нарушает установленные правила (закрепленные зачастую и юридически), ожидает серьёзное наказание. Так, газета «Ивнинг пост», выходящая в английском городе Лидсе, недавно сообщила, что некий мастер Лав был оштрафован властями на 25 фунтов стерлингов только за то, что испугал на улице чью-то кошку. А в Новой Зеландии законы по защите животных ещё строже...».

   Перелистав несколько страниц подшивки, Л, натолкнулась на другой материал на эту же тему:

   «Печать департамента Луара во Франции посвятила на днях немало места на своих страницах необычному поведению простой белой кошки, носящей громкое имя Герцогиня. Похоже, что кошка действительно оказалась благородной, так как не отказалась принять на «воспитание» девять новорожденных крольчат, оставшихся без матери. Она перенесла на своих новых детей всю материнскую любовь, которую не успели испытать её собственные котята — их очень быстро отняли у неё. Окрепшие крольчата относятся к Герцогине с не меньшей нежностью, усваивают все её уроки, вот только «мяу» у них никак не получается».

   Озадаченная столь неожиданным совпадением собственных мыслей с газетной  информацией,  случайно подвернувшейся в этот же день, Л. поразилась ещё больше, когда стала очевидицей просто жуткой истории, которая произошла буквально час спустя после того, как она покинула читальный зал.

   Выйдя на улицу, девушка направилась в сторону лесопарка, чтобы принять перед сном прописанную лечащим врачом «воздушную ванну».

   Свернув с обычного маршрута, она пошла между молодых низкорослых сосен, среди которых, словно для порядка, затесались скучные фонарные столбы, отбрасывающие окрест холодный матовый свет своих пустопорожних «голов».

   На одном из «пятачков», устланных пожухлой травой, Л. внезапно заметила своего старого рыжего знакомого. Он, затаившись, лежал на брюхе (очевидно, как всегда, пустом) и неподвижно смотрел куда-то впереди себя.

   Не успела Л. что-либо подумать, как кот молнией метнулся по поляне и через несколько прыжков накрыл собой какого-то маленького зверька.

   Раздался человеческий, душераздирающий писк... Так мог верещать только погибающий ребенок, и девушка поняла, что в лапы васьки попала одна из белочек, которых отдыхающие часто кормили с рук и, кажется, отучили проявлять обычную осторожность. Пушистые зверьки нередко спускались с деревьев на землю и, как теперь стало ясно, становились лёгкой добычей одомашненного хищника.

   Л. суматошно взмахнула руками, заулюлюкала и бросилась к разбойнику. Но кот и не подумал выпустить жертву. Зло заурчав, он потащил белку, которая ещё дергала лапками и изредка приглушенно вскрикивала, в темноту чащи, где, вероятно, рассчитывал без свидетелей довершить своё злодеяние.

   Оглушенная увиденным, Л. ещё несколько раз попыталась возгласами испугать ретировавшегося, но, вероятно, затаившегося где-то неподалеку мерзкого мурлыку. Но он ничем не выдавал себя, укрывшись во мраке.

   Не выдержав нервного напряжения, девушка заплакала. Жалость к беззащитному погибающему существу смешалась с разочарованием, которое наступило так внезапно и так неузнаваемо изменило образ столь любезного её сердцу котофея.

   Просидев около получаса на заиндевевшей, нахохлившейся в ожидании зимы лавочке, Л., наконец, пришла в себя и пошла шаткой походкой по направлению к мерцавшим во тьме окнам.

   Как хороши эти первые этажи, как притягательны  они для всех одиноких своими  занавесочками, цветными абажурами, ароматными кухонными запахами!

   Именно сейчас Л. особенно манил этот настоянный на любви и добросердечности семейный уют, которого она была лишена в силу многих, часто не зависящих от неё, причин. Видя неприкаянность кота, она  даже хотела приютить бездомное существо, за которым наблюдала все последние дни.
 
   И вдруг такое крушение!

   Нет-нет, теперь она ни за что не приласкает коварного котяру, прикидывающегося неудачливым мышеловом, который несказанно рад любой подачке! Гнать этого прощелыгу и мерзавца со двора!

   Сразу вспомнились его равнодушные глаза, которыми он после сытной кормёжки поглядывал на своих благодетелей из рыбачьего племени. Как далеко ему до собачьей преданности, а уж тем более — жертвенности!
 
   Нет, этот кот гуляет не столько «сам по себе», сколько «сам для себя». И всякие антимонии ему чужды. Такая вот тварь уродилась!

   Всю ночь Л. мучили кошмары.
 
   Самое удивительное, что во сне ей вспоминались знакомые примеры из жизни. Казалось, кто-то составил по её заявке целую «культурную программу», организовал бенефис с участием котов и кошек.
 
   То размалеванный чудаковатый клоун заставлял своих подопечных ходить на задних лапках и делать кульбиты, то певички вдруг затягивали со сцены: «Я — сиамская кошка...», «...только черному коту и не везет»... Известная артистка предупреждала Л. прямо с экрана: «Мне сон приснился: кошка в бассейне плавала и зубами монеты со дна доставала... А кошка и деньги — это к беде!»… Детские сказки, басни, частушки — и всё на одну тему.

   Но самым странным было последнее видение.
 
   Даровитый самобытный художник-примитивист, с ладно пригнанной бородой и неуправляемой шевелюрой, стал вдруг уговаривать принять от него подарок — картину под названием «Синий кот на белом снегу».
При этом откуда-то сверху, словно из разверзшейся пропастью суфлёрской будки, раздавался его второй голос, мешавший первому: «Жизнь на нечёте. Задумывать больше нечего... Так или иначе — придётся умирать. Учти: человек и всё живое воспроизводится... А как ты  думаешь?»

   Этот вопрос, заданный рефреном несколько раз, так и остался без ответа...

   Л. проснулась с головной болью.
 
   Сумятица чувств и мыслей охватила её и не давала теперь покоя. Навязчивые идеи, связанные с жизнью чрезвычайно запутанного кошачьего мирка, неотступно преследовали её, вызывая страх.

   Он усилился вдвойне, когда, листая в очередной раз знакомую подшивку, Л. снова натолкнулась на заметку «всё о том же».

   «Во французском городке Риэн,— писал незнакомый автор,— открылся единственный в своём роде музей кошек. Более двадцати тысяч экспонатов, собранных его основателями супругами Мюллер, рассказывают о жизни этих животных на протяжении тысячелетий. Один из экспонатов — подлинная мумия кошки времен египетского фараона Рамзеса II — свидетельствует о том, что ей поклонялись древние египтяне. Однако средневековые эстампы свидетельствуют уже о другом — печальном финале «котов-демонов», которых уничтожали вместе с хозяйками, обвиняемыми в колдовстве и сговоре с самим дьяволом. Несчастных животных считали «пособниками дьявола». В музее собраны также орнаменты, шкатулки марки, игрушки, а также книги с баснями и сказками, посвященными кошкам, сервизы с изображениями этих симпатичных домашних животных».

   В полном смятении Л. наугад просунула ладошку между газетными страницами, как бы испытывая судьбу, и… опять наткнулась на «кошачьи следы». В крайней колонке справа ей сразу бросилось в глаза сообщение следующего содержания:

   «Вот уже пятьдесят лет в бельгийском городе Ипр проводятся необычные фестивали. По городским улицам в течение трех часов проносят огромные фигуры кошек, маски с их изображениями. Это не просто куклы, а герои популярных книг, сказок, легенд разных народов мира. Праздник завершается традиционным ритуалом: с городской башни сбрасывают большую связку плюшевых мышей в память победы над ними кошек, спасших в 1546 году город от нашествия грызунов».

   «Как же велика популярность этих четвероногих во всем мире! — подумала Л. в растерянности.— Но почему о них заговорили только сейчас? Неужели и «кошачья» тема до последнего времени относилась к числу запретных?!»

   Она вдруг вспомнила, что лишь недавно в её стране появилось общество «Фауна», которое взяло под защиту домашних животных. А ведь случалось, что раньше некоторые расторопные умельцы изготавливали из кошачьих шкурок шапки-ушанки. И это, как ни удивительно, сходило им с рук. Конечно, узнай дельцы о проказах рыжего васьки, они бы нашли оправдание своим живодёрским ухваткам. Может, и впрямь у котофеев не такая уж незапятнанная репутация?!

   Пребывая в томительных раздумьях, Л. продолжала свои прогулки по берегу реки в надежде хотя бы раз ещё увидеть рыжего прохвоста.
 
   Зима, вступая в права собственника, подсчитывала будущие доходы. Пока же ей удалось лишь застегнуть блестящей молнией  льда  бывшее долго нараспашку русло реки и присыпать белой снежной пудрой жёлтые веснушки листьев на подурневших с осени деревьях.
 
   Мороз только набирал силу, лишь поигрывая по ночам своими неокрепшими мускулами. Юные метели едва начали охорашиваться и никому не успели вскружить голову.
 
   Но и флору, и фауну уже уложили на лопатки: что-то сгребли в кучи, кого-то рассовали по тёплым подвалам и норам...

   Очевидно, нашёл себе непродуваемое укромное пристанище и рыжий разбойник. Во всяком случае, на берегу реки кот больше не появлялся.

   Встреча с ним произошла, как всегда, неожиданно.
 
   Возвращаясь с вечерней прогулки, Л. обратила внимание на совсем ещё свежие следы, которые вели к трехэтажному деревянному дому, одному из самых высоких в этой местности. Чутье подсказало, что неглубокие отметины оставил на припорошенной дорожке полудикий котяра.

   Следы обрывались у самого дома. «Ну, не летает же, в самом деле, эта шельма,— подумала Л.— Тогда куда же он делся?»
 
   Однако ей пришлось всё-таки поверить, что некие магические силы покровительствуют этому мяукающему исчадию ада.
 
   Неспешно ступая по узкому карнизу, попасть на который можно было разве что с крыши, рыжий явно готовился совершить очередной разбой.  Чёрная неосвещённая дыра открытой форточки неведомой силой притягивала его к себе.
 
   Убедившись, что опасность ему не угрожает, кот мощно оттолкнулся и сиганул вверх.
Задние его лапы заскользили по стеклу, но передние удерживали ожиревшую тушу, не давая ей сползти назад.
 
   Наконец, рыжему удалось принять устойчивую позу, и он застыл в форточном проёме.

   Л. увидела, сколь пушист и гибок кошачий хвост, на который прежде она бы и внимания не обратила, настолько был жалок вид изголодавшейся зверюшки. Теперь же эта примечательная деталь подчеркивала не только сытую дородность, но и породистость васьки.
Однако большой вес — далеко не всегда благо. На этот раз он, кажется, сыграл роковую роль в далеко идущих замыслах его обладателя.
 
   Не прошло и минуты, как порыв ветра ударил в стеклянную створку, и та, в свою очередь, подтолкнула оторопевшего кота, который, не удержавшись, с жалким мяуканьем слетел в проём между оконными рамами.
 
   Неудачник сразу же предпринял попытку выпрыгнуть из ловушки, однако это ему не удалось. Толстые бока мешали лёгкому взлету.
 
   Котяра напоминал теперь экспонат из гербария. Его, зажатого между двумя стеклами, можно было беспрепятственно рассматривать и изучать, как вырванное из естественной среды растение...

   Такой исход позабавил Л.
 
   Она совсем не сомневалась, что в конечном итоге всё обойдется, а потому не стала дожидаться развязки событий и продолжила путь.
 
   Рыжий разбойник, между тем, оставался в стеклянной западне, не оставляя попыток спасти свою шкуру.

  «Пусть подёргается,— думала Л.,— ему не повредит»…

   Прошло несколько дней. Л. перестала ходить в библиотеку, которая не только плохо отапливалась, но и пугала новыми страстями-мордастями из кошачьей жизни.

   Навязчивая мысль о «чертовщине» порядком утомила девушку, и она теперь искала возможность быстрее избавиться от наваждений.
 
   Чтение газет Л. заменила просмотром телепередач.
 
   Однако и эта уловка не помогла.
 
   В один из дней в утренней программе теленовостей по заведенному правилу передавался обзор газет. И диктор, как нарочно, выбрал  из серьёзного партийного издания «Советская Россия» дежурную заметку под знакомой рубрикой «Интеркурьер». Речь в ней опять шла… о кошке.
 
   Л., которую уже ничто не удивляло, нашла в себе силы, чтобы до конца дослушать многозначительное, почти пророческое, сообщение.

   В нём, в частности, говорилось, что «пятилетняя кошка по кличке Туман, потерянная хозяевами на центральной площади итальянского городка Кунзо, вернулась домой в город Борго-Сан-Далмаццо спустя пять месяцев. За это время она преодолела расстояние в десять километров, разделяющее два городка. Тёмной безлунной ночью кошка безошибочно нашла свой дом, запрыгнула в раскрытое окно и как ни в чём не бывало улеглась на любимый диван».

   Такого рода намёк-предсказание обрадовал Л.
 
   Пребывая в уверенности, что рыжий разбойник сполна получил своё и выбрался на свет божий, девушка направилась к трёхэтажному дому.
 
   Каково же было её удивление, когда за стеклом, основательно расцарапанным морозом,  она снова разглядела  очертания усатого неудачника.
 
   Казалось, он смирился со своей участью и больше не пытался преодолеть прозрачный барьер. Положив на вытянутые передние лапы голову-апельсин, васька не подавал признаков жизни.

   Не зная, что предпринять, Л. растерянно смотрела по сторонам.
 
   Вокруг было пустынно. Город по-прежнему отдыхал. Редкие прохожие обходили стороной этот район, где их ничто не интересовало и, никто не ждал. Заповедный уголок для почитателей тишины и хранителей одиночества.

   Совсем отчаявшись, девушка не придумала ничего лучше, чем слепить снежок и бросить его в открытую форточку.

   Комочек снега не долетел до цели, и попытку пришлось повторить.
 
   «Может, он хочет пить,— лихорадочно гадала Л.— И тогда растаявший снежок спасёт его...»

   Но и залетевший в межоконную пустоту снег не потревожил, не расшевелил несчастное животное.

   Л. начала лихорадочно обстреливать окно.
 
   Но благополучный сибирский городок слишком хорошо убирали, чтобы на его улицах можно было найти какой-нибудь булыжник или тяжёлую палку и запустить ими по хрустальному виварию.
 
   Пришлось ограничиться легковесными снежками, каждый из которых разбивался в лепешку, не повреждая оконного стекла.

   Освободить кота из неволи таким способом было невозможно.

   Поняв это, Л. едва не расплакалась. Прежняя недоброжелательность по отношению к охотнику на беззащитных белочек сменилась жалостью к нему. Девушка была готова поднять на ноги всех отдыхающих на курорте, лишь бы помочь страдальцу.

   Внезапно в голову ей пришла простая и ясная мысль.

   Как это она раньше не додумалась обратиться к соседям, живущим рядом с пустовавшей (что было теперь вполне очевидно) квартирой?!
 
   Взлетев по лестнице на третий этаж, Л. постучала наугад в первую попавшуюся дверь. Ей открыли почти сразу.
 
   Выкатившаяся на порог смуглая кудрявая малышка дружелюбно спросила:

—Вам кого?

   Л. не нашлась, что ответить. Вести с ребенком серьёзный разговор? Но чем эта кроха может ей помочь?!
— Вообще-то я ищу кота. Он рыжий…  умный… Ты видела такого?
— Не-а… но мне про него рассказывали… в сказке,  — поделилась своими познаниями кроха.
— У тебя хорошие родители… Они дома? — поинтересовалась Л., как можно приветливее.
— Мне не велели об этом говорить,— с гордостью отчеканила девчушка.— Может, вы — бандит...
— Разве тёти ими бывают? – постаралась  перехитрить юную собеседницу Л..
—А баба-яга?! — не сдавалась кроха.
—Ну, ладно,— вздохнула Л.— Закрой дверь и больше никому не открывай.
—Ага,— доверительно кивнула головой девочка.
 
    Её кудряшки на секунду исчезли из дверного проёма, а потом появились снова.
—Если хотите, я про учёного кота сказку вам могу рассказать, — совсем уж по-дружески улыбнулся Л. щербатый детский ротик.

    Л. решила не огорчать смуглянку и согласилась уделить ей ещё несколько минут.
—Александр Сергеевич  Пушкин, отрывок из поэмы "Руслан и Людмила", — торжественно представила автора  и его произведение девочка.
    Затем, кашлянув в ладошку, начала артистично декламировать:
—У лукоморья дуб зелёный;
Златая цепь на дубе том:
И днём и ночью кот учёный
Всё ходит по цепи кругом;
Идёт направо - песнь заводит,
Налево - сказку говорит.
Там чудеса: там леший бродит,
Русалка на ветвях сидит;
Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей;
Избушка там на курьих ножках
Стоит без окон, без дверей;
Там лес и дол видений полны;
Там о заре прихлынут волны
На брег песчаный и пустой,
И тридцать витязей прекрасных
Чредой из вод выходят ясных,
И с ними дядька их морской;
Там королевич мимоходом
Пленяет грозного царя;
Там в облаках перед народом
Через леса, через моря
Колдун несёт богатыря;
В темнице там царевна тужит,
А бурый волк ей верно служит;
Там ступа с Бабою Ягой
Идёт, бредёт сама собой,
Там царь Кащей над златом чахнет;
Там русский дух... там Русью пахнет!
И там я был, и мёд я пил;
У моря видел дуб зелёный;
Под ним сидел, и кот учёный
Свои мне сказки говорил.

   Закончив декламацию, малышка поклонилась и наивно проговорила:
—Всё.
   Л. захлопала в ладоши, по достоинству оценив выступление юной артистки:
—Молодчина! Ты мне очень помогла. Теперь я знаю, где мне искать этого кота учёного…

   Разговор с обитателем второй квартиры также ничего не прояснил.
 
   Выяснилось лишь, что хозяин комнаты с окном-ловушкой — пьянчужка и забулдыга, который целыми днями где-то пропадает с друзьями и не всегда появляется даже на ночлег. Может «слинять» на неделю, а потом свалиться, как снег на голову.
 
   На просьбу Л. помочь коту твёрдокаменный квартиросъёмщик  равнодушно ответил:
—А что с ним станется?! Эта тварь ещё и нас переживёт!

   Поняв, что помощи ждать неоткуда и не от кого, девушка круто развернулась и пошла вниз по скрипучим ступенькам.

   Лёгкий морозец освежил разгорячённую голову, скрепил нервы.
 
   Л. решила дождаться хозяина заброшенной квартиры. Она почему-то надеялась, что ей повезет.

   Но ожидания не оправдались. Свет в окне-виварии так и не зажёгся.
 
   Л. бросила в него ещё с десяток снежков, которые лишь залепили стекло.
 
   Странно теперь выглядел «заснеженный» кот. Он будто бы потерял привычные очертания, сменил окраску...  Был рыжим — стал белым! Такое только в сказках случается.
 
   Выходит, чтобы улизнуть из ловушки-«гербария», надо всего-то почувствовать себя «на своём месте»!
 
   Это только с одной стороны кажется, что  кто-то  оказался «под стеклом». А взглянешь с другой – «на стекле»!

   Оказывается, не надо менять свою суть. Достаточно изменить «точку зрения» других.
Или – самому «перекраситься». Временно. По обстоятельствам…

   Л. судорожно потёрла виски: странные мысли лезли ей в голову. Загадочные аналогии. «Не к добру это,— подумала она,— надо кончать с этой чертовщиной!»

   К вечеру следующего дня у неё в сумочке уже лежал билет на ближайший поезд, который должен увезти её далеко-далеко на запад, где нет ни грозных котяр, ни беззащитных котят. Где все работают и редко отдыхают. Где живут, как положено, и едят, что наложено...

   Прошла какая-то неделя — и Л. снова повеселела, на щеках её завязался здоровый румянец, на губах забрезжила ироничная усмешка.
 
   Курортное приключение понемногу забылось. И Л. снова без страха и дурных предчувствий читала утренние газеты.
 
   Но однажды у автобусной остановки Л. подошла к застеклённой витрине, которая укрыла от непогоды «Советскую Россию». От волнения у девушки задрожали руки — её снова подмывало испытать судьбу и прочитать на газетной странице что-нибудь этакое, «щекочущее нервы»...
 
   Взгляд, словно по ступенькам, пробежал сверху вниз по «аппетитным» строчкам и  споткнулся на искомом.
 
   «Один кот на четырех премьеров!» — кричал заголовок.
 
   А дальше — совсем трагическое:

   «В Лондоне в почтенном возрасте скончался кот Уилберфорс, пожалуй, самый знаменитый кот в Великобритании. Карьера Уилберфорса началась в 1973 году, когда его, бездомного кота, подобрали на улице и принесли в резиденцию премьер-министра на Даунинг-стрит, 10, где завелись мыши. Кот оправдал возлагавшиеся на него надежды: «мышиная проблема» вскоре была решена. С тех пор он бессменно нёс свою вахту на Даунинг-стрит, исправно служа четырем сменявшим друг друга премьер-министрам. С Уилберфорсом знакомы многие высокопоставленные гости, наносившие государственные визиты. Утверждают, что он иногда присутствовал даже на заседаниях кабинета министров. Особенно он полюбился нынешнему премьер-министру М. Тэтчер. Из зарубежных поездок она часто привозила ему различные угощения. Из СССР, например, М. Тэтчер привезла Уилберфорсу банку рыбных консервов, специально купленную в универсаме во время её прошлогоднего визита в Москву. Одряхлевший кот закончил свою службу в резиденции премьер-министра и был отправлен «на пенсию» в один из частных домов. О его кончине премьер-министру было сообщено на заседании кабинета министров».

   «Вот она — настоящая «смерть за стеклом»,— думала Л., не отрывая глаз от газетной заметки, словно специально положенной в прозрачный саркофаг-витрину.— А как же там мой «бело-рыжий»?! Жив ли он?»

   Оказавшись не в силах противиться нахлынувшему чувству, Л. решила немедленно вернуться назад, в курортный город…

   И вот он — старый трёхэтажный дом. Прежде такой таинственный и опасный. Но  сейчас между оконными рамам… пустота!
 
   Радость-то какая — исчез мурлыка!
 
   Только кто поведает о его судьбе? Может, околел с голоду, бедолага?! Может, хозяин квартиры за хвост его — да об стенку?! А может, вырвался на волю, сиганул в тёплые края или исчез навсегда… в параллельном мире?!

   Слёзы, слёзы, слёзы... не «кот наплакал»!

   Л. готова утопиться в собственных слезах. А заодно - утопить и  тех слепых котят, которые родятся на белый свет, чтобы мучиться самим и приносить страдания другим.
Ей так хотелось искупить свою вину перед пропавшим котофеем!
 
   Но что она могла поделать?! В подобных случаях остаётся только взяться за  перо, вспомнить всё, что произошло, и поведать миру о случившемся.

   «И впрямь,— убаюкивая и одновременно будя совесть, рассуждала Л.,— если в «Советской России» можно всё узнать об английских, итальянских, французских, бельгийских... кошках, что мешает мне, следуя мудрой сказке-подсказке великого русского поэта, посвятить свои размышления БЕЛОМУ СИБИРСКОМУ КОТУ, который оказался нежданно-негаданно в ином времени и другом измерении?!
 
   Добро и зло всегда возвращаются на круги своя, меняя обличье, преодолевая любые границы, опережая время.
 
   И  добро живёт во зле, и в добре обитает зло».



МОРМЫШКА, или БЛИЗКИЙ  КРУГ ОБЩЕНИЯ


«Кот услыхал, как гремят на подъёмном
мосту колеса королевской кареты,
и, выбежав навстречу, сказал королю:
- Добро пожаловать в замок маркиза
 де Карабаса, ваше величество!
Милости просим!»
(Шарль Перро.
«Кот в сапогах»)

«Кот начал шаркать задней лапой,
передней н в то же время выделывая
 какие-то жесты, свойственные
  швейцарам,  открывающим дверь»
(М. А. Булгаков.
«Мастер и Маргарита»)

«Что же поделаешь, что у котов такой вид?
 Это не оттого, что они порочны, а оттого,
что они боятся, чтобы кто-либо из существ
более сильных, чем они,— собаки и люди,
— не причинили им какой-нибудь  вред или обиду».
 (М. А. Булгаков.
«Мастер и Маргарита»)

«Ночью все кошки серы»
(народная пословица)
 


Глава 1. «Златая цепь на дубе том»

   Большой город — большие хлопоты. На прописку в столице у Василия ушёл месяц. Пока справки собрал, всех, кого надо, обошёл, убедил, голова кругом пошла. Отец с матерью в деревне волнуются: как там у сына дела, почему не пишет? Но Василий Кот своих родителей огорчать не хочет. Зачем посвящать стариков в дела, в которых они ничего не понимают? А как только в паспорте появилась заветная отметка, он сразу дал телеграмму: «Всё в порядке тчк Можете поздравить началом трудовой жизни столице тчк Скоро приеду тчк».
   Но в родных Кухнарях появился Васька только через год. До этого никак не мог приехать. Не хотелось тревожить руководство, с первого дня работы просить об отпуске. Мало ли что подумают о новом работнике. Лучше пока повременить, показать себя в деле, а родители поймут: успехи сына — для них теперь самая большая радость. Не захотят же они свою прихоть выше его благополучия поставить?!

   Отец, правда, все равно не утерпел. Отложил поездку в санаторий и поехал к Василию в город. Очень хотелось разделить с сыном радость, посмотреть, как устроился он на новом месте. В селе ведь все интересуются, как у Васьки дела, куда после института его направили, почему к родителям не заехал. Не привык Матвей Васильевич Кот темнить, изворачиваться. Хочется и людям внятно ответить, и для себя полную ясность иметь, чем сын занимается, как жить думает.

   Василий приезду отца обрадовался. Давно с ним не гуторил. К тому же хотелось увидеть чью-то искреннюю радость, восхищение успехом вчерашнего студента. Именно «батько» давал ему сейчас возможность почувствовать всю глубину случившихся перемен, ещё раз пройти в памяти по проторенному уже пути, который раньше казался таким заманчивым и трудным. Только теперь Василий со всей полнотой начал сознавать разницу между тем, кем он был и кем становился.

   В обкоме комсомола, куда взяли на работу Кота, на двери одного из кабинетов появилась новая табличка. Василию очень хотелось, чтобы её непременно увидел отец. Ведь в Кухнарях такая табличка была только на двери кабинета председателя колхоза — самой заметной и уважаемой на селе фигуры. Вот удивится старик, когда увидит отпечатанную в типографии строгим шрифтом надпись «Кот В. М.»! Наверняка, войдет в кабинет с широкой улыбкой и такой привычной фразой: «Ба! Ну и стрельнул же ты, Васёк!»

   Но отец пришёл в обком в обеденный перерыв. Разговорился с вахтёром. Общая тема у людей их поколения всегда найдётся. Вспоминали войну, кто где воевал и под чьим началом. И о детях вспомнили. Вахтер — бывший кадровый офицер, ныне отставник. Сын пошёл по стопам отца, и дочка замуж за военного вышла.
— А мой вот учительствовать думал, институт закончил,— поделился с собеседником Матвей Васильевич.— Теперь здесь решил работать, в комсомоле. Почетно это.  Но боюсь - не осилит. Ответственность большая...
— Да ничего страшного в этой работе нет,— успокоил вахтёр.— Они, молодые, друг друга понимают. Горячатся только другой раз. Так и мы ведь такими были. Это сейчас рассудительными стали, когда много времени свободного появилось... А сына вашего я приметил. Вежливый, с первого дня со мной и с напарниками за руку здоровается. Тут ведь есть и такие, что выше потолка нос дерут, ждут больших постов и задним числом людей замечать разучились. Я ведь им в отцы гожусь, но не все это понимают. Их бы ко мне в полк, когда я служил. Спесь на первом же занятии по строевой слетела бы...
— Вот и Васька мой не служил. Он хоть и не лодырь, и дисциплину понимает, но без армии ему трудно будет. Опять же, и авторитет на нынешней работе не завоюешь. Из наших Кухнарей, почитай, все комсомольцы на срочной были. У них и сознание теперь совсем другое, настоящую цену себе узнали. Ну, как с ними на равных поговоришь, коли солдатских щей не хлебал?!

   В таком встревоженном состоянии и встретил своего отца Василий. Приветствие получилось коротким и даже холодным. Отцу было вроде неловко перед новым знакомым за то, что легко, не как у других, начинается жизнь его сына, простого и работящего парня. В понимании бывшего фронтовика, он мог не поступить в институт, но пройти школу
армейской службы был просто обязан. Не видел Матвей Васильевич в своём сыне каких-то особых качеств, заслуг, которые выделяли бы его из числа сверстников, давали ему право на отсрочку. Поначалу даже думал пойти в военкомат и там все сразу поставить на свои места. Но жена отговорила. Всё боится сыну жизнь испортить.
— Он ведь уже взрослый. Больше тебя, старого, понимает. Чего ты мешаешься? Может, его в начальники метят, потому и не призвали.
— А, по-твоему, начальники не служат? Да им в первую голову в кирзачах походить надо, чтобы жизнь изнутри пощупать. А если он с младенчества на паркете вытанцовывает, цена ему — копейка в базарный день. Вон и дружок его, Вовка Сибирский, в армии сейчас. Не хуже нашего Васьки учился и в активистах ходил. Что он, в жизни ничего не понимает? Сам видел: парень толковый, а главное — честный...
 
   Сознание того, что сын в чём-то оказался нечестен, больше всего мучило Матвея Васильевича. Помнил до сего дня он слезы и причитания матери, провожавшей его на фронт. Уходил третьим из семьи, пришёл первым и последним... Потеряла семья мужа и сына, отца и брата. Об этом все в селе знают. И не случайно приглашают фронтовика Матвея выступать на митингах, когда провожают в армию нынешних новобранцев. Думал ли он, что его собственный сын не услышит этих напутственных слов ветеранов?! Почему так должно было случиться? В этом и предстояло разобраться Матвею.

   Когда подходили к кабинету, старик на табличку, выделяющую его фамилию из числа прочих, даже внимания не обратил. Не до того было. Василий же долго рылся в карманах, пытаясь найти ключ, а заодно давая возможность отцу убедиться в значимости теперешнего положения сына. Но Матвей Васильевич упрямо смотрел себе под ноги, не замечая, словно нарочно, ни солидности интерьера, ни серьёзности снующих по коридорам молодых людей.
Когда зашли в кабинет, он только и позволил себе обронить:
— Однако, вас здесь немало...
— Ну, что ты, батько,— сразу воодушевился Васёк.— Работы хватает. Нам бы ещё пару ставок, тогда жить можно...
— Не жить, а лодыря гонять... Так, что ли?
— Это ты зря... Сюда лишь бы кто не попадает. Ребята крепкие, на аппаратную работу из первичек пришли. А там сложа руки не посидишь. Возьми хотя бы Мишку Соляника, нашего секретаря из колхоза. Сам видишь, как он крутится: и в поле, и на ферме, и в клубе... И председатель ему поручений навешает, и секретарь партийной организации. А потом ещё «гости» из райкома да обкома приедут.
— Вот то-то я и смотрю: на всех торжественных собраниях Мишка об удоях и урожайности рапортует. Сколько вчера в инкубаторе цыплят вылупилось, лучше председателя знает. А вот о том, что его комсомолка Верка Астафьева в городе без мужа родила, даже не догадывается... Ну, это так, к слову. Как у тебя-то дела? Мы с матерью заждались: обещал ведь приехать...
— Не получается, батя. Неудобно мне с первых дней работы просьбами начальство донимать. Решил повременить, а ты вот сам приехал.
— Так что, у твоего секретаря родителей не было? Он из другого теста вылеплен, житейских вопросов не понимает? Ему о своих подчинённых по инструкции заботиться полагается.
— Он и заботится. Комнату в общежитии мне дали, вопрос с пропиской помогли решить. Сейчас, знаешь, как с этим трудно...
— От армии отвертеться тебе тоже помогли? Или сам постарался?
— Зачем ты так? У меня отсрочка. Обком запрос сделал, ему навстречу пошли. Нужны хорошие кадры, перспективные... А я молодой, с высшим образованием, кандидат в члены партии. К тому же здесь меня знают. Первый обкома во время собеседования даже пошутил: «Хорошо, что не в мешке Кота берем!»
— А в армии, в школе, по-твоему, хорошие кадры не нужны? Родину защищать беспартийные будут?! Нет, Васька, не по науке ты что-то говоришь, а главное - не по совести. Володька Сибирский служит, он тоже партийный и диплом не хуже твоего имеет.
— У Володьки совсем другая ситуация. Он с деканом не поладил, а тот решил на распределении отыграться. Но армейцы не прогадали. Сибирский везде в числе лучших будет.
— Вот уж не думал, что в армию за огрехи направляют. В мои молодые годы быть офицером за великую честь считалось. Девки за военными только и гонялись. И не зря! Ведь каждой мужика получше отхватить охота. А лучшие где? На воинской службе! Кумекаешь?
— Жениться я и без армии смогу. Вот посмотришь.
— Да не о женитьбе разговор, хотя об этом мать тоже переживает. О совести, мужском долге думать надо. Ведь можно было рапорт и самому написать. Чего повестку ждать?! Тебе навстречу быстрее бы пошли, чем другим. Ты ведь партийный кандидат.
— У нас на курсе желающих послужить немало было. Многих ведь распределение не устраивало. Лучше уж в войсках быть с хорошим жалованьем, чем в сельской школе прозябать с мизерным окладом. Так, отец, многие парни считают.
— Разве это парни?! Сосунки! Если не хуже...
— Ты сам себе противоречишь. То без армии не проживешь, а то вдруг — сосунки.
— Не путай боб с горохом. Тот, кто на военную службу, как на кормушку, смотрит, никогда в чести не будет. Это — сорная трава. Она на любом огороде растёт. Рано или поздно её всё одно вырвут. А нужную культуру посеют.
— Вот именно: культуры там и не хватает. Не каждому это по нутру.
— Экий ты! Давно ли культурным стал?
— Да не о себе я...
— Раз не о себе, так и молчи. А я этих «культурных» видывал! Пишет тут один заметки в нашу районку и, смотрю,   подписывается - «ветеран труда». У самого же ворованный лес во дворе лежит. Народ его статейки читает - только злится да зубоскалит... Нет, как я понимаю, культурный — значит честный. Это в основе всего лежит. Если человек честный, станет он и образованным, и квалифицированным, и идейным… Ведь от него этого сама жизнь требует, к которой он должен честно относиться. В театр кого по-настоящему тянет? Честного человека. В вечернюю школу кто приходит? Честный человек. К защите Родины кто себя готовит? Честный...  обязательно честный!

   Разговор сам собой подошёл к концу. И отец, и сын уже почувствовали его горьковатый привкус. Не хотелось им укорять друг друга, в чём-то винить.
   В иных семьях такому повороту событий только радовались бы: сын выходит на широкую дорогу, становится солидной фигурой. К чему укоры?
 
   Но совсем не меркантильного  склада человек Матвей Васильевич. Жизнь он прожил несколько другую, но зато уверен в прочности и постоянстве её основных ориентиров. Не хочется ему на старости лет лукавить. И сына хочется уберечь от неверного шага. А может быть, просто преждевременного.

   Где-то в глубине души Матвей Васильевич даже радовался за сына. Ему нравилась самостоятельность Василия, твёрдость в оценках. «Парень в обиду себя не даст — это уж точно! Но и пощады от него не дождёшься. Слабого мигом в бараний рог скрутит». Но это и тревожило отца. «А ну как он и к родителям жалость потеряет? Окажемся мы за скобками его «подсчётов»... Что тогда?».

   Но Василий уже понял, что в разговоре с отцом проявил излишнее упрямство. Переубеждать старика бесполезно - он всё равно в свою сторону гнуть будет. Можно и поддакнуть ему. А то встреча с родителем в какой-то семейный самосуд вылилась. У обоих на душе неприятный осадок. Василий-то быстро в себя придёт, он в своей правоте уверен. А вот батько ещё долго не успокоится — сам себя изведёт. Глупо это и бессмысленно. Но как старика переиначить?!

   Тем же вечером Матвей Васильевич решил вернуться в Кухнари. Сына повидал, убедился, что жив-здоров. Матери так и доложит. А то, что отношения выяснить пришлось, это её пусть не тревожит. Умные мужские разговоры только до женского сердца доходят, выше не поднимаются. Разве станет жена рассуждать, кто прав, кто неправ?! Заголосить — вот это она может. А все шишки - на Матвея. Как пить дать!
       Василий проводил отца на вокзал. Первым зашёл в вагон, нашёл удобное место, поставил вещи. Матвей Васильевич слегка потеплел, а затем и совсем «поплыл». Дрогнуло сердце. Вспомнил, что приезжал порадоваться вместе с сыном, но только настроение ему испортил. Когда они теперь снова увидятся?
— Ты, Васёк, приезжай... Мать ведь ждёт... Сам знаешь, какая она у нас. Перед соседями, опять же, неловко: вроде, сын родительского дома избегает. Может, выберешься на денек? Что с твоей работой станется?
— Постараюсь, батько, - поспешил заверить  Василий. - Вы только не переживайте. Запомните: сын ваш в полном порядке!..

       День бежал за днём, жизнь Василия час от часу становилась всё напряжённей и интересней…
 
       Объём аппаратной работы, действительно, оказался немалым. Отдел комсомольских организаций называли штабом. И каждый инструктор (к их числу принадлежал и Кот) чувствовал себя на особом положении в аппарате.
       В других отделах инструкторам жилось вольготнее. А может, это только казалось. Василий пока видел надводную часть айсберга: поток информации, непрерывные звонки в территории, собеседования с кадрами на выдвижение... Всего этого в орготделе (так коротко называли отдел комсомольских организаций) было больше, чем в других подразделениях аппарата. Но здесь и скучнее казалась жизнь. Она напоминала гербарий: его экспонаты можно рассмотреть, пощупать, но... так не почувствовать запаха растений.

      По своей натуре Василий был живым человеком. Ему нравилось встречаться с людьми, что-то им разъяснять, организовывать массовые мероприятия, принимать самостоятельные решения.
 
      Первое поручение его скорее огорчило, чем вдохновило. Надо было составить отчёт о росте рядов в разрезе каждого района.
 
      Два дня, с утра до позднего вечера, шёл сбор информации. Заведующая сектором учёта Марина Ноздрачёва методично «додавливала» территории, выжимая из них нужные цифры. Задача состояла в том, чтобы «не допустить» снижения роста по сравнению с тем же периодом прошлого года.
 
        Василий вначале допустил сбой. Он прилежно записал цифры, переданные ему по телефону из курируемого района. Но этого оказалось мало. Заведующий орготделом дал ему понять, что это — только полдела.

— Район снизил приём школьников. Неужели ты не видишь? Давай оперативно звони первому, пусть подправляет статистику.
— Но ведь месяц уже закончился, и приём можно провести только в следующем квартале,— не лукавя, возразил Кот.
— Вот пусть и принимают в следующем. А сегодня у нас будет то, что у них завтра. Сообразил? Нельзя идти в ногу с теми, кто не умеет работать. Мы должны выдерживать темп, предложенный нашими предшественниками. Почему год назад смогли принять в комсомол сорок учащихся, а теперь появились какие-то трудности?! Это просто в будущем году хотят себе лёгкую жизнь обеспечить...

       Василий понял. После разговора «на басах» с первым секретарём райкома комсомола, он записал в «пустографке» желаемые цифры.
 
       Такая история повторялась практически с каждым районом. В широкой бумажной «простыне» запеленали несколько сотен «мёртвых душ». С таким отчетом уже можно было идти «наверх».

       Сбор статистических данных работники отдела окрестили так - «омертвление живого труда своих коллег». В этом чувствовалась здоровая ирония. Молодые, энергичные ребята, закалённые в студенческих КВНах и «капустниках», не могли смириться в душе с казёнщиной, бюрократизмом, которые превращали их повседневный труд в нудное занятие. Они по-хорошему завидовали инструкторам из других отделов, у которых чаще случались «отдушины» в виде фестивалей, конкурсов, соревнований... Меньше было бумажной работы, которая порой забирала больше сил, чем конкретное живое дело.

      Вслух, однако, никто не роптал: каждый из «оргавиков» прекрасно понимал, что служебный рост гарантирован прежде всего им, прошедшим горнило «скучного» отдела.

      Конечно, и работники других подразделений имели определенную перспективу, но при выдвижении на самостоятельную руководящую работу в комсомоле — первыми и вторыми секретарями райкомов — предпочтение всё же отдавалось тем, кто занимался организационно-союзной деятельностью, курировал зону, следил за ростом рядов, подбором, выдвижением и перемещением кадров...

      Более уверенно чувствовали себя те, кто имел техническое или экономическое образование. Гуманитарий практически не рассчитывал на первые роли — ему «светило» лишь вести идеологические вопросы и быть вечно третьим. Претендовать на самый высокий руководящий пост казалось утопией.
 
      Безвыходных ситуаций не бывает и, безусловно, наиболее ушлые и расторопные ребята, не откладывая дело в долгий ящик, устремлялись в вузы, после окончания которых шансы на продвижение по должностной лестнице значительно повышались.
   
      Конъюнктурный подход к приобретению второй специальности, как ни странно, не пресекался, а, наоборот, поощрялся.
 
      Именно пребывание на комсомольских должностях многих молодых людей заставило пересмотреть свои жизненные планы, причём, не столько в интересах государства, которое несло расходы на образование уже однажды дипломированных студентов, сколько в угоду личным амбициям.

      Возник даже некий стереотип перспективного работника с набором обязательных анкетных данных. В секторе кадров оперировали, главным образом, такими терминами: «год рождения», «партийность», «образование», «прохождение»...

      Подразумевалось, вероятно, что ленинские принципы подбора кадров по политическим, моральным и деловым качествам срабатывают автоматически: не врагов же народа, в конце концов, выдвигают. Услышав однажды разговор заведующего сектором кадров с одним из первых секретарей райкомов (речь шла о замещении вакантной должности в комитете комсомола крупного промышленного объединения), Василий был просто ошеломлён. Ему показалось, что обсуждают кандидатуру не активиста, а какого-то уголовника. Всему виной оказалась терминология, которой залихватски оперировал заведующий сектором.

—    Ну-с, посмотрим, кто у нас за «решёткой», — раскрывая личное дело кандидата, с нарочитой деловитостью произнесло ответственное лицо и с чувством служебного превосходства взглянуло на представителя периферии.
 
     Затем из ящика письменного стола была извлечена та самая «решётка» — кусок картона с прорезанными отверстиями, через которые при наложении на анкету можно было прочитать основные автобиографические данные (второстепенные при этом в поле зрения не попадали). Такое изобретение чиновничьей мысли позволяло экономить время и поставить дело (изучение «личных дел») на поток.

   Моментально оценив обстановку, обкомовский работник вынес вердикт:
—   Хороший твой Лёха человек, но... не женщина!

       Дальше можно было не продолжать: поднаторевшие в кадровых вопросах функционеры понимали друг друга с полуслова. У секретаря райкома ещё жила надежда, что половой признак не окажется решающим при выдвижении на серьёзный участок способного новобранца, однако отлаженный и настроенный ещё «старыми мастерами» механизм вышестоящего органа сбоев не знал.

—     Наш орган,— перенося ударение на второй слог, говорил самый  опытный, тридцатилетний,  работник обкома,— фальшивых звуков не издаст: главный органист и пальчиком не шевельнёт без подсказки свыше. Ноты нам взрослый дядя пишет. Мы и работаем, как по нотам!

     Такие «тридцатилетние» многое видели, знали и понимали. Молодые секретари с перспективными биографиями приходили и уходили, а они оставались, не спеша раскручивая и скручивая, снова раскручивая и снова скручивая пружины управления «низами».
 
     В районах давно знали, что от взаимоотношений с великовозрастным куратором подчас зависит больше, чем от каких-либо других факторов. Захочет «старик» — накажет, захочет — помилует! Все козырные карты в его руках!
 
     Инструкторов со стажем уважали и чисто по-человечески. Все понимали, что в комсомольской системе они оказались своего рода неудачниками, выгадывать им нечего, как, впрочем, и терять.
 
     Раскованность духа у «аппаратчика» — явление чрезвычайно редкое, можно сказать — уникальное.
 
     Когда Кот появился в первый раз в обкоме, он сразу ощутил эту всеобщую атмосферу настороженности, какой-то рабской закрепощённости. В каждом поступке, в каждом слове подспудно сквозила мысль: «Как бы чего не вышло и лишь бы пронесло...»

     Даже в одежде ответственных работников наличествовал необъяснимый униформизм: тёмный костюм, светлая рубашка,  неброский галстук...  Васина бородка клинышком наделала такой переполох, что едва не стоила ему карьеры. Хорошо ещё, первый секретарь обкома оказался с чувством юмора и не придал идеологического значения длине волос на лице аппаратчика.
 
     Тем не менее, с атрибутом мужской красоты вчерашнему студенту (а теперь уже номенклатурному работнику!) пришлось распрощаться. У Василия хватило ума не задавать лишних вопросов, не истребовать инструкцию, определявшую «быть или не быть бороде». Он сообразил, откуда  и какой силы дует ветер, плевать против которого не в его интересах.

     Пришлось поменять и некоторые былые привычки — наследие  разгульного студенческого быта.
 
     Кот неплохо играл на гитаре, и в перерывах между лекциями его часто окружали однокурсники, желающие слегка расслабиться, послушать очередной шлягер. Это право в своё время тоже пришлось отстаивать в споре с деканатом, но тогда победа осталась за молодыми меломанами, которые объяснили своё пристрастие стремлением создать на факультете агитбригаду с многозначительным названием «Гуляй-поле».
 
    Запеть же в обеденный перерыв в обкоме казалось просто самоубийством, сумасшествием высшего порядка. Василий представил, как вытянулось бы лицо его заведующего отделом Никифорова при первых же аккордах, как прибежал бы вездесущий вахтер, как защемило бы сердце у секретаря первичной партийной организации Марины Ноздрачёвой, мягкой и отзывчивой девушки... 
   
   Для всех них это стало бы если не ударом в спину, то уж неприятным  происшествием, наверняка. Зачем подводить хороших людей, у которых приобщение к искусству вызовет к тому же не радость, а затаенное неудовольствие, припадок ярости  или административное буйство?!  Хотя, что плохого в том, если люди поют в свободные минуты песни, декламируют стихи?!.. Ведь установили же в подвальном помещении стол для игры в настольный теннис (правда, и он появился только после того, как в обкоме партии приняли аналогичное решение. Может быть, кому-нибудь из партийных работников, желательно — рангом повыше, когда-то захочется взять в руки и гитару?!).

   И всё же вживание Василия Кота в новый коллектив в целом прошло безболезненно: когда человек готовит себя к определен¬ному роду деятельности, он готов преодолеть любые преграды, смирить гордыню, пойти на компромисс во имя поставленной цели.
Кот не отличался прямотой характера, не страдал простодушием. Его психика отличалась особой подвижностью при  максимуме устойчивости. Он легко подстраивался под настроение любой компании, нередко становился, как принято говорить, её душой, добиваясь непреходящего жизненного капитала — расположения окружающих.

   Если Кот однажды встречался у кого-то на пути, он становился его попутчиком.
 
   Василий располагал редким даром — никому и никогда не переходить дорогу, свято памятуя — «только чёрному коту и не везёт...».



Глава 2. «Там лес и дол видений полны»

  Первая командировка в район показалась Василию лёгкой прогулкой. Этому в немалой степени способствовало гостеприимство хозяев, которые оказали новому куратору едва ли не королевские почести. Первый секретарь райкома Толейкло не поленился выехать в соседний район и, как в детективном романе, остановил на шоссе маршрутный междугородний автобус, в котором на заднем сиденье восседал Кот. 
 
   Райкомовский «туз» предложил более удобный способ передвижения, приличествующий должности ответственного обкомовского работника.               
 
   Служебная «Нива» - вот она, под парами. Упрямиться не было резона — и Василий, краснея от смущения, под недоуменными взглядами пассажиров двинулся к выходу. Заметив признаки необычного пиетета,   какая-то старушка (явно с сельской пропиской), почти с благоговейным восторгом пролепетала:
— Совсем молоденький, а уже  в таких начальниках ходит!

   На это один из попутчиков (молодой парень, вероятно, студент) иронически  усмехнулся. А пожилой мужчина с орденскими планками на стареньком затёртом пиджаке покачал головой и как-то уж очень сурово произнёс:
—Нет, мать, это он не ходит. Это его с младенчества на руках носят. Потом на машине возят. А чуть позднее он всем нам на шею сядет! Так-то, голубушка!
Вынеся свой вердикт, ветеран в гневе отвернулся к окну.

    «Откуда у него такая злоба?» — с удивлением подумал Василий. Ему почему-то сразу вспомнилась недавняя встреча с отцом, оставившая такой же неприятный осадок в душе.

— Не обращай внимания, пошли, — заторопил Кота первый райкома.
 И уже на ухо, тихо и с опаской, шепнул:
— Старик маленько выпил, вот и кочевряжится...

   «Нива» сходу набрала скорость, оставив автобус далеко позади. Так, наверное, и в жизни стремительная юность обгоняет медлительную, нерасторопную старость, у которой свои пределы во всём — и в скорости, и в совести, и в чести...

   В гостинице районного центра Коту выделили лучший одно¬местный номер.
Толейкло пришлось за него повоевать, убеждая работников райкома партии уступить бронь, которая предназначалась только для командированных лиц самого высокого ранга и выделялась с благословления самого «хозяина» района.
 
   Решающую роль, вероятно, сыграло то, что в район впервые прибыл новый куратор, отношения с которым ещё не сформировались, не приобрели  взаимопонимания и «надёжности». Да и кому из больших руководителей района хотелось бы услышать нелестную оценку деятельность местных комсомольцев, ведь это явится свидетельством уровня и их работы, их внимания к делам молодежи?! А раз так, то любой представитель областного клана должен чувствовать на периферии и комфорт, и заботу. Это к тому же в традициях нашего народа, осудить которые никому права не дано (кроме самих его полномочных представителей).

   Другое дело, что широким массам всего знать не досуг. Не станешь же в каждый приезд гостя проверять холодильник в его номере, выставлять тут же пост из членов ДНД, чтобы убедиться в высоких моральных устоях приезжего.

   В наших общественных отношениях многое построено на взаимном доверии. В наших правилах — верить призывам и отождествлять их с нравственным обликом тех, кто их глаголет, без тени сомнения перечитывать газетные статьи и восторгаться благородством авторов, оставивших под ними свои звучные фамилии с не менее звучными должностями. Мы автоматически перенесли на нашу действительность позицию древних мыслителей, утверждавших, что философия не отвлечённая наука, а стиль жизни. Они-то на деле свято следовали своим заповедям, прекрасно сознавая, что голая дидактика — особа малопривлекательная, что лучшее и наиболее действенное средство пропаганды и агитации — личный пример.
 
   Но что-то не приходилось встречать современных последователей Диогена, поселившихся в бочке. Разве что на юге, в курортный сезон, кое-кто из отпрысков влиятельных родителей позволяет себе такую роскошь. К этим «лежебочкам», заселённых элитарными лежебоками, простой смертный не подступится! Представителей «демоса», потенциальных последователей философской мысли, обеспечили пока только дешёвыми сандалиями и простынями, из которых можно выкроить скромную тунику.

   Строительство баз  отдыха (а это уже ближе к философии Эпикура, нежели Диогена) — одна из неотложных, но пока трудноразрешимых задач. Все желающие проверить себя на выживаемость в «бочке» сделать этого пока не могут. Но для начала можно испробовать и дачные домики, если сварганить их по чертежам собачьей конуры. Что многие, заметим, и делают ввиду отсутствия средств, материалов и... подлинной заботы тех самых лиц, сыновья и дочки которых "бочками» давно обеспечены...

   Конечно, до понимания всех этих проблем и подобных смелых рассуждений Василий Кот ещё не дорос (откуда бы взяться такому опыту — он приходит с годами, по мере взросления), а посему особые условия проживания его в районном центре не смутили.
 
   Он-то наивно предполагал, что два механизатора, приехавшие из пригородного колхоза на какой-то семинар, поселились не в пятиместном номере, а в двухместном, как минимум. И им там очень неплохо. Вероятно, даже весело, если примут «по пять капель». Мужики простые и непосредственные: какие к ним могут возникнуть вопросы или претензии?!

   День приезда прошёл, как и предполагалось, в праздности.
 
   Шатаясь по городу, Василий заглянул в маленький универмаг в расчёте «нарваться» на какой-нибудь дефицит О том, что кооперативная торговля в сельской местности имеет более солидное лицо, чем государственная в городах, ему поведали коллеги из обкома. Да и сам он за годы студенчества не раз убеждался в этой истине: все модные вещи без особых хлопот, без нервотрепки в очередях ему приобретала  мать с отставшей от моды «периферии».

   В остальные дни командировки поработать, конечно, пришлось.

   Хотя Толейкло, везде лично сопровождавший Василия, и пытался неоднократно изменить маршрут движения, «причалить» где-нибудь на берегу речки, на живописной полянке, Василий мягко гнул свою линию.
— Ну, нельзя же себя насиловать!— противился райкомовский вождь с напускной озабоченностью, однако сохраняя солидность и  чувство собственного достоинства.— Дела от нас не убегут. А вот сгореть на нашей работе — проще простого. Предлагаю сделать мини-паузу для снятия психологического стресса...

   Стресс снимали либо за скатертью-самобранкой, которую предусмотрительно возил с собой Николаша, водитель «Нивы». Верный соглядатай и молчаливый свидетель подобных приёмов и раутов на лоне природы, он нередко привозил высоких гостей  то к какому-нибудь пасечнику, то к агроному, ходивших в закадычных друзьях у «первого». Адреса обычно менялись, содержание встреч – никогда…

   Обильные возлияния, «завтраки, постепенно переходящие в ужин», понемногу изменили внешний облик обкомовского работника. Под глазами у него появились припухлости, которые приходилось прятать под солнцезащитными очками, внимание стало рассеянным, движения вялыми и неуверенными, брюки от частого сидения на траве в определенных местах изменили окраску и основательно помялись.

   Толейкло добился своего: куратора удалось «повязать» без особых усилий. Воля центрового «кролика» под присмотром провинциального «удава» оказалась парализованной, мысли поплыли отнюдь не по рабочему руслу.
 
— «Ещё немного, ещё чуть-чуть...», — нагловато-нахраписто напевал  гостю Толейкло и при этом с хитростью  подмигивал Николаше.
— «Ещё немного, ещё чуть-чуть…»,— на октаву ниже подпевал водитель и твёрдой рукой доливал в стакан командированного  «беленькой»  или  «красненькой».
«Ещё немного, ещё чуть-чуть…»,— уговаривал себя Василий, пригубливая стакан, казавшийся бездонно-глубоким.

   Потом они ехали в гостиницу.

   Обычно Кот отсыпался до утра, а в последние дни ухитрялся дотянуть и до обеда (благо, его никто не тревожил) и затем с невероятными потугами включался в трудовую деятельность на благо молодежи.

   В таком режиме прошли все десять дней командировки, оставив неизгладимые следы и в душе, и на лице Василия. «Если так каждый раз принимать будут, со здоровьем придётся распрощаться,— подводя итоги первого выезда в территорию, отметил для себя молодой работник.— В будущем надо поостеречься, а то так и с «катушек слететь» недолго».



Глава 3. «И тридцать витязей прекрасных»
               
   Будущего ждать долго не довелось. Согласно неписанным правилам, в командировках надлежало проводить не менее трети всего рабочего времени, то есть около десяти дней в месяц.

   Чтобы не попасть под критику руководства, каждый инструктор старался во что бы то ни стало выполнить «норму» и выезжал в районы (с проверками или для оказания практической помощи) при первой же возможности. Такая арифметика не всегда объективно свидетельствовала о результативности проделанной работы, но за неимением других - более продуманных - критериев по старинке считали дни и недели...

   Отчёт о командировке некоторые старожилы аппарата писали «от фонаря» и «левой ногой». На бумаге всё получалось выдержанно, обоснованно, пропорционально — и «негатив», и «позитив». Примеров для доклада у «стариков» — хоть пруд пруди. На самый «верх» сообщают далеко не обо всём. Кое-что приберегают, не желая подводить своих подопечных или сразу раскрывать все карты. Вот если куратору в чём-то дорогу перейдут, вздумают с ним поссориться - тогда держись! Такую фактуру выложит — до конца дней своей комсомольской юности не отмоешься. А то и вообще с должностью распрощаешься.

   Сообщать обо всех просчетах курируемого райкома — резона нет. Тебя же за слабое кураторство и наказать могут, и в командировку «с зимовкой» туда направят — положение дел исправлять. А попробуй их исправь! До тебя десятки ответственных в этих краях побывали, шуму наделали, шорох навели, а воз и ныне там!
 
   Нет, обо всех недостатках писать — занятие для дураков или для начинающих. Опытные кадры всё знают, но о многом до поры до времени молчат. Главное — нос по ветру держать и не запоздать с разоблачающим докладом, если кое-что «крамольное» начнет вдруг наружу выплывать. Вот тогда-то медлить нельзя — иначе выявишь свою некомпетентность, слабое знание положения дел на местах.

   Всем этим премудростям обучал Василия Кота сидевший за соседним письменным столом Иван Гоголев, который переживал в аппарате вторую комсомольскую молодость.

   В своём кругу Ивана называли Ван-Гогом, намекая на известное созвучие двух имен. В друзьях у него ходил такой же «матёрый» работник Дима-Гог (так его величал младший инструкторский состав), он же — Дмитрий (имя по паспорту), он же - Демагог (так окрестил его заведующий орготделом Никифоров).

   Дима-Гог относился, как утверждала народная молва, к разряду «позвоночных», то есть устроенных в аппарат по телефонному звонку.
 
   Всем было хорошо известно имя Петра Даниловича Пряхина, заместителя министра культуры республики, которому Дима-Гог доводился сыном. Никаких особых заслуг за отпрыском благородных родителей не значилось, умом и талантом он не блистал, на выборных комсомольских постах (согласно автобиографии) не находился. Если Василий Кот в аппарате примелькался ещё до вступления в должность, то Пряхин-младший пришёл сюда сразу на утверждение, не пройдя даже предварительного собеседования. Такие назначения — как снег на яблоневый цвет. Случай из ряда вон выходящий. Подобные исключения только во исполнение воли большого начальства делают, да и то чрезвычайно редко.
 
   Сознавая своё «неполное служебное соответствие», Дима-Гог старался вести уединенный образ жизни: ни с кем особенно не сближался, друзей заводил на стороне, а недругов, казалось, не имел вовсе.

   Исключением являлись только его взаимоотношения с Гоголевым, который сумел в короткий срок вспахать и удобрить почву для их дальнейшей дружбы.
 
   Иван ничем не выдавал своей неприязни к блатному выдвиженцу. Наоборот, не давал его в обиду, окружил шефским вниманием и заботой, стремясь максимально облегчить вживание начинающего работника в коллектив. И хотя они очень разнились и по интеллекту, и по манере одеваться, и по многим другим признакам, их отношения ещё ни разу не дали трещину.
 
   В работе Пряхин-младший охотно прибегал к услугам Ивана, порой беззастенчиво эксплуатировал его знания и опыт, увиливая от выполнения простейших поручений руководства.
 
   В свою очередь Гоголев, не имея, как он говорил, «волосатой лапы», рассчитывал, вероятно, в перспективе на помощь и поддержку папаши Пряхина, который располагал обширными знакомствами и связями.

   Василий с чувством лёгкой ревности наблюдал за развитием этих отношений — ему самому не претило более близкое знакомство с власть предержащими. Но, по всему было видно, Кот ничем не мог быть пока полезен Диме-Гогу.  Посему последний не торопился принимать новичка в свою свиту.
 
   Друзья у Пряхина-младшего были из благородных семей. Со многими из них он учился ещё в школе, с некоторыми даже жил в одном доме в переулке, получившем в народе название «ондатровый».
 
   «Золотая молодёжь» заметно отличалась от своих сверстников модными нарядами и прическами, кругом интересов, даже стилем речи (говорили в основном по-английски, опровергая тем самым расхожее утверждение о плохом преподавании иностранных языков в родных учебных заведениях).
 
   Правда, в последнее время Дима-Гог держался гораздо скромнее, чем в прежние, «младенческие и отроческие», годы, но налёт былой позолоты сохранил. Нет-нет, да и заявлялся на службу во фривольном одеянии, в какой-нибудь легкомысленной курточке и джинсах, без застенчивости пользовался авторучкой с изображением голой красотки, носил при себе такого же примерно содержания карманные календарики (один из них перепал как-то и Ван-Гогу).

   В обкоме комсомола старались не придавать значения всем этим «мелочам». Именно старались, так как внутренний протест подталкивал многих честных ребят к открытому неприятию подсадного фаворита, уверовавшего с юных лет в свою исключительность и всесилие родителей, которые готовы по первому зову прийти на помощь своему ненаглядному чаду.
 
   Особенно негодовал секретарь комитета комсомола аппарата, инструктор отдела пропаганды Виктор Кобашвили, темперамент которого подогревал общественное мнение, только-только забродившее в спёртой атмосфере келейности и чинопочитания.

   Здоровые силы пока не шибко рвались на простор: не в традициях аппарата затевать тяжбы с теми, у кого за спиной «теневой кабинет», сильная поддержка «на самом верху». Попробуй наступить на мозоль «позвоночному» — не рад будешь! Толку не добьешься, а врагов наживёшь. И каких! Нет, надо иметь немалое мужество, закалить волю, приобрести опыт, чтобы открыто высказывать своё мнение, идти в бой с поднятым забралом.
 
   Кобашвили — тёртый чурек: он и на заводе слесарничал (рабочий коллектив его через своё сито основательно просеял), и через армейские шнеки прошёл, закваску хорошую приобретя, и в комсомоле «поварился» у самого дна — не в пене чиновничьей, а в гуще масс... Словом, пощупал жизнь со многих сторон и — самое главное! — вкуса к ней не потерял.

   Даже «первый» побаивался резких, но справедливых высказываний Виктора, который не столь строго, как другие, следил за содержанием и интонацией своей речи. Рядовые работники уважали Кобашвили за прямоту и бескомпромиссность, однако некоторые завистливо подозревали его в стремлении выделиться, заработать на проявленной принципиальности очки, столь необходимые для служебного роста...
Впрочем, сомнения такие быстро рассеивались, как только становилось ясно, что кроме неприязни к себе со стороны руководства отважный инструктор ничего посеять не может.
 
   Чтобы дать выход бойцовским качествам Виктора, его повысили в должности, но в пределах... первичной организации аппарата. Первый секретарь обкома комсомола сам предложил его кандидатуру в состав комсомольского бюро, хитроумно сняв с себя всякие подозрения и обвинения в отсутствии лояльности к строптивому подчиненному.
 
   Но на этом продвижение Кобашвили по служебной лестнице приостановилось — его как бы законсервировали в надёжной таре, крепко-накрепко закрутили крышку,  не давая содержимому расплескиваться через  край. Буря в стакане воды никому не страшна. Ещё не было случая, чтобы она причинила вред даже маленькому паруснику, не говоря уже о больших крейсерах, которым народная молва сулит большое плавание.
Пока Кобашвили барахтался на обкомовских отмелях, тщетно пытаясь наполнить паруса свежим ветром, более расторопные и осторожные работники понемногу обтяпывали свои дела.
 
   Эти делишки, направленные как будто на общественное благо, в значительно большей степени были сориентированы на личное благополучие (что, понятно, не афишировалось). Поэтому все потуги восстановить справедливость наталкивались на стену молчания и напускного непонимания.

   Первый всплеск массового недовольства (если не сказать – возмущения) вызвало повышение Пряхина-младшего в должности. Чего-чего, но уж этого никто не ожидал!

   Допускалось, что в инструкторах Дима-Гог побегает годик-другой и, удовольствовавшись появлением нужной записи в трудовой книжке, подыщет с помощью отца какое-нибудь тёплое местечко в другой сфере. Да и по поведению, отношению к делу самого протежируемого не угадывались его карьеристские притязания. Однако при распределении обкомовских портфелей повезло опять-таки именно ему.

  «Почему?!» — задавали себе вопрос другие очередники.
 
  Найти ответ помогли события следующих месяцев.



Глава 4.  «Пленяет грозного царя»
               
   На работу Василий Кот приходил раньше других. В этом был свой расчёт. Первый обкома, который появлялся в кабинете задолго до начала рабочего дня (этого требовало от него неписаное правило - отвечать лично на ранние звонки партийных работников), ценил столь рьяную усердность и в подчинённых. При этом ему не приходилось задумываться об истинных мотивах ретивости представителя «низов».
 
   Приветствовалось и долгое сидение по вечерам — «полуночные бдения», как говорили старожилы аппарата. Они-то хорошо знали установившуюся практику подобных «посиделок», когда регламент работы низовых звеньев предопределен свыше: один начальник не отпускает домой другого, а тот, в свою очередь, держит «под рукой» весь личный состав. И никому при этом не приходит в голову, что в ранние или поздние часы за письменным столом можно только написать ещё одну бумажку: посетителей-то нет, да и в «нормальных» учреждениях никого не застанешь — по телефону ни одного вопроса решить невозможно. Зачем же маяться в четырех стенах, имитируя бурную деятельность?! Лучше уж сходить на собрание в «первичку», потолкаться на танцах среди сверстников или выйти в рейд с оперативным комсомольским отрядом...

   Но нет! сиди в притертом по твоей фигуре кресле, пиши какую-нибудь справку, играй в шахматы, сплетничай или... ковыряйся, пардон, в носу, пока по всем этажам не дадут команду «отбой», что означает «начальство съехало и в вашем присутствии больше не нуждается».

   Конечно, постоянно жить в таком режиме не удавалось даже сверхисполнительным и добросовестным работникам. Отупляющее ничегонеделанье, в конце концов, заставляло искать какой-то выход. Одни записывались «на приём к врачу», других вызывали «на телефонные переговоры» — словом, всегда находилась причина, повод избежать бесцельной отсидки. Исключением являлись, пожалуй, молодые работники, которые ещё не успели выработать иммунитет против бестолковых решений и слепо повиновались любым указаниям руководства.

   Но даже среди самых исполнительных Василий Кот ухитрялся проявить себя, выделиться на общем фоне. Своего личного времени он не жалел (пока!), всецело посвящая себя службе.

   Вот и в этот раз он пришёл в обком за час до начала работы, засвидетельствовал своё почтение пожилому вахтеру, мельком заглянул в приёмную, питая тайную надежду «ненароком» столкнуться с первым секретарём.

   Однако везде в комнатах было тихо.

   Приоткрытой оказалась лишь дверь кабинета заведующего отделом спортивной и оборонно-массовой работы, где уже несколько месяцев обитал его новый хозяин - Пряхин-младший.

   Василий не упустил возможности ещё раз заявить о своём усердии, а заодно и пообщаться в неформальной обстановке с человеком, судьба которого предопределялась неведомыми и могу¬чими силами.

   Приоткрыв дверь шире, инструктор заглянул в кабинет. Там было пусто. Видимо, Дима-Гог на минуту куда-то вышел, так как на письменном столе лежала его папка с бумагами, а в углу комнаты стрекотал вентилятор, включенный на полную мощность.

   Внимание Василия привлёк большой бумажный мешок, в котором обычно перевозят почтовые отправления, и он не удержался, чтобы не заглянуть в него. Выглянув в коридор и убедившись, что там никого нет, он быстро развязал верёвку, которая стягивала горловину мешка, и... с ужасом отпрянул от него.

   То, что скрывала упаковка, казалось кошмаром, жуткой галлюцинацией... В мешке находился... труп, точнее часть его в виде увесистого кровоточащего продольно распиленного мясистого тела.
 
   «Расчленённый!» — мелькнула в голове Василия самая первая мысль.

   Ни о чем больше в эту минуту он уже думать не мог. Заглянуть ещё раз в мешок просто не хватало смелости. Хотелось поскорее смыться из этого страшного кабинета, куда привело его проклятое любопытство.

   Почти машинально он снова перевязал мешок верёвкой — и ринулся из комнаты. Кубарем скатился по лестнице, проскочил с суровой решимостью мимо вахтера и оказался в спасительной уличной толпе.
 
   Пройдя быстрым шагом  несколько кварталов и на ходу отдышавшись, Кот завернул в скверик и примостился на лавочке рядом с читавшим газету пенсионером.
 
   Умиротворённый вид старика не давал разгуляться воображению, приземлял фантазию, которая с каждой минутой набирала силу и терзала возбужденный мозг.
«Спокойно, спокойно...— говорил себе Василий.— Надо во всём разобраться и не пороть горячку».

   Так он  уговаривал себя несколько минут, которые показались ему долгими часами.
 
   Наконец, спиравшее грудь волнение прошло, дыхание успокоилось, и Кот с удивлением для себя отметил, что страхи пропадают, улетучиваются так же внезапно и стремительно, как и возникают.

   «Ну и ледащий ты мужичок, Васька,— вёл с самим собой диалог отдышавшийся инструктор.— Тебя даже к гуппи в аквариум подселять опасно - в штаны наделаешь от испуга, рыбёшку потравишь... вода, чай, не проточная... Чего «когти рвёшь», когда за тобой никакой вины нет?! И вообще — многое ещё не ясно. В этой истории надо основательно разобраться...»

   Разбираться, правда, уже было некогда — до начала работы оставалось  каких-нибудь  минут десять —  ровно столько,  чтобы не спеша вернуться в обком.
 
   О встрече с «первым» Кот теперь не помышлял, но, по «закону бутерброда», их столкновение оказалось неизбежным.
 
   Когда радиоприёмник на столе вахтера уже отпипикал время «Ч», Василий лишь ступил на порог обкома. Его руководитель, как нарочно, выходил в этот момент из здания ему навстречу — он  планировал отъехать по делам.
 
   Начальник с насмешливым прищуром глянул на   расстроенного   подчинённого   и,   одним только словом расплющив его на наковальне, изрёк:
— Опаздываем...

   Секунду помолчав и не глядя уже в сторону инструктора,  добавил:
— Во второй половине дня, когда вернусь, зайди ко мне.

    Такое указание повергло Василия в уныние.  Что и говорить — день начался паршиво.

    Неприятность личного характера отодвинула в сознании страшное и непонятное событие раннего утра.
 
   Однако навязчивая картина кровоточащего месива на рёбрах, найденных в мешке, вскоре снова всплыла в памяти. Воображение рождало предположения одно другого ужаснее. И причиной тому была паника, трусость, боязнь распрощаться с должностью, карьерой. Сознание того, что ты уже целый час знаешь  о "случившемся" и ничего не в силах предпринять из-за слабохарактерности и отсутствия воли, угнетало всё больше.

   «Надо что-то предпринять,   кого-то информировать. Надо действовать!» — подсказывала не столько совесть, сколько чувство самосохранения.

   Но инерция — «свойство тела сохранять состояние покоя или прямолинейного равномерного движения» — стала комфортной привычкой, обеспечивающей «согласие и взаимопонимание» с окружающим   миром.   Попробуй   нарушить   эту «гармонию»!..

   Бежали часы. Коллеги в запарке корпели над бумагами, куда-то звонили, принимали посетителей.  Только Кот, это всегда улыбчивое и уравновешенное существо, пребывал в состоянии «гроги». Он подавленно сидел на краешке стула, который тоже, казалось, перестал от испуга скрипеть и затаился в ожидании.
   
   Ни на одной из версий, обнаруживающих истину, подавленный инструктор остановиться не мог. Он не обладал фантазией, не увлекался детективными романами, не читал судебных хроник, чтобы сейчас, в конкретной жизненной ситуации, представить хотя бы мало-мальски логичный уголовный сюжет.
 
   Неужели Дима-Гог способен на убийство да ещё такое жестокое, варварское?! Или он только пособник, соучастник? А, может быть, произошла трагическая случайность, которая втянула его в орбиту преступных действий третьих лиц?

   О Пряхине-младшем давно ходили недобрые слухи. Стиль его «вольной» жизни, поведение в быту вызывали оправданные кривотолки. Неужели он докатился до того, что оказался в кругу уголовных элементов, людей с атрофированными общественным сознанием, совестью и моралью?!

   Сколько не ломал Василий голову над этими вопросами, ничего путного придумать не мог. Полдня провёл он в поисках истины (даже обедать не пошёл) — и всё безрезультатно.

   Отвлечься его заставил звонок из приёмной — секретарша пригласила к «первому».
 
   «Сейчас разнос учинит,— с обречённостью подумал Кот.— Только начальству не о моем опоздании сейчас думать надо — есть событие поважнее. Настоящее «ЧП» — в кабинете завспорта. Знает ли он об этом?!»

   Когда Василий зашёл в кабинет, «первый» даже не посмотрел в его сторону, продолжая что-то писать в своём блокноте.

— Сегодня тебе придётся поработать допоздна,— с лёгкой ехидцей обронил он и затем, отвалившись вальяжно на спинку кресла и глядя уже прямо в глаза инструктору, добавил:
— Есть одно серьёзное поручение. Подробности узнаешь позже...

   По тому, как была произнесена последняя фраза, Кот понял, что задавать вопросы бесполезно. Разговор закончился, хотя «первый» явно выжидал, как отреагирует подчинённый на его туманное указание. Василий интуитивно понял, что от него ждут положительного ответа, и не преминул возможностью лишний раз угодить руководству.

—Конечно… конечно, — закивал он головой, как японский болванчик, и попятился к двери, давая понять, что готов выполнить любое задание без лишних рассуждений и праздных вопросов. Перед очами «императора» предстал  этакий «камикадзе» в бухгалтерских нарукавниках, прикованный к чиновничьему портфелю...

   Вторую половину рабочего дня Кот провёл в бестолковой суете: то вскакивал и зачем-то бежал в соседний кабинет, то начинал выдвигать и задвигать ящики письменного стола, то включал репродуктор... Даже Ван-Гог заметил странности в поведении коллеги и, обычно равнодушный ко всему, что его не касалось, на этот раз не удержался и с любопытством поинтересовался:
— Тебе что, шило в одно место воткнули? Чего носишься? Может, в должности повысили? Или квартиру в «кошкином доме» получил, от пожара спасаешься?..
— Какое там,— отмахнулся Кот.— Ты  всё шутишь, а оказался бы в моей шкуре...
— В шкуре котёнка я уже побывал,— продолжал острить Ван-Гог,— сегодня она для меня маловата. А шкуру медведя никто не предлагает: сектор кадров делит её по своему усмотрению и на меня видов не имеет. Я, как ни крути,  вымирающий динозавр, и «решётка» кадровиков на волю меня не «пущаить».

   Василий не стал вступать в диалог — ему было не до шуток.
 
   Мысли его совсем перепутались. Он потерял всякую надежду зацепиться за кончик логической нити и распутать пёстрый клубок происшедших и предполагаемых событий.

   Что готовит ему грядущий вечер — узнать не у кого. И от этой загадочности становилось не по себе…

   В течение дня Кот не встречался с Пряхиным-младшим — пути их благополучно расходились на радость Василию (кого греет встреча с потенциальным преступником?).
 
   Но судьба, очевидно, загадала иначе.
   
   Когда инструктор начал нервничать в ожидании явно запаздывающих разъяснений руководства по поводу вечернего задания, появился тот самый мессия, которого все знали в аппарате под прозвищем Дима-Гог.

   Он зашёл в кабинет тихо и тем самым ещё больше напугал и без того встревоженного Василия.

— Кот, на выход! — начальственно и в то же время как-то буднично буркнул заведующий.— «Первый», надеюсь, тебе всё сказал?

   От этих слов у Кота всё внутри похолодело. Он никак не мог свести концы с концами, уразуметь, какая связь существует между его утренней находкой и вечерним поручением. А эта связь явно присутствовала. Только какая?! В орбиту случившегося втягивались новые лица  совсем не маленького ранга, и загадка казалась совсем неразрешимой.

   Однако времени на размышления не оставалось, и Василий вынужден был покорно следовать команде «на выход», которую подал Пряхин-младший.

   Во дворе их ждала обкомовская «Волга». В ней уже сидела одна пассажирка — заведующая сектором учёта Марина Ноздрачёва.

   «Ещё одно неизвестное в уравнении с мертвяком»,— мысленно оценил ситуацию инструктор. Он, казалось, полностью подчинился обстоятельствам и действовал по принципу «куда кривая выведет».

   Во всех приличных детективах «кривая» обычно выводит куда-нибудь в укромное место, подальше от людских глаз, где можно безбоязненно творить всякие грязные делишки.

   Так было и на этот раз.

   Машина, поколесив в городской черте, вырвалась на шоссе и через полчаса, отмерив несколько десятков километров, свернула на просёлочную дорогу.

   С обеих её сторон беспорядочно громоздились деревья и кустарники. Скорость и сумерки смазывали очертания стволов, поэтому казалось, что шарик-авто, запущенный чьей-то невидимой рукой, катится по огромному желобу, над которым беспредельной пустотой зияет звёздное небо. Заглуши сейчас мотор — и услышишь вознёсшийся в высоту шепот деревьев, то усиливающийся, то внезапно умолкающий. У них только так: либо все шумят, либо все молчат...
 
   У людей же случается по-разному: порой один шумит — другие терпеливо и покорно слушают. А иногда гвалт стоит невообразимый, так что ничего не разберёшь. Есть в лесу невидимый дирижёр, которому все подчиняются беспрекословно, но с пониманием. Вот бы людям такого!..

   Когда «Волга» снизила скорость, начала петлять, объезжая ухабы и лужи, Василий понял, что они приближаются к месту назначения.
 
   И действительно, через несколько минут водитель затормозил у въезда на небольшую поляну, которая молочным пятном расплылась на фиолетовом фоне сумерек.
Стебли белых ромашек тянулись ввысь, а звёзды казались их далёким отражением в старом потемневшем зеркале... Конечно, звёзды были значительно старше этих маленьких цветков, живущих одно короткое лето, но, как знать, чей свет угаснет раньше. Может быть, крошечные земные солнца завянут позже, чем блеснут в последнем мимолётном падении небесные создания, такие большие и далёкие...

   Молчавшие всю дорогу, думавшие каждый о своём пассажиры лишь только ступили на полянку, как снова оказались объединёнными общей целью.

   Пряхин-младший, чувствовалось по всему, бывал здесь неоднократно.

   Он деловито открыл багажник и подозвал Василия:
—Помоги вытащить. А то у меня уже пупок развязался — весь день с эту тяжесть таскаю.

   В неярком свете лампочки, горевшей в багажнике «Волги», Кот увидел тот самый бумажный мешок.
   «Вот, кажись, и развязка,— подумал он с чувством даже некоторого облегчения.— Наконец-то вопрос прояснится!»

   Секретный груз, доставленный в столь удалённое от посторонних глаз место, молодые люди бросили на землю.

—Вот тебе лопата,— продолжал командовать Пряхин-младший,— вырой на штык ямку и разводи костер. А Марина пока ножичком поработает... Да, Мариша?

   Ноздрачёва понимающе кивнула головой:
— Ну, кому же, как не мне?!
— Если честно,— продолжал уже вполголоса Дима-Гог, — меня от одного вида этой «куклы» мутит. Представляете: половину барана одним куском заворачивают в простыню и вручают тебе, как младенца! На ткани пятна начинают проступать, запах стоит омерзительный... Поневоле в голову начинает всякая чертовщина лезть, ассоциации не самые приятные появляются. Знал бы Касымбеков, какие ради него хлопоты затеяны, сразу бы попроще стал!

    Теперь Кот всё понял. Какие он страхи пережил из-за своей несообразительности! Весь день мучился в догадках, боялся влипнуть в скандальную историю, которая могла отразиться на его карьере. А пасьянс разложился совсем по-другому. И, безусловно, в его пользу.
 
   Оказалось, что ключом к разгадке был Касымбеков — московский куратор, прибывший вчера в область в командировку.

   Для обкома это — событие, о котором знают все ответственные и даже технические работники. Но связать содержимое бумажного мешка с визитом проверяющего — задача не для среднего ума. Крепко же любят столичного гостя, если не поскупились на баранину в таком количестве! Да и к национальным обычаям оказались не глухи: свинину не предлагают, а овечек найти в их местности — всё равно, что «золотое руно» отыскать...

   Нет, Касымбеков такое гостеприимство не должен без внимания оставить — так деликатно и тонко организовывают «мероприятие» далеко не везде. Это следует оценить по достоинству!..

   Вскоре над горячими углями костра зарумянились шашлыки.
 
   Дима-Гог снял пробу и остался весьма доволен мастерством обкомовского кулинара — Марины Ноздрачёвой.

— Тебя можно смело замуж выдавать,— нахваливал он зардевшуюся девушку. — Знаешь, как проторить путь к сердцу настоящего мужчины...

   В это время раздался гул мотора. Подкатила вторая «Волга» — с гостем из Москвы.

   Пряхин-младший колобком крутился в ногах торжественно шествовавшей делегации, лопоча что-то о замечательном природном уголке, прекрасной погоде и приятной кампании...

   «Первый», сопровождавший гостя, держался с достоинством, однако предупредительно по отношению к куратору, раздвигая перед ним ветки, предупреждая о выбоинах и кочках, которые попадались на пути.

   С появлением больших руководителей Марина отступила в тень, а Василий ещё усерднее стал ворошить угли.

   Касымбеков, проходя мимо, подозрительно покосился на Кота (вероятно, присутствие «постороннего» вызвало некие опасения). Однако наблюдательный, искушенный в таких делах Пряхин-младший поспешил развеять сомнения:
—Это наш инструктор. Нормальный парень. За него не волнуйтесь...

   Касымбеков ничего не ответил, но в его настроении угадывалась неумело маскируемая тревога.
—А где же наша хозяйка? — продолжал суетиться обкомовский «мажордом». — Почему она нас не встречает?! Ау, Мариша!..

   Сконфуженная заведующая сектором учёта подошла к костру и робко присела около него на корточках. Она напоминала одну из зайчих, которых при наводнении собирал в свою лодку старый Мазай.

—Вот и королева бала,— верещал Пряхин-младший.— Как сказал бы классик, «дама приятная во всех отношениях». Прошу знакомиться.

   Лицо  Касымбекова   несколько  оживилось,   но  он быстро скомкал обнаружившую себя улыбку, словно заметив приготовленную для него ловушку.
 
   Водитель второй «Волги» (пока суть да дело!) выгружал из багажника разнообразную снедь и кое-какие напитки местного разлива. Пирушка-десант готовилась основательно — с выбросом на местность и «личного состава» и «техники»...

   «Первый» провозгласил и первый тост.
 
   Говорил он долго, старательно подбирая слова, чтобы облечь в пристойные одежды то, что сам не раз критиковал с высокой трибуны.

   Ему, вероятно, не хотелось верить в аморальность всего происходящего. Сколько раз он вот также закрывал глаза на различные нарушения, заключая сделки с собственной совестью?! И откуда-то брались на это силы и уверенность. И чей-то пример понуждал поступать именно так, а не иначе.

   Высокий ранг, казалось бы, обязывал к строгому соблюдению правил нравственности. Но в жизни получалось иначе. В жизни действовали другие законы, о которых предпочитали умалчивать, дабы не вызвать негодования у тех, кто пребывал в неведении.

   На трибуне видели благообразного семьянина и трезвенника, твёрдого и неподкупного борца с пороками. А что, если привезти сейчас на эту погруженную во тьму полянку  хотя бы половину состава обкома, не говоря уже о рядовых комсомольцах?! Что случилось бы тогда? Какие слова обратил бы к «массам» облечённый доверием большинства вожак молодежи?! Как закончил бы он свой длинный тост?..

   Однако, выпили по первой. Мужчины осушили походные стаканчики до дна, только Марина проявила приличествующую её полу скромность и ограничилась маленьким глотком.

   Затем «вздрогнули» ещё раз, и ещё...

   Пружина вечера закручивалась всё туже, и «барометр» показывал уже не «сухо», не «влажно», а попросту зашкаливал в районе отметки «ураган».
 
   Подошло и время танцев. Встроенный магнитофон в одной из машин включили на полную громкость, и Пряхин-младший вывел в круг заведующую сектором учёта.

   Второй, третий и последующие танцы она отплясывала уже с Касымбековым, который не проявил достаточной твёрдости  и  угодил-таки  в  расставленные силки.

   Из тьмы ночного леса за этой вакханалией наблюдали водители. Их тоже пригласили к столу, от шашлыков они не отказались, но пить, естественно, не стали.
 
   Когда начались «игрища», отошли в сторонку, закурили, повели разговор о житейских делах, о шофёрском житье-бытье. Что думал каждый из них об этих комсо-мольских лидерах? Сказать трудно.

   Очевидно всё же — в подобных встречах на «полянке» они участвовали не раз, многое знали из того, о чём другие могли только догадываться, предполагать. И если молчали, не обнародовали номенклатурную «тайну», значит, имели на то свой резон.

   Не случайно же обласкал так своего «возницу» первый обкома, выделив без всякой очереди, в обход существующих правил квартиру его семье. За такой подарок можно подержать язык за зубами, благо за этот язык никто не тянет.
 
   Услуги молчунов обязательно оплачиваются — прямо или косвенно. Ведь так называемая «спокойная жизнь» не малое благо, когда другие лезут на рожон во имя общественных интересов, защищая не только себя, но и тех, кто дальновидно остаётся в тени, бережёт свои нервы и время…

   Между тем на поляне начались откровенные беседы. Под хмельком и плотва в ухе разговорится, а люди — подавно. Похоже, алкоголь для них на определенном этапе становится искусственным стимулятором гласности — великого завоевания цивилизованного общества. «Шумит камыш», шумит народ, и под этот шумок гибнет цивилизация, её великая мораль и культура.

—Когда в наших краях такие гости,— умилялся «нагрузившийся» под завязку Дима-Гог,— мы здорово встряхиваемся. Закисли уже в своих кабинетах — нормальной человеческой жизни не видим. Вот таким бы кругом почаще встречаться. Приезжайте-ка, Расим Насреддинович, к нам как-нибудь с женой... Не в командировку, а просто отдохнуть. Мы, поверьте, не такое организуем. У отца моего дачка на берегу озера, рыбалка там отменная, природа — загляденье! Вся туфта канцелярская вмиг из головы выветривается. Приезжайте!..

   Московский гость предпочитал отмалчиваться. Не вступил в разговор и первый обкома: он внимательно следил за поведением куратора, настроение которого, похоже, являлось камертоном вечера.
 
   На Марину гость «клюнул», но не так основательно, как хотелось бы.
 
   Неформальное знакомство ей в первую очередь необходимо — в учёте идеального порядка никогда не бывает. «Наковырять жуков» — пара пустяков. Задобрить проверяющего, расположить к себе, а ещё лучше — ему понравиться — такая негласная задача стояла перед симпатичной заведующей сектором. И она боялась не оправдать «доверия», хотя внутренне противилась навязанной ей игре, своей противоестественной роли.

   Когда Касымбеков попытался во время танца прижать девушку к себе, она не удержалась, чтобы не сказать колкости:
—Налегайте на «весло», а не на девушку, которая его держит... Я — не скульптура, а вот вам с постамента  загреметь недолго.

   Это была, пожалуй, первая и последняя реплика Марины за период короткого знакомства со своим новоиспеченным кавалером.
 
   А Пряхин-младший не унимался.
— Вот кто-то называет нас дармоедами, бездельниками... Слышал я такие речи. И не раз! Но вот какие нам перегрузки приходится выдерживать,— при этом завспорт обвёл рукой опорожненные бутылки, валявшиеся на траве, — никто и не догадывается. Да нам за вредность молоко давать надо!.. («Только птичьего молока тебе и не хватает»,— едва не съязвила Марина, но удержалась)  И тринадцатую зарплату, если, конечно, всех выбывших найдем. Правда, Мариша?
— Я бы тебе, Дима, из своего кармана премию не пожалел — за такой-то стол! — почти по-приятельски обратился к «мажордому» вечера первый секретарь обкома. — Ещё раз убедился: не зря на тебя надежды возлагали, хотя в твоей работе белых пятен, скажу прямо, немало… ох, как немало! Но главное — есть желание и умение ладить с людьми. Добавлю — с хорошими людьми! А с плохими у нас Кобашвили разберётся!

   Сказано это было уже с ехидцей, в расчёте на поддержку подчинённых, которые с вполне объяснимым вниманием слушали речь «первого».
 
— Впрочем, народ у нас, Расим Насреддинович, в аппарате хороший, не склочный. Есть, конечно, несколько психов, но они, как говорится, на грани вымирания. Ну, а «ледниковый период» мы им приблизим,— заключил секретарь.

   Сушняк потрескивал в пламени костра, вода из чайника заливала его, и «костровой» суетливо начал перебрасывать головешки, чтобы уменьшить жар.
 
   Наблюдавший за Василием Касымбеков, кажется, решил опроститься и снизошёл до похвалы, которая скрашивала неудачное начало знакомства инструктора обкома с представителем вышестоящего органа.
—А парень профессионально трудится... Ты, случайно, в армии не кашеварил? – поинтересовался высокий гость.

   Кот смутился, не зная, что ответить.
   Почему-то Касымбеков был уверен, что «костровой» получил солдатскую закалку. Разубеждать его в этом, пожалуй, не в интересах Василия — и ушлый инструктор решил «отфинтиться»:
— Я в обком перешёл из ЦК... Из центральной котельной...

   Касымбеков скривил личико,  что заставило в свою очередь побледнеть «первого»: шутка явно никому не понравилась.
—Васёк, ты, кажись, перепил. Пойди проспись,— замельтешил Пряхин-младший, пытаясь спасти положение.

   «Мажордом» тоже почувствовал себя не в своей тарелке. И только Маринка рассмеялась от всей души:
—Это он перегрелся: от костра в затылок напекло. В следующий раз не забудьте ему панаму выдать или... поварской колпак.

   Оказавшись в центре общего внимания, Кот запаниковал: неизвестно, чем закончится теперь разговор, какие последуют оргвыводы. «Язык мой — враг мой!»

   Чтобы оживить беседу, Дима-Гог спешно провозгласил новый тост:
—За женщин! За «плач Ярославны», который никогда не раздастся в квартире холостяка!

   Взоры мужчин скрестились на Марине.
 
   Лицо Касымбекова снова приобрело благообразный вид. Заулыбался и «первый», переживший только что нервное потрясение. А уж о Пряхине и говорить нечего — он был само вдохновение.

   Набычившимся выглядел лишь Василий: пожалуй, впервые у него появилось желание постоять за себя, отразить угрозы, обрушившиеся столь внезапно.

   Но никто не обращал внимания на проштрафившегося инструктора — словно его и не было на поляне.

   Василий в сердцах выплеснул содержимое стаканчика на траву (что, однако, тоже не произвело никакого впечатления) и пошёл к машине.

   Водители заканчивали очередную  партию в шахматы, изредка обмениваясь между собой короткими фразами.

   Один из них мельком взглянул на инструктора, и по выражению его глаз Кот понял, что он слышал недавний разговор на поляне.
—Не бери в голову — ещё не такое узнаешь... С начальством надо поаккуратней — запанибрата с ними только девки могут. Да и то лишь те, на кого они сами глаз положили.

   Василий ещё больше понурился: прокол он допустил основательный, если люди со стороны поучают, как не следовало поступать. Теперь и по обкому слух пойдёт... Завистникам это на руку!

   Через несколько минут, переборов себя, он вернулся к «гудевшей» вовсю компании.

   Дима-Гог встретил его с добродушной ухмылкой — напряжение, вероятно, спало.
— Ну, где ты пропадаешь?.. Капризничать у нас не принято. Возьми шашлычок и ложись на бочок.

   Василий  хотел  отказаться  от  протянутого ему  шампура  с ароматными кусочками баранины, но не посмел. Боязнь окончательно испортить отношения с руководством довлела над ним, заставляла отступать чувство собственного достоинства.
 
   Молча взяв мясо, он присел у костра, что красноречиво свидетельствовало о наступившем примирении и слепой покорности «провинившегося».
 
   «Первый» и Касымбеков при появлении инструктора по-прежнему оставались невозмутимыми и продолжали разговор, который носил уже предельно откровенный характер. Речь шла о святая святых — партийном руководстве. Этой темы касались, как правило, в кулуарах, избегая лишних свидетелей.

—В обкоме партии на меня смотрят как на мальчика на побегушках,— жаловался «первый».— Вызовут, «вливание» сделают, поручений надают, будто я одним днём живу: перспективных планов не составляю, указаний от своего ЦК не получаю... Каждый отдел норовит свою проблему нам подвесить: чуть что — «комсомол, иди сюда». От хозяйственников ещё отмахнёшься, а попробуй не послушайся партийцев — выговор сразу схлопочешь. Перед своими ребятами стыдно бывает: знаешь, что забот у них по уши, но вынужден каждый раз озадачивать. Одни «пожары» только и тушим, а когда же плановыми вопросами заниматься?!

   Слушая коллегу, Касымбеков вращательными движения сосредоточенно вдавливал каблуки своих модных туфель в землю. Трудно было понять, как оценивает он происходящий разговор, разделяет ли только что выдвинутую точку зрения или, наоборот, не согласен с ней.

   Московский гость продолжал оставаться дипломатом:
— Ты своих работников не жалей. Они у тебя не переработались. Сколько раз в кабинеты заходил — обязательно кого-нибудь с газетой застану.
— Так ведь нам без прессы нельзя. Меня в обкоме партии поутру сколько раз «экзаменовали»: читал, спрашивают, сегодня о том-то или о таком-то? Попробуй, ответь, что не успел — значит, кругозор не расширяешь, от времени отстаешь,— оправдывался «первый».— Как тут без газеты обойтись?! Она какой-то фактик обнародует — и «наверху» все знают. А то, что у меня посерьёзнее «негативов» навалом, это никого не волнует. Медленно, втихаря сами и разгребаем.

   Василий вслушивался в разговор — и сердце у него всё больше замирало: никогда раньше он не слышал таких смелых высказывании и не поверил был, что они могли сорваться с уст их руководителя, всегда предельно осторожного и строгого в суждениях.
 
   Обстоятельства, на которые ссылался «первый», его личный опыт вызывали у Кота огромное любопытство. Тайна за семью печатями приоткрывалась простому смертному, который готовил себя к восхождению на вершину власти, такую заманчивую и пока недоступную.

—    Конечно,— уже с решимостью в голосе продолжал молодёжный вожак,— лодырей в аппарате хватает. Как, впрочем, и на производстве... Но ведь есть и пахари — их мне, честно говоря, самому жалко. Сколько ни вали на них — всё равно тянут. Из командировок месяцами не вылезают, семей не видят... А сколько раз я их из отпусков отзывал... некоторые о летнем загаре и думать перестали... удивляюсь ещё, что терпят...

   «Первый», словно ища поддержки, посмотрел на Марину, которая, чувствовалось, как и Василий, пребывала в возбуждённом состоянии. Глаза девушки расширились, прутик в её руках дрожал, как перо кардиографа при участившемся пульсе.

   Касымбеков воспрянул духом, приосанился, его тяготило молчание заведующей сектором учёта, которая, похоже, затаила обиду после грубой попытки оказать ей знаки мужского внимания.
 
   Сейчас появилась возможность нового сближения — в деловой беседе. И Марина это тоже хорошо понимала. Её, правда, подмывало на язвительный тон, но в данной ситуации требовалась серьёзность. Разговор задевал за живое.

—    Насчёт отпусков — я согласна,— растягивая слова, задумчиво произнесла хозяйка вечера.— Особенно в районах ребятам трудно. Редко кто из райкомовских лето на курортах проводит — они в этом время все на сельхозработах. Только, мне кажется, правилом это быть не должно: хочется и в тёплом море искупаться, и с детьми, если они есть, вместе время провести... Школьные каникулы ведь не переносят, как производственный отпуск. Во многом мы, действительно, зависимы от решений старших товарищей, но иногда не мешает и своё суждение высказать,— Марина то ли с вызовом, то ли с иронией глянула на «первого».— Вот посылают молодёжь на заготовку веточного корма. И именно пионеров и комсомольцев почему-то хотят видеть застрельщиками! А мне как-то один мальчонка вопрос задал: «Если вчера на уроке говорили об охране природы, а сегодня после собрания ветки ломать заставляют - кого слушать?»... Или другой пример «умелого» воспитания. Вася, ты, наверно, этот случай помнишь,— Марина повернулась к Коту, который внимательно слушал её.— В общем проводили наши обкомовские субботник. Коммунистический — замечу! Райком партии определил объект — строящийся универмаг, будущая краса и гордость всего города. Как водится, бесхозяйственность и здесь о себе напомнила: в складских помещениях вместо бетонного покрытия, предусмотренного проектом, положили асфальт. А он... вспучился — все труды насмарку! Так вот этот асфальт мы ломиками на куски разбивали и в окошко на мостовую выбрасывали. С чувством «высокого гражданского долга», как кому-то, вероятно, хотелось...

  Последнюю фразу девушка обронила  со злостью и досадой. Её эмоции скрывали, вероятно, женскую беспомощность. Это был выраженный ненароком упрёк мужчинам. От них отнюдь не веяло мужеством и отвагой, когда следовало проявить твёрдость духа, несогласие с мнением вышестоящего руководства.

   Вот и сейчас, почувствовав немой укор в запальчивой тираде Марины, они как-то приуныли, разговор больше не клеился и возобновлять его как будто никто не намеревался.

   Пряхин-младший вновь заюлил вокруг костра, пытаясь с его помощью вернуть улетучившееся в глубину промозглой ночи тепло, которое на какие-то мгновения сблизило молодых людей, растворило их напряженность и скованность в мареве откровенной, человеческой беседы.

   Как редко всё же позволяют они себе эту маленькую роскошь — встретиться как единомышленники, болеющие за одно дело, и поговорить без оглядки, начистоту, по душам! Почему не тянет их в водоворот слов и чувств в обыденные дни, когда они «при исполнении» и сама работа, ежечасные встречи с людьми требуют от них и участия, и открытости, и любви, если хотите?! Почему мертвеет речь, иссякают чувства, если выполняешь то, что предписывают должностные обязанности, если едешь поздравлять юбиляра не после работы, а в интервале с 9.00 до 18.00? Эти постоянные упражнения в бесстрастности выхолащивают даже общение с самыми близкими людьми, в характере которых нет и зародыша чванства, неискренности...

   Летняя ночь, плавно оседавшая на верхушки деревьев, казалось, так и не смогла закрепиться на завоеванных позициях. Разлапистые сосны прорастали в чернильном безбрежном облаке, а острые пики елей прокалывали его, царапали, разрывали под порывами ветра на неровные лоскуты. И если бы не эта лесная чаща, если бы выйти в чистое поле, на берег озера или широкой реки, не нашёл бы и признаков отчуждающей тем¬ноты...
 
   В такую пору человек особенно остро ощущает свою привязанность к небу, на котором замётывает вешки, ищет путеводные звёзды, на которое надеется, как на живое - единственно живое сейчас! - существо.

   В солнечный день он чаще смотрит себе под ноги, осознавая себя частью то клокочущего, то трепещущего земного мира. И лишь ночью, когда затухает его сердцебиение, жизнь перемещается выше, в загадочное, невидимое и таинственное поднебесье, которое заявляет о себе уже не пением птиц, не гулом моторов, не размеренным полетом облаков, а своей плотью, осязаемой каким-то седьмым, восьмым... чувством… точнее - предчувствием...

   Да-да, именно неясное предчувствие, ожидание чего-то неизвестного охватывает нас под опустившимся в тёмную бездну сводом — как будто сдвинулось в сторону голубое полушарие, отворился люк, обозначая начало бесконечно длинного и широкого пути, по которому ни проехать, ни пройти, на который и ступить страшно... Хватило бы силы выйти навстречу тому, кто уже давно ступает по нему по праву самого сильного и смелого, кто рискует во имя истины, доверяя только ей свою судьбу и жизнь!..

   Человек боится предчувствий, как зыбкой почвы под ногами. Знакомое всегда рядом, неизвестное — далеко. Кто не преодолеет себя — этот самый долгий и жуткий путь,— тот никогда не сделает открытия, не узнает правды. О самом себе. О других людях. Об окружающем мире. Трусу только кажется, что он думает о самом себе. На самом же деле он довольствуется самым малым, ничтожным, что обеспечит его безрадостное сиюминутное прозябание.

   Не желая взглянуть на мир широко открытыми глазами, отчуждая от себя другую жизнь, колония «робкого десятка» неминуемо погибнет, как погибали даже на проторенных путях миллионы одиночек.

   Сколь велико наше стремление к устойчивости и определенности!

   Вот и в бескрайнем небе вдруг найден был Млечный путь — предчувствие сменилось уверенностью. А что, если вся Вселенная — это одна-единственная и давным-давно проложенная для нас дорога? Убедись мы в этом, не возвышенней ли станет наша обыденная жизнь, когда мысль не прислоняется к стенке, не льнёт курным туманом к бренной земле... Как хочется порой проветрить жизнь, распахнуть настежь душу, впустив в неё утренней свежесть необъятных просторов!..

   Ночной пикник и сопутствующие ему разговоры на «пикантные» темы ещё не успели отложиться воспоминаниями в сознании молодых людей, а только отодвинулись, отступили на второй план, освобождая место более прозаическим мыслям: быстрее добраться до города и завалиться в мягкую постель; найти подходящую версию столь долгого отсутствия и оправдаться перед женой; сохранить свежий вид, чтобы не заронить подозрений, не вызвать нежелательных вопросов у бдительных верхов, с которыми приходится и встречаться, и общаться почти каждое утро...

   Комфортабельные «Волги» медленно катили по узкой лесной дороге, под их шинами лопались, плющились старые ороговевшие шишки, напоминавшие миниатюрных танковых «ежей», которых создала в свою защиту от варварских набегов людей сама природа.

   Легкое покачивание машин нагоняло сон, уставшие пассажиры клевали носами, когда под колесами зашуршало ровненькое ухоженное шоссе. Водители добавили газу — и «Волги» понеслись, обгоняя ветер, навстречу давно спавшему городу.

   У самого въезда в него первую машину остановил постовой милиционер. Сидевший рядом с шофером Василий моментально взбодрил себя, энергично мотнув головой и потерев кулаками виски: он чувствовал ответственность за всё происходящее и не хотел причинять хлопот и волнений дремавшему на заднем сиденье гостю.

   Однако водитель жестом остановил инструктора, попытавшегося вылезти вслед за ним из машины, и направился неторопливым шагом к бдительно несущему службу стражу порядка.

   Беседа их продолжалась всего несколько минут, которых, впрочем, пассажирам хватило, чтобы поволноваться всерьёз.
 
    Только когда «Волга» снова тронулась с места, Кот с деланной небрежностью откинулся на спинку сиденья и, стараясь не выдать дрожи в голосе, приглушенно спросил:
—       Ну, что там? Закурить попросил?.. Небось, на посту стоять скучно?..

    Водитель как-то неопределенно хмыкнул, раскусив напускное спокойствие Кота, однако, проявив великодушие, не стал раскрывать карты и лениво выдавил из себя:
— Этот сам, кому хочешь, даст «прикурить»...
 
   А немного помолчав, добавил:
— Скорость малость нарушили... Как не придраться?!
— Надеюсь, обошлось? — продолжал вальяжно Василий.— Он что, номера не видит?!
— Номерами не всякого испугаешь,— снисходительно обронил сосед и протянул инструктору водительское удостоверение.— Вот он где — мой ангел-хранитель.

   Из раскрытой обложки на колени Василия выпала фотография.

   Юноша деликатно передал её шоферу, но тот с ухмылкой засвидетельствовал:
—       Не робей, смотри... В ней все и дело...

   Кот неуверенно взял снимок и приблизил его к светящимся на панели автомобиля часам.
 
   Разглядеть что-либо в такой темноте было просто невозможно, но Василий улучил момент, когда навстречу им двигался автомобиль с включенными фарами, и в слепящем мимолетном свете различил на фотокарточке две мужские фигуры. Одну из них он опознал сразу — это был его собеседник. Но второй был ему совсем не знаком.

   Выждав паузу и явно смакуя недогадливость инструктора, водитель, наконец, раскрыл свой секрет:
—       Знакомые все лица: начальник областной милиции и ваш покорный слуга. Снимок из семейного архива. Тираж — два экземпляра. Больше не требуется.

   Василий искренне рассмеялся: находчивость шофера ему понравилась:
— Да, с такой «индульгенцией» далеко уехать можно. Правда, только в пределах нашей орденоносной области. А нам дальше и не требуется... За границу с долларами «покочегарим»,— нахально и сытно осклабился самодовольный служка.
 
    Он чувствовал своё особое положение. Ему  не впервой приходилось оказываться в подобных ситуациях, и его не тиражированное «изобретение» сбоя не знало.

   На этот раз воистину магический образ начальника милиции, которому поневоле приходилось «прикрывать грудью» проштрафившегося водителя, также сыграл весьма успешно отведенную ему роль. Случайная встреча где-нибудь на рыбалке или у какого-нибудь парадного подъезда, щелчок фотоаппарата знакомого — и вот уже ответственное лицо фигурирует в крамольном амплуа, не ведая того, что потворствует нарушителю, который умело манипулирует запечатлёнными зрительными образами, играет на беспринципности и робости работников ГАИ. Завуалированный, скрытый шантаж!
 
   Такому умению поставить обстоятельства на службу своим корыстным интересам, заставить работать на себя «мёртвых душ» можно удивляться сколько угодно.

   Мораль отступает под натиском ловкачей, живущих в законе: придраться к ним невозможно, к тому же о своих уловках они предпочитают не распространяться, лукавят скрытно и незаметно. Каждый их шаг продуман и взвешен. Равняясь на тех, кто использует своё служебное положение без всякого зазрения совести, нахраписто и нагло, они всё же проявляют известную осторожность и скромность, приличествующую их рангу и возможностям. Но сколько изобретено ими уловок и маленьких хитростей, чтобы жить если не «на широкую ногу», то хотя бы «на её половину», чтобы, упаси бог, не отстать от тех, кого им приходится каждодневно подвозить не только к парадным подъездам, но и к чёрным ходам магазинов, стоящим на отшибе «охотничьим домикам» и финским баням...

   Приёмы и методы у этих баловней судьбы разные, но они часто прибегают к помощи и услугам друг друга, всё больше сближаясь, обрастая, как ракушками, всевозможными «делишками»... Зачастую они носят на двоих одну и ту же пару грязного белья, что лишает их необходимости копаться в нём тайком, заглядывать в чужую замочную скважину. Это поначалу они могут осторожничать, стесняться своих низменных позывов — притирка наступает довольно скоро, и тогда уж их, как говорится, водой не разольёшь. «Извозчик» и «барин» — в одной упряжке!..

   Василию и раньше доводилось слышать, что обкомовские «водилы» обнаглели донельзя, гоняют на всех парусах по городу и за его пределами, не обращая порой внимания не только на дорожные знаки, разметку, но и на сигналы светофора. И это им почти всегда сходит с рук.

   Правда, служба ГАИ слегка закрутила гайки, когда произошло несколько аварий, участниками которых по воле случая стали привилегированные лихачи. Однако, происшествия скоро забылись, дела сдали в архив — и раскрутка безобразий началась  по новой.

   В среде своих коллег по профессии, работников милиции, честно несущих службу, подобные вольности вызывали резкое осуждение, но бухтенье в курилках, плачи в жилетку не становились гласными и уж подавно не побуждали к решительным шагам.

   По-прежнему бессовестно и нагло флибустьерствовали на дорогах «белые воротнички» водительского цеха, лишь изредка заставляя вздрагивать своих патронов, не забывающих о собственной безопасности даже на больших скоростях...

   Дежурная в гостинице уже, вероятно, была предупреждена, что один из высокопоставленных гостей задержится допоздна. (Её, несомненно, тоже причисляли к тем, кто много повидал на своём веку и умеет помалкивать, не задавать лишних вопросов).
 
   Она молча вручила Касымбекову ключ от номера и сразу потупила взор, как бы стараясь не заметить, в каком состоянии находится накачанный винными парами клиент.

   Чуть покачиваясь, Расим Насреддиновнч двинулся к лифту.

   Он забыл даже попрощаться с сопровождавшим его Василием и подавно не собирался дожидаться приезда первого секретаря обкома, который должен был подъехать с минуты на минуту на другой машине, вместе с Пряхиным-младшим и Ноздрачёвой.

  Кот не знал, как ему поступить: то ли проводить Касымбекова до дверей гостиничного номера, то ли встречать пассажиров второй «Волги».

   Однако вопрос разрешился сам собой. Пока пьяный гость отчаянно давил на кнопку лифта, не соображая, что в столь поздний час он просто отключен, подъехали другие действующие лица пикника.

   По всему было видно, что в дороге, они обсудили программу завтрашнего дня («рабочую» и «культурную») и намеревались довести её до сведения москвича.
 
   Но организаторам пришлось перестраиваться на ходу, как только перед их глазами предстал оглушенный и ослеплённый «святой водой» представитель вышестоящего органа, пытавшийся передать скопившуюся в нём энергию неподвижному механизму.

   Подхватив гостя под руки, Пряхин-младший и «первый» аккуратно, с убаюкивающим шепотком, повели его к лестничному пролету — другого выхода, как, впрочем, и пути, у них не было.
 
   Касымбеков немного покочевряжился, защищая своё право на свободу выбора способа передвижения, однако сломался и подчинился воле и силе большинства.

   Василий и Марина остались в холле, неподалеку от стойки администратора, а затем по просьбе девушки вышли на улицу.

   Ноздрачёва чувствовала себя неловко в компании четырех мужчин, особенно после того, как поймала на себе презрительно-уничижающий взгляд дежурной. Подобная мимика красноречивее любых слов.

   Кот попытался успокоить расстроенную коллегу, но она сердито отмахнулась и грубо «отшила» незадачливого утешителя:
—Линяй отсюда... не твоего ума дело...

   Через несколько минут вышли начальники.

   Пряхин-младший одобрительно похлопал Кота по плечу:
—        Поздравляю с дебютом. Кто не сорвал премьеру, тот станет премьером... Как тебе нравится мой афоризм?

   Инструктор дальновидно смолчал: его ещё мучило воспоминание о глупо оброненной фразе, которая всегда может «обернуться боком», если руководство пожелает свести с ним счёты.

   Нет, уж лучше Коту не хвост распушивать, а на ус наматывать! Обжегшись на молоке, поневоле на воду подуешь...
 
   Кажется, напряженную сдержанность подчинённого уловил «первый».
   Он снисходительно улыбнулся и вслух добавил:
—        Всё в порядке... А букой быть не надо — «буки» всегда на вторых ролях… помнишь древний алфавит?.. А Пряхин-младший тебе пост премьера пророчит...

   Открыв дверцу своей «Волги», «первый» уже гораздо теплее посмотрел на молчавших подчинённых и игриво распорядился:
—Ну, что... «аз», «буки», «веди»... по коням?! Завтра разрешаю выйти на работу на час позже. Спасибо за службу, гвардейцы!..



Глава 5.  «Избушка там на курьих ножках»
               
   Попав в «королевскую гвардию», став, можно сказать, доверенным лицом руководства, Василий Кот обретал всё большую уверенность в собственных силах, становился капризнее в работе, оказывая порой открытое сопротивление заворгу Никифорову, поручения которого (чего греха таить!) не всегда отличались продуманностью и взвешенностью. Нет, он не пытался подсиживать начальника, подставлять его в ситуациях, когда требовательность была оправдана, но и не пускался взапуски, если чувствовал, что оголтелое рвение, надсадная исполнительность превращается в сизифов труд.

   Подобное случалось не так уж редко, тем более что не все команды Никифоров придумывал сам — понукальщиков и погоняльщиков на всех этажах служебной пирамиды было, как опят на пне. Начальник любого ранга всегда старался найти крайнего, кому можно перепоручить, передоверить невесть кем рождённое и неведомо откуда выплывшее указание. Редкий руководитель вызывал огонь на себя, засучивал рукава и брался за дело — это считалось дурным тоном, а в отдельных случаях расценивалось, как «неумение руководить, правильно распределить силы, обеспечить высокий уровень исполнительной дисциплины». По закону пирамиды, исполнителем становился тот, кому уже не с кого было спрашивать — инструктор.

   Последний, правда, тоже делал поползновения захватить власть — и начинал «качать права», если позволяла ситуация, перед райкомовцами или секретарями «первичек». Но в большинстве случаев ему приходилось изворачиваться самому, не напрягая и без того трудившихся в поте лица, заваленных кучами бумаг освобожденных работников из нижестоящего звена. Если бы это возместилось сторицей!
 
   Между тем трудно представить себе более обезличенный творческий труд, чем труд инструктора. Речь, конечно, не идёт о рутинной работе по составлению статистических отчетов. В них «заявить о себе» можно было только путем очковтирательства, подтасовок, что, кстати, зачастую тоже оставалось незамеченным. Однако бывали поручения и совсем другого характера, когда от работника требовалась не только титаническая — до одури! — усидчивость, но и недюжинный ум, фантазия, если хотите. Все это «соловьиной трелью» растекалось по бумажному листу, обретало подлинную красоту. Произведением бюрократа эту бумажку не назовешь — язык не поворачивается. Не случайно в лексиконе аппаратчиков укоренилась такая оценка: «песню написал!» А из песни, как известно, слова не выкинешь.

   Василий даже сделал небольшое открытие: он ввёл в обиход понятие «дизайн управленческого решения» и попытался его обосновать, но заскорузлые мозги Никифорова не воспринимали этой новации.
— Ты меньше выдрючивайся, а больше делом занимайся,— подрезал он крылья подчиненному.— Твоя зона опять рост зава¬лила.  Родственников что ли в комсомол  принимать будешь?
«Дался же ему этот рост»,— подумал раздосадованный и покрасневший до корня волос инструктор. На память ему пришло недавнее происшествие, носившее скорее юмористический, чем трагический характер, но выбившее Никифорова из рабочей колеи на целую неделю.
 
   Заворг позвонил в один из райкомов, где первым секретарём недавно избрали учителя физкультуры, бывшего баскетболиста. Последовал, как всегда, традиционный вопрос, в котором проскальзывали высокомерные начальственные нотки: «Ну, что там у вас с ростом?»
 
   Баскетболист не удержался и ехидно отпарировал: «У меня с ростом порядок, а вот что у вас?..» В устах почти двухметрового гиганта эта фраза, адресованная заворгу, чей рост, как говорится, был «метр с кепкой» (в лучшем случае - «аршин с папахой») прозвучала просто издевательски. Любивший сам поддевать других, Никифоров на этот раз ударил лицом в грязь — причём, со всей высоты своего служебного положения.
Истории этой «приделали ноги» — и она пошла гулять по райкомам и горкомам, докатившись даже до самой глубинки, куда и постановления-то доходят с превеликим опозданием. Но анекдоты — другое дело! Ни одно бюрократическое ведомство не в силах изобрести прокрустово ложе, в котором бы удобно упокоились всевозможные были и небылицы из многоликой, порой неопрятной жизни.

    В последнее время Никифоров проявлял особую нервозность. Он догадывался, что заведующая сектором учёта передала по своим каналам содержание того злополучного телефонного разговора (она стала его свидетелем случайно, находясь на параллельном аппарате) и что над ним посмеиваются не только в стенах обкома, но и за его пределами.

    Будучи человеком мнительным, заворг во всем теперь усматривал поползновения на свой авторитет. Стоило кому-то из подчинённых хоть слегка усомниться в правильности его выводов, точности оценок, как он начинал топорщить холку или - по-школярски умилительно - петушиться.
 
   Впрочем, не такими уж безобидными оказывались эти обиды. Надо обладать изрядным самоуважением — этой воистину «долголетней пропашной культурой»— чтобы не опуститься до сведения счетов с непокорными, не воспылать к ним мелкой завистью и уж, конечно, не воспользоваться втихую чужими идеями и находками. А такой грешок за Никифоровым водился!

   Не чувствуя поддержки от «самовитых» и гордых подначальных, он рассчитывал на рас¬положение секретарей обкома, которые в дальнейшем могли оказать решающее влияние на его судьбу. Но для этого надо понравиться, зарекомендовать себя думающим и знающим работником, не чурающимся новых подходов и взглядов.
Когда Василий Кот однажды принес ему дельную проблемную записку (ту самую «соловьиную песню»), заворг сразу смекнул, как ею можно распорядиться. Скептически погримасничав, он вроде бы сделал одолжение:
— Ладно, оставь... Сыроватый документ. Чувствуется, что опыта у тебя маловато. Шлифонуть мыслишку надо — на досуге займусь.

   Каково же было удивление инструктора, когда через несколько недель он увидел в общем отделе свой совершенно неправленый письменный труд с благожелательной резолюцией «первого», но... лишь с одной визой (конечно  же, не своей!)
Подпись Никифорова была - следовательно, он становился непосредственным и единственным исполнителем документа, автором идеи, которую, вне всякого сомнения, планировали уже подать на самый верх.
 
   От такой несправедливости Кот заскрежетал зубами — ему не терпелось ввалиться к заворгу в кабинет и сказать ему один на один «пару ласковых». Но благоразумие одержало верх: дело не поправишь, а озлоблять начальника догадкой  — себе дороже.
И всё же Василия разбирало любопытство, как заведующему удалось избавиться от «лишней» подписи на записке. Следов замазки не было и в помине, но лист, на котором инструктор оставлял свою визу, оказался на полсантиметра короче других – стандартных - листов. Примитивное решение, но важен конечный результат! Выходит, достаточно научиться чикать ножницами — и можно занимать кресло заведующего отделом?! Вот так номер!..

   После этого случая у Василия испарились последние капли уважения к Никифорову. Но им вместе работать, может быть, не год, не два... Постоянная нервотрепка мало приносит радости. Как знать, не прорастет ли «наполеоновский комплекс» начальника мстительностью, занудством... Тогда дело швах, пиши — пропало! Нет, подобные дрязги Коту не по нутру, да и коллегам в них мало радости — гораздо легче живется и работается в дружном, а не склочном, расшатанном коллективе. И секретариат в случае чего может намылить шею обеим враждующим сторонам: кому охота искать себе лишние хлопоты, потворствовать несерьёзным прихотям — чужое не болит, это все знают.
Поэтому инструктор решил затаиться, переждать — вдруг наступят лучшие времена? Отольются тогда  маленькой мышке большие кошкины слёзы! И в мелкую мышиную возню встревать не придётся... (Кот любил поиронизировать над своей фамилией, покрутить её и так и этак. Он не обижался и на шутки товарищей, был выше этого, ведь живут же и горя не знают те, у кого в паспорте написано: Убибаба, Метла, Скамейко... Встречаются фамилии и похлеще!)...

   К концу первого года работы Василий стал уже своим человеком в аппарате. При довольно быстрой сменяемости кадров новое лицо не такая уж редкость: кто-то уходит на выдвижение, на его место берут новобранца. Не успел он пристреляться — ему скатку на плечо, лопату в руки — окапывайся на новом участке. Не исключено, что вернут и на старое место, но уже в новом качестве. Пересидевшие маются сознанием своей никчемности, которое сменяется апатией, равнодушием, а порой — цинизмом. Есть и такие, которых вполне устраивает пребывание в тихих заводях. Но в любом случае полной отдачи от перестарка ждать не приходится. Он если и «проводник в электрической цепи», то с очень большим «сопротивлением».
Для Кота комсомольская работа пока совсем не в тягость. Ему нравится встречаться с людьми, по возможности, оказывать им содействие, помощь.
 
   От понятия «внутрисоюзная деятельность» веяло болотной затхлостью, чем-то нежизненным. «Для чего существует орготдел? — задавал себе не раз вопрос Василий.— Ведь на поверку выходит, что на местах от нас постоянно ждут каких-то репрессий, как в 37-ом... Даже подбор кадров осуществляют по принципу: волкодав ты или нет, сумеешь прищучить непокорных или дашь слабину. Никифоров, тот и на своих упражняется, дыхнуть свободно не даёт. Неужели во внутрисоюзной жизни, которую мы призваны совершенствовать, не существует нормальных человеческих отношений?! Почему эта самая «жизнь» сведена к росту рядов, собраниям, расстановке кадров, обучению актива?! Какая-то допотопная механистическая кар¬тина... Скучища, да и только!»

   При первой же возможности Кот старался сменить амплуа «гонителя земства» и стать его врачевателем. Когда ему расписывали письмо, которое рассмотреть с наскока было невозможно, он, в отличие, скажем, от Ваньки Гоголева, не впадал в тихую грусть, а, наоборот, удесятерял силы и наваливался на работу как Геракл. И «первый», и даже скупой на похвалу Никифоров отмечали умение Кота работать с письмами, досконально разбираться в каждой просьбе и жалобе, не оставляя ни малейшей лазейки разного рода волокитчикам из других организаций, которые сознательно уходили от решения вопроса, проявляя такие знакомые при общении с бюрократами равнодушие и чёрствость.

   С одним из авторов у Василия завязались дружеские отношения, что случается (пусть и не так часто, как могло бы быть).
 
   В обком поступило письмо от комсомольца Еванова, которое и по содержанию и по стилю изложения отличалось от других. В нём не звучала мольба, не клокотал праведный гнев, не раздражало суесловие. Написано оно было в спокойной и рассудительной манере, с лёгким налётом юмора, который, впрочем, не скрыл внутреннего напряжения автора, его какой-то отстраненной грусти.
 
    Повествование напоминало притчу, но иносказательность строилась на точных наблюдениях, очень живых и волнительных примерах. Речь шла о некоем слабом человеке, которого бессердечие делает ещё беспомощнее, отдаляет от людей, вытесняет на просёлок с широких магистралей жизни.
 
   Заканчивалось письмо словами: «В главном вы мне не поможете... Не знаю, стоит ли просить об остальном?"

   Конечно, столь мудрёное изложение могло послужить поводом для отписки: что за сказочка — иди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что?! От заявителя организация, куда он обращается, вправе требовать предельной чёткости: первое — не согласен, второе — не возьму, третье — хочу… Именно так и рассуждал Никифоров, когда расписывал письмо инструктору. Резолюция была короткой: «тов. Коту В. М. Поблагодарите автора за внимание к комсомолу».

   Василию, конечно, не составляло труда черкнуть пару слов молодому чудаку, закрутившему словесную карусель. Но предчувствие, которого равнодушный и ленивый функционер старается обычно избегать, на этот раз заставило поступить иначе. И Кот без поручения, без приглашения... поехал к Еванову.

   В пригородном поселке ему без труда удалось отыскать частный дом, где жил автор письма.

   На стук никто не вышел, хотя навесной замок, которым запиралась дверь, лежал на крыльце. Кот переминался с ноги на ногу, не зная, какое принять решение.
 
   Постучал ещё раз, а потом отважился войти, так и не дождавшись ответа.
 
   Миновав сенцы, он попал в чистенькую уютную кухню, в которой стоял запах лаванды,— засушенные пучки растения лежали на подоконнике, вероятно, их использовали для борьбы с молью. Способ этот Василию был хорошо знаком: так поступала его мать, сроду не слышавшая о нафталине и прочих химических отравах, предпочитавшая поплевать на пораненный палец, чем присыпать его стрептоцидом.

   К кухне примыкала горница. Переступив её порог. Кот увидел круглый обеденный стол, за которым в синем тренировочном костюме из дешевой хэбэшной ткани и толстых шерстяных носках сидел молодой человек лет двадцати, На голове, словно прихваченной пинцетом, у него красовались наушники.
 
   «Хнпующий меломан с почерком интеллигента,— поспешил дать оценку автору письма «видящий всё насквозь» Василий.— Зря приехал».

   В этом мнении он утвердился ещё больше, когда увидел, что на его приветствие Еванов ответил лишь лёгким кивком головы, даже не встав из-за стола. Таким же молчаливым жестом хозяин дома указал на венский стул, как бы приглашая незваного гостя присесть.

   «Смотри-ка, догадливый!» — подумал Василия, и на лице его мелькнула ироничная улыбка.

   Ещё несколько минут юноши пребывали в созерцательно-выжидательных позах, пока, наконец, Еванов не стащил с ушей свой музыкальный «пинцет», подключенный, казалось, к дорогостоящей радиоаппаратуре.

— Здравствуйте. Вы ко мне? — как-то уж очень буднично и вяло спросил хозяин. В его вопросе, словно прорвавшемся сквозь треск засоренного эфира, звучала неуверенность. Он будто ждал, что вот-вот на этой же волне послышится, пойдёт наложением его внутренний голос: «Нет. Конечно, не ко мне...».
— Николай Еванов – это вы? — в свою очередь поинтересовался работник обкома.
— Предположим…Дальше что? – вызывающе глянул на гостя хозяин комнаты.
— Я из обкома комсомола. Приехал по вашему письму... Василий Кот, инструктор,— представился, поправляя тёмно-синий в крапинку галстук, молодой ответственный работник. Этот жест, подчёркивающий солидность и аккуратность одновременно, не остался не замеченным собеседником и почему-то вызвал у него рассеянную и мгновенно спрятавшуюся в уголках рта улыбку.
— Честно говоря, не ожидал такого внимания. Кажется, времена меняются к лучшему. Вы этого не заметили? – с заметной издёвкой ответствовал «меломан».
— По-моему, у нас давно заведено внимательно относиться к письмам трудящихся. Недавно партийный документ по этому поводу приняли. Наверное, читали?
— Документ — это хорошо... Документы у нас сильные, но с людьми всё равно справиться не могут,— в голосе Еванова снова просквозила ирония.— Да и к трудящимся я не отношусь — ноги не держат...

   Как бы в подтверждение своих слов он руками, с большим напряжением, попытался приподнять свои нижние конечности, размягчённые словно вата. Ему это удалось, хотя было заметно, что силы явно не хватает,— на лбу молодого человека выступили бисеринки пота, сразу появилась одышка.

—     Сам себе домкрат, но... пневматика слабовата,— попытался обратить всё в шутку Еванов. а затем с досадой хлопнул по коленям.— И что делать с этой «подвеской» — ни один конструктор не знает. Научная мысль так далеко ушла, что её уже и не видно.

   Теперь Василию стало абсолютно ясно: письмо в обком написал инвалид, который сидел сейчас перед ним в кресле. Было понятно, почему на ногах у него тёплые шерстяные носки, почему хозяин не принимает гостей так, как обычно принято в других домах.

   Коту стало неловко, что его скоропалительные выводы оказались столь далеки от истины и отнюдь не давали повода для гордого самодовольства.
 
   Стараясь проявлять сдержанность и такт, вполне объяснимые в этой ситуации, инструктор продолжил разговор.
—   Мы догадывались, что нам написал инвалид, — ложь во имя чести мундира не казалась добросовестному исполнителю большой крамолой, - поэтому я и здесь. Хотя в письме вы ни о чем не просили, руководство поручило мне вас навестить. Не стесняйтесь. Если что-то нужно, поможем...

   Еванов отвернулся от гостя, на лице у него (вероятно, от волнения) появились красные пятна. В отличие от бойкого функционера опыта вранья он не приобрёл, хотя иногда пробовал ретушировать свои истинные чувства, пытался скрыть их от досужих наблюдателей.

—   Мне уже помогали... Года три назад... Чуть ли не с барабанным боем и развернутыми знамёнами приходили тимуровцы-гайдаровцы... Ну, а сегодня — «идут пионеры — салют Мальчишу»! Разве что не вечная память... Вот стану ветераном — опять придут. Я уже к этой встрече начал готовиться: себе валенки катаю, им сказочки пишу...

   Язвительность и резкость, с которой выражался инвалид, вызвали у Кота неприятие и внутренний протест. Он перебил - правда, без грубости и нажима - начинавшего раскаляться Еванова:
— Обобщать, пожалуй, не стоит. Не все ведь бессердечные формалисты. Вам не повезло. Факт! Кстати, вы на учёте в какой комсомольской организации состоите?
— Об этом история умалчивает. Наверное, в средней школе, которую я, впрочем, уже несколько лет как закончил,— инвалид задумался, словно размышляя, куда сразу после окончания десятилетки могли передать его учётные документы: в отряд космонавтов... или в хореографическое училище?! — Ну, конечно. Где мне быть? Зачислили меня, наверное, почётным кочегаром на какой-нибудь паровоз, склёпанный из пионерского лома. А заработанные средства перечисляют теперь в международный фонд защиты животных...

   После такой ядовитой и хлёсткой филиппики даже Кот не мог сдержать улыбки. Но при этом закашлялся, чтобы её скрыть: не хотелось становиться на одну ногу со своенравным, неосмотрительно смелым комсомольцем. Ему-то, рядовому, море по колено: тельняшку на груди рванул, глаза закатил — и давай губами шлёпать... За подобную трепотню в 37-ом схлопотал бы срок — «погремушек» тогда не любили: шепотком всё, шепотком... Громче будешь — дальше в Сибирь уедешь. Сейчас иезуитских мер не применяют, но выводы всё равно делают. Как насобирают в одну кучу - и «демагог», и «идеологически неграмотный», и «политически близорукий» - сам себя бояться станешь, от собственной тени шарахаться начнёшь. Да что там говорить: ещё до ледникового периода порешили - белая ворона нестись не должна! Ни при каких обстоятельствах! Ни при каких режимах! Пусть и температура подходящая, и влажность нормальная — всё равно «ни-ни»... Можно лишь «пи-пи» и «а-а» — но только в отведённых местах.
 
   «Вероятно, по сути Еванов и прав,— рассуждал мысленно Василий,— но по форме - явный перебор. Показное милосердие, скрывающие зевоту шефы, «лакированные» комсомольские лидеры и шлифующие себя под них пионерские вожаки - всё это есть, никуда не денешься. Но ведь и инвалиды не святые. Да любого из нас возьми: хоть рыжего, хоть усатого, хоть бездетную, хоть беременную… — за каждым должок числится. Кто в детстве напроказничал, кто в юности, а кто и в старости грешить продолжает. Дайте срок — все повинимся и исправимся: и пионеры, и комсомольцы, и партийные, и беспартийные… Только обличать не надо! Не надо в грудь кулаком стучать — проломить недолго!».
Чтобы сменить тему разговора со скандально-политическим отливом, инструктор решил сходить до ветру.
-       Где тут у вас «кафе «Два бублика»? — наигранно поинтересовался он.
— Чего? — не понял Еванов.
— Да я о туалете...
— А-а... Это во двор, пожалуйста. С крыльца — направо и по прямой.
Прогулка пошла на пользу: пятнадцать шагов туда, столько же назад — и кровь уже не стучит в висках, выравнивается дыхание, снимается нервное напряжение. То, что и необходимо для беседы, диалога без крика и взаимных упреков.
Перехватывая инициативу, Кот почти с порога задал вопрос:
— Николай, а на работу вы не пытались устроиться?
— Как же... Только вязать сетки на дому надоело. Для молодого это разве занятие?! А другого не предлагают. Поэтому повязал, повязал — да и «завязал». За лишней копейкой я не гонюсь.
— С родителями живёшь?
— Да... Есть ещё сестрёнка.
— И чем же целый день занимаешься?
— В основном читаю. А глаза устанут — радио слушаю,— Николай кивнул головой на наушники.— Хотел вот радиоспортом заняться, да не знаю, в какие двери стучаться. В секцию ходить не могу, а сюда кому ездить охота... Так же — и с институтом. Везде сопровождающий нужен.
— Может, ещё раз рискнём, поищем шефов? Настоящих!— Кот никак не хотел смириться с мыслью, что комсомольская работа — это только болтовня и обещания.
   В нём даже загорелся азарт доказать обратное: неужели у обкома, его работников не хватит сил переломить хребет горстке махровых чинуш, если начнут спускать они дело на тормозах?! Ведь есть у них бойцы, такие как Кобашвили, например. Наверняка, н в райкоме, и в первичках найдутся ему под стать. Вопрос только в том, почему их каждый раз требуется «объявлять в розыск»: неужели среди многих миллионов членов ВЛКСМ нельзя найти сразу таких, которым не придётся постоянно подсовывать под нос ватку с нашатырным спиртом, дабы поднять их боевой дух и заставить идти до конца - через «не могу», в обход «не хочу»?! Да, и «кадры решают всё», и «в кадрах решают всё»!
—     Честно говоря,  я в ваши возможности не очень верю. Комсомол — как посредническая фирма: своего ничего не имеет и всё время ходит с протянутой рукой, уговаривает, просит. А ногой стукнуть, дверью хлопнуть, даже пальцем погрозить — силёнки не хватает. Тот же радиокружок — он ведь не по вашему ведомству... На ДОСААФ управы не найдешь — они сами с усами. Такая же общественная организация, как и комсомол. Секцию по месту жительства организовать? Пойди, поклонись в ножки домоуправу, а он ещё подумает, стоит ли за это дело браться: мало ли что комсомолу в голову взбредёт... Разве я не прав?! — на одном дыхании высказал свои сомнения Еванов.

   Казалось, нарисованная им картина окончательно подорвала надежду на желанную помощь. Понимая, как тяжко находиться в неуверенности, в ожидании манны небесной, Кот, привыкший осторожно давать обещания, на этот раз нашёл в себе силы поручиться, что решит положительно все поставленные перед ним вопросы.
— "Волка бояться — в лес не ходить..." Где мытьем, где катаньем, а дело делать как-то надо, — скорее рассудительно, чем убеждённо произнёс инструктор.
   И добавил:
— Со своей стороны, во всяком случае, сделаю всё возможное. Можете не сомневаться!

   В глазах Еванова вспыхнул, но сразу же потух огонёк надежды. Видимо, к обещаниям он давно привык и не очень надеялся на неподдельный интерес и искреннюю заботу со стороны других. Визит ради галочки — явление привычное. Комиссии уходят, как и приходят. Больной остаётся, поскольку ходить не может. Расчёты показывают, что если гора не пришла к Магомету, то он, калека, тоже не пойдёт к горе: гор много, а Магомет в горе — один. Рядом только два костыля - «соратники в борьбе за жизнь». Самая надежная опора, увы...

   Коту стало не по себе. Он не привык рассматривать чужие болячки, подсознательно избегая возможных стрессов и потрясений.
 
   Давно известно, что знание множит страдания. Наверное, поэтому люди часто под страхом боли не обращают внимания на суть явлений, предпочитая скользить беглым взглядом по их поверхности.
 
   Незнание же умножает горе до таких размеров, когда оно начинает поглощать в своей пучине всех без разбору.
 
   Сострадание — своего рода плотина, которая защищает от половодья бедствий весь человеческий род. Но сколько требуется сил, чтобы возвести её и не разрушить снова?! Сколько раз люди принимались за работу и бросали её, не успев даже оценить то, что уже построено их предшественниками?! Самые злые и слепые  начинали «переписывать историю» штыками, обмакивая их в человеческую кровь. Более слабые и подслеповатые учиняли нравственный и физический разбой только в своих семьях.
Смерть миллионов начинается со страдания одного человека, ранее сознательно не замеченного этими же миллионами. Самое жизнеспособное общество — это общество милосердия. И беспощадным оно может быть только к отсутствию доброты.
 
   Во время учебы в институте Василий много раз перечитывал те места из произведений Толстого и Достоевского, где говорилось о гуманизме как критерии общественного совершенства. Сейчас же он поймал себя на мысли, что его собственная жизнь с каждым днём всё больше заполняется звенящей пустотой, абстрактной тревогой за судьбу ближних, коллектива, общества... И это в организации, которая создавалась, по сути, во имя человека и ради него! Почему на комсомольских собраниях никто не поднимает философских вопросов: о смысле жизни, о сущности добра и зла, о любви, наконец?! Неужели у молодых людей здесь полная ясность, и им осталось только разобраться в структуре выборного органа или его аппарата, в причинах неуплаты членских взносов?! А ведь только решив, во имя чего живёшь, можно решать, как живёшь...

   Сколько раз до глубокой ночи Кот обсуждал со своим однокурсником и другом Володькой эти влезающие занозой в душу вопросы. Ответы на них смешно было бы искать в учебниках, энциклопедиях и справочниках. Даже величайшие титаны духа, писатели и поэты, оставили столько белых пятен в своих догадках и размышлениях, что их произведения напоминали скорее бескрайние айсберги, чем обетованные цветущие острова, где проложены все дороги и ухожена каждая травинка. Только в размышлениях о жизни и смерти, их, совсем ещё :юных, охватывал холодящий физический страх, заглатывающий, словно огромный хищник мелкую рыбёшку, прочие малозначимые  заботы и тревоги: надвигавшийся экзамен, ссору с подругой, вытянувшиеся на коленках штаны и отсутствие сбережений на покупку новых... Каждый раз они оказывались в тупике, пытаясь взять эту невероятно высокую, ещё никем не преодолённую преграду. И начинали сызнова мучить, терзать себя, закаляя волю и смелость, не сдаваясь, подчиняя своё отчаянье дерзновенному замыслу.

   Вероятно, можно считать молодым того, кто и в глубокой старости не теряет веры в свои силы и пытается разгадать эту вечную загадку бытия. И преждевременно стареет тот, кто сознательно или из-за своей ограниченности не думает о главном, размениваясь на пустяки, прожигая жизнь в подброшенных кем-то тигельках лени, праздности, беспричинной вражды, накопительства, суесловия, показухи...

   Василий интуитивно начинал сознавать, что видимость работы, её условность разрастается как опухоль, постепенно разъедая личность, само его существо.

   Поверхностность стала проявляться и в часы досуга, в некоторых личных отношениях. Самое страшное — не возникало постоянных привязанностей, серьёзных увлечений, глубоких раздумий и чувств; ни в чём не проявлялись страсть, вдохновение. Возможно, рядом не было сердобольных родителей, душевного друга, рядом с которыми не притворяешься, не меняешь масок, не ловчишь и не кривишь душой с которыми можно пойти на любую глубину «без скафандра»... Как знать!..

   Пожалуй, впервые за многие месяцы Василий снова ощутил течение настоящей жизни, которая втягивала его в свой водоворот, заставляла напрягать разум, будила чувства. Чужая беда становилась его собственной — он сам этого хотел, сам принимал решение, которое подсказывала совесть, а не диктовали обстоятельства, правила придуманной игры.

   Больной всегда находится между жизнью и смертью. Жизнь ещё не отпустила его, смерть не приняла. Как долго продлится это «перетягивание каната», никто не знает. Но у слабеющего больного всё обострённее проявляется жажда естественного, первородного бытия — той однажды испытанной, но потом забытой детской радости, неимоверного восторга от ощущения теплоты материнской заботы, от предчувствия новых встреч и открытий...

   Как мало, вспомните, надо маленькому человечку! И как трудно ему, уже всесильному, обрести вновь это мимолётное  богатство! Он ищет его всю оставшуюся жизнь. Но не может найти, потому что всё больше... меняется сам.

   Не в силах отбросить опутывающие его условности, сохранить свою самобытную индивидуальность, он становится «перекати-полем» — живым, но подчиняющимся воле ветра, потерявшим живительные связи с землёй, утратившим корни растением. Шаровидное «совершенство» рано или поздно погибнет: его стремительное движение — лишь видимость существования, а созрев¬шие, сброшенные им семена прорастут опять только в утраченной - «ускользнувшей из-под ног» - почве. «Что имеем, не храним, потерявши, плачем». Такова человеческая жизнь...

   Встреча с Евановым отнюдь не единственная, как можно догадаться, в хлопотной инструкторской жизни. Встречи с посетителя¬ми в обкоме комсомола - не такая уж редкость. Но когда записываешься на приём, занимаешь очередь (хоть к врачу, хоть к продавцу, хоть к кассиру) в человеческих отношениях, поневоле начинаешь ощущать что-то механистическое, противоестественное. Словно движется ленточный конвейер, около которого стоит «спец» и штампует внимание, сострадание, улыбки... Случается, конечно, что идёт сплошной «брак»: на «конвейер» валятся равнодушие, бессердечность, хамство, грубость... В иных учреждениях, с более солидной вывеской, где напор человеко-потока несколько слабее, до брака, как правило, не доходит. Если он и появляется, то в красочной упаковке,—  это уже и не «брак» в полном смысле слова, а скорее полуфабрикат, недоделка в стандартной фасовке.
 
   Редкое ведомство не обвиняли в бюрократических издержках: одно больше, другое меньше. Способность уходить от прямых ответов, приёмы демагогии и умолчания, иные ухищрения, позволяющие добиться, чтобы «и волки были сыты, и овцы целы» — всё это составляет арсенал некоторых ответственных работников, не желающих обременять себя своими прямыми служебными обязанностями. О секретах «психотехники», несомненно, можно было бы написать целое учебное пособие для начинающих бюрократов, определенную часть которых, как ни прискорбно, составляют представители комсомольских органов.

   Такие-то и подрывают в первую очередь авторитет комсомола, завоеванный не в душных кабинетных кельях, а в гуще масс, в добрых делах и в праведной борьбе. Ведь написавший письмо в ЦК или обком, обратившийся, по сути, к коллегиальному выборному органу не задумывается над тем, что отвечать ему будет всего-навсего один человек — непосредственный исполнитель, который не застрахован от субъективности, а то и предвзятости, от тривиальной лени и желания спустить дело на тормозах. Что толку, если члены ревизионной комиссии со временем обнаружат предумышленную недобросовестность молодого «клерка»?! Ну, отметят это в справке, обнародуют факт на пленуме перед теми, кому косвенно и направлялось злополучное письмо (на конверте ведь не пишут «аппарату обкома» или «инструктору имярек», а указывают  именно «обкому», «горкому», которые на практике остаются в стороне). Все авторы, получившие формальные ответы-отписки, образуют когорту недовольных, бурчащих и критикующих не конкретных бюрократов (их и фамилии-то в письме не найдешь!) и даже не членов поневоле «отмолчавшегося» выборного органа, а весь комсомол.

     Аналогичная ситуация складывалась поначалу и в случае с Евановым. Последуй Кот резолюции Никифорова, отпишись в красивом стиле — и не надо больше ни о чем голову ломать: всё с внешней стороны выглядит без сучка, без задоринки — никакой проверяющий не подкопается! Ан, нет! Что-то заставило инструктора «ввязаться в драчку». Неприязнь к руководителю и стремление похерить его «ЦУ»?! Неутоленная жажда самостоятельности?! Или усталость, накопившаяся в аппаратных играх в «деловитость»?!

   Как бы там ни было, но после встречи с Евановым Василий твёрдо решил довести начатое дело до конца. Вопреки возможным трудностям и препятствиям, недовольству самолюбивого начальства.

   Помочь Николаю записаться в секцию радиолюбителей мог заведующий отделом спортивной и оборонно-массовой работы Пряхин-младший.

   Но подкатиться к Диме-Гогу было не так-то просто. Охота ему заниматься письмами, идущими не по его отделу! Дураков мало — искать себе дополнительную работу... Зная особенности характера «оборонщика», Кот решил представить дело так, будто ему понадобилась помощь в «шкурном» деле, от которого можно ждать «навара».
Когда инструктор вошел в кабинет Пряхина, тот пребывал в задумчивости, которую не объяснишь ничем иным, как каким-нибудь неразрешимым вопросом, внезапно свалившимся на голову и запутавшимся в мозговых  извилинах.

—      Ты что, деньги считаешь? — окликнул коллегу Василий.
   Дима-Гог метнул  в  него  удивленный  взгляд.  И протяжно загудел:
— У-у-у-угадал... В разведке работаешь? Или в двух сразу?..
—      Я к тебе по делу.
—      Надеюсь, не по уголовному?
—      Какое там,— перещёл уже на серьёзный тон инструктор.—Знакомый меня один «достал» — радиолюбителем заделаться мечтает. А я «пном-пень» в этом... ни черта не смыслю. Отказать же никак нельзя...
— Повязан с ним? — со знанием вопроса осведомился Пряхин-младший.
— Да нет... у нас другие заморочки. Какой-то родственник… седьмая вода на киселе… полный охламон! Зато мамаша со связями.
Заведующий на мгновенье притих — словно его осенила удачная мысль, которую жалко упустить.
— Погоди-ка... К мамашиным связям мы попозже вернёмся. А пока и твоего автографа достаточно — вот на этой бумажен¬ции,— с этими словами Дима-Гог протянул Коту заполненный бланк финансового отчета о командировке. На нём лишь оставалось написать фамилию и должность командированного и поставить подпись.
—       Что это? — с некоторой робостью поинтересовался Василий.
—       Как что?! Разве не видишь?! Это — липа, из которой получают древесину, которая идёт на производство бумаги, на которой печатают бланки, на одном из которых я и прошу тебя расписаться... Понял?

     Рука, в которой Василий держал фиктивный листок, слегка дрогнула.
— Для чего это тебе?
— Не ради наживы, сам понимаешь. Об общественных интересах радею... Ты, надеюсь, помнишь, как Касымбекова принимали? Мёд-пиво пил?.. А за какие шиши, знаешь?! Не из своего ведь кармана платил... Так вот считай, что все были в командировке — ты и, кстати,  Ноздрачёва — за мой счет.
— «Первого» тоже в должники записал?
— С «первым» у нас свои счёты. Не о долгах сейчас речь. На днях с проверкой целая бригада приезжает. Дана команда встретить, как полагается. Между прочим, вопросы-то ваши смотреть будут, а мне опять отдуваться... Так что, уж будь добр, пособи... А с секцией мы решим. Если хочешь, я в обком ДОСААФ сам позвоню. Или вот - возьми телефон председателя. Скажешь, что от меня,  - он поможет… безотказный мужик!

   Пряхин-младший нацарапал на клочке бумаги телефон и фамилию председателя областного комитета ДОСААФ — заниматься самому решением вопроса ему, безусловно, не хотелось. Да и Кот уже начал жалеть, что обратился за помощью в столь неподходящий момент: ему теперь предстоит впрячься в пряхинский воз вопреки ожиданиям. Эта бригада - как снег на голову. Все карты спутала...

   Поколебавшись, он всё-таки решился подписать липовый отчёт, облегчавший финансовое положение штатного организатора пирушек и застолий.

   В таких случаях люди поступают по-разному. Очень и очень многие начинают почему-то испытывать неловкость, даже стыд,  ведь они должны отказать в просьбе, в которой не прослеживается ни личного интереса, ни сквалыжничества... Ну, и не отказывают! «Надо выручить человека,— думают они.— Ему тоже, наверное, стыдно, но ведь кто-то должен этим заниматься... Не при нас заведено, не нам это и отменять!»

   Примерно такие аргументы взял на вооружение и Василий. Его тяготило воспоминание о ночном пикнике, где он впервые  поступился принципами. Не зря говорят: «Увяз коготок — всей птичке конец». Успокаивало лишь то, что заниматься мелкими махинациями приходилось не ему одному и что не он их изобрёл.
 
   Наверняка, не одно поколение комсомольских работников прибегало к этим маленьким хитростям, чтобы выказать приезжим своё гостеприимство, а заодно и улестить чрезмерно строгих проверяющих. На любой широте и долготе живут по таким неписанным правилам — и никого ещё за это с любимой параллели не выселили... За примерами ходить далеко не надо. Кот и по сей день вспоминает свою первую командировку в курируемый район: славно его тогда привечали, хотя без перебора не обошлось. Ну, это уже «издержки производства», перегибы дипломатии...

   «Не позавидуешь Пряхину,— думал Кот, у которого появилось чувство некоторой жалости к заведующему отделом, вынужденному заниматься бухгалтерскими и поварскими делами помимо своей воли.— В отделе он один; мероприятий — пропасть, а «крутить» их некому. Волком завоешь! Но высокое начальство, видимо, только ему доверяет особо пикантные поручения. Проверен, опыт есть... Да и должность, наверняка, не случайно получил — её отработать надо. Может, и меня обкатывать начали, когда на ночную трапезу пригласили...»

   От сознания того, что он, рядовой инструктор, оказался приближённым «ко двору» и совсем не случайно попал  в поле зрения «власть предержащих», - Василий воспрял духом. Он даже внешне приосанился и внутренне  подтянулся. В конце концов, служебный рост необходим. Конечно, путь, которым он пошёл, не совсем честный. Но всё равно это лучше, чем сиднем сидеть на одном месте без надежды на перспективу, как случилось это, например, с Ван-Гогом. К тому же даже  романтичные французы давно признали, что «нельзя наловить форелей, не замочив штаны».

   У Василия не такие крепкие тылы, чтобы пренебрегать малейшей возможностью достичь успеха. Ни папы-благодетеля с министерским портфелем, ни «волосатой лапы», ни невесты из «ондатрового переулка» у него нет. Анкетные данные — тоже не блеск: хоть социальное происхождение — из крестьян, но поработать в производственном коллективе не довелось, в армии не служил, прохождение по должностным ступенькам — нулевое, образование — так себе, педагогическое...

   Рассчитывать, что заметят твой организаторский талант, аналитический ум, рискованно. Один американский учёный на основе долгих наблюдений сделал вывод, что начальники в большинстве своём   стараются   подобрать  таких   подчинённых,   которые   бы уступали им во всех отношениях, а прежде всего — в деловых качествах. Как обстоят дела по обе стороны Уральского хребта - сказать трудно: подобные исследования здесь пока что не проводились, но уверенности в другом результате нет.

   Услуга, которую Кот оказал Пряхину-младшему, открывала новые горизонты их взаимоотношений. Василия посвятили в тайны, которые оставались за семью печатями для других. Значит, и в дальнейшем он может оказаться полезным. Не стоит только притормаживать процесс — дружеские связи следует укреплять, а когда они приобретут прочность корабельных канатов, поднимать паруса.
 
   Не раз Дима-Гог поучительно приговаривал в кругу сиволапых однокорытников и бесталанных сослуживцев: «Учитесь завязывать знакомства морским узлом». Каким цинизмом, какой сытостью веяло от этого доморощенного афоризма! Но Пряхина открыто не осуждали - ему тайно завидовали. Юность так впечатлительна! так охоча до неизведанного!.. и при этом не очень разборчива...

   Надо отдать должное Диме-Гогу: сам он неукоснительно следовал провозглашённой заповеди, хотя и не афишировал своих знакомств. Даже тянувшемуся к нему, как подсолнух, Гоголеву нередко щёлкал по носу: «Эк, в какие выси метнулся! А кто тебя снимать будет?! Туда не всякий дотянется!» Неосторожному и болтливому сотруднику вряд ли доверили бы щекотливые дела, связанные с проведением неофициальных банкетов, финансовыми махинациями. Пряхин-младший для этого подходил, как никто другой, и экипаж свой комплектовал под стать капитану. Выходило, что и Василий ему приглянулся.

   Пока Коту удавалось держать марку. В одном случае, правда, допустил лёгкий сбой (что можно списать на неопытность), зато в другой раз повел себя молодцом — все сработал на ять. Если откровенно, Пряхин-младший давно мечтал найти подходящую замену для того, чтобы обтяпывать не слишком привлекательные делишки. Ему, по крайней мере, хотелось иметь надежного кореша, с кем можно разделить поровну риск и ответственность. И живётся спокойнее, и вольнее дышится, когда знаешь, что не одному тебе приходится мараться, изо дня в день кривить душой.

   Василия ждало новое «испытание», теперь уже в более интимной, почти домашней обстановке.

   Пряхин-младший решил познакомить его со своими друзьями, о которых аппаратчики слыхивали не раз, но сблизиться с которыми никому из них так и не пришлось.

   Приглашение поучаствовать в вечеринке, организуемой «золотой» молодежью, льстило инструктору и возбуждало вполне закономерное любопытство. Поэтому он, не ломаясь, не набивая себе цену, сразу согласился.



Глава 6. «Идёт, бредёт сама собой»               

   В назначенное время, что-то около восьми вечера, Василий уже отирался у подъезда многоэтажной башни, где назначил ему встречу Дима-Гог.

   Заведующий пришёл с опозданием, но извиниться не счёл нужным — он в этой затее верховодил, а значит и диктовал любые условия игры, имел право самовольничать.

   Войдя в подъезд и ответив на любезно заданный вахтёром вопрос «вы к кому?», молодые люди поднялись на седьмой этаж и остановились около обитой натуральной кожей дверью, которая, казалось, недоверчиво косилась светящимся потаённым глазком на всех входящих.
 
   Из утробы этого бдительного «циклопа» доносилось лёгкое урчание, знаменующее начало нездорового пищеварительного процесса.
 
   По условленному сигналу электрического звонка чрево квартиры разверзлось, и на порог со щенячьим визгом вылетела некая особь неопределённой расцветки. Ёршиком торчащие волосы отливали всеми цветами радуги; тёмные круги под глазами контрастировали с ярким, алым румянцем; фиолетовые губы подчеркивали белизну ядовитого оскала… Завершали феерическую картину рассыпанные по глазницам блёстки.
Ещё более пёстрым представлялся атласный халат, скрывавший всю фигуру особи от плеч до лодыжек. Замысловатые разводы напоминали творения абстракционистов (не исключено, впрочем, что из их полотен и сварганили этот домашний кокон: утилитарное искусство нашло себе применение).

   Особь игриво обнажила в разрезе халата голую ножку и нараспев произнесла:
—     Дым, ты, как всегда, опаздываешь. Нехорошо-о-о!..
   Дима-Гог, поименованный теперь Дымом, кисло поморщился и махнул рукой:
—     Не верещи... Я за весь день от телефонных звонков устал, твоих писков мне только не хватало.

   Сбросив в просторной прихожей туфли, парни прошли в зал, откуда доносились весёлые выкрики и стучащая по ушам музыка.

—     Смотрите, какие журавлики к нам прилетели! — с восторгом первоклассницы бросилась к ним вторая матрона, обнажённая ещё более экстравагантно. Оценку её наряда следует опустить, дабы избежать возможных неточностей. Подобные туалеты даже ведущие  модельеры не берутся описать, настолько в них всё необычно, ново, по-авангардистски вычурно. Что же касается Василия, то ему в провинциальной глуши и подавно негде было приобрести столь редкие познания.

   Отдадим должное хотя бы тому, что он сумел сдержать эмоции и не начал задавать вполне уместные, приличествующие здоровому человеческому любопытству вопросы.
Кот учился молчать.

   Компания состояла из семи человек. Дым-Пряхин-младший представил всех поочередно:
—     Олег, он же — Поль Чуркин... Фёдор, он же — Фэд Чаркин... Лариса, в миру — Лор Тяпкина... Её неразлучная подруга — Брр Ляпкина, по паспорту Бронислава... Бэт Коркина, звезда этого мрачного подъезда, где завистливые соседи называют её прозаично и буднично — Беатриса... А это Аннушка и Катюша, которых мы в своём кругу называем дуэтом Муркиных — «Энн энд Кэт»... Звучит?! — перечислив поимённо хозяев квартиры,  Пряхин-младший повернулся к Василию. — Ну, а это - Кот... И на собраниях, и в подворотнях — всегда Кот... Кстати, Василий, не организовать ли вам с сестричками трио?! Ты бы вписался. Представляешь, везде на афишах:  «Энн — энд — Кэт — энд — кот?» По-моему, очень благозвучно и современно... Не обижайся только! Мы это по-свойски... «Кто кого чубит, тот того и любит!» Правильно, девочки?!.. А теперь пусть каждая из вас «кису» поцелует.

   Василий пунцово покраснел и попытался увильнуть от обступивших его плотным кольцом девушек.  Но они не уступили — приказание Пряхина было выполнено неукоснительно и с воодушевлением, после чего на лице инструктора заалели «розочки» от губной помады.

   Причащение (не полное!) состоялось. Предстояло ещё выпить с каждой девой на брудершафт. Красное французское вино немедленно разлили по бокалам. И высокая нравственность снова Василия подверглась испытанию на прочность.

   Зацелованный «до дыр», как деликатесный сыр,  холостяк из провинции смирился со своей участью и безропотно подчинился уставу и традициям спаянного коллектива. Сидя на диване и потягивая из железной банки терпкое пиво, выпущенное где-то в Западной Европе, он вскоре отрешился от земных забот и рассеянно слушал философствования молодых сибаритов.

— Когда же у нас научатся по-людски жить?! — сокрушалась зеленоглазая и остроносая Кэт.— В магазинах такое убожество - смотреть страшно. Зашла вчера в универмаг, хотела блузочку присмотреть... Какое там! Вроде и ткань ничего, и фасон терпимый, но пуговицы, пуговицы!.. На армейских кальсонах, пардон, и то интереснее.
— Да, с фурнитурой мы в пролёте,— поддержала подругу вертлявая и кокетливая Бэт, которая подсаживалась то к одному, то к другому гостю, непременно оголяя при этом свои пухлые коленки.— Нам спутник запустить легче, чем кнопочки приличные сделать. Небось, за кордоном на золото покупаем? Как ты, Дымок, считаешь?!

   Пряхин-младший не успел ответить, потому что в разговор вмешался Чуркин, до этого всё время молчавший, а потому казавшийся надменным и суровым.
— Вам-то чего переживать?! Фэду на лапу дайте — он, что хочешь, из-под земли достанет. Пуговицами обвешает с ног до головы так, что обер-офицеру Лейб-гвардии Измайловского полка  не снилось!
— Есть вещи, которые и на барахолке не найдешь,— упорствовала Бэт.— Культура обслуживания, например.
— А чем тебе Чарочка не нравится? — Поль ласково провёл по холке задремавшего было Фёдора, которого явно не волновала тема разговора.— Он университетов не кончал, но за гривенник даже немытую кухарку приласкать не побрезгует. Правда, Фэд?

   Чаркин лениво зевнул, встрепенулся и отчеканил:
—      Так точно-с, ваше ...ство!

   Все громко рассмеялись. При этом вездесущая Беатриса села к Фёдору на колени и легонько щёлкнула его по носу:
—     А ты хоть слышал, о чем мы говорили, соня несчастная? Быстро признавайся: кто тебе приснился?!
—     Ты, конечно, моё солнышко,— Чаркин, не стесняясь присутствующих, положил свою широкую узловатую ладонь на оголённое — уже в который раз! — бедро девушки. Рука, вероятно, была влажной, потому что после того, как Фэд убрал её, на матовой коже осталось блестящее пятнышко.

   Сёстры Муркины с завистью и неприязнью одновременно поглядывали на резвившуюся парочку. В них угадывалось разочарование самок, соперничающих в период гона и обойдённых вниманием самцов. Казалось, помани их кто-нибудь из парней пальцем — и они сразу так же резво прыгнут к ним на колени.

  Гораздо спокойнее вели себя две подруги — Лор и Брр, как представил их Пряхин-младший. У них на лицах не дрогнул ни один мускул, когда Беатриса и Фёдор принялись беззастенчиво ощупывать друг друга. Более того, сначала Ляпкина, а затем и Тяпкина подсели соответственно к Пряхину и Полю, приняв весьма смелые и легкомысленные позы, которые обычно демонстрируют коварные любовницы из американских кинобоевиков.

—    Василёк, притуши-ка свет,— с придыханием и  вполголоса проверещала хозяйка квартиры, всем телом прижимаясь к своему ненаглядному Фэду.

   Этой просьбе Кот был даже рад: находиться в одной комнате с влюбленными парочками, перешагнувшими все границы приличия, становилось невыносимо мучительно. Он щелкнул выключателем и, воспользовавшись   нахлынувшей   темнотой,   незаметно   вышел   на кухню.

    Через минуту сюда же прибились сёстры — близнецы, которых не успело поглотить в своей пучине море любви.

    Василий пригласил их выпить чая, который только что заварился и изда¬вал замечательный аромат.

     Энн и Кэт с напускной неестественной радостью откликнулись на приглашение, как будто весь вечер лишь об одном и мечтали — напиться травяного отвара и не таращиться на безмозглых кавалеров и их пассий.    Близняшкам составляло много труда перебороть нанесенную мужчинами обиду. Но они нашли в себе силы и решили утвердиться в глазах не менее обаятельного нового знакомого несколько иным путем. За чашкой чая раскручивалась великосветская, чарующая умы беседа.

   По каждой из предложенных тем — будь то «восточный мистицизм или психоанализ Фрейда», «кодекс христианской кротости или болезненные фантазмы маркиза де Сада», «умоплутания Джойса или «сексуальная революция» Вильгельма Райха» — эмансипированные Энн и Кэт говорили весьма уверенно, но кратко. Чувствовалось, что их познания не столь глубоки, чтобы делать собственные выводы и аргументировано убеждать собеседника.

   Но и тот запас знаний, который напоминал мусорную кучу, замешанную на жемчужных зернах, в районной публичной библиотеке при всём желании не получишь. «Золотая молодёжь» пользовалась явно малодоступными источниками информации и, по всему было видно, немало гордилась этим.

   Василий со скрытым удивлением узнавал о событиях в мире, сведения о которых не попадали на страницы отечественных газет и журналов.

   На устах эрудированных девиц шелестели «Париматч», «Штерн», «Тайм»... К прозаическому «Голосу Америки» они не прислушивались.

—     Это жвачка для балбесов и дегенератов,— заявила одна из Муркиных, заставив  покраснеть молодого человека, который, чего греха таить, испытывал известное любопытство и периодически настраивал свой «ВЭФ» на волну, старательно гасимую радиоэлектронными «волнорезами».

   Кот оправдывал это подглядывание в щелочку эфира желанием лучше узнать идеологического противника, который строит столько козней, пытаясь одурманить советскую молодёжь! Лишь однажды на партийном собрании аппарата обкома Кобашвили по простоте душевной поставил под сомнение тезис о том, что гражданину и патриоту не к лицу слушать всевозможные домыслы о своей стране.

   Честному инструктору казалось, что людей бессмысленно отгораживать от клеветы, которая всё равно найдет кривую дорожку. Народу надо дать убедительные знания, которые станут своего рода прививкой против распространяемой заразы...

   Почему не доверяют уму и чистоте помыслов народа?! Его желанию во всем разобраться, иметь своё мнение по любому вопросу?! Ведь не кто иной, как сам народ — творец собственной судьбы. Неужели он пожелает себе зла и не найдет сил для самозащиты или внутреннего очищения?! Не на пустом же месте пытается недруг посеять свои плевелы. Он знает, что ему предстоит выкорчевать могучие корни народных обычаев и традиций, унизить достоинство народа, извратить его славные подвиги и заслуги перед всем миром...

   Инструктор отдела пропаганды Кобашвили наглядно рассказал коллегам о том, как лично ему не раз приходилось попадать впросак, когда он начинал беспредметно и огульно охаивать различные источники информации западных стран. Слушатели задавали ему конкретные вопросы, на которые ни один пропагандист не решился бы авторитетно ответить, взяв всю полноту ответственности на себя.

   Знания политического бойца тоже отфильтрованы, опреснены и безвкусны как жмых, переварить который не хватает сил, аппетита, желания. Хитро сплетенный, динамичный и агрессивный организм подаётся в препарированном, заспиртованном виде. Попробуй запеленатого в кокон, бесформенного и неподвижного червяка назвать вредителем! Кто этому поверит?!.. Вот и приходится постоянно ловить «чёрную кошку в тёмной комнате, где её нет».

   Поддержать Кобашвили никто тогда не решился, хотя в душе, вероятно, с ним во многом соглашались. Но кому охота испытывать судьбу, лезть на рожон, обсуждая закрытые темы? «Наверху» ведь знают, что делают: о нашем же благе пекутся... Вот все и молчат в тряпочку! Расслабиться себе позволяют лишь на трибуне «семейного парламента» — появилась такая форма политической активности наших граждан. Здесь-то правда-матка получала постоянную прописку, становилась полноправным членом семьи! её не приходилось «резать», принимая после этой волнительной процедуры валидол. У домашнего очага с ней обращались спокойно и взвешенно, без излишних обертонов.
 
     Вероятно, от такой карманной активности ждать вреда не приходилось. Семья к тому же — первичная ячейка государства, поэтому политическая жизнь в ней может оказаться насыщенней и плодотворней, чем сексуальная. Может быть, второму направлению поэтому у нас никогда и не уделяли большого внимания, в отличие от других стран?!

   Впрочем, об истинных причинах ненормальностей в интимной и других сферах можно только гадать, не делая окончательных выводов. Но факт остаётся фактом: и в нашем пуританском обществе найдётся немало людей, которые хотели бы прочитать, увидеть и услышать не только о росте урожайности зерновых где-нибудь на Кубани, но и о причинах бесплодия своей собственной жены. И как знать, не теряем ли мы больше, чем получаем, когда наши молодожены легко рассуждают о гербицидах, но ничего не знают о контрацептивах?!

   Между тем враг, действительно, не дремлет, заполняя пустоты своим фирменным продуктом. Он не гнушается опускаться до бытового уровня, использует любую возможность заявить о своих взглядах. Пусть с плесенью, с душком, но этот продукт находит спрос у непритязательной и неизбалованной публики. Если какая-то идея, информация не находит дорогу к нашим соотечественникам, у неё сразу находится сваха на Западе, услужливая и шустрая, как компьютер.

   Устоять под напором анекдотов, сплетен, похоти в самой неожиданной упаковке путем сооружения частокола из спичек — пустая затея. Это всё равно, что охотиться с берданкой на комара. Найдутся лазейки, щели, поры... Всё равно, как ни крути, найдутся! И в драку придётся ввязаться - когда всем миром, а когда и поодиночке...
Скажем, сестрицы Муркины в драку не полезут. Они всякой ерундой так надышались, что голова кругом идёт. Организм всего принять и осилить не может — факт.  Но помочь некому: кому-то они не доверяют, а от кого-то, как, например, от Василия, толку, что с козла молока...

   Вот и сейчас сидит он на кухне, развесив уши, «лузгает» новую для себя информацию, от которой бросает его то в жар, то в холод. И так заманчиво всё слышимое им, хотя и несёт в себе табу!

   Хочется иной раз возразить, поспорить, а как?! Показать своё полное неведение? Лезть «с ножом на паровоз»? Этих девиц окриком не проймёшь — их фактами огорошивать резонно, да откуда их взять?!..

—       Поль читал во французском «Экспрессе» клёвую статейку,— глаза Кэт широко открыты и светятся восторженно и бездумно.— Вы представляете, «панки» сейчас не в моде, они в тени. Молодняк не бунтует, а ударился в потребление! «Буржуазный» стиль во всем: одежда из моднющей ткани (предпочитают лён или кашемир), аккуратные стрижки, желание преуспеть, аэробика... Днем надевают обязательную обувь «Парабут» или мокасины «Вестон», с неизбежными носками «Берлингтон», джинсами «Ливай с-501» и огромнейшими пуловерами «от Ральфа Лорена»... Вечером, как и в лучшие времена, чуваки влезают в смокинги, купленные у «Пюс», а чувихи склеивают такую же прическу, как Симона Синьоре в фильме «Золотой шлем», натягивают перчатки и узкие прямые платья, словно Рита Хейуорт в «Джильде»...
— Это что же?! Наша Бэт не перестроилась и всё ещё любуется своим старомодным разноцветным гребешком?! — не преминула уколоть хозяйку дома её «любезная» подруга Энн.— Да и Лор пора сменить свой гардеробчик, — язвительно, но с нотками зависти продолжила она (вероятно, развлекавшиеся в соседней комнате девушки здорово задевали её самолюбие).
— Однако у молодежи появились и новые ценности, — перебила сестричку вторая Муркина. — Это не только буржуазность в духе Луи Филиппа. Это - глубинные ценности: семья, терпимость, взаимовыручка, верность. Люди заново восстанавливают взгляды классиков. Браков не стало больше, но верность ценится на вес золота. Быть верным — значит быть современным! Время ловеласов прошло, отныне в чести чувства! — со знанием дела поучала Кэт.

   При этом она многозначительно взглянула на Василия, как бы подчеркивая свой определённый интерес к нему. От скрытого намека Коту стало неловко, и он стушевался «аки маленький мальчик». Его взгляды и воспитание были, несомненно, несколько иными, чем у Поля и Фэда, которые и рожна бы горячего не испугались, нашлись, что ответить.

      Возникшую неловкость, замешательство молодого человека непроизвольно ощутила и приняла близко к сердцу Энн. Её нахально оттирали и от этого - последнего уже! – кавалера.  В порыве гнева, в тисках сжавшей её обиды она решила испортить обедню более удачливым товаркам.
—Фу, как мы отстали!— Энн скривила умилительную брезгливую рожицу.— Надо девушек поправить. Время блюсти целомудрие, а они чем там занимаются?!

   Муркина решительно двинулась по направлению к комнате, которую их «святая» троица недавно покинула. Ни секунды не колеблясь, она зажгла свет и громко продекламировала:
— «Я пришла к тебе с приветом рассказать, что солнце встало...»
— Ты, по-моему, точно с приветом,— одергивая задравшуюся юбку, недовольно процедила сквозь зубы красавица Лор.

    Прижимавший её к себе Поль даже не шелохнулся, только прищурился от яркого света и лениво, снисходительно промолвил:
— Если тебе неймётся, Анюта, я тебя тоже могу утешить... Иди сюда, моя козочка!

   Энн на приглашение никак не прореагировала: она делала вид, что не замечает недовольства вспугнутых парочек и относится к ним, как мамаша к нашкодившим ребятишкам.
— Поль, ты разве не читал в «Экспрессе», что аморальное поведение уже не в моде?! Хочешь целоваться (не говоря уж о другом!) — женись.
—       Ба,- осклабился Чуркин,— ты в невесты метишь?! Но тогда мне девственницу подавай! А твоя карта бита... помнится, ты этим недостатком не страдаешь... Или я ошибаюсь?
— Ошибаешься,— без тени смущения отпарировала Энн.— Но я на тебя не претендую... ты мне, как мужчина, не нравишься. Дымок, например, гораздо интереснее...
— Ну, ладно! Цыц вы!— резко оборвал их перепалку Пряхин-младший, которому  было не с руки вооружать коллегу по работе компрометирующей информацией.— Что, больше поговорить не о чем?! Бэт, включай «видик», хватит пузень нагуливать...
— От Фэдика не нагуляешь,— переиначивая смысл произнесённый фразы, подала свой голос хозяйка дома.

    Она нехотя разжала руки, обвивавшие шею всё ещё дремавшего Чаркина, вздохнула полной грудью и шутливо чмокнула своего кавалера в прыщавый лоб.— Спи спокойно, дорогой товарищ!..

   Поправив рукой в слегка растрепавшихся волосах гребень, Коркина сползла с коленей худосочного Фэда и, вихляя бедрами, медленно направилась к столику, на котором стоял японский видеомагнитофон «Сони».
— Что смотреть будем? — лениво поинтересовалась хозяйка и обвела своим отрешённым взглядом расхристанных помятых гостей. Ей, по-видимому, давно приелись кассетные фильмы, содержание которых она знала наизусть.
— Давай «порнуху», — оживился Фэд.
— Ещё чего, — гневливо отрезала Бэт,— на живую бабу не реагируешь, а на экранную пялишься?! Обойдёшься!..
— У тебя не модельные стандарты, голубка моя, — попытался оправдаться Чаркин.
— А ты не на овощной базе, чтобы товар перебирать,— уже с открытой злостью выпалила оскорбленная Коркина.

   Замирять разбушевавшуюся парочку взялась молчавшая до сих пор Тяпкина. Она и  «официозный» Пряхин-младший чувствовали персональную ответственность за происходящее и вершили праведный суд. Способ разрешения назревших проблем был предложен ею, прямо скажем, необычный.

— Ребятишки, пока жить по-новому нас никто не научил, предлагаю вернуться к знакомому со школьной скамьи варианту «ромашки»... Кажется, тогда все оставались довольны. Физическая близость вытесняла психологическую несовместимость. Один для всех, все для одного — чего уж проще?! Кто устал, выбывает...
— Не-е-е,— со знанием дела возразил Чуркин,— «ромашки» не получится. У нас ведь нечет. Кому-то придётся на завалинке сидеть, пока другие резвятся. Да и у нашего нового друга,— Поль показал на Василия,— опыта пока никакого. Сестрички за него уже передрались, а что дальше будет — даже подумать страшно!.. Нет-нет, ещё одного мужика явно не хватает...
— Так давайте Васеньке поручим в следующий раз товарища прихватить,— воспрянула духом взявшая себя в руки Бэт.
— Только надёжного! — многозначительно добавила она, посмотрев при этом по-щенячьи преданно на Пряхина. Тот отвернулся, поджав губы и выказывая всем своим видом недовольство. Легкомысленные подружки скоро его под монастырь подведут! Появление Кота в  весёлой компании — уже рискованная затея. Вводить в круг знакомых с наскока нельзя даже подготовленных. А «слепых котят» обучить и воспитать надо. Чёрт его знает, о чём его коллега по работе теперь думает... Вдруг заложит... «настучит» куда-нибудь?!..

   Посеяв ветер, сам составляй метеосводку.

   И Дима-Гог бурю решил «упредить».
 
—     Василий, ты сейчас фильм увидишь,— заговорщически приоткрыл карты Пряхин-младший,— от которого даже у представителей компетентных органов мурашки по коже бегают. За его просмотр эти самые представители шкуру снимают и... мурашек стряхивают. Давай, Беатриса, самое-самое...

   На засветившемся экране появились титры на каком-то иностранном языке. И через несколько минут присутствующие были во власти лихо закрученного сюжета, приправленного и сексом, и насилием, и мелодраматическим сюсюканьем.
 
   Высокая, поджарая, с пышным бюстом героиня то раздевалась, то одевалась, безропотно выполняя пожелания разных мужчин. Каждый раз с неё спадало изящное нижнее бельё (обязательно нового фасона!) которое, мелькнув перед глазами заворожённого зрителя, после свободного полёта исчезало за одним и тем же красивым диваном.

   Постельные сцены демонстрировались с умопомрачительными подробностями, которых не увидишь даже в зоопарке. Вздохи, сопровождавшие эти любовные вакханалии, разбудили бы мёртвого!

   В один из моментов, когда альковными утехами на экране занимались трое партнёров одновременно, Василий не выдержал и отвернулся.

   Он заметил, что в эту же минуту сидевшие рядом представительницы женского пола, как по команде, закинули ногу на ногу, словно скручиваясь жгутом. Мужчины же, наоборот, приняли расслабленные позы, откинувшись с многозначительным покашливанием на спинки мягких кресел. Но все следили за событиями на экране с одинаковым любопытством.

—   Вариант «ромашки» — «анютины глазки», — поделилась знаниями возбуждённая Лор. её красивое лицо залил румянец, который она попыталась спрятать в изящных ладошках, прижатых к щекам.

   Ощущения, которые испытывал Кот в эти минуты, напоминали ему проделки далёкого детства, когда вместе с погодками он дурашливо заглядывал в окна бани, когда там мылись женщины, пополняя таким образом свои знания об окружающем мире. Прильнув сопливыми носами к стеклу с расцарапанной по ширине зрачков краской, мальчишки были уверены, что совершают свой крамольный поступок в полной тайне. Не стеснялись они только таких же «нарушителей», среди которых попадались и совсем взрослые, и подтянувшиеся вслед за ними шкеты-карапузы...

  Когда в одном из видеосюжетов героиню начали зверски насиловать какие-то изверги в кожаной амуниции, Василий не выдержал и вышел из комнаты. Конечно, о фильмах ужасов ему приходилось слышать — и не раз. Но чтобы это всё выглядело столь чудовищно и мерзко, по-пещерному дико и похотливо, а главное — почти физически осязаемо, он и представить не мог.

   Ему вспомнилась одна из последних журнальных публикаций, где кинокритик пытался оправдать подобный натурализм в изображении сцен насилия тем, что, дескать, с телеэкранов нам каждый день подают подобное угощение в виде оперативных новостей о катастрофах,   стихийных   бедствиях,   террористических   актах.

   Так-то оно так... Но ведь журналисты не смакуют агонию умирающих, не нацеливают объективы на обезображенные трупы и уж, наверняка, не стали бы спокойно снимать процесс самого убийства, если существовала хотя бы малейшая возможность помочь жертве. В этой «мелочи» — суть. Наигранное «домашнее» кино превращает зрителей в тупых созерцателей. Оно не призывает помешать злу, которое  нередко к тому же совершается в отношении совсем не ангельской личности. Порой «шедевр» обучает самой механике преступлений, увеличивая тем самым  поголовье домашних «монстров» и «козлов отпущения»...

   Когда киносеанс закончился, в тёмной комнате, где оставались моло¬дые люди, вновь завязалась жизнерадостная возня.

   Слышались взвизгивания, шлепки, невнятное девичье верещание и басовитые мужские раскаты...

   На этот раз весело смеялись и обе сестрички; их, кажется, не обделили вниманием, вернув в лоно раскованного коллектива.

   Разогретая компания, наверняка, дала бы раскрутку на всю катушку, как в шальные школьные годы. К этому всё и шло. Но осторожный, как лис, Пряхин-младший дал команду поубавить пыл, перестать «мяукать» и «хватать друг друга за ширинки».

— Ну и мужички пошли,— не удержалась от едкого замечания любвеобильная Бэт,— от баб бегают, когда они сами себя предлагают. Да где вы таких дур, как мы, ещё найдёте?!
— За трёшку — на любом вокзале!— не слишком дипломатично  ответствовал её долговязый фаворит.
— Тогда вот тебе трёшка — и проваливай!— взъерепенилась не понимавшая шуток Коркина.
Тут уже прорвало Пряхина. Он побелел и рявкнул:
— Ещё слово — и каждый в «торец» получит. Не портите вечер!.. Оставляй своего хахаля на ночлег и хоть всю ночь жилы из него вытаскивай,— последнее указание предназначалось моментально притихшей Бэт.
— Айда, ребята, по домам,— примиряюще предложил всегда уравновешенный и уверенный в себе Поль.— Бэт, тебе отец из «загранки» новое чтиво привёз? Презентуешь на недельку?

    Хозяйка  с насупленными бровями двинулась к двери, за которой Василию в течение всего вечера так и не удалось побывать. Там, вероятно, размещался кабинет  (может быть, спальня)... Утверждать однозначно было трудно, так как и слева, и справа по обе стороны широкого прохода размещалось ещё несколько дверных проёмов. Квартира представлялась большой, но холодной и необжитой, будто люди появлялись здесь редко, проводя основную часть времени в разъездах.

   Через минуту Бэт вынесла кипу иностранных красочно иллюстрированных журналов.
Поль мигом выхватил нужный, не удосужившись даже взглянуть на остальные: наверняка, он видел эти издания не в первый раз.

   Гости начали собираться домой. И Василий с Пряхиным оказались последними.
Пока Дима-Гог возился со шнурками своих ботинок, Коркина игриво обстреливала Кота игривыми взглядами.

—   Между прочим, о товарище я серьёзно спросила,— улучив момент, когда её никто не слышал, шепнула Бэт Василию на ухо. — В следующий раз обязательно приводите... всё же хочется в «ромашку» поиграть. Сегодня нескладица получилась, а вообще-то у нас весело...

   «Куда уж веселее»,— подумал уставший, а потому совсем уже безвольный и апатичный инструктор. На просьбу Коркиной он молча кивнул головой.
Согласие Кота воодушевило хозяйку, и она кинулась к угрюмому Пряхину на шею, виновато приговаривая при этом:
— Ну, не сердись, Димуля! Всё «окэй»! Василёк девочкам понравился - пусть почаще приходит. А ты его от нас, горемычных, не прячь... в командировки надолго не засылай... Ладушки?
— Лады, лады, — начал оттаивать Пряхин-младший, которого    поначалу прихватил холодок безразличия: чересчур уж взбалмошным и сумасбродным получился вечер – почти как «на хуторе близ Диканьки». По-свойски Дима-Гог прижал довольную Бэт к себе и чмокнул её в щеку.

   Когда коллеги вышли на улицу, Кот понял, чего ему всё время не хватало на растянувшихся посиделках — свежего воздуха...
   
   И он вздохнул полной грудью...



Глава 7.  «В темнице там царевна тужит»
               
   Как нелегко пробить брешь в стене равнодушия — это Василий испытал на себе. Просьбы инвалида Николая Еванова задели инструктора, что называется, за живое, и он считал своим человеческим долгом довести начатое дело до конца.
Звонок председателю обкома ДОСААФ оказался результативным.

   Последовали соответствующие команды — и по первому кругу маховик провернулся.
Но для того, чтобы дело двигалось безостановочно, следовало постоянно прилагать усилия: куда-то съездить, кого-то убедить, кому-то пообещать... Сугубо технический термин «торможение» и в житейских делах напоминал о себе постоянно. Не будь Василий упрямым (а этому научила его студенческая жизнь), сломался бы он сразу, остановился на полпути. Ведь если твои действия не подкрепляются законом (или постановлениями, инструкциями), рассчитывать на понимание сложно: перестраховщики (да и просто ленивые работники) всегда найдут возможность «лечь на дно, как подводная лодка, чтоб не смогли запеленговать».

   Сколько в стране таких дорогостоящих, но ржавеющих «в поте лица своего» чудо-роботов, которые «переквалифицировались», нашли себе совсем не пыльную работёнку, превратившись… в якоря! Крепчайшими цепями и канатами  привязывают они себя к быстроходным и маневренным судам, доказывая «важность» такой связки, привычность «вековых уз». Какой корабль рискнёт выйти в плавание без тяжёлого  якоря?! «Своя ноша не тянет». Вот и приходится простым матросам маяться: постоянно гасить скорость, опускать раздутые ветром паруса...

   Только у Василия появилась надежда на быстрый успех, как его осадили: «а документ такой-то у вас есть?», «а разрешение от такого-то вы получили?», «а таким-то законом это не возбраняется?»... Этих «а-а-а-а...» набирается такое множество, что в глазах рябит от подобного «униформированного» алфавита.  Иногда могут послать и на другую букву (чего, впрочем, ввиду усталости уже не замечаешь)...

   Договориться с кружковцами о посещении Еванова на дому удалось быстрее, чем добиться разрешения руководства о передаче больному коротковолновой радиостанции. Ребята приняли решение самостоятельно, помимо воли забуревших чиновников. Они сами смонтировали всю аппаратуру и в один из дней отвезли её на такси в пригород — прямо на дом Еванову.

   Надо ли говорить, сколько радости доставили они отчаявшемуся было инвалиду! Когда же он узнал, что кружковцы будут поочередно навещать его, чтобы передать азы мастерства, не совладал с чувствами и беззвучно заплакал, пытаясь спрятать голову между обшарпанных обшлагов старенькой пижамы.

   Потерянными выходили молодые люди из дома больного...

   Чужие беды незаметны в повседневной жизни, когда на первом плане — личные заботы и тревоги, когда стоишь в стороне от решения простейших вопросов, считая, что и более сложные задачи легко разрешимы — было бы желание.

 Но, оказывается, некоторым приходится прилагать неимоверные усилия, чтобы подняться утром с постели, добраться до обеденного стола, выйти на улицу... Ну, а попасть на приём к ответственному лицу, спрятавшемуся за двойной дверью кабинета на этаже без лифта,— это уже почти подвиг.

   Еванов этот подвиг совершить не сумел. Может, ему не повезло. Ведь не все администраторы чёрствые и бессердечные люди (хотя кое-кто научился это умело скрывать). Но как найти хороших и добрых?! По каким признакам распознать?! И потом, если в обществе давно говорят о возможности выбрать любого врача на период лечения, то как выбрать желаемого домоуправа, директора универмага, начальника главка?! Коллективы, в которых они трудятся, быть может, ими и довольны. Но люди со стороны, так называемые клиенты, порой сталкиваются и с открытым хамством, и беспринципностью, и очковтирательством благовоспитанного начальника, за которого подчинённые стоят горой. Кому верить?! Где критерий истины?
 
   Казалось бы, эту дилемму можно решить довольно просто: надо только каждого воспитать в духе совестливости и доброты. И появится долгожданный  «новый человек»! Правда, в стенах обкома ДОСААФ искать его достаточно поздно.

   К своему большому удивлению с гораздо меньшими трудностями Кот столкнулся при решении вопроса о поступлении Еванова в университет.

   Кажется, помогло то, что с аналогичными случаями в этом высшем учебном заведении уже сталкивались. Сдачу экзаменов на дому практиковали довольно часто. На этот счёт существовали директивные документы (как не хватало их досаафовским работникам!). Поэтому после того, как Николай заполнил необходимые бланки, собрал с помощью родственников требующиеся справки, Кот передал их в приёмную комиссию, а сам повстречался с проректором и секретарём комитета комсомола вуза.

    В короткой беседе ему без труда удалось убедить университетских товарищей в бескорыстности своих хождений и забот, которые преследовали одну единственную цель — помочь беспомощному инвалиду в осуществлении его мечты. К тому же поступать Еванов собирался на заочное отделение, где требования всегда несколько ниже, чем на дневном. Занятия ежедневно посещать не требуется, следовательно, и в нарушители учебной дисциплины Николай не попадёт.
 
   Впрочем, опасаться, что инвалид легковесно подошёл к своему выбору, не приходилось. Он давно и основательно готовился к экзаменам, штудировал не только учебники, но и дополнительную литературу. Можно не сомневаться: если бы у него поя¬вилась хоть малейшая возможность к свободному передвижению, он выдержал бы экзамен и на стационар, став затем одним из лучших студентов.

   Философия, которой Николай собирался посвятить свою жизнь, являлась для него не отвлечённой наукой, не умозрительной забавой. В ранней юности она прошила его душу, как иголка первого опыта с постоянно обрывающейся нитью мыслей.    А затем снова и снова стала вонзаться в него... Так постепенно и методично, ровными стежками притачивались живительные чувства и размышления, не давая ему забыться, порвать с окружаю¬щим миром, обозлиться на судьбу. Философия оставалась единственным его целительным лекарством.

   Когда Николай узнал, что его допустили к вступительным экзаменам, он спросил у Василия:
—      Для меня не делают исключения?.. Я не хочу проходить по особой графе, я хорошо подготовился...

   Инструктору пришлось соврать. В разговоре с проректором  он, действительно, намекнул, что к больному человеку экзаменаторы могли бы проявить и снисходительность, тем более что конкурс не такой уж и большой.
 
   Проректор дипломатично промолчал, но по его глазам Кот понял, что просьба услышана. «С них не убудет,— рассуждал Василий,— «позвоночных»  пачками принимают, пусть и о «беспозвоночных» позаботятся...»

   Однако Еванов, как видно, думал иначе. Ему хотелось победить в честной борьбе. Быть может, это одна из немногих для него возможностей состязаться на равных со здоровыми сверстниками и даже в чём-то превзойти их. Как нужны в жизни такие победы! От закулисных сговоров слабеет воля, исчезает азарт, инициатива, пропадает желание искать и идти вперёд... Нельзя же постоянно ощущать свою убогость, когда решил не смиряться и продолжать жизнь!

   Здоровые люди обычно склонны преувеличивать свои возможности. Но о больных этого не скажешь. В лучшем случае они объективны, в худшем —  мнительны.

   Наличие здоровья вселяет надежду на будущее даже после первой неудачи. Не страшно потерять сегодня, если завтра наверстаешь упущенное.

   Болезнь отнимает такую возможность, заставляет экономить силы, время, обязывает бить без промаха — наверняка. К каждому шагу надо упорно готовиться, а когда начнёшь идти — не дрейфить, не теряться, ведь это тоже отнимает силы, уменьшает шансы на победу...

   Кот приезжал теперь к Николаю еженедельно. Он не тяготился добровольно взваленной на себя обязанностью.

   Пытаясь найти этому объяснение,  Василий поймал себя на мысли, что ему не хватает сейчас советчика, друга, с которым можно поделиться самым сокровенным и быть уверенным, что тебя поддержат, поймут.

   Он не мог без улыбки вспоминать случай, когда ему предложила дружбу Марина Ноздрачёва, чрезвычайно серьёзно относившаяся к выполнению как своих должностных обязанностей, так и любого общественного поручения.

   Общепризнанная красавица только-только приступила к обязанностям секретаря партийной организации.
 
   Девушка считала, что её внимание просто необходимо новичку, который недавно пришёл в аппарат обкома и,  как говорится, не успел обжиться, не имел достаточного опыта.

   Такое наставничество можно только приветствовать, если оно не становится навязчивым и безразмерным. Когда Ноздрачёва принялась опекать Кота чуть ли не на каж¬дом шагу, тот не выдержал и решил её проучить...

   Однажды эта строгих нравов особа увязалась за Василием в кино (вероятно, её волновал вопрос, правильно ли инструктор распоряжается своим свободным временем). Он не возражал и, как истинный джентльмен, даже купил ей билет.

   Сеанс был последний, домой они возвращались ночью. Поскольку оба жили в одном общежитии, пути-дороги их не разошлись, что оказалось весьма кстати в столь поздний час.

   Прежде чем подняться к себе на этаж, Василий задержался на лестничной клетке, где находился жилой отсек общежития, куда поселили Марину.

   Лампочка в коридоре не горела, только у самого потолка из узкого оконного проема виднелось звёздное небо.
— Ну, я пошла,— начала прощаться девушка.
 
    Она нащупала руку своего «подопечного» и благодарно пожала её.
   
    Но Кот не выпустил из сведенных в мёртвой хватке пальцев маленькую влажную ладошку.

— Ты чего? — с лёгким испугом прошептала спутница.

   В ответ Василий притянул её к себе и крепко сжал в объятиях.
 
   Под тонким шёлковым платьем он почувствовал упругое тренированное тело, которое дрогнуло и прогнулось, словно в него ударила молния.

   Вторым «разрядом» — поцелуем в губы — девушку совсем оглушило. Она ничего не могла сделать, напоминая натянутую тетиву, которую не хотят отпускать.

   Откидываясь всё больше назад, она вынуждена была прижаться бёдрами к ногам молодого человека — и это смутило её ещё сильнее. Ничего не оставалось, как пустить в ход последнее оружие: Ноздрачёва острыми ногтями вцепилась Василию в спину и что есть силы ущипнула его. Приём оказался эффективным, и инструктор выпустил из сцепленных обручем рук обозлённую, гневно дышащую жертву.
— Ещё раз дотронешься — глаза выцарапаю,— грозно предупредила она.— Кто тебе позволил так со мной обращаться?!
— А я других отношений между мужчиной и женщиной не знаю,— прикинулся простачком Кот.— К тому же надо бы запомнить: посещение последнего сеанса всегда именно этим и заканчивается.
— В следующий раз пойдешь в кино один,— надменно пообещала Ноздрачёва, не подозревая, что именно этого от неё и добиваются.

   Она никак не связывала ночной культпоход с личной жизнью, считая, что несёт свой тяжкий крест во имя общественных интересов.
 
   Ухажёров у неё никогда не было, женихи не появлялись, и Марина, кажется, смирилась с дарованным ей судьбой одиночеством. Подобная участь постигает многих девушек, связавших свою жизнь с аппаратной и руководящей работой. Мужчины в большинстве своём предпочитают «кого-нибудь попроще», подозревая, что птицы высокого полёта хорошего гнезда на земле не совьют.

   Между тем опасения эти совершенно напрасны: истосковавшиеся по женским хлопотам «администраторши», выйдя замуж, с головой окунаются в домашние дела, словно наверстывая упущенное, отдавая должное заведенному порядку вещей.

   После завихрения чувств между молодыми людьми образовалась какая-то пустота. И если Василий отнёсся к этому совершенно спокойно, то Марина, чувствуется, переживала. Ей не хотелось выглядеть белой вороной, она тяготилась своим холостяцким бытом и, как любая нормальная женщина, желала нравиться мужчинам.

   Василий виделся ей не таким уж замухрышистым кавалером, чтобы совсем не дорожить его вниманием. Но гордость давала о себе знать: в глазах потенциального возлюбленного не пристало выглядеть доступной. Смущало, правда, то, что новый инструктор был на два года моложе, а это всегда угнетает женщин, если они не сумеют перебороть себя и взглянуть на вещи философски или иронично.

   Как бы там ни было, а секретарю партийной организации пришлось поубавить наставнический пыл и оставить эротически настроенного Кота в покое...

   С другими окружающими его людьми Василий тоже не сошёлся, если не считать двусмысленного сближения с Пряхиным и его компанией.

   Ван-Гог с некоторой завистью следил за развитием этих отношений, проявляя признаки ревности: его грела мысль о том, что Дима-Гог рано или поздно проявит к нему должное внимание и осчастливит приглашением в круг своей семьи.
 
   Но Пряхин-младший не торопил события и держал Гоголева на известном расстоянии, чтобы «не обжечься».

   С Василием он, наверняка, поступил бы так же. Но поскольку обстоятельства требовали безотлагательных действий, он предпочёл взять в оборот зелёного новичка, который вселял доверие своей покладистостью и простотой нравов. Связаться с ушлым и многоопытным, далеко не бескорыстным «стариком», который обхаживал каждого, кто хоть чем-то мог быть в дальнейшем ему полезен, — значительно опаснее. Думающий только о себе коллега всегда готов переметнуться на сторону, увильнуть в случае очевидной опасности — гордость в нём подавлена чувством самосохранения.

   Если говорить о тех, кто нравился Василию, то в первую очередь он выделял Виктора Кобашвили. Этого прямолинейного — «взрывоопасного» — инструктора все боялись. А он и не пытался развеять дым отчуждённости, сам дичился, избегал тех, кто казался по натуре робким, неуверенным, мнительным. Себя в обиду не давал, защищал тех, кто подвергался гонениям за справедливую критику и неугомонность в отстаивании истины.

   Таких смельчаков, разумеется, было мало. Основная масса обиженных и недовольных предпочитала изливать душу в курилках и не вступала в открытое противоборство.
Кот придерживался позиции большинства, хотя и отдавал должное смелости Кобашвили, втайне переживал за него, когда тот, не ведая сомнений, называл вещи своими именами, говорил в лицо всё, что думал.

   Однако Виктор не признавал таких «союзников»: ему претила тактика улитки, слизняка, а посему он не жаловал ни одного из представителей этого отряда.

   Что заставляло молодых по возрасту ребят проявлять слабохарактерность и малодушие? Однозначного ответа нет.  Существует всё-таки первопричина, которая сделала их такими. Если с малых лет приучать только к послушанию, покорности, если постоянно провозглашать главной жизненной ценностью положение в обществе, не отдавая себе отчёта, каково это общество , что в нём хорошо, а что дурно, если, наконец, увериться, что «после меня — хоть потоп»,— тогда многое легко понять. Ведь есть люди, которые готовы стать первыми даже в банде преступников, верховодить в скопище льстецов и двурушников, лидировать среди доносчиков и лжецов, возглавлять коллективы мздоимцев и бездельников. И чтобы занять даже эти сомнительные «посты», некоторые выбирают не самый честный путь, идут кривыми дорожками, следуя тому, чему их учили.

   Очень быстро, едва вступив в самостоятельную «взрослую» жизнь, молодёжь начинает понимать, что преуспеть нетрудно, если жить по двойным стандартам: делать вид, что разделяешь правильные лозунги и призывы, но поступать так, как выгоднее и спокойнее. Одной рукой можно, как все, расплачиваться в кассе, а второй тянуться под прилавок за дефицитом; одним глазом наблюдать за женой, а вторым коситься на секретаршу, нагло ей подмигивая; одной ногой «газовать», радея за ускорение, а другой притормаживать («на всякий случай!»)...

   Сколько в жизни подобных ситуаций, когда можно одним чохом и согрешить и совесть успокоить!

   «Мы люди маленькие!» — ревут из толпы и делают «по-большому» у памятника старины... «Старикам у нас почёт!» — вещают на семейных сборах и навещают престарелых родителей по нечётным пятилеткам... А когда кто-нибудь утверждает, что «у нас слова не расходятся с делом», то выступает он, конечно, тоже «не по делу»...

    Многие запутались, изолгались... А кто-то только начинает. Может, не поздно остановиться?! Ведь если растрепать совесть, измочалить честь, разорвать на кусочки душу, заново их не соберёшь, не склеишь. Этот фокус не пройдет! Жить по уму и справедливости желательно с первых дней, чтобы не тиранить потом самого себя, не потерять друзей, которые готовы выручить в лихую годину.

   Почему пропала человечность из служебных кабинетов, кто вынес её и куда?!
   Почему течение жизни воспринимается нами через глаголы «взял», «купил», «доложил», «проскочил», «обставил»?! Где сущие слова — «доверяю», «уважаю», «забочусь», «дарю», «жертвую»?!

   Ещё до принятия христианства нашим предкам были знакомы и понятны оставленные ныне за чертой оседлости понятия «святой», «вера», «дух», «душа», «грех», «закон»... Эти не заимствованные извне, исконно близкие нам выражения кочуют сегодня неприкаянно на задворках межличностных отношений, кровоточат незаживающими ранами родного языка...

   На любом заводе, в самом передовом научном учреждении... «на суше и на море» отношения между людьми определяют инструкции. Мы привыкли безоглядно полагаться на них, отметая напрочь морально-этические нормы, считая, что они уже утрамбованы, запрессованы в утверждённых «наверху» правилах. Нам облегчают жизнь, предлагая нравственные «полуфабрикаты»: не надо думать о последствиях своих действий и поступков, взвешивать на весах совести каждый шаг — мы живём в бурный век, когда каждая минута дорога, когда смешно размениваться на «пустяки»...

   Так (или примерно так) рассуждают многие.

   Не были исключением и некоторые работники обкома комсомола, оставшиеся детьми своего времени, детьми приближавшегося или уже наступившего для них «звёздного часа».

   Василий Кот интуитивно догадывался о жизненной позиции каждого. Он научился видеть больше того, что открыто демонстрируют окружающие (впрочем, это качество развито почти у всех наших сограждан, имеющих помимо основного ещё и «боковое» зрение). Ему легко давались загадки с «двумя неизвестными». Двуличность — довольно распространённое свойство.  В большом или в малом её встречаешь на каждом шагу уже с малолетства.

   Насколько редки цельные, открытые люди, Василий хорошо себе представлял. Они могут быть незаметны, но иногда оказываются на виду.
   Второе встречается реже, потому что мимикрия «многоликих» спасает их от неприятностей, в то время как сохранивший своё лицо всегда подвержен опасности.
   И громовержец Кобашвили, и тихий Еванов, по сути, одного поля ягоды, но у каждой из них свой «вкус».

   С Николаем Кот чувствовал себя на равных.
   К Виктору приходилось приноравливаться, искать особый подход, имея при этом малую надежду на успех. Но, добившись расположения любого из них, можно считать себя удачливым и счастливым: такие парни не подведут, голову за тебя положат, без колебания собой прикроют.

   Начав заниматься прозаическими житейскими делами, которые не сулили Василию никакой личной выгоды, он, тем не менее, выиграл, пожалуй, главное — время для дружбы с замечательным парнем Николаем Евановым. Повседневность уже не так тяготила затюканного инструктора, который в монотонной, засушенной до предела жизни вдруг нежданно-негаданно нашёл маленькую отдушину — живительный родник, клинком прорубивший чрево пустыни...

   Как часто наши представления о каком-нибудь явлении расходятся с действительностью! Мнение о том, что работа аппаратчиков не отличается разнообразием и сводится к нудному понуканию и утомительным проверкам, верно лишь отчасти. Всё зависит от отношения самого исполнителя к порученному делу, от широты его кругозора, качеств характера...

   Стоило Василию увидеть обратную сторону медали, поступить не шаблонно, как требовало предписание,— и его представление о роли и месте комсомольского работника начало в корне меняться. От декларативных призывов «идти в массы», «быть ближе к народу» его заставила отказаться сама жизнь, которая предъявляла свои очень конкретные счета,— по ним требовалось платить не обещаниями и заверениями, а только делами.

   К их числу  относился рейд по проверке и оказанию практической помощи детским домам, расположенным на территории области.

   Кот возглавил одну из бригад, в состав которой помимо него вошли представитель облоно и корреспондент местной газеты.
 
   Перед выездом  Василий взялся за изучение составленной в школьном отделе памятки.
   
    Этот объемный «вопросник» содержал необходимую для мало посвящённых в суть проблемы информацию, и нужно было оказаться полным дураком, чтобы не организовать работу, «как по нотам».

   Но даже грамотно составленный документ не станет и приблизительной копией самой жизни. Так называемые «общие требования» могут выполняться, но счастья никому не прибавят. Если начать только ставить галочки в графах «отсутствует», «наличествует» (и не более того), полной картины не увидишь. Чтобы узнать правду, резонно сверить объективные данные со своими ощущениями и не занесенными в протокол наблюдениями...

   На первый взгляд, по имевшимся в облоно отчётам, детский дом, куда приехал Кот, был вполне благополучным. Недавно здесь сделали ремонт, подлатали прохудившуюся крышу, починили крыльцо. Дом был деревянным, старым, но, кажется, крепким. Если содержать его в порядке, он выдюжит ещё несколько десятков лет.

   Директор вёл проверяющего по коридорам, устланным ковровыми дорожками, каких не увидишь и в богатых ведомственных детсадах.

   В одной из комнат группа ребятишек смотрела передачу по цветному телевизору с большим экраном (вероятно, над детским  домом   шефствовало экономически  крепкое  предприятие).

—    Шефы у нас — молодцы!— словно угадал мысли Василия директор.— За каждую копейку не трясутся... Недавно вот электрокамин подарили. Говорят, он в кабинете главного инженера завода стоял, а народный контроль его «раскулачил».

   «Если по всем сусекам начальников помести,— подумал Кот, —  не такие бы вещицы выплыли — фирменные и с многолетней гарантией, которой до пенсионного возраста нынешних малолеток хватило бы».

    По узаконенным минпросовским меркам достаток чувствовался во всём.
 
    Но случайный подбор даже очень дорогих вещей не радовал душу. Создавалось впечатление, что находишься в благоустроенном перевалочном пункте, на вокзале или в новой квартире, куда завезли, но не успели расставить вещи, и поэтому не одомашненная уютом, казённая жилплощадь скована  холодом отчуждения и по ней гуляют сквозняки равнодушия.

   Дети были одеты тепло. Однако в их внешнем облике тоже не ощущалось той ухоженности, которая отличает детей из благополучных семей.
 
   Девочки, как и мальчики, носили одинаковую стрижку под «нулёвку»  с чёлочкой спереди, байковые платьица (их, вероятно, приобретали оптом) не отличались разнообразием цветов и фасонов, хлопчатобумажные колготки у всех одинаково пузырились на коленях... И только на ногах у самых маленьких красовались шерстяные домашней вязки носочки — щеголеватые, пестрящие яркими полосками, опушённые начёсом.

   Заметив, с каким интересом инструктор обкома рассматривает наряды детишек, секретарь райкома по школам, которая вызвалась сопровождать руководителя бригады, пояснила:
— Конечно, вид у них убогонький. Приходится всех стричь под одну гребенку. Говорят, скоро дело поправится, а пока вот воюем с торговлей...
— Ещё добровольные пожертвования нас выручают. Учащиеся швейного ПТУ недавно обещали сшить платья для девочек по выкройкам из журнала мод… «Бурда моден», кажется, называется. А одна бабуся - у неё в войну все дети погибли - присылает к каждому новому году носочки-самовязки, — пополнил рассказ секретаря директор детского дома.— Иногда денежные переводы поступают. Но денег нам хватает. Нет другого - ласки материнской, а иногда и твёрдой отцовской руки... Ведь воспитательница каждому уделить внимание не может. А они все на руки просятся - дети ведь... Когда кто-нибудь из взрослых появляется, стараются к себе внимание привлечь, пообщаться хотят, похвалу услышать... Смотрите, как на нас глазеют... Меня-то они знают, а вас за родителей принимают: не за ними ли вы приехали?!..

   Горстка сопливых малышей, действительно, не сводила глаз с незнакомцев. Желание заговорить и одновременно робость сквозили в их напряжённых позах.
 
   Наконец, один из детдомовцев, веснушчатый и редкозубый мальчонка, выступил вперёд и протянул Василию худую, но крепкую руку. В ней он держал плюшевого медвежонка — талисман московской Олимпиады. Таких медведей сувенирного образца Василий видел немало в отделах уценённых товаров. Спрос на них давно упал, а торговля продолжала реализацию неликвида различными ухищрёнными способами, включая продажу в нагрузку или по безналичному расчету.

—       На! — уверенно и дерзко произнёс малыш и после того, как Кот принял подарок, отступил назад, в шеренгу своих погодков.
 
   За этим, вероятно, должно было последовать какое-то важное решение, которого ждали от Василия все малолетки. Носы их засопели, как закипающие чайники. Они стали одёргивать задравшиеся юбчонки, подтягивать колготки, приглаживать вздыбленные в разные стороны вихры. «Достопочтенная публика» явно охорашивалась в надежде понравиться гостям.

   Растерявшийся Василий не знал, как поступить. Ему легче было бы предстать сейчас перед глазами английской королевы, чем перед этими беззащитными маленькими существами, лишёнными всякого величия и позы, неискренности и кокетства. Все их мысли и чувства отразились в выражении глаз, в напряжённом движении губ и бровей, в пульсации кровеносных сосудов, которые синими ручейками проступали у висков...
   
    Василию показалось, что он превратился в карточного игрока, перед которым неожиданно рассыпалась колода карт. Все эти «шестёрки», «тузы», «короли» и «дамы» — беззащитные,  но осмысленно обнаружившие своё присутствие — легли животами кверху, и у шулера отпала необходимость жульничать и ловчить, подглядывать, строить козни.
 
   У детей правду всегда можно «прочитать по глазам». А изворотливый ум взрослых часто становится орудием тайной  и подлой расправы. Только взрослый  способен замаскировать в безобидной игрушке мину, которую всегда готов подобрать доверчивый и наивный ребёнок… «Кесарево – кесарю…»  А что же тогда детям?!

   Почти инстинктивно Кот извлек из внутреннего кармана бумажник (не вытащишь же из себя душу!) и начал в нём сосредоточенно рыться.

   Как назло, ему попадались только замусоленные рубли и помятые трёшки, немало походившие по рукам.
 
   В одном из отделений он наткнулся на свои визитные карточки, фотографию матери, но всё это никак не подходило для подарка.
 
   И вдруг (о, вездесущий спасительный Госстрах!) пальцы Василия нащупали несколько маленьких календарей, которые на днях вручил ему настойчивый и до бесконечности обаятельный страховой агент.

   Календарики оказались как раз по теме: на картинке розовощекие пластмассовые пупсы резвились в море игрушек.
 
    Может быть, впервые инструктор не увидел радости на лицах ребятишек, которым взрослые дарят какую-нибудь безделицу из своих карманов. Никакого интереса у детдомовцев реклама детского страхования не вызвала — они ожидали чего-то другого.
   
    И  Кот догадывался,  ч е г о ...

   …Благодари, человек, судьбу, раз она научила тебя, как откупиться от совести, как заставить её замолчать! Сколько разных вещей изобрёл, сделал ты своими руками, чтобы избежать другого — творить добро.

   Ты всему придумал цену, научился всё взвешивать и считать. Даже законы красоты облёк в цифры, коконы математических формул. Ты познаёшь окружающий мир через кубометры добытого газа и тонны выловленной рыбы, через миллионы штук сшитых рубашек и сотни рублей заработной платы...  Сколько надо дать тебе, человек, чтобы почувствовал ты себя сытым, одетым, обутым, согретым?.. И хватит ли тебе всего этого, чтобы стать счастливым?! Чтобы сохранить себя как вид, род, сообщество «гомо сапиенс»?!..

   Дадут побеги спиленные деревья, поднимутся помятые травы, снова замёрзнут растаявшие льды, пробьётся заваленный камнями родник, родится новое солнце и осветит искусственную луну...— всё это благодаря тебе, человек! Ты можешь всё это уничтожить снова — и переселиться на другую планету, начав жизнь с начала, как поступили, быть может, твои неопознанные предки — заблудшие на Землю инопланетяне...

   Но если ты потеряешь совесть, перестанешь чувствовать чужую боль, не исчезнут ли для тебя навсегда непреходящие ценности: сначала мать, потом семья, затем народ, человечество, другой разум во вселенной?!.. И если ты — продолжение этого разума, не потеряешь ли самого себя, человек, на пороге собственного дома?!..

   Может, тебе помогут космические братья?! Но что, если и они утратили совесть и останутся равнодушными к твоим стенаниям?1 Кто поможет тебе тогда?! Всевышний?! Но забытый человек — это и забытый бог, разве не помнишь?!.. Ты всё забываешь: даже то, что забывают тебя, когда ты забываешь других...

   Возненавидь судьбу, человек, что научила тебя, как откупиться от совести. Ты клеймишь ложь в других, обнаруживаешь фальшь даже в книгах мудрецов, видишь несовершенства в природе и исправляешь их... Ты ненавидишь и презираешь жизнь вокруг себя, но не в себе! И не можешь понять простого - что теплоту надо искать не вне, а внутри себя, что нельзя переделать окружающий мир, не изменив своего внутреннего. Если болеет общество, природа, значит, нездоровится тебе, человек... Ты и твоя умирающая совесть — первопричина всех бед и несчастий!..

   Кот не мог поступить так, как хотели того малыши.

   Он не мог сказать никому из них: «Пошли со мной. Я пришёл за тобой...»

   Нет, но почему же всё-таки не мог? Разве ему не хватило бы средств, чтобы прокормиться двоим?! Разве не хватило бы ему сил постирать лишнюю рубашонку да пару трусиков?! Неужели не нашёл бы он несколько часов в неделю, чтобы покатать малыша на карусели или сводить его в зоопарк?!
 
   Всё это возможно и легко осуществимо.

   Почему же тогда он, Василий, не задумавшись, не колеблясь, сразу — именно сразу! — сказал себе: «Нет!»

   А, может быть, вовсе и не себе, а Ей говорил он это?!

   «Что же я за человек, если даже не захотел услышать свою Совесть?!» — терзался Василий...
 
   Каждую приходившую ему в голову оправдательную мысль — «великую и гениальную»  — он превращал в мелкое крошево.

   «Ты боишься, что не справишься с воспитанием мальчонки? Ерунда! Не в этом дело. Ты боялся причинить боль другим детишкам? Чушь! Они ведь знали, что возьмут только одного. Но если не взяли никого, значит, и завтра надеяться не на что. Любопытные взрослые приходят и снова уходят, насмотревшись на них, как на диковинных зверюшек.
   Выходит, ты отнял у них и надежду?!  Раз сегодня из детдома никого не взяли, значит, они никогда не смогут понравиться своим мамам и папам, даже если подарят им самое дорогое, что у них есть, — свои игрушки»...

   Роившиеся, жалящие нещадно  осколки мыслей, казалось, добивали инструктора. Ему хотелось поскорее закончить проверку, но какая-то внутренняя сила не позволяла этого сделать: отмеренный путь предстояло пройти до конца.

   Василий уже не слышал, как секретарь райкома взахлёб рассказывала о большой работе комсомольских организаций, закреплённых за детским домом: об отчисленных из бюджета денежных средствах, собранных переданных в дар детям книжках, педагогических «десантах» и прочих делах — важных и обязательных, по мнению школьного отдела обкома комсомола, а потому указанных в его памятке, как ориентир для анализа и выводов.

   Инструктор не сомневался, что по этой — формальной  — программе райком отчитается без запинки. Он знал, что многие кураторы ещё до выезда бригад на места успели предупредить своих подопечных о готовящейся проверке и сообщить круг вопросов, которые подлежат изучению.

    Только самые неразворотливые и безразличные работники не успевали отреагировать на эту важную информацию и устранить имевшиеся просчёты и погрешности, «подлакировать» действительность, залатать прорехи.

   Как правило, для этих целей в организацию выезжал ответработник, которому поручалось «подготовить» её для посещения представителями вышестоящих органов. Его действия были направлены на то, чтобы добиться соответствия требований памятки, которая будет у проверяющего, реальной действительности, которая, между тем, никак не желала вмещаться в строку параграфа или подпункт инструкции.

    Исключение составлял, пожалуй, только инвентарный список, вывешиваемый у пожарного щита: багры и ведра, как правило, всегда оказывались на месте. Но проверяющих в данном случае они не интересовали, а потому трудиться накануне приезда бригады приходилось в поте лица с утра до вечера.

   За каких-нибудь один-два дня нередко удавалось сделать больше, чем за все предшествующие годы, так что после проверки можно было почивать на лаврах до нового визита высоких гостей. Этот аврально-штурмовой метод получил широкое хождение, поскольку бытовавшее мнение, что «всей работы всё равно не переделаешь», никому ещё опровергнуть не удавалось. Важно было угадать, откуда придёт новая волна, которая может накрыть с головой так, что и не выплывешь. Если знаешь, за что могут «ударить» завтра, и своевременно подготовишься, беззаботное существование и хорошие отношения с начальством гарантированы.

   Не скажешь, чтобы  инспектирующие проявляли особое старание, въедливость. Для этого нужны основательные знания, опыт, а откуда они у начинающего жизнь молодого человека. Василию ещё повезло. Он по профессии педагог и немного знаком со спецификой детских домов. А вот каково Ван-Гогу, который возглавил одну из бригад, но с дрожью в коленях воспринял это назначение, поскольку его знаний не хватало даже для самовоспитания?! Поэтому и приходилось ему двумя руками держаться за спасительную памятку, не рискуя отступить от неё хотя бы на шаг, проявить инициа¬тиву и самостоятельность...

   Василий же, подчиняясь неведомой внутренней силе, продолжал «копать» всё глубже и глубже...
 
   Он расспросил воспитателей, нянечек о характерах детей, узнал, где это было возможно, их родословную, данные о родителях, других ближайших родственниках. И вот тут ему открывались куда более существенные и важные подробности, нежели те факты, которые лежали на поверхности, легко подсчитывались, однозначно оценивались.

   У конопатого мальчугана, который вручил Василию плюшевого мишку, оказывается, были и мать и отец — оба студенты. Своего новорожденного сына они из-за неимения жилья и достаточных средств к существованию три года назад сдали в Дом ребенка, обещали забрать, но так и не решились, а может быть, и просто не захотели, вкусив радости вольной жизни. Навещали мальчика редко, наблюдая за его первыми шагами в буквальном смысле слова со стороны.

   Такая же участь постигла и черноволосую маленькую краса¬вицу, родители которой (студенты-иностранцы) не захотели отправить дочку на попечительство бабушек и предпочли оставить её в детском доме, куда приезжали каждую субботу и воскресенье. Конечно, пребывание ребёнка в государственном учреждении в данном случае окажется временным, как справедливо полагали воспитатели, но в урезанном родительском внимании, согласитесь, всё равно мало радости.

   Судьбы других детей оказались куда более печальными. Круглых сирот хотя и было меньшинство, но какой прок от гулящей матери, пьющего отца, лишённых по суду родительских прав?!.. Наличие-отсутствие подобных родственников ещё сильнее травмирует душу ребенка, не понимающего, чем обидел он своих родных, в чём провинился перед ними. Став взрослым, он всё поймёт и, если не озлобится его душа, не омертвеют чувства, воздаст каждому по заслугам, помня добро и не ища оправдания злу...

   Перед отъездом Василию предложили пообедать в детдомовской столовой. Он начал отказываться, густо при этом покраснев: неужели люди не понимают, что кощунственно объедать сирот, что ни один мало-мальски честный человек не решится на такой поступок?!

   Но упорство директора и секретаря райкома, которые сумели подвести идейную платформу и под этот некрасивый шаг (мол, проверяющий обязан знать, чем кормят детей), оказались сильнее, нежели нравственный иск, поначалу предъявленный Василием самому себе.

   Он пошёл на поводу у принимающей стороны, и хотя щи и куриная котлета застревали комком у него в горле, пытался поддерживать разговор, отвечал на шутки.
Казалось, что больше самого проверяющего наполнением его драгоценного желудка остался доволен директор детдома, без угрызений совести пожертвовавший чужим пайком.
 
   Как радуются люди, когда убеждаются, что не только они одни живут в грехе, обманывают ближних, вскармливают в себе подлецов! Круговая порука — спасательный круг негодяев разных рангов, больших и маленьких, начинающих и завершающих свою карьеру. Они готовы опутать своими тенетами всё человечество, чтобы орать потом: «Так все живут!.. Чего вы от меня хотите?!..»

   Отметив хорошее качество приготовленных блюд, Кот красиво ретировался из столовой, предварительно попытавшись расплатиться за обед. Но, естественно, наткнулся на ожесточенное сопротивление хозяев. Их гостеприимство разбухало, как дрожжевое тесто: инструктора приглашали приехать летом на рыбалку, преподнесли ему красочный альбом с видами области (это издание ему дарили неоднократно хлебосолы из других районов; вероятно, книга входила в разряд товаров, беспрепятственно отпускаемых по безналичному расчёту, и потому стала трафаретным знаком внимания).
Но главное открытие ждало Василия впереди. Когда он подвёл итоги проверки и собрался покинуть детский дом, его упросили обратить внимание на висевший в другом крыле здания щит с фотографиями воспитанников госучреждения, которые вступили уже в самостоятельную взрослую жизнь. И хотя инструктор торопился (ему предстояло подготовиться к докладу в райкоме партии), он уступил просьбе директора.

   Блуждая рассеянным взглядом по выцветавшим фотографиям, Кот внезапно вздрогнул: одно лицо, запечатленное на снимке, по¬казалось ему ужасно знакомым... Ну, да... сомнений быть не могло... на карточке так узнаваемо щурился его однокурсник Вовка Сибирский... Он, значит, бывший детдомовец?! Но ведь Василий об этом даже и не догадывался, хотя с Владимиром его связывало многое в студенческие годы.

— Как фамилия этого паренька? — проверяя себя, спросил инструктор у директора.
— А-а! Это один из наших лучших воспитанников — Володя Сибирский. Институт закончил… один из немногих, кстати... Сейчас в армии служит. Недавно письмо прислал... Я вам покажу — оно у меня в кабинете.
— А как его родители? Живы? — продолжал допытываться Кот.
— Наверное, живы. Это всё, что я могу сказать,— вздохнул директор.— Дело в том, что Володя — подкидыш. Нашли его на скамейке около родильного дома. Никаких сведений о нём мы, естественно, получить не смогли. Он, вероятно, незаконнорожденный, и мать подбросила его в надежде на сердобольность других. Как он не заболел — просто чудо! Ведь уже дождь начался, когда его нянечка из родильного дома заметила. Поэтому и фамилию ему такую придумали — Сибирский. Здоровьем не подкачал!.. Ну, а Владимир Владимирович — владыка мира, значит. Всем владыкам — владыка!..

   Василий уже не торопился покинуть детский дом — ему очень хотелось прочитать письмо Володьки. Ведь за прошедший год он не получил от товарища ни одной весточки.
О причинах этого молчания Кот догадывался. На последнем курсе случилась неприятная история, о которой не хотелось вспоминать, так как тогда один из друзей, а именно — Василий, поступил не совсем честно. Вероятно, Сибирский обо всём догадался, но постарался не подавать вида в силу своей необычайной выдержанности и глубокой порядочности.

   Вот что писал бывший воспитанник детского дома самым близким ему людям:

   «Дорогие мои, родные, здравствуйте!

   Дни службы летят, и скоро я снова буду на гражданке. В части все ждут этого дня: долг перед Родиной выполнен достойно и можно подумать о своём, личном.
Кого-то ждут дома родители, невеста. А у меня — только вы, но это не значит, что я вдруг почувствовал себя одиноким. Наоборот, вспоминая своё детство, всё больше убеждаюсь, что мне повезло. У кого ещё есть такая большая семья, как у меня?!

   Вчера командир роты меня позабавил. Он забыл, что я детдомовский, и перед строем объявляет: «За успехи в боевой и политической подготовке родителям сержанта Сибирского будет отправлено благодарственное письмо от имени командования части».
Когда я к нему пришёл и положил на стол общую тетрадку с адресами «членов моей семьи», он просто растерялся и только тогда всё понял.
 
   Конечно, всем нашим ребятам он писать не стал, а в ваш адрес благодарность всё-таки направил. Наверное, скоро получите. А ещё на комсомольском собрании роты мои товарищи приняли решение сделать вам подарок — купить на свои «махорочные» детские книжки и отправить на адрес нашего детского дома. Поверьте, я их на это не подбивал — это предложение комсомольского секретаря Толи Пивоварова. Хороший парень, мы с ним дружим.

   Завтра выезжаем на учебные стрельбы. Честно говоря, я немного побаиваюсь: вы ведь помните, что я близорукий, а очки до сих пор носить стесняюсь. Глупо, конечно, но ничего поделать не могу: не могу ни в чём слабость свою, беспомощность пока¬зать. Это уже  наша детдомовская,  «наследственная»,  черта.

   Вот, пожалуй, и всё. Извините, что мало пишу, но в солдатской жизни дни похожи один на другой, ко всему привыкаешь.

   Если кто-то из детдомовских окажется в наших краях, пусть обязательно зайдёт: когда приезжают родные, командиры даже увольнительные дают. Ну, а я этой возможностью ещё ни разу не пользовался. Мне обязательно пойдут навстречу.

   Всех обнимаю и целую.

                Гвардии сержант Сибирский».

   Из всего, что говорилось в письме, Кота почему-то больше всего задели строчки о дружбе Владимира с неким Пивоваровым.

   Василия охватило чувство ревности, хотя и смешное, но отнюдь не безобидное. Выходит, Сибирский «списал на берег» старого друга и нашёл себе нового?!.. Но ведь, если быть справедливым до конца, то и Кот во время разлуки отнюдь не тосковал у окошка, погряз в каких-то личных делах и не пытался разыскать адрес воинской части, где служил его закадычный приятель. Они квиты.

    И всё же об одной их размолвке Кот предпочитал не вспоминать.



Глава 8.  «Там о заре прихлынут волны»
               
   Буквально через неделю, когда бригада вернулась из командировки, Кот отправил письмо своему бывшему однокурснику Владимиру Сибирскому. Это было нелёгкое решение, но тем более оно делает честь молодому человеку.

   В письме Василий рассказал, как удалось ему узнать адрес воинской части, пожурил друга за долгое молчание, сделав вид, что между ними ничего не произошло, пообещал оказать помощь при устройстве на работу после возвращения из армии. Именно тогда у Василия созрело решение пригласить товарища на комсомольское поприще — в аппарат обкома комсомола.

   Многие человеческие поступки не поддаются объяснению при поверхностном взгляде. Какая выгода начинающему карьеристу, например, заботиться о выдвижении более талантливого и морально чистоплотного работника?! Оказывается, и этот шаг может при¬нести пользу прозорливому, дальновидному честолюбцу. Неизвестно, как повернется колесо фортуны,  какие наступят времена завтра... Вот тогда и будет разыграна «козырная карта»: порядочный человек всегда сохранит благодарность и чувство уважения к тому, кто заметил его способности, оценил по достоинству и приложил усилия, чтобы талант пробил себе дорогу.
 
 «Калифы на час» обязаны готовить такую смену. К тому же благородный поступок — один из немногих в жизни корыстливого себялюбца — улучшает его настроение, создает видимость единения с Великим и Вечным, ставит в один ряд с героями, бессребрениками и альтруистами. А когда придёт время, платить по счетам заставит «должника»... совесть. Она всегда незримо присутствует в расчётах и планах изворотливого дельца, который не стесняется ставить на службу низменным целям высокие святые идеалы.

   Если говорить о Василии, то он, безусловно, понимал, что у Владимира Сибирского гораздо больше оснований, чем у других комсомольских вожаков, вещать о большом и значимом, вести за собой ровесников. Это право он заслужил всей своей пусть короткой, но полнокровной и светлой жизнью. И если бы работников аппарата обкома комсомола избирали рядовые комсомольцы из их вуза, они, вне всякого сомнения, предпочли бы отдать свои голоса за Володьку, что было бы справедливо.

   Сибирский четыре года бессменно возглавлял комсомольскую организацию курса, отлично учился, не прибегая при этом ни к каким ухищрениям и нечистоплотным финтам, проявлял искреннюю заботу об общих делах, не выпячивая своих заслуг, с неподдельным интересом вникал в проблемы друзей, помогал им, чем мог.
   
    Если добавить к этому скромность в одежде (в какой-то степени даже аскетизм), уравновешенный, но твёрдый характер, вынуждавший не слушаться и слепо повиноваться,  но доверять, последовательность в словах и поступках, а также массу других деталей, совсем не бросавшихся в глаза, но обязательных для того, кто стал во главе какого-то сообщества людей, — то можно со всей определенностью утверждать, что кандидатура Сибирского для ответственной комсомольской работы была более чем подходящей.

   Кот чувствовал долю своей вины в том, что дороги недавних товарищей так круто разошлись.

   Казарма, по мнению Василия, не лучшее место для Сибирского, а уж о нём самом — и говорить нечего. Они должны заниматься куда более серьёзными делами, чем драить каждый день пуговицы и пряжки у ремней, выбивать гремящими сапогами искры на плацу, ползать по колючей щетине полигона, натирая на брюхе мозоли... Убивать драгоценное время, которое можно потратить на пользу молодежи, всему обществу, разве не расточительно?!

   Комсомольская работа — тоже не мёд. Это Кот уже испытал, как говорится, на собственной шкуре. Не каждому дано потянуть этот воз, тем более — поднять его в гору. Но окажутся рядом такие «пристяжные», как Ван-Гог и Никифоров, — никакой племенной «коренной» не выручит: будет «тройка» копытами землю рыть, а с места не стронется.

   Сибирский — другое дело: сколько ни вали на него, он всё сдюжит. Правда, и на дыбы встать может, если понукать и пришпоривать без нужды...

   В аппарате, по твердому убеждению Кота, много балласта, никчемных и бесцветных работников. Если бы Коту пришлось ими руководить (а такое рано или поздно должно случиться!), то не знал бы, на кого и положиться...

   Нет, свои люди, которым доверяешь, всегда нужны под рукой!
 
   Не случайно дальновидные политические лидеры комплектуют свои команды, когда приходят к власти. Законы жизни и борьбы везде одинаковы — что в птичьей стае, что в коммунальной квартире. В одном случае воюют с орлом, в другом объединяются против домоуправа.

   Если орлы, в свою очередь, сбиваются в стаю, а домоуправы переселяются в коммунальные квартиры, одолеть их становится куда труднее. Великая сила — единомышленники! Попробуй их одолей, когда вопрос стоит не о вожделениях хищника, а о  коллективном интересе! Заклюют, затопят, затормозят!.. И свою правоту не докажешь!

   Василий старался не думать о том, что в случае прихода в аппарат Сибирский сумеет обойти его, добиться более высокого поста.

   Во-первых, инструктор рассчитывал на расположение «первого», который доверял подчинённому, имел на него виды, а значит, мог и прислушаться к любому его совету. Если понадобится «тормознуть» Владимира,  возможности для этого найдутся.
Во-вторых, «тёплых» мест на всех хватит, если хорошо поискать и не следовать глупому правилу — «сам не гам и другому не дам». Пусть лучше соседнее кресло займет преданный или благодарный тебе человек, чем кичливый и самовлюблённый вахлак. Дело от этого тоже выиграет.

   Судя по всему, в секретариате обкома об инструкторе Коте сложилось хорошее мнение.

   Позиции его ещё больше упрочились, когда в аппарат пришёл вторым секретарём рубаха-парень Толейкло, который стал для Кота «крёстным отцом», окропившим его первые шаги в командировке. Их дружба за прошедшее время окрепла, поскольку куратор сумел наладить контакты в закреплённой зоне, дальновидно без особой необходимости не притеснял своих подопечных, не понуждал их питаться только «мёдом и акридами», памятуя «о долгах своих» и советах опытных «стариков».

   Пророчества, как ни странно, сбываются.
 
   И вот уже не к Коту обращаются за помощью, а он сам оказался под пятой у вчерашних просителей. В комсомоле такое случается часто, поэтому осмотрительность здесь необходима вдвойне, если дорожишь местом под солнцем и рассчитываешь взлететь ещё выше.

   Отношения с Пряхиным стали вообще дружескими. Вечеринка в кругу современных сударок, несомненно, оставила зарубины в памяти и накрепко связала их общей пуповиной.
 
   Однако, если Дима-Гог не чурался Валтасаровых пиршеств, которые стали для него необходимым жизненным атрибутом, то для Василия беспечное роскошество, бездумные забавы казались ещё чужеродными и непривычными, в чём-то ущербными и даже гадкими явлениями.

   Случаю угодно было подарить Василию ещё одну встречу со старой знакомой — Бэт Коркиной.

   Произошло это на почтамте, куда инструктор зашёл, чтобы купить конверт и отправить письмо другу, хранившему молчание столь длительное время.

   Когда Кот заканчивал выводить последнее слово в адресе отправителя, кто-то мягким тёплым телом навалился на его плечо и мелодичным голосом прочитал по слогам сделанную им надпись:

—   Си-бир-ско-му Вла-ди-ми-ру Вла-ди-ми-ро-ви-чу...

    Василий огорошено оглянулся и узнал хозяйку квартиры, где почерпнул так много нового об окружающем мире, что закружилась голова и подкосились ноги.

   Мобилизовав силы, инструктор натянуто улыбнулся и промямлил:

—    А... это вы... Рад видеть...

   На самом же деле ему хотелось сейчас превратиться в какое-нибудь мелкое насекомое, взлететь к потолку, повиснуть на нём и включить фонограмму: «Ничего не вижу. Ничего не слышу.  Никому ничего не скажу».

   Реальность была ужасней, чем эта мазохистская мечта, похожая на  сказку о людоеде, который превратился  сначала во льва, затем — в маленькую мышку, и в результате был съеден Котом в сапогах.

   На вопросы игриво настроенной Беатрисы надо было как-то реагировать. Но отвешивать ей комплименты Василию не хотелось. Он испытывал брезгливую антипатию к этой продувной похотливой сучке, которая всякий раз задирала хвост, мечтая  присобачить его к любому прапору  в форме мужских штанов.
 
  Казалось, ей и сейчас не хватало самой малости — высокого разреза на юбке, чтобы ринуться в атаку на зазевавшегося мужчинку и «подцепить» его с пылу с жару. Правда, отдельным «прапорам» хватило бы и сверхглубокого декольте, в которое они заглядывали бы, как в бездонный колодец (до появления головокружения!), после чего отправлялись тренироваться на парашютную вышку.

   Ещё до начала атаки «противника» Кот готов был обратиться в бегство, да не тут-то было!

—     Куда же вы пропали, негодник? — кокетничала распрекрасная Бэт, переходя на шёпот. — Могли бы и позвонить... по-свойски... Телефон у Дымка есть... Хотите —  прямо сейчас запишите… Впрочем, вот вам визитка: здесь все мои координаты... только размер бюста не указан...
   
    Скабрезно отшутившись, самодовольная девица рассмеялась, а потом внезапно приняла серьёзный вид и продолжила:
—    Но если вы не хотите,  я на внимании не настаиваю. Отношения полов в нашем обществе ещё не выверены с предельной точностью. Родная наука пока на полпути к разгадке всех тайн. Поэтому можно и подождать, чтобы получить в перспективе свободу выбора... Вам о полигамии что-нибудь приходилось слышать?.. Нет?!.. А об экстракорпоральном оплодотворении?.. Тоже нет?!.. Стыдно, голубчик! А ещё молодёжь воспитываете! Это ведь антирелигиозная пропаганда и половое воспитание одновременно. Попы об одном непорочном зачатии прослышали и на весь мир раструбили. Носятся с ним, как с писаной торбой, себе очки зарабатывают. А учёные, между тем, уже тридцать три богатыря и дядьку Черномора в пробирках зачали. Скоро целую дивизию с медсанбатом «настрогают», а мы всё — молчок... у нас, видите ли, «военная тайна»... «цензура не пропускает»...

   Бэт кокетливо отклячила зад и прогнулась, снимая напряжение в затёкших мышцах.
 
   Василий старался не замечать «высоковольтного» декольте, которое, как уникальный трансформатор, на расстоянии зрительной связи обладало способностью повышать напряжение в каждом мужчине.

   Кота, впрочем, не обуревали плотские чувства: они, не успев разгореться, потухли ещё при первом знакомстве. Осталось лишь  ироничное отношение к навязчивому женскому кокетству, которое постепенно сменялось раздражением.

   «Наверное, именно такие, как эта шалава, и бросают своих детей,— подумал Кот, на память которому пришли недавно услышанные в детском доме невесёлые истории.— Забеременеют по случаю — и айда крышу искать, которая и защитит, и обогреет и от стыда прикроет... А папаша-то — змей о трёх головах по прозвищу (сборному-подзаборному!) Дым-Поль-Фэд... Попробуй, разберись, кто «виновник торжества» и с кого спрос».

   Негодование всё больше охватывало инструктора. Насколько полярными были его последние встречи с людьми, такими непохожими по характерам, воспитанию, взглядам на жизнь! А главное — разнящимися судьбами, своим положением в обществе, мерой отпущенных благ...

   Почему одного волнует проблема с зачислением в радиокружок, а другой без труда приобретает дорогой видеомагнитофон «Сони» и радиоприёмник экстра-класса «Филипс»? Почему одному сердобольная старушка вяжет шерстяные носки, а другому родители, не задумываясь, приобретают на дефицитную валюту сногсшибательные штаны и блузоны? Неужели, кому-то вечно мечтать о золотом веке Астреи, а кто-то уже давно переловил всех «птиц счастья»?  И «птичка божия не знает ни заботы, ни труда»...  Когда же узнает?!..

   Глядя на преуспевающую с пелёнок Бэт Коркину, Василий пытался увидеть в ней что-то выдающееся... Но, кроме всё того же налезающего на глаза бюста (пусть простит нас безответная природа, столь порицаемая сейчас за свою щедрость!), ничего примечательного ни во внешнем облике, ни во внутреннем мире девушки не было. По каким же законам воспарила «птаха» над «нищим долом», «голой пустыней», которые суждено промерить своим шагом другим? Кто вручил ей ариаднину нить, такую прочную и длинную, что хватило бы на несколько сладких жизней? Чистыми ли руками скручивали её?..

   Подчиняясь образной логике своих рассуждений, Василий неожиданно для самого себя встал из-за столика, за которым сидел, и, взглянув пристально в глаза Бэт, спросил её:
—        А родители застраховали твою жизнь?..

   Коркина вздрогнула от неожиданности и отпрянула от инструктора, словно тяжёлое орудие при откате. На лице её мелькнул неподдельный страх, но она нашла в себе силы улыбнуться и обратить вопрос в шутку:
— Не собираешься ли ты меня колесовать... скажем, за свободу нравов?
— Да я серьёзно... без дураков...
—       За меня не волнуйся. Когда предки со связями, страховка — до гроба. И не только в денежном выражении!

   Услышав этот ответ, Василий внезапно понял, почему подсознание подсказало ему столь неожиданный и странный вопрос, который если не шокировал  собеседницу, то очень напугал её. В его памяти всплыли красочные госстраховские календари, призывавшие родителей страховать жизнь своих ненаглядных чад. Абсолютно бесполезными и символическими выглядели эти рекламные открытки в руках сирот!.. Кто, когда и на какую сумму пытался застраховать их? И если такие случаи были, то кому завещались деньги, кто собирался получать материальную компенсацию за утраченное ими здоровье, жизнь?!..

   Василий хотел бы увидеть такого детдомовца- счастливчика, о котором проявили бы столь впечатляющую по дальновидности и холодной расчётливости заботу, которого уравняли бы в возможностях с обеспеченной разномастными полисами дочкой влиятельного и состоятельного туза, «папаши-душеньки»...

   Приморозив Бэт холодным пронзительным взглядом, Кот задумчиво и скупо начал отбирать слова, предназначавшиеся обласканной заботой наследнице:
— Значит... ты... застрахована... по всем статьям?.. Говоришь… везёт тебе?  Шейку вытянула – и монисты на ней зазвенели. Чихнула — и казённая мошна опустела... А если вам… всем!.. в один присест... надумают шеи свернуть?.. Государство... разве обеднеет?!..
— Чирей ты, Васёк, — укоризненно покачала головой Бэт.— Что тебе не нравится? Я свою выю берегу! Сломя голову на работу не бегаю... «Брейк» не танцую... Мужу на шею садиться не собираюсь... Случается, папаня по загривку съездит — так это любя... Если и остаются травмы, то только психические... Знаешь, меня лишь очереди нервируют, а ещё отсутствие вкуса у отечественных производителей и валюты — у государства...

   Девушка высокомерно окинула взором пространство почтового зала, словно прицениваясь к нарядам его посетителей, беспечно скрипевших перьями, старательно облизывавших конверты, заготавливавших   впрок  — в   ожидании   нового  дефицита —  почтовые марки.

—      Сирые и убогие граждане! Взгляните на себя в зеркало, — резюмировала представительница  процветающей, «перелицованной» историей, богемы,— не давайте себя обмишуривать лентяям, чинодралам и казнокрадам. Ваши плоские офсетные «фэйсы» никогда не округлятся, если не надаёте им по рукам!

   «Ишь, куда её понесло!— с сарказмом слушал эту «чесночную» филиппику инструктор.— Тоже мне — Иисусиха!.. Всем галифе, а себе шорты! Все на баррикады, а я в кусты — загорать!.. Новоявленная Жанна д Арк с зонтиком!.. Плотины зовёт строить, а шубу свою бобровую снимать не собирается... Небось, иголку в руках не держала, а туда же — учит других «крестиком» по дереву вышивать. Только мы уже учёные!..»

— Слушай, Бэт, я тороплюсь,— не выдержал Кот, которого начало мутить от этой словесной болтанки.— Встретимся попозже — покалякаем... Идёт?
— Ладно, беги-проваливай... Только про «живой товар» не забудь... Обещал дружка привести? А сам носа не кажешь... Неужели не хочется «на ромашке погадать»?! — перейдя на другую октаву, спросила Коркина.

   И затем, рассмеявшись, ткнула пальцем в бок Василия:
— Чего покраснел, как красна девица? Мужик ты или не мужик?! Что-то я начинаю сомневаться...

   Сомневалась не только Бэт. Все чаще невесёлые мысли (но по другому случаю) посещали самого Василия.. Физически он был здоров, однако его душевное состояние внушало опасение, требовало неизбывного внимания, которое отнимало много сил.

    «Кто я в этом мире? Куда стремлюсь и чего достиг? Не гоняюсь ли за призраками, которых хочу видеть в своём кругу, — и счастье мне только грезится? Наивный чудак! Как радовался ты табличке на дверях, словно это была уже надпись на постаменте монумента! И первая номенклатурная должность казалась тебе первым кирпичиком будущего памятника...

   Нет, ты не искал лёгкого пути и готовил себя к трудностям. Ноты в твоей душе были тогда выписаны отчетливо и ясно, и ты хотел сыграть чистую и светлую мелодию, сыграть без всякой фальши...

   Что же произошло? Когда лопнула тонкая струна, ты сбился с ритма? Почему не остановил игру, а делал вид, что музыка продолжает услаждать слух тебе и другим?!.. Кого обманывал в эту минуту?.. Не обойдётся ли дешевле  не натужливое молчание?.. Не станет ли бравурная разноголосица похоронным маршем души?!.. Подумай!

   Ты устремился в тихую тёплую заводь по порожистым притокам. Пока молод и полон надежд, ты ищешь возможность утвердить себя. Ты жаждешь борьбы только с равными себе? Сильным предпочитаешь уступить? А они чувствуют твою нерешительность и подбрасывают тебе блестящую блесну. 
 
   Как заманчиво сверкает она, обещая скорую удачу и успех! Трудно проплыть мимо! Ещё мгновение — и ты окажешься... на поводке у других! А если не поддашься искушению, тебе, Коту, подбросят новую приманку — какую-нибудь мормышку... "на золотой цепочке", которую в мутной воде не отличишь от настоящего корма...

   Кого винить, когда попадаешься на удочку? Ведь за тобой никто не охотится... охотишься ты  с а м!  И это уже нравственная ловушка для тебя!»…

   А как хотелось Бэт, чтобы на неё тоже кто-нибудь "клюнул"!




ЖИВЕЦ, или ЧУЖОЙ КРУГ ОБЩЕНИЯ

«Кот Тимофей — открытая душа
— Коту Василию принёс в зубах мыша»
( С. Михалков. 
«Коты и мыши»)

«Кот ленту перехватил и пустил её обратно.
 Атласная змея фыркнула, Фагот раскрыл рот, как птенец,
и всю её, карту за картой, заглотал»
(М.   Булгаков.   
«Мастер   и   Маргарита»)    

«Зубастой щуке в мысль пришло
за кошачье приняться ремесло...
 ...вздумала Кота она просить,
Чтоб взял её с собой он на охоту
Мышей в амбаре половить»
(И. А. Крылов.
«Щука и Кот»)



Глава 9. «Налево - сказку говорит»

   Поля, поля, поля... Почему среди ваших просторов отдыхает сердце, светлеют мысли, успокаивается мятущаяся душа?.. Кто расстелил вас мягкими коврами у натруженных дорог? Почему не решаются ступить на живые узоры беспокойные, шумливые леса, обступающие это нерукотворное чудо могучей стеной? За что полюбили вас звери и птицы, привязались к вам травы? Зачем устремляются сюда дисциплинированные пчёлы, отчего здесь вольготно гуляет  ветер, почему умолкают и вдруг оживают самолёты?..

   Когда из-под снега обнажается чёрная земля, на рыхлой борозде по утрам здесь можно встретить пушистого белого зверька. Он — самый ранний гость этих мест, и ничто не может помешать ему наслаждаться солнечным светом. Солнце щекочет его своими лучами, незаметно прижимаясь тёплой щекой к этому удивительно мягкому и добродушному созданию.

   Странно, что у него могут быть враги... Но они есть. Это — темнота и... полутьма. Уже много лет они охотятся за белым зверьком, а он играючи прячется от них, наверное, и не догадываясь, какая опасность подстерегает его.

   Как можно утаиться на огромном открытом пространстве?! Это трудно себе представить. Но, вероятно, в мире существуют волшебные законы, которые не каждому дано понять. Им подчиняются только избранные, чья жизнь не похожа на жизнь других.
 
   Ещё ни разу не удавалось недругам перехитрить зверька, потому что он не знал, что такое обман и хитрость. Ему не приходилось искать спасения в дремучей чаще, ведь жизнь его прекращалась за пределами просторных полей, окаченных солнечными брызгами — миллионами сверкающих золотых  шариков.

   Эти шарики солнце набросало повсюду, чтобы зверёк постоянно помнил о нём и всегда, даже в ночной тьме, видел солнечный свет, отражённый на землю луной.
 
   Но нередко строптивое созданьице раскидывало лапкой повисшие между небом и землёй капельки, и тогда они угасшими слёзками падали вниз, разбиваясь о грубую твердь.
 
   Зверьку, конечно, хотелось, чтобы солнце всегда было рядом и никогда не уходило за горизонт. Но горячий шар не мог поступать иначе: его везде ждали, ему поклонялись, на него молились. И он был в силах остановиться только тогда, когда сгорит дотла и раздарит всё своё тепло другим...

   Чтобы не огорчать своего любимца, доброе светило разрешило своему избраннику посещать небесные владенья, играть в голубых полях.

   Так у маленького зверька появилось любимое занятие: он лепил из белых облаков всё, что видел вокруг, а самое главное — таких же пушистых ласковых существ, как он сам, которые неотступно следовали теперь по пятам за солнцем.

   Отрадно принять столь чудесный подарок! Но уберечь его оказалось нелегко: слепые и свирепые ураганы нередко рвали на части пух¬лые дымчатые тельца, разбрасывали их по сторонам...

   И снова появлялось солнце! А за ним — на просторах полей — необычный зверёк... Заметен он был лучше всего весной, когда всё бурлит вокруг и пробуждается от зимней спячки. Чёрная земля особенно хорошо оттеняла курящийся белый пушок, который  то сердито топорщился, то беспечно взъерошивался, то сжимался в упругий клубок... Порой казалось, что это просто туман, который легко рассеивается и улетучивается. Наверное, он поднимается в голубую высь, ближе к солнцу, а затем возвращается, когда поутру на каракулевой борозде проступает бисер испарины.

   Природа этого белого пушистого зверька так и остаётся неизвестной. Сохраняя одну из великих тайн мироздания, он появляется там, где его не ждут, и возвращается туда,  где однажды побывал…

   Ещё солнце не успело взлететь на свой высокий насест, а петух с незадачливым и унизительным прозвищем Мальвина уже расправил крылья и растревожил сонные Кухнари призывной, торжествующей октавой. Так встречал он хозяйского сына, невесть куда запропастившегося и давно не навещавшего родительский дом.
Из трухлявого, изъеденного жучками, хлева показалась пожилая женщина в белом с крапинками платке, длинной, до щиколоток, юбке, мужской клетчатой рубахе навыпуск и потрескавшемся клеенчатом фартуке.

—     Василёк, сыночек, глазам своим не верю! — запричитала она.— Хоть бы слово написал, что приёдешь...

   На глазах старушки выступили слезы. Как долго ждала она этого дня, ведь прошло больше года, как сын закончил учебу, а дома так и не объявился,— всё на дела ссылался, на нехватку времени.
—     Маманя, ну, чего ты?..— попытался успокоить её Василий.
Он прижал к себе сухие узенькие плечи матери и своим носовым платком принялся вытирать мокрые разводы под её припухшими веками.

   Женщина успокоилась и уже радостно, с лёгкими командными нотками в голосе кликнула:
—     Матвейка!.. Где ты там?.. Выходь сына встречать...

   Через минуту на крыльце суетливо замаячила фигура в белых подштанниках.

   Василий догадался, что это отец, как всегда потерявший где-то домашние тапочки, в которых он и пропалывал грядки, и пас скот, и ходил на почту, и читал газеты. Не останови его жена, он и в город к сыну приехал бы в таком наряде. Больным ногам удобнее мягкая материя, чем плотная негнущаяся кожа.

—     Васёк, подожди, дорогой!.. я сейчас!..— мельтешил в растерянности Матвей Васильевич.

   Наконец, не выдержав, сбежал с крыльца босиком, перепрыгнул через деревянное корыто, из которого кормили всякую живность, и, плюща пятками куриный помет, засеменил к стоящему посреди двора сыну.

   Они крепко поцеловались после долгой разлуки и обнявшись пошли к дому.

   В залитой ярким солнечным светом горнице ощущалась ночная сырость. Эту особенность отчего крова Василий заметил ещё в детстве. Живя потом в общежитии, где в любое время года было сухо, он чувствовал некоторый дискомфорт. Летом, когда ранняя побудка давалась с большим трудом и хотелось понежиться всласть, спасал теперь тёплый плед, который никогда не становился влажным от сырости, как, например, старое детское одеяльце, хранившееся в сундуке.

   На металлических старомодных кроватях, на круглом громоздком столе и затёртом несколькими слоями лака комоде, на окнах — везде можно было увидеть белые, окаймленные незатейливым шитьем занавески, салфетки и скатёрки, которые мать старалась менять, как можно чаще, чтобы создать в доме уют и порядок, принять в любую минуту гостей.
 
   Вот и сейчас хозяйке не пришлось собирать разбросанные по углам вещи, менять убранство в комнате — всё находилось на своих местах в отстиранном, отглаженном, аккуратно сложенном (словом, достойном) виде.

   В печи на сковородке, урча и мурлыча, сначала млели,  а потом подпрыгивали от нетерпения шкварки. Уравновешенные и степенные яйца, плюхнувшись на раскаленный чугун, остужали их пыл.

   Скоро на стол подали вкуснейшее блюдо, известное не одному поколению сельских жителей, которые предпочитают его всем прочим, даже приготовленным по рецептам королей поварского искусства.

   У Василия при виде такой роскоши потекли слюнки: как давно грезилась ему эта бело-жёлтая, отливающая перламутром, дышащая, словно живая, необыкновенным ароматом глазунья! Только в крестьянской печи она получается такой вкусной — никакая газовая или электрическая плита «не потянет» столь тонкой работы...

   Официальное начало утра ознаменовал государственный Гимн, который строго и величаво  зазвучал из старенького репродуктора.
—     Видишь, как тебя встречаем! — подтянулся, расправил грудь ветеран.— Ты, мил-человек, небось, к такому не привык?.. Или уже и машину подают к подъезду?..

  Кот-младший снисходительно улыбнулся и с лукавинкой возразил:
—      Ну, во-первых, не такие уж мы и маленькие... А, во-вторых, за торжества по случаю моего прибытия вам большое спасибо... Один Мальвина чего стоит!

   Отец расхохотался. Петух с женским именем был его гордостью.
— Да, уж птица с «перцем»! Я тебе о нём, кажется, писал… не помнишь?
— Писал, писал, батя... А то, как бы я его узнал? Мимо него не пройдешь. Он и сам прохода не даст. Сразу видно — «забивака»!
— Э, нет! — покачал головой Матвей Васильевич.— «Забиваки» у нас на машинном дворе. «Козла» забивают с утра до вечера. Из-за них и посевную проспали.
— А я слышал, наш район нормально отсеял...
— Так это — район!.. А здесь хозяина нет и не будет! Сколько гайки не завинчивай — телега всё одно с рельс сойдет. На то она и телега! Ей в колее сподручней.

   Василий вопросительно взглянул на отца и сочувственно заметил:
— Неужели всё так плохо? Кажется, ты стареешь, батько, брюзгой становишься...
— Вот и я говорю,— вмешалась в разговор мать,— чего тебе, старому дураку, не хватает? На кой чёрт ты свой нос везде суешь?!  Хочешь, чтоб прищемили?..
— Ну, вот... опять не в лад!— раздосадовано хлопнул себя по ляжкам Матвей Васильевич.— Когда же позволительно будет свой голос иметь... хотя бы в своей семье?.. Если вам всё ясно, тогда объясните мне, простофиле, почему колхозник мясо в городе покупает, а горожанин картоплю из-под ногтей выковыривает?.. По какому закону человек пенсию в две «красненьких» получает, если всю жизнь спину не разгибал, а иной столько загребает, что ещё полсотни дворов прокормить сможет?!.. Где тут порядок и справедливость?! За что воевали-то?!..
— За что воевали, тебе, отец, виднее,— рассудительно произнёс Кот-младший.— Наверно, себя защищали, семью свою, баню и огород. Не царя же Гороха и не царевну на горошине!.. Ты не подумай плохого, батько, — я фронтовиков уважаю,— перешёл на извиняющийся тон Василий.— Но почему вы себя всё время кулаком в грудь стучите? Можно подумать, что вы не свой долг исполняли, а вас наняли да ещё за низкую плату... Согласись, вы не самые лучшие... Лучшие в первый день войны погибли, во второй, в третий... Почему вы о мёртвых не говорите?

   Лицо у Матвея Кота стало бледным, он сидел, низко опустив голову.

   Василий уже пожалел, что настолько опрометчиво и безоглядно вступил в спор, — словно резким рывком стянул тугую пружину, а её заклинило. Он знал, какую щепетильность проявлял отец в разговорах о войне, как болезненно реагировал на мало-мальски критические отзывы о событиях тех лет, не допуская попыток со стороны изменить его устоявшиеся воззрения, выстраданные в госпиталях, в каждодневных встречах со смертью однополчан, с горем вдов и сирот.

 Сейчас в словах сына прозвучал упрёк — неожиданный и больно ранящий. И сердце — уже в который раз! — кажется, попыталось остановиться.

   Видя, как муж закусывает губы, пытаясь превозмочь невесть откуда навалившуюся боль, мать Василия суматошно замахала тяжелыми натруженными руками, словно отбивающаяся от порыва ветра мельница, и растерянно, не зная, кому адресовать свои упреки, вполголоса запричитала:

—     Господи, боже мой! Что ж вы, как репьи, сцепились?!.. Иль здоровье не дорого?.. Ешьте, вон завтрак на столе остыл...

   Василий машинально, повинуясь команде, ковырнул вилкой глазунью. Холодная, она показалась ему совсем не вкусной — не такой, как несколько минут назад, когда пузырилась задорно и весело на раскалённой сковородке. Но он сделал усилие и проглотил неаппетитный кусок.

   Напряжение не спадало. Томительным, просящим взглядом жена поглядела на мужа: теперь дело за ним.

   Но Матвей Васильевич по-прежнему сидел не шелохнувшись и отрещенно думал о своём.
— Ну, что ж, сын,— нарушил он, наконец, молчание,— ты спросил, я должен ответить.
     Выставив впереди себя ладонь, как бы останавливая жену, попытавшуюся вновь набросить спорщикам «платок на роток», он продолжил:
— Ты, мать, погоди, не встревай в наши дела. Разговор не простой, но здравый получается... почти по науке-логике... Так вот, Василёк,— развернулся он всем своим обмякшим, потяжелевшим телом к сыну,— правда твоя: мало о мёртвых говорю, мало... Но если о чём-то другом говорю, то в первую очередь — от их имени. Моя плата за общую победу невелика — ноги покалеченные. Они за неё подороже заплатили... Мёртвые навсегда останутся на своём последнем рубеже: кто что успел — ни больше и не меньше... И мы, живые, не можем пройти путь короче, чем они... И заставлять нас отступать сейчас никто не имеет права...,— Матвей Васильевич, казалось, задыхался, разбрасывая второпях слова.
   Говорить ему и морально и физически становилось всё труднее. Василий почувствовал это и, жалея отца, обнял его за плечи:
— Ну, будет, батько... Я был не прав... Прости!
Матвей Васильевич снова понурил голову, закашлялся, пытаясь восстановить прерывистое дыхание, собраться с силами.
В комнате вовсю гремел репродуктор, было даже странно, что он вещал о каких-то курсах, на которые пригласили механизаторов со всего района, в то время как за столом разгорелся такой спор, похожий на танковое сражение под Прохоровкой.
— Ты, сын, постарайся одно понять,— уже гораздо спокойнее заговорил опять отец,— «мёртвые сраму не имут», а нам вдвойне стыдно, коли что не так сделаем... Ты вот думаешь, мне не жаль тебя, когда я об армии толкую?! Так ведь всем родителям своих детей жалко... У Володьки, поди, отец — тоже фронтовик. Однако ж людям он может смело в глаза смотреть и не только собой, но и сыном гордиться...
 
   Что-то удержало Василия, и он не стал говорить отцу, что Сибирский — сирота-безотцовщина.

— Ты, батько, за меня краснеть не будешь,— обнадёжил старика Кот-младший. — Я, конечно, не ангел, но, как все, прожить сумею... не лучше и не хуже...
 
     Сын вспомнил некоторые эпизоды из своей жизни, о которых отцу лучше бы никогда не знать. Не порадовался бы он за сына, не сказал бы доброго слова о некоторых его делишках.

— Вот это «не лучше-не хуже» мы  мнём-мнём, жуём-жуём, как хлебный мякиш... А потом пытаемся им всё склеить. Только не получается. Разваливается всё прямо на глазах,— с нескрываемой горечью выпалил ветеран.

    Подобная мальчишеская запальчивость, граничащая с безрассудством, охватывала его в минуты беспомощности, когда он не мог вмешаться в ход событий хоть вселенского, хотя внутрисемейного масштаба, — но считал это обязательным, необходимым.

   «И почему пенсионерам до всего есть дело? — боясь высказаться вслух, пытал себя вопросами Василий.— Кто они такие, чтобы быть всему судьей? Пытаются найти сейчас виновных, а разве не сами развалили экономику, отмалчивались, когда надо было трезвонить в колокола? Нас, как кенгурят, в сумках попрятали: не высовывайся, мол, не твоего ума дело. Подрастёшь — узнаешь!.. Ну, вот мы и выросли! Так и сейчас без нравоучений шагу ступить не дают... А скажешь что-то «не в дугу» — обижаются»...

   С грехом пополам закончился  затянувшийся завтрак.
 
   За самоваром, который всегда отменно блестел, будто преуспевающий, раздобревший кулачок, беседа потекла куда менее оживлённо  — без обжигающих сердце всплесков, раздражающей обе стороны перепалки.

   Больше всех этой тихой минуте радовалась хозяйка дома, так и не принявшая чью-либо сторону в споре.

   У женщины был свой взгляд на вещи, отличающийся (причём, разительно!) от мировоззрения мужчин.
 
   Не понимая причины и следствий многих событий, следуя традициям семьи, где её воспитывали, она во всём полагалась на мудрость и волю всемогущего Бога, которому передоверила, казалось, не только свою судьбу, но и счастье семьи, будущее мира. Малограмотной сельской жительнице так было проще найти ответы на мучительные вопросы. В отличие от мужа, который постоянно пребывал в утомительно-разрушительных раздумьях, она не зябла на полустанках мысли — шла без устали, без страха и упрека за своим невидимым поводырём.

   У неё хватало мудрости не препятствовать мужу и сыну исповедовать прямо противоположные взгляды. Такая терпимость спасала семью от раздоров, сохраняла тепло домашнего очага.
Да и мужчины деликатно не затрагивали вопросы веры, лишь изредка незлобиво подтрунивая над чрезмерной богобоязненной покорностью близкого им человека.

   Атеистические проповеди (равно как и религиозная пропаганда) не курились благовониями и не душили миазмами членов этой, казалось бы, противоречивой, неоднородной по убеждениям семьи.
Однако, в ней существовало как ни странно, твёрдое духовное родство. Ведь и ствол дерева, его крона питаются от разветвлённых, разросшихся в разные стороны корней, и чем они длиннее, кустистее, тем прочнее прихвачены плодородной землей. У людей могут быть самые разные взгляды и убеждения, но, если их связывает общая цель, если «растут» они от одного «ствола», такое разночтение законов природы и общества вовсе не мешает, а наоборот, помогает найти истину. Каждый сверчок прячется за своей иконой. Но все живут в одной избе. И одинаково сочувствуют мухе, запутавшейся в паутине, и пауку, съеденному своими соплеменниками...

   Эх, если бы можно было примирить всё живое и сущее на Земле! Какое разнообразие, многоцветье и многоголосье, окружало бы нас! И не спешили бы вымереть динозавры, не крошились бы скалы, не чихал бы человек под своим искусственным эко-не-логическим пледом... А так ведь, может, и земной цивилизации уже отведено место в «Красной книге» Вселенной?! Только мы об этом пока не знаем...

   Если рассматривать природу как большой организм, наделённый единой силой, то одной из её составляющих — не самой маленькой! — как раз и будет деятельность человека. Но куда, на что она сегодня направлена? Не стала ли фальшивой нотой в гармоничной мелодии? Как известно из законов механики, равнодействующая сила может направить движение вспять. Кто тогда от этого выиграет? Не станем ли мы путами на ногах Вселенского прогресса? Не рано ли человек почувствовал себя всемогущим, не обманывает ли он себя, когда считает, что любая задача ему по плечу? Не разгадав и миллионной доли окружающих его загадок, он расправил с гордостью плечи и перестал считаться даже с чувством самосохранения... Может, полезнее ощущать собственную слабость, а не силу?  Стоит ли лезть на высокий шесток, чтобы потом с него упасть? Не бояться высоты — ещё не значит уметь летать...

   Нам часто не хватает мудрости и в большом, и в малом. Не решив простенькой задачки, мы хватаемся за сверхсложные. Но что-то не очень хочется верить государственному мужу, который-то и в собственном доме порядок навести не может.
 
   «У него не сложилась личная жизнь, но он нашёл себя на общественном поприще» — часто говорят в оправдание неудачников, которые из кожи вон лезут, чтобы занять какое-нибудь руководящее кресло. Окружающие и не подозревают, какой мутный осадок лежит на дне души обиженного судьбой человека,— и вся эта муть, не ровен час, вдруг всплывёт, кичливо оседлает гребень волны, чтобы напомнить о себе, отомстив другим...

   Особенно трудно приходится женщинам-гордячкам, которые вместо семейного очага часто видят перед собой только места общего пользования  («по долгу службы», что называется!). Василию приходилось встречаться с такими и в партийных, и в комсомольских органах.

   Они отличались, скажем, от матери или известных ему моложавых соседок из Кухнарей особым складом ума и характера, манерой общения, интонациями голоса, взаимоотношениями со знакомыми и незнакомыми людьми — во всем этом ощущалась какая-то жёсткость, тщательно маскируемая нервность и очень часто — зависть.

   Конечно, ни одна из внешне преуспевающих, добившихся солидного положения в обществе особ никогда не признается в своём поражении, но именно малозначимые, на первый взгляд, женские победы на так называемом  «личном фронте» оказываются для обюрокраченных «амазонок» недосягаемой мечтой.
 
   Увы, увы! Мужчины не ищут в женщине полководческий талант и не рискуют держать около себя спутницу жизни, обшитую «бронью» всех видов,  разящую окружающих антеннами телефонной связи с обкомом, горкомом, райкомом, РОВД, районо… В лучшем случае, по мнению прагматичных женихов и мужей, всеми этими атрибутами власти может располагать тесть, тёща, дядя, тётя... Но только не невеста и не жена. Даже врагу такого не пожелаешь! «Молочка бы с булочкой да на печку с дурочкой» — народная молва знает, чему учит.
 
   Не позавидуешь даже номенклатурной пассии! Зыбкое и шаткое у неё счастье, пересыхающее у всех на виду, как весенний ручей, в котором каждый норовит обмыть подошвы, но отнюдь не напиться!
А сколько пересудов и наговоров «за глаза», шушуканий и сигналов в «инстанции»! Кажется, весь мир рассматривает тебя, как букашку, под увеличительным стеклом — и, если ты ещё жива, норовит приколоть тебя навечно к... письменному столу.
 
   Между тем, стоило бы посочувствовать деловым дамам: они несчастны в большинстве своём, хотя и умалчивают об этом, заговаривая самих себя скрытно и потаённо, как колдуньи. Обмануть себя им удается довольно часто.

   Что же касается окружающих, то они консервативны в своём мнении и не очень-то верят счастливым улыбкам на лицах председательствующих, возглавляющих, указующих, обладающих правом подписи дам...

   Мать Василия где-то в глубине души тоже опасалась, что сын женится на «очкастой и зубастой» начальнице, которая пропадает на работе не только в будни, но  по субботам и воскресеньям, не вылезает из командировок, протирает юбку в президиумах. А ведь сколько миловидных и работящих девушек живёт в Кухнарях! Да и в городе их, наверняка, не всех «засолили», «замариновали»! Ну, о чём будет гуторить малограмотная колхозница с ученой-переученной невесткой, перед которой и мужики-то на задних лапках ходят? Дом вести — до этого руки не дой¬дут. Детей рожать — так она и до старости лет не решится, а когда уж все горшки перебьются — поздно будет. И насчёт скромности  большой вопрос есть!..

   Получается, не резон сажать кукушку в клетку к соловью: баснями да выступлениями с трибун сыт не станешь. На чужие гнёзда засматриваться — тоже утехи мало...

   В общем, пара никак не складывается.

   В семьях, как и в государстве, нужны миротворцы. Вот мать Василия — политик от природы. Ей бы под начало какое-нибудь воинственное королевство — она мигом бы там порядок навела, спесь с вояк посбивала бы, научила бы не раздоры, а пшеницу сеять, не штык, а косу наперевес держать. И семью бы свою не забыла — обстирала,    накормила да спать уложила. С людьми, простыми и работящими, душа в душу жила бы — не куксилась, не задирала бы нос, как некоторые соломенные вдовы или убеждённые холостячки.

   На высоких постах душевные, чуткие люди нужны, которые заботы семейных не на слухам знают, а по собственному опыту, которые не окриком да словесами книжными жить учат, а пусть скромным, но всё же личным примером. У кого семья в ладу, у того и держава на поводу!..

   Время приближалось к обеду, когда Василий обошёл с топором и молотком знакомое ему с малолетства подворье, починил, подлатал обветшавшие в отдельных местах постройки, забил в самых разных углах десяток новых гвоздей, отдав дань не столько истинной нужде, сколько заведенному в крестьянском хозяйстве ритуалу.

   Но даже это символическое постукивание-побрякивание наполняло душу торжественным колокольным звоном, чистым — родниковым — звучанием.

   Поёт душа, успокоенная и обновлённая! Радуется глаз течению размеренной и первородной, напоминающей далёкую старину жизни...
   Как легко и привольно летают здесь от дома к дому, от копны к копне, от ветлы к ветле, от гнезда к гнезду ветерки и ветерочки! Всё дышит единением и свободой. Обнявшись с землёй разлапистыми корнями, покачиваются из стороны в сторону деревья. Вдоль неровной границы берегов несётся куда-то вниз, пузырится и ершится, цепляется за каждую корягу и всякий нависающий над водой кустик блудница-речка. Острыми ножницами крыльев разрезают небесную синь элегантные ласточки, которые не смеют подняться выше облаков в разряженное, губительное для всего живого пространство. Вся радость земная — в этом движении!..

   Часа в два пополудни, когда всё сущее спеклось в одночасье в обжигающем мареве, петух Мальвина, единственный и неповторимый оракул, рискнул преодолеть мёртвое пространство от крыльца до калитки в пять человечьих и сотню куриных шагов, чтобы проводить непоседливого молодого гостя, решившего, вероятно, навестить старых друзей-товарищей.

   Подозрительно кося круглым глазом, он с достоинством продефилировал туда и обратно, будто продемонстрировал фигуры высшего пилотажа или смертельный цирковой трюк, который по достоинству обязаны оценить равнодушные хохлатки.

   На пустынной улице было тихо, только барабанили костяшками по крыльям кузнечики, привычные, как и их африканские сородичи, к любой жаре.

   Василий направился к стоявшему на самой окраине села зелёному приземистому дому, утонувшему в палисаднике по самую макушку, так что вверху торчала только кир¬пичная жёлто-красного цвета труба — подставленное к небу «ухо».

   В оные времена, ещё подростком, Кот пробирался сюда через узкий лаз в заборе, миновав который, попадаешь в плохо прореженный огород и сад, где под деревьями набросаны лёгкие стожки из последнего покоса.

   Это было местом тайных встреч.

   В сумерках к одному из стожков так же осторожно, по-воровски, проскальзывала его подружка Маришка — длинноногая,
вихрастая «куролесица» (так прозвали её соседи), около которой днём всегда крутилась целая ватага пацанов, влюблённых и отверженных.

   Лишь вечером они оставались с Василием вдвоём — так было задумано самой красавицей, не желавшей, чтобы её избраннику надавали тумаков на безлюдной околице.

   Интересно, что прозвище Маришке придумали не сверстники, а всё подмечающие, всё знающие старушки, день и ночь несущие дозор на лавочках у ворот. Скольким парням на их глазах вскружила  голову смешливая шебутница!

   Мальчишки дали ей другую  кличку  — «Воронка». Чёрные и блестящие, прямые и жёсткие волосы девушки, подстриженной «под индейца», напоминали развёрнутое воронье крыло, которое веером прикрывало мелкие родинки, рассыпанные по всему лицу.
 
   В присутствии самой Маришки прозвище никогда не произносилось. Пацаны употребляли его в общении между собой, как бы подчёркивая свою независимость от женских чар. Однако чувство симпатии всегда брало верх, как только в их кругу появлялась не прощавшая обид девчонка.

   Всего нескольких лет не хватило Василию и Маришке, чтобы сосчитать все звёзды на небе... Разбросала их судьба, не дав испить до дна ковшик ни Большой, ни даже Малой Медведицы, на донышке которого мёд первой любви.
 
   Ни в чём они не признались друг другу. Обоим, наверно, казалось, что молодость продлится вечно — и они ещё долго будут смотреть в бездонное тёмное небо, которое никогда не тронет седина. Лишь дымная прядь Млечного пути оттенит красоту смуглого чела, а потом растает, растворится в наплыве иссиня-чёрных красок ночи  и вечнозелёных красок жизни...

   При виде мерцающих вдалеке звёзд Василия теперь всегда охватывала необъяснимая грусть. Он словно потерялся на этой неизвестной — бесконечно широкой и длинной — дороге, по которой так и не начал идти, на которую только ступил и остановился.

   Сейчас, подходя к дому, Василий испытывал похожее чувство с той лишь разницей, что тропинка, ведущая к лазу, была когда-то протоптана им самим, а потому не отпугивала неизвестностью.

   И всё же сердце билось волнительно и тревожно: как встретят его, что скажут ему знакомые глаза?!.. Впервые он пришёл к этому дому открыто, не прячась от строгих Маришкиных родителей. Но за кем и зачем пришёл? Впрочем, разве нельзя людям встретиться просто так, без цели и весомой причины?!..

   Нет-нет, старики в эти сказки не поверят: дочь в девках засиделась, а тут к ней для праздного разговора, «от нечего делать», кавалер заявился?!.. Такого не бывает, поэтому, «кот в сапогах», всю правду им вынь да положи!

   Просить руки красавицы Маришки Василий не собирался. Хотя и оценил он по достоинству её привлекательность, но планы имел другие.
 
   Жениться рассчитывал на городской. Невесту присматривал из состоятельной и влиятельной семьи. А пока не нашёл такой, решил тряхнуть стариной, былым душу потешить. Нет в этом большого греха. Посидят рядышком, за руки подержатся, повздыхают украдкой, может, с тоской в глаза друг другу глянут... и вся недолга!

   Пока Василий примерялся к словам, которые можно сказать при встрече, никого не вводя в заблуждение своим неожиданным приходом, — за спиной у него, словно тень, появилась Мариша. Вот поди ж ты! Рассчитывал лицом к лицу встретиться, а она откуда-то со стороны подкралась, как в прежние времена. Только улыбки на лице нет. И руки не подает... Может, не узнала?..
 
— Мариша, это я,— растерявшись от неожиданности, чуть слышно пробормотал Василий.
 
   Ему вдруг показалось, что девушка прочитала его мысли и теперь потеряла к нему всякое уважение. Но, как ни странно, она ответила хотя и сдержанно, но в меру приветливо:

— Я  в а с  узнала, Василий. Может, это я изменилась... а вы — так и нет совсем...

   Лишь теперь Кот заметил, что вид у Маришки был довольно странный. Она повязала (это в такую-то жару!) на голову тёмный платок, блузка и юбка были тоже с каким-то тяжёлым асфальтовым отливом, на худой, с выступающим кадыком шее висел дещевый пластмассовый крестик. Похудевшее и осунувшееся лицо стало более выразительным и серьёзным. Куда только подевались ямочки на щеках хохотушки? Потускнел, погас искромётный взгляд её раскосых глаз... Нет, совсем не такой думал увидеть её Василий.

— Как живешь, Мариша? — стараясь не выдать своего волнения, спросил юноша.
— Как живу? — грустно улыбнувшись, переспросила девушка.— «И в радости и в горе...»
— Что-нибудь случилось? — деликатно понизил голос Ва¬силий.
— Не то слово, — глухо ответила Мариша и опустила голову.
   Чувствовалось, что ей не хочется продолжать этот разговор. Однако растянувшееся на несколько минут молчание она прервала сама:
—    Понимаешь, Василёк, мужа я три дня назад схоронила... Месяц после свадьбы прошёл... медовый... Так, кажется, его называют?..
Эти слова могли смутить Василия, но он напрягся, сжался в комок, выдержав удар. Что говорят в таких случаях? Какими речами утешают? Насколько же глупыми оказались его опасения по части устройства личной жизни! События развивались совсем в ином направлении.
—     Прости, я ничего не знал,— начал тихо извиняться Василий.
—     За что прощать-то? Твоей вины здесь нет... Другие виноваты...

   Кот почти сразу догадался, о чём идёт речь.

   За завтраком, после завершившегося перемирием спора с отцом, мать рассказала о недавнем происшествии — гибели молодого милиционера, который был родом из соседней деревни и совсем недавно женился. Фамилии никакие не назывались, поскольку Василию не понравилась тема начатого разговора, и он постарался уйти от него, ощущая неприятный осадок от недавнего пикетирования с близким и дорогим ему человеком. В тот момент он постарался найти нейтральную и более спокойную тему — о начавшемся футбольном чемпионате, в котором ожидались некоторые перемены…

   Понимая, что вопросы о случившейся трагедии могут причинить боль девушке, Василий даже не попытался их задавать. Говорить же  о чём-то другом было просто кощунственно.

   Ситуация казалась безвыходной, беседа зашла в тупик и с обоюдного молчаливого согласия молодые люди поспешили проститься. Когда наступает тяжёлое и тоскливое настоящее, не  всякое воспоминание может согреть душу. А будущее — сплошной обман! В лучшем случае — наивные фантазии…

   Побывка в Кухнарях пролетела незаметно.

   Василий помогал родителям по хозяйству, и эти повседневные однообразные заботы вернули его мысли в спокойное русло.
 
   Только перед самым отъездом что-то снова защемило в груди, появилось беспокойство, растревожились чувства. Мелькнуло желание ещё раз повидать Маришу, сказать ей тёплые слова, поддержать её, но боязнь окунуться в чужое горе,  проявить излишнюю чувствительность не позволяли принять это решение.
Избегая встречи с подругой детства, Василий нашёл «компенсацию» своей трусости — поход на деревенское кладбище.

   Он и сам не понимал, что подтолкнуло его к такой мысли: то ли любопытство, то ли появившийся стыд за желание избежать нервной встряски, не взваливать на свои плечи тяжесть чужой беды.
По городским меркам, кладбище было небольшое: двадцать крестов вдоль, столько же — поперек. На некоторых могилах сохранились  только круглые искусственные («вечные»!) венки.
 
   Глядя на этот магический, притягивающий к себе неведомой силой квадрат, на это мёртвое «игровое» поле, где Кто-то незримый ставил «крестики-нолики» и всегда выигрывал ставку — человеческую жизнь, Василий невольно содрогнулся: вот она, последняя точка бытия, за которой следует многоточие метафизики!..

   Он без особого труда нашёл ещё не просевший холмик свежей земли и... мурашки пробежали у него по коже.

   На табличке, прикрепленной к простенькому (очевидно, временному) памятнику, было написано: «Коту Борису Николаевичу от любящих родителей и жены».

   Василию показалось, что он смотрит со стороны на самого себя, что душа его как будто отделилась от тела и встала тенью на краю могилы... Это фантастическое раздвоение плоти и духа ощущалось им вполне реально: тело стало невесомым, словно в нём наполовину уменьшилось жизни, энергии, силы... Он — живой и неживой... Его скрытая от глаз половина уже не принадлежит и не подчиняется ему: ею овладел кто-то другой!..

   Мотнув головой, как бы отбрасывая бредовые мысли, Кот снова взглянул на памятник и только теперь понял, что перед ним могила однофамильца, что это не игра воспалённого воображения и не жуткий розыгрыш, а случайное  совпадение.
 
  Он сразу вспомнил, что в их местности проживало довольно много сельчан, носивших фамилию Кот. Это были как близкие и далёкие родственники, так и не знакомые совсем люди. Вполне возможно, что молодой муж Мариши оказался из их числа и никогда не был известен Василию.

   «Впрочем, а кто вообще сказал, что это именно та могила? — окончательно успокоившись, стал рассуждать инструктор.— Может, милиционера похоронили совсем в другом месте. И даже не на этом кладбище».

   Какой бы призрачной не показалась эта зацепка, но молодого человека она устраивала. Уж больно страшным представлялось совпадение: от него веяло холодом недобрых предзнаменований, роковой неизбежности...

   Именно по этой причине Василий больше не стал наводить никаких справок ни у родителей, ни у знакомых, предпочитая пугающему знанию  «телячье» неведение...



Глава 10. «Колдун несёт богатыря»
               
   Работа у Кота после отпуска долго не спорилась. Причиной тому была не только инерция, которая сохраняется у каждого праздного безделья, но и ощущение неестественности всего происходящего.

   Вот почему встреча с Пряхиным-младшим и его приглашение навестить старых знакомых вселили Василию надежду на возвращение в привычное состояние. В таких случаях никогда не помешает развеяться, отвлечься от сложных умствований, которые выбивают реальную почву из-под ног, вселяют неуверенность и мерзкие страхи.
   
   «Только по части новых знакомых не переусердствуй,— предупредил инструктора Дима-Гог,— у нас на этот раз планируется «фифти-фифти», «каждой твари по паре».
 
   Именно такого расклада сил, кажется, и добивалась Бэт. Неужели её стенания оказались услышанными?!..

   Но судьбе было угодно выкинуть фортель.

   В тот день, когда планировалась новая вечеринка, Василий по просьбе Николая Еванова согласился проводить его в магазин «Сделай сам», где инвалид собирался найти необходимые ему радиодетали. Уже несколько месяцев он выходил с помощью коротковолнового передатчика в эфир и безмерно был этому счастлив.

   Планы Николая ширились, и Василию приходилось часто откладывать другие дела, чтобы «выбить» какие-нибудь дефицитные транзисторы или добиться разрешения на печатание в типографии специальных карточек с позывными радиолюбителя-спортсмена.

   Еванов испытывал при этом чувство неловкости, но поступить иначе не мог: его шефы оказались «маломощными», чтобы пробить брешь в крепостных стенах бюрократических ведомств, а родственникам было просто некогда — каждый из них занимался своими делами, оказывая беспомощному пареньку самый минимум необходимых бытовых услуг.
 
   Лишь Василий никогда не подавал вида, что просьбы инвалида хлопотны и обременительны и выполнить их не так-то просто.

   Подчиняясь внутреннему зову, инструктор всё больше привязывался к физически убогому, но несущему огромный зарядом нравственности молодому человеку.

   Кот ощущал, что в городе, который живёт по законам, не всегда близким его природе, надо иметь надёжного друга. И вовсе не обязательно, чтобы он крепко стоял на ногах в буквальном смысле слова. Достаточно, чтобы не колебалась, не раскачивалась  маятником его душа.

   Передвигаться Еванов мог только с помощью инвалидной коляски и ему требовался сопровождающий, который подстраховывал бы при преодолении невысоких препятствий: ступенек, бордюров и т. п.
Кот рассчитывал, что успеет привезти Николая на электричке из пригорода, сделает с ним покупки и вернётся.

   Всё шло по плану. Но, когда они снова приехали на вокзал, выяснилось, что в расписании произошли изменения: на одном из участков железнодорожного пути затеяли ремонт, и ближайший электропоезд мог прибыть только вечером.

   Молодым людям ничего не оставалось, как вернуться в город.
Понимая, что связывает своим присутствием Василия, Николай предложил ему заняться своими личными делами, а он до прибытия электрички может посидеть в коляске на аллее в ближайшем от обкома комсомола сквере.

   Однако Коту внезапно пришла в голову другая идея: почему бы Николаю не присоединиться к весёлой компании? Ведь Василия просили «в следующий раз» приводить друга. Кроме Еванова, у него сейчас нет никого, кто мог бы соответствовать этой роли, претендовать на близкие с ним товарищеские отношения.

   Конечно, легко себе представить реакцию «изысканного» общества на подобное предложение.

   Но чем больше Кот убеждался в рискованности, нелогичности и даже в моральной ущербности своей затеи, тем сильнее ему хотелось поступить именно так, а не иначе.

   В нём нарастала какая-то слепая ярость, неприязнь к сорняковой поросли «ондатрового переулка», пробивающейся в «высший свет» прозападного типа.

   Хотелось хоть чем-то насолить, напакостить зарвавшимся жуирам, которые вырвались на простор из-под родительского контроля, потеряли всякий стыд, уважение к себе и другим.
Интересно, какое впечатление произведёт на них встреча с обездоленным молодым человеком, который в силу многих причин лишён возможности проводить время так, как проводят они? Сумеют ли они прямо посмотреть ему в глаза? Почувствуют ли хотя бы лёгкое «пощипывание» совести?

   Кот видел теперь в Еванове свою живую защиту и... оружие для нападения. Подспудно ему претила предстоящая встреча с Бэт-Фэд-Кэт... А «запах» пресловутой «ромашки» вызывал тошноту.

   Василий втайне надеялся, что появление Николая расстроит планы весёлой компании, выбьет её из колеи. Отводить такую роль инвалиду, безусловно, не очень гуманно, но инструктор оправдывал себя тем, что Еванов не заподозрит, в какую переделку попал и  какая роль отведена именно ему.

   Инвалид долго пребывал в нерешительности, прежде чем согласился поехать в гости к незнакомым людям. Но Коту удалось убедить стеснительного юношу в абсолютной нормальности такого шага. Доводом послужило то, что вечеринка не приурочена к какой-то знаменательной дате, не спланирована заранее, и её хотят провести без особых приготовлений, что называется, «накоротке и в узком кругу».

   Дом, где готовились принимать гостей, находился неподалеку, так что добраться до него своим ходом не составляло большого труда. Установленный в подъезде грузовой лифт решал все другие проблемы, поэтому никаких опасений относительно передвижения в инвалидной коляске не возникало.

   И действительно, молодым людям удалось довольно легко и быстро прибыть к намеченной цели, не допустив и минуты опоздания.
Не без волнения Кот нажал кнопку звонка в квартире, где жила Бэт.

   Как и предполагалось, при виде прибывших друзей хозяйка растерялась, не зная, что предпринять.
 
   Наконец, придав лицу равнодушно-спокойное выражение, она развернулась  вполоборота по направлению к прихожей и крикнула противным язвительным дискантом:

—   Дымок!.. это к тебе...

   Через несколько секунд из дверного проёма, как из завязанного мешка, высунулась голова Пряхина-младшего.

   Он жадно хватанул ртом воздух, словно восстанавливая дыхание и речь, и выпученными глазами посмотрел на Кота и его спутника.
Оценив ситуацию, он, в отличие от тугодумки Бэт, сразу принял решение:

—   Ба!.. наконец-то... Мы вас заждались! Чего стоите?
Проходите.

   Ошеломлённая хозяйка квартиры отступила назад и посторонилась, пропуская Василия, толкавшего перед собой кресло на колёсах, в котором сидел молодой человек приятной наружности.
Оказавшись в прихожей, виновато и удручённо краснея, инвалид попросил Бэт принести смоченную водой тряпку, которой он собирался протереть грязные шины.
 
   Девушка неопределенно хмыкнула, недоуменно пожала плечами и пошла на кухню, откуда вынесла кусок бархата (вероятно, от старого порванного халата).

   В этот момент из зала вышел — и уж этого Кот никак не ожидал! — весело улыбающийся  Иван Гоголев. По всей видимости, именно его пригласил Пряхин-младший для «ровного счета», чтобы поиграть в «ромашку».

— Здорово, орлы!— развязно брякнул он сходу.
— Привет, соколик,— иронично отпарировал Василий и незаметно глянул на Николая.

   Еванов молча протирал колёса, словно всё происходившее его в никоей мере не касалось.

   Однако инструктор почувствовал, что инвалид напрягся,  словно собирался встать из опротивевшего ему драндулета.
 
   Как знать, может быть, впервые в своей жизни Николай оказался в кругу развлекающихся ровесников, и это заставило его собрать силы, изо дня в день покидавшие немощное тело. Он не хотел отличаться от других парней.

   Из числа тех, кто участвовал в предыдущей вечеринке, отсутствовали только сестрицы Муркины.

   Но вскоре появились и они. По-прежнему вычурно одетые, стремящиеся шокировать окружающих своим экстравагантным обликом, барышни с интересом присматривались к новичкам.

   Разговор поначалу не клеился, его никак не удавалось направить в нужное русло.
 
   Фэд, как всегда, задремал. Поль и Лор вяло перебрасывались ничего не значащими фразами. Энн и Кэт о чём-то тихо шушукались, изредка поглядывая по сторонам. Бэт сновала туда-сюда, словно иголка с гнилой ниткой, которой пытаются сшить ветхие ошмётки. Непробиваемая, как танк, Ляпкина начала красить кисточкой, укрепленной в пробке бутылочки с импортным лаком, свой особо длин¬ный, похожий на стамеску, «ритуальный ноготь». Пряхин-младший с Гоголевым вышли покурить на балкон.
 
   Только Василий и Николай сидели чопорно и чинно, напоминая небезызвестных архивных юношей, чьи интересы выше обыденности и суеты.

   Между тем Кот правильно понял этот своеобразный заговор, ставший протестом против появления «чужого» среди «своих». Он сознавал, что инициатива перешла в его руки и теперь надо что-то срочно предпринять, иначе затрещавшая по швам компания окончательно развалится, и вину за это, несомненно, спишут на него.

   Василий решил «взять быка за рога».

— Дамы и господа! — громко и выразительно провозгласил инструктор.— Пора начинать вечер интересных встреч. Знакомьтесь, это — Николай. Он  спортсмен-радиолюбитель и — что особенно важно! —имеет связь со всем миром. Это — кладезь самых последних новостей и, конечно, светских сплетен!

   Кот многозначительно посмотрел на Еванова, ободряя его своей улыбкой.

— Очень интересно! — оживилась Брр, отложив в сторону кисточку.
— Да-да, расскажите нам, Николай, что-нибудь... эдакое...— поддержала её одна из сестричек.

   Инвалид смутился ещё больше, однако нашёл в себе силы поддержать разговор.

— Ну, мои новости вас вряд ли удивят. С информационными агентствами тягаться трудно. Но радиолюбители иногда подбрасывают удивительные факты... порой совсем неожиданные... Это уж точно!.. Вчера, например, один канадец передал в эфир сообщение, что он учреждает фонд в защиту насекомых, против которых применяется «химическое оружие»...

— Хорошая шутка!— прыснула в кулачок Кэт.— У парня есть чувство юмора.
— В том-то и дело, что предложение вполне серьёзное. Я, между прочим, его поддерживаю,— твёрдо сказал  Еванов.
— Действительно,— вмешался Поль,— что вам не нравится?.. Вполне здравая и своевременная мысль. Создали же на Западе общества, которые выступают против выделки шкур убитых животных в угоду модницам...
— ... а у нас заботятся о росте поголовья «козлов отпущения»,— съязвила появившаяся в это время в комнате Бэт. — в  «Литературке» писали.
— Вот именно! — согласно закивала головой Лор.
— Если женщинам дать волю и подарить  сачок на 8-ое Марта,— очнулся от спячки меланхоличный Фэд,— так они всю саранчу переловят, чтобы из их крыльев купальники сшить... Бэт, я прав?
— Ну, как ты можешь быть не прав?! — подстраиваясь под тон юноши, с иронией резюмировала хозяйка.— Тебе Вергилий со всей нашей Академией наук в подмётки не годятся... Дерзай дальше!
— Итак, разрешение получено,— Фэд, выпятив грудь,  привстал из любимого кресла,— и я делаю первый взнос в новый фонд: сегодня же прекращаю травить тараканов! Пусть умирают в достатке и почёте естественной смертью!
— Кстати, знаете, какой самый дешёвый способ борьбы с домашними насекомыми? — решил показать своё остроумие Ван-Гог.— Нет? Так это же известный анекдот... Надо загнать всех вредителей под шкаф, а потом подпилить ему ножки!
— Этот шкаф ещё купить надо,— продолжила критическую линию Бэт.— Посмотрите, какие за мебелью очереди! Пока за несчастной табуреткой достоишься, сидеть на ней не захочется.
— И всё-таки затея с фондом мне нравится,— продолжил свой прерванный монолог Поль, который в душе сочувствовал Еванову и опасался, что несерьёзные реплики молодых людей, ударившихся в кураж, могут его обидеть. — Нашим бы согражданам побольше предприимчивости, мы бы не только северные реки и московский зоопарк на уши поставили! У нас бы в лунных кратерах бронтозавры яйца начали откладывать!
— Это — сексуальная гигантомания! — не удержалась от того, чтобы не скатиться на пошлость, Бэт.

   Увидев, как покраснел инвалид и дернулся Гоголев, она спохватилась, но «слово не воробей». Подспудно накапливавшиеся желания, неосуществлённые замыслы, да и уродливое воспитание, беспардонное отношение к окружающим проявлялись всё отчетливее и резче в каждом поступке и слове обитателей «ондатровой» норы.

    Их, кажется, понесло!

   Вне всякого сомнения, «новички» — Еванов и Гоголев — уже догадывались, среди кого они оказались.

   Внешняя пристойность вскоре сменилась разнузданным жаргоном, неприглядными, с точки зрения обычного человека, выходками.
 
   Когда начались танцы с дикими визгами и поцелуями «по-французски», Николай находился уже в прихожей: Кот решил не травмировать новыми неприличными сценами инвалида, и без того болезненно реагировавшего на «гостеприимство» оборотней.

   Покинув «по-английски» гопкомпанию, они сразу направились на вокзал, откуда на электричке выехали в пригород.

   Василий проводил Николая до самого дома. Он чувствовал вину и испытывал угрызения совести, потому что поступил жестоко по отношению к своему товарищу.

   Когда они прощались у калитки, Кот нашёл в себе силы объяснить произошедшее.

— Коля, ты меня прости... Не думал, что всё так получится. Вожжа им, что ли, под хвост попала?! Чушь всякую молотить начали.
— Да, бедовые ребята,— очень тихо согласился Еванов.— Без тормозов... Но мы-то в рамках держались!

   Немного помолчав, инвалид виновато добавил:

— Я, конечно, зря с тобой поехал... Кого такой «танцор» обрадует?! Только настроение всем испортил…

   Василий не мог признаться, что именно этого лично он и добивался, что Николай был только слепым орудием в его руках.
Сожаление о содеянном всегда плетётся на шаг сзади, уступая дорогу необдуманному или сознательно жестокому поступку. Оно — как таблетка валидола под язык души. У человека при себе всегда целая пачка таких пилюль: знает, что рано или поздно опять согрешить придётся, вот и придумал себе лекарство на все случаи жизни...

   На следующий день Пряхин-младший попросил Кота зайти к нему в кабинет. Догадаться, о чем пойдёт речь, было нетрудно.

—   Ты что — издевался вчера над нами? — глухо и с угрозой в голосе спросил  он, даже не предложив  инструктору сесть.

   Вопрос повис в воздухе, как острый топор, занесенный над головой для расправы.

   Кот, однако, не дрогнул и выдержал на себе испепеляющий взгляд заведующего.

   Затем демонстративно сел на стул, взял в руки старую газету, которая лежала на углу письменного стола, и стал ею обмахиваться, как веером.

   Он был совершенно спокоен, может быть, сознавая, что Дима-Гог у него «на крючке» и в любую минуту его можно вывести на чистую воду. За столь сомнительные развлечения комсомольского работника по головке не погладят!

   Кажется, и Пряхин-младший сообразил, что размахивать кулаками бессмысленно и надо поубавить пыл. Он выпустил из себя воздух, который набрал, чтобы взреветь с удвоенной силой, и уже миролюбиво, вкрадчиво, как в былые времена, «прошелестел»:

— Ты на меня во всём можешь положиться... но я того же и от тебя ожидал. Зачем нам лишние глаза и уши? Достаточно, что Ван-Гога притащили...
— Ну, предположим, с Иваном ты сам договаривался, — отбрил Кот. — Что же касается Николая, так Бэт меня просто умоляла кого-нибудь из «мальчиков» привести.
— Привести, но не привезти,— гнул свою линию Пряхин-младший.— И потом — со мной мог бы заранее посоветоваться... Язык отсох?
— Бывают чрезвычайные обстоятельства,— схитрил Василий, который не желал открывать карты и информировать заведующего о своём заранее спланированном замысле. — Не мог же я бросить беспомощного человека, которого сам вызвался сопровождать…  У него в городе нет ни одного знакомого, а сам он живёт в пригороде. Кстати, я тебе о нём как-то рассказывал.

   Дима-Гог не обратил внимания на последнюю фразу: похоже, его волновала другая проблема, а именно — дальнейшие действия взбалмошного инструктора.

   Случившееся во вчерашний вечер заставляло теперь держать ухо востро, не рисковать. Мало ли, что ещё взбредет в голову «взбрыкнувшему» коллеге!
 
   Но держать его на удалении — не значит обезопаситься. Того, что знает Кот, вполне достаточно, чтобы при случае свернуть шею любому Голиафу номенклатурного пошиба. И... прощай карьера!

—   Ладно,— покорившись ситуации, выдавил из себя Пряхин-младший,— что было, то прошло. Но давай на будущее договоримся без фокусов... Не лежит к чему-то душа — так и скажи. Зачем из себя и из других жилы тянуть?.. Идёт?

   Кот, лукаво улыбнувшись, хмыкнул и почесал затылок.

— Не понимаю, из-за чего сыр-бор? Кажется, вели мы себя пристойно, на «хвосте» у нас никто не сидел... Ну, не вписался парень в компанию... Признаю свою ошибку! В следующий раз найду какого-нибудь кентавра, чтобы Бэт была довольна... Лады?
— Давай, Василёк, давай,— голос Пряхина-младшего уже совсем потеплел и приобрёл знакомый вкрадчивый оттенок,— нам с тобой ещё большие дела предстоят. Не будем ссориться!
— Конечно, не будем,— спокойно и рассудительно ответил инструктор и, взглянув на часы, протянул заведующему руку.— Мне пора ползти.

    Начальник пожал протянутую конечность энергично и крепко, как после удачно завершившейся сделки...

   «В доме Облонских» всё вернулось на привычные места!

   Когда Кот зашёл в свой кабинет, он сразу обратил внимание на виноватую и заискивающую улыбку, которой встретил его обычно самоуверенный и скептичный Гоголев.

   «Поди, нашкодил вчера,— подумал Василий,— теперь коленки зашкаливают!»

   Ван-Гог выдержал паузу, стараясь не показывать своей особой озабоченности событиями минувшего вечера.

   Но актер он был аховый — не той школы, которую прошёл истинный лицедей Пряхин-младший.

   «Как же каждый комсомольский шустрик за своё кресло трясётся,— не без самокритичности отметил Василий.— Мёдом оно, что ли, намазано? Иван-то разве что рожна горячего не испробовал, в каких только переделках не побывал, а кровь себе портит по каждому пустяку. Не надоело ли?!»

   С деланным равнодушием и олимпийским спокойствием Кот перелистывал бумаги, не обращая внимания на ёрзавшего, словно «с тыла» нашпигованного канцелярскими кнопками, Ван-Гога.
 
   Наконец, инструктор со стажем не выдержал и, превозмогая собственную трусость, обратился с вопросом к опасному свидетелю:

    —Вася, как тебе вчерашний вечерок-ветерок?.. Нигде не «надуло»?
— Надуло, надуло, — оторвался от своего занятия Кот.— И, думаю, не только мне одному. Боюсь, как бы не пришлось скоро детей крестить… с участием  всего нашего спаянного и дружного коллектива!

   Василий многозначительно посмотрел на товарища.

   Лицо Гоголева свела мелкая судорога. Губы его посинели и обвисли перезревшими сливами.

   «Конечно, Коту всё известно! — мелькнула у него безрадостная горькая мысль.— Этот всегда держит ушки на макушке! Но после драки кулаками не машут... Коль уж так случилось, терпи и надейся, что корабль твой не пустят ко дну. А впредь... надо думать и не забывать оглядываться по сторонам — на необитаемых островах нынче и ссыльным императорам не расквартироваться: толчея, гам и полигамия кругом! Содом и Гоморра!..»

   «Ага! — в свою очередь сделал вывод Василий.— Выходит, фирма «Брр и К°» не обанкротилась и вырастила-таки свою «ромашку». Ван-Гог пособил. Наверно, за двоих старался... Грязнуля он всё же... Только Пряхин-младший этого всё равно не оценит: он альфонсов с форсом не переносит — сам такой».

— Ты знаешь,— попытался схитрить и снять с себя подозрения Гоголев,— я там тоже недолго задержался. Девицы — пустышки, пацаны — дешёвка… Фарцовщики на распутье. С ними и залететь недолго. И чего наш Пряхин себе думает?

   Однако, по прыгающим глазкам коллеги можно было догадаться, что он себе на уме.
— Это же его школьные дружки. Ты разве не понял? — удивился Кот.
— А у них на лбу написано, что ли?
— На лбу, не на лбу... Пословицу помнишь —  «старый друг лучше новых двух»? Пряхин-душка лишь бы кого не приголубит.
— Значит, мы в числе счастливчиков? — оживился Иван, ра¬дуясь возможности перейти в этой скользкой истории от «я» к «мы» и поставить Кота на одну доску с собой.

   Но Василий прочувствовал ситуацию и сумел вывернуться:
— Ну, меня-то Пряхин очень жалует... Только что выговаривал — за прошлый случай.
— С инвалидом ты, конечно, сглупил,— решил насесть с дру¬гой стороны Ван-Гог.— Не очень красиво получилось. Парень был сам не свой... Его хотя бы пожалел. С этими-то, толстокожими, ничего не случится.
— Да, глупость сморозил — это точно,— смутился Василий, поразившись догадливости стреляного инструктора, который в своих предположениях, кажется, ближе всех приблизился к истине.

   Теперь оба собеседника морально оказались квиты. Василий неожиданно растерял преимущество и одним ударом был выбит из седла. Гоголев знал, как поддеть за живое. Ушлый паренёк. И  так просто себя в обиду не даст!.. Начнёт в пропасть падать — всех за собой потянет. И чёрта прихватит, и праведника не забудет!

    После меткой реплики Ван-Гога Василий не нашёл ничего лучшего, как снова уткнуться в бумаги.

    Разговор на этом прекратился, но Василий продолжал сосредоточенно обдумывать всё случившееся в надежде расставить все точки над «i».

   «При ближайшем рассмотрении я тоже отнюдь не ангел. И моё рыльце в пушку — никуда от этого не денешься. Хотя и признавался себе в этом, но с робостью.  А со стороны — оно заметнее. К чему оправдываться? Перед самим собой нечего потёмкинские деревни городить! Ведь ещё до появления Еванова на квартире у Бэт понятно было, что  решение принято, мягко говоря, не самое мудрое. А если быть честным до конца, то и вовсе бесчеловечное...

   Конечно, оправдания всегда найдутся. Скажем, с каких это пор обыкновенный визит в гости стал аморальным? Что в этом дурного? Любой ответит, что,  в общем-то, ничего (если идешь к порядочным и воспитанным людям). Но ты ведь знал, в какую клоаку предстояло окунуться, и мог остановиться!

   Ты, конечно, можешь оправдывать себя, утверждая, что таким образом боролся со злом. Но разве можно звать в бой других, не сказав, за что предстоит воевать и какой ценой должна достаться победа?! Кто дал тебе право распоряжаться остатками физических и духовных сил другого, более слабого и менее защищённого, человека? Тебе поверил инвалид. Он шёл за тобой без оглядки, надеясь на твою порядочность, но попался на удочку, обманувшись видимостью твоей подвижнической деятельности. Зачем ты всё это время помогал Еванову? Для чего располагал к себе? Во имя справедливости или ради собственных корыстных интересов?.. Был ли ты искренен или имитировал жизнь, болтаясь на крючке выгоды, мелкого тщеславия, столь необходимого тебе «душевного равновесия»?

   Не полумертвый ли ты ж и в е ц, который, издыхая, призывно крутит, шевелит хвостом, создавая видимость борьбы и грядущего благоденствия?!

   Одного ты поманил за собой и... обманул. Сколькие поверят ещё этому «шевелению»?.. Ответь себе прямо: в силах ли ты сегодня, не откладывая на потом, расстаться с мечтой о собственном благополучии, жить во имя идеи, первым преодолевая  стоящие на пути преграды? Что владеет тобой, что правит обществом, коллективом, «вместившим» тебя: власть Силы или власть Духа?.. сила Власти или сила Духа?..

   Ты только вступаешь в жизнь, примеряешь её к себе. По Сеньке ли шапка? Твои сомнения, постоянная неудовлетворенность — не признак ли раздвоённости, которую ты презираешь в других и не хотел бы видеть в себе?

   Откуда пришло твоё понимание счастливой жизни? Сколько мудрых книг лежало перед тобой — и каждая учила тебя совершенно другому! Но ты, повинуясь слепым вожделениям, кинулся на приманку, и сам став жертвой (живцом!), увлекаешь за собой других...

   Остановись! Прерви этот порочный круг, который не может быть символом совершенства и гармонии... Это — контуры мишени, сливающиеся с силуэтом смерти... Но ведь ты пока ещё жив, и власть Силы, хитроумно и дальновидно сменяющая силу Власти, свою близняшку и партнёршу, не сумела подавить духовные начала жизни, неизменные во все времена и эпохи... Ты ещё жив!..»

   ...Как трудно человеку преодолеть «земное притяжение»! Природа наградила его любознательностью, которая незаметно превратилась в неутолимую... жадность.

   Проникая в тайны мира, преобразуя и покоряя его, «гомо сапиенс» потерял всякое чувство меры и, помогая себе, стал себя убивать! Малая толика власти, которая необходима ему для утверждения сообразности и порядка, превратилась в опасную забаву, а потом — и в чудовищного монстра, поселившегося в сознании людей...

   Потребность быть сытым и обогретым переросла в неуправляемое накопительство, которое повлекло за собой безрассудное истребление всего реально осязаемого, того, что можно (и даже нельзя!) «пощупать»...

   Только заложенные изначально в человеке ценности — Совесть и Добро — он не смог увеличить ни на йоту, нередко теряя то, чем гордились его предшественники. Именно эти ценности сохранили человечество в его колыбели, не дали ей сгореть и навеки затеряться окатышем ядерной или иной катастрофы в необозримых просторах вселенной.

   Как ни удивительно, но гибель цивилизации на всём протяжении её истории могла быть вызвана совсем не посторонними, а внутренними силами — то есть самими людьми. Точнее — непомерным честолюбием и жаждой власти одного человека...

   Безобидные, казалось бы, страстишки и пороки нередко подводили к краю пропасти многие страны и народы, поддавшиеся соблазну бездумно и слепо следовать за власть предержащими. Вот почему столь опасна попытка оправдать человеческие «слабости»: за ними — растущая всеразрушающая сила, имеющая способность одурманивать и шельмовать, сбивать с пути истинного и праведного не одного, не двух...— целые толпы!

   Сколькими мелкими пороками обладал начинающий жизнь, молодой ещё общественный деятель? Наверное, недостатков у него  было не больше, чем у каждого из нас. И не окажись он в особой среде (как принято говорить, «на особом положении»), никто бы не заметил его порочности. В первую очередь — он сам.
 
   Когда человек живёт в глухом лесу или в безлюдной пустоши, ему не приходится испытывать себя «на прочность» во взаимоотношениях с другими людьми. Отшельник не знает греха! Но чем насыщеннее и бурливее жизнь, чем больше её проявлений, тем чётче человеческий облик, доступнее для самооценки внутренний мир.

   Захочешь познать себя — взойди на трон!..



Глава 11. «Чредой из вод выходят ясных»               

   События ближайших дней разворачивались таким образом, что Василию не пришлось отвечать и на половину волновавших его вопросов.
   
   Линия его жизни теснее и теснее переплеталась с «красными нитями» постановлений, инструкций, других руководящих бумаг. Одно из подобных решений подняло инструктора по служебной лестнице и сохранило на неизменной высоте нравственные ориентиры.

   Не раз Кот ловил себя на мысли, что изменить свою жизнь он способен лишь под влиянием чрезвычайных обстоятельств, особого случая. Если бы судьба повернулась к нему сейчас спиной, он, быть может, и не огорчился бы.
 
   Василий надеялся на душевное спокойствие, которое, несомненно, наступило бы, остановись колесо его фортуны. Он ожидал, как язычник, грома небесного, который опрокинет колесницу его карьеры, вернёт его к исходной точке. Перебороть же самого себя, принять самостоятельное решение, которое обратило бы реку его жизни вспять, сил просто не было.

   Но и окружавшие Кота люди не думали помогать ему в этом: он стал необходимым винтиком в механизме поддержки власти, организатором и свидетелем её разноликих проявлений.

   Пряхин-младший, который был напуган «вольностями» Василия, решил испробовать избитый, известный ещё во времена царя Гороха приём. Недаром он бахвалился своим умением «завязывать знакомства морским узлом»!
 
   В обкоме комсомола освобождалась должность заведующего отделом студенческой молодежи, и Дима-Гог, находясь в приятельских отношениях с «первым»,  имея на него определенное влияние, не преминул этим воспользоваться и порекомендовал утвердить на этот пост хорошо проявившего себя Кота.
 
   Если не считать сопротивления Никифорова, который и в этом случае попытался подставить Василию ножку, среди членов секретариата разногласий не возникло: инструктор орготдела оказался человеком «приятным во всех отношениях».
   
   В обкоме партии кандидатуру тоже одобрили и назначили время собеседования.

   Для Кота эта новость была полной неожиданностью: он связывал свою дальнейшую карьеру с повышением в должности в родном орготделе. Вопросы воспитания студенческой молодежи Кот знал весьма слабо: за годы  учёбы в вузе он, как и абсолютное большинство его сотоварищей,  имел возможность близко познакомиться с формами работы комитета комсомола института, которые не отличались большим разнообразием и не вызывали желаемого  воодушевления, а главное — должного эффекта.
Но Василию, нашедшему «выход» на вышестоящий комсомольский орган, уже в те годы грезилось руководящее кресло, и он предпринял шаг, о котором вспоминать теперь было неловко и стыдно.

   В характеристике и автобиографии, которые будущий ответственный работник представил при приёме на работу, указывалось, что Кот избирался в течение нескольких лет подряд секретарём комсомольской организации курса. Эта запись стоила всего остального — хорошего и доброго, что говорилось о Василии, писалось о нём в официальных документах.
 
   Конечно, нельзя сбрасывать со счетов то положительное мнение, которое сложилось о вчерашнем студенте у некоторых работников обкома. Они видели и усердие, и покладистый, уравновешенный характер, и гибкий ум молодого человека, который явно стремился понравиться, зарекомендовать себя с хорошей стороны.

   Руководству пришлась по нраву исполнительность Кота, а инструкторы, чьё мнение тоже принималось в расчет на этапе первого, беглого, знакомства, оценили его непритязательность, умение подстроиться, подладиться под любого человека. Казалось, Василий  не способен ни открыто угодничать, ни егозить, ни лебезить, теряя чувство собственного достоинства.

   Вместе с тем, даже полного набора этих замечательных качеств недоставало, чтобы одним махом пересесть со студенческой скамьи в кресло комсомольского функционера областного ранга. Нужна была школа комсомольской работы, и Василий, не в пример своим неискушенным «лопоухим» однокурсникам, хорошо это знал.
 
   Однако общественное мнение неизменно выводило на передние позиции комсомольской иерархии его товарища Володьку Сибирского, который бессменно стоял у штурвала комсомольского бюро курса.
 
   Кот вынужден был довольствоваться признанием деканата, который выделил его из числа многих и помог занять другое почетное место — место старосты курса.

   Но эта административная должность не могла удовлетворить притязаний дальновидного студента, хотя и позволила решить другой, не менее важный, вопрос — вступить кандидатом в члены КПСС.
   
    На студенческой скамье это удавалось вообще единицам, так что Василий, несомненно, добился значительного успеха, которому втайне завидовали многие. Годом раньше соответствующая запись в графе «партийность» появилась у Владимира, но его решение казалось естественным и ни у кого, что называется, не вызвало изжоги.

   Когда наступило время выпускных экзаменов, на курсе произошёл случай, который разделил некогда дружный и сплоченный коллектив на два враждующих лагеря.
 
   Декан факультета, принимавший дифференцированный зачет у студентов последнего года обучения, решил показать характеры и «завалил» более половины всех экзаменовавшихся.
 
   Это была своего рода месть за строптивость, которой отличались демократично мыслящие, не поддающиеся на хитроумные заигрывания, не верящие показушному равноправию молодые люди, чье мнение однажды оказалось решающим при определении судьбы их товарища, вступившего в неравное противоборство с деканатом.

   «Непослушного» студента, который отстаивал честь и достоинство любимой девушки, «уличённой» во время рейда по общежитию в «аморальном поведении» (она имела неосторожность оставить у себя в комнате сверх означенного времени своего обожателя), пытались привлечь к ответственности по комсомольской линии.

   Но однокурсники не поддержали спущенное «сверху» предложение и тем самым вызвали раздражение у декана, который не допускал и мысли, что его указания могут быть хоть кем-то оспорены.
Своё возмездие он приурочил к экзаменационной сессии — «лапти сплёл, да и концы схоронил».
 
   Удар был рассчитан верно.

   Спецкурс, который читал декан, оказался сложным, потому что литературы по нему в библиотеках почти не имелось, а конспект вели далеко не все. «Засыпать» любого — даже отличника! — в подобной ситуации не составляло большого труда, что и случилось на деле.

   Самые горячие головы решили не сдаваться и собрали комсомольское собрание, чтобы разобраться в случившемся.
Сибирский хотя и не попал в число «наказанных», но считал возмущение товарищей справедливым.

   Кот тоже в душе сочувствовал провалившимся на зачёте, однако, как староста курса, старался придерживаться точки зрения администрации, которая ни при каких обстоятельствах не признала бы за собой вину.

   Собрание проходило бурно и закончилось тем, что незначительным большинством голосов было принято решение обратиться с письмом к ректору, в котором высказывалась просьба назначить переэкзаменовку и вообще разобраться в целесообразности введенного спецкурса.

   Ректор не рискнул разжигать конфликт — и пожелание выпускников учли.

   В этой ситуации Кот оказался совсем не на высоте.

   За глаза о нём стали говорить на курсе: «Эта епанча на оба плеча!» — подчёркивая этой старой пословицей двуличность и хитрость старосты.

   Никто из однокурсников тогда и не догадывался о далеко идущих планах Кота, который делал всё для того, чтобы его честолюбивые мечтания не пропали втуне.

   На распределении декан всё же сумел отыграться на самых непокорных.
 
   Сибирского, например, хотя и прочили в аспирантуру, определили в армию. Это, впрочем, его нисколько не огорчило — Володя оказался человеком хорошей закалки, не слюнтяем, не нытиком, который ищет, где послаще да потеплее.
 
   Зато Кот достался «счастливый билет»: его вначале распределили для работы в одной из сельских школ (тем самым он автоматически получил отсрочку от службы в армии), а поступивший вскоре запрос из обкома комсомола окончательно решил его судьбу.

   Оставалось получить характеристику с «нужной» записью. И она появилась — как благодарность за проявленную  стойкость и непоколебимость в отстаивании позиций...  деканата.

   Никто из студентов не знал о подлоге, ведь в противном случае грозил разразиться ещё больший скандал.

   Отношения между бывшими  друзьями стали натянутыми и холодными. Принципиальность Сибирского была хорошо известна, а Кот решил повременить и не спешил наводить новые мосты на месте сгоревших.
 
   Чувство вины перед однокурсниками (а особенно — перед Владимиром) одно время не давало Василию покоя.

  Постепенно муки совести потеснились, уступив место холодной рассудочности.

   «В конце концов,— успокаивал себя Василий,— каждый куёт своё счастье, как умеет. Что-то не больно думали о честности те, кто ходил на экзамены со шпаргалкой. Зато сейчас все в тогу праведников обрядились...»

  С этой мыслью он и ступил на порог солидного «номенклатурного» учреждения.

   О том, что  характеристика новобранца — «липа», никто из кадровиков и руководства не догадывался: за Котом прочно закрепилась репутация обстрелянного комсомольского лидера, прошедшего школу «первички». Поэтому ни у кого не возникло сомнений, что решение о выдвижении инструктора орготдела на должность заведующего студенческим  отделом  вполне оправдано.

   Новое назначение приостановило поиск ответов на нелёгкие вопросы, начавшие было одолевать вчерашнего инструктора. Жизнь подбрасывала иную приманку, от которой смешно и глупо отказываться...

...Вот и наступило время покоса.

   Сибирский полной грудью вдохнул необычный, манящий и острый, запах разросшейся полыни — и загрустил. За всё время службы в армии он ни разу не задумался, как проведёт свой последний день перед долгожданным «дембелем».

  С того момента, как ему выдали сапоги и гимнастёрку, жизнь потекла в ином измерении. Определённый законом срок — кому-то больше, кому-то меньше — представлялся солдату многоточием, означающим паузу, ожидание.

   Владимир отчётливо сознавал, что воинская служба необходима, обязательна в судьбе каждого настоящего мужчины, но, как и любой знак препинания, это «многоточие» некоторые не спешили поставить, умышленно совершая «синтаксическую» ошибку, выигрывая время.

   Нельзя сказать, что Сибирский полюбил армейскую службу.
Нет, он не всё принимал и не со всем в ней соглашался. Но уважать нелёгкий воинский труд, безусловно, научился. Армия не может духовно покалечить человека, как считают некоторые. Как и любое серьёзное дело,  она требует каждодневного проявления духовности, самоотдачи и жертвенности.

   Что может быть благороднее и чище, чем забота о сохранении человеческих жизней ценой своей собственной?! Если в армии и существует командирский приказ, то только для тех, кто не научился следовать голосу собственной совести.
 
   Войска, как и монастыри, живут по своим строгим уставам, обнажающим самую суть явлений, упрощающим отношения между людьми. Это — вынужденная мера, без которой не достигнешь поставленной цели, не сумеешь преодолеть себя, если не закалил в себе силу духа.

   Володе служилось легко. Но не потому, что командиры питали к нему особую любовь или жалость. Внутренняя сила (иначе она именуется характером) не давала ему раскисать в самые трудные минуты, позволяла превратить тяжёлые обязанности в осознанную необходимость...

   Кто из солдат не дорожит минутами отдыха?!  Увеличить такое быстротечное личное время — уже искусство.  Сибирский его постиг.

   Он отдыхал, когда... работал, занимался каким-то привычным делом. Вот почему с лёгким сердцем Володя откликался на предложения потрудиться, например, на расчистке территории воинской части от вездесущих, не знающих запретных зон сорных трав.

   Около военных складов необозримой ратью всю весну, лето и осень стояла статная, высокая полынь — стойкий многолетник с ветвистым корневищем, сильно рассеченными, обильно опушенными серебристыми листьями и жёлтыми цветками. Заступая в караул, Владимир старался попасть на пост, который находился рядом с этим диким оазисом.

   Погружённый в томительную тишину напряжённой и ответственной службы, Сибирский воспринимал всю красоту окружающего мира через особые запахи, хорошо знакомые ему с детства, когда вместе с воспитателями детского дома они плутали по заросшему, словно джунгли, оврагу, где настаивался напоённый ароматом трав тягучий, заполняющий каждую клеточку тела воздух.
 
   Воспоминания накатывались, будоража воображение, обостряя чувства, приближая отдалившуюся, оставшуюся за белым бетонным забором привычную и знакомую жизнь. Она становилась близкой, реальной — именно той, которую он знал, как защищать, за которую боролся уже не раз.

   Возможно, и сказочному оловянному солдатику даже травинка кажется огромным деревом, а полянка — целой страной, которую он — защитник — поставлен охранять. Чувство Родины не зависит от протяжённости границ: меленький, едва заметный ручеек, крошечное ласточкино гнездо, резной наличник или крик петуха — эти оставшиеся в памяти занозки вдруг оживают, прорастают мощными корневищами в душу, дают ростки и побеги, которые затем образуют лес, море, реки, деревни и города...
 
   Иногда душа вмещает лишь один маленький дом или дворик, какой-нибудь забытый овраг — и это уже целый мир красок, запахов, звуков... И если жизнь ребёнка не изобиловала романтикой путешествий, других дорогих забав, то можно понять, какое значение для него обретает каждая малозначимая, на первый взгляд, мелочь, вынесенная из серого, грустного детства...
Сколько раз проходился гребнем косы по этим беспорядоч¬ным, запутанным зарослям солдат-романтик! А они появлялись вновь и вновь, словно окропленные живой водой после кровопролитной битвы.

   Наступит момент, когда после утомительного покоса Владимир уже не сможет наблюдать за этим неутомимым возрождением и обновлением жизни, вдохнёт в последний раз превратившийся в горькую испарину нектар, разотрёт в шершавых, как жернова, ладонях пахучие мелкие цветки... А вернувшись в родные места, к порогу детского дома, глядя на такие же кустики полыни, будет вспоминать ратную службу...

   Наши воспоминания — песочные часы, которые экономно уплотняют время, лишь переворачиваясь с боку на бок (туда-сюда, туда-сюда!), не изменяя своего содержания и самого принципа действия: песок старых мыслей и образов сыплется вниз, перемешиваясь с новыми. И кажется, что когда-то ты уже слышал всё это и видел…
 
   Из прежней жизни были ещё письма.

   Их Владимир перечитывал по многу раз и знал почти наизусть.
Самым неожиданным оказалось последнее письмо, написанное бывшим однокурсником и другом Василием Котом. Уж от него-то такой «милости» ждать совсем не приходилось! И вот — поди  ты — рассупонился! Впрочем, с него не убудет: «говорит — не еду, а спешит к обеду».

   При всем неприятии двуличности Василия, Сибирский, как добрый и незлопамятный малый, умел прощать чужие огрехи, верил в людей и их положительные начала.

   Вот и на этот раз на сердце у него стало легче от сознания того, что Кот, быть может, понял свою ошибку, глубоко раскаялся и ищет возможности сохранить прежние товарищеские отношения. И хотя интуиция подсказывала, что делается все это неспроста, а, несомненно, с какой-то личной выгодой, хотелось верить в поря-дочность старого знакомого. Очень хотелось!..

   Сказать, что Владимир робел перед неизвестностью, неопределенностью своей будущей судьбы, было бы преувеличением. Учителей везде не хватает: и в деревне, и в городе. Без куска хлеба не останешься.
 
   И всё же предложение Василия «оказать содействие» в трудоустройстве интриговало, притягивало: интересно, какими мерками и понятиями руководствуется представитель авторитетного комсомольского органа, когда набирает «свою команду»?

   В студенческие годы Сибирский нещадно критиковал заевшихся, забуревших освобождённых комсомольских работников вуза, которые больше думали о своей научной карьере, чем об общественной работе (за что они, кстати, получали приличные оклады).

   «Одной рукой узла не завяжешь,— думал Владимир.— Может, Василий реально в моей помощи нуждается? Может, затосковал, места себе ненаходит... Нет-нет, обязательно надо повидаться!»

   Так и состоялась их встреча.

   Кот был несказанно обрадован незлобивости Владимира, который в очередной раз показал и широту своей души, и тонкое чутье.

   Нельзя было не понять, что Сибирский, что называется, закрыл глаза на очевидные факты и, «аки агнец», беззащитный и глупый, присягнул на верность «серому волку». Природная сметливость светилась в глазах этого юноши, который мог о многом догадываться, но молчать до поры до времени, давая возможность проявиться лучшему, что есть в человеческом существе.

   Они сидели в кабинете у Василия и вели вполне доверительный, открытый разговор.

— Куда теперь дальше? — с неподдельным, искренним инте¬ресом допытывался Кот.— Учительствовать думаешь или к чему-нибудь другому потянуло?
— Например?..— вопросительно   вскинул   брови Владимир.
— Ну, например, я бы мог предложить тебе заняться чем-то более существенным, перспективным... Иди к нам в обком... на моё место. Я порекомендую — думаю, поддержат.

   Сибирский с тенью недоверия и некоторой иронией посмотрел на товарища.
 
   Кот выдержал этот пристальный, довольно неприятный взгляд, как бы подтверждая свои возможности и решимость на деле доказать весомость завоеванного у руководства авторитета, твёрдое желание достигнуть заявленой цели.

— Ты, конечно, можешь не поверить,— продолжил он, тщательно взвешивая каждую фразу,— но с первым секретарём об¬кома у меня полное взаимодоверие. Ему нужен такой человек, как я... Это ведь ты, кажется, любил повторять на комсомольских собраниях, что «две головни и в поле дымятся, а одна и в печи гаснет»? Я запомнил... Но, оказывается, и другие, а не только мы, так думают.
— Хорошо, если эти головы-«головешки» не пожар затеяли...
— Обижаешь!— перебив Сибирского, с неуловимой улыбкой взглянул на него новоиспеченный заведующий студенческим отделом.— У нас прямо противоположная задача: мы только и делаем, что «пожары тушим». На  чём и «сгораем» порой!
— Ну, из меня «пожарник» плохой — ты же знаешь,— неуверенно обронил Владимир.

   Кот уловил колебания друга и усилил нажим.

—     Сейчас любое «тёплое» место ищи у «пожарища»... прошлого, будущего   или настоящего,— он перешёл на философский и образный строй мышления, показывая Владимиру, что давно и основательно обдумывал этот вопрос.— Благодаря нашим начальствующим согражданам что-то уже сгорело, что-то догорает, а что-то пока только начинает дымиться... И не скажешь, чтобы этот «дым отечества» был «сладок и приятен»! Разве не так?! Нашей стране-матушке светлых сыновьих голов не хватает. Неужели не видишь?! Вот и приходится делать выбор: либо дураков и лоботрясов к руководству допустить, либо, отбросив ложную скромность, самому на трон забраться... с когортой таких же Базилевсов... Поверь: я далек от бахвальства, но и прибедняться не собираюсь!

—   Ты только не обижайся, Вася, но не получится ли так,
что «и шила и мыла, гладила и катала, пряла и лощила, а всё языком»! Ну, что комсомол может? Болтать научились — хорошо это помню! — на всех этажах. А как до дела доходит — никого не сыщешь… Хотя бы  наш курс вспомни, историю с деканом... ты в ней, кстати, себя тоже не с лучшей стороны показал... Ведь все знали, что с нами задумали счёты свести, а на комсомольском собрании правду сказать труханули. Слава богу, что не все!

   Кот виновато опустил глаза, не рискуя встретиться взглядом с Владимиром: выходит, он всё правильно тогда понял и ничего не забыл.

   Как теперь он относится к Василию? От этого в определённой степени будет зависеть его решение — идти или нет на работу в аппарат.

   Почувствовав, что последней репликой задел товарища за живое, Сибирский сбавил обороты и, словно оправдываясь, заключил:
— Понимаешь, очень не хочется жизнь на праздные разговоры разменивать. И без того она короткая. Дело надо делать: детей учить, хлеб растить, Родину защищать... А в комсомоле часто так бывает —  «Иван в орде был, а Марья вести сказывает». От суесловия мутить начинает!

— Так кто тебе делом мешает заниматься? — поняв, что «ледок подтаял», скороговоркой затараторил Кот, стремившийся закрепить успех и окончательно убедить Владимира в целесообразности сделанного предложения.— Ведь вся беда в том, что в руководящие органы немало трутней пролезло. Они-то и стараются сделать погоду! А если стоящие мужики к власти придут, всё иначе обернется  — и для дела и для них самих. Почему дармоед может всеми благами пользоваться, а человек достойный  только слюнки пускает? Пойми, дурья твоя голова, самый короткий путь «наверх» — через комсомол. В конце концов, если не мы, то кто же?! Без руля и без ветрил держава не останется... Кумекаешь?..

   После эмоциональной тирады Василия Сибирский серьёзно задумался.

   В предложении Кота было что-то противоестественное, хотя в логике ему не откажешь.

   Действительно, время требует энергичных, думающих людей. И, если ты патриот, то не должен артачиться, когда речь заходит о судьбоносных решениях, пусть даже в чём-то противоречащих твоим представлениям, устоявшимся взглядам. Взять инициативу на себя — для этого тоже нужна и смелость, и решительность, и высокая ответственность. Так почему же, ничтоже сумняшеся, лезут в начальники бездари всех мастей, люди, которые далеки от стоящих перед обществом проблем, забот и тревог, которые не за идею, а за своё  место под солнцем перегрызут другому глотку?! «Не всякий в старцы стрижется ради Иисуса, иной и для хлеба куса»...

—      Хорошо, Василий,— решительно кивнул головой Сибирский,— я подумаю…

   Повышение   в   должности   всегда   полагалось   «обмывать». Изменить этому правилу означало бы выказать неуважение к коллегам, которые к тому же могли бы расценить подобное поведение как сквалыжничество самой высокой пробы. И хотя в последние годы требовательность к работникам комсомольского аппарата по части приверженности к разного рода застольям повысилась, они всё же ухитрялись обойти «сухой закон» стороной, собираясь в очень узком кругу проверенных и надежных друзей.

   Если раньше не считалось предосудительным отметить подобное торжество где-нибудь в банкетном зале, то теперь столы накрывались поближе к домашнему очагу, где вероятность «провала» была ничтожно мала и не грозила серьёзными неприятностями.
 
   Более строго стали подходить и к комплектованию участников предстоящего пиршества: их социальное положение стало играть особую роль, и инструктор теперь редко оказывался в соседстве с секретарём или заведующим отделом. У начальников образовался свой круг общения,  куда нижестоящие допуска не имели. Как говорится, «каждый сверчок должен знать свой шесток».

   Не надо забывать, что номенклатурные работники — живые люди. Они тоже не прочь «тряхнуть стариной» — той самой, которая унесла много здоровья и денежных сбережений предыдущих поколений, но оставила ощущение раскованности и свободы, недостаток которой ощущался даже на этажах власти.
 
   Под хмельком развязывались языки, начинались дебаты, которые согревали душу, успокаивали совесть, снимали раздражение, годами копившееся в стенах не только заводских цехов, но и официальных учреждений.

   Василий закатил банкет в общежитии.

   Вначале он пригласил заведующих отделами, оплатив «вступительный взнос в касту избранных».

   Потом, на остатки с «барского стола», позвал инструкторов орготдела, которые также потребовали «отступного».
 
   И начальники и подчинённые остались довольны. Вечеринки удались на славу. Все получили редкую возможность расслабиться и всласть почесать языки.

   Особенно усердствовал Дима-Гог. Он всячески старался подчеркнуть свою причастность к взлёту Василия, рассчитывая, вероятно, на благодарность вчерашнего рядового исполнителя.

   И Кот, смирив гордыню, вынужден был преклонить колени: за дорогие подарки надо платить. Он отгонял от себя мысль, что снова вступает на скользкий отвратительный путь, с которого почти уже свернул.

   Не хотелось признаваться самому себе, что его лишь поманили жирным куском — и он не устоял, «сломался».

   Пряхин-младший умело плёл вокруг него свою паутину, и уже не появлялось желания бороться, сопротивляться обстоятельствам.
 
   Живца — то ли полумёртвого, то ли полуживого — окунули в воду, и он снова задёргался на крючке, имитируя жизнь.

   Гораздо сдержаннее вёл себя Гоголев. Безусловно, в нём взыграла зависть: как же его, «старика», сидевшего на почётном месте около батареи парового отопления, снова обошли, забыли?!..
 
   Но плакаться в жилетку бессмысленно и поздновато — раньше надо было нос по ветру держать, тормошить руководство, локтями толкаться, как другие это делают.

   Ван-Гог показал силу воли, проявил великодушие и поздравил — почти искренне — Василия с удачей, которой он добился за сравнительно короткий срок.

   На душе у Ивана "скребли кошки" и... Кот, его соперник. Но сдаваться он не собирался: в голове у него зрел план, который открывал двери в безоблачную красивую жизнь.

   Пока он держал в секрете свой замысел: вдруг кому-то взбредёт мысль вставить палку в колесо фортуны, подложить свинью, напакостить, нагадить, как это часто бывает. Люди завистливы — такая у них природа… Поэтому, как советовал Тютчев, «молчи, скрывайся и таи и мысли, и дела свои»!

   Василий принимал поздравления, сознавая, что искренне радуются его успеху очень немногие. Ведь, по сути дела, он отбил у кого-то хлеб, перешёл кому-то дорогу — как можно с этим смириться?

   Но именно сознание того, что кто-то злопыхательски перемывает ему косточки, вызвало прилив новых сил. Кот предвкушал азарт будущей борьбы.

   Мечтания, самые радужные и невероятные, охватили Василия, унесли его в заоблачную высь, поселили в воздушных замках, окруженных райскими кущами и садами Семирамиды.
   
   Забылись и нудная утомительная работа, и глупость начальника, и приспособленчество коллег — словом, все те издержки, которые отравляют жизнь, делают её бессмысленной и скучной.
 
   Зато впереди замаячили революционные нововведения, общественное признание, личное благополучие...

   Наблюдая, какой славой окружен самый большой партийный руководитель, сколькими наградами увешана его грудь, Кот повизгивал от сладостного томления, предвкушения такого же своего будущего.

   Да-да, он не просто восторгался «обладателем самого тяжёлого в мире пиджака», но и рассчитывал — от одной этой мысли кружилась голова! — в перспективе занять его место...

   А почему бы и нет?! Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом...

   Однажды Василий увидел в магазине «Политическая книга» трехтомник Л. И. Брежнева и долго не мог отвести от него глаз, представляя, как через несколько десятилетий, быть может, и его труды будут вот так же вселять уважение и трепет миллионам сограждан, займут почётное место в анналах истории. И пусть его мечте не суждено сбыться, но свою толику славы он обязательно выпьет, утолив разгорячённое тщеславие и неуемную гордыню...

   Как человеку в недалёком будущем степенному и примерному, облечённому народным доверием, Коту хотелось во всем соответствовать имиджу руководителя высокого ранга.

   Вполне понятно, что членом правительства может стать только семейный человек. Но найти себе подходящую во всех отношениях жену — задача не менее сложная, чем полёт на Марс.



Глава 12. «Там чудеса: там леший бродит»

    Ни одно из чувств, которые молодой человек испытывал к представительницам противоположного пола, не подпадало под его представление о высоком и полном самоотречения чувстве, которое можно назвать любовью.

    Конечно, юношу влекло к красивым женщинам, но, как он понимал, это не относилось к сфере духовности. Это было то, что его осторожные, искушенные во взаимоотношениях полов, сверстники предпочитали называть либидо.

    Лёгкость контактов, неряшливое непостоянство сознательно стремились списать на физиологию, чтобы не испытывать мук совести, не перегружать психику сознанием низменности происходившего. Тело требует своего — от этого никуда не уйдёшь, а что касается «стрел Купидона», то в душу они не попадают — летят почему-то «в молоко».

    Что и говорить, дело совсем не шуточное — найти такого спутника жизни, который бы постоянно находился на высокой орбите твоего чувства.

    Женитьба, замужество — купель Силоамская — должны приносить радость, покой, вдохновение. И... детей — не в последнюю очередь!

    Какими же чарами, сказочными прелестями, какими характером и талантом, здоровьем и наследством обязана обладать невеста, чтобы не стать в глазах будущего супруга примитивной волокушей, которую и отцепить нельзя и выбросить жалко!

    Пока Кот лишь присматривался к окружавшим его девушкам и ни в ком не находил того шарма, букета всех достопочтенных качеств, без которых нет нужного аромата.

    Если говорить о Бэт и её подружках, то своё отношение к этой компании Кот мог бы выразить очень коротко, используя кличку одной из товарок — «Брр»!
   
    Даже перспектива стать зятем какого-нибудь большого чина не грела уже Василия, который окончательно уразумел, что с этими девочками лучше кашу вообще не заваривать — потом не расхлябаешься! Да и сами «дамы полусвета» искали себе иных женихов: комсомольский работник хотя и грозил превратиться со временем в "журавля" - птицу высокого полета, но пока и до «синицы» не дотягивал.
 
    Несколько иное представление было у Василия о девушках, которые работали вместе с ним в аппарате.
 
    Хозяйки из них могли получиться, по мнению Кота, неплохие, но отпугивало то, что карьеристские устремления сумели подточить и их нежные души. В аппаратной работе сотрудницы находили, очевидно, компенсацию за неустроенный быт, отсутствие должного внимания со стороны мужчин.
 
    Случись с ними какой-нибудь альковный «междусобойчик» с перспективой замужества — и (Василий в этом не сомневался!) всё их старание забраться повыше вверх по служебной лестнице отступило бы на второй план.

    По женским представлениям, основной добытчик в семье — муж: его усилиями и должен обеспечиваться прирост семейного (как, впрочем, и национального!) дохода.

    Если следовать трезвому расчету, наиболее подходящей парой для Кота была бы Марина Ноздрачёва.

    Девушка имела высшее образование, сумела добиться престижного социального положения (аппарат есть аппарат!), хорошо выглядела.

    Что же касается родителей, то этот вопрос Василия волновал всё меньше и меньше: он теперь не очень-то верил в молочные реки с кисельными берегами, которые сулили должность, доходы папаши-благодетеля и мамаши-бессребреницы. Если молодоженам что-то и перепадёт с их богатого стола, то это ещё не означает, что такие пожертвования станут правилом. Лучше, чтобы жена кое-что умела делать сама, научилась вести хозяйство, создала семейный уют. А всё остальное приложится.

    Марина была чуть старше Василия, а по нраву казалась резче, упрямее его, что слегка отпугивало Кота, который не очень-то жаловал женскую строптивость. Ему по душе были покладистые девушки, умевшие слушать мужчину, соглашаться с ним, чтобы не вызывать ссор и раздоров по каждому пустяку.

    Некоторая наивность Марина умиляла Кота, вызывала у него умеренную иронию, но нисколько не злила.

    Неудачное сближение после вечернего киносеанса, вызвавшее у Ноздрачёвой смятение чувств и некоторую панику, не стоило принимать в расчёт, поскольку сам Василий вёл себя крайне несерьёзно, рассчитывая проучить не в меру заботливую наставницу.

    Теперь же,  после назначения на новую должность, Кот вынужден был пересмотреть свои взгляды, более трезво взглянуть на многие издержки, а не только преимущества холостяцкой жизни, которой он вполне довольствовался в сравнительно недалёком прошлом.
 Степенность — вот что должно отличать руководителя большого ранга как в партии, так и в комсомоле!

    С этим негласным требованием Василий вынужден был считаться, и нельзя сказать, что это вызывало у него какой-то внутренний протест. Неженатый заведующий отделом — это уже вопрос. Нет уверенности, что жизнь холостяка во всём окажется образцово-показательной, лишённой всяких отступлений от существующих морально-этических норм. С кого же тогда брать пример молодежи?!

    Словом, решение связать себя семейными узами и тем самым резко прибавить в солидности казалось теперь Коту крайне необходимым.

    Не откладывая дело в долгий ящик, во время застолья по случаю повышения его в должности он предпринял новую атаку на целомудренную Ноздрачёву.

    Обстоятельства этому благоприятствовали...


    Когда вечеринка подошла к концу, Кот вызвался проводить гостей, а Марину попросил помочь ему навести порядок — убрать со стола и помыть посуду, сложить разбросанные по всей комнате пластинки и книги.

    Пряхин-младший поддержал коллегу, заявив, что больше этого сделать некому: Ноздрачёва оказалась единственной представительницей женского пола в их мужской «завотдельческой» компании.

    Через несколько минут Василий вернулся, проводив товарищей до автобусной остановки.
   
    Марина же заканчивала доверенное ей «рыцарским» сообществом дело. С лёгкой иронией взглянув на виновника торжества, она заметила:
 —       Хороши кавалеры!.. Взвалили всё на плечи бедной девушки, а сами дёру дали. Что на работе, что дома — мужики везде одинаковы!
 —       А тебя что, и на работе обижают? — состроил удивлённую гримасу Кот.
 —       Конечно! Вроде ты не знаешь!.. Догадались даже должность секретаря парторганизации мне подвесить. Достойного кандидата не нашли, что ли, среди вашего брата?!
 —       Так ты гордись! Избрали — значит, народ тебя ценит, — стоял на своём Василий.
 —       Если бы народ... У нас руководство всё решает: кого избрать, кого убрать... Удобных подбирают, чтобы голоса не подавали и под их дудку плясали.
 —       По-твоему, Кобашвили — подарок для начальства? — не сдавался Кот, решивший «завести» Марину до предела, чтобы она показала свою подлинную натуру, ведь женщины порой склонны актёрствовать.
 —       Кобашвили кость бросили, чтобы не тявкал... Но и он под хорошим присмотром — ты не думай! У нас же взяли за правило «вводить» в состав выборных органов представителей «администрации»... то бишь — секретарей... Чтобы «правильную» по-литику проводили. Массам не больно-то доверяют — страхуются! Ты помнишь, чтобы у нас хоть на партийном, хоть на комсомольском собрании кто-нибудь против «первого» выступил?! Было такое? Не было! Вот то-то и оно!

    В словах Ноздрачёвой прозвучала нотка неподдельной горечи и досады. Так возмущаться несправедливостью могут только женщины, которые, в отличие от мужчин, менее склонны к активному протесту, предпочитая не вступать в открытую конфронтацию с власть предержащими, а «бухтеть», «страдать» в кулуарах.

    Кот решил, что пора «сменить пластинку», а то, чего доброго, их разговор на служебную тему затянется до самого утра. Ноздрачёвой только подбрось горячую тему — она себя, да и собеседника, наизнанку вывернет. Очень впечатлительная, как успел заметить Кот, натура!

 —       Марина, а чего это мы всё о работе да о работе?..
 —       А что ты предлагаешь? — подозрительно покосилась на Василия девушка.
 —       Давай лучше выпьем... на брудершафт.

    Тревожно  и   взволнованно  застучавшее  сердце   правильно подсказало ошеломлённой Марине, что наступает кульминация вечера. От её собственного решения теперь зависело очень многое.
   
    Секунду поколебавшись, она с неожиданной смелостью согласно кивнула головой:
 —     Ну, что ж  — наливай!.. Только мне совсем  немного...
 —     Как скажешь,— заметался по комнате Василий.
 
    В мгновение ока он наполнил фужеры шампанским, которое Марина успела поставить в холодильник, наводя в комнате порядок, и с ужимками официанта, ждущего от клиента хороший куш, вручил до половины налитый бокал даме.

 —     Смотри-ка,— с удивлением отметила Ноздрачёва,— а ты, если захочешь, и джентльменом можешь быть! Придуриваешься, наверно?
 —     Придуриваюсь, придуриваюсь...— Кот готов был сейчас согласиться со всем, что говорила Марина.
 
    Нервное возбуждение, охватившее его, кажется, передалось и девушке. Она приподняла фужер, который дрогнул в её тонкой и слабой, чрезвычайно изящной руке:
 —     За что будем пить?
 —     За любовь, конечно!
 —     Вот так — сразу и за любовь? — девушка закинула ногу за ногу и сжалась, как бы готовясь дать отпор невидимому противнику.

    «Знакомая поза,— мелькнуло в голове у Василия.— Где-то её я уже видел...»
    Но вслух сказал совсем другое:
 —     А что?.. Я разве тебе не нравлюсь?!

    Марина ничего не ответила, но придвинулась ближе к юноше и обвила своей рукой его руку.
 
   Сделав несколько глотков, она отстранилась и испытующе посмотрела на него:
 —     А ты опытный соблазнитель... Откуда такая практика?

    Кот, не допив вино, едва не поперхнулся.

    Сделав усилие, он заставил себя опорожнить фужер до дна и, выдержав паузу, с непосредственностью младенца промямлил:
 —     Ты разве забыла... тот вечер?.. Это были мои университеты...
 
     Лицо Марины вспыхнуло: она явно не ожидала такого ответа. Василий, кажется, не лгал — и это, как ни странно, ущемляло её достоинство.
 
    Дело в том, что у девушки уже был опыт (хотя и небольшой) встреч с молодыми людьми. Несколько раз она даже позволяла им себя поцеловать.
   
    Теперь же, когда судьба подталкивала её в объятия неопытного кавалера (а именно таким ей представлялся Василий), она оробела и растерялась, не зная, как правильно поступить. Желание остаться честной перед юношей обязывало рассказать ему о приобретенном «опыте», но делать это в такую минуту казалось противоестественным и смешным.

    Чтобы получить возможность осмыслить ситуацию и принять какое-то решение, Ноздрачёва привстала с дивана и, нежно взяв Василия за руку, тихо предложила:
 —      Давай потанцуем...

    Повинуясь желанию девушки, Кот не стал проявлять излишнюю настойчивость. Он понимал, что лезть целоваться сейчас — значит показать мальчишество и несерьёзность своих намерений. За любимой и желанной полагается ухаживать, а не применять к ней грубое насилие, которое может унизить и оттолкнуть, заставить разочароваться в возлюбленном. А это совсем не входило в планы Василия.

    Он включил проигрыватель и поставил первую попавшуюся ему под руку пластинку.  В комнату ворвались какие-то взбесившиеся звуки, от которых коленки и плечи начинают ходить ходуном, а голова заполняется звенящей пустотой.

    Марине эта музыка не понравилась, и она сама выбрала другой диск — с медленным и плавным танго.

    В опасной размагничивающей полутьме танцующая пара не перемещалась в пространстве, а только покачивалась из стороны в сторону, как часовой маятник.

    Прижимая всё крепче и крепче Марину к себе, Василий вдруг подумал, что вот так, наверное, мать укачивает, убаюкивает своё дитя.

    И действительно, через несколько минут глаза девушки спрятались за шторками ресниц, мышцы лица расслабились, а головка в обрамлении пушистых мягких волос склонилась к плечу партнера.

    Слегка вздрагивавшее, дикое и испуганное  тело вдруг стало податливым и послушным, прирученным нежной лаской.

    Рука Василия скользнула вниз по гладкому, струящемуся почти до самого пола шёлку легкого полупрозрачного платья... Его огрубевшие пальцы, связанные в кряжистую  ладонь-плот, несколько раз зацепились за едва различимые позвонки-порожки, очертившие плавный изгиб спины, и застряли, запутались в крючках, пуговичках, тесёмочках и «молниях», которые сбежались где-то в районе талии и образовали мудрёную заградительную систему.

    Когда он попытался разобраться в этих сложных хитросплетениях и начал наощупь что-то расстёгивать, развязывать, проявляя излишнюю суетливость и полную нерасторопность при расчистке «завалов», Марина, словно очнувшись от глубокого сна, приподняла голову и попыталась убрать его руку, судорожно сминавшую неподатливую ткань.

 —     Осторожно — порвёшь ведь! — прошептала она и почему-то вздохнула.

     Кот на мгновение притих, а потом с удвоенной силой прижал к себе вскрикнувшую от неожиданности девушку и прильнул пылавшими губами к её слегка приоткрытому и влажному рту.

    Страсть этого растянувшегося до бесконечности поцелуя ещё больше накалила и почти растопила волновавшуюся плоть молодых людей...

     Василий уже не владел собой и, томясь неудержимым, парализующим разум желанием, опрокинул переставшую сопротивляться девушку на ковер...

    Ещё минуту он подминал её под себя, судорожно и слепо водя мокрой ладонью по различным частям трепетавшего тела, — а потом исступлённо рванул складки материи, умело  сдрапированной на ладной, восхитительной фигуре, силясь её оголить и коснуться хотя бы на миг просвечивающейся сквозь тонкий шёлк кожи.

 —      Подожди... я сама...— как заворожённая, пролепетала девушка.

    Она высвободилась из сцепленных обручем рук Василия, быстро встала, подошла к выключателю и погасила свет.

    На фоне оконного проема, словно в абрисе ожившей картины Коро, начала раздеваться женщина.

    Это зрелище ещё больше возбудило юношу, который не мог отвести глаз от непринуждённых, свободных движений, ставших пластическим выражением игры теней и света, прелюдией наступающей любви...

     Он впервые смотрел на обнажённую натуру так открыто и совершенно раскованно, словно видел её много раз и привык к великолепию этих округлостей и бутонами набухающих форм, к серебристо-зеркальному мерцанию кожного покрова, будто сотканного из паутинок, в которых запутались маленькие родинки-мушки...
   
    Казалось, это всё, что осталось после канувшей во мрак вселенной, её ещё живущая посмертная маска — слепок с разбитого на осколки овала луны, усеянный мириадами сгоревших, обуглившихся звезд...

    Странно, но Василий вдруг успокоился. Бурлившая и клокотавшая кровь замедлила свой ток, руки расслабились и обмякли.

    Юноше показалось, что он внезапно перенёсся на берег моря, где оказался в полном одиночестве, наедине с природой, которая по-детски доверчиво и безоглядно открыла ему все тайны, поражая своим совершенством, простотой и обузданной в мгновение ока силой.

    В наивном спокойствии она простиралась вокруг и заполняла само его существо. Он уже обладал ею, слился с ней даже не после первого прикосновения — после первого взгляда. Никто не требовал от него борьбы, титанического напряжения сил — он не властвовал, не раболепствовал, а слился с предметом своего обожания, вожделения, неукротимой страсти. Природа взяла верх  и влекла за собой!..

    Марина ещё находилась в нескольких метрах от него, а он уже ощущал медово-морской запах её волос, их приливы и отливы на своей груди. Он чувствовал обжигающие прикосновения угольков её рта, следил за перекинувшимся на плоть огнём раскосых глаз. Он слышал перебивы её сердца, которое пыталось заговорить, посвятить мир в свои догадки...

    Когда волшебное привидение шевельнулось в оконном проёме, рамы неожиданно распахнулись и взбудораженный ночной ветер ворвался в комнату.

    Девушка, словно обвораживающее и обжигающее своей наготой, но незащищённое пламя свечи, испуганно вздрогнула и сжалась, прижимая к груди веточки рук...
 
    В эту же минуту у входной двери зазвенел звонок, нахальный и бесцеремонный,  противный, резкий.

    Прелестную Галатею качнуло из стороны в сторону. Но она моментально выпрямилась, в последний раз обнажая перед юношей свою красоту, а потом, как засохший листок, потеряла знакомые очертания,  растворяясь в спасительной темноте.

 —      Подожди, не открывай,— раздался Маринин голос, словно разломившийся на две части.

    Она невидимой тенью проскочила мимо Василия, не успев одеться, унося в руке сброшенные вещи.

    Кот услышал, как щёлкнул замок в двери ванной комнаты, и понял, что воздушной тревоге, можно дать отбой.

    Второй звонок, требовательный и раздражённый, уже не показался таким грозным, как первый.

 —      Иду, иду...— крикнул громко Василий,— хорош трезвонить...
    Он открыл входную дверь и увидел на пороге Ван-Гога, держащего под ручку ехидно улыбающуюся Бэт.

    «Кажется, у этой парочки всё на мази»,— подумал Кот. Но его мысли перебила спутница Гоголева, которая  бросилась ему  на шею изящной и безупречной удавкой.

 —      Поздравляю от души,— щебетала она, чмокая Василия в обе щеки,— шанс лови и свет туши!
 —      Какой ещё шанс? — подозрительно покосился на неё Иван.
 —      Ишь ты, непорочное дитя ревнивой природы!— не утерпев, перешла на привычный подтрунивающий тон девушка.— Ну-ка, ротик открой... Смотрите, а зубки-то, на самом деле, редкие... да ещё  и молочные!
 —      Ладно! В квартиру заходите, а то соседей разбудите,— Василий решительным жестом пригласил парочку войти, чтобы положить конец шумному ажиотажу на лестничной клетке.
 —      Ты один? — поинтересовался Ван-Гог, устраиваясь  в кресле около торшера.
 —      Не один, как видишь,— ответил ему чей-то женский голос. Это  Марина, спокойная и невозмутимая дала о себе знать с порога ванной комнаты.
   
    Гоголев опешил: в столь поздний час он никак не ожидал увидеть у Кота опасную «пиковую даму» — секретаря партийной организации аппарата.
 
    Испуг мелькнул на его бледном лице, но он попытался уравновесить ситуацию — и это ему удалось.

 —     Ба! Какие люди — и без охраны! Надеюсь, Мариша, ты не за партвзносами в сию обитель зашла?

    Ноздрачёва   густо  покраснела,   но  нашлась,   что  ответить:
 —     Здесь, кроме меня, минуту назад весь секретариат мёд-пиво пил. Так что ваши подозрения, сэр, абсолютно беспочвенны.

    «Святая ложь», сокрывшая тайну, заставила Гоголева заволноваться.

    Ноздрачёва оказалась неуязвимой, а вот Иван обязан был как-то объяснить своё появление у Кота с незнакомой пассией.

 —      Знакомься, это  Беатриса,— промямлил Иван и исподлобья глянул на Василия. Гостю явно не хотелось, чтобы Кот раскрыл карты и поведал, кого притащил с собой Гоголев, какого поля то была  ягода.
 —      Марина,— протянула руку незнакомке уже окончательно справившаяся с волнением Ноздрачёва.
 —      Надеюсь, мы вам не очень помешали? — полюбопытствовала Бэт.
 —      Напротив... вы очень кстати,— отпарировал лихо Василий.— Как раз нужны рабочие руки. Марина тут порядок наводила и, как видите, управиться не успела.
 —      Значит, у тебя тут пир горой, а друзьям об этом — ни гу-гу? — изобразил обиду на хитрой физиономии Гоголев.

    Он, конечно, знал, что у Кота должны были собираться сегодня члены «правящей верхушки», и рассчитывал воспользоваться ситуацией, убить сразу нескольких зайцев.

    Во-первых, ему не надо было тратиться на угощение для Бэт — после вечеринки в холодильнике холостяка обязательно останется и спиртное, и закуска. Во-вторых, Василия можно было уговорить «слинять» на эту ночь к знакомым и оставить в квартире одних нежданно-негаданно заявившихся любовников (сосед Кота находился в длительной командировке — это Гоголев знал точно). В-третьих, строил расчёты дальновидный Ван-Гог, новоиспеченный заведующий не сможет отвертеться от  дачи «откупного» и обязан будет, по долгу чести, организовать ещё одно застолье для «чинов меньшего ранга» —  для инструкторского состава.

    Этот безупречный план рушился из-из присутствия Ноздрачёвой.
 Однако оказавшаяся «инородным телом» коллега сама облегчила выход из тупиковой ситуации.

    Сославшись на позднее время, она стала собираться домой, и Василий, конечно, вызвался её проводить.

    Гоголев же не замедлил этим воспользоваться, отвёл хозяина в сторону и о чём-то с ним пошептался в течение нескольких минут.
   
    Бэт догадывалась, о чём...

    Что касается  Марины, то она, кажется, мало интересовалась смыслом всего происходящего или только делала вид, что не замечает странностей в поведении сослуживцев.
   
    Как бы то ни было, но её намерение уйти оставалось твёрдым, и, попрощавшись с ласково ворковавшей парочкой, она вышла на лестничную клетку.
 
    За ней вышел и Василий.

 —     Погуляем, — предложил он.

 —     Не возражаю,— ответила девушка,— только я оденусь потеплее.

    Вернувшись в квартиру, Марина набросила поверх шёлкового платья лёгкую болоньевую курточку, а на ноги одела светлые прорезиненные сапожки.

    На улице стояла слякотная погода. По листьям деревьев, крышам домов и мостовой постукивали редкие капли дождя.

    Василий, поёживаясь и потирая ладони, прошёлся по двору, потом вернулся в подъезд.

    Марина ждала его там, не рискуя покинуть своё убежище и боясь промокнуть.

 —      На сегодня все полеты отменяются,— пошутил не очень весело Кот.

    Он вдруг осознал, что девушка, которую он недавно обнимал, которая казалась ему такой близкой, вдруг снова стала чужой и незнакомой.

    Он смотрел на неё, пытаясь угадать её мысли и чувства. Но на задумчивом спокойном лице не отражались ни радость, ни смятение, ни тревога. Какая-то монашеская умиротворенность осеняла этот иконописный лик, оттеняемый чёрными красками ночи.

    Не похоже, чтобы девушка переживала и жалела о случившемся. В её глазах не сквозила пустота отчуждённости или безразличия, не прятался испуг или стыд. Создавалось впечатление, что её смелое поведение и решительность не родились случайно по причине мимолетного желания, а имели крепкие корни.

    Василию стало даже не по себе от такой обречённой (или взвешенной?) отваги, которая ставила его перед выбором: поступить так же или боязливо отступить.

    Он не был готов к принятию окончательного решения и лишь сейчас понял, как сильно рисковал, добиваясь близости с девушкой, которая уже сделала шаг ему навстречу.

 —      Скажи, ты меня лю...— голос Марины, словно угадавшей его сомнения, оборвался на полуслове,— то есть — я тебе нравлюсь ?..

    Вздох облегчения вырвался из груди юноши: на этот вопрос он мог ответить, не кривя душой.

 —      Конечно! - поспешил он заверить девушку.

 —      Это правда? — в вопросе Марины угадывалась неуверенность.

    Когда же Кот утвердительно кивнул головой, на её глаза, ощетинившиеся ресницами, накатились бусины слёз.

    Стараясь скрыть их, Марина сорвалась с места и выбежала во двор, подставляя лицо под капли холодного дождя.

    Когда она в радостном возбуждении, словно очнувшись от гипнотического сна, вернулась в подъезд, Кот увидел перед собой совсем другого человека.


    В прилипшем к ногам платье, обрисовывавшем плавные контуры  её  великолепной фигуры, она снова напомнила ту сказочную морскую нимфу, которая олицетворяла своей наготой переустроенный, собранный воедино мир, утративший было видимые очертания, растерявший во тьме ночи  свою красоту и гармонию. 

    Именно такой запомнил её Василий в раме оконного проёма — оживающий образ  на картине великого мастера.

    Приблизившись к Коту, Марина обхватила его шею и, слегка откинувшись назад, чтобы видеть лицо юноши, счастливо улыбнулась и сказала:

 —      Ты мне тоже нравишься... Очень-очень!

    Василий на минуту задумался, как бы взвешивая её слова, а затем еле слышно спросил:

 —      А о том, что произошло, не жалеешь?
 —      Нисколечко!
 —      И меня не осуждаешь?
 —      За что?

    На этот вопрос Кот не знал, как ответить.

    Ведь, на самом деле, ничего предосудительного не случилось: каноны морали и нравственности не нарушены, пуритане могут торжествовать. Даже в случае нарушения границ «дозволенного» никто не вправе осуждать поступок молодых людей, ответивших на зов своего чувства, воздавших должное естеству, вечным законам природы. «Ничто человеческое мне не чуждо»!

    Василий наклонился вперёд, просунул озябшие ладони под куртку девушки и притянул её к себе.
 
    Мокрая ткань платья уже начала «гореть», согревая обоих. Прижавшись губами, они медленно шевелили ими, как шевелят плавниками рыбы, немо и скупо выражая свои настроения и чувства, не прибегая к помощи звуков — в полном безмолвии.

     Этот немой «разговор» сближал их всё больше, пугая Василия отодвинутой во времени, неопределенной пока развязкой. Чем сладостнее становились поцелуи, чем раскованнее вела себя Марина, полностью доверившись своему сердцу, тем тяжелее и тоскливее становилось у него на душе. Сомнения, которые никогда не покидали его и всегда заставляли искать «запасные варианты», оказались горькой пилюлей, которую надлежало через силу проглотить в целях «профилактики»...

    Как хотел бы он вернуть былую непосредственность, дарившую некогда искреннюю, неподдельную радость и… новых друзей! Какой полнокровной могла бы снова стать его жизнь, вернись он к порогу детства, где, кажется, потерял — навечно ли? — совсем не зря выпестованные природой естественность, непринужденность, простоту, которые сродни великой свободе. Не ради ли неё живёт и борется человек?! Не во имя ли неё приносит себя в жертву?!
    
    А может, это другие приносят его в жертву, лишая свободы? На мелкого полумёртвого живца клюёт более крупная добыча. Вот и вершится на основе неестественного отбора круговорот всего выдуманного и сущего в природе.

    Живец... лживец... чей-то сослуживец... Диалектика успеха и позора!..

    Но имитировать жизнь, зазывая к себе желающих жить полнокровно,— не значит выручить себя и других. Шар, расколовшийся на две половинки, может стать чашей с согревающим глинтвейном. Но только не солнцем! Заманивший в ловушку любовь и дружбу,  обманувший совесть, позарившийся на чужое добро не наполнит ни души, ни карманов!..

    Зажав между своими ладонями просветлённое - неземное- лицо девушки, Василий поцеловал её нежно в лоб... как покойницу.

    «Что это?.. близкая разлука?.. прощание навсегда?.. — мелькнула у него шальная и нелепая мысль.— Неужели трусость будет вечно тащить тебя назад, и ты никогда не сумеешь хоть что-то довести до конца?»

     Василий взглянул Марине прямо в глаза, не выпуская из ладоней её лицо. Оно казалось прекрасным цветком в обрамлении двух лепестков.

    «Лотос... символ смерти!— оглушила юношу не то смутная догадка, не то обрывки воспоминаний.— Что готовит мне судьба? «Куда плывёт мой утлый чёлн»? «Белеет парус одинокий» иль саван кормчий застелил?»

 —      Что с тобой? — тихо спросила Марина, взволнованная странным поведением Василия.

    В эту минуту на лестнице раздались шаги,  и до их слуха долетели смешки, чередующиеся с неразборчивыми репликами.

    Это были Бэт и Ван-Гог, которые решили с помощью Василия все свои проблемы и покинули прибежище холостяка.

    Встречаться с ними ни  Ноздрачёвой, ни  Коту не хотелось.

    Понимающе переглянувшись, они быстро вышли на улицу.



Глава 13. «И с ними дядька их морской»

   После встречи с однокурсником, немало преуспевшим на поприще общественной деятельности, Владимир Сибирский серьёзно задумался над тем, что делать ему дальше.

   Слава не манила его. К красивой жизни он, вероятно, никогда бы не привык. А интересы государства... ну, кто может убедить, что Отечеству нужны именно такие люди, как он?!

   Вопрос этот был для Владимира принципиально важным, можно сказать — краеугольным. Если кто-то иной мог ради красного словца порассуждать о судьбах Родины, а потом и палец о палец не ударить, чтобы принести ей пользу, то для детдомовца, которому держава заменила и отца и мать, понятие долга не носило и налёта неискренности, тщеславия, корысти.

   Владимир Владимирович Сибирский (а он с таким же успехом мог быть окрещён и Уральским, и Кавказским...), человек без роду и племени, без родословной и генеалогических корней, без национальности и точной даты рождения, без наследства и страхового полиса, нёс, тем не менее, на себе груз ответственности за будущее страны, которой был обязан, наверное, всем, что имел.

   Смог бы он изменить Родине, бросить её, получив паспорт гражданина какого-нибудь «шоколадного» государства?  Вряд ли... скорее всего — нет...

   Интересно  узнать, есть ли среди отступников и предателей сироты, которых взрастило на своих хлебах милосердное Отечество?! В народе правильно говорят: «Родных нет, а по родимой стороне сердце ноет», «Родимая сторона — мать, чужая — мачеха»...

    Но об искренних своих чувствах Владимир говорить стеснялся. Не принято о святынях выспренно вещать — почему-то перестали люди этому верить. Может, стыдятся красивых слов, когда видят запустение и безразличие... Не геройское нынче время — тусклое, неустроенное.

   И любовь  не холодный пятак, чтобы к каждой шишке её прикладывать. И боль — когда это настоящая боль! — не разделишь на четвертинки и половинки, на свою и чужую, на прошедшую и настоящую...  Порвёшь сердце на части — оно умрёт. Подаришь всё сердце — оно будет жить и другого спасёт...

    Где решаются судьбы Родины? В тиши ли служебных кабинетов? В заводских цехах? На просторах полей? Как вступающему в жизнь найти своё место, не растратить попусту сил? Ответь, Родина...

   Если для некоторых ты — святая земля, то почему не просишь  защиты? Ведь у тебя есть преданные сыновья, есть защитники! Они не оставят тебя одну, не покинут твоих границ. Их вытолкнули из круга семьи, но не за пределы твоих рубежей — и ты ещё узнаешь, как благодарны они тебе!..

   Нет, не корысть, а совесть осеняет подвижничество! В этом его сила! Но скорый ли успех?..

   Владимир понимал, что никто не даст ему ответ на поставленный вопрос. Единственный человек, который оказался рядом с ним и попытался что-то советовать, не мог окончательно развеять его сомнений.

   Но пример бывает убедительнее слов. И Сибирский решился...

   Он пришёл к Коту весьма своевременно. У того уже пропала всякая надежда увидеть в числе соратников мужественного и волевого однокурсника. Было бы жаль потерять такого бойца!

   Вакансию на днях собирались закрыть.

   Но Василий уговорил «первого» чуть-чуть повременить.

   И интуиция его не подвела. Сибирский «клюнул» на весьма заманчивое предложение, от которого многие бы не отказались.

   Владимир заполнил листок по учету кадров, написал автобиографию, запросил характеристику из воинской части.

   Через неделю, даже не отгуляв положенный отпуск, он сидел уже в одном кабинете с Ван-Гогом, занимавшим по праву старожила отдела «самое тёплое место» у батареи парового отопления.

   Сибирскому достался «медвежий угол», который до него обживали все новички, включая Кота.

   Никифоров воспринял появление нового работника с энтузиазмом. Молчаливое пикетирование с Василием ему изрядно надоело. Бывший инструктор его явно подсиживал и, надо сказать, до цели ему оставалось совсем немного.
 
   После перевода Кота в другой отдел заворг вздохнул гораздо свободнее: поползновения на престижную должность прекратились. Во всяком случае — со стороны работников аппарата.

   Что же касается «резервистов» из районов, то их время ещё не пришло: кадры недавно поменялись, достаточного опыта у них не было. Никто не рискнул бы в такой ситуации сменить руководителя одного из ведущих подразделений обкома.

   С первого же дня Никифоров попытался расположить к себе нового работника.

   Но тот оказался «крепким орешком». Перед начальником не лебезил, с коллегами не заигрывал — держался со всеми ровно, не теряя чувства собственного достоинства.

   В этом он определенно походил на своего предшественника, и у заворга закралось подозрение: не настроил ли Кот этого парня против него?

   Впрочем, Сибирский вёл себя относительно спокойно: может, присматривался, может, боялся пока идти напролом. Ничего удивительного в этом не было. Только дураки готовы сразу лезть на рожон, а умные обычно до нового пришествия фигу в кармане показывают… и фиговым листочком стыдливо рот прикрывают, чтобы чего-нибудь лишнего не ляпнуть.

   На всякий случай,  Никифоров решил себя обезопасить и буквально через неделю доложил Толейкло, что новый инструктор — человек скользкий, с ленцой.

   Характеристика была дополнена некоторыми деталями, которые — что не удивительно — легко угадывались в манерах и поведении самого заворга.

   Второй секретарь обкома, парень догадливый и наблюдательный, сделал соответствующие выводы, но, чтобы не насолить члену бюро, который не отличался порядочностью, пообещал «взять вопрос на контроль».
 
   Такое решение Никифорова вполне устраивало, так как оставляло за ним жизненное пространство, где он мог безнаказанно чинить произвол, упреждая возможные удары подчинённого.

   О состоявшемся разговоре стало известно Василию, с которым Толейкло по старой дружбе делился самой «секретной» информацией.

— Да нашёл бы ты ему подходящую работу и «сплавил» подальше,— возмутился Кот.
— Всему своё время,— поосторожничал предусмотрительный секретарь,— если я начну шашкой махать, меня не поймут. Кадровая политика — штука тонкая.
— Вот эта дипломатия и губит всё дело... Сколько бездарей в комсомоле развелось! А они ведь толковым ребятам кислород перекрывают, - кипятился Кот.
— Толковые рано или поздно пробьются.
— Это только кажется... В нашем аппарате до пенсии не просидишь. А без хорошего трамплина далеко улететь трудно, сам знаешь,— наседал Василий, пытаясь настроить руководителя на нужный лад.
— Хорошо,— согласился, наконец, Толейкло,— что ты предлагаешь?

   Кот на секунду задумался, взвешивая различные варианты предложений, а потом непринужденно и спокойно ответил:

— Этого субчика «подставить» пора. Дабы дурь его, как говорил Петр I, каждому была видна... Он ведь одним своим умом и часа не проживёт. Дай ему поручение — самое простенькое! — когда инструкторы в командировки разъедутся... А потом учини «допрос с пристрастием»... Посмотришь, что получится!
— Так он ведь заболеть может... «Больничный» — хорошее прикрытие,— заметил Толейкло.
— Ну, на хитрую ж... есть... сам знаешь, что!— не удержался от грубости Василий, в глубине души соглашаясь, что взять голыми руками Никифорова, ох, как сложно. 

   Надо поломать голову, чтобы план его отлучения «от дел государственных» не рухнул, как карточный домик.

— Ладно, Василий, не переживай,— доброжелательно и сочувственно подытожил руководитель,— до поры жбан воду носит! Потерпи немного!

   Конкретных обещаний Толейкло, безусловно, дать не мог.
 
   Поднаторевший в скользких «аппаратных играх», он хотел действовать наверняка, не рискуя почём зря. Убрать откровенно слабого работника — это, по законам профессии, целая наука! Надо доказать, что человек не на своём месте. А как докажешь, если он... вообще ничего не делает?! Вроде бы, руководит — то есть собирает и присваивает чужие идеи и мысли, а потом «озвучивает» их в нужных кабинетах.

   Ну, иногда «информирует» о неблагонадёжных подчинённых, как в последнем случае. Такие сведения тоже нужны, ведь за плохой подбор кадров, случись какое-нибудь ЧП, секретари несут личную ответственность.

   Приходится постоянно держать ухо востро, обзаводиться осведомителями. Только так удается контролировать обстановку в аппарате, предупреждать возможные недоразумения и эксцессы.
Чтобы лично изучить качества подчинённых, влезть, что называется, в их нутро, времени просто не находится. Совещания, заседания, вызовы на «ковер» — на это рабочий день «вынь да положи».

   Мимолётные же встречи с инструкторами ничего не дают: что они за птицы, какого полёта?.. даже окраску их «перьев» разглядеть не успеваешь! Вот и приходится доверять подобные «орнитологические» наблюдения не всегда добросовестным добровольцам. Как стали говорить в последнее время, «лучше перебдеть, чем недобдеть»!

   По сути дела, Кота тоже можно было отнести в разряд доверенных помощников. Но он выполнял не самую грязную работу. Для этих целей подходили те, кто периодически догадывался о своей умственной слабости, не выдерживал «конкуренции мозгов».
 
   Чтобы выжить, удержаться на плаву, Никифоров вынужден был топить других. К такому приёму прибегал не он один. И руководство, извлекая выгоду даже из «отходов производства», смотрело сквозь пальцы на эту мышиную возню, а иногда и подбрасывало дровишки в костер. «Тэрциус гаудэнс» — «третий радующийся»!

   Заворг давно подозревал, что ему шьют «пижаму смертника». Спасти его могли только мелкие дворцовые интрижки, политика науськиванья и «разоблачений».
 
   Сначала её жертвами стали Гоголев и Кот... Теперь — Сибирский.

   Учитывая, что секретари обкома менялись довольно часто, а заведующий отделом основательно притёрся к своему креслу, разнообразить приёмы борьбы он не стремился. Единственное, что необходимо было сделать вовремя, это успеть втереться в доверие к руководству, расположить его к себе, предложить свои весьма щепетильные услуги. Осечек в этом перманентном процессе практически не бывало.

   И вот, быть может, впервые Никифоров и его «метод» терпели фиаско.

   Сначала Пряхин-младший, потом Кот получили наградную митру, а бывшему своему начальнику подсунули монашеский клобук. Впору было применить тайное оружие, которое приберегалось на крайний случай.

   Решиться на такое удаётся не сразу.

   Сначала роются запасные ходы и норы, вяжутся сверхпрочные страховочные канаты... Словом, делается всё, чтобы при любых обстоятельствах не пострадать самому.

   О работе Никифоров в последнее время думал всё меньше и меньше. Его голову занимали другие проблемы. Инструкторы понемногу делали своё дело, интуитивно сознавая, что заворг печётся сейчас о личном благе и спустил на тормозах всё, что не имеет к этому отношения.

   Контроль их работы ослаб совсем, совещания отдела не проводились, отчёты о командировках подписывались не глядя.
Ван-Гог окончательно обнаглел и превратил служебный кабинет в что-то среднее между читальным залом и бюро заказов. Он целыми часами обзванивал какие-то базы, магазины, торги, а в перерывах не отрывал носа от газет, которые перетащил в свой угол из кабинета комсомольской работы.

   Иногда он позволял себе «передышку» и начинал отжимать пудовую гирю, которую держал у себя в сейфе вместе с кроссовками и другим спортивным инвентарем.
 
   Информационные бюллетени, другие бумаги для служебного пользования он ленился убирать со стола.

—     Кому они нужны? — пренебрежительно огрызался комсомольский ас на замечания руководства.— Гирю под полой легче унести, чем шестнадцать килограммов макулатуры. Не всё ли равно,  на  что дефицит во «Вторсырье» выменивать? Если не «Трёх мушкетеров» получишь,  так тройной одеколон...  Его, между прочим, тоже в свободной продаже не найдёшь!»

   Более весомыми Гоголев считал сетования соседа по кабинету. Он нередко зажимал нос и, показывая пальцем на дверцу сейфа, укоризненно качал головой:

— Твои носки разлагаться начали. Когда ты их уже постираешь?

   Ван-Гог с пониманием смотрел на коллегу, а потом оправдывался:

— Если против вас не применить «химического оружия», так вы тут до старости штаны протирать будете. Идите в народ! Хватит по кабинетам ошиваться!.. Вас ждут на спортивных площадках! Желающие могут взять мою физкультурную форму... Только не забудьте, пожалуйста, её постирать... Этим поступком вы принесёте двойную пользу обществу: поможете воспитать здоровую смену и спасёте товарищей от удушья...

   Глядя на валяющих дурака ветеранов отдела, молодёжь тоже расхолаживалась, старалась увильнуть от работы, где это только было возможно.

   Каковы мотивы такой психологии — сказать трудно. Ведь любому хочется, чтобы его труд оценили по достоинству и повысили в должности. Аппаратные взаимоотношения это предполагают. У станка можно трудиться «без продвижения» до пенсии. А в комсомоле надо расти! Таковы правила игры!

   Может быть, новобранцы отдела ждали кадровых перемен: давно ходил слух, что Никифорова хотят убрать. При новом начальнике, если он возьмётся за дело «без дураков», не грех и повкалывать. Результат, по крайней мере, запишут в общий актив, а наиболее инициативных, глядишь, и как-нибудь иначе отметят.

   А что в орготделе? Бездарь-начальник под себя всё гребёт, о своей шкуре только  думает. «Наверх» вылезет — руки не подаст. Встречались уже такие.

   Безделью способствовала и прочно укоренившаяся в сознании мысль, что минуты простоя аппарата большого урона не нанесут.
Государство, во всяком случае, не обеднеет. Это уж точно!

   Поэтому «погонять лодыря», когда есть такая возможность, не великий грех. Рядовые комсомольцы ещё и спасибо скажут, что их временно оставили в покое, не навязывают им доморощенных идей, не гонят из-под палки на заорганизованные мероприятия, скучные митинги.

   А комсомольскому активу, живущему в постоянном страхе перед разгромной проверкой, и подавно жалеть не о чем. Если им совет понадобится, они в обком и сами придут. А все эти посещения «первичек» с целью «оказания методической и практической помощи», по сути дела, превращаются в обычную «накачку», «промывание мозгов».

   Сибирский с недоумением наблюдал, как зарастает тиной их отдельческое болото.

   На одном из общий собраний аппарата Никифорову сделали «технический осмотр с пристрастием»,  и Володя думал,  что начальник сделает  выводы.

   Но с того всё скатилось, как с гуся вода: он снова похерил свои служебные обязанности, рассчитывая выйти из «пике» на «автопилоте».

    «На нагнутую сосну и коза вскочит,— думал Василий, глядя на откровенного тунеядца.— Как можно такому человеку доверять руководство? Это же плесень, грибок! Он одним своим присутствием всё в труху и гниль превращает».

   Сибирский попытался поговорить с товарищами, убеждая их оказать давление на лоботряса.

   «Ноту протеста» никто не поддержал, а Ван-Гог даже обвинил новичка в «лже-патриотизме»:

—      Тебе что, больше всех надо? Или ты крестник попа
Гапона? Тысячу раз подумай, прежде чем крикнуть: «Родина-мать зовёт!»  Не то время!.. Патриот с 37-ого года — это «петриот». А кто не «петрил», тому дали срок подумать!

   Столкнувшись с равнодушием коллег, Владимир попытался найти поддержку у Василия, хотя обращаться именно к нему у него не было желания: случай, который произошёл на последнем курсе института, надолго заронил зерна недоверия к этому не по-доброму сметливому парню.

   Но, как ни странно, Кот полностью согласился с выводами однокурсника, более того, пообещал «кое-что предпринять».

— Только, пожалуйста, без подлянки,— попросил его Сибирский.— Если надо, я сам подниму вопрос на партийном собрании, к «первому» схожу.
— А ты уверен, что это не «первый» твоего начальника в обком вытащил? — с ироничной усмешкой поинтересовался Василий.— Может, этот дурень Никифоров — племянник дяди из «большого дома»?.. Ты свои сушки-баранки спрячь: никто о них свои зубы ломать не станет. Каждый себе на уме! И норовит других лбами столкнуть, чтобы от выбитой искры прикурить...
— Ты уже прикуривал? — поддел коллегу Сибирский, намекая на известный им обоим давний институтский конфликт.
 
    Кот сделал вид, что не расслышал едкой реплики, и продолжал раскручивать свою теорию:

— Я тоже Никифорова недолюбливал. Но он, стервец, живуч!.. И на подлости горазд. Имей это в виду!
— Ты, значит, предлагаешь тихой сапой к нему подбираться и до поры в грязном окопе отсиживаться?!
— А почему бы и нет? Ты с первого дня круто завернул... Здесь выскочек не жалуют. Я-то тебя знаю, а другие разбираться не станут — быстро дело пришьют... Поди, докажи потом, что ты не верблюд!
— По-твоему, пусть всё так и остаётся? — голос Владимира понизился, а глаза презрительно прищурились.— Первый день отступаем, второй, третий... А воевать когда? Когда нервы на телефонный аппарат намотают? А из совести подтяжки сделают?.. Ты меня сюда на посиделки пригласил или для хорошей драчки? Что-то я тебя не пойму...

   Василий досадливо махнул рукой:

—    Как ты не можешь понять: города не только штурмом
берутся! Есть и длительная осада, и отвлекающий маневр, и много всяких других хитростей... Потерпи немного! А порох береги — ещё сгодится.

   Сделав паузу, завстуд с ноткой угрозы подвел итог:

—    Если будешь упрямствовать, я умываю руки... Расхлебывайся тогда сам!

   Нельзя сказать, что последние слова напугали Владимира. На иное поведение Василия рассчитывать не приходилось. Худшие опасения пока оправдывались: Кот снова затеял какую-то свою игру, а Сибирского рассчитывает спустить с поводка в подходящий момент… когда они затравят добычу улюлюканьем из-за кустов...
Хороша охота! В духе времени!

   Сибирский понимал, что его шансы повернуть ситуацию вспять ничтожны: никто из сослуживцев не поверит, что простота Владимира не наигранная, а воспитанная обстоятельствами, всем укладом его прежней жизни.

   Он не мог приучить себя поступать иначе. Хотя очень скоро понял, что люди склонны и к хорошему, и к плохому подходить с двойной меркой. Это объяснялось тем, что их часто обманывали, дурачили, водили за нос такие же, как они сами, хитрецы.
 
   В среде, где каждый «глядит в Наполеоны», позёрство и мимикрия — это способ выживания и борьбы за власть. Правдолюбцы превращаются в чинодралов, как только получают свой кусок пирога.

   Бывшие чинодралы разыгрывают из себя правдолюбцев, когда начинают командовать парадом и подстраиваться под настроение масс. Эти люди уже и сами не знают, когда «Федот», когда «не тот», где «в лоб», где «по лбу»...

   Никто поэтому и не старается разобраться в человеке: уверены —он всё равно обманет, кролику сосульку вместо морковки подсунет.

   И всё же, неисправимый оптимист, забияка пушкинской породы, Владимир верил в людей, в их желание изменить жизнь, сделать её чище и красивее.

   «В чернолесье не без зверя, в людях не без лиха»,— любила повторять его наставница-утеха Мария Лукинична, кастелянша детского дома. Но она же и добавляла следом: «Человек — не грибок: в день не вырастет».

   Газет Мария Лукинична не просматривала, радио только от случая к случаю протирала, а телевизор лишь крестным знамением охаживала.

   А вот послушать, что в народе говорят, умному собеседнику поддакнуть любила богобоязненная старательница. У Володьки же — ушки на макушке. Он ни одного слова не пропустит, а память у него — как тысяча крючков!..

   Далеко же закатилось детство — белый и пушистый клубочек жизни! Как мог бы он согреть сейчас, покатиться по незнакомой извилистой тропинке через леса, горы и долины, увлекая за собой его, ищущего добра и света...

   Какой бы доклад на пленум обкома могли бы написать они вместе с Марией Лукиничной! Одной народной мудростью раскачали бы равнодушных!

    Вот уже над пятым вариантом корпеет Владимир, а руководство всё брюзжит: «Нет географии примеров... критика обезличенная... эпитеты вялые...» По этим трём углам и мечется мысль. Ей бы на простор вырваться, душу людскую пощипать... но в «верхах» могут не понять!

     Вот и орудует ножницами Владимир, как храбрый портняжка: «одним махом семерых убивахом»...

   Семь секретарей райкомов-неудачников должны прочувствовать на себе всю силу и мощь аппарата, вершащего их судьбы и на словах, и на деле.

   Никифоров поставил чёткую задачу: найти примеры, которые повергнут в прах проштрафившихся на данном историческом отрезке, и перечислил фамилии «мальчиков для битья».

   Это-то и переполнило чашу терпения Владимира-правдолюбца.
Он заявил, что не может критиковать людей, а тем более их личные качества, если до этого ни разу с ними не встречался. К тому же опыт его работы недостаточен, чтобы написать дельную вставку в доклад и сделать обоснованные выводы...

   Однако у Никифорова имелся свой замысел.

   Ему хотелось уязвить строптивого подчинённого, поставить его в ситуацию, когда тот обязательно завалит дело и, таким образом, окажется в полной зависимости от руководителя отдела, который при случае может использовать эту неудачу в качестве своего козыря.
 
   Параллельно над вставкой работали ещё два человека, так что лично Никифоров ничем не рисковал.

   Напиши Владимир даже сагу об областной комсомольской организации — его труды всё равно пустили бы на растопку пионерских костров. Ведь критериев оценки того, что вызывало испарину на широких лбах трёх несчастных бумагомарак, не существовало и в помине. Никифоров давал работу, Никифоров же и осуществлял «госприёмку»... Он, конечно, сам зависел от мнения более высокого руководства, но это нисколько не мешало ему вить веревки из своих писарей-подчинённых. С такой «лонжей» заворг мог вытворять любые кульбиты, сальто-мортале и даже стоять на голове. Что он не без успеха и делал!

   Если бы коллеги Никифорова, которые на аппаратной работе ещё и молочных зубов не истесали, оказались чуть ершистее, по-хорошему злее, не удержался бы оный пустопляс на канате, протянутом к вершине управленческой пирамиды. Всем казалось, что он вот-вот поскользнется сам... но тот продолжал упорно ползти вверх, постоянно держа открытыми глаза и уши, хватаясь за каждую заусеницу, чтобы не потерять равновесие.

   В отделе у него не было ни одного сторонника или даже сочувствовавшего. Каждый понимал: человек оказался не на своём месте, но упорно этого не замечает. Более того — третирует других, более способных, не испытывая при этом ни стыда, ни угрызений совести.

   Но объединиться, выступить единым фронтом аппаратчики не решались.

   Кто знает, как отреагирует тот же обком партии на инструкторский   бунт. Не   обвинят   ли   зачинщиков   в   сговоре, групповщине. За это и партийный билет можешь положить на стол...
 
   Только Сибирский никак не мог понять этих страхов!  Такой вот странный был парень! «Не в себе», как говорится, и не для себя...



Глава 14.  «Там в облаках перед народом»

   На пленум обкома комсомола пришёл сам «хозяин» области.
 
   Событие это было удивительным. Обычно «комсомолят» удосуживал своим вниманием работник рангом пониже. Теперь же «комсомолке Нениле» не придётся ждать пенсионного возраста, чтобы повстречаться с «барином», показать ему свою «избушку»! «Барин сам увидит...»

   Такой визит потребовал от аппарата мобилизации всех сил и ресурсов.

   Заведующий финансово-бюджетным отделом не вылезал из кабинета «первого». Там отрабатывалась стратегия и тактика приёма «царствующего лица», обсасывалась каждая строчка меню. И хотя речь шла всего-навсего о фуршетном столе во время короткого перерыва, процедуре этой посвящали свои дневные и вечерние бдения не один, не два, а сразу несколько человек.

   На завершающей стадии в работу включился и инструктор обкома партии, который недавно начал курировать комсомол, сменив на этом посту ушедшего на советскую работу предшественника, воспитанника областной комсомольской организации.

   Фамилия нового куратора была Попелихо. Имя и отчество — Филоний Астархович.

   Столь экстравагантное сочетание имён собственных, конечно, вызывало у молодых людей улыбку, но в присутствии партийного работника они ходили навытяжку, расправив складки на лицах и брюках.

   Попелихо интересовало всё: от того, кто встретит «хозяина» у дверей обкома, до критических замечаний выступающих.И то, и другое необходимо было предусмотреть.

   Толейкло представил подробнейший план подготовки пленума, где каждому сверчку отводился свой шесток.
 
   Гоголев и здесь умудрился найти себе тёпленькое местечко: его определили ответственным за подачу звонков. Милое дело — нажать с десяток раз на кнопку и больше ни о чем не думать!

   Сибирскому Никифоров подкинул очередную «мачехину» задачку — позаботиться о заполнении зала, чтобы в нём — боже упаси! — не появились «дыры». Если члены выборных органов по какой-то причине не явятся на пленум, их место должны занять «подсадные» из числа военнослужащих или учащихся СПТУ. И хотя заранее было известно, что кресел в актовом зале больше, чем членов обкома и ревизионной комиссии, помещение решили набить до отказа, чтобы при разборе «наверху» вообще не возникло вопросов.

   Для этого и разослали приглашения активу, который, честно говоря, не проявлял особого интереса к предложенной повестке и не горел желанием провести половину дня в душном помещении в качестве статиста.

   Выступающие (то есть те, кого пригласили на главные роли предстоящего действа) готовились основательно и отнюдь не по ускоренной программе.

   Их по нескольку раз вызывали в обком комсомола, вносили поправки в заранее написанные тексты, которые шлифовались вплоть до момента выхода на трибуну.

   Эта ювелирная работа выполнялась самыми толковыми аппаратчиками, «мастерами пера». Каждый отдел выделял своего представителя, который готовил выступающего, а то и двух.

   «Писари» то ослабляли, то усиливали «критическую струю» будущей речи, придумывали «дельные предложения» в адрес обкома (которые сами же потом и выполняли!), гранили стиль...

   Казалось, что от того, какой эффект на руководство произведет выступление, зависит будущее молодежной организации.
 
   На поверку же выходило совсем другое: о высказанном забывали, в лучшем случае составляли план реализации критических замечаний, который старались подогнать под текущую жизнь, чтобы не искать себе новых забот.

   Получалось, что над «оригинальным» предложением аппаратчики давно уже работали, оставалось только приправить готовящееся блюдо щепоткой демократии — озвучить устами рядового члена обкома идею какого-нибудь функционера.

   Конечно, встречались и незапрограммированные мысли-самородки, но это уже расценивалось как нарушение правил игры, проявление анархии.
 
   Случайностей старались избегать, поэтому выступающих плотно опекали, установив, как говорится, жёсткий прессинг по всему полю. Строптивых и настырных могли «сбить с ног», вычеркнув их фамилии из заранее составленного списка выступающих.

   Но желающих травмировать свою психику не находилось: всех почему-то устраивала расписанная до запятой процедура организации пленума, железобетонный порядок его ведения.

   Вероятно, никто не верил в серьёзность того, в чём сам принимал участие.

   Когда Сибирский уточнил данные регистрации, выяснилось, что некоторые обязанные прибыть на пленум на самом деле не явились. Это тем более удивляло, что помимо письменного приглашения кураторы зон целую неделю обзванивали районы, стараясь обеспечить стопроцентную явку из своих территорий.

   Владимир честно проинформировал Никифорова о сложившейся ситуации, но тот недовольно фыркнул:

— Я об этом знать не должен. Твоё дело — дать «правильные» цифры. Мне нужен результат! Хороший результат!

   Взглянув на перекосившееся от гнева лицо инструктора, заворг понял, что тот «липу» давать не намерен и останется при своём мнении.

   Ничего не оставалось делать, как самому внести «поправки» в мало впечатляющие показатели. Не нести же такую туфту «первому», который тоже сделал правилом принимать только «хорошие» цифры.  Не важно, реальны они или взяты с потолка: об этом пусть у исполнителей болит голова!..

   В дальнейшем всё пошло, как по нотам.

   Докладчик отбарабанил речь, ни разу не запнувшись, не оторвав глаз от текста.

   Выступающие в прениях хотя и говорили коряво (чесать языками из них мало кто привык), но вызвали у «хозяина» одобрительное покачивание головой:  дескать, мы вас, простых тружеников, понимаем, делаем скидку на вашу трибунную неуклюжесть — вы у нас за станком герои!

   Опытным стенографисткам не пришлось трудиться в поте лица: «ораторы» читали по бумажкам, которые потом попадали в секретариат для занесения озвученных текстов в протокол. Ни одного отступления от много раз писанных и столько же раз переписанных истин, ни одной реплики из зала!

   Книжный киоск решили открыть не в перерыве между заседаниями, а после окончания пленума, чтобы его участники раньше времени не разбежались. Подкормка дефицитом была одним из безотказных средств повышения комсомольской дисциплины. К этому приёму прибегало не одно поколение работников, заботливо передававших своим последователям «секреты профессионального мастерства».

   Попусту затраченными оказались и усилия по заготовке деликатесов: «хозяин» в комнату президиума вообще не зашёл — в перерыве пленума он завис на телефонном аппарате, отдавая команды и ценные указания на места.

   Это несколько разрядило обстановку в среде комсомольских лидеров, которые то ли на радостях, то ли от жадности подчистую смели всё, что выставил на стол разворотливый завфин.

   Особенно усердствовал Пряхин-младший, который, набивая рот, не забывал кое-что рассовывать и по карманам. «Кажется, и это застолье готовилось не без его участия, — подумал Кот. — Хочет компенсировать затраты нервной энергии. Другие-то завы ничем не рисковали. А он всё время как по лезвию бритвы ходит...»

   Венцом пленума, безусловно, должно было стать выступление партийного лидера.

   Зал настороженно замер, когда он вышел на трибуну.

   Но уже через несколько минут, когда стало ясно, что «хозяин» начал запускать фейерверки, так и не став «лучом света в тёмном царстве», всякий интерес к его особе у молодежи пропал.

   «Стоило столько готовиться к этой встрече,— сделал вывод Владимир,— чтобы услышать в итоге набившие оскомину призывы. Неужели по-человечески, на равных, не может с народом поговорить?! Опять получается — «камчатная наволочка соломой набита».

   Между тем сидевшие за столом президиума комсомольские и партийные функционеры с каким-то рабским подобострастием внимали каждому «оху» и «аху» «хозяина», что-то усердно записывали в толстые блокноты. Казалось, пропусти они хоть полслова — и земля перевернётся вверх дном, наступит всемирный потоп и хаос.

   Какие такие мудрые мысли фиксировали ответственные работники — Сибирский понять не мог. По его мнению, первый обкома партии показал себя серым, заурядным оратором, который даже ударения в словах правильно расставлять не научился.

   Нередко «хозяин» выдавал такие «перлы», что в зале раздавались откровенные смешки: аудиторию составляли в основном образованные люди — и за дураков их держать не пристало.

   Значительно перебрав регламент и не извинившись перед присутствовавшими, «хозяин», наконец, покинул трибуну.

   Аплодировали ему вяло и сухо — больше для приличия. Выступление оказалось так себе — «ни уму, ни сердцу».

   «И почему у нас такой порядок завёлся, когда начальство всегда последним выступает? — спрашивал самого себя неугомонный, постоянно терзавшийся «крамольными» вопросами Владимир.— Словно от него только и ждут пророческого откровения. А что другие говорят — это пустое?! Ведь даже на партийных собраниях в группе Никифоров ни разу первым слово не взял! Всё норовит оценки другим дать, итоги подвести. Покритикуешь его — так он в конце собрания отбрешется. И на этом — точка! А почему бы самому руководителю не задать тон разговору, не взять на себя инициативу?! Ну, а выводы — хотя бы на собрании! — пусть подчинённые сделают».

   Когда председательствующий Толейкло объявил о закрытии пленума, участники шумной толпой повалили к книжному киоску, а аппаратчиков собрали в комнате президиума для подведения кратких итогов.

   Яств на столах уже не было, только накрахмаленные салфетки и дефицитные бутылки с «Боржоми» выдавали недавнее присутствие здесь высоко ранжированных лиц  (остальные питались в общем буфете, где употребляли обычный чай и пользовались исключительно бумажными салфетками).

   Попелихо, на лету поймавший реплику «хозяина» («молодцы, комсомольцы, не подкачали!»), другой оценки, конечно, дать уже не мог.

   Немногословными были и секретари, скупо поблагодарившие коллег-аппаратчиков за чёткую работу.

   Зато Никифоров разошёлся. Ему представился удобный случай подставить своих подчинённых, в первую очередь — Сибирского.

  Однако  грозную тираду заворга прервал Толейкло:

—       За все промахи ребят тебе в первую очередь отвечать.
Значит, это ты не сумел дело организовать. А Сибирский — парень старательный... У меня тоже глаза есть! Опыта поднаберётся — не хуже тебя работник будет. Давай «пять», Владимир. Так держать!

   Второй секретарь протянул руку растерявшемуся инструктору.
Этот поступок руководителя по достоинству оценили все присутствовавшие.

   Только Никифоров скукожился и заскрежетал своими челюстями-патронташами, в которых  гильзы золотых коронок перемежались с  пожелтевшими от курения зубами. 

   Теперь он не сомневался, что руководство отказало ему в доверии и сделало выбор не в его пользу. Никогда раньше секретари не позволяли себе посягать на авторитет старших в присутствии младших. Если заведующим и устраивали головомойку, то только в своём узком кругу — таково было не писаное правило служебного этикета.

   А тут Никифоров получил звонкую оплеуху при всём «дворе» да к тому же на глазах куратора из обкома партии.

   Чего тогда следовало ожидать в дальнейшем?!
   
   Обстановку неожиданным заявлением разрядил Ван-Гог:

—       Товарищи! В сей торжественный для нас час я имею честь сообщить следующее. В моей жизни наступает минута прощания с замечательным прошлым и встреча с ещё более прекрасным будущим: я женюсь! Надеюсь, вы не бросите меня одного за свадебным столом (я ведь за себя не ручаюсь!), а уважаемый Дмитрий Петрович, мой начальник, переквалифицируется и станет на этот раз моим свидетелем. Ему предстоит оставить свой автограф в  документе особой государственной важности, который составит районный ЗАГС.
 
   Все работники аппарата возбужденно зашумели. Кто-то начал напевать бравурный марш, кто-то захлопал в ладоши...

   Кот же исподлобья посмотрел на Ноздрачёву. Их взгляды встретились — и разбежались.

   Пряхин-младший одобрительно пожал Ивану руку и заметил:

— А ты партизан! Умело маскировался! Это у тебя наследственное?
— Приобретенное, конечно... Рядом столько примеров для подражания!
— Ты намекай, намекай... Может, сейчас ещё что-нибудь выясним,— с наигранным любопытством Дима-Гог обвёл взором своих коллег.

   Секунду он пристально смотрел на Кота, рассчитывая, что тот выдаст себя, но Василий, аки сфинкс, был спокоен и неприступен.
 
   Пряхин-младший продолжил осмотр рядов, словно заметая следы. На Ноздрачёву он даже не взглянул.

   Марина же с нотками зависти в голосе (для любой холостячки разговор о замужестве — больная тема) поинтересовалась у Ван-Гога:
— Наверно, молоденькую присмотрел?
— Конечно. Она сначала анкету заполнила, только потом я её стал целовать,— отшутился Гоголев.— А вот твоих данных у меня нет.
— В секторе кадров давно бы посмотрел.
— Да ты что! Там так всё засекречено, что даже тараканы ползать боятся! А ну, их пытать в контрразведке нач¬нут: кто такая Ноздрачёва и с чем её едят… перед вербовкой? Но тебя-то сначала замуж выдать надо. Или я не прав?
— В самую точку попал!— рассмеялась Марина и почему-то с вызовом посмотрела на Владимира.
 
   Столь откровенный взгляд указывал прямо на её симпатии. Однако весёлый и независимый тон девушки дезавуировал этот знак, переданный современному человеку с генами простодушных предков, не отягощённых поначалу ни кознями, ни коварством.

— Свадьба-то у тебя когда? — деловито поинтересовался Кот (он догадывался, кто стала избранницей Ван-Гога).

   Гоголев с прежней непосредственностью, которая доказывала его внутреннюю уравновешенность, ответил:

—     Недели через две... Всё уже на мази, позиции завоёваны.

   Затем, нагнувшись к Василию, чтобы никто не расслышал, прошептал ему на ухо:

—     В «штыковую» я давно сходил. Ты, наверно, помнишь?..

   Теперь у Кота не было сомнений, что Иван решил жениться на Бэт Коркиной. Эта девица добилась-таки своего! Муж из «номенклатурно-макулатурных» — дефицитный муж. Тесть ему подходящую «оправку» подберёт — и полный порядок! В ондатровом подполье заведётся новая крыса и будет жить-поживать, добра наживать, как сотни ей подобных.

   А тебе, Кот, работы прибавится! Что на роду написано, того не миновать!
 


Глава 15.  «Там ступа с Бабою Ягой»

   Две недели пролетели быстро. Работники аппарата сбросились по «червонцу» на подарок молодожёнам, но Ван-Гог намекнул, что деньги его будущая жена сумеет пристроить лучше, чем малосильное профсоюзное бюро.

   По части дефицита Бэт, насколько знал её Кот, действовала, без преувеличения, расторопно и с размахом. Вообще вся подготовка к свадьбе напоминала предвыборную кампанию президента. Шумиха, звонки с утра до вечера, затраты — всё было очень похоже.

   В день торжества Гоголев выглядел «на все сто»: белый смокинг, украшенная шитьем рубашка, поблескивающий люрексом галстук-бабочка, лакированные туфли на высоком каблуке.

   У Беатрисы наряд не претендовал на внимание публики, как это бывало обычно: длинное с голубоватым отливом платье облегало её фигуру, как наволочка, надетая на пуховую подушку.
 
   Что-то изменилось во внешнем облике девушки — она стала медлительней, уравновешенней, не суетилась в стремлении завоевать симпатию гарцующих особняком «кавалер-гадов» (так называла Бэт донжуанистых, ветреных, не  подвластных семейной узде и нормам морали «вечных» женихов из своей свиты).

   Иван проявлял чудеса деловитости. Он не постеснялся «выдурить» у секретарей обкома весь имевшийся в наличии легковой автотранспорт и составил внушительный свадебный кортеж из четырех «Волг» и одного «УАЗика».

   «Взнос» невесты оказался скромнее: вытянутые пёстрой лентой шесть «жигулят» не производили столь солидного впечатления и казались цыганским хором на фоне академического квартета.

   В целом же кавалькада машин со встроенными радиотехническими средствами могла бы выполнить задачи миссионерского автопробега по густонаселённым районам Востока, пропагандируя среди горячих поклонников гаремов благородную идею единобрачия.

   Оплачивать в кассу обкома комсомола проезд на ведомственном транспорте Ван-Гог не собирался. Легковушки нередко делали «левые» рейсы, так что инструктор имел полное моральное право потребовать и для себя каких-то привилегий (в кои годы доведётся ему ещё покормиться из комсомольской кормушки).

   Инструктор свято следовал лозунгу «Грабь награбленное!». Бензин, которого хватало обычно всего на одну неделю нормальной работы, тоже ведь сдаивался по литру, сцеживался по капле из периферийных резервуаров. Райкомы помогали обкому заправлять машины бесплатно в колхозах, совхозах, на автобазах, в воинских частях, поэтому «экспроприацию экспроприаторов» Гоголев считал если не благим делом, то не постыдным — это уж точно.

   Не постеснялся Иван взять на абордаж и мясокомбинат, где секретарём комитета комсомола работал его давний приятель.
 
   Ресторану, который завоевал почётное право обслуживать свадьбу «граждан выше среднего достатка», отгрузили около сотни килограммов  дефицитных деликатесов, так что хватило не только для сервировки одного большого банкетного стола, но и для десятков маленьких столиков, окуриваемых ежевечерне постоянными клиентами из разряда «прожигателей жизни».
   
   Торжество, стало быть, и прямо и косвенно способствовало и  выполнению плана, и повышению уровня обслуживания.
   
   Гвоздём программы — и это было идеей самого Гоголева — стали  караси,  которых  привезли  из  пригородного рыбхоза  и живьем запустили в огромный фонтан, служивший украшением банкетного зала.

   Замышлялось, что к концу вечера, когда разгорячённая кровь прибоем ударит по мозгам, самые стойкие и уверенные в собственных силах гости смогут поймать свою «золотую рыбку», которая принесёт им в будущем счастье. При этом удочек, гарпунов, сетей никому выдаваться не планировалось: твёрдая рука и острый глаз — вот единственное оружие!

   Пиршество началось ровно в назначенное время при задраенных входных дверях и плотно зашторенных окнах. Это условие выдвинул осторожный и предусмотрительный Толейкло, которого откомандировали  старшим   от  секретариата   на  данное  мероприятие.

   «Первый», по заведенному обычаю, оберегал свою репутацию и не появлялся на людях в заведениях сомнительного толка. Правда, ради приличия он обещался заехать на несколько минут, чтобы   поздравить   новобрачных,   когда   на   столах   появятся пирожные и кофе — безобидные (то есть не компрометирующие номенклатурного туза) продукты питания.

   На второго секретаря возлагалась обязанность обеспечить высокую дисциплину аппаратных работников, почти в полном составе приглашённых на свадьбу. В случае буйства, нескромного поведения отдельных лиц их надлежало привести в чувство или отправить домой, чтобы не  иметь неприятностей  с  милицией   и дружинниками.

   Первым   произнёс тост  отец  Беатрисы,  представительный, модно одетый  мужчина,  по манерам   напоминавший  заокеанского вояжёра.

   Рядом с ним сидела расфуфыренная надменная женщина — очевидно, мать невесты.

   Гоголев ещё раньше по секрету сообщил  Коту, что родители Бэт в разводе,  но на свадьбу дочери придут оба. Окружающие никогда бы не подумали, что эти интеллигентные люди питают друг к другу лютую ненависть и до сих пор судятся из-за раздела имущества.

   Чего больше было в их решении присутствовать на торжестве — амбиций или порядочности — сказать трудно. Денег на свадьбу они не пожалели, разделив все расходы поровну, улыбаться не забывали, так что оставалось лишь догадываться  об  их подлинных чувствах.

   Гораздо менее респектабельными выглядели отец и мать Ивана.

   И в облике, и в поведении пожилых людей явно угадывалось их «пролетарское», как определила надменная Лор, происхождение, непритязательный средний ум, далёкие от правил приличия манеры.
 
  Чувствовалось, что Ван-Гог несколько тяготится присутствием родителей, явно растерявшихся в шикарных апартаментах ресторана, среди блистательной публики.
    Когда мать попыталась сказать тост, Иван стиснул зубы и потупил голову, словно сдерживая себя от едкой реплики, желания оборвать её на полуслове.
 
   Между тем, искренние, задушевные, хотя и не очень правильные, шероховатые по стилю фразы вызвали у присутствующих симпатию к этой простой женщине, на глаза которой наворачивались (вероятно, от радости) слёзы, а в заскорузлых пальцах подрагивал поплавком хрустальный фужер. Может, наконец, её сын поймал то самое счастье, которое всегда ускользало из её собственных рук, вынуждая тяжёлым трудом добывать каждую копейку, жить без излишеств?! Как тут не порадоваться за свою кровинушку, не воздать благодарность судьбе, которое даровало счастье её дитяти!

   По разные стороны стола восседали приглашённые со стороны жениха товарищи по службе и всегда неразлучные со своей подругой — Брр, Энн, Кэт, Лор, Поль и Фэд.

   Пряхин-младший занимал как бы промежуточную позицию: он пригрелся на месте свидетеля жениха и выполнял свою привычную роль распорядителя, мажордома.
 
  Держался Дима-Гог деловито, о чём-то постоянно перешептывался с официантами, которые сновали между банкетным залом и кухней, давал распоряжения руководителю оркестра.
 
   Как только едоки уставали жевать, начинала звучать танцевальная музыка и все с живостью выскакивали из-за стола, чтобы раззудить коленца, подёргать шеей, повилять придатком спины.

   Гости при этом разбивались на две группы: комсомольские работники танцевали скромно в своём кругу, «золотая молодёжь» резвилась раскованно и непринуждённо в своём.

   Аппаратчики с нескрываемой иронией (которая, между тем, проистекала из хорошо маскируемой зависти) наблюдали, как выкаблучиваются пижоны.

   Знакомые Бэт не оставались в долгу, откровенно демонстрируя своё пренебрежение закомплексованным и тяжеловесным соседям, которые выглядели вьюками на спине гарцующего мустанга.

   Родители молодожёнов с любопытством следили за танцующими, не вставая из-за стола и не проявляя желания присоединиться к ним. Пряхин-младший сделал попытку  расшевелить «старичков», но  те словно приросли к стульям, которые, в свою очередь, пустили корни в паркет.

   Наблюдая за всем происходящим, Сибирский, в отличие от коллег, был мрачен. Ему многое представлялось странным, неестественным, натянутым. Веселье не охватило его, как скажем, Василия, который юлой вертелся на выложенных ёлочкой дощечках, громко смеялся, словно   его   щекотали   под   мышками   страусиными   перьями.

   Что-то гнетущее, утробное зависло в атмосфере вечера, отравляло его смрадным душком.

   Обычно Владимир тонко чувствовал любую ложь и фальшь — это приобретенное в детском доме качество никогда теперь не покидало его, въелось, как ржа, в повзрослевшую, окрепшую душу.

   Может, было бы легче и спокойнее иногда не замечать «бумажных цветов» в букете живых роз. Но как перебороть в себе этот «собачий нюх», вымуштрованный с пелёнок? Кажется, теперь придётся постоянно всматриваться в каждый человеческий след, распознавать, кто добрый и кто злой, кто натуральный, а кто «древесно-стружечный»...

   Несколько позже Сибирский заметил, как Гоголев, уединившись в полумраке зала, начал о чём-то шептаться с Котом.

   Свечкоподобное лицо жениха, оплывшее и матово-бледное, как-то незаметно угасло, потеряло налёт самодовольства и сытого восторга.

   Проходя мимо, Владимир услышал, как Ван-Гог едва ли не со слезами на глазах жаловался его бывшему одно¬курснику:

—      Эта стерва меня окрутила... сказала, что забеременела... Что мне оставалось делать?..

   Кот мрачно смотрел на носки своих туфель и качал головой — не то с осуждением, не то с жалостью. По всему было видно, что к этой неприятной истории он тоже имел какое-то отношение и происходящее вокруг отнюдь не окутано для него мраком тайны.

   Когда гости снова уселись за стол, слово взял Пряхин-младший.
Его тост закончился очередным афоризмом-напутствием, вызвавшим оживление и даже аплодисменты:

—      Хочу огласить призыв к холостякам  всего мира: «Мужчины, женитесь! Женщины, мужайтесь!»

   Не стесняясь присутствующих, Дима-Гог сложил губы трубочкой и потянулся к щеке сидящей рядом соседки. 

   Ею оказалась Марина Ноздрачёва.
 
   Девушка попыталась уклониться от поцелуя, но Пряхин-младший придавил её всем своим телом к стулу и не позволил увернуться.

— Браво! — пьяным рыком заорал Гоголев и начал громко хлопать в ладоши.
 
   Раздались ещё хлопки — жидкие и несмелые. Большинство же присутствующих осуждающе, с недоумением глядели на Пряхина, который столь бестактно обошёлся с коллегой по работе.

   Василия вначале охватило негодование — он готов был ударить, обхамить обидчика, демонстративно совершившим грубое насилие.

   Увлажнившиеся глаза Марины остановили его — в пойманном  им взгляде девушки Кот не сумел прочитать ничего: ни зова о помощи, ни гнева, ни осуждения, ни покорности.

   Он увидел только растерянность и не решился принять собственное решение.

   Понурив голову, сцепив замком пальцы рук и спрятав их под столом,  он продолжал сидеть тихо и неподвижно, как будто ничего не произошло.

   Молчала и Марина.

   Пряхин-младший, кажется, почувствовал, что переборщик, и попытался обратить всё в шутку:

—      Да простят меня блюстители нравственности!.. Это был
невинный — братский! — поцелуй. Все мы знаем, что Марина — человек высоких моральных устоев. Что касается меня, то я тоже «непокобелимый»!

    Ван-Гог встретил последнюю фразу Пряхина восторженным гоготом. Через несколько секунд он перешёл в судорожную икоту, и жених налил себе ещё рюмочку, чтобы «промочить горло».

    Слово в это время держал эрудит Поль.

—      Хочу поднять тост за мою подругу детства — очаровательную Бэт! Её долгие поиски настоящего рыцаря, наконец-то, увенчались успехом! За его успехами-доспехами она будет, как за каменной стеной. И это немало, если учесть, что «крыша» у молодожёнов тоже есть... Это — отец Беатрисы, многоуважаемый Андрей Кон-стантинович!

   Вся компашка Коркиной дружно зааплодировала.

   На лицах родственников Гоголева появились заискивающие улыбки, а сам Иван исступлённо начал кромсать ножом остывший лангет.

   Работники аппарата слушали откровения Поля настороженно. Им претило бахвальство, сквозившее в каждом его слове. Парень при этом не пытался скрыть своих взглядов, откровенно исповедуя преимущества и выгоды брака по расчету. В его позёрстве брезжил вызов: «Попробуйте и вы. Но… получится ли у вас?!»

   Его клановая гордость выглядела уродливой бородавкой, которой восхищаются как придатком головного мозга.

   Теперь ситуация за свадебным столом напоминала противостояние на реке Калке.

   С одной стороны — воспитатели (которые в большинстве), с другой — воспитуемые.

   Может быть, они впервые столкнулись лицом к лицу так близко, сняли карнавальные маски, раскрепостились… и оказались на пограничной полосе. Она объединяла и разъединяла, белым полотном скатерти звала к перемирию, сближала сакраментальным розливом из общей посуды, но в острие вилок оставалась грозным частоколом отчуждения…

   Два мира, презиравшие друг друга, сосуществовали чёрно-белыми клеточками шахматной доски, на которой расположились разноцветные пешки и короли. Каждый стремился лишь к одному: занять наиболее выгодную для себя позицию, обеспечить своё выживание, а то и процветание (как в случае, когда пешка становилась ферзем). Обе стороны рвались к главенствующим вершинам — монбланам власти, удобств и привилегий.

   Конечно, каждая фигура на доске совершала свой особый маневр: она могла простоять без движения, могла делать рейды, наносить удары, а иногда её приносили в жертву. Но вряд ли нашёлся бы индивидуум (что имеет отношением к каждому из нас), который не мечтал бы добиться в жизни большего, чем получил перед стартом, который не надеялся бы продвинуться хотя бы на одну клеточку вперёд — к заветной, только одному ему известной, цели.

   Кот, Бэт, Ван-Гог, Поль, Пряхин-младший, Лор, Толейкло, Фэд, Сибирский... Никого из них не отнесёшь к числу апатичных, лишённых социальных притязаний людей.
 
   Правда, каждый из них сверстал свою программу воззрений, ценностей и соответствующих поступков, которые разнились порой, как небо и земля.

   Но то, что у каждого молодого человека, вступающего в жизнь, были личные устремления, в чём-то совпадающие, а в чём-то противоречащие общественным,— в этом сомневаться не приходилось.

   Время, безусловно, внесёт поправки в эти далеко идущие планы. Кого-то даже заставит свернуть с намеченного пути, отступить под ударами судьбы или под благотворным влиянием подлинных ценностей, которые не всегда лежат на поверхности, а скрыты в тени прожитых дней, в памяти поколений.

   Если бы вслед за школьным учебником перед отроком открывались врата человеческой добродетели, а не дурманящих пороков, если бы на ступеньках зрелости ему не старались подставить ножку, заломить руки, если бы общество «стариков» нашло в себе силы перемениться, принимая в своё лоно вчерашних фантазёров, правдолюбцев и мечтателей, — скольких трагедий можно было бы избежать, не допустить новых падений и, наконец, слить — за ненадобностью! —  в канавы истории заготовленную на многие годы вперёд краску стыда!..

   Чему учатся дети и что они наследуют — это далеко не одно и то же! И словами не залатаешь прорехи в делах вчерашних...

   «Почему никто не хочет этого понять?» — удивляется честный человек, желающий процветания своему народу, счастья вступающим в жизнь. Какие все милые, похожие, как капли росы, младенцы, лежащие в колыбелях!  Какие разные они через каких-то 20-30 лет... Какие непохожие через 40... К 80 годам они могут даже не подать друг другу руку...

   Да, мы — дети своего времени. Но почему мы такие разные? И кто помирит нас, сплетёт не только наши ладони, но и сердца?.. Кто, кто? Поживём — увидим! А если кому-то суждено умереть завтра, то будет ли он прощён сегодня?! Или нам нет прощения? Всем нам, а не только ему  одному...



Глава 16. «Там королевич мимоходом»

   Самая приятная процедура на свете — передача дел.   Да-да, не вступление в новую должность, а прощание со старой! В нашей жизни не бывает так, чтобы уйти — и не оставить за собой никаких должков. Всё равно найдётся дело, которое за тебя должны закончить другие. «Не то забота, что много работы, а то забота, как нет её»!

   Коту не составляло большого труда завершить начатое — то, что совсем недавно составляло существо его инструкторской службы. Но новая должность, которая требовала повышенного внимания, укрепления её авторитетности в глазах подчинённых, не позволяла уже заниматься «мелочёвкой».

   Десяток писем, несколько постановлений, стоявших на контроле,— всё это Василий незамедлительно вручил Сибирскому, своему преемнику.

   Сомневался он только в одном: передавать ли Владимиру «дело Еванова»?

   Наконец, переборов в себе благие намерения, он решил, что возиться дальше с просьбами инвалида у него просто не будет времени, а поэтому выход один — озадачить своего сменщика, вручив ему весь пакет «благотворительных акций». Что ни говори, а Кот и без того немало сделал для Николая — совесть его может не тревожиться.

   Сибирский воспринял необычное поручение с пониманием.
История, рассказанная Василием, тронула его, задела за живое. Правда, показалось странным, что новая должность Кота мешала ему теперь проявить элементарную человечность.

   «Если служебный рост связан с такими издержками,— думалось Владимиру,— то никого из комсомольских работников лучше не повышать. Как говорила Марья Лукинична, «в карете цугом по грибы не ездят».

   Спрашивать у Василия, почему тот принял именно такое, а не другое решение, было бессмысленно да и бестактно. Нравоучения в таких случаях нервируют и озлобляют — не более. Да и  «утопший» пить не просит, как ни уговаривай!

   Гораздо важнее казалось не обидеть инвалида, которому, ни с того ни с сего, определили нового попечителя с комсомольским значком. Ведь сказать Еванову, что его «по описи» передали из рук в руки,— значит нанести ему душевную травму. Если Кот этого не понимал, то Владимиру это было ясно, как божий день.

   В прошлом и ему приходилось испытывать свою силу воли, чтобы сохранить самообладание, когда отсутствие деликатности, чуткости у посторонних сминало душу, царапало её до крови. Эти «цап-царапы» кому-то казались невинной забавой — так котёнок-глупыш выпускает коготочки и впивается ими, играючи, в любой предмет, оказавшийся в его лапках.

   Стремясь оградить себя от излишних волнений, Василий не предложил коллеге сходить к Еванову вместе. Коту хотелось поскорее забыть о существовании инвалида. Он словно ждал подходящего случая, чтобы красиво распрощаться с надоевшей игрушкой.

   Когда произошло отчуждение — сказать трудно. Вероятнее всего — после неудавшегося визита к обитателям «ондатрового переулка». Именно тогда Василий впервые испытал раздражение, вынужденно оправдываясь перед Николаем, пытаясь скрасить свою вину, обелить себя.

   Случай вынудил ответработника взглянуть правде в глаза, увидеть себя в подлинном свете. К такой встрече с самим собой Кот не был готов. Колебания и сомнения нельзя принимать в расчёт, поскольку они не служат мерилом самооценки человека, его годности к великим деяниям...

   Люди часто забывают, что насморк — не болезнь, как таковая, а всего-навсего способ самозащиты, сигнал о том, что организм пытается бороться с недугом. Поэтому бороться с насморком — всё равно, что вредить самому себе, губить здоровые силы.

  Колебания и сомнения — та же защитная реакция, напоминающая о возникшем душевном разладе, но, увы, не более. Тот, кто пытается опираться на неустойчивый фундамент, возводит на нём величественные постройки, однажды может быть присыпан своим же творением и никогда из-под него уже не выкарабкается...

   Кот убедил Сибирского съездить к инвалиду и повстречаться с ним с глазу на глаз. По мнению Василия, Еванову необходимо объяснить, что ситуация изменилась, что «жизнь — сложная штука», что... 

   Словом, Кот наплёл столько всего, нагородил такую околесицу, что выдавать это покомканное железо за листовой прокат казалось смешным.

   Поэтому всё, о чем с умным видом трепался Василий, у Владимира в одно ухо влетало, а в другое… выползало, как фарш из мясорубки. Инструктор перерабатывал советы и подсказки на свой лад и вовсе не собирался становиться мальчиком на побегушках у самоуверенного завстуда, которому уже знал цену.

   С Евановым он быстро нашёл общий язык. Общение с ним не внесло сумятицы в чувства, не заставило изгаляться, крутиться поклёванным ужом.
 
   Сибирский сделал лишь одно — попытался не быть многословным, а об остальной «дипломатии» умело позаботился сам Николай, никогда бы не позволивший себе проявить капризность и бестактность, обидеть почём зря другого человека.

   Новые знакомые съели по миске пельменей, послушали музыку, «сгоняли» несколько партиек в шахматы — и им показалось, что они знают друг друга целую вечность и  не встретились раньше только по недоразумению.

   Что-то сближало молодых людей, хотя и привычками, и темпераментом, да и житейским опытом заряжались они явно от разных «аккумуляторов».

   О Василии никто из них не вспоминал.

   Но когда Владимир собрался уходить, прихватив список литературы, которую обещал найти в библиотеке (Еванов заблаговременно начал готовиться к сдаче сессии), фамилия Кота, как долго пролежавший на дне утопленник, всё же всплыла в разговоре.

   Николай пригласил Сибирского, ставшего за какой-то час с небольшим добрым знакомым, к себе на день рождения, а потом, словно в чём-то извиняясь, высказал предположение:

— Может, и Василий Матвеевич сможет прийти?..
— Хорошо, я спрошу у него,— быстро согласился Владимир, уклоняясь от продолжения разговора на эту тему.
 
   Ему мало верилось, что Кот «снизойдёт» теперь до посещения на дому некогда «открытого» им инвалида.

   Когда-то эта живая находка тешила самолюбие Василия, а в новые времена её можно, как кость, подбросить другому — пусть и он полакомится, утвердится в своём благородстве и милосердии...

   Гнусность многих человеческих страстей — вещь очевидная. И сознание, что кто-то готовит тебя в союзники носителей мерзопакостей, вызывает протест, который — о наше время соглашателей-миротворцев! — не находит выхода, а если и пробивается из ороговевшей души, то сразу иссыхает, как родник в пустыне.

   Лучше оказаться полным беспросветным дураком, наивным паинькой, которого жизнь не научила уму-разуму, не наградила даром ясновидения, чем постоянно разгадывать ложь, не имея шансов её гласно развенчать и навсегда уничтожить...

   При встрече с Василием Сибирский передал ему приглашение Еванова.

   Предчувствие не обмануло инструктора: Кот сразу нашёл тысячу отговорок, чтобы избежать ещё одной встроенной в его жизнь, причиняющей известные неудобства «ниши».

   Он снова чувствовал себя вольготно и беззаботно и не собирался обрекать свой дух на страдания в тесной келье, куда пробовал протиснуться раньше для мимолетного самоотречения, для короткого перемирия с совестью.

—      Надеюсь, вы нашли общий язык? — с вкрапленной между слов ревностью поинтересовался завстуд.— Николай, мне кажется,— парень без вывихов. Губы по поводу и без повода не надувает.  Не рохля, словом!

   Владимир хотел отмолчаться и не мусолить больше святые истины: какой смысл кричать на ухо глухому?

   Но что-то кольнуло его в тоне Василия — вероятно, брюзжащая зависть, которой сопроводил свою реплику не лишенный самолюбования коллега.

—       Ты знаешь,— натянуто произнёс Сибирский,— о тебе вообще разговора не было. Мы больше на другие темы разговаривали, а на день рождения инвалида ваше величество, по-моему, не очень-то и ждут... Так мне показалось.

   Такое заявление не могло не задеть самолюбие, но Кот, даже падая с опасной высоты, научился приземляться на лапы.

—       Значит, вы мне сами помогли чемоданы собрать? Ну-ну... Только не поторопились ли?! – съехидничал он.

   Владимир на этот раз не сдержался и разгневанно выпалил:

— А ты себя пупом Среднерусской возвышенности возомнил? Глянь в воду на свою природу, ворона в павлиньих перьях!..
— Только без оскорблений, пожалуйста,— набычился Василий.

   Но догадавшись, что сам перегнул палку, пошёл на попятную:

— Давай не будем банными вениками размахивать... ты меня уже отпарил, да и я в долгу, кажется, не остался. Нам ведь ещё с тобой в командировку ехать. Найдём время разобраться.

   «Этого ещё не хватало,— с огорчением воспринял известие инструктор.— Неделю я с этим типом на одном шестке не усижу. Кому-то слететь придётся!»

   А Василий продолжал осторожно наводить мосты:

—       По решению секретариата, новичков в первую командировку теперь только в сопровождении опытных работников посылают. Я согласился с тобой поехать, хотя, сам понимаешь, дополнительные хлопоты — только дуракам в радость. Но я за тебя при приёме на работу поручился, мне с тобой и возиться.
—       Мог бы и нанять кого-нибудь,— ехидно ответил Владимир,— зарплата теперь позволяет.
— Ты денег в чужом кармане не считай. Своих ещё не заработал.
— А я на много и не зарюсь, как некоторые,— с дрожью в голосе парировал Сибирский, которого больно задело последнее высказывание Кота.— И не тебе попрекать меня. Перед государством я в долгу не останусь!
— Ты совсем не так меня понял, — принялся горячо разубеждать бывшего детдомовца Василий, вовремя сообразивший, что допустил оскорбительную бестактность.— Я не о том веду речь…

    Но Сибирский уже отвернулся от собеседника. Казалось, он перестал его слушать.

   Трудно сказать, как развивались бы события дальше, если бы в поле зрения ссорившихся не появился Никифоров — объект их общей неприязни.

    Делать его свидетелем раздора, внезапно возникшего на пустом месте, не хотелось. И без того разногласия между работниками отдела носили почти открытый характер и приобрели опасную остроту. Предстояло делать выбор: с кем объединяться, а от кого отмежеваться...

   Безусловно, при всех своих недостатках Кот больше нравился Владимиру, чем Никифоров, который, кажется, и не пытался хоть как-то изменить себя, прислушаться к справедливым замечаниям.

   Василий в этом смысле выглядел более гибким и покладистым. Он предпочитал плохой мир хорошей ссоре, готов был даже идти на уступки, временные лишения. Это — признак какого-никакого ума...

   Когда Никифоров окинул собеседников изучающим взглядом, пытаясь найти хоть маленькую трещинку в их отношениях, которую потом нехитрыми приёмами можно расширить, — Кот принял беззаботный вид и, обращаясь к Сибирскому, звонко отчеканил:

—       В общем так... О командировке я тебе всё сказал. На следующей неделе выезжаем. Да! Не забудь протоколы пленумов райкома почитать и отчёты о предыдущих командировках... Выписки   сделай — это   уже   на   твоё   усмотрение...   Замётано?

   Владимир молча кивнул головой.

   Никифорову так и не удалось разгадать маневр коллег — нужной для себя информации он почерпнуть не успел.



Глава 17. «Идёт направо - песнь заводит»

   Через несколько дней Кот и Сибирский были уже в районе.

   Встретили их, как принято в номенклатурной среде, и знаки внимания разделили пропорционально служебному весу каждого.

   Заведующего поселили в двухкомнатном «люксе», инструктор же довольствовался одноместным номером.

   Сопровождающие от райкома — оруженосцы на все случаи жизни — тоже оказались в своих весовых категориях: инструктора «спарили» с инструктором, заведующего с заведующим. Такие неписаные табели о рангах существовали с незапамятных времён,   и  им  следовали  неукоснительно,  как любой   инструкции.(Впрочем, случались и отступления от правил, но они вызывались производственной необходимостью).

   Частые визиты выбивали из колеи, так как требовали от принимающей стороны постоянной перегруппировки сил, поиска резервов. А в сельском районе, где каждый «штык» из чистого золота, где в страдную пору его меняют на косу, которая тоже становится «золотой», выделить обкомовцу сопровождающего — полное кадровое разорение.

   Выполняя ещё обязанности куратора, Василий это очень скоро понял, а потому старался облегчить участь своих подопечных, отказываясь иногда от «почётного эскорта». За эту святую простоту Толейкло в своё время проникся особым уважением к Коту, который  нередко наезжал к нему в район в страдную пору.

   На этот раз командированные находились в «чужих» пределах и прибедняться особой нужды не было: «инородную» кровь без жалости пускали все кураторы.
 
   Правда, Владимир, по неопытности, а может, из скромности, поначалу попытался воспрепятствовать усиленной опеке. Однако когда понял, что райкомовцы всерьёз начали волноваться и переживать, решил пойти на попятную, чтобы не довести их до инфаркта. (Опасение, кстати, вполне серьёзное!..)

   По плану командировки, обоим предстояло посетить комсомольские отчётно-выборные собрания. По возможности,  поучаствовать в их подготовке и обязательно выступить.

   График, который составили райкомовцы, не выдерживал критики: он давно поломался, перенос следовал за переносом, а потому ответственные не успевали держать нос по ветру и вносить необходимые изменения.

   Целый день понадобился заворгу, совсем юному парнишке, недавно сосватанному в райком с должности главного агронома одного из хозяйств, чтобы с точностью до часа установить, где в наиболее «приличных» организациях смогут принять высоких гостей.

   Секретарь райкома лично изучил этот список и дал добро на «рентген» комитета комсомола колхоза-миллионера, где дела, по его мнению, шли совсем неплохо, а опыт встреч с разного рода комиссиями и проверяющими был не меньше, чем у дирекции Эрмитажа.

   В хозяйство срочно отправили гонца, который помогал ошлифовывать доклад, выступления, порядок ведения отчетно-выборного собрания.

   Одновременно решался и, так называемый, «тринадцатый вопрос», в простонародье — усиленный ужин, которым  (опять же по традиции!) предполагалось завершить официальную часть.

   Через два дня Кота и Сибирского на райкомовском «газике» доставили в сельский клуб.

   Сопровождавший их секретарь с гордостью показывал гостям плакаты и схемы (исполненные, надо сказать, весьма примитивно), которыми были завешаны все стены длинного, холодного зала.

   Над сценой, где стоял стол президиума, покрытый красным плюшем, висел лозунг «Руки прочь от Никарагуа!»

   Увидев его, Василий недовольно поморщился, давая понять,  что этот  призыв   явно не  к  месту. 

   Шепелявый секретарь райкома по идеологии испуганно залепетал, пытаясь оправдаться:

—        Шдеш только вчера митинг прошёл. Вот шнять и не ушпели...
— Зато тебя снимут быстро,— подтрунивал над ним Кот,— за политическую незрелость... Ты хоть понимаешь, какая здесь двусмыслица — лозунг и сидящий под ним президиум?! За такие просчёты из партии вылететь можно.
— Шейчаш поправим!— задёргался ошарашенный районный работник.— Иштомин!.. быштро шюда! — шепелявым, шуршащим эхом разнеслась по всем закоулкам его команда.

   Откуда-то из-за сцены вынырнул румянощёкий крепыш.

— Вот и глава мештной мафии,— представил его секретарь, пытаясь нейтрализовать допущенный ляпсус невинной шуткой.
 
   Василий пропустил мимо ушей это сомнительное сравнение и, протянув вялую руку появившемуся на зов парню, с нотками отеческой строгости произнёс:

— Здравствуй, здравствуй, дорогой!.. Ты, наверно, хочешь, чтобы наша встреча оказалась первой и последней?.. Как это понимать?!
— Что? — не понял виноватый.
— Прошитай, што там напишано! — ткнул пальцем вверх быстро посерьёзневший секретарь.

   Парень раскатал по потолку глаза, ничего не понимая, а потом, заметив лозунг, удивленно спросил:

— Это что ли?..
— Дошло до ширафа! — гневливо продолжал распекать недотепу районный начальник, которому хотелось показать свою требовательность и умение крепко «держать вожжи» в руках.— Давай быштро шнимай, а то ш тебя штаны шнимем!
— Зачем это? Лозунг не я придумал — на фотографии в газете увидел. Текст секретарь партбюро читал.  Никаких возражений не поступало!
— Ты бы ещё «Руки мой перед едой!» написал… Тоже ведь правильно! Или того хлеще — «На волю — с чистыми руками!»,— самодовольно иронизировал Кот (когда на него находило, он мог крепко поддеть собеседника).

   Увидев, что парень вконец растерялся, Сибирский заступился за него:

— Будет вам! «По бедному Захару всякая щепка бьёт»... Парню ещё собрание проводить, а он уже весь в занозах. Комсомольцы, небось, тоже подсыплют. А лозунг, действительно, не к месту...

— Так это завклубом снять его не дает,— глубоко вздохнув, пояснил «глава мафии».— Говорит: «Что ж это он  день повисел и всё? Пусть хоть полгодика поработает, деньги ведь за него какие плочены! Прошлый лозунг пять лет висел и всех устраивал! А этот-то и запомнить не успели!»

   По-барски сложив руки на крестце, перекатываясь с пятки на носок, Василий резко остановил говорившего:

—       Твоему завклубу только коров пасти. С идеологического фронта таких гнать надо! В три с половиной шеи! Но ты-то соображать должен, где солома, где сено. Или у тебя тоже мозги усохли — только пустые извилины остались? Делай, что тебе сказали. В случае чего, на меня сошлёшься!

   Представитель «первички» бросился искать лестницу.

   Через несколько минут  аккуратно свёрнутый лозунг лежал уже в углу сцены.

   Пока гости знакомились с хозяйством, беседовали с руководством колхоза, зал заполняли комсомольцы.
 
   Их было значительно меньше, чем свободных мест, и все они садились почему-то на последние ряды, оставляя первые свободными.

   Сидели, не снимая верхнюю одежду, у большинства не было комсомольских значков. Это выяснилось, когда секретарь райкома начал наводить порядок в зале, пересаживая всех поближе и заставляя зябнувших молодых людей снять пальто и куртки.

— Посмотрите: я ведь не мерзну,— хорохорился он, прохаживаясь в строгом чёрном костюме вдоль сцены.— Потому что закаляюсь!
— Вам рожать не придётся,— подкузьмила ретивого организатора веснушчатая комсомолка.— А женщинам на холоде — вредно!

   Начальник не нашёлся, что ответить, однако агитацию прекратил.

   Василий с иронической усмешкой наблюдал за тем, как суетится озадаченный секретарь, а затем поймал его за фалду пиджака и усадил рядом с собой на расшатанный стул.

—       Угомонись! Хватит траву зеленой краской красить — это ведь не армия.

   Сибирский одобрительно посмотрел на Кота: он полностью разделял мнение коллеги.

   «Не поймешь этого Кота,— подумал инструктор,— то парень как парень, а то качан на рогах!»

   Собрание началось на пятнадцать минут позже назначенного срока — и Василий сделал первую пометку в блокноте: он копил «фактуру» для предстоящего разбора. Несколько оговорок, неуверенность ведущего — вторая пометка... Стилистические «козявки» — третья...

   Владимир ничего не писал — только слушал.

   Когда объявили прения, зал притих. Все настороженно ждали: кого поднимут первым.

   Молчание длилось несколько минут — «никто не хотел умирать».

   И тогда, к всеобщему удивлению, слово попросил... инструктор обкома.

—        Друзья! — как-то буднично, по-свойски и без натужливого пафоса, начал он своё выступление.— Наверное, у меня нет права делать какие-то глубокие обобщения. В вашей организации мы и часа не пробыли, а с наскока трудно во всём разобраться... Поэтому об уровне работы, нерешённых проблемах могу судить только по докладу. Чувствуется, что писали его профессионалы: подходы выверены по руководящим документам. А вот прозы жизни или, как мы говорим, сермяжной правды, честно скажу, не хватает. Что волнует вас повседневно, на что направлены помыслы, понять трудно... Не хочу обвинять докладчика, но он показался мне этаким бесстрастным холодным летописцем. Неужели нет в жизни молодых людей чего-то наболевшего?! Неужели только о надоях и прибавке веса у животных болит голова у сидящих здесь девушек?!.. Вот об их предстоящем замужестве, о семье, которую они захотят создать, в комсомольском бюро, наверняка, не задумывались...

   По залу пробежала волна оживления, и Коту сразу вспомнился прежний Сибирский, умевший вот такими же простыми словами зажечь студенческую братию, повести её за собой. Нет, Василию не дотянуться до этого уровня — чего-то в нём не хватает! Но чего?

—     ...Хочу поговорить с вами по-простому, по-человечески,— продолжал между тем Владимир.— Кому-то может показаться странным, что обкомовский работник чуть ли не на толстовские темы перешёл. Но, поверьте, и мне в былые годы доводилось принимать гостей из вышестоящих органов. Выслушивал… Вроде, всё правильно говорили, а удовлетворения ни у меня, ни у товарищей не было. Знаете, как в пословице, «пустая бочка звонче других гремит»... Глянешь на иного работника, а он весь обручами опоясался — из рамок выйти боится, дворцовый этикет соблюдает. А кто его придумал-то? К чему этот «цирк на проволоке», словесная дрызготня?! Неужели не ясно, что люди ради приличия любую чушь выслушают, а за глаза потешаться станут. «На всякий цветок пчела садится, да не со всякого цветка поноску берет»!..

   В зале послышались смешки, одобрительные возгласы — прямой, откровенный разговор нравился присутствовавшим.

   Председатель собрания постучал карандашом по столу, устанавливая тишину, и Сибирский продолжил:

—      ...Почему я обо всём этом говорю? Да потому, что хочу одну простую вещь пояснить: всё в наших руках!.. Вот работаем мы без огонька, отдыхать не умеем, говорим не о том и не так, как надо бы... Но кто в этом виноват? Разве не мы сами?! Если я вылез на трибуну, когда все голодны, и начал про сапоги, а не про пироги, — гоните меня с трибуны! Если лодырничаю — из рогатки в меня пали! Забаву плохую придумал — сами кумекайте:  «где конь, там и седло»!.. Докладчик вот выступил, а вы все помалкиваете. Конечно, без запевалы и песня не поётся, но спеться всё равно придётся, как ни крути. Кого ждём? Бородатого дядю из города? Так ведь борода глазам не замена! Проверено!.. В общем, либо давайте мы лавочку прикроем и лучше на танцы в клуб сходим — я танцевать тоже люблю… либо по делу говорить начнём, без всякого кокетства и ужимок. Мы ведь взрослые люди!.. Чего попусту время терять? Не слушать же век чужих петухов, коли на наших типун напал!..

   Пристыженные комсомольцы перешептывались, пока Владимир возвращался на своё место.

   Затем на трибуну решительно и смело двинулся какой-то вихрастый парень с растопыренными, как от зубной боли, щеками, которые, казалось, начали прирастать к торчащим блюдечкам ушей.

   Он чем-то напоминал Чебурашку, очень долго не посещавшего парикмахерскую.

—       Всё правильно! — рубанул  ладонью воздух смельчак.— Закисли мы и протухаем! И райком вместе с нами!..

   Секретарь райкома, услышав критику в свой адрес, попытался что-то возразить, но Кот лёгким толчком осадил его.

—       Ну, разве не так?! — продолжал комсомолец. — Наезжают к нам часто, только не под фабричный гудок, а под оркестр. Пора эти визиты прекратить, а коли кого попутным ветром занесло — тому черенок в руки! Пусть поможет, чем может! Истомину, секретарю «первички», тоже пора цену себе знать, а не стоять навытяжку в конторе! Его, как цуцика, шпыняют, а он всё под лавку прячется!.. Тоже мне — лидер на заячьих лапах! У меня всё!

   Под одобрительный гул аудитории вихрастый критик, зарядивший  всех своей энергией,  шаровой молнией скатился со сцены.

   За ним, отметая робость, слово стали брать другие комсомольцы.

   Они буквально вгрызались в худосочные огузки цитат, разрывали в клочья постный безвкусный доклад, казалось, списанный без души, под копирку, с газетных передовиц и руководящих директив.

   В этом смелом «загуле» у стола президиума — аппетит приходит во время еды! — захотели проявить себя, кажется, все.

   В острых суждениях прорывались выкипавшие долгие годы тревоги, отступившая было боль, уходившая вера.
 
   Буйство челвеческих характеров так прекрасно оживило атмосферу собрания. Комсомольские вожаки ощутили такое редкое для них состояние годности, возрождения поруганной профессиональной чести...

   На душе у запуганного Игнатьева полегчало. Отпала необходимость выдавать желаемое за действительное, симулировать «боевитость и критический настрой», уповать на показушную активность членов ВЛКСМ: всё шло своим чередом — лучшего не пожелаешь!

   Удивление читалось и на лице секретаря партбюро колхоза: ну и дали комсомольцы жару! Давно он их такими не видел! Всё больше чинно-угрюмыми,  безгласными и «беззубыми» представлялись они ему — то ли ещё совсем молодыми, «зелёными», то ли безвременно состарившимися...

   «Разбор полётов» проводил Кот.

   Он отметил неожиданный поворот событий — «фигуру высшего пилотажа», украсившую отчётно-выборное собрание.

—      Можем ведь, если захотим! — победоносно оглядел Василий присутствовавших, словно именно ему принадлежала заслуга в ликвидации всеобщей апатии и вялости.

   Затем завстуд пожурил активистов за мелкие огрехи, которыми изобиловали подготовка и проведение «главного собрания года».

   Сибирский при этом молчал. Он сидел, опустив голову, чтобы скрыть блуждавшую на губах усмешку. Инструктор знал, что «наковырять жуков» — проще простого: все проверяющие только этим и занимаются, когда посещают «первички». Случаются и исключения, но это уже приятная неожиданность, если не сказать — подарок!

  Гораздо более восторженно оценил итоги комсомольского форума секретарь партбюро хозяйства.

   Безусловно, и он заметил немало шероховатостей, откровенных промахов, но заострять на этом внимание в присутствии высоких гостей дальновидно не стал: «компромата» и без того хватало для «объективного, беспристрастного доклада» в райкоме партии, а то и выше...

   По шее никогда не забудут накостылять за слабую помощь комсомолу, если такая информация обходным путем, через комсомольских работников, поступит в вышестоящие партийные органы. Это секретарь партбюро хорошо знал, а потому не торопился сам себя высечь, как это сделала пресловутая литературная героиня.

—       Ну, а теперь, может, поужинаем? — гостеприимно спросил парторг у гостей, завершая действо в соответствии  со сложившимся обычаем.

   Кот вопросительно посмотрел на Владимира и для видимости равноправия поинтересовался:

—      Принимаем приглашение?

    Сибирский  отреагировал незамедлительно, озадачив своим ответом и Василия и хозяев:

—      Поужинаем дома... Нам ведь всего час езды.

   Рассчитывая услышать положительный ответ  коллеги, Кот получил теперь хороший урок: не следовало затевать игру в демократию, а уж тем более выставлять самого себя в неприглядном свете. Ведь настоять на том, что на ужин необходимо остаться, Василий уже не мог по моральным соображениям: подумают ещё, что командировочные экономит, жадничает.

—       Что ж, вольному — воля! — с легко угадываемой досадой пробормотал Кот.— «Ждучи лосины наглодаться осины» — так, кажется, Владимир?
—       Именно так! —  спокойно отреагировал на издёвку инструктор и пошёл к машине.

   Секретарь партбюро хозяйства почувствовал приближение грозы и попробовал сгладить недовольство заведующего отделом обкома:

—       Ничего, как-нибудь ещё встретимся... Приезжайте на выходные — здесь рыбалка удивительная... не пожалеете!..

   Василий неопределенно пожал плечами. Он рассеянно слушал собеседника, думая о своём. Очень уж раздосадовало его очередное столкновение с Сибирским — этого ему совсем не хотелось.

   Вяло пожав руки провожающим, он сел в «газик» и начальственным тоном гукнул:

—       Поехали!

   Водитель глянул с усмешкой на него в зеркальце, но ничего не сказал.

   Машина тронулась с места и покатила по  гладкой асфальтированной дороге...

   Через час с небольшим командированные уже поднимались по гостиничной лестнице в свои номера.

   Оба напряжённо молчали. Только когда Василий должен был свернуть в коридор, а значит, и первым попрощаться, Сибирский услышал от него обещанное наставление:

— Ты в следующий раз поменьше оригинальничай. Когда от одного руководящего органа на собрании присутствуют двое, выступает обычно старший по должности... Всего хорошего!
— Будь здоров! — ответил Владимир и сочувственно посмотрел на выбитого из седла товарища...
 


Глава 18.  «Там на неведомых дорожках»

   Солнечный луч отразился от стекла наручных часов и легонько, словно усиками золотого пшеничного колоса, хлестнул по глазам.

   Владимир сощурился и привстал с постели. Как легко раз¬решился вопрос, столько мучивший его последнее время! Теперь он знает, что подарить Еванову ко дню рождения!

   Распоряжаться даже собственным заработком — большая наука, и постичь её сразу не удалось.

   Первые свои трудовые рубли Сибирский растранжирил в один присест, так что на питание осталась самая малость. Купил кое-что из одежды и, конечно, подарки для воспитателей детского дома, игрушки и книжки — для названных сестёр и братьев. Не с пустыми же руками к ним ехать — здесь свои традиции, которые свято берегутся!

   Объяснять Николаю, что с деньгами у Владимира проблема, а потому и присутствие его на торжестве под вопросом, конечно, было нельзя. Однако и выхода из щепетильной ситуации никак не удавалось найти.

   Впрочем, недаром ведь говорят, что утро вечера мудренее. Солнышко помогло отыскать подарок! Конечно, это новые часы, которые и носил-то Владимир совсем ничего! На задней крышке, правда, есть гравировка «Сибирскому В. В. от командования», но крышку ведь можно легко заменить в любой мастерской.

   Конечно, вещица эта дорога как память, и в другое время инструктор с ней ни за что бы не расстался. Теперь же приходилось «ловчить»: крышка с надписью сохранится как амулет, дорогое воспоминание, а начинка, сам механизм, обретёт нового хозяина. Если задуматься, то есть в этом даже какая-то символика и решение не покажется таким уж кощунственным.

   Словом, с совестью своей Владимир сумел договориться.

   Труднее оказалось найти общий язык с руководителем, к которому пришлось обратиться, чтобы уйти с работы на час раньше (не хотелось обижать Еванова опозданием в такой радостный для него день).

   Но затаивший зло Никифоров в пику Сибирскому придумал ему «срочное» поручение — проверить в вечернее время работу оперативного комсомольского отряда дружинников в одном из районов города. Сделал он это явно умышленно, чтобы насолить строптивому инструктору, из-за которого у заворга произошла неприятная стычка со вторым секретарём обкома.

   Давать новый повод для расправы Владимир не хотел и, скрепя сердце, вынужден был подчиниться.
 
   К Еванову удалось заскочить буквально на минуту, чтобы вручить подарок.
Больше всего инструктор опасался, что инвалид не поверит ему, усомнится в искренности его желания присутствовать на дне рождения. Сибирского не очень грела мысль, что его отсутствие Николай может расценить в том же ключе, что и отсутствие Кота. Дескать, официальные отношения — пожалуйста, а о дружбе ещё надо подумать.

   Дело, однако, приняло совсем иной оборот.

   Еванов, кажется, сразу правильно понял Сибирского и пригласил его приехать ещё раз — в воскресенье.

— Надеюсь, на конституционные права подчинённых твой начальник посягнуть не решится?! — пошутил он.— Воскресенье — твой законный день. Гуляй смело!
— Идёт! — обрадовался Владимир.
   Его, действительно, согрело и успокоило это предложение.
— А за подарок тебе большое спасибо,— глаза Еванова увлажнились,— ведь до тебя у меня дарителей со стороны не было... только родители поздравляли...
— Ну, что ты! Это такая мелочь,— смутился Сибирский, который тоже знал цену чужому вниманию.

   В первый же выходной он снова приехал к инвалиду, они долго с ним беседовали о житье-бытье, кое о чём даже спорили...

   Ни у кого не возникало сомнения, что сближает их духовное родство. Это понимание возникло так быстро, что удивляло и в то же время облагораживало обоих, вселяло надежду на долгую дружбу, постоянную общность интересов.

   Среди многих тем, которых касались при встречах молодые люди, одну они обходили стороной. О тяжёлом недуге Николая никто старался не упоминать.
Говорить о болезни, как о зловещем фантоме, чудовищной маске природы, — всё равно, что подтаскивать себя за волосы к гильотине, думая о парикмахерской.  «Криком изба не срубится, строчкой чуб не подрубится»... Откуда у людей такая вера в слова? Заговоры шаманов, стенания кликуш, велеречивость ораторов — всё это каша из одного горшка. Только сыт ею не будешь...

   Своё Николай давно отговорил с врачами. Пути к выздоровлению, по их пророчествам, у него отрезаны. Он давно уже боролся в одиночку: один на один с самим собой... Перечитал все книги, статьи, диссертации... По букве, по абзацу выуживал всё новое, чего не знал о своей болезни... И писал, писал бесконечный свиток-рецепт — тяжеломысленный самокроенный труд...

   И вот снова мелькнула надежда. Маленькая заметка в центральной газете вызвала целый сонм мыслей, окрылила отставленную веру.

   Но без помощи со стороны — объективно и строго оценил свои возможности Еванов — ему не осилить крутых подъёмов служебных лестниц.

   Как же мучительно это — уповать на чужую силу, растеряв свои! Сложные переплетения людских взаимоотношений постоянно меняют рисунок — кружево узоров становится сложнее и в этих хитросплетениях не разобраться, если отстанешь от жизни, выпустишь, хоть на мгновение, концы её нитей.

   Николаю больше не к кому было обратиться, кроме как к инструктору обкома. И он рискнул, отбросив неуверенность, ложный стыд.

— Володя,— с лёгкой дрожью в голосе, отводя в сторону глаза, начал он подкрадываться к сути,— ты об Эрба-Роте слышал?..
— Это что — королевская гвардия какая-нибудь?
— Да уж, пожалуй! — горько усмехнулся инвалид.— Болезнь это... очень тяжелая...
—       А-а-а,— протянул   Сибирский,— извини,   не догадался...
— Извиняться тут нечего,— уже менее скованно продолжал Еванов.— О ней и многие врачи мало что знают. Белое пятно в науке! Но англичане вроде что-то нащупали. Ты не мог бы мне помочь попасть туда — к ним?..
— В Англию что ли? — удивленно переспросил Владимир, который только сейчас уловил смысл разговора.
— А что, слабо?! — в вопросе Николая нотки иронии перемежались с нотками обречённости.— Я думал, комсомол всё может...
— Нет, отчего же,— неуверенно стал рассуждать инструктор,— можно по «Спутнику» попробовать. Путевка, правда, дороговата…
— Ты не забывай, что для выезда мне медицинская справка нужна,— сразу отверг предложенный вариант Еванов.— А кто её калеке даст?.. Нет! Единственный вариант — я уже думал об этом — это обмен...
— Какой обмен?
— Я слышал, что между странами заключено соглашение: скажем, их больной приезжает к нам, а наш получает возможность поехать туда.
— Честно говоря, первый раз слышу.
— Ты многого ещё не знаешь! — с улыбкой посмотрел на собеседника Николай: вне всякого сомнения, он знал, что говорил.
— Я сейчас не готов что-либо обещать,— оправдывающимся голосом вымолвил Сибирский.— Надо проконсультироваться, какие-то ходы поискать...
— Про ходы — в самую точку, — воодушевился Еванов.    — Потому к тебе и обращаюсь. Письмо я сам написал, но пока — ни ответа ни привета... Думаю, спустят на тормозах! С моим диагнозом прямая дорога на тот свет… только тихим ходом...

   Наступило тягостное молчание.

    Владимир не знал, имеет ли он право разубеждать инвалида, слишком  уж  определённо и уверенно сделал он последний вывод — как опытный специалист, который вводит в курс дела зелёного новичка.

—     «Не горшок угодник, а стряпуха»,— не нашёл ничего лучшего, как обнадёжиться поговоркой, Сибирский.— Попробуем! Наше дело правое...

   На следующий день у Владимира созрел план: надо обратиться за по¬мощью в обком партии.

   Еванову он об этом не сказал, принял решение, как говорится, на свой страх и риск. Записался на приём к «хозяину» —  первому секретарю обкома партии, которого и намеревался озадачить необычной просьбой. «Чем обивать подолгу пороги у второстепенных лиц, лучше сразу взять в оборот самого главного,— рассуждал запальчиво инструктор.— Или пан, или пропал!»

   Встреча должна была состояться через две недели.

   Но за это время произошли события, которые внесли сумятицу и тревогу в жизнь областного комитета комсомола и его работников.



Глава 19. «Следы невиданных зверей»

   В один из вечеров, когда рабочий день уже закончился, в кабинет Кота заглянул взволнованный Толейкло:

—     Хорошо, что не ушёл... «Первый» вызывает, пошли!

   Когда они переступили порог хорошо знакомой им комнаты, там, понурившись, уже сидел Пряхин-младший.

—     Присаживайтесь,— угрюмо буркнул хозяин кабинета и стал барабанить пальцами по крышке письменного стола.

—     Дело — швах! — продолжил он после небольшой паузы.— Почти по-гоголевски: «К нам едет ревизор...» А Пряхин  принимать гостя не готов... потому что по его душу как раз и едут!.. Касымбеков только что звонил... В ЦК анонимка поступила. Готовьтесь к худшему! Особенно ты, Дмитрий...

   Завстуд  обмяк окончательно. Василий впервые видел его таким растерянным.

— Кто бы это мог сделать? — ещё не осознав, кажется, всей трагичности ситуации, удивлённо спросил Кот.

— Если бы знать! — хрустнул пальцами «первый», так что    Василию показалось, что разъярённый руководитель мысленно сломал кому-то шею.— Мы тут уже целый час думаем. Тебя тоже попытать хотели: что-нибудь можешь сказать?!

   Кот заволновался, но тут же сообразил, что подозревают совсем не его. От него только ждут помощи.

— Гоголев не мог? — высказал он первое своё предположение.— Под свой уход мину нам и подложил...

— Только не Ван-Гог! — категорично возразил Пряхин-младший.— Я помог ему — через отца — в профсоюзы уйти. Он был рад до небес! Нет-нет, на такую подлянку он не пойдёт!..

— Слушай, а новый этот парнишка, твой протеже... Сибирский... Он, по-моему, шибко принципиальный...— осторожно по¬интересовался у Василия «первый».

— Тогда и Кобашвили подозревать нужно. Он, по идее, больше знает. А Володька в аппарате без году неделя, в трёх соснах путается... К тому же никто его в наши дела не посвящал. Да и сам он видеть ничего не мог.

— А ты знаешь, что твой Сибирский на приём к секретарю обкома партии записался? Чем ты это объяснишь? — вмешался в разговор Толейкло

— Ну, во-первых, он не мой, а твой... если уж быть точным! — резко отвёл от себя удар Кот.— А во-вторых, если Сибирский сейчас решил в открытую действовать, то какого чёрта он стал бы анонимку писать?! Где логика?

— Ты, конечно, Никифорова подозреваешь,— бравируя своей «прозорливостью», смикшировал разгоравшийся спор второй секретарь.
— Да! — коротко, но предельно ясно ответил Василий.

— Проясните ситуацию,— оторвался от своих куда-то далеко улетевших мыслей «первый».— Вы на что-то намекаете, а я не понимаю.

— Да это давняя история,— нехотя стал растолковывать Толейкло.— Какой Никифоров работник, известно. Подчинённых, которые его на голову выше, терпеть не может, старается под¬ставить. Я в этом сам убеждался — и не раз! Давно от него пора избавиться, а мы всё медлили. Наверно, он почувствовал, что его начали загонять в угол, и решил показать зубы...

— Расчёт простой,— перебил коллегу завстуд,— избавиться от нынешнего руководства, а с приходом нового заработать новые очки... От вас он поддержки сейчас не получает, а сдаваться без боя не в его правилах. На Олимпе поселилась ещё одна «муза» — богиня кадровой политики Анонимка! Придётся смиренно преклонить перед ней колени — никуда не денешься!

— Ну, это мы ещё посмотрим! — вдруг воспрянул духом Пряхин-младший.— Предполагать — не значит доказать! Василий, надеюсь, меня понимает?

   Завспорт заговорщически посмотрел сначала на Кота, а потом, словно ища поддержки, на «первого».

   Тот, почувствовав какую-то опасность, блеснул пери¬скопом глаз, которые поднялись сначала к потолку, а затем раз¬вернулись в сторону окна. Что-либо прочесть в них было невозможно: маневр удался.

   Пряхин-младший изменился в лице. Ему уже не хватало воздуха. Он явно трусил. Этот животный страх передался коллегам, их тоже начала душить грудная жаба...

   Первым пришёл в себя Кот. Он понимал, что Пряхин-младший, которому сейчас труднее всех, ждёт от него ответа. Жалость к товарищу помогла сделать выбор, и Кот  через силу выдавил:

—        Не бойся — я трепаться не стану. Подтвержу всё, что
нужно!

   «Перископ» вернулся в «нерабочее положение», и «первый» лучащимся взглядом одобрил поступок Кота, его решение.

   «Дипломат! — брезгливо оценил изворотливость руководителя подчинённый.— Свою шкуру продырявить никому не даст. А по чужой, пожалуй, и сам палить начнёт!»

—        Хорошо, если одной ревизионной комиссией отделаемся,— подал голос Толейкло. — А если посерьёзнее орган займётся — тогда сливай воду и суши сухари!

—        Брось запугивать! — окрысился на него «первый», который видел, как трясётся Пряхин-младший в ожидании возможной экзекуции. — Наша задача — выйти из этой передряги с наименьшими потерями. Вот над этим и думай! А не паникуй, как трамвай при встрече с паровозом!

   «Инструктаж» подошёл к концу — говорить больше было не о чем. Оставалось ждать приезда бригады и уповать на везение, счастливую случайность. По иронии судьбы, это был первый случай, когда Пряхина не понуждали «готовить стол» для гостей из центра, хотя на этот раз они ехали именно «по его душу», а не по делам других отделов.

   О предстоящей проверке Кот рассказал Сибирскому.

   Он и сам не мог объяснить, зачем это сделал. Казалось, Владимир постоянно стоит у него за спиной, следит за каждым его словом и жестом, за каждым поступком. И, чтобы обезопасить себя от возможного укора со стороны товарища, Василий торопился заручиться его поддержкой и одобрением.

   Но выложить сполна «исповеднику» всю правду он не решался, ловко дозируя информацию, обходя острые углы.
Самого главного — о своей причастности к обману — Кот Владимиру так и не поведал. Боялся!

   Инструктор же воспринял случившееся очень обострённо, нервно. Его возмутил как факт возможного злоупотребления, так и «метод» борьбы, избранный неизвестным ревнителем правды.

— Об этом надо обязательно поговорить на партийном собрании аппарата,— с детской непосредственностью возмущался Владимир,— в комсомоле такое надо выжигать калёным железом!
— Погоди «выжигать»,— пытался успокоить его Кот,— надо ещё во всём разобраться.
— Дыма без огня не бывает! — продолжал упорствовать инструктор.— Но этот «дым» — не просто сигнал. Он нам все глаза выест!
— Ничего, противогазы наденем! — лавируя, отшучивался Василий.

   Он понял, что Сибирский может «наделать делов» и испортить «обедню» ещё до её начала. А лишнее шевеление вовсе не к чему — такую  установку дал «первый».

— Кстати, ты, говорят, в обком партии лыжи навострил... По какому вопросу, если не секрет? — «с нажимом» задал вопрос Кот.
— С чего ты взял? — смутился Владимир.
— «Знала бы наседка, узнает и соседка»... Кажется, так ты сам говорил?
— Странно, что у нас все всё знают! Что ни вождь — то либо пророк, либо ясновидец.
— Ты и меня в вожди записал?
— А как же: ты у нас на подходе... растёшь, как на дрожжах! Аж дух захватывает, когда рядом с тобой стоишь и вверх смотришь!

   Ответ Владимира застал Василия врасплох.

   Он покраснел от волнения. В прозорливости и  догадливости Сибирскому не откажешь: попадание его было точным — он интуитивно угадал тайные чаяния бывшего однокурсника!

— Так вот я тебе хочу сказать,— наконец, справился с волнением Кот,— что информация поступила из верхнего эшелона. Я здесь не причём...
— Ну, тогда можешь передать «по команде», что у меня сугубо личный вопрос к партийцам...
— По жилью? — начал гадать завстуд, который знал, что бывшие детдомовцы имеют первоочередное право на получение жилой площади.
— По временному месту жительства... Но не для себя!
— Еванову помогаешь? — на душе у Василия сразу полегчало: его уверенность, что Владимир не мог действовать тихой сапой, подтвердилась.
— Вот видишь, какой ты всё-таки догадливый! — отвесил Коту не то шутливый, не то серьёзный комплимент инструктор.— В «Спортлото», часом, не играешь? Чувствуется, руку набил!

   Сознание того, что угроза миновала, раззадорило Василия.

   Его обуял некий кураж, и  он решил помочь Сибирскому в деле, которого недавно опасались секретари обкома комсомола.

   С видом прожжённого политика, хорошо ориентирующегося в лабиринтах власти, он начал учить Владимира:

—        На самый верх я тебе не советую идти. Толку не будет! Поверь на слово: самый классный мужик в обкоме — второй секретарь. Он уже нескольких первых пересидел, в области всех отлично знает. И уважают его! С людьми умеет разговаривать, щёки не надувает, как некоторые... Если уж пообещает что-то, обязательно выполнит! Жизнь, кажется, его самого не раз через жернова пропускала... Это — тёртый калач, но… мягкий! Я у него на собеседовании был и сразу оценил... Человек в разговоре виден, а он со мной больше часа калякал при его-то занятости!
 
   Сибирский внимательно слушал коллегу, не мешая ему проявить свои познания.
Надо заметить, что Василию удалось заронить зерно сомнения и слегка поколебать решимость товарища. Подсказка отнюдь не была лишней, ею стоило воспользоваться.

   Однако после приезда бригады проверяющих в обкоме комсомола  началась такая круговерть, что на другие дела просто не оставалось времени.

   Сибирский попал — не без помощи Никифорова! — в число сопровождающих лиц.
Это был тонко выверенный ход заворга при условии, что именно он являлся автором анонимки. Принципиальный инструктор не поступился бы совестью ни при каких обстоятельствах и начал бы душить собственными руками врагов Никифорова — то есть своих влиятельных «защитников»!

   Кот снова заволновался: в этой ситуации нейтрализовать, увести Владимира от возможных столкновений с высоким руководством крайне сложно. При таком раскладе сил он тоже легко наживёт себе врагов...

   Когда через Толейкло Василий попытался организовать «срочный» выезд инструктора в командировку (на время работы бригады), это вызвало ожесточенное сопротивление заворга. Теперь уже почти не было сомнений в том, что Никифоров причастен к отправке «сигнала» в вышестоящий комсомольский орган.

   Присутствие в областном центре самого Кота тоже оказалось не на руку «подследственным». Его фамилия называлась в анонимке, следовательно, проверяющие к нему, как к свидетелю, наверняка, заготовили вопросы.

   Но Василию помог случай. Не самый приятный, надо сказать... Заболел отец, и мать вызвала сына телеграммой: «Срочно приезжай  тчк  Отец  больнице тчк  Состояние тяжелое  тчк...»

   На следующий день Василий выехал в Кухнари.

   Бригада начала работу без него.




ТОНЯ, или ЗАМКНУТЫЙ КРУГ

«Теперя все соседи скажут:
«Кот Васька плут! Кот Васька вор!
И   Ваську-де  не только что в  поварню.
Пускать не надо и на двор»
(И. А. Крылов.
«Кот и повар»)

«— Простите, гражданочка, — вдруг обратился Василий Степанович к девице,— кот к вам чёрный не заходил?..
— Какой там кот? — в злобе закричала  девица, — осёл   у   нас   в   филиале сидит, осёл!..»
(М. А. Булгаков.
«Мастер и Маргарита»)

«Какой же я Осёл, когда не ем я сена?! Я Лев или не Лев?..»
(С. Михалков.
«Лев и ярлык»)

«КОШКА. 1. Домашнее млекопитающее животное из семейства,
к которому относятся также тигр, лев и т. п.»
(С. И. Ожегов.
«Словарь русского языка»)



Глава 20. «Свои мне сказки говорил»

   ...Кр-кр... хр-р-р-р... динь-динь... цок-цок, цок-цок... и-и — го-го... но-о-о!.. бум-бум... вжик-вжик... хы-хы!.. дон-дон... тр-р-р!

   Какой неповторимый квартет, эти повозка, упряжь, лошадь, возничий!.. И в такт позванивающие им пустые бидоны, среди которых примостился безголосым тюфяком Василий.

   Он лежит на спине, закрыв глаза, и слушает, как роятся над ним забытые звуки, вытесняя собой пронзительную городскую какофонию, давно и прочно оседлавшую его деревенские уши, лишившую его мелодий далёкого детства...

   Вокруг тихо, как под сводами филармонии, купол которой затерялся где-то среди белых облаков, а стены отодвинулись за горизонт, к берегам необозримого воздушного океана.

   Не хочется в такие минуты думать  о плохом... Всё вокруг напоено деловитыми заботами жизни, которые выплывают на поверхность помимо злой омертвляющей воли, слепого, тянущего на дно рока.

   Легко покачивают узкими бедрами, прогибают тонкую талию вызревающие колосья, позванивает золотисто-зелёными монистами белокожая, так и не загоревшая за лето, береза, занудно ноют неуклюжие шмели, бесцельно таранящие высохшие копны сена...
Плыть бы и плыть осиянным путём  к истокам этого чуда! Ведь где-то берёт оно начало!.. Может, прорывается ключом из-под земли, может, срывается снегопадом с замёрзших небес...

   Да не всё ли равно! Только бы прикоснуться хоть ресницами, хоть кончиками пальцев к истокам разбуженной жизни, вдохнуть её первородный аромат, который, как можно догадаться, источают совсем ещё зелёные, не успевшие огрубеть побеги Времени...

   Но чем ближе подъезжал Василий к Кухнарям, тем тяжелее становилось у него на душе.

   Он плыл по течению Времени, обгоняя его, как случается с каждым, кто не в срок вступает на порог болезни или смерти... своей или чужой.
Двор встретил его молчанием, таким непривычным и устрашающим, что защемило сердце. Закрытые ставни опустевшего дома таили недобрые предзнаменования.

   На стук в дверь никто не откликнулся.

   Василий присел на крыльцо, как птенец на ветку у разоренного скворечника...
Смутным взором он окинул окрестности. С возвышенности хорошо было видно пробуждающееся  село,    которое   показалось   вдруг   далёким сказочным королевством, где живут маленькие человечки со своими крошечными делами, копеечными страстями, булавочными «уколами» и подначками.

   Поднимись он выше, и вся эта мелочёвка  вообще сравнялась бы с поверхностью земли, расплющилась бы, словно жалкий грош под ударами тяжёлого молота. Ветер дунет — только пыль полетит!..

   Василий решил не дожидаться матери, а сразу поехать в больницу. Может быть, и она там... С её беспокойным характером такое вполне возможно.
И действительно, когда он переступил порог палаты, то сразу увидел около одной из коек знакомую фигуру.

   Отец спал, и мать, воспользовавшись свободной минутой, тоже прикорнула у его изголовья.

   Осторожно подкравшись, Василий положил ладони на плечи измученной женщины.
Она чутко вздрогнула и сразу подняла веки. В её печальных, покрасневших от недосыпания глазах блеснула радость. Старушка что-то хотела сказать, но спохватилась, боясь разбудить мужа, и молча прижалась к сыну.
Он почувствовал, как вздрогнули конвульсивно её плечи, и этот внутренний толчок заставил его собрать волю в кулак, стряхнуть растерянность.

— Как дела, мамо? — почти беззвучно прошептал он.
— Плохо, сынку... Врачи говорят, надо готовиться к худшему... Понимаешь?!
Василий попытался и на этот раз сохранить спокойствие, но это удалось ему уже плохо.

    Он нежно отстранил мать и осторожно, как бы с опаской, сел на постель отца.
Тот не шелохнулся, и только дыхание, редкое и глубокое, выдавало признаки жизни, её неравной схватки с недугом.

   Василий стал поправлять сползшее на пол одеяло и непроизвольно коснулся руки отца. Она была скользкой и холодной, как галька, лежащая на дне ручья.

   Матвей Васильевич, словно по тревоге, открыл глаза, — и в этом болезненном пробуждении чувствовалась его привычная торопливость, нервозное беспокойство.

   Увидев сына, он попытался встать, принять бодрый вид... Но эти потуги оказались напрасными: силы, кажется, совсем оставили его, и ночь не прибавила их, как бывало раньше.

   Виновато улыбнувшись, он так и остался лежать в беспомощной позе, страдая от сознания, что сын видит его таким слабым и немощным.

— Вот как оно обернулось, сынку! — с горечью, совершая над собой усилие, еле слышно сказал ветеран. — Всё проклятая война... теперь уж совсем боком вышла... До твоей свадьбы не дотяну!
— Ну, что ты, батько! Мы ещё повоюем! — попытался ободрить его Василий. — Рано ты белый флаг выбросил!
— А вот это ты зря! — Матвей Васильевич рывком оторвал голову от подушки.
   И — откуда только силы взялись! —  попытался подняться ещё раз.
 
    Но теперь ему помешала жена. Она бросилась к нему и не позволила двинуться дальше:

— Лежи, господи ты, боже мой! Ноги ведь не держат совсем! Сейчас доктора позову!
— Зови, зови!.. Только и я тогда скажу, чтобы он тебя из палаты удалил, — пригрозил больной. — Ты которую здесь ночь ночуешь? А?
— Со скамейки меня никто не сгонит! — совсем уже боевито отрезала старушка. — Таких прав даже у милиции нет: скверик — общественный!
— Вот видишь, какая у нас мамка: все законы знает! Попробуй её тронь! — оживился Матвей Васильевич. — А вот сын к тебе приехал... Его тоже на лавочке около больницы уложишь? Али как?
— С Василием мы разберёмся, — не сдавала позиций ста¬рушка. — А ты о себе подумай, голубок!
— Ладно, мать! — смирился, наконец, Матвей Васильевич. — Об одном прошу: дай с сыном поговорить. Время моё уходит! Боюсь, опоздаю...

   Когда мужчины остались в палате одни, отец взял сына за руку и тихо сказал:

—       Выслушай до конца, не перебивай! О многом мы с тобой спорили, ссорились, бывало... В последний раз ты меня тоже крепко задел. До сих пор болит... Но зла на тебя не держу: когда человек говорит, что на душе, его всегда простить можно... Ты вот упрекнул, что о мёртвых мы редко вспоминаем... фронтовики, значит...  товарищи их боевые... И лучшие, выходит, первыми погибли... Может, и правда это, но я сейчас о другом. О себе тебе сказать хочу, потому что, хоть и сын ты мне, а всей правды об отце — живом ещё! — не знаешь... Помру — никто не расскажет!

   Матвей Васильевич вздохнул, переводя дыхание, и совсем уже тихо продолжил:

—      То, что я срок отсидел, давно бы тебе знать надо. Ты
в анкете, небось, пишешь, что из родственников никто не судим… А ведь я на фронт из лагерного барака отравился, не с Красной площади... Ты спроси у ветеранов, какую цену «штрафники» за каждую свою медаль заплатили? А у меня три ордена!.. После войны я Сталину личное письмо написал, чтобы в партии меня восстановили и старый партбилет вернули. Не думал, честное слово, что поверят! Но поверили, сын, поверили! И это в те-то годы!.. Когда о культе личности заговорили, я поначалу усомнился. Со мной вот ошибка вышла — вроде, разобрались... Опять же по себе судил, со своей колокольни... Ну, думаю, и других по ошибке забрали, а кого-то и за дело! В Сталина, знаешь, простой народ верил. Темные мы были, что тут говорить! Когда же во второй раз о нём заговорили, стал присматриваться: не сопляки ли охальничают... Оказалось, нет! Наш брат, ветеран, тоже голос подал, правду, значит, защищает... Не понял только, почему раньше-то молчали? Я бы не смолчал! Лучше ещё бы отсидел, чем не по совести жить!.. Вот когда мы о своих товарищах забыли! Тех, кого в 37-ом забрали, первыми на поле брани и не досчитались... А ведь они тогда воевали, только мы не поняли. И могилы их стороной обходили... не знали, где они!.. Вот в чём твоя правота! За правое дело самые смелые первыми погибают!..

   Тяжелый хрип вырвался из груди больного.

   Силы покидали его, каждое слово старику давалось с трудом.

   Но, отдышавшись, он заговорил снова:

—     ...Я и сейчас не могу понять, как терпел народ, где силы брал? Вот что вера может! И ведь миллионы людей прожили свою жизнь честно, во славу Отечества. Сталин мог убить. Сталин мог сгноить в тюрьме, отправить в ссылку... Но одного он всё же не мог сделать! Это — прожить за кого-то его честную жизнь! И это спасло страну!.. Даже самый жестокий изверг не может уничтожить всех, и пока жив хотя бы один праведник, пока он идёт своим путем, не сворачивая, не падая на колени, Родина не погибнет! Если бы Сталин мог заставить своих сограждан жить иначе, мы погибли бы. Он долго обманывал народ, но не сумел изменить его сути. Прожить жизнь за других ему не было дано... Даже я, поруганный и осужденный, прошёл своим путем, наперекор его замыслам...  И оказался сильнее, чище, чем он — «великий и мудрый», почти «святой»! В одном наша вина: мы были слишком доверчивы, а некоторые — трусливы, слабы духом. И сейчас такие есть, хотя давно и многому мы научены!.. Но в одном всё же твёрдо убежден: с нашим поколением все эти беды приключились — оно и должно само в этом разобраться! Без советчиков со стороны! Без лжи и без прикрас, без огульного охаивания и зубоскальства... Если хочешь, это наш внутренний суд, личная боль каждого фронтовика, каждой матери, потерявшей сына или дочь... Не думаю, что мы способны ошибиться... на этот раз... Вы, молодые, не торопитесь нас судить. Нас послушайте: нам ещё между собой есть о чём поспорить... Так что, Василий, может, и правильно ты писал, что отец твой не судим. Мой суд и самосуд только начинаются! А то, что в 37-ом было, я ненароком сейчас понимать научился. Моя личная обида — это ещё полбеды, обида целого народа — вот трагедия!.. Нет, веру я не потерял. Только раньше она слепой была, а теперь в оба глядит! Жаль, сил мало осталось. Плохо, если мы, старики, со своим прошлым разобраться не успеем, а хотелось бы!.. Ещё за мать прошу. Не перечь ей без особой нужды: она жизнь прожила, как умела. Может, в чём и заблуждалась, так это искренне, по необразованности своей... Бабам завсегда трудней, но на них всё держится... Ты уговори её сейчас, чтобы домой шла. Третьи сутки от меня не отходит — извелась вся! Я тут как-нибудь сам управлюсь, в военном госпитале трудней было — и то ничего… выжил!..

   Матвей Васильевич замолчал.

   На лбу у него выступили капельки пота, они попадали в глубокие морщины и медленно скатывались по ним, как по руслам пересохших рек, к седым вискам, испещрённым валами вздутых вен.

   Ёжик волос, как всегда, забавно топорщился отдельными жёсткими прядями, не подчиняясь никаким парикмахерским ухищрениям. Василий знал, сколько нареканий вызывала эта непослушная шевелюра у матери, которая за многие годы почти профессионально овладела ножницами и сама стригла своих мужчин, не доверяя их драгоценные головы почти всегда бывавшему навеселе сельскому цирюльнику.

   У постели больного, на голубом линолеумном полу, лежали потрёпанные тёплые домашние тапочки, с которыми Матвей Васильевич ухитрялся никогда не расставаться, беспрестанно залатывая на них дыры, так что уже невозможно было понять, из какого материала их сшили на фабрике, а каким обновляли, и кажется, не один раз.

   Все эти знакомые мелочи растрогали Василия. Подспудно он сознавал, что встреча с отцом может оказаться одной из последних, и, хотя он упорно отгонял мрачные мысли, они налетали снова и снова, с назойливостью ненасытных мух.

   Когда, выйдя в коридор, сын передал матери просьбу отца, женщина, не имея больше сил сдерживаться, тихо заплакала.

   Она понимала, чувствовала, что её супружеская жизнь почти на исходе и исчисляется, быть может, минутами, часами, днями...

   А потом придёт тоскливая вдовья пора с её неотступными, бередящими душу воспоминаниями, бессонными ночами, тягомотными буднями, с постоянным желанием покаяния, поисками ненужных уже оправданий, жаждой запоздалого прощения...

   И тоска по сыну перевернёт всю душу, наполнит её страхом за каждый его шаг. Он станет единственной нитью — родной и кровной — в пёстром тканом узоре окружающего мира, в котором легко затеряться не то что суровой блеклой пряже, но и золотому шитью...

   Может, вера облегчит её страдания?! Как знать...

   Мать и сын вернулись в палату — такую чистую, белопростынную, что казалось, будто её заранее устлали саваном, готовясь к проводам угасающей жизни.

   Василий увидел снова теряющий знакомые очертания облик отца — он всё больше становился чужим и далёким, совсем не тем, которым запечатлелся в памяти, почему-то всегда оглядывающейся в детство.

—       Батько, мы пойдём, — сдавленно, с большим трудом выговорил он и понял, что мать не смогла бы сказать сейчас эти слова.

    Неведомые силы притяжения влекли их к скорбному ложу, грозящему в недобрый и уже близкий час превратиться в смертное одро. Как можно уйти, не разделив, когда есть возможность, последних минут жизни с дорогим человеком?!

   Понимая, что ещё мгновение — и мать уже не захочет уйти из этой комнаты, Василий обхватил её за плечи и повёл к двери.

   На пороге она обернулась и, совладав с собой, твёрдо сказала:

— Крепись, Матвеюшка!
— А как же! — виновато улыбнулся больной и неловко махнул (казалось, прощаясь) рукой…
Вечером того же дня мать не выдержала и снова засобиралась в больницу.
— Ты уж, Василёк, не серчай... Ну, как он там без меня?!
— Наверное, ты права,— согласился сын. — Ступай! Я тут один  управлюсь,   а  утром  тоже  к  нему  пойду...  пораньше...

   Новый день улиткой выползал из мрака ночи.

   Василию казалось, что время тянется неимоверно долго, с какими-то остановками, как перебои уставшего сердца.
 
   Ещё по-настоящему и не рассвело, а он был уже на ногах, бесцельно ходил по комнате, зачем-то выглядывал во двор, хватался за газету, будучи не в силах прочесть и строчки...

   Тяжёлое предчувствие томило его, и, не выдержав этой муки, он быстро собрался н побежал в больницу.

   В палате кружила тишина. Белые матовые плафоны, вмонтированные в «кожу» потолка гладкими «бородавками», не препятствовали, но и не помогали солнцу окончательно разделаться с медленно отступающей темнотой.

   Солнце вообще было лениво и невыразительно в это утро. Его следовало встряхнуть и как следует «обкукарекать»! Но, кажется, всем было не до него — все были заняты своими делами. Или ещё спали.

   Отца в палате Василий не увидел.

   Он спросил медсестру, куда делся больной. Та, быстро глянув на молодого человека, ответила:

—      Матвея Васильевича в реанимацию отвезли... час назад...

   Отведя глаза, девушка заспешила куда-то по коридору.

   Василий пошёл за ней.

   Его решение оказалось верным. Он увидел, как сестра вошла в какую-то дверь, и в ту же секунду разглядел в полутьме прикорнувшую на краешке стула заплаканную мать. Спрашивать её о чем-либо было бессмысленно: всё становилось ясно без слов...

   Ещё через несколько минут из-за страшной двери вышел пожилой врач и лаконично сказал:

—     Примите наши соболезнования...

   Всё произошло так быстротечно, что до Василия не сразу дошёл жуткий смысл сказанного.

   Колдовская паутина спеленала его — он не мог пошевельнуться, встать, пойти...

   Произошло непоправимое — он гнался за отцом,  настиг его... но в каком-то тупике, из которого нет выхода. Та нить, которую он держал в руке, за которой шёл по коридору, стала коконом, сковавшим его движения...
 
   Такими же коконами, прилепившимися к потолку, показались и матовые плафоны, внезапно озарившиеся изнутри живым светом... В них тоже кто-то сидел...

   Все эти галлюцинации пронеслись в сознании туманным облаком: Василий словно переместился в другое пространство, потерял ориентиры реального мира...

   В больнице они пробыли с матерью ещё несколько часов, а потом, понимая безрезультатность этого сидения и хождения по коридорам, решили идти домой…



Глава 21. «И там я был, и мёд я пил»

   Началось самое страшное - подготовка к похоронам.

   У Василия никак не укладывалось в сознании, почему люди придумали такой нелепый и в чём-то кощунственных обряд — садиться за уставленный яствами стол, провожая в последний путь близкого человека?! Подавленные горем родственники в такие тяжелые минуты должны почему-то бегать по магазинам в поисках продуктов, стоять в очереди за спиртным рядом с беззаботными «алкашами», ломать голову над тем, кого обязательно надо пригласить на поминки, чтобы, не дай бог, кто-то не «обиделся»...

   А потом, когда так хочется остаться одному наедине со своими горькими мыслями, придут гости (по-другому их, вроде, не назовёшь) и начнут говорить что-то необязательное, второстепенное, сообразно не заслугам умершего, а своему уму, воспитанию...

   Какая дикость — обгладывать хвост селедки и думать об отце! Это — невесть кем и когда выдуманная издёвка, насмешка над тем, кто уже не может защитить свою честь...

   Скрепя сердце, стараясь не выдать своего нетерпения, Василий стоически перенёс отвратительные, по его представлению, обычаи.

   Он старался не думать о происходящем, но каждый раздражавший его эпизод, мимолётное наблюдение насильно обостряли остроту ума, будили воображение.
 
   «Нет, я сам составлю список тех, кто может придти на мои похороны. Неискренних, далёких от меня людей там не будет! И никаких попоек! Жрать «за упокой моей души» не разрешаю! Пусть и за гробом никого не будет, если обидятся, что их не пригласили к столу! А если уж очень потянет выпить, купи стопку за свои кровные и помяни друга без позёрства и суесловия — втихомолку, в душе... И траурные марши, искусственно подогревающие кровь, вышибающие слезу, не для моих похорон! Я приглашаю заранее самый веселый оркестр. Пусть играет он ту музыку, которую я любил при жизни! Пусть это будет мне последним подарком от живых! Ведь, наверно, не ради своих потревоженных чувств, а ради меня придут на кладбище родственники и знакомые. И если у скорби подлинное начало, всплакнётся и под бравурную мелодию... Не уравнивайте, не унифицируйте покойников — дайте им ещё хоть на мгновение остаться самими собой! Ведь при жизни им в этом тоже отказывали...»

   Так думал Василий, холодно и трезво глядя на чавкающие рты, порозовевшие от выпитого щёки, развязавшиеся языки, маслянистые блуждающие глазки...
 
   Ему хотелось опрокинуть этот языческий стол, сорвать с него благочинную белую скатерть, словно украденную из тихой палаты, где умирал отец...

   Но рядом сидела мать, с сухими уже глазами, смиренно сведенными вместе руками — это она позвала всех этих людей, и только у неё было право поднять их из-за стола.
 
   Сделать ей ещё раз больно сын не мог. Он терпел и молчал...

   Ещё одно волновало Василия: мать решила отпевать отца в церкви, и он не смог этому воспрепятствовать.

   Это не была воля покойного, который не верил в загробную жизнь, оставаясь убежденным атеистом. Но богобоязненная женщина не вняла робкому протесту сына и настояла на своём:

—        Может, господь бог простит его и соединит нас снова
на том свете... Как-никак, он тоже крещёный... Партийным уж потом стал!

   В церковь, где установили гроб с телом отца, Василий не зашёл.

   Он бродил среди кустов сирени, которые плотным кольцом обступали старое, но прекрасно сохранившееся благодаря заботам прихожан строение, ожидал, когда закончится отпевание. Сознание, что кто-то из знакомых увидит его, комсомольского работника, в толпе верующих, не давало покоя.

   Но остаться незамеченным ему не удалось.

   Он присел на лавочку под разлапистым деревом, когда чья-то лёгкая рука коснулась его, заставила вновь приподняться.

   Перед ним стояла подруга юности Мариша.

— Ты разве не хочешь проститься с отцом? — укоризненно спросила она, не делая даже попытки заговорить о чём-то постороннем.
 
   Это была их вторая встреча за не слишком продолжительный период — и оба раза события не позволяли им вспомнить светлые минуты молодости.

— «Злые языки страшнее пистолетов»,— криво усмехнулся Василий.— Да и в чужой монастырь, как тебе известно, со своим уставом не ходят. А у меня он — комсомольский, атеистический!

   Мариша на секунду о чём-то задумалась, а потом внезапно попросила:

—       Ты мне рубль дать не можешь?

Василий машинально сунул руку в карман и извлек помятую бумажку:

— Пожалуйста...
— Погоди, я вернусь сейчас,— девушка развернулась и по¬бежала по направлению к церкви.

   Вскоре она появилась снова.

— Вот, от тебя свечку поставила! Ругаться не будешь? Деньги твои, а я только исполнительница... Обман не большой, согласись... Всевышний нас простит! — серьёзно — что крайне удивило Василия — сообщила девушка.
— Пустое это всё,— не желая вступать в мировоззренческий спор, отмахнулся Василий.

   Объясниться до конца они не успели, так как отпевание кончилось, и траурная процессия направилась к кладбищу.
 
   Молодые люди присоединились к ней…

   И снова Василий увидел перед собой леденящий душу квадрат, на поле которого невидимая рука расставляла в запутанной, непонятной ему игре фатальные «крестики-нолики» — «казню-милую», «умираю-живу»...

   Одним крестиком сегодня станет больше, и Смерть на шаг приблизится к своей неправедной победе.

   Быть может, Жизнь где-то сейчас делает ответный ход, обозначая новым кругом, вечным символом совершенства, крик новорожденного, выздоровление больного. Человечество пока ещё держит в руках нити собственной судьбы!..

   Получилось так, что яму, в которой должны были захоронить покойника, вырыли рядом с могилой Маришиного мужа.

   Уже и на сельских кладбищах стали придерживаться строгих порядков, создавая утверждённую кем-то правильную «геометрическую планировку».

   Василий заметил, как бросила на него взгляд девушка, словно пытаясь понять, знает ли он, кто покоится под скромным соседним надгробием.

   Он ничем не выдал себя, сделав вид, что впервые на этом месте и о «Коте Б. Н.» ему ровным счётом ничего не известно.

   Отчасти это была правда, ведь Василий, действительно, не знал обстоятельств гибели милиционера. Краем глаза он увидел, как молодая вдовица осторожно положила один из букетов, которые держала всё это время в руках, к могиле мужа. Теперь не приходилось сомневаться, что все прежние догадки юноши подтверждаются.

   На поминки Мариша не пришла.

   Василию почему-то хотелось верить, что его бывшую возлюбленную одолевают схожие мысли и сомнения. «Величие чувств не терпит суеты...» Одиночество теперь особенно остро давало о себе знать. Не с кем было поделиться всем тем, что скопилось на душе мокрой слизью, наглухо забило поры сознания.

   Терпеть самого себя просто не хватало сил.
 
   Думать только о матери он не мог, ведь это было не только её, но и его горе: она к нему оказалась просто ближе.

   В эту ночь Василий так и не смог заснуть. Голова звенела неусыпным колоколом, постоянно напоминая о случившемся. Хотелось защемить её в дверном косяке, вырвать этот невидимый болтающийся из стороны в сторону «язык», забросить его подальше...
Внезапно в ночной тишине он услышал скрип половиц: мать встала с постели и пошла к большому старинному  сундуку, который стоял в самом углу горницы.

   В нём хранились всё самое ценное, что завелось в крестьянском доме. Здесь отец держал свои ордена, документы и дорогие для него письма, облигации займа, выпущенные сразу после войны.
   
   Старушка недолго порылась в этом доморощенном сейфе-хранилище, вытащила что-то из него и торопливо засеменила к печке.
   
   Чиркнула спичка, и в свете пламени мелькнула красная маленькая книжечка.

   Смутная догадка столкнула Василия с лежака, он подлетел к матери и выхватил из её рук партийный билет отца.

—        Ты что, с ума сошла? Его же в райком партии сдавать надо!
—        Если это грех, пусть на мою душу ляжет... Зато Матвеюшке на том свете легче будет! — перекрестилась старушка.

   Василий ничего не ответил и молча пошёл к постели. Он засунул слегка тронутый огнём билет под подушку и повернулся лицом к стенке.

   Ему не хотелось смотреть на молившуюся у иконы мать, слышать её причитания. Наверное, каждый из них имел право жить в своём мире, не мешая друг другу.
 
   Но в данном случае мать решала не за себя, а за умершего отца, который, вероятно, никогда бы не согласился с ней...

   А может, согласился? Кто знает, о чём думают и говорят старики перед смертью?! Но неужели мать не сказала бы ему о последнем желании отца? И как бы Василий поступил тогда?..

   Не находя ответов на трудные вопросы, Василий гнал их от себя.

   Он пригвоздил сомнения последним — самым веским! — аргументом: если бы отец потерял веру в партию, изменил своим убеждениям, то не боролся бы он за то, чтобы вернуть свой старый партийный билет, не сказал бы на прощание сыну того, о чём можно было бы и умолчать, не покривив душой. Ведь от тех слов жить Василию легче не стало — скорее, наоборот!

   В душу молодого человека уже начал закрадываться страх: как прошлое отца может отразиться на его дальнейшей судьбе? В анкете, которую можно было раньше считать абсолютно чистой, внезапно появилось «чёрное пятно»... А ну, как его заметят? Что тогда?

   Нарастающая тревога, перебороть которую никак не удавалось, в конце концов, превратилась в апатию: тупое безразличие всё больше охватывало Василия.

   Как ни удивительно,  это помогло ему  заснуть, правда, совсем ненадолго: новый день снова выползал улиткой из мрачной раковины ночи...

Глава 22. «И днём и ночью кот учёный»
               
—   Ты знаешь, весь обком на ушах стоит,— заискивающе заглядывая в глаза Василию, делился последними новостями всезнающий Ван-Гог.

   Он не умел искренне сочувствовать и неуклюже пытался показать своё сострадание товарищу, похоронившему недавно отца. Это выражалось, прежде всего, в доверительном тоне, которым Гоголев излагал ход развернувшихся событий. Подобные интонации были для него редкостью: в основном он язвил, хохмил, подтрунивал, словом, делал всё, чтобы подавить других и ни в коем случае не уронить своего достоинства, высокого звания «ветерана» отдела.
 
   Иван был уже «на выходе» и дорабатывал в обкоме последние дни.

   После женитьбы дела его сдвинулись с мёртвой точки. Он уже не мрачнел, когда разговор заходил о его ближайших перспективах. Должность заведующего отделом обкома профсоюза сулила безбедное существование — на ней можно было работать хоть до самой пенсии, а при благоприятном стечении обстоятельств — и слегка «подрасти».

   Не удивительно поэтому, что драматические коллизии, втянувшие его коллег в опасный жизненный водоворот, воспринимались им легко, без нервного напряжения. Этот взгляд стороннего наблюдателя не причинял ему никаких хлопот и даже доставлял наслаждение, как в игре, в которой  «я тебя вижу, а ты меня нет!».

— Пряхина если не «заметут», то выметут уж точно! — смаковал предварительные итоги проверки Ван-Гог. — Ты представляешь, он, оказывается, целую систему «налогообложения» изобрел. Пацанов-малолеток обирал! «Кожаный мяч» проводит — заставляет мальчишек в фиктивных ведомостях расписываться, а деньги прикарманивает. И на «Золотой шайбе» так же! А на туристских слётах призы припрятывал, а потом списывал, как врученные. В сейфе у него и радиоприёмники, и электробритвы, и будильники нашли… Не может объяснить, где взял! Только мне это объяснять  не надо — я и так знаю...
— Ты, вроде, обрадовался всему этому? — перебил его Василий холодным и прямым вопросом.
— Да что ты! — заюлил Гоголев и, оглянувшись по сторонам, доверительно — словно в своё оправдание — «покаялся».— Если хочешь знать, я Димке несколько раз помогал, когда у него финансовый кризис наступал…
   По неосторожности «засветившись» в крамольном деянии, Иван спохватился и поправился:
—       Конечно, не сам лично, а через подставных лиц.
— Это как? — с интересом глянул на него завстуд.
— Да тут механика простая. Я просто нахожу мужиков, которых включают в ведомость на премирование, как активистов. Они, безусловно, такие же активисты, как я гинеколог... Но в ведомости расписываются, денежки в кассе получают. Одну половину оставляют себе — за «труды» и за риск, а вторую отдают своим благодетелям, то есть мне и Пряхину. Согласись, что для бедного студента неплохой приварок к стипендии! Ну, и мы не в накладе — я имею в виду наш «общественный фонд»...
— Смело вещаешь! Не боишься, что я тебя «заложу»? — взял собеседника на мушку Василий.
— Шутишь? — Ван-Гог недоверчиво посмотрел на коллегу и тут же начал хорохориться.— Всё ведь на ять сработано — не подкопаешься! Подписи не поддельные — подлинные, а то, что товарищи решили кому-то часть суммы передать, так это их личное дело. К тому же получение денег ещё доказать надо! Свидетелей, что я у кого-то что-то брал, нет... и не будет!.. К «награждённым» лицам не подкатишься: они уже либо распределились и в глуши быкам хвосты крутят, либо «на точке» с армейских сапогов пыль сметают… Ты хоть раз пробовал на закрытый объект попасть?!.. то-то и оно!..

   Коту показалось, что собеседник вызывает его на откровенность и ждёт взаимности.

   Вероятно, Гоголев подозревал, что Василий не случайно пользуется особым расположением Пряхина, и за покровительство надо как-то платить. Но откровенничать с инструктором совсем не хотелось, тем более что Кота одолевали совсем другие мысли.

   Он всё ещё пребывал в состоянии прострации, глухоты ко всему, что происходило в окружающем его мире. Воспоминания о случившемся несчастье не давали покоя, пробивались через любые преграды, возводимые искусственно на их пути.

   Даже соболезнования коллег Василий воспринимал сдержанно: ему не верилось, что кто-то сможет думать о чужом горе вместо того, чтобы вернутся к своим делам, к решению личных проблем. А у каждого их — два состава и маленький совок. Сам бы он, наверно, действовал так же, поэтому никого не осуждал, как и не пытался вызвать к себе какое-то особое сочувствие. Порой ему даже хотелось, чтобы все забыли о его беде, дали  ему возможность остаться наедине со своей душой.

   Члены бригады обходили Кота стороной. Их поставили в известность о случившемся: может быть, преднамеренно, а возможно, и без всякого умысла.

   Как бы там ни было, но вопросов по ходу проверки Василию никто не задавал, хотя, наверняка, при других обстоятельствах без них бы не обошлось, ведь его фамилию неизвестный автор упомянул в анонимке.

   Для страховки «первый» прибег ещё к одной хитрости.

   Под предлогом, что Василию не мешало бы развеяться, забыть на некоторое время о случившемся, снять накопившееся нервное напряжение, он предложил ему съездить за границу руководителем туристской группы.
 
   Раздумывать не приходилось, поскольку такая возможность предоставлялась в лучшем случае раз в году, и Василий согласился. К тому же ему, действительно, казалось, что поездка позволит отвлечься от невесёлых дум, появившихся после смерти отца.

   Собрав необходимые документы, он оформил заграничный паспорт и занялся комплектацией группы.
 
   Если для туристов это была познавательно-увеселительная, в целом беззаботная прогулка за рубеж, то Коту предстояло основательно потрудиться в ходе своей служебной командировки. На него возлагалась ответственность за порядок и дисциплину, выполнение предусмотренной программы, организацию политических мероприятий. Всё это требовало знаний и опыта, известной смелости и самостоятельности в принятии решений, умения разбираться в людях и находить с ними общий язык.

   Желающих воспользоваться услугами бюро международного молодежного туризма «Спутник» всегда оказывалось больше, чем имелось в наличии путёвок. Поэтому среди кандидатов на поездку нередко проводился своего рода конкурс.

   В первую очередь старались направить за рубеж передовиков производства, победителей социалистического соревнования, комсомольских активистов. Но под этой маркой иногда проскакивали и «блатные»: молодые люди со связями, дети уважаемых родителей, родственники номенклатурных работников и другие «внеконкурсные» лица.
Василию досталась самая «аховая» категория — так называемые «торгаши».

—       Конечно, тебе не позавидуешь,— сокрушался коллега из «Спутника», когда инструктировал Кота накануне поездки.— Этот народец очень специфичный, за ним глаз да глаз нужен! По магазинам обычно все бегают, а у этих на тряпки просто «бзик»! Знают, что купить, чтобы потом здесь втридорога перепродать. Конечно, не все такие, но очень многие, по нашим давним наблюдениям. Так что будь готов к неприятностям на таможне: «торгаши» тебе кровь попортят... Шерстить их будут — только  пух   и   перья  полетят!   Но...   «кордон»   и   «Корден» — разные понятия, порой просто несовместимые, если речь идёт не о красоте мундира, а о его чести. Постарайся действовать на перехвате. Предупредить нарушение гуманнее, чем потом его пресекать. Но это и гораздо труднее...

   Вооружённый советами, Кот уже при первом знакомстве с группой старался разобраться в наклонностях и характере каждого выезжающего.

   К своему немалому удивлению он обнаружил, что среди туристов у него есть знакомая. Это была Кэт Муркина, одна из сестёр-близняшек, с которыми Василий познакомился  при посредничестве Пряхина-младшего.

   Настоящая её фамилия оказалась совсем уж прозаической — Петрова. «Вот, Екатерина Максимовна, вы и расконспирировались! — не без иронии подумал Кот. — Теперь я всю вашу биографию знаю, все «выходные данные»!  Кто папа, кто мама, сколько вам лет... даже членство в ВЛКСМ указали! Наверное, и образцовая производственница, спортсменка?!.. Ну, конечно! Иначе и быть не может!..».

   Не скажешь, что Муркина растерялась или смутилась при встрече с обкомовским работником.

   Василий вообще поражался, насколько невозмутимо, как должное, воспринимает любое благоволение судьбы юные обитатели «ондатрового переулка». При этом они не выражают бурного восторга и даже лёгкой радости, словно им на роду написано жить лучше и интереснее своих сверстников, снимать пенки с общественных фондов потребления и высокой родительской зарплаты, использовать возможности родственников и знакомых.

   Так и Кэт, отложив до греческих календ возврат не востребованных пока долгов, держала себя с достоинством, которому могли позавидовать самые нахальные проходимцы-картёжники, берущие взаймы и всегда играющие только ва-банк.

   «Красавица-комсомолка-спортсменка» развязно поздоровалась с Василием, словно не он являлся руководителем туристской группы, и безапелляционно заявила:

—       Ну, кисуля, мне здесь делать, нечего. Как найти общий язык с иностранными гражданами, я знаю. Твой лектор Америку не откроет... Скажи, когда на вокзале собираемся и какой  номер  поезда,  да   я  пойду — чего время зря терять!
От такого наезда Кот слегка оробел — старые представления об «избранном круге» довлели ещё над ним.

   Но внезапно откуда-то изнутри, из какого-то резервного хранилища души нахлынула волна протеста, возмущения, и он не смог сдержаться:

— Товарищ Петрова! Советую вам занять место в зале и вести себя поскромнее. Порядок для всех один. Вы обязаны пройти инструктаж и... выполнять указания старшего группы. В противном случае ваше место не только здесь, но и в вагоне поезда ещё не поздно передать другим.
— Может, и привязные ремни уже застегнуть? — с напускной небрежностью спросила Кэт.

    Однако Василий почувствовал, что её «повело»... Твёрдой почвы под ногами Муркина, кажется, в эту минуту не ощущала.

   Не желая продолжать разговор, утомительный и неприятный, Кот по кривой обошёл свою старую знакомую и зашёл в зал, где собрались туристы.

   Повременив для приличия и самоутверждения, Петрова последовала за ним.



Глава 23. «У моря видел дуб зелёный»

   Через два дня группа была уже в Москве, откуда самолетом собиралась вылететь в Норвегию.

   Первые волнения начались  в аэропорту.

   Во время таможенного досмотра Кот всё время находился рядом с просвечивающей установкой.

   На экране перед ним проплывали закупоренные бутылки со спиртным, провозить которые по инструкциям «Спутника» возбранялось. Однако таможенными правилами это не запрещалось, посему пассажиров без задержки пропустили в самолет. Устраивать «битьё посуды» на взлётной полосе руководитель группы не решился. Ему пришлось смириться с существованием горячительного НЗ, принадлежащего неустрашимым коммерсантам-путешественникам.

   После короткой остановки в Стокгольмском аэропорту самолет приземлился в Осло.
Что больше всего поразило Василия, так это лояльность административных служб скандинавского государства, отсутствие раздражающих и унижающих достоинство личности бюрократических формальностей, доверие к пассажирам.

   Например, рядом с кабинкой, в которой сидел норвежский таможенник, висело объявление, смысл которого сводился к следующему: если у вас в багаже есть что-то, что вы считаете нужным предъявить контролирующей службе, проходите отдельно от остальных через соседний выход.

   Кот не успел заметить, воспользовался ли кто-либо из пассажиров этим предложением, но у него почему-то сложилось впечатление, что легкомысленность принимающей стороны объясняется строгостью провожающей. К чему попусту тратить силы, когда есть уверенность, что советские коллеги работают не только с академическим профессионализмом, но и с «ефрейторским зазором»?!

   Первые впечатления о стране оказались не лучшими.

   Гостиница, в которой поселили туристов, напоминала перевалочную базу, где больше, чем на одну ночь, никто не останавливался. Туристам же в ней предстояло прожить больше недели.

   В комнатах разместились по четыре человека, спали на двухъярусных нарах, без постельного белья — в спальных мешках.

   Туалет, общий для всех, находился в коридоре, однако порядок в нём поддерживался почти образцовый.

   То же можно сказать и о душевой, куда, не стесняясь посторонних, каждое утро бегали полураздетые незакомплексованные юные гражданки западных государств.

   Наши девушки на их фоне выглядели строгими и чопорными, не в меру стеснительными. Однако так было лишь поначалу.

   Через несколько дней и они сантиметр за сантиметром стали оголять своё тело и, казалось, уже умышленно выжидали минуту, когда их прелести могли лицезреть как можно большее число представителей сильного пола.

   Василий чувствовал, что катализатором этой нудистской вакханалии является Кэт, и он усилил за ней наблюдение во избежание новых вольностей с её стороны.

   Гид-переводчик, сопровождавший группу, объяснял плохие условия проживания дороговизной, которая сделала Осло малопосещаемой столицей.

—        Мы постарались компенсировать ваши неудобства хорошим питанием,— со стеснительной улыбкой на лице оправдывался молодой человек. — Русские ведь любят поесть, не так ли?

   И действительно, жаловаться на «кормёжку» не приходилось.
 
   Утром, как и все проживающие в гостинице, советские туристы спешили к табльдоту, где набивали желудок кукурузными хлопьями, сыром разных сортов, джемами и запивали всё это молоком.

   Обед и ужин были более солидными: стол накрывали то в китайском ресторане, то в  каюте корабля,  поставленного на  стоянку у причала...

   Иногда Кот испытывал чувство стыда за своих подопечных, которые проявляли нетерпеливость и невоздержанность при приёме пищи.

   Так, на судне они начали опустошать заставленный снедью «шведский стол» с другого конца, расхватав бананы, апельсины, грейпфруты и другие экзотические плоды, пред¬назначенные на десерт, ещё до того, как съели холодные закуски, суп, второе блюдо.

   Пораженный хозяин ресторана тем не менее распорядился снова наполнить опустевшие тарелки, но и вторая партия фруктов улетучилась в мгновение ока.

   Надо отдать должное Петровой, которая попыталась вразумить товарищей. Но её призывы проявить умеренность и скромность не нашли отклика.

   В итоге  Василий, а с ним ещё несколько «нерасторопных», чрезмерно деликатных туристов, остались без десерта.

   Это, безусловно, не самое страшное.

   Гораздо неприятнее было сознавать бескультурье своих юных сограждан, которое хотелось бы выдать за детскую непосредственность при условии, что дети хоть как-то реагируют на замечания посторонних.

   
   «Конечно, откуда нашим людям знать правила этикета? — пытался осмыслить случившееся Василий. — На дипломатические рауты они не ходят, в родных ресторанах их скорее дурному, чем хорошему научат, а в семье и школе светским манерам не учат за неимением учебников и педагогов».

   На собрании группы Кот, правда, не обошёл молчанием этот унизительный случай.

   Стараясь соблюсти и деликатность, и такт, он постарался вкратце объяснить торговым работникам, «что такое хорошо и что такое плохо». По их неприветливым, насупленным лицам Василий понял, что замечание задело за живое и воспринято в штыки. Так, очевидно, и должно было случиться: когда это продавец, стоящий за прилавком, нормально воспринимал нравоучения со стороны покупателей — у него всегда своя правда!..

   В дальнейшем, чтобы избежать возможных скандалов, руководитель старался не «высовываться», терпеливо сносил «лёгкие» отклонения туристов от принятых морально-этических норм. Да и многие процессы в поездке становились просто неуправляемыми, неподвластными контролю.

   Так, однажды Кот выяснил, что несколько человек ухитрились продать служащему гостиницы привезенную водку.

   Хотя сделка не афишировалась, нашлись доброжелатели, которые сообщили Коту подробности этой торговой операции.

   Когда руководитель группы начал проводить воспитательную беседу с верными служками бога Меркурия, те стали доказывать, что выпили спиртное — «по две бутылки на брата!» — в гордом одиночестве.

   В правдивости сказанного пришлось усомниться, поскольку перед Василием находились хрупкие девушки, которых зашатало бы и от напёрстка перебродившего лимонада, не говоря уже о смертельной — литровой! — дозе «сорокаградусной».

   Пообещав разобраться с нарушительницами по приезде домой, Кот пока оставил их в покое. Его в большей степени стало тревожить поведение Кэт.

   Он заметил, что и на экскурсиях, и в походах по магазинам Муркина ни на шаг не отходила от переводчика, который, в свою очередь, тоже не оставлял её без внимания.
Ничего предосудительного в лёгком кокетстве и заигрывании с иностранцем не было бы, окажись на месте Петровой другая девушка — с высокими моральными устоями и железными принципами.

   Но Василий не мог поручиться, что его старая знакомая останется «при своём интересе» и не попытается сойтись поближе с симпатичным гидом. Что из этого может потом получиться, трудно было даже представить! Вдруг «соблазнённой и покинутой» взбредёт в голову изменить гражданство, став женой «заморского принца»?! Или она захочет затеять судебную тяжбу, отстаивая свои права,   и  Василия со всей  группой  пригласят  в  свидетели...

   «У страха глаза велики». И предусмотрительный комсомольский работник пристально следил за развитием «двусторонних» альковных отношений, несколько раз давая Петровой понять, что она «на крючке» и её происки находятся под неослабным контролем.

    Кэт на это не реагировала, пребывая в уверенности, что доказать её «виновность» практически невозможно. «Не пойман — не вор»!

—        Неужели ты, киса, думаешь, что я тебя поставлю в ногах свечку держать?! — издевалась над руководителем группы Муркина. —        Тебе просто завидно, что сам бабы не нашёл, а поездка к концу подходит.

   Не испытывая надобности вести с «грешницей» душеспасительные беседы, Кот лишь принимал суровый вид, давая понять, что настроен решительно и не позволит открывать притон у себя под боком.

   И всё-таки однажды он не уследил за умело маневрировавшей парочкой и оставил их наедине за дверями гостиничного номера.

   Когда «сарафанное радио» сообщило эту новость, предпринимать что-либо было уже поздно. Ломиться в запертую дверь не хватило смелости, да и вряд ли эта мера повлияла бы на исход интимной встречи.

   «Шила в мешке не утаишь» — и скоро вся группа знала о падении Петровой, осуждая её и в то же время втайне... завидуя. Такова женская психология! Поскольку достойных внимания мужчин среди туристов практически не было, раздосадованные завистницы начали флиртовать напропалую с заезжими иностранцами, правда, не переступая, в отличие от Кэт, рамок дозволенного.

   Страсти подогрел порнографический фильм, который, не поставив в известность руководителя, посмотрела часть группы.

   Случилось то, о чём Василия предупреждал многоопытный работник областного «Спутника»: у некоторых особ после столкновения с реалиями «свободного мира» прорезался «сексуальный синдром», перебороть который они оказывались не в силах.

   Не видя иного выхода, Кот решил провести ещё одно общее собрание, на котором предупредил туристов о необходимости «взять себя в руки» и соблюдать нормы приличия.

   Это ещё более оттолкнуло руководителя от масс, которые уже во весь голос требовали «хлеба и зрелищ».
 
   Новый инцидент возник, когда несколько человек обратились к Коту с предложением изменить рацион питания, сделать его дешевле, а сэкономленные деньги отдать туристам. Кто-то предпочитал жить впроголодь, но привезти домой дефицитную радиоаппаратуру японского производства, на приобретение которой обменной валюты не хватало.

   В одном из магазинов нашим «торгашам» удалось договориться с работниками прилавка Запада о скидке на товар, приобретаемый оптом.

   Желающие участвовать в сделке подобрались быстро, и теперь успех торговой операции зависел только от лояльности и расторопности Василия.

   Однако убедить гида провести перераспределение денежных ресурсов ему не удалось (впрочем, он и не очень ратовал за это, смутно догадываясь о противозаконности подобной акции).

   «Обиженные» туристы сочли нужным продемонстрировать руководителю своё «фе», перестав с ним здороваться. «Чего доброго, ещё анонимку напишут,— переживал Кот. — Им это — раз плюнуть! Попробуй потом докажи, что ты — не верблюд!..»

   Но вожжей из рук он всё же не выпускал, давая всем понять, что за ним всегда остаётся последнее слово.

   Глядя, как мечутся с неизрасходованными кронами участники поездки, как пытаются они «купить побольше, а заплатить поменьше», Василий понимал, что в этом ажиотаже отчасти виноваты и те, кто урезает до минимума обменный фонд, так что купить на валюту нужную вещь просто невозможно. Поэтому приходится приобретать то, что в обиходе не пригодится, но выгодно перепродать на родине возможно.

   Конечно, многое зависит ещё и от уровня культуры туриста.

   Трудно было понять, например, тех, кто ради беганья по магазинам отказался поехать на выставку удивительного норвежского   художника   Эдварда   Мунка   или   побродить по аллеям парка со скульптурными композициями Вигеланда.

   Кот сожалел, что времени на знакомства с работами этих замечательных мастеров отвели очень мало. Он не успел в полной мере осмыслить увиденное, понять до конца, что же хотели    сказать    своими    произведениями    авторы-философы.
Тема встречи человека со смертью, пронизавшая творчество Мунка, чрезвычайно волновала и Василия. Может быть, поэтому он так пристально всматривался в полотна экспрессиониста, который пользовался присущими только ему приёмами, обладал особой техникой письма.

   Ещё больше поразили Кота скульптуры Вигеланда, отразившего в осязаемых формах все человеческие пороки и страсти.

   Сплетенная из человеческих тел колонна, которая возвышалась в центре парка, почему-то напомнила Коту путь к власти. Стоит ли, попирая чужую честь и достоинство, по «трупам ближних» карабкаться вверх, чтобы достичь трона и... разочароваться, поняв, что сильнее всякой власти смерть — она на вершине пирамиды, а не твои желания и мечты?!..

   Между деревьев в парке бегали малыши, они кормили уток в пруду, подбирали опавшие листья, весело и непринужденно смеялись. А рядом прохаживались сосредоточенные взрослые, насупленные и хмурые. Они вспоминали свою прошлую жизнь или  думали, как им жить дальше...

   Неподалеку, в этом же районе, находился памятник советским воинам.

   Группа возложила к нему цветы. Приобретали их «на свои кровные», и Василий видел, как некоторые «мешочники» трясущимися руками отсчитывали мелочь на «непредвиденные» расходы.

   Ему хотелось плюнуть им в лицо, сказать что-нибудь обидное, хлёсткое, но он вынужден был молчать, поскольку заставить кого-либо раскошелиться просто не имел права — дело это было сугубо добровольное.

   «А если бы в этой могиле лежал дед кого-нибудь из них?! Неужели вот так же зажали бы в потном кулаке жалкий грош, ранее «спланированный» на покупку жевательной резинки?!» — с горечью думал Василий. Он вспомнил недавние похороны отца, его. рассказы о минувшей войне, свои споры с ним о долге памяти...

   Почему так быстро забывается жертвенность других? Не потому ли, что мы сами на неё не способны и не умеем этого ценить? Неужели легче покаяться в совершённом зле, чем сотворить добро? Не слишком ли мы терпимы к раскаянию, прощая человеку все его грехи — большие и маленькие, умышленные и случайные? Как часто недостатки паразитируют не в нас, а мы паразитируем на всепрощении, на своей совести. Может, пора перестать жалеть человека, который возомнил себя хозяином всего сущего и духовного, отняв у природы её законные права?! Бахвальства и самомнения у человечества не отнять, но перед кем оно пускает   эти   мыльные   пузыри?   Перед   Богом?   Природой? Другими цивилизациями?.. Тогда пришло время смиренно стать на колени и дожидаться ответа! Сколько можно обманывать самих себя, занимаясь бесплодным самобичеванием?!..

   Во всех странах люди одинаковы.

   Различия во внешнем облике, культуре не разнят их в главном — стремлении сохранить себя и своё потомство.
 
   Но это свойство присуще всему живому! Говоря о правах человека, мы забыли о правах природы! Жадность погубит нас... У природы тоже есть своя — не декларируемая — мораль. Мы просто не успели или не захотели её услышать, понять… И будем за это наказаны!..

   В период поездки по Норвегии Василию довелось вспомнить и  о Еванове.

   Примерно в 220 километрах к северо-западу от Осло, в горах в районе Валдреса, находился Оздоровительный центр Бейтостелен для инвалидов. Здесь неоднократно проводились лыжные состязания для тех, кто полностью или частично лишён зрения, а также другие соревнования для людей с различными физическими недостатками.

   Кот поразился тому, что в капиталистическом государстве, где гуманизм должен, по его представлениям, затеряться на задворках цивилизации, инвалидам предоставляют дополнительные возможности заниматься активной человеческой деятельностью.

   «Вот бы послать сюда наших собесовских чиновников,— думал Василий. — Пусть поучатся! Может, тогда им придут в голову и другие идеи, кроме той, что инвалиды должны только авоськи вязать и из дома носа не показывать... Ездим на далёкий Сахалин опыт изучать, а до Норвегии — один шаг! Поразительно, как мало знаем мы даже о своих ближайших соседях, как предвзято и высокомерно относимся к их несомненным успехам!.. Почему считаем зазорным учиться у других, не берём на вооружение лучшее?! Ведь социализм — это конгломерат лучших идей, мечтаний и опыта человечества. Это — живой организм, впитывающий всё прогрессивное и передовое! Так, во всяком случае, замышлял его Ленин...»

   Поделиться своими мыслями Кот ни с кем не решался. Восторгаться   «западным»   не   принято,   тем   более   что  он — коммунист.

   Однако узреть и желанную червоточинку в данном конкретном случае комсомольскому работнику не удавалось. Свой багаж полученных знаний он вынужден был затолкать в самый угол, на верхнюю полку памяти. Когда им теперь доведётся воспользоваться, никто не знает... Рисковать же репутацией преданного патриота, лояльного гражданина своей страны просто не к чему. Ведь Кот, действительно, любил свою Родину, свой народ, но этому кто-то мог не поверить, если услышит от него что-то не то...

   В целом поездка завершилась удачно.
   
   На возврате осложнений с таможней  не возникло. Багаж оказался «чистым», запретной пропагандистской продукции никто не прихватил, что очень обрадовало Василия.

   Он мог вздохнуть свободно: служебная командировка закончилась, осталось доложить об успешном выполнении возложенных на него обязанностей, внести предложения по совершенствованию туристских обменов.

   Только вот опыт Оздоровительного центра для инвалидов огласке не подлежал.

   Умолчал Кот и о продаже водки в гостинице, о легкомысленной связи Кэт с иностранцем... Писать об этом в отчёте — себе дороже. Вдруг в следующий раз и ему не подпишут характеристику для выезда за границу?..



Глава 24. «Там царь Кащей над златом чахнет»

   А тем временем в аппарате обкома комсомола  готовились к партийному собранию. Предстояло обсудить персональное дело Пряхина, уличённого в непристойных махинациях. Ожидалось присутствие партийного куратора Попелихо.

   Замять грехи завспорта не удалось: уж больно очевидными были злоупотребления — не надо и глубоко копать.

   Материалы проверки попали на стол ко второму секретарю обкома партии, а это, как выразился Ван-Гог, «полный абзац». Рассчитывать на снисхождение не приходилось.

   Пряхин-младший ходил подавленный, ни на кого не глядел, не отвечал на приветствия. Сибирский даже жалел его, хотя и понимал, что за ошибки надо платить, иногда — по самой большой цене.

   Гораздо менее чувствительным оказался Кобашвили. Сразу же после окончания проверки он влетел в кабинет «первого» и потребовал уволить Пряхина с работы, пообещав со своей стороны незамедлительно созвать комсомольское собрание и поставить вопрос об исключении мошенника из комсомола.

   «Первый» вынужден был кивать головой, поддакивая справедливым требованиям комсорга, но затем, дожидаясь возвращения Кота, сделал всё для того, чтобы оттянуть во времени внутриаппаратный разбор.

   На Василия он очень рассчитывал. Завстуд уравновешивал противоборствующие стороны, и у Дмитрия появлялся шанс на смягчение приговора…

   Собрание, как обычно, решили проводить в кабинете у начальника. Во-первых, это было самое большое помещение, а во-вторых, сама атмосфера послушничества, которая всегда присутствовала здесь и заставляла подчинённых смирять гор¬дыню, позволяла надеяться на то, что разговор не выйдет из берегов «дозволенного» и пойдёт по намеченному руслу.

   На этот раз повестка дня у всех вызвала чрезвычайный интерес. Зевающих, полусонных в зале не было: все сидели, навострив уши,  и предвкушали маленькое побоище с запланированным кровопусканием.

   Безусловно, далеко не каждый готовился принять бой. Кого-то устраивала позиция стороннего наблюдателя, кто-то не разобрался в сути произошедшего. Кажется, только у нескольких человек не существовало сомнений, и они рассчитывали вступить в борьбу, бескомпромиссную и само¬отверженную.

   Очень волновалась Марина Ноздрачёва.

   Её постоянное стремление «решить всё по-хорошему» расползалось по швам, не оставляя надежды сохранить монолит «спаянного трудового коллектива».

   Она понимала, что остаться в стороне от выяснений отношений ей, секретарю партбюро, не придётся. Но двойственность охватившего её чувства (с одной стороны — желание справедливости, с другой — жалость к пострадавшему) не позволяла принять какое-то конкретное решение. Раздиравшие девушку противоречия отражались и на её внешнем облике (она выглядела похудевшей и бледной), и на её поведении  — сумбурном, растерянном.

   Кот хотел подойти к ней и успокоить, но почему-то не нашёл в себе смелости. Его самого подташнивало от сознания, что придётся копаться в грязном белье, вытаскивать его и трясти перед всеми. Занятие малоприятное, если учесть, что тебе самому доводилось облачаться в это обгаженное тряпье.

   «Закапывать» Пряхина не хотелось, но и вступать в конфликт с совестью — в который раз! — не хватало душевных сил.

   Давно не испытывал Кот такой внутренней неустроенности, разлада с самим собой и окружающим миром. Если бы можно было куда-нибудь уехать, затеряться в полях, забыться и никого не видеть, не слышать!.. Как же опротивело ему человеческое окружение: эти занятые своими делишками, стреноженные роб¬кими мыслишками плутоватые людишки!.. Чего они постоянно ждут от Василия, чего хотят?..

   В президиум собрания избрали Ноздрачёву, Толейкло и Кобашвили. Председательствовал второй секретарь. 

  Доклада, как такового, не было. Марина огласила итоговые материалы проверки и предложила присутствующим высказаться.

—       Наверно, сначала надо послушать самого Пряхина,— подал голос Кобашвили.

   Дима-Гог встал со своего места (он сидел в углу комнаты) и несколько секунд молча разглядывал свои ногти.
 
   Потом нехотя и довольно спокойно произнёс:
— А чего говорить?.. Дело ясное — виноват!
— Может, вы всё-таки объясните, как такое могло случиться? — вмешался Попелихо, видя, что Пряхин-младший решил сыграть в «молчанку».
   
   «Первый» опустил голову: с этой минуты разговор принимал серьёзный оборот, так как позиция обкома партии являлась определяющей.

   Поняв, что его начали обстреливать сразу из тяжелой артиллерии, завспорт стушевался. Кончики пальцев у него задрожали, и он вынужден был спрятать руки за спину.

   Судорожно ища подходящий ответ, Пряхин-младший оставался верным своему обещанию — «не подставлять других».

—      Сам не знаю, как меня угораздило! — прикинулся он
простачком с паперти. — Сначала случайно призы не вручил: так они и остались в сейфе. Никто не хватился, бухгалтерия списала... Во второй раз награждённые не явились. Не выбрасывать же мне дорогие вещи?!
— И что вы собирались со всем этим «богатством» делать? — въедливо допытывался Попелихо. — Мариновать?
— Пристроить сувениры всегда есть куда, — отреагировал заведующий.— Делегация, например, приезжает... Не будешь же гостям альбомы да значки дарить?! Уровень гостеприимства не тот! А когда вазу хрустальную вручишь или радиоприёмник, совсем другой коленкор! И гостям приятно, и тебе не стыдно...
— Вы хотите сказать,— не унимался инструктор обкома партии,— что руководство вынуждало вас одаривать иностранцев сверх того, что им полагалось? Я вас правильно понял?
— Ну, что вы! — поспешил поправиться Пряхин-младший, который краем глаза успел заметить, как заёрзал на стуле «первый». — Это только моя инициатива. Когда гости с работой отдела знакомились, я им на память что-нибудь да вручал. Секретари об этом могли и не догадываться.
— А кто-нибудь из работников может подтвердить слова коллеги? — обратился    к    притихшим    обкомовцам    Попелихо.

   В кабинете воцарилось глухое молчание. Было даже слышно, как тупо и нудно жужжит у оконного стекла муха, тщетно пытаясь вырваться из-под «домашнего ареста».

   Дима-Гог потерянно глянул в сторону Гоголева, ища у него поддержки. Ивану ничего не оставалось, как протянуть товарищу руку помощи.

   Он глубоко вздохнул, словно готовясь уйти на большую глубину и вентилируя лёгкие, а затем нарочито раскованно подал голос:
— Я могу подтвердить!

   Попелихо сразу оживился:
— Пожалуйста, пожалуйста, говорите!

—       Мне несколько раз приходилось видеть, как коммунист
Пряхин, принимая делегации по обмену опытом, вручал им сувениры. Что конкретно? Сейчас не вспомню. Но это были не только книги... Помнится, и самовар презентовали, и часы настенные... Не пустячные, словом, вещи...

   Слушая, как уверенно чеканит фразы Ван-Гог, Василий думал: «Если и врёт парень, то этого не докажешь... Задним числом никто делегации опрашивать не будет. К тому же, где их теперь искать: в Варшаве?.. Париже?.. на островах Зеленого Мыса?.. Иван даром рисковать не станет. Пряхина он взялся защищать в полной уверенности, что проверить выдуманную версию будет невозможно. Окажись у проверяющих шанс припе¬реть его к стенке, и он запел бы совсем по-другому... если бы вообще захотел ввязываться в эту скользкую историю».

   Все работники, присутствовавшие на собрании, прекрасно понимали, что завспорту удалось найти себе хорошее прикрытие. Он выставил себя в более выгодном свете — как радетель за общественные интересы, а не искатель личной корысти.

   «На овчине сидит, а про соболя сказывает! — раскусил маневр коллеги Сибирский. — У нас в детском доме тоже одна нянечка казённые простыни домой таскала — говорила, что на работе кладовка маловата. А потом её на «толчке» с краденым застукали — приторговывала проштемпелёванным бельишком».

   Между тем Попелихо старался не выпускать инициативу из своих рук:

—       Дмитрий Петрович! А вы могли бы дать себе оценку как коммунисту?

   Пряхин-младший поёжился. Он всё явственнее понимал, что кольцо «облавы» сжимается, и между красных флажков уже не проскочишь.

—       Я понимаю, что поступал не лучшим образом, — немного помолчав, ответил заведующий. — Но совесть моя чиста!..
— То есть как? — посерьёзнел до предела Филоний Астархович.
— Молча! — нагло и обречённо нагрубил ему Дима-Гог,— он не верил уже в благополучный исход дела и решил хотя бы словами досадить своему обидчику.
— Вы не желаете отвечать на вопросы? Так вас надо понимать? — не унимался Попелихо.
— Понимайте, как хотите! — зло бросил ему Пряхин-младший и сел на своё место.

    Воцарилась томительная тишина, которую должен был кто-то нарушить.

   Инициативу снова взял на себя председательствующий — на каком-то этапе он отошёл в тень, не мешая завязавшемуся диалогу.

—        Кто хочет выступить? — Толейкло вопросительно оглядел зал.

   Все молчали.

   Наконец, поднялась одинокая рука — слово просил Кобашвили.

—        От всей этой истории несёт гнильцой,— развернул плечи навстречу обмякшей в «штиле» аудитории секретарь комсомольской организации. — Когда же мы положим конец этому крохоборству «во имя великих целей»? Сегодня призеров соревнований «пощипали», завтра наивных пацанов околпачим, послезавтра старушку-процентщицу пристукнем? Так что ли?! Как бы Пряхин себя не выгораживал, а он в первую очередь виноват. Я, правда, не верю, что другие о его тёмных делах не знали.— Кобашвили бросил взгляд на «первого».— Наверняка, руководство хотя бы догадывалось, но мер не принимало... Или не так?..  Ведь на  аппаратных  совещаниях  мы слышали и все, как один, соглашались, что гостей надо принять «на уровне». Кто эти уровни устанавливал?  Откуда это пошло?.. Во времена царя Гороха появился первый подхалим, а мы про¬должаем его приёмами пользоваться! Может, пора и остановиться?! С чинопочитанием у нас всегда был полный порядок: нижняя палата, верхняя палата... и палата для сумасшедших. Меня, кажется, к последней приписали. Но не в этом дело! Скажите, когда у нас нормальные человеческие отношения между начальниками и подчиненными сложатся? Наша организация молодёжная, вступали мы в неё добровольно и все получили равные права. Но это только на словах! На деле же — попробуй заперечить, возразить!.. Мигом смирительную рубашку накинут! анархистом окрестят! От того, что сто человек подобострастно в рот одному заглядывать будут, дело не выиграет. За работу тогда браться охота, когда сам идею выстрадаешь. А если тебе её, как холодный снежок, за шиворот засовывают, хочется взвыть и побежать...
— Это потому, что ты южный человек,— попытался сострить Ван-Гог.
— В горах тоже снег лежит — плохо географию знаешь,— осёк его Кобашвили и, как ни в чем ни бывало, продолжал развивать мысль. — Первыми холуями, знаете, кто были? Идолопоклонники! Мы, правда, сейчас перед «дубами» спину гнём, а они раньше из любой деревяшки фетиш сотворяли. В этом вся и разница! За холуйство и повышение по службе получить можно и дефицитную путёвку, н даже улучшенное медицинское обслуживание...
— На что это ты намекаешь? — Иваном Грозным глянул на подчинённого «первый».
— На «четвёртое управление», к которому вы приписаны,— на одном дыхании выпалил инструктор, который  уже не контролировал свою речь и говорил всё, что думал. — Или вы считаете, что моя прямая кишка в чём-то уступает «номенклатурной»?.. и её можно не лечить — пусть на ладан дышит?.. Почему за все время работы в аппарате вы не поинтересовались, как я живу, как чувствую себя, на что жалуюсь?.. Вот Пряхин в прошлом году в санаторий обкома партии ездил. А через неделю вместе с    вами    «на    природу»    выехал… «Долечиваться»,    наверно?
— Ты отдаёшь отчёт своим словам? — покосившись на инструктора обкома партии, который внимательно слушал Кобашвили, глухо спросил «первый».
— Да это каждый здесь сидящий знает! — неожиданно бросила реплику из президиума Ноздрачёва.
— Что знает? — переспросил Попелихо.
— Как высоких гостей в нашей областной комсомольской организации принимают... Куда возят, где «греют», чем потчуют!..
— Оч-чень интересно! — сложив губы трубочкой н навострив уши, протянул Филоний Астархович.
—       Так, товарищи,— оценив ситуацию, вмешался в диалог Толейкло,— прошу не нарушать дисциплину. Если кто-то хочет выступить, я готов предоставить слово. А выкриков и реплик воспитанные люди избегают. Это к тебе, Марина, относится... и к Гоголеву... (упомянуть инструктора обкома партии Попелихо в числе нарушителей  председательствующий побоялся).

   В эту самую минуту дверь кабинета приоткрылась, и в образовавшемся проёме показалась мощная кудрявая голова какого-то мужчины.

   «Первого» словно невидимой пружиной подбросило со стула. Он подлетел к двери и с подобострастием, достойным самого низкого сана, залепетал:

—      Проходите... пожалуйста, проходите...

   Мужчина вошёл в комнату, и по депутатскому значку, который висел на лацкане его пиджака, все поняли, что прибыл не простой человек.

— Второй секретарь обкома партии,— шепнул на ухо Сибирскому сидевший рядом с ним Василий.

— Я прошу прощения за опоздание,— виновато и в то же время искренне сказал партийный работник и, не дожидаясь приглашения, сел  на  свободный  стул  в  последнем  ряду.

   В это время «первый» расчищал ему место в президиуме в уверенности, что птице такого большого полёта негоже сидеть на одном шестке с серыми воробьями.

   Однако попытка «заработать очки» столь примитивным приёмом явно не удалась:   услуга  осталась,  что  называется,   невостребованной.

   Забыв, что у собрания есть избранный председатель, «первый» громогласно объявил:
—      Товарищи! В нашем разговоре изъявил желание участвовать второй секретарь обкома партии... Надеюсь, это ни у кого не вызовет возражений?..

   Из зала раздался чей-то голос:
—      Конечно, нет! Это даже кстати...

   «Первый» нервно дёрнулся, но, собрав волю в кулак, что-то шепнул на ухо Толейкло и с бесстрастным выражением лица сел на своё место.

    Все, кажется, забыли, что Кобашвили ещё не закончил своего выступления, но случившееся в последние минуты выбило его, как и других, из колеи, и он потерял нить мысли.

   Воспользовавшись этим замешательством, лукавый председательствующий поспешил сместить центр тяжести, поскольку ведомая им «посудина» уже стала черпать бортом воду — ещё минута, и на «капитанском мостике» началось бы настоящая паника. Пауза оказалась, как нельзя, кстати.

—       Кто желает ещё выступить? — спокойно и рассудительно, аки верховный жрец, вопросил Толейкло.  В сторону Кобашвили он даже не посмотрел.

   Решиться на монолог в присутствии одного из лидеров областной партийной организации мог либо очень смелый, либо неопытный работник. Этими качествами в одном лице обладал Сибирский. И он практически без колебания поднял вверх руку.

   Толейкло потерянно глянул на «первого», потом на Кота, но изменить ничего уже не мог: сторонники Пряхина, если таковые были, предпочитали отмалчиваться.

— Я полностью согласен с мнением выступившего до меня Кобашвили,— рассудительно начал Владимир. — Как молодой работник, я ещё не готов делать окончательных выводов о случившемся, но и мне становится ясно: рыба, на самом деле, начинает гнить с головы. Отношения в нашем коллективе творческими никак не назовешь. Их-то и рабочими назвать трудно. Пряхин работал в орготделе, он — его воспитанник, если можно так сказать. А чему может научить «выводиловка», подтасовка цифири, которой мы сейчас занимаемся?!.. и которой занимались все предшествующие годы?!.. Вы только посмотрите, во что мы, аппаратчики, превращаем комсомол. Это же сплошная мистика, жонглирование придуманными фактами, дутыми показателями! Цирк, словом! Только, боюсь, и «артисты» и «зрители» скоро из него разбегутся. Ведь живую организацию мы в какой-то завод превратили: конвейеры, штамповочные прессы... — всё у нас есть! Нет только инициативы и маломальского энтузиазма! Молодёжь взносы платит — и ладно. Остальное нас не волнует. В этом смысле и ВЛКСМ, и ДОСААФ, и ОСВОД — близнецы-братья. Если вывески всех добровольных обществ и организаций в один ряд поставить, целый алфавит получится. А толку что? Самодеятельности в них нет — она у нас только в подворотнях... Мы здесь в аппарате в свои игры играем: кого-то встречаем, провожаем, свои делишки обтяпываем — народ это видит и нам не верит. А значит, и всей организации! Ведь получилось, что мы её олицетворяем, аппаратчики. Члены обкома только на пленумах появляются, комиссии не работают... Что инструктор в докладе напишет, тому все и аплодируют. Ну, если у нас такие гениальные инструкторы, может, их во главе молодежного движения и поставить?! А секретариат разогнать... Я о своём начальнике, коммунисте Никифорове, сказать хочу. К работе он давно интерес потерял, в дела вникать не хочет... Чего его держать? Он нам только палки в колеса ставит, а у самого ни одной идеи или свежей мысли. Да вы и сами это хорошо знаете!..
— Ты давай по теме, — раздался из зала голос заворга.
— Это и есть по теме,— не стушевался Сибирский. — Мы почему-то причины на поверхности ищем, а они гораздо глубже. Ведь если бы Пряхин делом занимался, если бы его авторитет от мнения масс зависел, стал бы он за приезжими хвосты заносить, ублажать начальников?! Он бы другим и по-другому захотел тогда понравиться! А пока его судьба в «волосатой лапе», он о деле не будет думать. И так — каждый! Ведь классики утверждают, что идея без интереса — пустой звук. Но у комсомольского работника тоже есть свой интерес... давайте смотреть правде в глаза!.. Вопрос только — в чём этот интерес и как он удовлетворяется? Вот здесь-то и пошли сплошные перекосы. Чтобы сделать карьеру, наш брат может и к лести, и к подлогу, и к мошенничеству... и к анонимке прибегнуть. Он видит, что по этим законам жили и процветали другие. Почему бы и ему не попробовать, если другого пути нет?! Как он при этом рассуждает? Вот, мол, достигну вершины власти, а там уж я порядок наведу. Только до вершины надо на брюхе ползти, через «трупы» товарищей переступать, а неуступчивых — то есть честных! — в пропасть сталкивать. Десяток таких  «потенциально честных»  начальникам столько дел наделают, пока цели достиг¬нут, что никакие благие намерения сотворенного зла уже не окупят... Я считаю, что за воровство — даже ради сохранения «заводской марки» — Пряхин заслуживает исключения из партии!
—       Я поддерживаю это предложение! — вскочил со своего места Кобашвили.
Остальные присутствующие молчали.

   Толейкло встал и по-прежнему непробиваемым тоном спросил, обращаясь к залу:

—       Может, кто-то не согласен с мнением товарища Сибирского?
Окинув взором аудиторию, он обратился к понуро сидевшему Василию:
—       Кажется, коммунист Кот хотел что-то сказать? Или я ошибся?..

   Василий дернулся, словно карась, которого подсекли на замаскированном под наживку крючке, и встал, повинуясь прямому обращению. Ему совсем не хотелось выступать, особенно в присутствии второго секретаря обкома партии, но и выказать своё равнодушие он не мог.

—       Вопрос крайне сложный, — первая фраза получилась у завстуда обтекаемой, словно он выгадывал мгновения, чтобы собраться с мыслями. — С наскока судьбу товарища я бы решать не стал. Пряхина мы давно знаем, он со мной в одном отделе работал... Руководство его оценило, доверило ответственный пост... Вероятно, какие-то качества положительные у него были. То, что он… — Кот замялся, выбирая подходящее слово, — ошибся... ну, за это его можно наказать. Только не так строго, как предложил Владимир. Думаю, строгого выговора с занесением в учётную карточку вполне достаточно. Человеку надо дать возможность исправиться. Дмитрий ведь не глупый парень, он всё понимает... А вот с тем, что в аппарате не совсем здоровая атмосфера, я полностью согласен. Труд рядовых исполнителей обезличен,  по себе знаю.   Если  изобретатель,   учёный  делает открытие в области техники, он его регистрирует и получает авторские права. Если же наш аппаратчик, рядовой чиновник сделает социальное открытие, то об этом может не узнать даже первый секретарь! Есть начальники, которые выступают в роли плагиа¬торов и присваивают себе чужие идеи... На мой взгляд, этим грешит коммунист Никифоров. Пришло время сказать ему об этом открыто! — Василий повернулся в сторону заворга, бросая ему вызов, но тот втянул голову в плечи и не подал звука. — Когда я работал инструктором, мне попадались доку¬менты с такой, например, резолюцией: «Прошу ваши предложения на две страницы». Так и хотелось спросить: «А почему не на три, или на полторы?» Хорошо ещё, что товарищу Никифорову не пришло в голову взвешивать предложения килограммами, или отмерять метрами! Что же касается его идей, то их, по-моему, у него никогда не было... Я, во всяком случае, не припомню...
— Василий Матвеевич,— прервал выступавшего председательствующий,— может, действительно, лучше говорить по существу вопроса? Мы ведь здесь не счёты друг с другом сводим...
— Хорошо,— покорно согласился Кот,— буду говорить по существу. О деле Пряхина знают в Москве, знают в обкоме партии. По служебной линии его, конечно, накажут. Безусловно, не останется в стороне н комсомольская организация аппарата,— Василий с лёгкой иронией посмотрел на Кобашвили. — Вряд ли только захотят уменьшить свою численность ДОСААФ и Красный Крест, членом которых Пряхин также состоит. Я вообще не припомню случая, чтобы эти общественные организации исключали из своих рядов насильников, грабителей... Хотя, наверняка, некоторые из них имели членские билеты этих обществ... Но суть не в этом. Хочу сказать о другом: мы обязаны проявлять больше внимания к судьбе товарища по партии, ведь в том, что он оступился, есть и наша вина.

   Василий закончил выступление и пошёл на своё место. По лицу «первого» можно было понять, что он не очень доволен сказанным. Кот должен был проявить большую сметку и не выносить сор из избы, как сделал это малоопытный Сибирский. Разговор об аппаратных неурядицах оказался совсем не на руку главному комсомольскому лидеру. В обкоме партии за это по головке не погладят.

   Вслед за Василием решилась выступить Ноздрачёва.

   Её выход произвел впечатление ворвавшегося на сушу тайфуна.

—      Я хочу обвинить в случившемся не только Пряхина, но и первого секретаря обкома комсомола, — смелое заявление девушки сразу приковало к ней внимание присутствующих. — Да-да, именно первого секретаря! — повторила Марина. — Известно, как он каждый раз старался улестить проверяющих. Работой похвастаться не мог, вот и искал окольные пути! А Димка у него только в подручных ходил — этакий «банщик-наливалыцик», «балагур-затейник»! Мне на одном таком «приёме» посчастливилось быть. Странно, что Василий об этом не вспомнил! Его, кажется, тогда не обошли стороной тоже... Не думаю, что Пряхин-младший на свои «кровные» столы накрывал: его зарплаты бы на неделю тогда не хватило. Вот он и начал «химичить». Между прочим, так и до него делали, только не попадались! Вот и задайте себе вопрос: стал бы Дмитрий лезть в петлю, если бы его к этому не понуждали?.. Конечно, слабохарактерность коммуниста ничем оправдать нельзя, но я считаю, что ответственность вместе с подчинённым должен нести и негласный «вдохновитель» преступления...

   Марина от возбуждения раскраснелась — ей, безусловно, нелегко далось такое признание.

   Все комсомольские работники украдкой поглядывали на секретаря обкома партии: как отреагировал он на всё услышанное? Но прочитать что-либо на его лице не удавалось, поскольку он склонил голову к блокноту, что-то в него быстро записывая.

   Воспользовавшись тем, что общее внимание было приковано теперь к последнему раду, где сидел высокий гость, Толейкло сделал незаметный знак Гоголеву, приглашая его вступить в дискуссию и выровнять положение сторон.
Ван-Гог приосанился и встал.

— Не буду многословным. Моё мнение — Пряхина можно простить. Он чистосердечно признался, что делал нарушения не ради личной корысти. Я это тоже могу подтвердить! А то, о чём сейчас Ноздрачёва говорила, надо ещё доказать... Так мы можем вспомнить, что ещё в утробе матери безобразничали и нас теперь надо за это наказать. Если Маринка где-то согрешила, так пусть первой партийный билет и положит — пример подаст... А уж мы, сирые, как-нибудь за ней... Нельзя же, в самом деле, в крайности бросаться — этак мы всю партию распустим...
— Распустили уж — дальше некуда! — бросил кто-то несмелую реплику из зала, после чего Попелихо стал шарить глазами по комнате, пытаясь найти политически незрелого охальника.

   Толейкло постучал карандашом по столу, призывая аудиторию к порядку.
Желающих выйти на трибуну больше не нашлось, и слово во второй раз попросила секретарь партийной организации аппарата Марина Ноздрачёва.

   Василий заметил, что она волнуется, как пробегают по её красивому лицу волны сомнения, неуверенности... Это состояние так хорошо было ему знакомо!

   Девушка встала, нервно теребя пальцами пуговицу на трикотажной кофточке, и смогла произнести только несколько предложений.

—        Какое мы имеем право говорить о совести, чести, учить молодёжь не отступать от правды?! Ведь мы её и себе сказать боимся... То, что на наших глазах происходит, при нашем участии, просто стыд!.. Пряхин не паинька. Все это знают! Когда его на работу в аппарат брали, мы только по углам шушукались. А надо было прямо спросить, чей он протеже... и за какие заслуги ему такое доверие...

   Разгоряченная, возбужденная Марина выпалила тираду на одном дыхании. И не закончив мысли, которая, очевидно, показалась ей слишком смелой, осеклась на полуслове, резко села, сжалась на стуле, словно желая спрятаться от своих коллег.
В глазах её дробинками блеснули слёзы и сразу же разбежались, как мягкая ртуть, по щекам и ресницам. Обида, отвращение к неискренности друзей и одновременно растерянность, жажда скорейшего примирения читались в каждой черточке раскрасневшегося девичьего лица.

   Василию внезапно стало стыдно. Он понимал, что робость — в который раз! — заглушила в нём нарождавшийся голос совести, который прозвучал, но фальцетом — сдавленно, глухо. И, как знать, не его ли имела в виду Ноздрачёва, когда говорила о трусости... Нет-нет!.. Она, конечно, подразумевала не его. Ведь вот тут же, рядом с ним, и другие, которые вообще молчат, предпочитая «не высовываться», чтобы — не дай бог! — не посы¬пались на них золотые «шишки» с генеральских эполет (судя по густой бахроме, их уже «отгружено» немало в разные годы истории). Удобная позиция, если заботиться о целости собственной шкуры. Но недаром сказано одним из великих — «бойся равнодушных...»!

   А чем же лучше невнятное мычанье, экивоки в ту и другую сторону, когда каждому и так всё предельно ясно? Чего юлить, если у истины только одно лицо? Эх, наши бы языки нашпиговать штыками да косами, чтобы всегда правду и по делу говорили!.. А то ведь они у нас гибкие, как малярные кисти: чёрное в белое перекрасят, белое — в чёрное.

   «Все эти аппаратные мальчики-девочки  только «динь-дзинь» и могут... Прилизанные колокольчики! — пронизало размышления Кота пришедшее внезапно на ум сравне¬ние. — Когда их тронут, заденут, они звонят — хотя и мелодично, но не совсем понятно. А на набат не потянут, как их не раскачивай».

   Нет бы,  вспомнить в эти минуты Василию самого себя, свои извечные колебания и сомнения.

   Но почему-то на этот раз ему показалось, что он — особая ипостась, а все сидящие вокруг него живут по другим законам, без великой идеи, во имя которой можно пожертвовать всем — даже добрым именем, честью, дружбой, любовью... чем  угодно, ведь  «цель оправдывает средства».

   Мельком Василий глянул на Марину. Он хотел окончательно развеять свои опасения, убедиться, что у девушки не изменилось мнение о нём, а если и появилось какое-то к нему недоверие, то оно ничем не оправдано: Кот понимает, что надо делать, как поступать, чтобы остаться честным. Эта «честность на перспективу» стала его внутренним каркасом… из колючей проволоки. Внешне он оправдывал любую мерзость  низость, на  которые толкали  его обстоятельства. Но любое неосторожное движение души вызывало пронзительную боль. Верующий назовёт это укором совести.   Атеист — уколом невидимых колючек…

   Ноздрачёва по-прежнему не поднимала глаз. Она сидела на стуле, втянув голову в плечи, и взгляд её (прямо перед собой) казался окаменевшим и неподвижным.

   После выступления Марины в зале наступила гнетущая тишина: только совершенно бесчувственный человек, лишённый и грана морали (а таковых среди участников собрания, вероятно, не было) мог остаться равнодушным после такого горячего душевного порыва, исходившего от безобидного, как всем раньше казалось, существа.

   Даже уже обретший уверенность, овладевший ситуацией Толейкло не знал, как ему поступить: «красиво» нейтрализовать критический выпад в адрес руководства не позволяли зазвеневшие в душе спесивого тела струнки порядочности.

   На мгновение слова Марины жгутом скрутили волю матёрых «зубров», заставили их забыть о своей «самости», привычке вести постоянную борьбу за выживание, утверждение собственного «я».

   То были минуты великого единения, которые даются отдельным людям как возможность достичь истинно человеческого  взаимопонимания и доверия, а народам как спасение на исторических росстанях…

   Выискивая причины мировых катаклизмов, не натыкаемся ли мы сплошь и рядом на своё бескультурье, мелкотемье личных раздоров, на зависть, рождающую неприязнь к   д р у г о м у  — и незнакомому, и близкому, и родному?! 

   Мировые пожары начинаются у семейного очага!..

   «А синички взяли спички, море синее зажгли...»  В детских шалостях, озорстве юности видятся  прообразы взрослых — совсем уже не безобидных! — «игр» с огнём...
 
   Хочешь не хочешь, но только сохранив человеческое в каждом человеке, можно сохранить человеческое в целом народе, во всём человечестве. Любые мелкие, незаметные пороки, на которые-то и внимание обращать не принято («плюнь и разотри!» — учит народная мудрость) создают «критическую аморальную массу» апокалипсиса, которого боится каждый: и трус, и лентяй, и скупец, и завистник, и двурушник, и подхалим... Им и в голову не приходит, что они сами стали причиной угрожающей всем опасности. Вывод напрашивается сам по себе: не любящий ближнего, равнодушный к нему — самоубийца! Умереть ли в жерле атомной воронки или от чувства собственной вины — не имеет значения для отдельного индивидуума. Но способ смерти каждой личности вовсе не безразличен для всего человечества!..

   В этом смысле всё происходившее на собрании в небольшом коллективе обретало вселенские черты. И хотя его участники никогда бы не согласились, что в случае гибели цивилизации доля вины (пусть микроскопическая!) должна быть отмерена и им, — для Великого Суда их причастность к  пороку, толкнув¬шему  недружную  толпу  к   пропасти,   очевидна   и  доказана.

   Чтобы выжить, всем надо стать лучше! ...

   Когда к столу президиума вышел (по всему видно, уже последним) секретарь обкома партии, который до этого внимательно наблюдал за ходом дискуссии и не делал попыток вмешаться, направить разговор в «нужное русло», — Василий скептически подумал: «Вот и снова не обошлось без «всезнающего и всевидящего, подводящего итоги  и расставляющего акценты». У «господ» издавна это заведено — право первой брачной ночи и право последнего слова».

   Конечно, вслух Кот никогда бы не решился высказать подобные мысли. Но оставленное ему единственное и не контролируемое право думать он (как, впрочем, и его не менее осторожные коллеги) старался использовать сполна.
 
   Это внутреннее диссидентство, которое у «охранителей идеи» и предположить страшно, тем не менее, постоянно имело место. То, что простые работяги смело говорили в очередях и курилках, функционеры переваривали в мозгу, не решаясь поделиться своими сомнениями даже с приятелями. Всё, что могло помешать служебной карьере, решительно отметалось.

   Словам партийного работника молодые люди внимали не просто с интересом. В их широко открытых глазах, в перешептывании угадывалось предвкушение особого откровения: всё, что они сейчас  узнают,   определит  дальнейшую судьбу  их  товарища.

—       Проступок коммуниста Пряхина очень серьёзен,— начал своё выступление партбосс.

   При этих словах, зазвучавших с самого высокого уровня, Дима-Гог вздрогнул и съёжился.

—        Но я бы не хотел выступать здесь как монополист истины,— после этого заявления выступавшего пришла очередь дёрнуться Василию, мысли которого второй секретарь обкома партии, кажется, угадывал слово в слово. — Я рассчитываю на вашу гражданскую зрелость, для которой, надеюсь, время уже пришло. Знаю, как комсомольцы — я имею в виду ваших, а не моих ровесников— робеют перед старшими партийцами. Наверное, зря. Мы вот не такими были. И дела, наверное, поэтому нам серьёзные поручали. Понукать нами редко кому удавалось. Косарев вот перед Сталиным не дрогнул! Это потом уже комсомольское русло постепенно мельчать стало... Вы-то сами так не думаете?!

   Зал ответил на этот вопрос молчанием. Никто не рискнул подать голос.

   Выждав мгновение и поняв, что «комсомолята» боятся «высунуться», выступающий продолжил:

—       Ну, старики всегда поворчать любили. Вы можете со мной и не соглашаться. Только боевитости комсомолу сейчас добавить не помешало бы: уж больно аккуратными и послушными вы стали. Надо бы не кланяться в пояс, когда правда на вашей стороне. Вот девушка сейчас говорила, что Пряхина кто-то в аппарат пристроил... С этим вопросом я ещё разберусь... Но и секретариату обкома комсомола надо бы характер показывать. Кто мешал первому секретарю оставаться до конца принципиальным? Мог бы и ко мне зайти... Я, чай, не первый год в области работаю, на моих глазах уже несколько поколений комсомольских работников сменилось. Многие ваши воспитанники сейчас на ответственной партийной и хозяйственной работе... Много толковых ребят и сейчас на подходе. А если уж промах допустили, так надо уметь и отвечать...

   Секретарь обкома партии замолчал, переводя дыхание.
   
   Толейкло торопливо налил в стакан воду из графина и, замешкавшись в  суете, предложил выступавшему:

— Пожалуйста, Захар Петрович... Извините, может, минеральной  принести?
— Сиди, председатель, не волнуйся,— добродушно улыбнулся оратор. — Мы тут от жажды не умрём. Жаль, что инициатива фонтаном не бьёт — вот о чём тебе беспокоиться надо! Или не согласен?!
— Ну, что вы! — осклабился польщённый вниманием Толейкло.
   
   Даже то, что его слегка пожурил столь высокий начальник, можно было записывать в актив: отеческое похлопывание по плечу — эта давно принятая и трафаретная форма общения между партийными и комсомольскими работниками области — не шло ни в какое сравнение с разгромными накачками, нудными поучениями — второй крайностью взаимоотношений.

   На равноправное партнёрство, к которому инстинктивно тянулись молодые функционеры, рассчитывать не приходилось. И если их слегка журили, это можно было считать вершиной доверия, потому что даже в похвале всегда ощущалась патока барской милости. Толика критики — свидетельство серьёзного восприятия.  По  шерстке же обычно гладят  слепого  щенка...

   Из выступления секретаря обкома партии все поняли, что оценку проступку Пряхина — однозначную и безоговорочную — он давать не собирается.

   Большинство посчитало это намёком на то, что дело надо бы спустить на тормозах, не доводить до крайностей. Аппаратчики помнили, что у Димы-Гога крепкие «подпорки», которые вряд ли дадут его свалить.

   Ну, пошатали его — и будет! Хорошего понемножку! Поэтому собрание решило ограничиться выговором с занесением в учётную карточку члена КПСС.

   С этой «косметической» мерой наказания не согласились только трое: Кобашвили, Сибирский и Ноздрачёва. Они считали, что Пряхина-младшего выгораживают, беспринципно щадят.

   Но на фоне леса поднятых рук эти «пеньки» остались незамеченными. Дальновидные, предусмотрительные аппаратчики, действительно, считали своих твёрдохарактерных коллег «пеньками», не способными уловить, «откуда и какой силы дует ветер».

   К всеобщему удивлению, и на лице Захара Петровича после состоявшегося голосования не удалось прочитать удовлетворения.

   Он молча вышел из кабинета, не обращая внимания на забегающего к нему то с одной, то с другой стороны Попелихо, и не став дожидаться машины, пешком пошёл в обком партии.

   На «разборе полётов» секретариату и партийному бюро аппарата   обкома   комсомола   партийный   куратор   «выдал   по самую завязку».

   Теперь было понятно, что проявленная мягкотелость подпортила репутацию организации и, как выразился Филоний Астархович, «показала её незрелость».

—      Придётся райкому партии вас поправить,— уверенно завершил свою разгромную тираду патрон-инструктор.

   Он уже жалел, что его въедливость не принесла желаемого результата и осталась незамеченной партийным руководителем высокого ранга. Так, пожалуй, и ему ни за что ни про что «достанется на орехи», ведь именно он «не предусмотрел», «не организовал», «не предупредил»… А было же предчувствие, что этому мелкому воришке-завспорту нельзя давать спуску!

   Только к чему теперь это предчувствие подколешь?!



Глава 25. «Пленяет грозного царя»               

   Кажется, причину неустроенности нашего быта, несовершенства общественных отношений мы установили раз и навсегда: от того, кто и как нами руководит, зависит желанное благосостояние, почитаемая умиротворенность и душевный комфорт. Мы не строим воздушных замков, раздумывая, как употребить собственные силы, чтобы жизнь действительно стала прекрасной и удивительной. Нам всегда нужны «мудрые и всевидящие» — быть таковыми у нас самих не получается.

   Поэтому от перемещения кадров по вертикали, горизонтали, диагонали мы ждём изменений в условиях существования, словно уповаем на благоприятное расположение светил, составляя гороскопы под диктовку судьбы.

   Ах, если бы высота положения этих «светил» зависела от яркости их свечения! Но, вероятно, существуют какие-то «небесные течения», которые крошат и уносят в иные дали сверкающие «звёзды», оставляя от них лишь ошмётки в виде тусклой пыли, грязных астероидов и невзрачных комет.

   Загадочная кадровая политика! Для простых смертных она — другая галактика, далёкая и невидимая, живущая по особым законам, развивающаяся по необъяснимым правилам…

   После прошедшего с накалом партийного собрания нетрудно было предположить, что провинившегося Пряхина, а с ним, быть может, и других комсомольских руководителей начнут уже не выдвигать, а «задвигать».

   На этот счет бытовали  разные кривотолки, но ни одно предположение нельзя было рассматривать как безусловную истину.

   Наибольшее число приверженцев собрало мнение, что «затоптать ногами» завспорта не получится, что у него мощное прикрытие в лице отца, который сумеет найти выход на самый «верх» и отмажет «напроказившее» по глупости дитя.

   Никто не сомневался, что и раскритикованному «первому» не дадут пропасть.
Конечно, кое-какие выводы партийные работники сделали. Да и не могли не сделать, настолько очевидными оказались проколы в руководстве аппаратом, а самое главное — в создании здоровой моральной атмосферы, лишённой скандалов, дрязг и злоупотреблений разного рода.

   По заведенным правилам, репутацию «первого» всегда оберегали, когда речь заходила о его публичном наказании.

   Вероятно, считалось, что авторитет лидера пошатнётся в глазах подчинённых, если судить его открытым судом, обнародовать подробности разбирательства в высокой инстанции.
 
   Не удивительно, что информацию о взбучке шефа подчинённые получили по неофициальным каналам — через своих знакомых, бывших комсомольских работников, которые перешли на работу в «большой дом». По старой дружбе они не забывали делиться секретами, не имевшими, впрочем, грифа служебной тайны.

   Не обходилось порой  и без домыслов.

   Слухи — что сороконожки: они расползаются одинаково споро и лихо, даже если их лишают пары конечностей. Но в «деле Пряхина» система неофициального оповещения сработала безотказно, и аппарат, начинённый взрывчаткой сенсационных новостей, бурлил в предчувствии радикальных перемен.

—       «Первого» точно уйдут,— конфиденциально нашептывал на ухо каждому входящему в кабинет до умопомрачения заинтригованный Гоголев.

   Одной ногой он уже стоял на постаменте новой должности, поэтому его обуревал чисто спортивный интерес к тому, что для других могло стать переломом судьбы, крушением карьеры.

   У «первого» действительно был довольно «пощипанный» вид. Он, кажется, полностью ушёл в себя, перестал обращать внимание на окружающих, не замечая даже привыкших здороваться первыми подчинённых. Не глаженые брюки, несвежий воротничок белой рубахи, не затянутый, как следует, галстук, постоянно съезжавший набок, — все эти приметы нервной рассеянности бросались в глаза и вызывали некоторое сочувствие у коллег, которые при всём неприятии личности своего руководителя всё же начали в критическую минуту испытывать к нему сердобольное сочувствие.

   Незлобивая заведующая сектором учёта, с подачи которой у партийных руководителей о комсомольском работнике сложилось не слишком хорошее мнение, начала втайне жалеть о случившемся.

   Не выдавая своих подлинных чувств, ликовал в душе отмщённый Никифоров. Ему в голову не могло втемяшиться, что тучи, нависшие над головами товарищей, скоро накроют и его.

   Между тем в обкоме партии вопрос о переводе заворга на другую работу обговаривался вполне серьёзно.

   Видимо, подтвердилось предположение, что автором анонимки был Никифоров. Все косвенные улики (прямых просто не нашлось) оказались против него.
 
   Выдвинувшийся на передний план Толейкло в эти критические дни сумел провести линию на выживание из аппарата неугодного и опасного, официально неузаконенного информатора-карьериста.

   Раздосадованный итогами партийного собрания Попелихо тоже был готов растерзать зачинщика скандальной истории, который вынес, что называется, сор из избы и в конечном итоге «подставил» куратора. Инструктору обкома партии пришлось не только копаться в грязном белье, но и подстраиваться под мнение высокого начальства (чего ему, впрочем, так и не удалось сделать).

— Всех вас надо разогнать! — бубнил партийный куратор, когда Толейкло доложил ему о своих догадках. — Сцепились, как пауки в банке. Не разберешь, кто чем дышит...
— Ваша правда— чего там говорить! — умело подливал масло в огонь комсомольский секретарь. — Наш «первый» подраспустил аппарат. Каждый норовит выше головы прыгнуть.
— Я вам попрыгаю! — грозно посмотрел на Толейкло Попелихо. — Привлечём ещё пару человек к партийной ответственности — тогда узнаете!

   Увидев, как собеседник оробело заегозил глазами после столь сурового предостережения, Филоний Астарховнч поостыл и деловито заключил:

—        В общем, давайте там разбирайтесь... По Пряхину вопрос уже решён: работать он у вас не будет. А с Никифоровым надо бы поосторожнее. Если он такую бучу завертел, а вы ничего сделать не смогли, дальше может быть ещё хуже... У вас всех, как я понял, рыльца в пушку…

   Толейкло смутился и пробормотал в ответ что-то невнятное.

   Врать партийному работнику, что у них никогда не бывало отклонений от норм морали, бессмысленно. Инструктор прошёл хорошую школу, его опыта, наверняка, хватило, чтобы сделать правильные выводы ещё на партийном собрании, когда столь откровенно высказывались Ноздрачёва и другие.

   Продолжать разговор на эту тему обе стороны откровенно опасались. Срабатывала известная житейская мудрость — «кто мало знает, тот спит спокойно».
   
   Как Попелихо не был заинтересован получить весь объём информации «пикантного» свойства, так и Толейкло не грела мысль показать своё знание. Обоих устраивало умолчание о застольях, за организацию которых, случись непоправимое, не поздоровилось бы многим — и причастным непосредственно, и  знающим относительно...
—   Мы, Филоний Астарховнч, выводы сделали. Но без вашей поддержки с Никифоровым не совладать, — плакался в жилетку Толейкло. — Поддержите «на-верху»! Его надо убирать — весь секретариат и рядовые работники такого мнения.
— Ладно, ладно... посмотрим,— махнул рукой Попелихо.

    Ему не хотелось открыто становиться на ту или другую позицию: не известно ещё, как может обернуться дело...

   Если Толейкло прорабатывал вопрос на «нижнем этаже» власти, то Сибирский в эти дни оказался на самом верхнем.

   Просьба Еванова привела инструктора обкома комсомола в кабинет второго секретаря обкома партии. Владимир не отступил от намеченного плана и упрямо шёл к очерченной цели.

—       Я смотрю, и в комсомоле смельчаки появились,— с дружеской улыбкой встал из-за стола и двинулся навстречу посетителю партийный работник.

   Одной рукой он крепко пожал широкую, словно прокатанную на блюминге, ладонь Владимира, а другой одобрительно похлопал его по плечу.

   Когда они сели друг против друга за маленький столик, приставленный к массивному письменному столу, Захар Петрович с неподдельным интересом спросил:

—        Ну, чем могу быть полезен?

   Владимир обстоятельно рассказал о цели визита, о причинах, по которым он вынужден был обратиться на столь высокий уровень.

— Что ты тут ватерлинии вычерчиваешь? — добродушно прервал его партийный работник. — Ты, как коммунист, имеешь право в любую инстанцию обратиться. К тому же не за себя просишь... Дай нам время разобраться, в чём тут дело. Честно говоря, впервые с таким вопросом сталкиваюсь... Медицина наша, сам знаешь, — тёмный лес: там сам чёрт ногу сломит... Но я ещё вот о чём тебя спросить хотел. Действительно у вас с руководством такие нелады?
— У кого это «у вас»?
— Да я понял, что «низы не хотят жить по-старому». Твои коллеги — кто напрямую, кто намеками — на собрании недовольство высказали. И ты, помнится, за спинами других не отсиживался... Или я что-то путаю?
— Вы всё правильно поняли. Только мне за спиной руководства неловко об этом говорить... Я привык не «с глазу на глаз», а «глаза в глаза».
— Ишь ты какой «глазастый»! Как пчела... Это у неё, по-моему, пять глаз... не помнишь?.. Только я ведь не призываю наушничать. Ты своё мнение уже высказал. Мне только кое-что прояснить хотелось...

    Извинительный тон секретаря расположил к нему Сибирского, который по интонациям, манере поведения почти безошибочно угадывал, с каким человеком он имеет дело.

   Захар Петрович даже в этой официальной, сугубо деловой обстановке, когда многие руководящие работники любят блеснуть авторитетом с высоты занимаемого положения, оставался простым и доступным, в чём-то даже сомневающимся, неуверенным собеседником. У него не проскальзывало и тени превосходства, которым «осеняют» взрослые мужи незрелых отроков. Серьёзный тон, доверительность, с которой обращался к молодому человеку опытный партийный работник, вселяли искреннее уважение к этому седому, белоголовому, сибиряку.

   То, что второй секретарь обкома партии — выходец из Сибири, Владимир узнал случайно от Гоголева, который считал правилом собирать все сведения о больших руководителях, чтобы при случае использовать эти познания при построении своей служебной карьеры.
 
   Ван-Гог  мог  забыть   имя  родной   матери,   но даже спросонья он отрапортовал бы, в каком году высокопоставленное лицо «X» закончило курсы повышения квалификации, а не менее влиятельное лицо «У» получило партийное взыскание за провал посевной.

   Поколебавшись несколько секунд, Сибирский решил всё же приоткрыть завесу над «тайнами комсомольского двора».

   В конце концов, он не скрывал своего негативного отношения к Никифорову и открыто говорил ему об этом. В интересах дела (а именно об этом больше всего болела душа у инструктора) не грех и проучить зарвавшегося чинушу, который погряз в склоках и напрочь отошёл от деловых отношений, подменив их окриком и посвистом.

— Я в аппарате ещё без году неделя.  О всех заведующих говорить не буду, только о своём скажу. Если такие работники — «надёжные помощники и резерв партии», то мы не далеко уйдём. Самодуров и лодырей, простите за прямоту, не перевариваю. Моё мнение —таким в аппарате не место! Если бы комсомольцы, которые за него голосовали при выборах в руководящие органы, хоть однажды с ним столкнулись в деле, он бы и дня в своём кресле не удержался... Вообще, на мой взгляд, это неправильно, когда в аппарат не избирают, а назначают. Здесь любые злоупотребления возможны: кум кума проталкивает, сват — свата... Иногда методом тычка действуют: ничего о человеке не знают, а на работу приглашают. И всё потому, что у него анкета  на все «сто»… не придерёшься! Я в деталях ещё не разобрался, времени не хватило, но нелепиц в кадровой работе — хоть отбавляй» Нас вот «ОКО» называют — «отдел комсомольских организаций». Только видим мы плохо... Анкета — вот бельмо! За ней ведь ничего не видно! Ленин учил кадры подбирать по политическим, моральным и деловым качествам, а не по анкетным данным! У нас же всё шиворот-навыворот! Я ведь вижу, как коллеги биографию себе «лепят»... Один, например, советует другу: «Ты в вуз сразу не поступай, годик грузчиком или дворником поработай... Потом эта запись в трудовой книжке, ох, как пригодится! Будет считаться, что ты рабочую закалку получил, из народа вышел... А без этого карьеры не сделаешь! Диплом-то всегда получить можно, а биографию не перекроишь!»
— Неужели так и говорят? — удивился Захар Петрович, с нескрываемым интересом слушавший комсомольского работника.
— Если в нашей курилке потолкаться, не такое услышишь! — разоткровенничался инструктор. — И сплетнями это не назовёшь: ребята правду-матку режут... но вполголоса! Меня, честно говоря, это удивляет. Никак не ожидал, что у аппаратчиков заячьи души! Они к идее ближе других стоять должны. Коли уж других зовёшь на «баррикады», сам в кусты не прячься!
— Да, по части отваги у вас мелковато, — согласился более опытный собеседник. — И потом мне показалось, что у вас в коллективе немало «кисло-сладких» работников. Не поймёшь, каковы на вкус эти «фрукты»!

   Подстёгнутый таким неприятным открытием, в котором не хотелось самому себе сознаваться, Захар Петрович встал из-за стола и начал ходить из угла в угол своего просторного кабинета.

   Если кому-нибудь удалось в эти минуты прочитать его мысли, он бы понял, как много должен брать на себя человек, сидящий в кресле партийного работника.

   Но второго секретаря обуревали не только служебные страсти. Он давно уже воспринимал катаклизмы общественной жизни, как свои личные, и всегда переживал, если на работе не мог добиться того, что стало нормой его частной жизни.

   Сознание того, что молодая смена, которую они пестовали, держали, как наседка цыплят, у себя под крылом, сбивается с курса, — причиняло ему почти физическое страдание.

   В пору своей юности он не был таким осторожным и прагматичным, не высчитывал и не выгадывал, как проскочить опасные мели. И если с годами у него появилась осторожность, которую он порой ненавидел, то можно было списать её на усталость, потому что старость, увы, не прибавляет сил.

   До какого же соглашательства способны дойти нынешние «ваньки-встаньки», уклоняющиеся от ударов судьбы, успевающие поклониться в одну сторону и упасть на колени в другую, затем ловко подняться, отряхнуться и повторить свой хитрый маневр!
 
   С годами гибкость в позвоночнике теряется, но постоянные тренировки способны помочь «сохранить форму» до глубокой старости.

   Тем, кто не упражнялся в подобных «раскачиваниях» в юности (а к таким Захар Петрович небезосновательно причислял и себя), на пороге старости приходилось несладко: постоянная борьба с самим собой отнимала порой больше сил, чем конфронтация с противником.

—        Как ты думаешь, Владимир,— взъерошивая пятерней седую жесткую шевелюру,
 спросил партиец, — мы на вас можем положиться?

   Этот неожиданный вопрос не сразу дошёл до Сибирского. Он не понял, о чём идёт речь.

   Поймав недоуменный взгляд молодого человека, секретарь обкома растолковал:

—         Я веду речь о наших комсомольских кадрах... Что-то сомнение меня берёт — потянут ли они тяжёлый воз, когда мы окажемся на обочине?

   Владимир задумался.

—         Не стоит только на нас полагаться,— произнёс он спустя некоторое время и прямо взглянул в глаза собеседнику.

   Эти слова озадачили партийного работника.

—         То есть как?..  Кто же в  обществе руководить будет?
—         А все!
—         Как это — все?!
—   А почему мы народ со счетов списываем? Думаете, он не в силах во всём разобраться?
— Ну, меня-то в этом убеждать не нужно. Мы народу служим... Вопрос только — как служим?
— Вы знаете, как у нас по этому поводу высказываются...— Владимир запнулся, не решаясь вслух произнести крамольную хулу.
— Чего уж там, валяй начистоту! — махнул рукой Захар Петрович, заметив колебания инструктора. — Чай, матом не покроешь?!
— На мой взгляд, есть кое-что похлеще матерщины. Как вам, например, такое нравится: «Вышли мы все из народа, вряд ли вернемся в него»?
— Опасение, действительно, серьёзное,— рассмеялся Захар Петрович. — Может, и впрямь заблудились мы? Надо бы не по звездам... золотым... маршрут свой сверять, а по голосу народному? А то, видишь, в курилках где-то аукается, а у нас здесь не откликается... Я тебе тоже одну шутку расскажу… откровенность за откровенность! Мне рабочий-сибиряк на ухо напел... Это когда у нас речь о снабжении северного района свежими овощами зашла, он так ситуацию с позиции пропагандиста оценил: «В траве сидел кузнечик, совсем как огуречик!» Хохмил дядя, хотя и невесело. Дело ведь до крайности довели: детишки всё лето на макаронах просидели — ягодки не увидели! Я тогда вместо помидора в президиумах краснел... Слава богу, не «съели»!.. По моим наблюдениям, политические лозунги, даже очень «зрелые», натощак плохо усваиваются. Нас тоже не переваривают, когда мы людей «завтраками» только и пичкаем. Заверениям  и  обещаниям  уже не верят...

   Сибирского несколько удивило такое знание народных настроений вторым секретарём. По логике вещей остроту ситуации из кабинетной амбразуры не разглядишь. Значит, не так уж и оторвались от реальной жизни большие руководители: и видят они, и слышат, и правильно оценивают... Только дело не движется... Почему?

   «Может, таких, как Захар Петрович, не шибко много,— думал Сибирский, слушая откровения партийного руководителя. — Ведь о первом обкома партии совсем по-другому говорят. Да и Попелихо — далеко не идеал ответственного работника... Сколько их таких «удобоваримых» на разных этажах власти?! А, может, и они все видят, только носа не высовывают? Многие ведь из комсомола пришли, где соответствующую «закалку» получили. На аппаратной работе не многие свою волю закалили — не тот полигон. Приходится выбирать между ростом сознания и служебным ростом. Большинство, как ни обидно, отдает предпочтение последнему. «Семью кормить надо»,— вот главная отговорка. А кругом — рабская покорность и преступное соглашательство! Когда же Ильюша Муромец сиднем сидеть перестанет, могучие плечи расправит?!»

   О многом ещё говорили два коммуниста, иногда спорили, не соглашались друг с другом.
   
   Положение в комсомольском аппарате обрисовывалось для Захара Петровича все отчетливее, он расстраивался, узнавая новые подробности о взаимоотношениях в молодежном коллективе, о стиле его деятельности.

   Правда, Сибирский постоянно подчеркивал, что его выводы могут оказаться неверными, поскольку за относительно короткий срок невозможно узнать всю подноготную комсомольской работы.

   Однако, сомневаться в достоверности рассказа и искренности рассказчика не приходилось: второй секретарь умел раскусить, когда его науськивают, сознательно «заводят», чтобы свести счёты с неугодными, а когда человек говорит о наболевшем, не преследуя никаких корыстных целей и ратуя только за дело, которому служит.

   Расстались они как добрые друзья. Ещё вчера Владимир бы и не поверил, что на столь высоком уровне у него появится поддержка в лице добросовестного и честного пожилого человека, что визит по конкретному вопросу обернётся длинной беседой по разным житейским мелочам, о которых вспоминают, пожалуй, только в кругу близких.

   Расскажи об атмосфере этого разговора коллегам по работе, и они, наверняка, не поверят, что такое возможно. Уж больно стереотипными получались все предыдущие встречи «старших» и «младших». И игра всегда шла, как говорится, в одни ворота!

   Но факт оставался фактом: свершился доселе невиданный контакт, о котором, скажем, Гоголев мечтал всю свою сознательную жизнь, рассчитывая достичь высот общественного положения. Сибирский же не гнался за престижем и славой, его не тяготило ожидание грядущего социального и материального благополучия «по высшему разряду», которого некоторые чиновники добиваются всеми правдами и неправдами долгие годы. Может, поэтому ему и повезло вытащить счастливый лотерейный билет, выигрышем по которому было «неформальное знакомство с влиятельным руководителем». Когда о чем-то сильно мечтаешь, обычно не везет. Стоит прекратить об этом думать — все оборачивается к лучшему.

   Предположения о кадровых переменах в аппарате обкома вскоре подтвердились.
 
   Сначала попросили «на выход» Пряхина. Райком партии применил к нему самую строгую меру — исключение из рядов КПСС.

   Однако уголовное дело возбуждено не было — это все, что сумел сделать для своего сына Петр Данилович. Он пристроил опозоренное чадо в какой-то клуб, где копошились на не пыльных должностях бывшие отставники, которым давно было не под силу раздуть огонь в этом забытом музами очаге культуры. Через несколько лет, как рассчитывал Пряхин-старший, здесь должна появиться перспектива роста для молодого культпросветработника, так как старички готовились на покой, а достойной замены им не подготовили, если не считать родственника-новобранца.

   Вторым на очереди оказался «первый».

   С учётом его номенклатурного положения обком партии проявил в определен¬ной степени лояльность и отправил обанкротившегося молодежного лидера   на  другую   руководящую   работу  в   профсоюзы.

   Это не являлось повышением, так перемещение происходило не «по вертикали», снизу вверх, а «по горизонтали». На языке профессионалов такой процесс получил название «ротации кадров». В одних случаях он, действительно, приносил пользу делу, в других, при нечистоплотном использовании, служил защитой, надежным прикрытием для тех начальников, с которыми вышестоящие товарищи, ну, никак не решались (или не хотели) расставаться!

—       Легко отделался,— комментировал это решение в кругу коллег всезнающий Ван-Гог, который уже несколько недель числился работающим на новом месте, но продолжал по инерции навещать родные комсомольские пенаты, где происходили неординарные события, вызвавшие всеобщий интерес. — Могли бы и совсем «задвинуть». Начальство-то под напряжением было, громы и молнии метало... Но нашему не попало: где-то «предохранитель» сработал! Это только наш брат беззащитный, а у «первого» на все случаи жизни индульгенции припасены.

   О том, что уходит Никифоров, узнали в самый последний момент.

   Для многих это оказалось неожиданным, ведь откровенных грехов за заворгом не наблюдалось. Ну, не дорабатывал он, «сачковал», как говорится,— так и другие не очень перетрудились. О том, что Рудик мог написать анонимку, из-за которой загорелся весь сыр-бор, догадывались немногие.- Хотя, конечно, и с него никто не снимал подозрений — автором ведь мог быть любой,— но оргвыводы последовали по конкретному адресу, и поэтому имя Никифорова все чаще мусолилось на устах у коллег, которые с любопытством ожидали, когда этот прогорклый «рыбий пузырь» кто-нибудь «подпалит».

   Заворг оказался крепким орешком. От должностей, которые ему предлагались, он нос воротил, считая, вероятно, что достоин большего. Может быть, в глубине душе он и догадывался, что его перемещение связано с недавними событиями, однако никто не сможет предъявить ему конкретных обвинений — это Рудик знал точно. К тому же проверка подтвердила приведенные в анонимном послании факты — разве важно, откуда и какой поступил сигнал, кто стал сигнальщиком?

   В сознании своей неуязвимости Никифоров держался петухом. Его бравада сбивала с толку многих, в том числе и главного организатора ««правосудия» — Толейкло. Он уже начал опасать¬ся, не появилась ли у заворга поддержка «наверху», которая вселила в него новые силы и уверенность.

   Однако после встречи Рудика с Попелихо (содержание их разговора так и осталось в тайне) все стало на свои места.

   «Подозреваемый» как-то уж очень быстро сдал дела и удалился восвояси к новому месту службы. Как знать, может, Филоний Астархович сумел припугнуть Рудика (смотри, мол, и дальнейшая твоя судьба в наших руках), не исключено, что и нашёл к нему иной подход,— способности Попелихо пока никому изучить до конца не удалось.

Впрочем, место Никифорову предложили неплохое — председатель профсоюзного комитета солидного богатого завода. Почему бы не «продаться» за хорошую зарплату, льготы, которыми лидера, безусловно, никогда не обделят?! Словом, по меркам аппаратчиков, уход был совсем не плохим, скорее даже — удачным. Ну, не попал в «партийную обойму»... Так ведь нервная система спокойнее будет, а «навар» не слабый.

   За сменой декораций затаенно наблюдал Толейкло.

   Он казался сосредоточенным, даже угрюмым, как будто кадровые передвижки его сильно огорчали. Но это была только маска. В душе второго секретаря жила уверенность, что в освободившееся кресло «первого» посадят именно его. К тому все и шло.
   
   Пётр — наиболее подходящая кандидатура из резерва, с Попелихо у него полное понимание... Ну, а массы, члены выборных органов областной комсомольской организации, проголосуют хоть за бравого солдата Швейка — в этом опытный, раскусивший психологию рядовых комсомольцев, Толейкло нисколько не сомневался.

   Предусмотрительные, «вперёд смотрящие» аппаратчики уже с особым подобострастием здоровались с Петром Петровичем, которому с дня на день могли вручить вожделенный «скипетр». Тот, кто водил со вторым секретарём дружбу все предшествующие годы, приосанился. Те, кто хоть однажды «наступили ему на мозоль», пригорюнились. Кто его знает, как распорядиться теперь властью новый шеф?., а ну, начнет «кровь пускать» когда-то ему насолившим?..

   Если кандидатура на пост «первого» угадывалась довольно легко, то «вычислить», кто будет теперь руководить двумя отделами, оказалось не просто.

   Здесь могли быть самые разные варианты — претенденты с периферии составляли достойную конкуренцию возможным выдвиженцам из обкома. При равенстве анкет особое значение приобретали личные взаимоотношения, покровительство знакомых, которые, безусловно, заинтересованы укомплектовать «команду» своими людьми. Строптивые, неуживчивые, несущие своё мнение и чувство собственного достоинства имели меньше шансов продвинуться, если, конечно, их не поддержат ещё более влиятельные силы, которым, по народному сказанию, «любы встрешники, а не потаковщики»...

   Как знать, чья чаша весов перетянула бы в аппаратных «играх», если бы в это же самое время не произошли в обществе те события, о которых историкам отныне будет писать легко и просто.

   Начавшаяся перестройка, а именно о ней в данном случае идёт речь ещё не повернула простых людей лицом к мировым проблемам, но уже с первых минут вторглась в их обыденную жизнь, точнее — сознание, которое впервые за многие годы, получало «конституционные права».

   Свободная мысль, до этого появлявшаяся «на людях» лишь в обличьи «положения Конституции», приобретала самостоятельную ценность и, независимо от формы, становилось мерилом ценности личности. Но оказалось, что найти оригинальную идею гораздо сложнее, чем способ её выражения, и те, кто до этого посвящал свою жизнь поиску формы, вдруг вынуждены были обратиться к «известному» содержанию.

   Наивно думать, что революционные перемены воспринимаются каждым человеком во всем их объеме, эпохальной грандиозности.

   Нет, оценки случаются разные, порой — прямо противоположные, но даже одобрительная поддержка нередко зиждется не на согласии с научной трактовкой явления, не на глубоком познании предмета, а всего лишь на небольшом изменении к лучшему какой-то стороны человеческой жизни, оказавшейся по стечению обстоятельств в лучах живительного обновления. Вот почему не стоит удивляться, что кто-то заговорит о перестройке, вспомнив о том, как впервые за многие годы хам-начальник протянул ему руку, а кому-то покажется знаменательным факт признания его научного открытия. Нет ничего удивительного и в том, что вырвавшиеся на передние позиции толковые руководители запомнят это время как годы решительной и справедливой кадровой политики, открывшей дорогу не мнимым, а подлинным талантам.

   Для молодежи вопросы власти — краеугольные. Она наиболее остро ощущает грядущее время, потому что ей в нём жить. Фальшивые достоинства молодежного вожака — все равно, что грубый грим на лице у цветущей девушки. Любой руководитель — это человек, устремленный в будущее, видящий завтрашний день. Значит, он должен быть молод в мыслях и поступках, какого бы возраста не достиг...

   Не удивительно, что Толейкло торопил события. Его тревожило предчувствие скорых перемен в настроениях «выборщиков» и сановных «рекламодателей», которых уже обдувал ветер перемен. Самыми надежными якорями теперь становились результаты практической работы, в том числе — по подбору и расстановке кадров; в противном случае, допуская промахи сознательно, в угоду субъективным пристрастиям, можно было оказаться в числе «сдутых».

   Петру Петровичу повезло: его назначение состоялось, когда все ещё пребывали в состоянии растерянности и томительного выжидания. Заняв кресло «первого», он скоро сообразил, что надо делать, чтобы оказаться «в струе» и продолжить своё победоносное шествие к новым высотам власти.

   «Забыв» о былых антипатиях, он рьяно защищал теперь аппаратных смутьянов, которые от такого внимания чуть не ошалели. Однако, ни Кобашвнли, ни Сибирского, ни Ноздрачёву он не стремился повысить в должности, не предложил им занять открывшиеся вакансии.

   В обкоме партии одного он называл  «молодым и неопытным», другого, наоборот «старым», о третьей вообще умалчивал. При этом усиленно «пропихивал» более смирных и забитых — секретарей сельских райкомов, которых под постоянным командным давлением в несколько атмосфер давно приучили держаться в придонных слоях и не показывать нос на поверхность.

   Однако свои замыслы Толейкло осуществить не удалось. Представленные им «объектнвки» завернули, а на самый «верх» запросили личное дело Сибирского.
 
   Сомнений ни у кого уже не было: Владимир приглянулся второму секретарю обкома партии, когда выступал на партийном собрании. С утверждением нового заворга вопрос, кажется, был предрешён. Оставалось найти подходящую кандидатуру вместо Пряхина-младшего.

   Поиски затянулись, аппаратчики уже поостыли,— ожидание сморило их и понемногу возвращало в рабочее русло.

   Вакансию не закрывали ещё месяца три, а затем одним решением на освободившиеся должности утвердили Владимира Владимировича Сибирского и некоего Антипа Николаевича Белого, человека в профессиональном комсомоле совершенного нового, никому не известного...

   В эти бурные дни жизнь перестала казаться Василию бегущей по равнине рекой, а представлялась раскачивающимся из стороны в сторону морем, когда волны наскакивают на берег и, не рискуя двинуться дальше, откатываются назад, оголяя усеянное останками живых организмов глубокое дно. Взбудораженное общество, казалось, мечется между прошлым и будущим, между мечтой и историей, вытаптывая в нерешительности «нейтральную полосу» современности, на которой уже ничего не растёт и ещё ничего не посеяно.

   В какую-то минуту Кот почувствовал себя неприкаянным, лишним человеком, который потерял вдруг из виду заметанные ориентиры и принялся блуждать в потемках. Апатия и ужас охватили его. Он не ощущал благости обновления, о которой говорили вокруг, которой искренне радовались другие. Ему почему-то не верилось, что всеобщее ликование — отнюдь не стадное чувство, которому поддаются только слабые духом и не верящие в собственные силы.

   Общество, построенное по принципу примитивных бухгалтерских счет, когда каждая костяшка движется в строго заданном — «лево-правом» — направлении, а не растворяется в анархическом броуновском движении, не казалось Коту таким уж плохим.

   Если все перемещения делаются твёрдой и уверенной «рукой», к чему негодовать? За тебя все решают, за тебя думают... Чем не благо, если сам имеешь к этому ограниченные способности?! А то вдруг все так поумнели, что в пору каждому по красному диплому выдать... Почему же раньше тогда помалкивали и дурачками прикидывались? Да и сегодня многие только газеточки почитывают, воображая себя участниками эпохального сражения. До дела руки не доходят...

   Василию более всего не хотелось поддаваться массовому психозу, ввязываться в колючие словопрения, которыми упивались некоторые перестройщики. Ему гораздо больше импонировали «медленно поспешающие» перестраховщики,  для которых и в «проклятом» прошлом сохранялись святыни — пусть хотя бы личная честность и порядочность.

   Те, кто спешили отречься от самого себя «годичной давности», у Кота доверия совсем не вызывали. Где уверенность, что рванувшие на себе рубаху, завтра не начнут её снова зашивать... гнилыми нитками? Сегодня они язвительно окрестили «брежневские» времена «п р е ж н е в с к и м и», лихо заломили картуз и стали сшибать форменные фуражки, а завтра заорут «караул!» и примутся искать виновных, не сумевших защитить их «права и свободы». Откуда им знать, что демократия — это тоже власть (демоса, народа) и расширять демократию — значит укреплять власть?!

   Порой Кота охватывало яростное раздражение при чтении газет, которые вдруг «обогнали» всех и стали резать правду-матку, хотя совсем недавно они резали её в прямом смысле.

   В то же время он готов был согласиться с критикой, которая обрушилась на всех и вся, дробила в своих поначалу неповоротливых, а затем завертевшихся волчками жерновых мерзопакостную повседневность.

   Но самому включиться в эту утомительную и долгую работу Василию не хватало сил.

   После смерти отца он все ещё не мог войти в колею, собрать волю в кулак и обрести былой оптимизм, желание сражаться за место под солнцем. Часто впадая в какую-то странную спячку, когда ноги ходят, сердце бьется, а душа глохнет и слепнет, он жил по инерции, не пытаясь хоть как-то повлиять на ход событий, изменить линию судьбы. Коллеги по работе замечали эти изменения в поведении некогда чересчур активного и энергичного работника и сочувствовали ему.

   Владимир Сибирский несколько раз пытался поговорить с Василием по душам. Но завстуд уходил от разговора, давая понять, что его состояние не требует постороннего вмешательства.

   Спроси Кота, о чём думал он в эти дни, чем занимался, и он вряд ли ответил бы внятно. Складывалось впечатление, что кто-то другой решил дожить его надломленную внезапно жизнь.

   Странно, но Василий не испытывал ни робости, ни страха, как в былые времена. Однако в делах и поступках эта внутренняя расторможенность никак не проявилась: казалось, порвался приводной ремень, который соединял его отныне смелое сердце с окружающим миром...

   Кадровые перестановки в аппарате также не возбудили у него какого-либо интереса. Он не участвовал в пересудах на эту тему, не пытался перестроить свои отношения с руководством, повышенными в должности работниками.

   К Сибирскому Василий  не  испытывал   зависти,   хотя совсем   недавно в  его стратегических планах «притормаживание» служебного роста друга    являлось    одним    из    столпов    аппаратной    политики.

   Неопределенными, натянутыми оставались и отношения с Мариной.

   Девушка старательно избегала каких бы то ни было встреч с ним, при необходимости, когда уж, как говорится, деваться было некуда, обращалась к нему через посредников. Василий чувствовал это отчуждение и в свою очередь держался подчеркнуто официально, не делая попыток объясниться.

   Однажды ему позвонил по телефону Еванов: он провидчиво осознавал после разговора с Сибирским, что жизнелюбивому Василию не просто будет перенести житейские встряски, найти в себе силы разогнать тоску. Сердце инвалида заряжалось обостренными чувствами, и он спешил на помощь, осознавая некую вселенскую ответственность за сохранение человеческого тепла и счастья.

   На Кота Николай не таил ни обиды ни зла. Он настолько укрепил свой дух, что сумел бы перенести ещё более горькие невзгоды, если бы они выпали ему в довершение случившихся бед. Может быть, это правда, что чужое горе помогает нам перенести собственное, разрушая образ всеобщего благоденствия; между тем как каждое счастливое лицо — не более чем маска пересмешника, скрывающая постоянную человеческую скорбь н страх, отчаяние и злость?!

— Как дела, Василий? — узнал Кот знакомый тихий голос. — Может, надо чем помочь?..

   Как ни удивительно, но Василию вдруг захотелось попросить помощи у своего физически немощного друга.
 
   Навернувшиеся на глаза слезы обжигающими каплями скатились по щекам, в горле сперло дыхание, и он некоторое время не мог произнести ни слова так же молчавшему на другом конце провода знакомому.

— Всё нормально, Коля,— наконец сумел выдавить из себя Василий. — Всё уже позади...

   Только в эту минуту Кот осознал всю трагичность и безысходность последней фразы. Она всей тяжестью своего смысла придавила его к удобному мягкому креслу, в которое он сел совсем не так уж и давно. Все, что он сумел сделать, лишаясь сил, это положить на рычажок телефонную трубку.

   Больше никто не звонил.



Глава 26. «Всё ходит по цепи кругом»

   Продолжая пребывать в состоянии душевной анемии, Василий выписал командировку в родной район, надеясь хоть как-то, в ком-то найти опору.

   В эти дни он чувствовал необычайно сильную привязанность к старой матери, разлука с которой раньше совсем не тяготила его так остро, как сейчас. Ему казалось, что случившееся горе разделило их — одно целое — на несколько половинок, которые продолжают притягиваться друг к другу. Позвонить домой Василий не мог, письма не открывали души,  и только личная встреча на какие-то часы и дни продлевала некогда длившееся непрерывно единство, такое сладостное и жизнеутверждающее...

   В Кухнарях по-прежнему властвовали силы земного покоя.

   Дома, разбросанные людскими стараниями по холмистой пустоши, жили особой жизнью, которую невероятно трудно изменить желаниями одиночек.

   Здесь царили законы, заведенные в столь далёкие времена, что, казалось, они растворились в генах многих поколений, и теперь, когда на незанятых пустошах выросли города, их жители невольно тянутся к забытой земле, старозаветным устоям и могилам предков.

   Все мы — сельские калики в масках несостоявшихся (что уже проверено!) горожан. И кто-то, будучи не в силах вернуться к прошлому, убегает от настоящего, устремляясь в будущее.
 
   Это будущее почему-то представляется небом, где представители неугомонного и несчастного в своём большинстве человеческого племени ищут, искали и будут, на-верно, ещё долго искать половинчатые ответы на свои неполные вопросы.

   Полёты в заоблачные выси — лишь проекция несостоявшихся на бренной земле поисков Высшего разума... А возвращение к сельским куреням стало исканием того спасительного и легкодоступного языческого крова, под сенью которого можно будет снова начать мечтать о  полётах...

   В горнице старого родительского дома стоял не выветриваемый запах лаванды. Но теперь к нему примешивались запахи хвои, которые будили спрятавшиеся по углам души воспоминания.

   Вот здесь, посреди комнаты, стоял гроб с телом отца, у ко¬торого мать провела всю ночь.

   В этих стенах старушка запоздало пыталась вернуть своего грешного супруга под осиянные божественным светом ангельские крылья, которые унесут его отныне безмерную неощутимую плоть в заоблачные выси, к вратам рая, или иным отворенным калиткам, у которых толпится непутёвый и неторопливый теперь люд.

   Смерть воспринималась набожной женщиной как рождение — таковы каноны религии — и она умиротворенно ожидала собственной кончины, чтобы вернуть временно утраченную любовь.

   Там, на небесах, она может воссоединиться со своим мужем, но для этого ей придётся расстаться с сыном.

   И так — всегда!..

   Не есть ли наша жизнь и смерть — постоянные поиск и утрата любви?!

   Нет, никогда бы не смог Василий выступить непримиримым поборником атеизма и гонителем материнской веры, обручившей её с церковью.

   Он мог бороться против веры вообще, но только не против её конкретных носителей.

   Да и что означала эта борьба?
 
   Поединок с тенью, отброшенной телами миллионов людей? Как объяснить, что и много веков назад именно  верующие  пришли от первобытнообщинного строя к рабовладельческому, сменив его затем на феодальный,  потом на капиталистический и начав, наконец, строить коммунизм? Будет ли в желанном обществе  единоневерие    или   за   светлым   будущим   всего   человечества останется стоять невидимая тень веры? Помешает ли она земной радости или обогатит её внеземной? Сколько народов свергнут вместе с эксплуататорскими классами своих богов, чтобы «безгрешными» вступить в коммунизм? Можно ли идти к одной цели разными путями и одним путём — к разным целям?..

   Эти вопросы воронами кружили над склонённой к голове иконой, под которой постелила постель сыну поседевшая мать.

   И чем глубже становился сон юноши, тем отчётливее звучали ответы на назойливые смелые вопросы...

   Но они сразу забылись, как только лик святого отразил солнечный утренний свет, проскользнувший сквозь двойные зимние рамы, которые теперь некому было выставить и впустить со двора свежий воздух весны.

—     Вставай, Василёк,— позвала мать ещё дремавшего сына, и он сразу спрыгнул с постели, словно боясь ослушаться, не выполнить волю любимой женщины.

   Когда был жив отец, Василий подолгу нежился под хранящим тепло одеялом, и шутливо-грозный окрик «старейшины» просто пролетал мимо ушей. Вольница родного дома была, пожалуй, самым большим удовольствием для издёрганной вымуштрованной «чернильной» души аппаратчика.

   Теперь он — прикомандированный, который встретил новый день не в гости¬ничном номере, а в доме своих родителей.
Кот «прошелестел» от крыльца до вытянувшегося в человеческий рост деревянного «скворечника» — обязательной надворной постройки санитарно-технического назначения, и вернувшись в тёплые стены бревен¬чатой избы, уселся за стол, чтобы испробовать долгожданного лакомства.
Но чего-то не хватало на этот раз в жёлто-белой глазунье... Всё было не то, всё было не так...

   Василий снова захотел остаться один.

   Он понимал, что через некоторое время его опять потянет сюда.  Но сейчас у него не оставалось сил препятствовать новому желанию — он должен был срочно куда-то уйти или уехать...

   В нынешнюю командировку работников обкома направили с целевым заданием.

   Близилась пасха — и перед аппаратчиками была поставлена задача организовать досуг молодежи в пасхальную ночь, когда влекомые слепым любопытством молодые люди, подростки устремлялись вслед за набожными старушками к церковным пределам, чтобы увидеть церемониальное шествие, услышать хоровое пение и попросту повеселиться (а иногда пошухарить) в ночной темени.

   Работы для клубных работников прибавлялось, как и для служителей культа, которые накануне религиозного праздника трудились в поте лица своего.

   Мощным подкреплением атеистам служило телевидение, которое, нарушая привычный режим, транслировало допоздна развлекательные программы и популярные фильмы.
С представителем райкома комсомола, коренастым медли¬тельным инструктором, Василий заступил в атеистический дозор.

   Предварительный обход культпросветучреждений вселял надежду, что молодёжь не ринется сломя голову в объятья коварных церковников, а предпочтёт остаться в поле зрения и влияния стойких защитников материализма.

   В канун религиозного праздника с полной нагрузкой заработали клубы-развалюхи, загудели пребывавшие в хронической немоте танцплощадки, и даже районное спортивное общество, представленное единственным работником, сумело подтянуться и организовало вечером матч футбольных команд юниоров и ветеранов района.

   Ближе к полуночи к церкви валом повалил народ. Любопытство взяло верх, и никакие призывы не в силах были остановить толпу, которая устремилась с громкими разговорами, повизгиванием и пересмешками к ограде, отделившей философские колокольные звоны от пустозвонства мирской суеты.

   Однако, при подходе к храму молодые люди становились всё более серьёзными — отчасти под грозными взглядами богобоязненных старушек, отчасти под влиянием старых традиций, не познанных ими до конца, а потому и слегка пугающих, как всё непонятное и таинственное.

   Василий и райкомовский работник остались в стороне, в тени деревьев, откуда хорошо было видно всё происходившее на церковном дворе.

   Это было то самое место, откуда не так давно Василий наблюдал, как после отпевания вынесли под разверзшиеся небеса гроб с телом его отца — уже бессильного, подвластного воле других людей.

   Наблюдая снова за людской процессией, Кот тоже ощущал свою полную беспомощность: он не смел вмешаться в ход событий, хотя ему и предписывалось не допускать малолеток, молодёжь во врата храма, даже если их вели с собой за руку религиозные родители.

   Ну, что мог сделать в такой ситуации комсомольский работник? Петухом наброситься на «осквернителей» юного духа? Выкрасть дитя? Организовать маленький поджог, чтобы все испугались и разбежались? Но ведь, с другой стороны, ему, ответственному лицу, вменялось обеспечить надлежащий порядок в месте массового сбора, и для этих целей сюда отрядили оперативный комсомольский отряд дружинников, который строго следил, чтобы подростки не прибегали к хулиганским выходкам, как случалось порой в былые времена.

   Ещё более неловко чувствовал себя инструктор райкома, которого здесь знал каждый.

   Каково было ему вступить в пререкания с какой-нибудь бабой Маней, живущей по соседству и знающей его со времён мокрых пелёнок?.. Ещё каких-то пяток лет назад он и сам прибегал сюда с вытаращенными глазами, чтобы подивиться на идущих с хоругвями и песнопением взрослых, швырнуть в толпу откуда-нибудь из-за кустов истошно вопящего кота с подпаленным хвостом или подбросить над головами верующих «крылатого дьявола» — петуха, выкраденного из курятника той же бабы Мани.

   Нервно покуривая, инструктор с трепетом ожидал указаний представителя  области,  который  в любую  минуту мог начать операцию «внедрения», участвовать в которой жителю этих мест совсем не улыбалось.

   Но пока команд не поступало.

   Командированный из областного центра, одетый во всё чёрное, сам пребывал в явной нерешительности, формально выполняя свой служебный долг — «находиться начеку».
В толпе верующих, ходивших кругами вокруг церкви, Василий внезапно увидел знакомое лицо. Ошибиться он не мог — это была Мариша.

   Мелькнула охальная мысль перебежать ей дорогу («Кот в чёрном» — дурная примета!), и таким образом «засветиться»… Но для чего?! Это представлялось чрезвычайной нелепостью и глупостью.

   Только сейчас Василий во всей полноте узрел вымученность и натужность задания, которое ему «нарезали» доморощенные начальники. Он не сомневался, что надо поскорее уйти отсюда, чтобы не потерять остатки уважения к самому себе…

   Скорбь девушки, её боль, не нашедшая приюта, вылились в религиозные чувствования, запечатлелись в облике, каждой черточке красивого лица. Она, казалось, и сейчас жила далёкими воспоминаниями о потерянном муже, от которого оторвала её коварная смерть.

— Скажи, что это за девица?— еле слышно, почти шёпотом, спросил у инструктора Кот. — Вон она там стоит, рядом с молодым служкой.
— Это — Маришка, — удивленно глянув на Василия, скороговоркой про¬бормотал парень. — Ваша однофамилица, кстати.
— Так я ж здешний,— признался старший по «табелю о рангах»,— в Кухнарях родился. Маманя у меня там.
— Ну, и она тутошняя. Должны были знать. Муж у неё, милиционер, погиб...
— А-а! кажется, знаю... слышал, то есть, — прикинулся недотёпой Кот. — Издалека не разглядел, а теперь вот узнал... А чего с мужем её стряслось?
— Да я толком не знаю,— неохотно протянул собеседник.

   Начинающего функционера явно клонило ко сну, а вопросы заставляли ворочать отяжелевшими мозгами.

Заметив, что его спутник начал потихоньку кемарить, Василий начальственно произнёс:

—       На сегодня хватит. Молодежи здесь не густо, небось, давно спит.
Кот явно согрешил против истины, но инструктор райкома с ним спорить не стал: это было совсем не в его интересах.

   На своей личной машине он отвёз Кота домой. Никаких особых хлопот ночное бдение Василию не принесло — его везде доставляли от порога к порогу. Искать общественный транспорт,   а тем  более     тратиться  на   него не приходилось…

   В тишине ночи Коту долго не удавалось заснуть. Мешали мысли, которые наполняли комнату то знакомыми, то неизвестными голосами.

   Кто-то спрашивал, кто-то кому-то отвечал, а Василий слушал эти потусторонние разговоры, не решаясь в них вмешаться, прервать кого-нибудь на полуслове.

   Какие-то люди пришли в опустевший родительский дом ночью, словно на аудиенцию, чтобы пожаловаться на свою неустроенную, тяжёлую жизнь, вечные напасти и невзгоды, которые одолевают их от колыбели до смертного одра, на непонимание окружающих, предательство любимых, ненависть родных и близких...

   В этих жалобах и пересудах улавливался единственный смысл — жизнь отвратительна и не стоит того, чтобы за неё бороться...

   Наконец, послышался знакомый тихий голос, который Василий мог бы различить даже в ревущем хоре. Это всех несчастных утешала Мариша.

   «Свидетельствовать о пути праведном и звать к вступлению на него является моей важнейшей потребностью особенно потому, что я сама вступила на него так поздно.
Однако, найдя этот путь и начав идти по нему, я очень быстро оценила его великую ценность. Путь этот оказался таким драгоценным, радостным и необходимым, что сегодня мне даже трудно себе представить, как вообще можно обойтись без него. Поэтому совсем не удивительно, что, найдя его, я испытываю непреодолимое желание поделиться этой своей радостью и с другими, так же, как и я, нуждающимися в этом пути людьми, дабы и они стали участниками этой великой радости и благодати.

   Я так долго не вступала на этот единственно верный и узкий путь, ведущий в Царство Небесное, только потому, что враг рода человеческого разрушал моё сознание, так затемняя его, что мне было очень трудно познать истину... Совесть моя также находилась в состоянии какого-то мёртвого покоя, и мне казалось, что пребывать в истине можно и без того, чтобы вступать на путь Христа, который прошёл со всей решимостью этот скорбный, но славный путь жертвенности и отрешённости от всех мирских благ.

   Ранее мой непросветлённый разум говорил мне, что путь этот является неким самоизбранным аскетизмом, искусственно создающейся самоправедностью, нерассудительностью, односторонним преувеличением и даже бегством из жизни. Мой разум называл трусостью перестать бороться за свои права, критиковать других...

   О, как много вводящего в заблуждение подсказывал мне тогда мой разум! Как также и окружавшие меня люди пытались повлиять на меня своими взглядами и убеждениями и отвлечь от правильного пути!..

   Так, благодаря ложному стыду, боясь потерять духовную трезвость, впасть в самовольный аскетизм и, таким образом, постыдно бежать от жизни или же стать мягкотелой, отказываясь от защиты своих прав в том случае, если человек вооружается терпением, — я постепенно впала в постыдный компромисс.

   Так, в силу собственной несостоятельности, я должна была предварительно испытать поражение на своём ложном пути. Господь Бог вынужден был провести меня через полные трудностей взаимоотношения в сосуществовании с другими людьми. Я имела возможность на личном примере убедиться в том, насколько я была нетерпеливой, нелюбящей и непрощающей.

   В результате всего этого мне удалось получить некоторое представление и о том, что собой представляет ад.  Он там, где во взаимоотношениях между людьми воздвигается некая трудно преодолимая стена, возникают споры и укрепляется непримиримость, которые вытесняют мир и радость.

   Мне суждено было увидеть и узнать границы моих возможностей. Господь Бог вынужден дать мне полностью прочувствовать всю глубину моей собственной греховности.

   Теперь уже меня не могли сбить с толку никакие чужие взгляды и мнения.
   
   Искушающие доводы моего несовершенного разума также перестали оказывать на меня какое-либо влияние. Шаг за шагом продвигаясь за Христом по Его узкому, порою тернистому, пути, я, несмотря на всю свою слабость, смогла понять, что путь этот является единственным, который приводит к Отцу, в Его благословенное Царство.

   С этого времени все беспокоившие меня проблемы и   
з а г а д к и   перестали существовать.

   Рассеялся туман, заволакивающий мой разум, и Божий свет озарил его…

   Я поняла: веровать в Господа Иисуса Христа — это значит непрестанно следовать за Ним по пути унижения и служения. Из этого следует, что стремиться к непременному общению с людьми, занимающими в этом мире особенно важное положение, не всегда обязательно.
 
   Люди, высоко развитые умственно, имеющие большое влияние и власть, редко оказываются полезными в таком смысле, как это имел в виду Христос.

   В своём Послании к Коринфянам апостол Павел написал: «...незнатное мира и уничиженное и ничего не значущее избрал Бог, чтобы упразднить значущее...». «Зови нищих, увечных, хромых, слепых...»,— сказал Христос, сидя за столом у одного из начальников фарисейских, имея в виду Своё общение с мытарями и грешниками.

   Всё это далеко не значит, что мы, относясь с любовью ко всем недоразвитым людям, должны непременно вовеки оставаться на их уровне. Господь Иисус сказал: «...Кто возвышает себя, унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится...»

   Таким образом, кто добровольно берётся за служение на таком низком уровне, который, казалось бы, не отвечает его происхождению и положению, силам и способностям, тот воистину уже идёт за Христом.

   Для того, чтобы иметь возможность вступить в Царство Небесное и жить в нём, совершенно необходимо уже здесь, на земле, наше постепенное преображение в небожителя, полный образ которого явил нам Спаситель.
 
   Подобное преображение начинается в результате нашего предварительного и добровольного отказа от плотских наклонностей, привычек и побуждений. В том числе и от собственного «я», так часто мнящего себя полным господином и повелителем всей нашей сущности.

   Идя по этому часто скорбному, но совершенно необходимому пути, подлинные последователи Христа добровольно унижают себя тем, что не говорят о себе много хорошего. Этим исключается возможность вредного самовозвышения в глазах своего окружения.

   Тот, кто позволяет обращаться с собой как с низшим и допускает использовать себя как раба, того можно считать способным на многое.

   Тот, кто не хочет знать прав, а считается только с обязанностями, диктуемыми любовью, которая не ищет своего, а, напротив, отдает самого себя, до последнего, тот, конечно, шагает полным путем Христовым.

   Наш Спаситель не искал своего, а отдал жизнь на благо других.

   Тот, кто полностью жертвует собою и позволяет использовать себя, идёт дорогой раба. О таком рабе сказано, что он, вернувшись с работы, не имеет права на отдых или же на заботу о себе лично. Рабы и слуги считают само собой разумеющимся полноценное и самоотверженное обслуживание других людей, требующих у них всё,   вплоть до последних усилий…»
 
   «Слушая» Маришу, Василий «молчал». Как и другие слушатели!

   Но последние слова необычайно больно ударили по нему, и он не выдержал, возопил, запоздало «спасая» девушку, попавшую в религиозную тоню.

   «Замолчи! Это не твои мысли! — словно со стороны собственный тени услышал свой крик Кот. — Ты воруешь чужую исповедь, чужую боль и чужое утешение! Они принадлежат моей матери...»

   Не успев закончить филиппику, Василий внезапно проснулся и сел на постели.

   Рядом на стуле он увидел встревоженную, испуганную мать.

— Приснилось что, сынок?
— Ничего, не волнуйся... Только прикорнул — сразу какая-то мешанина в голову полезла.

   Василий свесил ноги с постели и затуманенным взором окинул небогатое убранство горницы.
 
   Он никак не мог сообразить, что случилось с ним каких-то несколько минут назад, когда сон и явь смежились, а потом поглотили друг друга.

   «Странно, что Мариша говорила так складно,— удивлённо подумал Кот. — Любой проповедник позавидовал бы! Кто-то ей явно подсказывал... И мне почудилось, что мать...»

— Ложись, мама! Всё в порядке,— попытался он снова успокоить растревоженную женщину, но она по-прежнему озабоченно и напряжённо следила за ним.
— Может, отвару налить? — неожиданно поинтересовалась старушка.
— Да не беспокойся, я тебе говорю! — уже с раздражением приказал сын, которому  хотелось поскорее остаться наедине со своими мыслями.

   Когда мать улеглась и в доме снова стало тихо, как в могильной яме, Василий начал раскладывать по полочкам события последнего времени.

   Его поразило, что с бывшей любимой ему дважды пришлось встретиться у стен церкви.
Никогда раньше, в годы юности, они даже не заговаривали на религиозные темы.
Жизнерадостность, постоянное озорство Мариши никак не вязались с молитвенным раболепством смиренных прихожан.

   На каком-то этапе (вероятно, после смерти молодого мужа) жизнь девушки стала набирать новую высоту, до которой Василию не суждено было подняться — и он безнадежно стал отставать, не понимая происходящего.

   Если верования матери можно было объяснить её необразованностью, нежеланием изменять смолоду заведенный порядок жизни, то смена настроений у его сверстницы, получившей приличествующее времени воспитание, вызывала законное недоумение.
За весьма короткий срок одни убеждения сменились другими, старые представления были отметены — появились новые.

   А может, Василий раньше просто не подозревал, что таится в самых глубинах души его знакомой? И только чрезвычайные обстоятельства заставили девушку раскрыться и сбросить искусственную завесу со своих мыслей.

   Правду о своём отце сын тоже узнал лишь накануне его смерти, а сама смерть принесла новую загадку.

   Если верить матери, похоронившей отца по «антипартийным» законам, он в душе всегда оставался верующим. А если это было не так, то как доказать истину, восстановить, воскресить ныне покрытый мраком внутренний мир покойного?..

   Обгоревший партийный билет фронтовика ещё хранился у Василия: он не осмелился сдать его, как требовалось, в райком партии, поскольку боялся последствий, нежелательных для номенклатурного работника.

   Вразумительно ответить на вопрос, почему этот документ оказался в пламени огня, ему вряд ли бы удалось. И, как знать, какие оргвыводы последовали бы после того, как на одного из членов семьи умершего упала бы тень подозрения в кощунственном надругательстве над партийной святыней.

   Пока никто не поинтересовался, где находится билет умершего, а, может быть, мать скрывала, что с подобным вопросом к ней уже обращались.

   Сомнения и страхи снова охватили Василия.

   Как только он начинал думать о своей карьере, мысли о смерти, как самом устрашающем, а главное — неизбежном, неотвратимом зле, отступали на второй план.

   Пронизанный до мозга костей идеей покорения самых больших высот власти, Кот не мог порой дать истинную оценку событиям, отделить главное от второстепенного.
 
   Если бы он философски смотрел на происходящее, многое из повседневного быта показалось бы ему малозначительным, не заслуживающим долгих и подчас мучительных переживаний. Но перестроиться на другой лад, сменить жизненные ориентиры, поначалу столь заманчивые и притягательные, оказалось совсем не просто.

   Поэтому Василия так поразила перемена, произошедшая в Марише: для такого шага требовались недюжинные душевные силы и смелость.

   Пусть даже путь, который избрала девушка, ведёт, по мнению многих, в тупик — такой выбор тем более достоин уважения, когда его делают вопреки безжалостным осуждениям и предостережениям доброхотов...

   Разговор с самим собой затухал по мере того, как Василий погружался в сон…

   Из подсознательных ощущений, как из кусочков мозаики, снова стали складываться зрительные образы однажды увиденных и хорошо знакомых Коту людей, которые нудно жаловались и брюзжали, сетовали на невыносимые жизненные условия, неустроенность и разочарование, которое незаслуженно испытывают добропорядочные граждане.

   Сонм голосов и лиц становился всё пестрее, наплывая масляным пятном на прозрачную поверхность сознания и отливая всеми цветами радуги.

   Захлёбываясь мутной жижей, Василий старался нырнуть глубже, на спасительную недосягаемую глубину.
 
   Но у него не хватало ни воздуха, ни сил, чтобы выполнить этот маневр.

   Барахтаясь в липучей слизи, как в невидимой тоне-западне, он вдыхал ядовитые миазмы, давился горькой плёнкой, тягучей, как  клей... или плавящаяся резина... которые помешивала в оголённом человеческом черепе чья-то сухая костлявая рука...

   Жуткие сны снятся нерешительным людям!



Глава 27. «Там о заре прихлынут волны»

   —    Работа, работа и ещё раз работа! — решительно рассекая ребром ладони воздух,  убеждал своих подчинённых Толейкло.

   Вступление его в новую должность, совпавшее по времени с началом коренного переустройства всей общественной жизни, должно было ознаменоваться и новыми подходами к организации аппаратной жизни.
 
   Правда, только наивные могли предполагать, что у человека, воспитанного в определённом духе, за короткий срок изменится отношение к людям, к пониманию своего долга,   как   величайшей   ответственности   за   судьбы   других.

   За двоедушие, конформистский склад характера, крайнюю осторожность, которая роднила его с другими лидерами этого же поколения, к новоявленному первому секретарю сразу приклеилась меткая кличка-прозвище «Петр 1/2».

   Половинчатость многих решений, которые на старом посту принимал Толейкло, не могла остаться незамеченной. Угодливость его характера подтвердили бы многие работники обкома, которые в прежние времена наезжали в район, где их гостеприимно встречал начинающий, но расчётливый и дальновидный политик. Не случайно Василий Кот, «куратор зоны», сумел так быстро найти общий язык со своими подопечными — условия работы к этому располагали.

   Ситуация в молодежной среде стремительно менялась. На авансцену выдвигались неформальные вожаки, не всегда придерживающиеся общепринятых канонов и благодаря этому завоевавшие популярность у юных реформаторов самого разного толка.
Многие беззаботно существовавшие до этого общественные организации вдруг почувствовали, что почва у них уходит из-под ног.

   Членство «на бумаге» никак не оправдывало себя, а членские взносы, изымаемые едва ли не насильно у населения на основании пресловутой «разнарядки», оказались серьёзным «вещдоком» и свидетельствовали отнюдь не в пользу вконец обюрократившихся, обленившихся функционеров, которые свели благородное  подвижничество к  примитивному сбору  податей.

   В этих условиях Толейкло сразу смекнул, как надо перестраиваться.

   Он стал «проще» и доступнее — отдавал должное молодёжной  моде (хотя в шкафу держал наготове стандартный тёмный пиджак и галстук для визитов в «большой дом»), установил порядок, когда посетители могли попасть к нему на приём в любое время, смело вступал в дискуссии с нигилистами и ниспровергателями, соглашаясь с их порой не всегда благо¬намеренными выводами.

   Дешёвый авторитет, по его убеждению, в недалёком будущем мог подняться в цене.
Различные «неформальные» группировки с первых дней начавшейся перестройки начали претендовать на роль лидера в молодежной среде, стараясь всеми правдами и неправдами потеснить комсомол.

   Делалось это обычно скрытно, под предлогом борьбы с обюрократившимся аппаратом управления.

   На самом же деле шла невидимая борьба с идеями, заложенными в основу коммунистического союза.
 
   Безусловно, такое отношение являлось крайностью. Существовали и другие, более умеренные, течения. Но в их программах тоже не оставалось места «устаревшим» теориям, на основе которых в прежние годы сплачивались молодые люди.

   В этих условиях, как думал Владимир Сибирский, комсомол обязан был встряхнуться, подтянуться, но, ни в коем случае, не сдавать завоеванных позиций.
 
   По лицу Толейкло, который стремился выглядеть в одних кабинетах традиционалистом, а в  других — революционером,  претила  прямодушному  комсомольцу.

— «Одна вторая» совсем скурвился,— делился он откровенно с Кобашвили, с которым особенно сблизился после нашумевшего партсобрания. — И с комсомольцами «вась-вась», и «неформалам» задницу лижет. А ведь зарплату в комсомольской кассе получает, из взносов «обюрократившихся и заформализовавшихся»! Пусть бы денежки полученные отработал, а потом уже в другой лагерь переползал...
— Ты о чём толкуешь?! — с возмущением ответствовал Виктор. — Я Толейкло с райкомовских пелёнок помню. Он в комсомоле только шкурные вопросы и решал. Первое дело для него — с начальством поладить. Всякие «рокеры» тогда ничего из себя не представляли... Это сейчас о них заговорили, вот он и засомневался: а вдруг, не по ветру нос держу?
— Да от «рокеров» какой навар?
— Политический капиталец разными путями наживать можно. Демократом назвался — полезай в начальники! Кто это не понял, навсегда останется в зрительном зале. До президиумов им не добраться!

   В словах товарища Владимир почувствовал горечь. Ему стало   стыдно:   как   знать,   не   осуждает   ли   его   Виктор   за фантастически быстрый служебный рост, не связывает ли он это продвижение с конформизмом, негласным угодничеством коллеги, который на словах говорит одно, а делает совсем другое.

   «Страшное время,— подумал Сибирский,— нас научили подозревать всех...»

   А время наступило суетливое.

   Раскормленное разговорами и слухами, общество трещало по швам, словно перезревший арбуз.

   Газеты запестрели броскими заголовками и сногсшибательными материалами, которые по смелости не уступали фантастическим проектам.

   Все читали, читали, читали...

   Складывалось впечатление, что граждан подвели к зеркалу и они впервые за много лет увидели самих себя на фоне туманного прошлого.

   Оно, это прошлое, с каждым прожитым днём становилось всё отчетливее, а выражение лица современности, наоборот, делалось расплывчатее и расплывчатее.
 
   Неопределенность более всего томила тех, кто должен был по долгу службы принимать конкретные  оперативные решения. Боязнь ошибиться, сделать опрометчивый шаг губила энтузиазм смельчаков, которые в стенах солидных учреждений спотыкались на сочувственных вздохах и ахах, перераставших постепенно в нечленораздельные бормотания-отказы чиновников.

   Толейкло, кажется, нашёл самую верную линию поведения. В каждой конкретной ситуации он избирал особую тактику — бесспорного соглашательства со всеми и вся.
 
   Пришли «неформалы» — ура им... Заглянул коллега — надо его поддержать... Вызвали к начальству — с ним нельзя не согла¬ситься... И не важно, что каждый городит свой огород — «Пётр 1/2» со всеми посидит рядком, поговорит ладком, каждого обнадёжит, всех похвалит, никому перечить не станет.

   Плюрализм мнений многие восприняли как отсутствие всяких сомнений.

   Верность определённым идеям, принципам стала понемногу размываться.

   «Кулики» перестали нахваливать своё «болото», засматриваясь на соседние.

   Многим не хватало взвешенности оценок, осмотрительности.

   А большинство, как и в прежние времена, ожидало «твёрдых» указаний сверху…

   В один из дней на стол Василия легло серьёзное и важное постановление. Оно пришло из вышестоящего комсомольского органа и предназначалось низовым звеньям, не успевшим включиться в перестройку, как говорится, «на полную катушку».

   Толейкло, получив эту долгожданную бумагу, вздохнул с облегчением. Отныне с него снимался весь груз ответственности. Правда, по частям.

   Сначала «верхи» начертали общий план действий, а затем он сам расписал ответственных в «низах».

   Резолюция руководства — вещь ажурная, тонкая. В ней может проявиться многое: и творческое мышление, и конструктивность подхода, и компетентность, и смелость, и осторожность, и тактичность, и даже чувство юмора начальника.

   В данном случае «Петр одна вторая» оказался лаконичен и... остроумен. Своей твёрдой рукой он в левом верхнем углу документа  начертал столбиком воистину эпохальный завет-резолюцию: «Белому Сибирскому Коту. К исполнению».

   Судя по улыбке заведующего общим отделом, столь необычное сочетание трех фамилий ему тоже бросилось в глаза.
 
   Наверняка, через день-два весь аппарат обмусолит это открытие. И оно, вероятно, пополнит перечень легенд, передаваемых из уст в уста разными поколениями работников обкома.

   В другое время Василий тоже, может быть, повеселился со всеми. Но общий упадок сил, охватившее его безразличие не позволили отшутиться.

   В общем-то, Василий остался просто равнодушен к «находке» коллеги. С апатией изучал он и содержание сверхважного документа, который определял многое в судьбе комсомола.

   Внимание Кота привлекла только фамилия нового работника. О нём он ничего не знал и виделся с ним один только раз.

   Ходили слухи, что новый завспорт воевал в Афганистане, получил ранение.

   Оказалось, что вопреки первоначальной информации, в комсомоле он уже не новичок.
 
   Работал первым секретарём райкома комсомола где-то в северной глухомани, совсем в другой области, а затем по состоянию здоровья вынужден был сменить место жительства. По рекомендации партийцев вернулся на комсомольскую работу.

   В аппарате Белый держался особняком, казался несколько мрачноватым.

   Но по редким высказываниям коллеги все сделали вывод, что новый заведующий ещё себя покажет.

   Решительность, с которой он давал оценки происходящему, говорила о твёрдости характера.
 
   Скорее всего, Белый должен был принять сторону Сибирского и Кобашвили.

   Столковаться же с Толейкло ему вряд ли удастся, если только «Пётр 1/2»не изменит курса.

   Так считали искушенные аппаратчики, которым самим приходилось теперь решать, в какой лагерь податься.
 
   Поговаривали о предстоящем сокращении аппарата. Кого «уйдут» — бунтарей или тихонь — понять было трудно. Все одинаково чувствовали себя не в своей тарелке.
Кое-кто, не ожидая «последнего звонка», сам стал собирать чемоданы, рассчитывая опередить других и оказаться первым у новой «кормушки».

   Спокойно чувствовал себя один Толейкло.

   Он успел занять солидную должность ещё до наступления радикальных перемен, и теперь его трудно было «сковырнуть» с занятого поста.

   Уж он-то не повторит ошибок своего предшественника! Его сверхзадача — нравиться всем...

   Когда в обком комсомола пришло письмо от группы неформалов, которые ультимативно потребовали встречи с ним, «Петр 1/2» всё-таки слегка трухнул.

   Уйти от разговора он боялся, потому что обком партии дал указание не избегать откровенных разговоров с молодежью. В то же время ему не хватало эрудиции, интеллекта, чтобы на равных спорить с представителями новоявленного общественно-политического клуба.

   Выход, однако, был найден.

  «Пётр 1/2» решил «подставить» своего коллегу — Василия Кота.

   Формально такой выбор объяснялся  тем, что подписавшие письмо учились в вузах. Завстуду, как говорится, и карты в руки!

   Для Василия предложение повстречаться с «радикалами» оказалось неожиданным. К разговору следовало обстоятельно подготовиться, а времени оставалось мало.
 
   Перечитывая письмо студентов, он обратил внимание на одну фамилию, показавшуюся ему знакомой.

Вместе с некими О. Михеевым, Ф. Корякиным, Б. Фыровой, Л. Сорокоплёхиной и др. свою подпись под посланием-вызовом поставила и какая-то «Е. Петрова».
 
   Однако мало ли в стране Ивановых, Сидоровых, Петровых?! «Наверняка, однофамилица»,— подумал Кот.

   Заседание клуба проходило на квартире у одного из «несогласных».

   Василий пришёл по указанному в письме адресу в строго обозначенное время.
Каково же было его удивление, когда на пороге «штаба революционеров» его встретил долговязый Фэд.

   «Кажется, секс-компашка решила выдвинуть политические лозунги»,— подумал Василий, который уже не сомневался, что судьба-насмешница снова свела его с дружками и подружками Пряхина-младшего.

   Появление Кота также произвело фурор в стане противника.

   Ошарашенные девицы поначалу не могли вымолвить ни слова, и только хладнокровная Лор, наконец, брезгливо выдавила из себя:

—      Опять этот жалкий выкидыш... Что, и убогого с собой притащил?

   Не пытаясь объясниться, Василий демонстративно сел на свободный стул и без предисловий начал:

—      Ну, что тут у вас?..  Надеюсь, на этот раз ненадолго?

   Мельком   он   окинул   взглядом   комнату   и   успел   заметить отсутствие одной из сестричек — Энн Муркиной. Стало быть, у «ромашки» за прошедшее время облетел лишь один «лепесток» — остальные сохранились.

   Потепление климата в обществе способствовало, вероятно, расцвету и этого «пахучего» цветка, росшего вначале на могильнике, а затем бросившего свои сорные семена в потоки свежего ветра.

— Василёк, никак ты? — неподдельно удивился Поль Чуркин ("А не ты ли и О. Михеев?» - подумал в свою очередь Василий). — «Кот в мешке» — подарок, достойный обкомовского руководства... Мы же, помнится, первых лиц приглашали... Или ты тоже в большие начальники выбился?
— Зачем же... Я на прежнем месте,— спокойно ответил Василий. — А вот вы, кажется, теперь в новом качестве. Или ошибся?
— Как тебе сказать… — вмешался в диалог вялый Фэд («Ф. Карякин»?). — У нас внутреннее родство...
— А было внешнее? — не удержавшись, съязвил Кот.
— Пожалуйста, без намёков,— с холодком глянул на него Поль, в голосе которого зазвучал вызов. — Разоблачать сегодня не ты будешь. Нам тоже есть что сказать.

   Внезапно заговорила остававшаяся до этого в тени Ляпкина (очевидно,    она    имела    желание доказать,    что    оказалась в обществе «политических борцов» не случайно и тоже кое-что понимает в сложившейся обстановке):

— Ты, Вася, надеюсь, не с пионерским приветствием к нам заявился? Мы их уже наслушались. Давай по душам говорить... Ты согласен, что комсомолу в комплект к красному галстуку  «белые тапочки» сшить пора?  Или скажешь, что вы по-прежнему пионерите на передовых рубежах, в авангарде — и тому подобное?!
— Положим, так и думаю,— не собираясь оставаться пассивным созерцателем происходящего, твёрдо ответил Василий.
— Ну, ваш фанатизм известен, — глумливо наступала девица. — Его хорошо оплачивают. За звонкую монету, место у кормушки да ефрейторские лычки вы и родному отцу глотку разорвёте...
— Ну, зачем же так? — укоризненно покачал головой завстуд. — Что ж ты из нас зверей-то лепишь?
— А вы ничем от них не отличаетесь. Друг друга сожрать готовы, как пауки в банке...

   «Уж не на историю ли с Пряхиным она намекает? — мелькнула у Василия догадка. — Кстати, странно, что его здесь нет... Может, он и стал негласным вдохновителем этой юродствующей группировки?»

   Предположение Кота подтвердил Поль.

—       Твой коллега, а наш друг — Пряхин  Димка — уже подзалетел... Чем он вам там не угодил? Не «отстегнул», когда попросили?.. Он нам тут кое-что рассказал про ваши поря¬дочки. И после этого ты нам ещё мозги вкручиваешь — про «авангардную роль» и прочее...  Да вас к ногтю надо, как комаров-кровососов! Нашли сорок миллионов дураков в стране, которые вас, как потаскух, содержат... Вы же, жуки навозные, ни хрена не делаете. Ты хоть сам карандаш заточить можешь?!.. Молчишь?.. Так я за тебя отвечу: идиотов день ото дня всё меньше становится. Скоро они, соколики, все к нам переметнутся. Потому что мы взносов не собираем и мозги им словесами не пудрим... У нас каждый — сам себе хозяин! Что хочу, то и ворочу! Свобода, равенство, братство… — вам до этого, как эскимосам до шоколадного загара!.. И потом — почему комсомол возомнил, что он от имени всей молодежи выступает? Вот мы, к примеру,— Поль артистичным жестом показал на окружающих,— вашей паствой себя не считаем... Да я лучше застрелюсь, чем на собрание к вам пойду! Это же пытка огнём — слушать ваши «пламенные» речи! Что ни слово — фальшь и ложь! Вас боятся, но вам не верят...

   Обкомовскому работнику показалось, что на него каплю за каплей сливают навозную жижу из какого-то отстойника.

   Что-либо возразить не получалось. Чуркин бил хлёстко, наотмашь.

   Ещё минуты две он измывался над чувствами Василия, накручивая на него, как на барабан, колючую проволоку своих обвинений.
 
   Наконец, Кот не выдержал и решил защищаться.

—      И когда это ты так поумнел? — лихо вклинился он в монолог Поля. — На каких харчах, хотелось бы знать, такие «глубокие» мысли завязываются? На балыке, чёрной икре и ананасах, видать? Вот я тоже среди миллионной армии «дураков» в тупом невежестве прозябаю. Питаюсь, наверно, плохо... Иногда с вашего стола кое-что перепадает... как сейчас, например,— Василий ткнул указательным пальцем в бутерброд с красной рыбой, который лежал перед ним на журнальном столике. — Так вот сейчас меня тоже озарило — после подпитки. Уж не обессудьте — выслушайте!..

   Достопочтенная публика пребывала в наркотическом оцепенении. Кота слушали даже более внимательно, чем вошедшего в раж Чуркина-Михеева.

   И принявший удар номенклатурщик продолжал «отмахиваться»:

—        Уважаемый обвинитель смешал всё в кучу. Разве можно идею отождествлять с её носителями? Если вы выступаете против идеи, как таковой,— это одно. Ну, а если вам не нравится Кот или Пряхин-младший, которые об этой идее вещают с высоких трибун,— это всё-таки другое. Предположим, сорок миллионов, как выразился Поль, «дураков» не чувствуют между собой ничего общего... Тогда им действительно лучше разойтись. А если есть цель, пусть отдалённая, но всем понятная, то почему бы не объединить силы для её достижения? Можно даже взносы не платить, если сообща так решили. И аппаратчиков разогнать недолго, когда все за это проголосуют. Аппарат у нас для дела предназначен. Коли кто его для карьеры своей использует — того выгнать взашей! Кто мешает?! — при этих словах Василий слегка покраснел: сказанное им относилось и к его собственной персоне. — Вот, скажем, пленум обкома решил бы, что аппаратчики рядовым комсомольцам только мешают. Почему бы не сэкономить собранные средства на их зарплате?! Действуйте, «дураки»! Только тогда каждому работы прибавится. Неужели не ясно?! Да и неразбериха начнется: без управления никакое движение невозможно. Аппарат волю коллегиального органа исполнять призван. Когда масса равнодушно молчит, на неё ярмо вмиг набросят... те же самые номенклатурщики, которые на её кровные и существуют. А ведь можно дело и по другому поставить. Пусть аппаратчика — каждого! — пленум назначает и ра¬боту его потом контролирует. Завалил дело — уходи, другого на твоё место посадим. Если парень толковый — платить ему больше будем... Так что комсомол, идеи, которые он исповедует, и люди, которые их провозглашают,— это далеко не одно и то же... Надо менять систему осуществления идеи, менять средство, механизм реализации...

   Споря с присутствующими, Василий словно слушал себя со стороны.
 
   Это ощущение возникло от того, что его личная жизнь порой не соответствовала тем идеям, которые он вынужден был сейчас защищать. Он сам был плохим носителем.
Но чем больше он говорил правильных слов, вынужденно защищаясь не только от нападок других, но и от «себя плохого», тем ровнее становилась его скрученная в кривую спираль душа, вмещавшая  гораздо больше страданий, чем радости. И жизнь не казалась уже такой мерзкой и неулыбчивой.

   Вероятно, наступила та минута опасности, которая заставила напрячься лучшие силы души.

   Не так часто прежде Василию удавалось говорить искренне о том, чему его призвали служить. Отсутствие единства слова и дела — вот что всегда повергало его в состояние летаргии,   от  которой  страдал  далеко не  он   один.

   Все доводы комсомольского работника молодые люди выслушали с подчеркнутым вниманием.

   Однако трудно было понять, убедило ли их это логичное и искреннее выступление.
 
   Скорее всего, они попросту «наматывали на ус» возможные аргументы, которые будут предъявлять их будущие оппоненты в новых дискуссиях.

   «Золотая молодёжь» отнюдь не собиралась оставаться на вторых ролях при разделе пирога — она замахивалась на самые лакомые куски.

   Чувство отвращения переполняло Василия.

   Снующие перед ним девицы, сменившие модные хитоны на тоги правозащитников, казались огородными пугалами, которые сорвались с насиженных мест в кругосветное путешествие.

   «Куда они лезут со своими куриными мозгами? — возмущался в душе Василий. — Подшивали бы себе кружавчики на панталончиках... Нет, подавай им  политику!»

   К рыкавшим на комсомол парням Кот относился более снисходительно.
 
   «Мужики всегда за власть дерутся, — рассуждал он. — Это у них в крови».

   После откровенного разговора с «радикалами» на душе комсомольского работника лежал мутный осадок.

   Василий заметил, что аппаратная работа начисто выхолостила его — ранее всегда естественного и подвижного, умеющего общаться на нормальном человеческом языке.
Теперь же речь, как труп,  разбухла от «воды», отравленной канцеляризмами. Уметь говорить долго и нудно, не по сути, мёртвыми словами — стало особого рода искусством. И Кот овладел им за довольно короткий срок.

   Ранее он не замечал снисходительных улыбок комсомольцев, с которыми общался в первичках.
 
   Функционера в нём угадывали сразу, с первого слова. Но Кот не считал это недостатком. Наоборот, он с ещё большим упорством копировал манеры солидных партийных руководителей, на месте которых видел себя в недалёком будущем.

   Теперь же, когда от него потребовался возврат к «простоте душевной», сделать это оказалось трудно.
 
   Василий ловил себя на том, что не может отрешиться от навязчивых словосочетаний, заштампованных мыслей и... чувств.

   Окружение требовало от него механической реакции на любое жизненное явление. «Вольности» возбранялись. Творчество не поощрялось. И Кот безоговорочно принял условия игры, смирился со своим положением…

   Человек всегда живёт надеждой отыграться. Пусть даже в глубокой старости, пусть даже после своей смерти. Может, и Василий думал «взять своё», когда придёт время занять место на правом фланге. Пока же ты на левом — терпи, жди, не выпячивай грудь из общего строя.

   Новому начальнику кажется, что вот он-то, наконец, во всём наведёт порядок, сделает жизнь людей лучше и чище.

   Но проходит время — и всё остаётся по-старому.
 
   Добро нельзя сделать в последние дни жизни, если до этого постоянно потворствовал злу. Добро — это не шаг. Это — путь!..

   Василий, кажется, не услышал что-то очень важное. Пока мысли буравили его воспаленный мозг, не давая возможности сосредоточиться на восприятии другой информации, в комнате разгорелся спор.

   Истошно вопила Бэт, пытаясь в чём-то переубедить насупившегося Фэда.
Впервые Коркина назвала своего ухажёра по настоящей фамилии, и Кот понял, что его предположения оказались правильными.

—     У Карякина всегда крайности. И когда ты повзрослеешь? Нельзя же постоянно жить фантазиями!..

    Вытянутые в трубочку губы Фэда, его направленный в одну точку взгляд говорили, что он не ставил и во грош упрёки Коркиной.
 
   Не желая накалять обстановку, и без того нервозную с первых минут встречи, оравшую подругу попыталась осадить Лор:
—       Потише, Корочка... ты же не на вокзале. Карякин всё понял.Он исправится...
как только ты выйдешь за него замуж! Свои личные отношения тоже надо перестраивать. Я правильно говорю?

   Высокомерным взглядом Тяпкина окинула присутствующих.

   Её глаза скользнули, как два прожектора, по лицу Василия, словно высвечивая следы смятения, неуверенности, скрытые от других.

   Однако Кот продолжал держаться с достоинством и ничем не выдавал обуревавших его чувств.

—      Ну, так как? Будем дружить с комсомолом? — словно подводя итог разговору,
 спросил он у агрессивно настроенных молодых людей.

   Никто не решился ответить на этот вопрос прямо. 

   Только когда Василий поднялся со стула и молча направился к выходу, Поль бросил ему вслед:

— Мы ещё поговорим... до всех доберёмся!.. У кого что длиннее:  у тебя — язык,   у  жирафа — шея,  а   у  нас — руки...
— О-го-го! — резко повернулся к говорившему Кот. — Уже и угрозы пошли!.. А ну как мы ответим вот этим?! — Василий выразительно поднял вверх кулак со вздутыми жилами. — Небось, не только крокодильими слезами умоетесь...

   Этот мальчишеский жест, как ни удивительно, произвёл сильное впечатление на Михеева-Чуркина.
 
   Он отшатнулся с испугом, хотя и находился от Василия на довольно значительном расстоянии.

   Чего-чего, а уж такой выходки от аппаратного работника никто не ожидал! Да и сам Василий удивлялся своему поступку: как-то незаметно потерял он контроль над собой и ответствовал по-мужицки, в простонародной бесхитростной манере.

   Почему-то легко и весело стало у него на душе после этой нелепой выходки...

   Громко хлопнув входной дверью, так что из щелей в стенах полетела белая пыль, Кот покинул озадаченную компанию.

   Ему не терпелось вернуться к мыслям, которые так захватили его в последние дни и остаться наедине с которыми не позволяли повседневные хлопоты.

   Перебирая в памяти события своей короткой комсомольской биографии, он всё отчетливее сознавал, что много драгоценных дней жизни попросту пустил на ветер.
 
   Бессмысленными и суетными казались потуги завоевать расположение начальства, от которого зависело продвижение по службе, которое решало его судьбу...

   Какую судьбу?! Лишь сейчас Василий трезво начал осмысливать всё, к чему так настойчиво рвался, во имя чего готов был пожертвовать своим и чужим покоем.
«Благополучная жизнь»... Что это такое? Сытость? Упоение властью? Громкая слава?..

   Но ведь питаться каждый день чёрной икрой и устрицами быстро надоест — обязательно захочется чёрной хлебной корочки. И пять дубленок на себя сразу не наденешь... Простая грубая одежда и пища даже здоровее. А червяк, когда оставят твоё тело наедине с землёй, не станет разбираться, кто как ел и пил, какие носил на себе одёжки...

   И власть — не более, чем обман.

   Как властвовать над человеческой душой, которую не видишь, не чувстуешь и не знаешь?

   Приказ начальника относится к внешним проявлениям жизни, а их так много, что даже сонм чиновников не в силах всё регламентировать и узаконить.

   Власть мыслителя и философа куда долговечней, чем столоначальника.

   Сколько генерал-губернаторов было в России! Кто помнит их сегодня?! А бывший при них нищим и обиженным поэт и поныне властвует умами и сердцами потомков...

   Со славой — и того хуже.

   За одну короткую жизнь человек может несколько раз взлетать и падать.
 
   То он любимчик, то пасынок публики. А годы пройдут — даже дурная слава забудется… Кто вспоминает сегодня о Гомере? Ну, разве что изредка какой-нибудь сумасшедший романтик или учёный-исследователь. А миллионы лежат под могильными плитами — вообще забытые в какие-нибудь два-три десятилетия. И уже понятно, что их жизнь — ранее бесценная! — навсегда перечёркнута подгнившим, истлевающим деревянным крестом...

   Для чего же нужен земной рай, где ищут утех в сытости, власти и славе?! Чего стоит такая жизнь? Стоит ли вообще стремиться завладеть всем миром, если это сулит временное счастье? Разве нельзя построить что-нибудь поменьше и испытать желанную радость?!

   Истинные мудрецы — простые люди, которые не гоняются за большим, не разжигают мировые пожары, а лишь сохраняют огонёк семейного очага.

   Согреваются у слабого пламени, у сильного — сгорают!..

   Василий не заметил, как отмерил пешком несколько километров.

   «На автопилоте долетел!» — отметил он про себя, имея в виду свой  удачный финиш у подъезда общежития, где жили обкомовские холостяки.

   Вихрь мыслей, закрутивший его поначалу, рванул куда-то в заоблачные выси, оставив опостылевшую человеческую плоть перед тёмным дверным проёмом…

   На лестничной клетке пахло прокисшим сыром. В открытую форточку посвистывал холодный ветер.  Неуютно, жутковато...

   Василий быстро поднимался по ступенькам, но что-то задержало его у двери отсека, где жила Ноздрачёва.

   По-воровски оглянувшись, он прижал ухо к обветшавшей обивке, надеясь услышать хоть какие-то звуки.

   Затем прильнул к окантованной металлом щели, куда раньше, до появления общих почтовых ящиков, просовывали письма и газеты...

   Никаких признаков жизни!

   Обида и ревность кольнули Василия в самое сердце: ему почему-то очень хотелось, чтобы именно в этот поздний час Марина была дома.

   То, что она могла уже спать, даже не приходило в голову. С ожесточением, пристрастием Кот в своих тяжёлых мыслях осуждал её, пытаясь приписать девушке выдуманную мимолётом греховность.

   «Где и с кем она сейчас?» — жгла его непроверенная догадка.

   Распаляемое — с каждой минутой всё больше — воображение бросало Марину в объятия то одного, то другого, то третьего донжуана.

   Василий готов был унизить «грешницу» самыми оскорбительными словами, попадись она ему сейчас на глаза.

   Поднявшись в свою квартиру, молодой человек ещё долго сидел у окна.

   Кажется, безотчетно он ожидал возвращения Ноздрачёвой с «вечеринки». И чем дольше она не появлялась, тем озлобленнее, круче в оценках её «поступка» становился Василий.

   Мир поворачивался к нему спиной.

   Так начинало ему казаться — и он не находил подтверждений обратному...



Глава 28. «А бурый волк ей верно служит»

   «Жизнь не сложилась...» Тот, кто приходит к подобному выводу на пороге старости, уже не в силах что-то изменить — ему остаётся только жаловаться и искать сочувствия у более удачливых.

   В молодые годы ещё можно попытаться поспорить с судьбой, взять её в оборот.
Редко кто в юности придерживается ортодоксальных установок и взглядов — и Василий не был исключением.
 
   Интуитивно почувствовав наступление нового времени, которое несло в себе чистоту дерзаний и помыслов самовозрождающегося общества, и поняв, что взлететь без крыльев теперь никому не дано, — он решился штурмовать самые большие высоты, на которых закреплялась теперь жизнь.

   Собираясь «навластвоваться всласть», Толейкло однажды поинтересовался у своего «подданного»:

—     Не пора ли тебе, Василёк, тоже подрасти? Мне без подручных, сам понимаешь, не обойтись. А ты человек, полагаю, надёжный... Как будущее своё планируешь?

   Низко опустив голову, Кот задумался. К столь откровенному предложению он не был готов.
 
   Везде сейчас только и говорили об объективности в подборе кадров. Сам Толейкло громче всех об этом кричал. И вдруг старое — «ты мне, я тебе».

— Знаете, Петр Петрович,— неожиданно перешёл на «вы» заведующий отделом,— с комсомолом мне, действительно, расставаться не хочется. Но и в аппарате работать тошно... Искренне говорю!
— А мне, думаешь, легко?
— Не знаю, не знаю... Только во мне всё перегорело и, кажется, уже вряд ли снова загорится. Хочу вот ещё раз себя испытать...
— Это как же?
— Помогите в Афган уехать!
— Вон ты что! — присвистнул секретарь. — Заработать решил?
— Какие там заработки,— отмахнулся Василий,— настоящего дела хочется.
— Понимаю, понимаю... Романтика там, и всё такое прочее. Только и у нас скоро порохом запахнет... Ты, кстати, как с «неформалами» покалякал? Чего они хвост подняли? Силушка через край прёт?
— По-моему, они сами не знают, куда их заносит,— Коту не хотелось менять тему разговора, и он продолжал гнуть своё. — Ну, а с Афганом... как всё-таки?

   Толейкло почесал подбородок и задумчиво протянул:

— Этот вопрос по другому ведомству.
— Так я и в армию — хоть завтра,— удивляясь своей решительности, быстро ответил Василий.
—       Можно и в армию,— в голосе Толейкло послышалась командирская твёрдость. — Но я сейчас о другом подумал... У нас ведь там и советники есть. Надо вопрос проработать... Тебе, надеюсь, не приспичило? Или, может, от какой девицы сбегаешь?
 
   Слегка покраснев, Кот принялся неловко отшучиваться:

— До амурных дел пока руки не дошли. Решение женского вопроса временно отложено.
— Смотри, чтобы не опоздать. После тридцати, говорят, сватов не кличут... Но если в Афганистан серьёзно надумал, то холостяком туда, пожалуй, спокойнее... мне так кажется...

   В этой фразе Василий почувствовал предостережение.
 
   Наверное, ни с кем, кто уезжал для оказания интернациональной помощи, ни родные, ни знакомые не говорили о смерти. Боялись «накаркать», сглазить...
 
   Но даже в обязательном наказе «береги себя!» угадывались разрывающие душу нотки тревоги. Как ни уговаривай себя, а сомнение остаётся, закрадывается даже в самые смелые сердца.

   Вот и сейчас Толейкло незаметно проявил участие в судьбе коллеги, не решившись назвать вещи своими именами.

   Это чисто человеческое участие, которого от «половинки царя» ждать особенно   не   приходилось,   по-особому   обрадовало   Василия, согрело его.

   Он готов был растрогаться, но сдержал чувства, вспомнив, что вопрос о направлении в далёкую страну ещё не решен.

   Смешно бы выглядела сцена изъявления благодарности, когда вдруг выяснилось бы, что рисковать жизнью Коту вовсе не придётся.

   Нет-нет, сдержанность в их кругу куда уместнее, чем искренняя доверительность, откровенная добросердечность! Функционеры хорошо помнят, что «от великого до смешного один шаг».

   Решение уехать за тридевять земель, оторваться от корней, питавших тебя, о чём-то да говорит.

   Это уже не просто настроение, слепой каприз, а выбор. Скажи Василию год назад, что он скоро махнёт рукой на карьеру и попросится в армию, он бы саркастически ухмыльнулся.

   Отношение к воинской службе изменилось (и Кот это почувствовал!) сразу после смерти отца. Старческие укоры, которые раньше воспринимались как обычное брюзжание, теперь казались невыполненным за¬вещанием. Да и пример Сибирского, хлебавшего солдатские щи «от звонка до звонка», служил немым упрёком.

   Ведь если признаться откровенно самому себе, жизнь, ох, как неровно поделила! Разве детдомовцу теперь только и таскаться из одной казармы в другую?! Неужели бедолага сытной вольницы не заслужил?   

   «Впрочем, на казённых харчах всегда легче»,— тут же попытался оправдаться Василий.

   Мысль о том, что в неожиданной просьбе ему могут и не отказать, внезапно заставила его содрогнуться. Как знать, не стал ли этот выбор роковым... Не на карнавал, чай, собрался...

   Новые страхи поползли в душу.

   Но повернуть вспять было бы позором. Ещё одно отступление Василий, казалось, уже не осилит: слишком часто приходилось ему «ломаться» прежде.

   И завстуд решил ждать...

   Комсомольская жизнь между тем приобретала новые оттенки.

   Аппаратчики сетовали на судьбу, предполагая — и не без оснований! — что скоро начнется сокращение штатов.

   Заявлявшийся время от времени в обком Гоголев подогревал страсти:

—      И вовремя же я «слинял»! Скоро всех задвинут... Толейкло уже с Попелихо встречался: десять процентов сократят — это минимум!

   В курилке обсуждали возможных кандидатов на сокращение.

   Почему-то все сходились в одном: первым делом постараются избавиться от «строптивых».

   Языкастый Кобашвили, который к тому же «пересидел» в инструкторском кресле, назван был «жертвой № 1».
 
   Надо отдать должное Виктору: даже в столь шаткой позиции он продолжал держаться с достоинством, не ломал картуз перед начальством. На все предостережения сослуживцев-доброжелателей отвечал:

—       Дальше Кавказа не пошлют, меньше взвода не дадут... Чего мне бояться?!
Гораздо нервнее вели себя девушки.

   Им почему-то всегда казалось,  что любая  несправедливость     коснётся, в первую очередь, именно их. И хотя кругом шли разговоры, что во всех руководящих органах предполагается увеличивать «женскую прослойку», и Ноздрачёва, и её подруги сидели, как выразился Ван-Гог, «поджав пушистые хвосты».

   Все работники обкома прекрасно понимали, что у Толейкло и его прихлебателей, действительно, появилась прекрасная возможность свести счёты с неугодными.

   При этом они ничем не рисковали. Надо было только всё «красиво» обставить, чтобы не дать повода обвинить их в предвзятости.

   Не случайно поэтому Толейкло ещё выше задрал нос: в своей принадлежности к клану «неприкасаемых» он был полностью уверен. К тому же в его руках оставались ниточки, с помощью которых он заставлял в  прямом   и  переносном  смысле  «дёргаться»  всех   остальных.

—        Может ты, Василий, сокращения испугался? — поинтересовался как-то «Пётр 1/2» у завстуда. — Так это зря! В моём «чёрном списке» другие «смертники».

   Кот смущённо молчал, не рискуя признаться, что его намерения изменились.

   Но так уж устроен мир: твоё с сомнением изречённое пожелание  почти всегда воспринимается другими как твёрдое обязательство.

   Объяснять своё решение окружающим Коту не пришлось.

   И хотя по обкому уже поползли слухи, что Василий собирается в Афганистан, никто не решался спросить его об этом напрямую. Сам же он о своих планах не распространялся.

   По не писаным законам, всё, что связывалось с этой далёкой азиатской страной, окружалось тайной.

   Даже нового работника Антипа Белого никто не расспрашивал об увиденном и перечувствованном там. Боязнь поставить очевидца в неловкое положение сковывала рты самым  любопытным и нетерпеливым.

   «Когда надо, нам всё расскажут!» — примерно так думали все.

   Когда о намерении бывшего однокурсника узнал Сибирский, он попытался с ним поговорить по душам.
 
   Но из этого ничего не вышло.
 
   Василий дал понять, что ни на какие контакты идти не намерен.

   Он затаил на Владимира обиду, считая, что тот не оценил по достоинству проявленную о нём заботу.

   Кот, тщеславный, как большинство людей, непомерно высоко ценил свою рекомендацию, советы, которые давал Сибирскому при поступлении на работу. И как только товарищ проявил известную самостоятельность, не пошёл на поводу у «патрона», в их отношениях наступило похолодание.

   Владимир в душе глубоко переживал этот конфликт. И хотя особого доверия к Василию он никогда не испытывал, в трудную для коллеги минуту чистосердечно хотел помочь.

   Вечная проблема умных и порядочных людей — доказывать свою доброжелательность. Только те, кто обладают схожими качествами, ни в каких доказательствах не нуждаются.

   Совсем по-иному, например, сложились отношения Владимира с Евановым.

   Дело даже не в том, что Сибирскому удалось-таки «выбить» поездку за рубеж для лечения больного и тем самым  расположить его к себе. Это было лишь формальным свидетельством их дружбы. Главное же заключалось в том, что в их отношениях никому не приходилось тратить теплоту — происходил её эквивалентный  обмен.

   В последнее время Сибирский ощущал массу неудобств при общении с сослуживцами.
В их настроении ощущались сумятица и плохо маскируемая зависть к удачливому работнику.

   Когда собственная судьба не ясна и рассчитывать только на свои силы не приходится, невольно начинаешь выискивать «секреты» преуспеяния коллеги. Почему-то никогда не верится, что человек в существующих условиях способен пробиться самостоятельно, без поддержки со стороны.. Можно трижды проклясть общество,  «затвердившее» такие правила игры, но ничего не изменится. В конечном итоге всё равно кому-то предоставляется право решать, а значит, всегда найдутся и те, кто станет бороться за право рекомендовать.

   Самое удивительное, что Владимир меньше других волновался и переживал. Именно это и настораживало коллег.

   Объяснение такому спокойствию они, по привычке с «прежневских лет», находили не в характере человека,  а в наличии поддержки, «широкой спины», за которой можно укрыться в любую непогоду.

—      Я хоть завтра учительствовать пойду,— высказался как-то в одной из бесед недавно утверждённый заворг.

   Никто ему не поверил. Все расценили это откровение как игру и позёрство.

—      Знает, что никто его не тронет, вот и кочевряжится.Видали таких!

   Симпатичный парень, к которому поначалу все испытывали расположение, вдруг стал всех раздражать.
 
   Иногда личное горе пережить легче, чем удачу соседа! «Обиженные» разом начинают кучковаться, показывать характер. А иногда и мстят «везучему», стараются обмазать его дёгтем и вывалять в перьях, чтобы в следующий раз не отбивался от стада, даже если его ведут на бойню.

   В ожидании сокращения штатов многие сбавили обороты, охладели к работе.
Шеренги радеющих за идею всё больше редели. Энтузиазм, как бензин, не попавший в карбюратор, испарялся с удушающей вонью.

   О дальнейшей судьбе молодежного союза не задумывались — волновались за собственные судьбы.

   Чего греха таить: некоторые смотрели на комсомол как на матку-кормилицу, от которой их теперь отлучали. Поговаривали, правда, что без работы никого не оставят — начальство подаст «Христа ради».

   Однако никому не улыбалось надеяться на случай. Хотелось и следующее дело выбрать по душе, мечталось сделать карьеру.

—       Вот как все лататы зададут, «неформалы» — тут как тут,— подогревал страсти своими побасенками Ван-Гог.
 
   «Подкалывать» бывших коллег  ему доставляло истинное удовольствие.

   Между тем жизнь помаленьку катилась вперёд, не внося никакой    ясности   в   положение   функционеров.

   Со   страниц местных и центральных газет потекла юшкой безликая критика бюрократов, к которым причисляли многих и никого конкретно.

   Подразумевалось, конечно, что отъявленные консерваторы окопались в руководстве.
   
   Но редкий газетчик позволял себе «лягнуть» работодателя местечкового масштаба.
   
   Зато доставалось великим, отошедшим в мир иной. Какая-нибудь затрапезная многотиражка, о существовании которой не знали уже в соседнем квартале, могла проехаться по наследию великого писателя и наследить в биографии знаменитейшего политика. А вот о махинациях «родного» директора дальновидно помалкивала.

   В русском языке не нашлось подходящего слова — и вот откуда-то вытащили на свет божий заморский «плюрализм». Его тут же переиначили на российский манер, уразумев, что теперь позволительно «на всё плевать».

   Осмеянию подвергались люди, дела, идеи.

   Всё бы ничего, если бы народ, разуверившись в обещаниях вождей, не начал подтрунивать и над генсеком нового времени.

   Мелкие его ошибки тут же перерастали в анекдоты и сплетни, отвлекая от главного.
Возникали подозрения, что и нынешние перемены, выпавшие благодатным дождем, скоро вновь окажутся «мутным осадком». И тогда попёршие было в гору «грибы» вмиг выкосят острой «косой»...

   Смутные времена напоминали о себе: «чёрные вороны» из этих мест никогда «на юг» не улетали! Усиленное пережёвывание темы «вождизма» создавало впечатление, что и теперь народ можно в чём-то убедить, только... запугивая его.

   На этот раз пугалом выставляли «культ личности».

   Василий никак не мог понять, почему такой свободолюбивый народ оказывался не раз бессильным перед физической и духовной тиранией? Почему позволял себя оболванивать? Почему робко молчал, когда видел несправедливость?

   В 20-х — 30-х годах это молчание стоило ему крови.

   Народ молчал, когда его именем карали невиновных.
 
   Народ молчал, когда одну его часть стравливали с другой.

   Народ молчал, когда в его же рядах ему «находили» врагов. И с этой минуты народ сам себе становился... врагом! Ведь убитой части народа другом не назовёшься... Выходит, все оставшиеся в живых — это народ, а убитые — не народ? Тогда кто же они, убитые?! Улетучившийся, как «летучий голландец», «летучий народец»?!..

   В этой политической бессмыслице Кот никак не мог разобраться.

   Он приходил к мысли, которую никогда не решился бы высказать вслух: «Народ — фантом, выдумка… И молчание — главный его признак. Но как может существовать то, что себя не проявляет?! Или, как только он  заговорит (причём, на разных языках!), начнёт высказывать свои мысли (не похожие одна на другую!), — это уже не народ?!»
 
   Действовать, как все... Кричать «ура», как все... Чувствовать, как все... Не так ли Василий жил все предшествующие годы?! И был народом?.. Значит, окажись он на месте своего отца в 37-ом, с его молчаливого согласия вершились бы беззакония?! И он — народ! — остался бы не виновен?!

   Что это за «птица» такая — народ, который никому не подсуден?! В жизни так не бывает: в природе и обществе всё имеет причинно-следственную связь.

   Значит, либо народ виновен, либо его попросту... не существует!

   Вспоминая далёкие и близкие события, Василий вдруг многое увидел совершенно в ином свете.

   Выходит, можно было совершить разбойное нападение на соседнее государство, а затем, избегая возмездия за совершенное злодеяние, затесаться в ряды «народа» и остаться «чистым»?! Почему-то «обманутый» народ вызывает только сочувствие... даже если он полностью «вырезал» другой народ.

   А «интернациональная помощь» соседу?! Оказываешь её, оказываешь, а потом вдруг выясняется, что народу она и не нужна... Жертвы принесены, но напрасно. Кто ответит?..

   Как же всё-таки можно услышать и понять голос народа?

   Если мы этому ещё не научились, то не разумнее ли обратить внимание на конкретного человека? Раз и навсегда договориться, что народ — это всегда человек во плоти со всеми его взглядами, сомнениями, чувствами, принятыми решениями и ответственностью... И памятники тогда будут ставить не «народу-победителю», а героям с именем и фамилией. И, быть может, воскреснут из забвения «без вести пропавшие», чьи могилы, раскиданные войной по лесам и долам, легко и бесхлопотно «приписаны» бюрократами к одной «безразмерной» Могиле Неизвестного солдата.

   Скоро уж полвека минет, а останки защитников Родины — тысяч и тысяч! — не захоронены... А как же «память народная»? Или если нет народа, то нет и его памяти?
Нет, не бороться надо с «культом личности», а утверждать «культ каждой личности». Обезличка нужна лишь тиранам, которые, ссылаясь на «народ», утверждают дезорганизацию в личине «организации». Ибо там, где только «народ» и нет личностей, исчезает и ответственность.
 
   Народ никогда не подводят к зеркалу, чтобы показать ему его истинное лицо. А иначе, как понять, почему существует закрытая статистика и информация, всевозможные «заповедные зоны»? От кого они закрыты? От народа? А для кого же тогда открыты?!.. Для врагов народа?..

   Чем больше размышлял Василий о жизни, тем спокойнее и увереннее становился.
Чувство страха постепенно притуплялось. Он как будто становился другим человеком.
Сколько сил отнимают всё же эти постоянные «превращения»!

   Но в его сознании теперь твёрдо засела мысль: он должен сделать первый самостоятельный шаг. Может быть, самый серьёзный за все минувшие годы.

   В далёкую страну, где множеством «чёрных дыр» зияло его будущее, он отправлялся не по принуждению, не по воле большинства, не из страха, не «по-щучьему веленью», а по-своему «хотенью».

   Пусть он не отдавал себе отчёта, что влечёт его на край пропасти, дороги назад уже не было.

Может, и другие парни уезжали в Афганистан с этим чувством, как знать... Может, кого-то влекла туда романтика, осознание долга или вера...   

   А   может,   притупившиеся   вдруг   сознание и чувства просто облегчают выбор?..
 
   Кто уцелеет, обязательно будет искать ответ на этот вопрос.

   Но это завтра, завтра...



Глава 29. «Там русский дух... там Русью пахнет!»

   А пока шла война...
 
   И пришедшим на войну надо воевать.

   Василий удивлялся собственной смекалке и расторопности, которые в считанные дни позволили ему научиться обращаться с оружием.

   Вероятно, благотворно сказались те несколько месяцев, которые понадобились различным инстанциям для решения его судьбы.

   Подтвердились рассказы знакомых о том, как готовят к сложной операции больных: долгое ожидание заставляет их просто рваться под хирургический нож — исчезает страх, появляется желание.

   Конечно, никто не собирался отрезать Василию руку или ногу, но попасть под пули не более приятно, чем под скальпель. И готовясь теперь к боевым операциям, он старался избегать непредвиденных обстоятельств, случайностей, ставящих на карту его жизнь.

   Несколько маршей по каменистым горным дорогам прошли  благополучно.

   Лишь однажды горстка спрятавшихся среди валунов душманов обстреляла колонну грузовиков. Боевое охранение не успело даже открыть ответный огонь, как нападавшие рассеялись.

   Отсутствие непосредственной опасности расхолаживало. Кот ещё ни разу не встречался с врагом лицом к лицу. Он вообще мало думал о нём, плохо представлял его идейные позиции, политические и религиозные воззрения.
 
   Такое равнодушие, если не сказать — апатия, не прибавляло злости, не обостряло чувство мщения.

   Если бы ему пришлось давать оценку политработникам, которые должны были разъяснять ситуацию, объяснять причины, по которым советские войска введены в Афганистан,   то   она   вряд   ли   была   бы   удовлетворительной.

   Сам Василий не нуждался в идеологической «обработке», но из общения с солдатами он убедился, что им явно не хватало знаний об истории и традициях той страны, куда они пришли. Рядовой состав плохо разбирался  и в его окружавшей его политической обстановке.

—      Ты зачем здесь? — как-то напрямую спросил Василий одного из парней.

   Тот поморщил лоб и неуверенно ответил:

— Так ведь приказ...
— А своя-то голова есть? — провокационно поддел его Кот.
— Меня не спрашивали.
— Ну, пусть спросили бы... Что тогда?

   Солдатик явно растерялся. О том, что его кто-то может спросить, вводить или не вводить войска в Афганистан, он, кажется, не смел и мечтать.
—       Не знаю... Я бы сюда не полез. И в народе так говорят...
—       Как же так,— иронично допытывался Кот,— ведь «народ и армия едины»?! Если мы здесь, значит, нас народ послал... Твоя вот мать как считает?

   Лицо собеседника Василия просветлело. Кажется, это был первый вопрос, ответить на который не составляло для него никакого труда.

— Маманя, понятное дело, против... Ей сына жалко. Как не понять?
— Так мамаша сознательность должна проявлять. Если ты, я… другие откажутся, кто же воевать будет?

   Солдат глянул на Кота, пытаясь понять, с какой целью тот задает провокационные вопросы.

   Однако смелость не оставила его, и он со злостью, не понижая голоса, ответил:

—      А генеральские сынки... Им бы в самый раз в этой «духовке» пожариться!

   Василий знал, что «духами» в войсках называли душманов.

   Известно ему было и то, что среди прибывших сюда из Союза практически не было детей высокопоставленных гражданских и военных чиновников. Кровушку свою проливали здесь ребята из семей, которые не обладали ни знакомствами, ни связями, ни толстой сумой.
 
   Анкетирование в частях не проводили, но «шила в мешке не утаишь»: социальный состав «ограниченного контингента» легко просчитывался из задушевных бесед и разговоров, в которых прятались от тоски и истерики вчерашние мальчишки.
Они костерили всё на свете, а пуще всего сам «свет», в котором видели причину нависшей над ними беды.

   Они представляли, какими светскими разговорами обставляют их трагическое положение в высоких кругах, откуда не долетает ни слова до их заплаканных матерей.
 
   Они представляли, как веселится где-то сейчас «золотая молодёжь», не нюхавшая пороха и ослиного помёта, который обползаешь на брюхе во время скрытного передвижения по горным тропам.

   Они не представляли, как вести себя в обществе, которое когда-нибудь отзовёт их снова назад, в родные места, куда придётся возвращаться, не досчитавшись погибших друзей.
 
   От имени «народа» их отправили на эту необъявленную войну, от имени «народа» нарекли героями... От имени «народа» готовят и встречу? Какой-то она будет?..

   Хорошо быть никому не обязанным, ни от кого не зависимым.

   Кот попросился направить его в Афганистан, по сути дела, добровольцем.

   Не на кого ему пенять ни сейчас, ни после. Он — сам себе голова, «ума палата».
Подвернулся случай испытать себя, «потравить тоску» — не упустил его. Вот и вся недолга!

   А что касается сути дела, в которое он окунулся, так не он его заваривал, не ему и расхлёбывать. История разберётся, всем «раздаст на орехи»...

   О гримасах истории Василий вспомнил ещё раз, когда в руки ему попалась маленькая
красная книжица, напоминавшая,   судя   по   описаниям   периодики,   пресловутый «цитатник Мао».

   Это был сборник газетных стихов поэта Василия Лебедева-Кумача под названием «Мой календарь».
 
   Знаменательный факт — книга вышла в свет в 1939 году. Её вполне можно было считать библиографической редкостью, особенно здесь, за тридевять земель от родных окраин.

   Как попал сюда этот поэтический русский «диван», на котором могла, развалившись, отдохнуть давно не дремавшая солдатская мысль?

   Оказалось, что сборник вложили в одну из книжных посылок, которые журавлиными стаями летели из Союза.

   Кот вспомнил, как Пряхин-младший, будучи ещё в должности заведующего отделом спортивной и оборонно-массовой работы, бросил по аппарату клич принести по одной книжке из домашней библиотеки для отправки воинам-интернационалистам.

  Кое-кто притащил макулатуру, издательский хлам, от которого хотелось просто избавиться. Гоголев, прославившийся своей патологической скаредностью, всучил тогда равнодушному завспорту прошлогодний календарь... с цветными фотографиями полуобнажённых девиц.

   Лишь несколько аппаратчиков, среди них, кажется, была и Марина Ноздрачёва, не пожалели расстаться с подлинными сокровищами, редкими изданиями, за которыми гонялись даже на «чёрном рынке», славившемся баснословными ценами.

   Вероятно, кто-то, как и Ван-Гог, решил избавиться от старого «Моего календаря».

   Может, он жёг руки, напоминая о страшном времени иезуитов и фарисеев. Может, был умышленно вложен в бандероль, адресованную «гладиаторам нашего времени»...

   Как бы там не было, доморощенный литературный панегирик, наконец, преодолел «железный занавес» и оказался за пределами родного Отечества.

   В предисловии автор — и это Кот отметил особенно — патетически восклицал: «Если «Мой календарь» при всех его пробелах и недостатках подымет интерес к газетной поэзии, если он хоть на мгновенье заставит читателя почувствовать пульс и ощутить аромат (на этой фразе Василий невольно выпрямил спину и расправил грудь, словно вдыхая запахи далёкой малой родины — утопающих в цветочных подушках Кухнарей) прошлого 1938 года, богатого, как и все наши годы, большими делами, великими событиями и знаменательными датами, — появление этой книги будет оправдано».

   Поверить в откровение поэта не составило большого труда.

   Василий прочитал в сборнике и о героях-папанинцах, и о 75-летии творческой деятельности Джамбула, и о лагерном сборе Осоавиахима, и о 20-летии Ленинско-Сталинского комсомола (выходит, был и такой!), и о трёхлетии со дня выхода постановления о генеральном плане реконструкции  г. Москвы («... Как не любить тебя и как нам не беречь великий город, где живёт наш Сталин!»), и ещё о многом-многом другом, чего просто грешно не  знать любому  интеллигентному  человеку.

   Лишь одна «знаменательная» дата — 2 марта — не вписывалась в «железобетонный» мажорный ряд, била читателя «под дых».

   Казалось бы, ну, о чём ещё может говорить отец с дочуркой (стихотворение так и называлось — «Разговор с дочерью») накануне светлого праздника — Международного женского дня, если не о цветах («...ощутить аромат прошлого 1938 года...»), улыбках, весне?!

   Всё бы так, не начнись 2 марта суд над «правотроцкистским блоком».

   И   вот   папаша-поэт,   равняясь   по   носкам хромовых сапог «отца народов», подаёт пример всем семьям:

«Дочурка-школьница склонилась над газетой.
— Скажи, над кем сегодня суд идёт?
Кто эти люди?
— Люди? Нет, не люди это!
Таких людьми никто не назовёт!
— Так кто ж они? Не люди — значит, звери?
— Нет, дочка, зверь — честнее и добрей,
Зверь только с голоду идёт в людские двери.
Нет! Эти гадины опасней всех зверей!
Они шпионили, вредили, предавали,
Врагам хотели родину продать!
Людей великих подло убивали,
Хотели мор и голод нам послать!
— Зачем же, папа? Что их заставляло
Так подло поступать и низко так упасть?
— Им наша жизнь счастливая мешала,
Им старую вернуть хотелось власть.
Они смотрели словно на чужую
На нашу Родину свободного труда
И путь готовили фашистам и буржуям,
Чтоб были вновь у нас рабы и господа.
— Зачем же им так этого хотелось?
— Им веры не давал, их не любил народ!
И старый гнёт вернуть им не терпелось,
Чтоб стать приказчиками будущих господ!
— А как же партия? Правительство? И Сталин?
Ведь весь народ за Сталина стоит!
Тех всё равно бы слушаться не стали —
Подумаешь, «вожди»: предатель и бандит!
—Чтобы прийти любой ценою к власти,
Они фашистов подбивали на войну
И обещали разорвать на части
Всю нашу необъятную страну!
—       Ну, это бабушка им плохо ворожила!
Мы быть прислугой у фашистов не хотим!
Как встанет весь народ, как крикнет Ворошилов:
«Вперёд, товарищи!» — и всех мы победим!..
Дочурка глянула в газету и спросила:
—       А что им будет, этим вот... врагам?
—       Ну, как ты думаешь?
—       Я всех бы их убила,
Чтоб не мешали жить и вам, большим, и нам!
Я думаю, что скажут так все дети,
Я знаю, что со мной согласен весь наш класс!
Хотим мы всех рабов освободить на свете,—
Они хотят рабами сделать нас!
У нас работы — целая охапка,
Они мешают жизни трудовой!
Их надо уничтожить! Правда, папка?
—       Я думаю, что суд услышит голос твой!»

   Когда Василий прочитал эти откровения Синей Бороды, изданные некогда массовым тиражом, ему стало не по себе.

   Поначалу захотелось отшвырнуть подальше ядовитую книжонку, которую дал почитать Коту вернувшийся из военного госпиталя солдат.

   Но распорядиться таким образом чужой собственностью он не решился. Единственное, на что ему хватило смелости, — это вырвать несколько страничек с умопомрачительным текстом.

   Вдвое сложенные листки Василий положил в партийный билет отца, который он увёз с собой, так и не решившись сдать в  райком  партии,  как требовалось это по  инструкции.

   Незавидная судьба этого документа по воле случая замысловато переплелась теперь с судьбой литературного произведения. Оно с момента своего рождения противостояло сначала «краснокожему», а позднее дочерна обгоревшему «оппоненту».

   Кто знает, не к расправе ли с такими, как Кот-старший, призывал в культличностном угаре бдительный пиит?!.. Одному честному партийцу всё же повезло. А другим?..

   Василию хотелось понять, как срабатывает механизм оболванивания масс, почему они столь податливы на откровенную ложь и клевету.

   Извечные обращения к «народу» (не обошёлся без этого и верноподданный стихотворец) — не есть ли это хитрый и коварный приём, направленный против самого народа, против лучшей его части?!

   Нет Иванова, нет Сидорова, нет Петрова... Есть Народ!

   Его имя можно украсть, присвоить, приклеить, как ярлык, на любое сомнительное дельце, даже на преступление...

   Власть предержащие хорошо усвоили правило — управлять должно от имени народа.

   Но нельзя осознать себя Народом, пока не осознаешь себя Личностью, пока в общей массе не увидишь Белого, Сибирского, Кота, каждого из Ивановых, Сидоровых, Петровых — в отдельности!..

   А как же тогда Сталин?! Не затеряется ли его маленькая фигурка среди более значительных и заметных фигур?

   Кажется, именно этого и боялся вождь, когда красовался на фоне обезличенной, серой массы, когда безжалостно расправлялся с каждым, кто посмел идти не в ногу с ним, Великим...
«Ведь   в е с ь    народ за Сталина стоит!»

   Вспоминая обкомовские будни, Василий вынужден был признаться себе, что во многом его отношение к жизни строилось именно на преклонении перед титулами и должностями, на низком раболепии, которое каждую минуту, каждую секунду уничтожало в нём чувство собственного достоинства. И если оно, это чувство, когда-нибудь и могло вернуться к нему, то, наверняка, он бы его никак не проявил.

   Это стало вдруг так понятно, что приходилось лишь удивляться прежнему самообману, с которым предательски срасталась «кошачья» — по сути, независимая! — душа.

   С какого дня она стала работать исполу, теряя свою первородную  необузданную силу? Кто посмел закабалить её, иссушить до самого дна, чтобы бросить затем в смрадный ил не семена достоинства и чести, но плевелы покорности и непорядочности?..

   В какой-то миг Василий пожалел себя.

   Но сразу сурово отверг эту жалость, боясь снова сдаться и отступить.

   Он хорошо понимал, что серьёзнее испытания в его жизни больше не будет. А потому с какой-то обречённостью и остервенением вживался в боевые будни, не оставляя себе возможности обдумать и взвесить следующий шаг и тем немало рискуя и жертвуя.

   Что-то должно было с ним произойти — он чувствовал это и, не переставая верить в свою звезду, готовился к встрече с судьбой.

   Он всё больше становился фаталистом, не уповая уже ни на собственные силы, ни на помощь всемогущих покровителей. Эта игра со смертью в «кошки-мышки» вызывала у него нервный кураж, к которому всё же легко было привыкнуть, потому что он не казался такой мерзостью, как прежний животный страх...

   Роковой случай произошёл неожиданно.

   Во время короткого броска из одного населённого пункта в другой их машина напоролась на мину.

   После взрыва на дороге остались лежать четверо убитых и один раненый — он, Василий.

   Всё произошло как в схватке борца-профессионала с новичком: молниеносный бросок — и сразу болевой приём, после которого остаётся только бессильно постучать рукой по ковру…

   Когда Кот очнулся после своего неестественного полёта, боли он уже не чувствовал.
Сразу захотелось вскочить и спрятаться за спасительной толщей серых валунов, разбросанных повсюду.

   Но его словно магнитом притянуло к земле, руки и ноги не подчинялись командам, и только глаза сохранили способность двигаться, напоминая задвинутые куда-то глубоко в нутро перископы.

   Шум в голове внезапно стих, и мысли Василия снова стали закручиваться в тугую пружину.

   Он начал сначала хаотично и беспорядочно, а затем всё более целенаправленно осмысливать случившееся.

   Когда ему стало ясно, что опасность ещё не миновала, что худшее ещё, быть может, впереди, мышцы снова пришли в движение, пытаясь приподнять превратившееся в застывший кисель тело...

   Может, час, а может, два карабкался, перекатывался Кот в укрытие, в котором надеялся спрятаться от зловещих «духов». То, что они не замедлят появиться у своего сработавшего «капкана», не вызывало никаких сомнений.

   Интересно, на сколько афганей потянет его унылая жизнь?.. Станет ли он сам ценить её больше,  если уцелеет, если выберется из этой тони-западни?..

   Может ли чиновник любить Родину сильнее, чем поэт?..

   Странный, казалось бы, вопрос. Ну, к чему эти сравнения, если и среди чиновников были поэты, а поэты нанимались на государственную службу?..

   И всё же почему-то всегда появлялась невидимая грань между стихотворцем-патриотом и безнравственным столоначальником.

   Один заботился о благе Отечества, другой его обкрадывал.

   Все воспринимали это как должное, и никто не помышлял о возможном исключении из правил.

   Все эти чичиковы, башмачниковы... вызывали либо чувство омерзения, либо жалость.
Где уж тут восхищаться каким-нибудь бумагомаракой, буквоедом, если даже первопечатника  Ивана Федорова глумливые языки окрестили «первым российским бюрократом».

   А между тем опозоренные литературой и молвой  «чинодралы» на поверку оказываются самыми обыкновенными людьми, которые порой могут стать примером для многих. Ведь если «человек при кресле» истинной любовью к своему Отечеству воспылает, решит позаботиться о благе его «не по службе, а по душе», он горы свернуть может!..

   Только сейчас Василию не то, что горы, даже пригорка не одолеть!

   Странно, но физическое бессилие вдруг обострило мышление, память...

   Долгие часы, проводимые в каменной тоне, наполнялись теперь единственным — сладостной и одновременно угнетающей умственной работой.

   С какой лёгкостью переворачивались в мозгу «валуны» когда-то и неизвестно для чего полученных знаний, нечаянных наблюдений, случайных воспоминаний!

   Из разноцветной мозаики невзрачных событий складывалось теперь полотно уходящей жизни…

   Кот уже не верил в возможность выбраться из своего каменного мешка, в который залез сам, надеясь найти здесь спасение.

   Белый саван из облаков, который день-деньской кружил над ним, превратился в экран немого кино, на котором  оживали фрагменты отговорившего былого...

   Ах, эти молочные облака!

   Кажется, они пропахли запахами  крестьянской избы, которые слизал с кончиков печных труб и перенёс за многие километры кутила-ветер.

   Вот сейчас он озорно прыснет парными струями из мелководного поднебесья — и тогда обнажатся на дне не видимые прежде звёзды-шестерёнки, сцепляющиеся друг с другом острыми лучами, чтобы приводить в вечное движение нерукотворный механизм вселенной…

   Лишь несколько капель тёплого дождя долетели до обожженного солнцем лица, и только одна коснулась воспаленных губ.

   Её одной хватило, чтобы напомнить лопающиеся пузыри кувшинок, которые обычно высыпали на чёрной глади лесного озера и сразу освящались «искрой божьей» — прозрачными икринками росы.
 
   Прицепившись к перьям пушистых облаков, эти капельки прилетели из родных мест, чтобы продолжить жизнь...

   Как хочется напиться из этого озера-облака!..

   Но природное чудо исчезает, оставляя под белым солнцем пустыни осиротевших белых котят.

   Эти странные зверьки разбрелись по всему белу свету, дурачась под испепеляющими лучами обнажённых звезд.
 
   В наготе небесных светил они не ощущают угрожающего вызова, предупреждения о приближении гибели земного рая.

   Жизнь останавливается, когда начинает движение Смерть...

   Ночь струится на пашню, ночь струится...

   Куда денутся наивные домашние зверьки, куда спрячутся эти пушистые  белые  комочки, когда на планете останутся одни только магнитные поля?!..

   Там, где солнце пригрело и рассадило своих двойняшек-ромашек, скоро забелеют снега.

   А когда они растают, по широкой реке поплывет пустой белый пароход, сорвавшийся с якоря. Без руля, без ветрил — куда он путь держит?..

   Когда всплывшие в памяти видения потухли, Василий понял, что бредовое состояние, которому он не в силах был противостоять, отступило.

   Дорожа каждой секундой здравых размышлений, он попытался ещё раз оценить ситуацию, найти выход из создавшегося положения.

   Двигаться Василий не мог, значит, оставалось надеяться  только на помощь со стороны.

   Придя к этому неутешительному выводу, Кот снова вернулся к размытым берегам «потока сознания», в котором, кажется, только и мог черпать теперь единственную отраду...

   Подводил ли он итоги короткой прожитой жизни?
 
   Скорее всего — нет.

   Его философские блуждания объяснялись, наверное, неутолённой жаждой поиска смысла жизни, честного разговора с самим собой.

   Сейчас, как никогда, он хотел понять истину, разобраться в хитросплетениях человеческой судьбы. Никто не мешал ему в эти минуты. Только смерть подгоняла...

   Кто он был в этой жизни? Что успел? Над чем смеялся и плакал?..
Пришло время говорить обо всём без утайки, как на духу.

   Сделать это не составляло теперь большого труда: обстановка, которая окружала его все последние дни, заставляла каждого — и большого начальника, и маленького подчинённого — сбросить с лица привычную маску, стать самим собой. Под убивающим огнём жизнь проявлялась в своём естестве, а не в досужих вымыслах и фантазиях.

   Василию вспомнился вдруг сон в Кухнарях, которого, он так до конца и не понял.

   Подсознание, подталкивавшее его на «путь Христа», к жертвенной любви, внезапно перестало быть декорацией, «задником» сцены, где разворачивались события его жизни.

   Следуя традиционным идеологическим обетам, он старательно глушил в себе любой «чужой голос».

   Сейчас, когда жизнь его висела на волоске, уже не было необходимости строить из себя паиньку, притворяться рыцарем идеи «без страха и упрека».

   Коту хотелось жить, и он готов был обратиться в любую веру, лишь бы она помогла ему, спасла от беды.

   Ему вспомнилось давнее посещение черноморского города. Оно показалось знаковым.

   Гуляя по красавице Одессе, по её зелёным тенистым улицам, он обратил тогда внимание на одну из действующих церквей.

   Нет, не внутреннее убранство, не изысканная архитектура поразили тогда его, а скромная мемориальная доска на фасаде здания.

   Она сообщала, что осенью 1943 года комсомолец Георгий Дюбакин водрузил красное знамя на шпиль этого строения.

   Что заставило верующих оценить и сохранить в анналах истории сие деяние «противника веры»?!  Ведь, наверняка, и от имени Дюбакина, безобразно растворённого в «народной массе», дробили каменный костяк храма Христа Спасителя, по живому резали иконы и разрывали на части хоругви...

   Значит, можно научиться быть терпимым и понимать других! Можно не приставлять к горлу нож, требуя отречься от своих религиозных убеждений!  Пусть не во имя «мира во всём мире», а ради спокойствия в отчем доме...

   Многие на словах — атеисты.

   Но кто заглядывал в душу умирающего коммуниста или комсомольца, кто читал их мысли? 

   Сколько проклинавших боженьку поклонились ему в последние минуты жизни?
 
   И Кот-старший, быть может, не устоял»... Кто осудит его? Сын? Партгруппа, в которой он состоял на учёте? И если мать попыталась сжечь партийный билет, заслуживает ли она большей кары, чем тот, кто варварски разрушил древний храм, очаг её святой веры?!

   Что перетянет на весах третейского судьи: партийный билет, который лежит сейчас в кармане у Василия, или великое творение зодчества, воздвигнутое в честь героев Отечества?!..

   Мысли Василия становились до боли резкими и отчётливыми.

   Он словно смотрел на жизнь в огромное увеличительное стекло, которое раньше так старательно прятал от самого себя.

   Он был готов поверить и в Аллаха, и в Будду... — лишь бы это принесло ему спасение.

   Он призывал себе на помощь все реальные и потусторонние силы, уповал на любовь матери, на величие и мощь своей Родины...

   Как хотелось ему отсрочить свой конец, выкарабкаться из тони-западни!

   Он оставался равнодушным к политической подоплёке этой вооруженной борьбы и хотел использовать её только как возможность переписать набело свою не с того аккорда зазвучавшую жизнь.

   Разве можно так жестоко наказывать его за это?! Ведь он пришёл воевать не с кем-то, а с самим собой!..

   Разве он единственный, кто бросил себя без жалости в самое пекло, чтобы возродиться, спрятаться от  «одних»   среди «других»… и остаться личностью – частью народа?!

   Если бы он возвратился сейчас на родину, его бы называли «афганцем».
Смешно!.. Ведь здесь он ещё больше почувствовал себя россиянином — личностью с прошлым, настоящим и будущим.

   Трагедия его заключалась в том, что он, вдруг пронзительно полюбивший своё кровное начало, оказался совсем на другом краю земли —  далёком и чуждом ему.
Горы подняли его над землёй, и он повис в поднебесье, как Иисус, приколоченный к кресту...

   Не дотянуться ему до родных облаков, не напиться из этого бездонного колодца!

   Если на земле правят люди, а в небесах — боги, кто первым придёт к нему на помощь? Кто протянет ему руку и вытащит из каменной тони?

   Неужели судьба распорядилась так, что могила его окажется среди этих холодных камней?

   Нет-нет! Прочь отсюда, прочь!..

   Василий дёрнулся всем телом, пытаясь приподняться.
 
   Но острая, обжигающая боль, словно штык, упёрлась в его грудь и опрокинула снова.

   Когда голова раненого оказалась на уровне невысокого прикрытия, ему хватило мгновения, чтобы заметить вдалеке белую «маковую головку» — тюрбан душмана.

   «Уже ищут!» — мертвящий озноб пробрал Кота, кажется, до самого сердца.

   Белые облака всей тяжестью стали наваливаться на него, спирая дыхание.

   Теряя сознание, он всё же нашёл в себе силы вытащить из чехла гранату и положить её себе на грудь.
 
   Свернувшись комочком, смерть ещё слушала биение его сердца...



Глава 30 (недописанная). «У лукоморья дуб зелёный…»

   Кухнари просыпаются рано...

   И в эти утренние часы, когда женщины уже подоили отлежавшихся на боку пеструшек, растопили печи, зажарили и подали на стол аппетитные глазуньи, о новостях ещё не говорят.

   Газеты к провинциальному жителю поступают не с колёс скорого поезда, который проносится мимо маленькой станции, не переводя духа даже на короткую минуту.

   Ещё медленнее идут письма...

   А сейчас ожидание особенно томительно: у многих сыновья в армии, трое «кухнарских» служат в Афганистане.

   Все знают, что Васька Кот напросился туда по доброй воле.

   Как не кричала, не причитала вдова Матвея, сын её не послушался, настоял на своём.

   И потому, когда несчастной женщине сообщили в казённой бумаге, что пропал он без вести где-то в горах, не все в душе этому  поверили.

   Закрадывалось сомнение, не переметнулся ли он на другую сторону, испугавшись напасти, спасая себя или рассчитывая на лёгкую жизнь на чужбине.

   Конечно, ни у кого не поворачивался язык сказать об этом вслух — деликатность темы понимали даже малограмотные бабки.

   Впрочем, они-то и сочувствовали больше других горемычной осиротевшей землячке, зачастили в её дом, чтобы не оставлять вдову наедине со своими мыслями…

   Приезжал в Кухнари и Васькин дружок — Володька.

   А с ним — ещё один знакомый, по фамилии Белый, который тоже через афганские бои прошёл. И уцелел вот!

   В доме Кота принимали ребят как родных сыновей.

   Три дня пожили они, а потом уехали, обещав, однако, наведываться.

   Расспрашивали их обо всём, пытаясь разобраться, что в мире происходит.

   Парни всё путём растолковали и о себе хорошее впечатление оставили.

   О молодых «начальниках» из области говорили с нескрываемым одобрением:

—       Если там все такие, не пропадем! И разговором с простыми людьми не гнушаются, и обстановку понимают...

   О событиях, происходивших в комсомольском аппарате, никто, конечно, не догадывался.

   Может, никому это и не было интересно — так, мышиная возня по молодости лет. Времечко придёт — поумнеют! Дело вон какое затеяли — перестройка! Молодым-то и карты в руки.

   Через пару десятков лет от стариков только пыль да песок, что с них сейчас сыплется,  останется. Им же, пострелам, дальше жить — не тужить!

   И Белому, и Сибирскому...

   А может, и Коту?!..

  P.S. Сегодня - 29 октября 2015 года. А похождения - реинкарнация - «Белого. Сибирского.Кота…» продолжаются. За ними наблюдают СМИ.  А я, в свою очередь, слежу за ними.
И вот не в  «Советской России», но на просторах Интернета появился – наконец! - неуловимый Юрий Кот, журналист, общественный деятель. Он – Кот Учёный  - много говорит и пишет, предсказывает и обличает. Как ему на роду написано, а Пушкиным завещано.
«Вы так и не поняли, что им вы не нужны и никогда нужны не были. Им нужна ваша земля. А вы — гной, гумус. Как говорят поляки про галичан, «быдво» — услужливый слуга. Вот и идите в свое стойло. И служите своим панам. Вы не захотели быть русскими, свободными людьми. Что ж. Это ваш выбор. И останавливать вас больше не хочется. Каждому свое, как говорили и писали классики на воротах концлагерей…
Так же как и Донбасс сейчас отгребает за свою инерцию тогда, когда смотрел по телевизору, как жгут и убивают пацанов из Беркута. Молодые ребята, беркутята, стали единственными, кто был по-настоящему верен присяге и стал на пути лавины нечисти и уничтожения государства. Если бы тогда вся Украина, весь Донбасс поднялся и выгнал этих радикалов из Киева, сегодня многие дети гуляли бы по мирному Донецку, многие люди остались бы жить в Одессе, Мариуполе, Харькове и Киеве. Но все предпочитали ждать, пока решат все за них. Вот и решили.
Вангую.  До конца 2015 года хунта в Киеве будет сметена. И за ней могут прийти еще более ужасные люди без рода и племени с оружием в руках, которые считают, что образование депутату не нужно. Правда, всегда остается малый процент удачи и везения, что вдруг украинцы сами прозреют…  Хотя, нет. Это шанс один на 42 миллиона…  Да и тот… в Ростове».
                Сайт Украина.ру

А вот ещё одно сообщение.
«Из плена в Афганистане благодаря усилиям России освобожден украинец Дмитрий Белый, российская сторона готова передать его представителям Украины. Об этом заявила официальный представитель МИД РФ Мария Захарова. "В результате активных усилий российских ведомств в тесном сотрудничестве с афганской стороной в Афганистане освобожден гражданин Украины Дмитрий Константинович Белый, находившийся длительное время в плену у незаконных вооруженных формирований", - говорится в заявлении. "Российская сторона готова в любое удобное время передать Белого официальным представителям МИД Украины в Афганистане, - отметила дипломат. - Мы рады, что в результате предпринятых действий нам удалось сохранить жизнь украинскому гражданину и вернуть ему свободу".
                МОСКВА, 29 августа 2015 г./ТАСС/.

P.P.S. Вот и закончились торжества… 100-летие комсомола – очередной рубеж, который пришлось встречать и с радостью, и (что уж греха таить!) с неизбывной грустью, и с некоторым… разочарованием.
  Когда тебя никто не поздравляет, почему-то хочется поздравить других (как пишут в отчётах, «и др.»). В этих неуловимых «и др.» так много честного, гордого, настоящего… И скромного, и героического! Этих самых неизвестных «и др.» такое количество, что дух захватывает! В «Википедию» они не влезут, а уж в Государственный Кремлевский Дворец - и подавно не поместятся. Зато в Книге рекордов Гиннесса им самое место: по количеству бескорыстно исполненных исторических деяний в мире им нет равных! И летопись комсомола по своей общественно-полезной значимости ничуть не уступает ни легендам и мифам Древней Греции, ни "Хронике времен Карла IX", ни эпосу «Калевала»… Я говорю о патриотах-интернационалистах, которые поднесли нашей комсомольской элите награды и звания, значки и ордена…
  Так вот об орденах… Раньше их вручали всему комсомолу («и др.» - в том числе). Ноне «за большой вклад в патриотическое воспитание молодежи, активную общественную деятельность» Указом Президента наградили лишь троих – главных комсомольских вожаков. «На троих», конечно, немало получилось (дай им Бог здоровья!). Но на «др.» почему-то не «разлили»… Организаторов патриотического воспитания в упор не заметили. Иначе, чем можно объяснить, что на совещании в Международном Оргкомитете «Комсомолу-100» не отчитывался лишь руководитель секции (группы) "сбережения народа", иными словами - "сохранения славных революционных, боевых и трудовых народных традиций"?! Цитирую: «В совещании приняли участие и выступили Везиров А.Х. (группа - Ударное комсомольское строительство), Рыжиков В.В. (АПК и комсомол), Грищенко А.С. (Комсомол школ и ПТУ), Карнюшин В.П. (Профсоюзы и комсомол), Аксенов В.А. (Комсомол и международное молодежное движение), Егоров В.К. (СМИ к 100-летию комсомола), Рогожкин С.И. (Культура и комсомол), Ефимов И.И. (Комсомол армии и флота), Казиков И.Б. (Комсомол и спорт), Санакоев Ф.С. (Интернациональное воспитание юношества), Петушков Г.В. (Молодежные и детские объединения России), Цомык В.Г. (Вузовский комсомол и ССО), Колычева Л.Ф. (Организационная группа) и др.» Кажется, именно патриоты оказались в числе «и др.» А может, её - секции, группы - даже среди «и др.» не было?!… Но ведь наградили начальников как раз «за большой вклад в патриотическое воспитание молодежи»…
  Да что там говорить... Как всегда, «неувязочка вышла»!
  Впрочем, в размытом и аморфном слове "другие" очень конкретный и понятный корень - "друг". Так что, друзья-«корешки», с праздником вас! А ещё, как пишут в отчётах, - «и т.д., и т.п.» …
                Ноябрь, 2018 г.