Этажи

Этажи






Дарина Сибирцева





Виталик, это невообразимое чудо,- мой бывший одноклассник,  мы ходили вместе ещё в детсад, а позднее в юношескую театральную студию, - с которым, по иронии судьбы, жили теперь в одном городе, за тысячи километров от городка нашего детства, звонил мне нечасто, но регулярно. Существовали мы очень по-разному, вращались в разных кругах, поэтому обсуждали, как правило, только судьбы наших одноклассников. Виталька знал всё обо всех.

Виталий – колоритная личность. Актёр от природы, он при этом не обладает ни малейшими амбициями, а может быть, просто отмечен печатью невезения: восемь раз поступал в театральный, и восемь раз с треском проваливался. При этом, любой, кто общался с Виталькой пять минут, хватался за бока, бил себя по коленке, и,  брызгая слюной от удовольствия, говорил: «И куда только смотрели эти тупицы-экзаменаторы в театральных вузах?» Оттрубив десять лет за прописку в городе на вредном производстве, и получив вожделенную комнатку в коммуналке вместе с пенсией по инвалидности, Виталик зиму, как аристократ, жил в городе, а на лето уезжал подкормиться к родичам в городок нашего детства. Каждый год он героически  собирал наш класс на дружеские попойки, оставаясь бессменным председателем совета отряда на протяжении тридцати лет.

Наш общий друг юности, с которым  мы вместе посещали юношескую театральную студию, некто N,  кстати, смог выбиться в режиссеры, и снимает теперь сериалы на нехилых каналах ТВ.  Виталька даже с ним умудряется перезваниваться, и обнимается  при встречах на нашей исторической родине. Однако карьере неудачливого талантливого артиста это не способствует: меня это злит ужасно. Ведь, наверняка, стоит нашему «сериальному мэтру», который за медные гроши продал свой талант сатанинской телевизионной мамоне, сказать одно слово, и Виталька стал бы актёром, хотя бы той же массовки.  Он согласен даже на роль: «подай, принеси» - так велика его любовь к искусству, неважно какому. Но наш ласковый гений не спешит облагодетельствовать «своих» бывших, кем бы они ни были, и в этом остается верен своей натуре.

Как-то в разговоре с Виталиком, я вспомнила ещё одного нашего одноклассника, Севку Арифина, о котором Виталик почти никогда не рассказывал. Сева перешел к нам в четвертый класс сразу из первого. Он был настоящим вундеркиндом. Маленький, худенький, лопоухий, с огромными глазами-блюдцами, он стеснялся нас и вечно витал в мире любимой математики и чертил формулы на стенах коридоров школы, когда мы  выходили из класса на перемены. Мне почему-то запомнились глаза нашей математички, зажигавшиеся странным, почти сексуальным огнём, когда она смотрела в тетрадь Арифина, сидевшего на первой парте, впритык к учительскому столу. Вероника Александровна торжествующе улыбалась и готова была кинуться на шею к Севке, когда он выдавал ей очередное  решение  труднейшей задачи. Она гордилась им, как своим произведением, и только когда смотрела на нас и говорила: «Открыли тетради, пишем: «классная работа»,– взгляд её тускнел, иссушивался и сникал. Ведь «классная» работа, была несомненно там, в тетради Арифина. А у нас – только пыльный неликвид оцифрованного учебника. Севка побеждал на всех математических, физических и многих других олимпиадах, проводимых в то время системой школьного образования, и ему по окончании школы было предоставлено право поступить без экзаменов в любой вуз страны.  Со слов Виталика оказалось (он знал даже об этом), что Сева Арифин жил вместе с нами в одном городе. Но его мир, располагающийся где-то в научных кругах, был также далек от Виталькиного, как и от моего. В попойках класса, как и я, Арифин не участвовал, на историческую родину не наезжал, и поэтому след его жизни окончательно затерялся где-то в научных верхах.

В этом же разговоре с Виталиком, моя мысль причудливо изогнулась, и высветила в воспоминаниях двух подруг - наших одноклассниц, еле-еле перебивавшихся с двойки на тройку. Машка и Катя были очень похожи друг на друга: неряшливо одетые девочки из маргинальных семей, с туповатыми, пустыми глазами, нечесаными волосами, и с одинаковым дебильноватым выражением лиц. Первые в жизни матерные частушки я узнавала из их уст. Они приобщали меня и к городским ужастикам. Машка  была криклива и визглива. Катя, напротив – пуглива, забита и тиха. Это не мешало им нежно дружить. Я была изумлена, когда Виталька мне выложил новости о Катином браке с крупным ученым. Она поездила по миру, и муж её приодел. Это, правда, не смогло стереть с её лица запуганного туповатого выражения. «Все такая же», – лаконично сказал про неё Виталька, столкнувшись с ней как-то  на остановке в городке нашего детства. Машка пошла в торговлю, что было не удивительно и типажно. Но одноклассников, терпеливо относившихся  друг к другу, стали напрягать ежегодные крики Машки, когда напившись на очередном сборище класса та начинала орать:  «Ну, что, и где вы все у меня, бывшие отличники и хорошисты! Как живу я,  и в какой  ж… – вы». В этот момент она начинала громко хохотать, икать и швырять в толпу одноклассников деньги, доставая их  из карманов.

А все остальные – мы, оставались серой, безликой массой. Кому-то из нас повезло больше, кому-то меньше. Мы застревали навечно в серости и безликости своих буден, смешанных с серым песком обыденности и петли быта. Мы радовались более или менее  удачному браку, большей или меньшей квартире, рождению детей или ранних внуков. Ездили на свои серенькие шесть соток, влезали в свои разные машины, и думали время от времени: «жизнь удалась, или не удалась», в зависимости от настроения. Мы лишь оттеняли их, ярких персонажей, которых могли обсудить по телефону, или за бутылкой на ежегодном сборище. Мы все оказались на разных этажах, и всё больше удалялись друг от друга.