12 сентября 1940 года
Линц, Германская империя
«Ты слишком плохо обо мне думаешь, Марта» - резко оборвал он её. «Я вывезу их и так. Мне ничего от тебя не нужно в качестве благодарности. Мне важен результат. Результат – единственная моя награда»
Обер-лейтенант люфтваффе Эрвин Кольшрайбер к наградам относился абсолютно безразлично. К любым. По чисто практической причине. На фронте о наградах думать нельзя. Либо погибнешь сам, либо погубишь подчинённых. Если ты воюешь, конечно, а не в тылу отсиживаешься.
Думать можно только о том, как выполнить задание. Выиграть бой. Уничтожить врага. Оставшись целым и невредимым и вернув подчинённых домой в целости и сохранности. Побеждает не тот, кто умирает за свою страну. Побеждает тот, кто убивает за свою страну. И чем больше, тем лучше. Оставаясь неуязвимым для врага. Результат, и только результат – вот единственный бог войны.
Она промолчала. Явно не желая вступать с ним в бессмысленные и бесполезные пререкания. При этом на её хорошеньки личике было огромным готическим шрифтом написано крайнее сомнение в том, что ему действительно от неё ничего не нужно. Она ему попросту не верила. Совсем.
Впрочем, сейчас это было не важно. У них были другие приоритеты.
После того, как о переоделся, надев повседневный мундир люфтваффе сов семи немалыми наградами и знаками отличия, они вышли на улицу. Свой табельный «Вальтер Р38» он решил с собой не брать. Это только в дурных триллерах один герой лихо расправляется с целым сонмом полицейских и тайных агентов. В реальности в огневом контакте – хоть с полицейскими, хоть с пограничниками, хоть с сотрудниками гестапо шансов у него не было. Ни одного.
На противоположной стороне чернел припаркованный чуть поодаль видавший виды небольшой фургон фирма «Опель».
Она протянула ему ключи
«Вот»
«А как же…»
«Документы на машину на правом сиденье» - оборвала она его. «Доверенность выписана на твоё имя»
«Как это тебе удалось…»
«Без твоего личного присутствия?» - улыбнулась она. «Очень просто. Деньги»
«Хвала коррупции» - мрачно подумал он. «Нарвалась бы на какого-нибудь неподкупного чиновника – и всё»
К счастью для них, в военное время число таких чиновников стремительно уменьшалось. В перспективе стремясь практически к нулю. Даже в Германии, славившейся высочайшей профессиональной этикой своих государственных служащих. Что при Бисмарке, что при кайзере, что в Веймарской республике, что в Третьем рейхе.
«Тебя подвезти?»
«Нет» - помотала она хорошенькой головкой. «Я лучше пройдусь. Нервы успокою»
Он кивнул. Через десять минут он уже выезжал на дорогу к Зальцбургу. Оттуда – на Инсбрук. Затем – прямое как стрела шоссе к швейцарской границе.
Он покрыл четыреста километров пути за семь часов и две минуты. Как ни странно, спина его не беспокоила совсем. Боль просто исчезла. Его лечащий врач назвал бы это спонтанной ремиссией. Как же вся эта медицинская братия любит затейливые витиеватые термины…
Неладное он почувствовал километра за два до блокпоста. Когда он соглашался помочь Марте, он был уверен, что поездка это будет легкой прогулкой и с пересечением границы никаких проблем не будет.
Практически в каждый свой отпуск (а получал он его регулярно, ибо слишком долго на фронте быть нельзя – устанешь, потеряешь хватку и погибнешь) он проводил в Швейцарии, у своего дяди, наслаждаясь безмятежным покоем нейтральной страны. Его начальство смотрело на это хмуро, но отказать герою-летчику, к тому же уже ветерану (и это в двадцать-то лет!) не могло.
Ездил он всегда на машине (поезда на дух не переносил, а в самолете он и без того проводил слишком много времени); всегда через одну и ту же заставу, на которой его уже хорошо знали. Уж слишком он выделялся – даже на фоне других весьма заслуженных фронтовиков. К тому же ездил всегда в форме (хоть и повседневной). Штатское он не носил уже четыре года. И просто на дух не переносил.
Но сегодня всё было по-другому. Пограничная стража была усилена молодцами из полицейских формирований СС. Которые тщательно осматривали каждую машину, на обращая внимания – фронтовик, не фронтовик. Не иначе, искали кого-то конкретного. Неужели, его пассажиров…
Как ни странно, обер-лейтенанта Эрвина Клауса Кольшрайбера это нисколько не напугало. Совсем. Он был совершенно, абсолютно, стопроцентно уверен, что и из этой передряги он выберется. И потому, что и в Испании, и Норвегии, и во Франции выбирался из передряг не чета этой.
И потому, что верил. Во всемогущество Господа. И в то, что дело его правое, правильное, праведное и богоугодное. А если так, то Всевышний (который, собственно, и втравил его в это опасное предприятие), всенепременно найдёт способ из этой самой передряги его, обер-лейтенанта Кольшрайбера вытащить.
Эсесовцы начинали осматривать машину только когда она останавливалась у пограничного шлагбаума. На другой стороне моста швейцарские пограничники не обыскивали никого. А смысл? Всю работу уже коллеги из СС сделали. Точнее, из полиции безопасности и СД, конечно, но это уже бюрократические детали.
Он был уже вторым в очереди на обыск. После громадного автобуса, битком набитого пассажирами.
И тут произошло неожиданное. Высокий рыжий унтерштурмфюрер внимательно посмотрел на номерной знак автобуса и дал знак своим нижним чинам с осмотром автобуса повременить. Жестом пригласи к себе водителя.
Тот открыл дверь кабины, вышел из автобуса, обогнул его. Подошёл к унтерштурмфюреру. Тот совершенно неожиданно вскину вверх правую руку.
«Хайль Гитлер!»
«Хайль» - несколько небрежно и без особого фанатизма взмахнул рукой водитель. Высокий стройный, чисто арийской внешности блондин в удобной добротной одежде, чем-то отдалённо напоминавшей полевую форму Fallshirmjager’a – парашютиста люфтваффе.
«Чем могу быть полезен?»
«Я могу попросить Вас предъявить документы?»
Блондин сунул руку во внутренний карман куртки. Каким-то… отточенным и вовсе не штатским движением. Кольшрайбер на мгновение подумал, что сейчас тот выхват из кармана «люгер». Или, по крайней мере, Вальтер-РР.
Но водитель достал из кармана всего-навсего стандартное армейское удостоверение вермахта. Предъявил эсэсовцу.
Унтерштурмфюрер бросил беглый взгляд на удостоверение. Удовлетворённо кивнул. Козырнул водителю:
«Счастливого пути, герр гауптман!» И знаком приказал пограничникам открыть шлагбаум.
Блондин между тем явно никуда не торопился.
«Я могу узнать, что всё это значит?» - небрежно-холодным, привыкшим повелевать голосом осведомился он. Благо по званию был на два чина выше лейтенанта СС. Что, как говорится, имело значение.
Унтерштурмфюрер сунул руку за отворот плаща, достал какую-то бумагу. Судя по всему, это была какая-то важная телеграмма. Передал водителю автобуса.
Блондин внимательно изучил документ. Вернул эсэсовцу.
«Благодарю Вас, унтерштурмфюрер»
Лейтенант СС снова козырнул. Блондин повернулся по направлению к автобусу…
Для обер-лейтенанта Эрвина Кольшрайбера наступал момент истины.
Сделав пару шагов к автобусу, гауптман неожиданно остановился. Пристальным взглядом посмотрел на фургон Эрвина. Оценивающе окинул взглядом его форму, орденские планки, кресты…
«Унтерштурмфюрер!»
«Слушаю, Herr Hauptmann!» - подобострастно гаркнул тот
«Пропустите этот фургон» - блондин махнул рукой в сторону «Опеля» Кольшрайбера.
Эсэсовец растерянно уставился на него.
«Прочитайте ещё раз распоряжение группенфюрера Гейдриха» - не терпящим возражения голосом приказал гауптман.
Эрвин Кольшрайбер похолодел. Господи, во что же он вляпался… Вот уж, воистину, ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Его вера во Всемогущество Господне, мягко говоря, несколько поколебалась.
Рейнгард Гейдрих возглавлял Главное управление имперской безопасности Германии. То есть, всю систему гестапо, полиции и прочих структур безопасности рейха.
«Есть, Herr Hauptmann!» - рявкнул лейтенант СС.
«Вот и отлично» - хмыкнул водитель автобуса. Вернулся в кабину, включил двигатель. Тронулся с места.
Кольшрайбера обслужили практически мгновенно. Только штамп в заграничный паспорт хлопнули. Козырнули и пожелали счастливого пути.
Догоняя автобус, Кольшрайбер думал, что загадочный капитан прикажет ему остановиться. Но этого не случилось. Он спокойно позволил летчику обогнать тихоходную громадину, не продемонстрировав ни малейшего интереса к дальнейшему общению. Вскоре автобус растаял в синеватой дымке в зеркалах заднего вида «Опеля»…
Оставшаяся часть пути прошла без приключений. Ещё через несколько часов он уже въезжал во двор психиатрической клиники, которую недавно возглавил его дядя.
К счастью, Вернер Кольшрайбер был на месте. Он внимательно выслушал племянника, понимающе кивнул и пообещал, что бывшие пациенты Хартхайма могут рассчитывать и на безопасность (в Германию они не будут выданы ни при каких обстоятельствах), и на максимально эффективное лечение. Средства для этого будут незамедлительно найдены.
Когда сотрудники клиники Вернера Кольшрайбера распахнули двери «Опеля», то обнаружили, что все четыре бывших пациента Хартхайма спокойно и безмятежно спали. Заботливая Марта надёжно зафиксировала их привязными ремнями и накачала их каким-то зело сильнодействующим снотворным.
Кольшрайбер-младший хотел немедленно вернуться в рейх, но Кольшрайбер-старший этому воспротивился категорически. Настояв на независимо обследовании раненой спины племянника в лучшей клинике Берна. Глава которой был его закадычным приятелем и партнёром в по-немецки регулярному бриджу.
Независимое обследование выявило очередной Mirakel. Боль исчезла совсем. Никаких повреждений тоже обнаружено не было. С медицинской точки зрения, спина обер-лейтенанта каким-то совершенно необъяснимым образом вернулась в состояние «до ранения».
Итак, он совершил государственную измену. Нарушил присягу. Теперь он был в этом абсолютно уверен. Совершил государственную измену и нарушил присягу, данную фюреру. Помешав реализации программы особой государственной важности, утверждённой лично Адольфом Гитлером.
Будучи военнослужащим. В военной время. Если всё это выплывет наружу, то военный трибунал ему гарантирован. С неизбежным приговором.
Расстрел.
На удивление, всё это его нисколько не беспокоило. За рулем старенького «Опеля» (на удивление в хорошем состоянии, несмотря на почтенный возраст), он был сейчас столь же спокоен, как за штурвалом «Шторьха» во время тренировочного полёта где-нибудь над Шварцвальдом.
Теперь он понимал – по крайней мере, ему казалось, что он понимал – почему и зачем Всевышний устроил ему все эти приключения. Чтобы показать ему приоритеты долга.
Эрвин Кольшрайбер был абсолютно уверен, что поступил правильно. Ибо совершил богоугодное дело. А для католика, которым всё-таки он был (пусть и Святую Мессу посещал крайне нерегулярно и на исповеди последний раз был уже не помнил когда) самое главное не что ответить судьям на военном трибунале, а что ответить Господу на Частном Суде.
В кутерьма и ужасе «собачьих схваток» он стал постепенно это забывать. А теперь ему это напомнили. Чётко, ясно и недвусмысленно. Что его значительно успокоило. Гораздо легче жить, когда у тебя есть четкая система приоритетов в жизни, которой ты неукоснительно следуешь. И в которые непоколебимо веришь.
И кроме того… если Всевышний уберег его от эсэсовцев на границе, уж как-нибудь убережёт и от гестапо. А контрразведке люфтваффе и абвера на все эти эпизоды с Акцией Т4 глубоко наплевать. Не их это епархия.
В Хартхайм он вернулся, когда уже стемнело. Припарковался у небольшого трёхэтажного дома, в котором Марта снимала небольшую однокомнатную квартиру (до замка – четверть часа ходьбы). Просторный дом, доставшийся ей по наследству от родителей, погибших в железнодорожной катастрофе, она сдавала, получая ощутимую прибавку к скудному жалованию медсестры.
Поднялся на второй этаж. Позвонил в дверь.
На Марте была её рабочая униформа. Светло-серая шерстяная кофта (по вечерам было уже прохладно), белая блузка и длинная – до пят - чёрная юбка. Медсёстрам-мирянкам позволялись некоторые вольности в одежде. Монахини-паллатинки были одеты во всё черное.
«Привет»
«Привет»
«На работу?»
«Нет» - помотала головой девушка. «Как всё прошло?»
«Без приключений. Передал дяде с рук на руки. Обещал полный пансион. Спали аки младенцы»
«Как граница?»
«Да никак. Козырнули, хлопнули штамп в паспорт и пожелали счастливого пути. Обратно то же самое. Да, врач меня осмотрел. Знакомый дяди. Никаких следов ранения. Как будто не было. Завтра пойду на медкомиссию в госпиталь. На фронт пора. Летать. Засиделся я здесь, внизу»
«Чудесное исцеление?»
«Спонтанная ремиссия. Ты можешь объяснить нормальным языком, что это такое?»
Она улыбнулась. «Это награда Божия за твой подвиг. Спасение человеческих жизней»
Он пропустил это мимо ушей. Не собираясь нарушать многолетнюю привычку ничего не требовать за свои достижения. Он просто выполнял свой долг. Рыцарский долг. Христианский. Католический.
Хорошо хоть она теперь от него отстанет со своими нелепыми идеями благодарности.
Она явно не хотела, чтобы он уходил. Нет, на её лице не было ни малейшего намёка на желание поболтать за кофе. И уж тем более желания провести с ним ночь. Это было что-то другое. Тревога? Страх?
«Ты чего-то боишься?»
«Боюсь»
«Кого?»
«Себя»
Это было совсем неожиданно. Хотя…
«Я могу тебе чем-нибудь помочь?»
«Не знаю»
Она тяжело вздохнула. «Возможно»
«Тогда давай это обсудим»
«Не здесь» - отрезала она. «У тебя»
Она повернулась, взяла со столика в прихожей сумочку. Судя по всему, довольно увесистую сумочку. Не иначе, доверху набитую всевозможными медикаментами и инструментами.
Медсестра должна быть готова прийти на помощь 24/7. Особенно медсестра психиатрической лечебницы…
К нему они ехали в полном молчании. В молчании же вошли в его дом. Тоже доставшийся по наследству. И тоже от погибших родителей. Только они погибли во время восхождения на вершину. В Альпах.
Молча же прошли в гостиную. Она снова опустилась в кресло, продолжая сжимать в руках сумочку. К счастью, на этот раз коньяка она не попросила. Впрочем, лучше бы попросила…
Она положила сумочку на журнальный столик. Расстегнула застежки.
И достала «люгер».
Положила пистолет на столик. Внимательно посмотрела на Эрвина, ожидая его реакции.
Как ни странно, его это нисколько не удивило. Примерно чего-то такого он и ожидал.
«Отца?»
Она кивнула
«С Первой мировой?»
Она снова кивнула.
Фронтовики Первой мировой право на владение короткоствольным оружием получали автоматически. Теоретически после их смерти оружие нужно было сдать. Практически же заявления о потере ствола, подкреплённого небольшой суммой денег (или даже не подкреплённого), было обычно достаточно для того, чтобы полиция отцепилась.
Правда, если бы полиция обнаружила у Марты люгер дома (или, того хуже, в сумочке), путевка в Дахау была бы ей обеспечена. Ибо резкая критика режима вкупе с нелегальным стволом однозначно помещала Марту в разряд общественно опасных элементов. Подпадавших под закон о бессрочном превентивном заключении в концлагерь.
По этому закону некоторые узники Дахау, Бухенвальда и других концлагерей находились там с 1933 года. Чуть ли не с первых дней прихода нацистов к власти.
«И?»
«Я боюсь»
«Убить кого-нибудь?»
Она кивнула. «Да»
Она могла бы и не отвечать. Это желание было написано на её хорошеньком девчачьем личике плакатным шрифтом.
«Я их всех ненавижу» - глухо произнесла она. «Всех»
Исключительно вредное чувство на войне. На войне нужно быть холодным, спокойным и собранным. А эмоции разбалтывают, мешают сосредоточиться и провоцируют ошибки. Потенциально смертельные ошибки. Не зря ненависть (сиречь гнев) ещё в VI веке отнесли к числу смертных грехов.
С другой стороны, когда годами день за днём вкладываешь все свои силы, всю свою душу, всю себя в своих пациентов, радуясь даже микроскопическому улучшению их кошмарной жизни, а потом холодная безжалостная машина у тебя на глазах забирает и травит, как тараканов, газом…. И ты никак не можешь их защитить…
Он бы тоже за ствол схватился. Или за штурвал «Штуки». С 250-килограммовой бомбой под фюзеляжем. И парочкой 50-килограммовок под каждым крылом. Для надёжности.
«Я боюсь» - по-прежнему глухо продолжала она. «Очень боюсь, что однажды сорвусь. Я ведь давно уже постоянно ношу с собой люгер…»
Эрвин кивнул. В этом он тоже нисколько не сомневался.
«Я боюсь, что просто выпущу однажды весь магазин в какого-нибудь эсэсовца или партийного чиновника. Не имеющего никакого отношения а Акции Т4…»
Она запнулась.
«Я не боюсь смерти. Даже на гильотине. Я не боюсь глупой смерти. Я боюсь убить невиновного. Я знаю, что не все в партии, в гестапо, в СС… законченные негодяи. Есть и порядочные люди. Честно выполняющие свой долг и не замешанные ни в каких преступлениях…»
Она вздохнула.
«Пока я справляюсь со своей ненавистью. Но иногда меня так захлёстывает, что я еле сдерживаюсь. И люгер никак не могу из сумки выложить. И чем дальше…»
«…тем сложнее сдерживаться» - закончил он за неё.
Она кивнула. «Чем дальше, тем хуже»
Типичная навязчивая идея. Он нахватался достаточно знаний в общении с дядей и в чтении его книжек, чтобы понимать, что перед ним классический случай оной. Если не изгнать её из подсознания девушки, то Марта сорвётся точно. Это вопрос времени.
Этого он допустить не мог. Никак не мог. Долг не позволял. Рыцарский. Человеческий. Христианский.
«Ты хочешь, чтобы я помог тебе избавиться от этой ненависти?»
«Да» - неожиданно жёстким голосом подтвердила она. Она явно уже начинала ненавидеть себя. За эту одержимость, эту навязчивую идею. За то, что не может с ней справиться сама и вынуждена снова обращаться к человеку, которому и так уже многим обязана.
Жизнью своих пациентов. А возможно, и своей собственной. Не вывези он их, она могла таких дров наломать…
«У тебя же дядя – психиатр…»
«Ты хочешь, чтобы я тебя к нему отвёз?»
Она помотала головой.
«Нет, я не могу. Я постараюсь спасти ещё кого-нибудь. Найду способ. Или в Мюнстер поеду»
«В Мюнстер?»
«Тамошний архиепископ фон Гален развернул общенациональную кампанию за прекращение акции Т4. Буду ему помогать, чем смогу»
Эрвин одобрительно кивнул.
«Да, это точно лучше, чем в эсэсовцев стрелять»
«Вот и я о том же. Но пока я не избавлюсь от этой одержимости ненавистью…»
Она будет ходить по краю пропасти. И всенепременно в неё свалится. Да ещё и других за собой увлечёт.
«Прошу тебя, помоги мне избавиться от этого безумия. Ты же понимаешь, к врачам в Хартхайме… да где угодно… я пойти не могу»
Он бы с удовольствием. Но вот как? Это ведь не «Бленхеймы» сбивать. И не собачью свалку с «Харрикейнами» крутить. Он ведь даже её пациентов не вывез бы, если бы не чудо. В лице загадочного капитана и не менее загадочной телеграммы Рейнгарда Гейдриха.
«Я хочу изгнать из себя этого беса. Выдавить. Вывести. Да хоть выбить…»
«Выбить?»
И тут у него в голове что-то щёлкнуло.
«Выбить… может быть выбить получится…»
Она изумлённо посмотрела на него.
«Я действительно читал много разных книг по психологии и психиатрии, когда гостил у дяди. Ну и потом, сам по себе интересовался…»
Психология его действительно интересовала. Не так, как авиация, конечно. Но всё же кое-какие знания он приобрёл.
В том числе, и по алготерапии. Лечении болью.
«На медицинском языке твоя ненависть называется застойным возбуждением в коре головного мозга. Точнее, одним из вариантов такого возбуждения»
Она кивнула. Она тоже нахваталась кое-каких знаний у врачей в Хартхайме. Несколько бессистемных и явно недостаточных для самостоятельного избавления от – давайте называть вещи своими именами – демонической одержимости.
Странно, что она не пошла к священнику. Хотя, может, и ходила. Но безрезультатно. Почему-то она не хотела ему об этом рассказывать. Впрочем, со Святой Римско-католической Церковью у неё, насколько он помнил, отношения всегда были сложные.
Или не ходила? Опасалась прослушки гестапо в исповедальне? Так это уже паранойя. Гестапо, конечно, не ангелы и к закону у них отношение… своеобразное, но нарываться на грандиозный скандал с Церковью, да ещё и во время войны им точно не с руки.
Он продолжал.
«Есть разные способы снятия такого возбуждения, но одним из наиболее эффективных, проверенных многовековой практикой и одно временно наименее признанном официальной психиатрией, является алготерапия…»
«Лечение болью?»
«Да, именно так» - согласно кивнул он. «Первый медицинский трактат по алготерапии датируется, насколько мне известно, 1699 годом»
«Вот как?»
«Да, именно так. Вообще алготерапия, как и вообще очень многие практики, выросла из практик монашеских. Ведь с точки зрения Церкви, навязчивая идея – это грех; демоническая одержимость. Которую изгоняли разными способами, в том числе, и флагелляцией…»
«Поркой, то есть»
«Ну да»
Она вздохнула. Как ни странно, у неё было абсолютно спокойное выражение лица. Видимо, она уже приняла твёрдое решение пройти через что угодно. Лишь бы избавиться от одержимости ненавистью…
Вполне христианское решение. Уважаю.
«Я так понимаю» - медленно начала она, «что ты будешь меня пороть до тех пор, пока это наваждение не уйдёт?»
«Да»
«А как ты это увидишь? Или я должна тебе об этом сказать? Я, вообще, смогу? Тебе, наверное, придётся меня пороть долго, сильно и очень больно?»
«Может быть да, а может, и нет. А как увижу…»
К счастью, ответ на этот вопрос был ему известен. И из книг, и из практики друга и коллеги дяди, у которого в Берлине была клиника. В которой он методами алготерапии лечил не только нервы и психику, но и алкоголизм с наркоманией. И целую кучу других болезней.
Пока пришедшие к власти нацисты не закрыли его клинику, как не соответствующую арийскому духу. А его самого не принудили эмигрировать. Ибо доктор Франц Беренштейн был евреем
«Я увижу катарсис. Твой катарсис. Тогда и пойму, что результат достигнут»
С его стороны это была феерическая наглость. Ибо он был лётчиком, а не алготерапевтом. И о катарсисе только в книжке читал и от доктора Бернштейна слышал. Но вживую не видел ни разу и понятия не имел, как его достичь…
Оставалась одна надежда. На Всевышнего. Но то, что Он вовремя остановит его. Зачем-то он ведь втравил обер-лейтенанта люфтваффе Эрвина Кольшрайбера во всю эту историю…
«Хорошо» - решительно сказала она. «Значит, займёмся алготерапией»
Эрвин вздохнул. Принципиальное решение принято, теперь нужно разобраться с деталями. Ну, чем пороть – понятно. Офицерским ремнём люфтваффе. Прямо как во снах…
Сны… Которые неожиданно быстро становились явью. Он только сейчас понял, насколько Марта похожа на ту женщину. Женщину из снов. А лавка из тех же снов – на верстак в мастерской отца, на котором он, собственно, и будет пороть Марту. И, судя по её потребностям, именно так, как во снах – долго, сильно, жестко и очень больно.
Но при чём тут город? Или город всё-таки не имеет никакого отношения к снам?
Ему вдруг неимоверно захотелось в этот город. Город, где не было войны. Вырваться, убежать, удрать… Не от войны – за четыре года к войне он уже успел привыкнуть и считал её достойным, правильным и праведным делом.
А от внезапно открывшегося безумия. Безумия и преступности нацистского режима. Режима, которому он принёс присягу.
Он не разочаровался в режиме, ибо никогда в нём не очаровывался. Он служил Германии и немецкому народу в первую очередь и его присяга фюреру была лишь необходимым условием этого Служения. Он не считал себя преданным, ибо всегда знал, что режимы и фюреры всегда имеют свои собственные цели и интересы, не обязательно совпадающие с целями и интересами страны и её народа. И что режимы и фюреры приходят и уходят, а страна и народ остаются.
А в тысячелетний рейх он категорически не верил. Совсем.
Но сны снами, видения видениями, а долг свой выполнять было нужно. Где пороть, тоже. Отцовский верстак. Чем зафиксировать… пока не понятно. А… понял. Простынями, конечно. И ещё одну – на верстак сверху. Не на голое же дерево её класть…
«Пойдём»
Она покорно подчинилась. Встала и последовала за ним в мастерскую.
Он принёс с собой прачку простыней. Благо уж чего-чего, а постельного белья в его родительском доме было в избытке. Чуть ли не со времён Наполеоновских войн. Покрыл одной верстак (он им не пользовался, поэтому поверхность стола была голой и чистой). Прикинул размер – вроде должна поместиться…
Три простыни свернул в длинные жгуты. Для запястий, лодыжек и талии. Лучше перебдеть, чем недобдеть и Марту зафиксировать надежно. Кто знает, сколько и каких ударов ей придётся нанести, чтобы достичь катарсиса…
Повернулся к Марте.
«Поднимай юбку. Оголяй ягодицы»
«Ну зачем же только ягодицы» - мягко возразила девушка. «Тебе нужно всё моё тело. И спина, и бёдра. Одни ягодицы не выдержат…»
И добавила.
«Я разденусь догола. Ты же ведь ещё в школе хотел увидеть меня обнажённой…»
Это была чистая правда. Его первая любовь была какой угодно, но только не платонической. С соответствующими желаниями.
Он попытался отвернуться.
«Ну что за глупости, Эрвин…» - укоризненно произнесла она.
Она первый раз назвала его по имени. У неё это получилось очень мягко, тепло и заботливо. Чисто по-человечески заботливо (она так и не мог понять, какие чувства она к нему испытывает и испытывает ли что-либо вообще).
Она разделась спокойно и неторопливо (но и без нарочито-медленной соблазнительности стриптизерш). Как в кабинете врача. Собственно, ей и предстояла именно медицинская процедура. Ему немедленно захотелось бросить всё и овладеть ею – настолько манящим и притягательным было её тело. С большим трудом он это желание подавил.
Она заметила его похотливый взгляд. Но лишь улыбнулась:
«Я отдамся тебе. Но сначала выпори меня…»
Затем столь же спокойно взобралась на верстак, легла на живот, вытянулась в струнку. Покорно свела запястья и лодыжки вместе, слегка приподняла сначала руки, потом ноги, помогая ему привязать её.
Зафиксировав талию Марты, он вернулся в комнату, достал из шкафа один из своих офицерских ремней. Прошёл в мастерскую. Подошёл к верстаку. Занял позицию, максимально удобную для порки. Сложил ремень вдвое. Намотал на руку, оставив полосу достаточной длины для удобной работы. Взмахнул ремнём. Резко и точно ударил девушку по правой ягодице.
Она застонала.
Закричала Марта где-то на десятом ударе. Тяжёлый ремень, сильные руки (чтобы вытащить «Эмиля» из крутого пике, нередко требовалась сила штангиста), широкий размах…
Обер-лейтенант Эрвин Кольшрайбер явно не собирался миндальничать со своей бывшей возлюбленной.
Ему пришлось полностью покрыть алыми рубцами не только ягодицы, но и бёдра и спину Марты. И вдоволь наслушаться ей стонов, криков и воплей, под конец порки слившихся в непрерывный вой. Удовольствие ему все эти звуковые эффекты не приносили ровным счётом никакого. Только мешали сосредоточиться на работе.
Когда он уже начал проходить по её телу по второму разу (начиная со спины); её тело напряглось стальным тросом, затем резко обмякло. Она тяжело задышала.
Эрвин понял, что наступил долгожданный катарсис.
Он дал ей отдышаться, затем развязал руки и ноги, отвязал талию и оставил отдыхать. Сам вернулся в комнату. В сиделке она сейчас не нуждалось. Напротив, сейчас ей как раз нужно побыть наедине с собой.
Она вошла в комнату ровно через сорок три минуты. Выглядела она… неоднозначно. С одной стороны, её ягодицы, спина и бёдра превратились в один ужасающий сплошной синяк. С другой… она сияла, светилась, лучилась каким-то удивительным, мягким и прекрасным внутренним светом.
Подошла к его креслу. Опустилась на колени.
«Спасибо тебе. Ненависть ушла. В мою душу вернулись мир и покой»
Подняла голову. Он увидел её сияющие какой-то нежной, неземной, неотмирной радостью небесно-голубые глаза.
«Ты знаешь» - прошептала она. «Хотя мне было очень больно, я каждую секунду чувствовала, что ты любишь меня. Каждый твой удар – это акт Любви. Я никогда не чувствовала себя таколй любимой»
Он понятия не имел, как к этому относиться. С его точки зрения… не то, что н был неспособен любить… он просто никогда не задавался этим вопросом. Любовь, семья, дети… всё это существовало для него в каком-то ином измерении. В иной Вселенной. На иной планете.
«После войны» - повторял он себе вновь и вновь, когда его внимание привлекала очередная смазлива женская мордочка или стройная фигурка. «Только после войны. После победы».
Ибо у него не было ни малейшего желания оставлять жену вдовой, а детей – сиротами. Или, того хуже, заставлять её делать невесёлый выбор между предательством любимого человека и пожизненными каторжными работами по ухаживанию за калекой с обезображенным лицом. А на всяческие директивы нацистских бонз из серии «плодитесь и размножайтесь» ему было глубоко наплевать.
Свои физиологические потребности он удовлетворял в борделях люфтваффе. Благо туда отбирали исключительно «весёлых фрау» высшего качества. Там могли работать только чистокровные немки, выросшие в исконно германских землях, с хорошими манерами, ростом не ниже 175 см, светловолосые, с голубыми или светло-серыми глазами. За чистотой крови девушек следил специальный отдел «этнического сообщества и здравоохранения», являвшийся подразделением гестапо.
Выбирать чиновникам гестапо было из кого. В Третьем рейхе служба женщин в борделях вермахта, кригсмарине и люфтваффе считалась столь же почётной (и таким же выполнением гражданского долга), как и выполнение мужчинами воинского долга на фронте.
Марта выпрямилась. Погладила его по щеке. Её прикосновение было мягким, нежным, ласковым и любящим. Ему вдруг захотелось полностью расслабиться, подчиниться, отдаться этой удивительной, нежной, загадочной и любящей женщине.
«Поднимайся»
Он и не подумал сопротивляться.
Марта прильнула к нему и ласково поцеловала в губы.
«Сейчас я раздену тебя. И не думай сопротивляться»
Ему это и в голову не могло прийти. Настолько ему с ней было хорошо. Неотмирно хорошо. Спокойно, тепло и уютно.
«А потом мы пойдём в постель. И займёмся любовью»
Нет, правду говорят, что женское тело обладает практически неограниченным запасом прочности. Марта занималась с ним любовью энергично, умело и решительно. Как будто и не было жесточайшей порки, закончившейся всего час тому назад. Или это на неё катарсис так подействовал.
Её интересовал только он. Его удовольствие, его радость, его наслаждения. Она доводила его до оргазма, потом давал небольшой отдых, потом снова возбуждала, снова доводила до оргазма. И так… он сбился со чёта, сколько раз. При этом не кончила ни разу. Это её, казалось, совершенно не волновало. Только он. Все только ради него. Полная самоотверженность.
Даже когда он входил в неё анально, он чувствовал, что это она ведёт его. Что всем управляет она.
Она ушла от него рано утром. Нужно было успеть на работу. Выходя из комнаты, она повернулась к нему и прошептала.
«А ты спи. Я всегда буду с тобой, когда буду нужна тебе. Только позови»
И исчезла в предрассветной мгле.
Антэрос. Часть V. Страх
© Copyright: Юрген Хольтман, 2013
Свидетельство о публикации №213011500257
Свидетельство о публикации №213011500257
Рецензии