Рассказ без начала и конца

Публикуется еще один рассказ Майи Фурман,
обнаруженный в ее архиве.

                ЛЕС      

…Сколько было волнений! Какими порывами и смятениями была отмечена ее юность! С детства она
была легко ранима, застенчива, неумела- и как большинство людей подобного склада, болезненно самолюбива, имела о себе то чересчур высокое, то напротив, слишком низкое мнение,-и в результате, склонность к соперничеству и стремление во всем быть первой. Прежде всего, конечно, в учебе. Это удалось. Хотя, как Нина теперь понимала, способностями она обладала самыми средними и заурядными.
В младших классах положения сильной ученицы, отличницы, пай-девочки было достаточно для удовлетворения постоянно снедавшего ее чувства самоутверждения. Но время шло. Она росла. Росли ее одноклассники и одноклассницы, превращаясь из детей в подростков, из подростков в юношей и девушек. И тогда постепенно стало выясняться, что примерное поведение и хорошие отметки-еще далеко не все.
Она по-прежнему считалась первой отличницей, но вот у одной из троечниц, куцей невзрачной девчушки, обнаружились прекрасные музыкальные способности, и она уехала учиться в специальную школу, другая троечница прославилась своим умением рисовать уморительные карикатуры, третья-превратилась в красавицу и за ней умирали взрослые парни, четвертая, у которой родители работали заграницей, начала одеваться как кинозвезда, а у пятой, как вдруг все сразу заметили, была очаровательная неподражаемая походка.

И первенство, завоеванное Ниной успехами в учебе, заметно поблекло и потускнело. Она старалась учиться еще лучше, но это уже никого не удивляло, наоборот, к ней стали относиться холоднее, в тех случаях, когда не было нужды что-то узнать у нее или списать,-иногда даже с оттенком легкого пренебрежения.
Она замечала, огорчалась, сердилась, мечтала как покажет еще всем, на что способна, так что все будут ею восхищаться. Она не знала еще того поприща, на котором прославится-может быть, станет героиней, или поступит в Московский университет, или приобретет необычайно трудную   романтическую профессию-инженера-металлурга, геолога, полярника-исследователя, непременно выдвинется, станет начальником экспедиции или директором крупнейшего завода-в общем, как-нибудь докажет всем, что она особенная, не такая как все.
 И чем дальше, тем страстнее и напряженнее  становились ее мечты. Она по-прежнему "заплывала пятерками", но это уже были не те пятерки. Она менялась. Прежняя      активность сменилась вялостью, сосредоточенность-рассеянностью. На уроках она забывала о том, где находится.
 Нужно было усиленно готовиться  к очередному  экзамену по истории, а она, расположившись  со своими учебниками в саду, на розовом  байковом одеяле,  под недавно отцветшей яблоней, вместо того чтобы зубрить хронологию, лежала на спине и наблюдала плывущие в небе белые кучевые облака.Твердила себе, что еще минута-и она примется за работу, но не могла оторвать взгляда от облаков,  чем дальше смотрела, тем больше хотелось смотреть, как будто не было на свете занятия более захватывающего и интересного. И утешала себя тем, что после экзаменов сможет посвящать ему сколько угодно времени.
Но экзамены прошли. Летние каникулы пролетели, а она за все время ни разу не увидела неба теми же глазами, что тогда,  в майском саду. Иногда она поднимала голову и заставляла себя смотреть вверх, пытаясь вызвать в себе то, весеннее, настроение, чтобы теперь беспрепятственно насладиться испытанным прежде чувством. Но сколько ни старалась, в душе у нее не было ничего кроме скуки, нетерпения, желания поскорее закончить неудавшийся опыт и с головой уйти в привычные летние забавы.
Каникулы пролетели, а душевная расслабленность все  не проходила. Нина числилась еще в хороших учениках, но уже невозможно было не замечать происшедшей в ней перемены. Она  давала себе слово взяться за ум, назначала сроки, с тем, чтобы  возобновить  ту примерную, аккуратную жизнь, когда  ее взгляд был светлым, радостно-спокойным, прямым, когда ее не тревожил мысленный подсчет угрожающе  накапливающихся учебных недоработок.

Втайне от себя она даже надеялась, что  вдруг случится нечто незапланированное, небывалое, когда взрослым будет не до того, чтобы проверять знания учеников. Мало ли что может случиться-наводнение, падение метеорита или другое какое-нибудь светопреставление, и тогда знания какой-то девятиклассницы по физике или химии больше никого не станут занимать, в дальнейшей судьбе мира никакой роли уже играть не будут, -а наоборот, появится надобность в тех, кто не задумываясь, готов пожертвовать своей жизнью, совершить подвиг.
Время шло, назначенные сроки начать  жизнь заново мелькали, точно кадры испорченного кинофильма, так прошла осень, потом зима.
Снег потемнел и сошел, ясные морозные дни сменились хмурыми, насупленными, с редко пробивающимся сквозь тучи неустойчивым солнцем Опять близка была весна, экзамены, за ними лето –а там и все в жизни решающий десятый класс.

Однажды утром  Нина  еще в раздевалке узнала уже успевшую распространиться по школе мрачную новость, что умерла старенькая учительница русского языка и литературы Мария Георгиевна Волкова. Смерть эта ни для кого не была неожиданностью, а напротив, врачи предсказывали ее  еще с осени, когда учительница слегла.
Она была чудачка, эта Мария Георгиевна, жила вдвоем с пожилой сестрой, тоже некогда учительствовавшей и тоже преподававшей литературу, маленькой сердитой на вид старушкой,-за глаза их обеих называли девицами.
Сестры были очень дружны. У них был собственный особнячок в самом конце окраинной улицы, недалеко от моста, глинобитный домишко под соломенной крышей, с крохотными оконцами, увитой диким виноградом деревянной террасской, вишневым садиком, мальвами у забора и спускающимся к реке огородом.
Мария Георгиевна часто приглашала к себе учеников на чай и все знали, что внутри домик состоял из двух тесных комнатушек, перегороженных  дверью с высоким порогом,                и что большую часть первой из них занимали диван, залитый выцветшими красными чернилами, и стоящий рядом книжный шкаф с томиками Байрона, Гейне, Мицкевича, Кольцова, Тютчева, Блока. Самое почетное место в этой библиотеке отводилось Пушкину, большой портрет которого, выполненный масляными красками одною из сестер, висел над диваном.
 Здесь царил настоящий культ Пушкина, о нем постоянно говорили и спорили, к нему относились как к члену семьи,  с ним советовались, к нему обращались в трудные минуты за помощью и утешением. Равнодушие к Пушкину здесь воспринималось как глубокое личное оскорбление. Это всем было известно.
Сразу после первого знакомства с пятиклассниками, едва представившись, Мария Георгиевна торжественно объявляла своим ученикам, что в восьмом классе их ожидает большая встреча с Пушкиным, и  последующие годы готовила их к этой встрече как к празднику.
Наконец наступал долгожданный день. В этот день Мария Георгиевна являлась в класс  нарядная, ее повседневное темное суконное платье было украшено пышным кружевным воротником, такими же манжетами с мелкими перламутровыми пуговками, седенькие ее волосы, убранные под старинный гребень,- тронуты на висках горячими щипцами, лицо было строго и светло.
-…Сегодня мы переходим к новой теме,-начинала она, сохраняя строгое выражение лица и стараясь пригасить безудержное сияние помолодевших глаз…
Вечером  весь класс собирался у нее в доме.
К этим вечерам обе старушки обычно старательно готовились. Начало вечера всегда сопровождалось различными волнениями, особенно переживала старшая из старушек, мнительная Полина Георгиевна- то ей казалось, что она мало напекла печенья, то  она опасалась, что  не все из приглашенных придут и это расстроит Марию Георгиевну. Но  тревоги  оказывались напрасными  и вечер всегда удавался на славу.
Являлся весь класс в полном составе. Девочки помогали разливать чай, мальчики налегали на печенье. Мария Георгиевна сияла, Полина Георгиевна продолжала тревожиться, тщательно скрывая это от Марии Георгиевны, сновала между гостей озабоченная, молчаливая, с порозовевшими щечками, зорко следя за тем, все ли пили чай и пробовали клубничное варенье.

После ухода гостей старые женщины подолгу не могли  уснуть, таились друг от друга в своих узких девичьих постелях, друг напротив  друга, через низкую тумбочку с серебряным зеркальцем и синей цветочной вазой перед ним,-старались не шевелиться, ровно дышать  и делали вид, что спят, пока не раздавался в темноте голос старшей:
-Не понимаю, зачем притворяться, я ведь слышу, что ты не спишь. Вечно одна и та же история. Спи же, тебе завтра рано вставать. И ни о чем не думай, все было очень удачно.
В ответ раздавался негромкий вздох, Мария Георгиевна решалась пошевелиться, распрямляя затекшую руку. Затем раздавалось робкое:
-Ты думаешь, Полина, молодые люди не очень скучали в нашем обществе?
"Молодыми людьми" старушки обычно называли всех, без различия пола, учеников, произнося это словосочетание не как одну из форм вежливого обращения , но подчеркивая интонацией  его  истинный торжественный смысл.
В темноте было слышно, как Полина Георгиевна возмущенно задвигалась, а затем приподнялась, опираясь локтем на подушку.
-Все было очень хорошо. А рассказывала ты так, что я даже заслушалась. Вечно эта твоя мнительность. Может быть, накапать тебе боярышника?
-Что ты, я прекрасно себя чувствую. Вечер наш действительно удался. И печенье вышло как никогда, и стол был сервирован прекрасно.
Ответом было как всегда благодарное молчание. Полина Георгиевна боялась говорить, чтобы не выдать дрожанием  голоса охватившего ее волнения.

 До самого окончания школы ученики Марии Георгиевны с Пушкиным уже не расставались. Она постоянно сбивалась на любимую тему независимо от того, чему был посвящен тот или иной урок, часто не без помощи своих учеников, хорошо усвоивших эту слабость учительницы.
Стоило какому-нибудь не выполнившему  задания лукавцу задать наводящий вопрос-и можно было уже более не бояться вызова к доске,-учительница начинала уклоняться от непосредственной темы урока, который уходил совершенно в другое русло.
Марию Георгиевну вообще было очень легко и просто обмануть. Например, она никогда не могла усомниться в чистосердечии ученика, не прочитавшего к уроку заданное из Гоголя или Тургенева, и вяло плетущего в свое оправдание явные небылицы.
Вероятно, в голове Марии Георгиевны просто не укладывалось, что можно забросить, не дочитав до конца, "Героя нашего времени", и уж если молодой человек не прочел романа, стало быть, существовала на то действительно уважительная причина. Ей скорее могло придти в голову, что молодой человек деликатно скрывает истинную причину , оторвавшую его от бессмертного творения,- чем допустить, что балбес поленился, а теперь спокойно смотрит ей в глаза и лжет, втайне потешаясь над ее доверчивостью.
Вообще странная это была женщина.
Глядя на мир сквозь призму художественной литературы, она, вероятно,  полагала, что злодейство  невозможно  после того, как Шекспир разглядел Яго и рассказал людям о его бесконечной подлости, что существование плюшкиных и собакевичей  немыслимо еще со времен   Гоголя, что эгоизм  исчез с появлением Пьера Безухова, что все ныне живущие благородны, добры и умны, потому что имеют перед глазами яркие примеры подвигов духа и ума.

В то утро, когда стало  известно о смерти Марии Георгиевны, девочки 9 "Б", зайдя в класс, побросали портфели на парты, а сами собрались в кружок у окна.
Говорят, она стала худая-худая.-
-Я ее видела однажды, еще осенью, она шла по своему двору, опираясь на палку. Я говорю:"Добрый день, Мария Георгиевна, ну как вы поживаете?" А  она обернулась, посмотрела на меня пристально и как будто не узнала.
Ничего не ответила, пошарила палкой в желтых листьях, которые валялись на дорожке, и ушла в сторону речки.
-Да, она не хотела никого видеть. Полина к ней никого не пускала.
--Девчонки, а все-таки как это. Человек жил и вдруг умер. Не могу себе этого представить.
-Девчонки, а правда, что мертвые не совсем умирают?
Бог есть?-
-Бога нет. Бог это сказки. А вот домовые есть. У нас на чердаке живет домовой, мы слышим, как он там возится.
-И ангелы есть. Моя тетя видела как они пролетали над больницей, там где мертвецкая.
-А про Табакерку слышали?Это колдунья с Пилипоновки.Один мальчишка полез к ней в сад.Только протянул руку к яблоку, как ветка загорелась.Он побежал, и вдруг вода стала  ему ноги заливать.Он  остолбенел от страха, и тут слышит над собой голос Табакерки:" Ну что, хороши мои яблочки?"
Девочки в страхе сбились в кучу, жались,обнимая друг друга, делали большие глаза.
-А все-таки она была хорошая. Помните, как она нас называла "молодые люди". Когда я первый раз вышла отвечать у нее на уроке, она мне говорит: "Молодой человек, вы несколько не так поняли этот образ". Я думаю, кому это она? А она стоит рядом, смотрит на меня без улыбки. "Конечно, Вы-молодой человек". ЧуднАя была учительница.
-"Евгения Онегина" наизусть нам читала. А как она сама с собой спорила на уроках…


Перед вторым уроком в класс зашла классный руководитель Лидия Афанасьевна. И по тому, как у всегда веселой, улыбчивой Лидии Афанасьевны были сжаты губы, все сразу же поняли, о чем пойдет речь.
-Дети, вы наверно, уже знаете, какое у нас в школе несчастье,-начала Лидия Афанасьевна, неопределенно глядя куда-то поверх голов,-умер старейший педагог нашей школы. Все классы заказывают траурные ленты, и мы тоже не должны отставать. Надо купить черную ткань, я думаю, лучше всего муар, он хоть и подороже , но зато лента будет красивая. Нам надо собрать деньги на ленту и на заказ художнику. Можно ленту и самим расписать, но художник это сделает лучше, у него есть специальные кисти и золотая краска, чтобы рисовать по материалу. Ленту нужно купить сегодня, деньги я пока внесу свои, а вы завтра принесете.
-И не забудьте, а то мне до зарплаты не дотянуть,-Лидия Афанасьевна позволила себе чуть-чуть улыбнуться краешком губ, показывая  тесные, крупные, набегающие друг на друга зубы, отчего  некоторые звуки она произносила несколько шепеляво.
Теперь нам нужно выделить человек десять, которые пойдут в лес, чтобы набрать сосновых веток  на венок,-перешла она опять на опечаленно-деловой тон.
Может быть, найдутся  добровольцы?-
 Среди желающих идти после уроков в лес за сосновыми ветками была и Нина.

Школьный день шел своим чередом. На химии было как обычно шумно и скучно. Михаил Нестерович, уже давно привыкший к насмешкам и невниманию, крепко зажав  в длинных трясущихся пальцах мелок, писал на доске химические формулы и бормотал объяснения так тихо, что при всем желании его не могли услышать даже сидящие на первых партах.
Тщетно он пытался дознаться, кто в классе дежурный и под всеобщий гогот плаксиво требовал вернуть исчезнувшую тряпку, чтобы  стереть с  доски,- безуспешно  взвинчивая себя и пытаясь раскипятиться.
На уроке географии  инициатива была, напротив, за учителем. Екатерина Великая, статная, подтянутая, в дорогом бежевом костюме, вызвала  к доске свою постоянную жертву-как обычно не подготовившегося к уроку маленького угреватого Гришу, и потешалась перед притихшим классом над его косноязычием, под робкие заглушенные смешки.
Иногда окидывая зорким взглядом своих ястребиных глаз отдаленные парты, выхватывала какую-нибудь не в меру развеселившуюся рожицу.
-А ты что так довольна? Наверное, хорошо выучила. Хочешь отвечать?  Пожалуйста.
...Я, Екатерина Васильевна-
-Ах, значит не очень стремишься. Чего же ты так радуешься?
-Что же ты сияешь как цветок из проруби. Что улыбаешься как майская роза из помойного ведра,-насмешливо торжествуя  звучал в притихшем классе хорошо поставленный звучный голос Екатерины Великой.
Последняя шутка, как обычно, имела шумный успех.
После подобной разрядки Екатерина Великая брала в руки указку и в идеальной тишине приступала к рассказу о флоре и фауне Индии, о борьбе народов этой древней страны за свое освобождение от иноземного ига.
Нина сидела молчаливая и неподвижная. Мысли ее были так далеки от Индии, что Екатерина Великая это заметила и, придвинувшись к ее парте, постучала по ней указкой.
-О чем я говорила?..Имей в виду, то, что я рассказываю, ты не прочтешь ни в одном учебнике.
-Я в вас душу вкладываю,-продолжала Екатерина, поэтому мне мало, чтобы вы сидели молча. Хороший ученик учителя глазами ест.
Нина встрепенулась  и принялась слушать про Индию. Но вскоре  представительная крупная фигура Екатерины Васильевны опять отодвинулась  куда-то на задний план.
Гибкие модуляции ее голоса, поскрипывание  пола под ее ногами, равномерное чирканье указки об карту слились в привычный мотив без слов.
В голове у Нины неподвижно  застыла мысль об умершей учительнице, вернее еще не мысль, а набросок будущей мысли, заключающийся в одном слове, похожем на запертые ворота, неожиданно вставшие на открытом пути, которые ни за что невозможно отпереть.
Слово это было НИКОГДА.
Никогда больше Мария Георгиевна, маленькая, приземистая, с круглыми, старчески оттянувшимися у уголков рта щечками, не войдет в класс со своим старым портфелем. Нина вспомнила, как однажды она вылетела, смеясь, из физического кабинета и столкнулась с Марией Георгиевной лицом к лицу, едва не сбив учительницу  с ног.
Остановившись, она собралась извиняться, а Мария Георгиевна смотрела на нее лучистым взглядом и вдруг сказала: "Вот так-то, старая дура".
Видя ее изумление, спохватилась и принялась уверять Нину, что имела в виду не ее.
--Это я о себе так иногда говорю",-пробормотала учительница в великом смущении и смешалась еще больше.
И вот НИКОГДА. Никогда больше Нина не будет стоять перед ней на уроке, не поздоровается с ней в коридоре и не увидит неожиданно издали- торопливо идущей, одновременно сосредоточенной и рассеянной, на какой-либо из улиц. Завтра будут похороны. Нина пытается и только с трудом уже может вспомнить  ее взгляд, голос, походку и жесты.
День был тусклый, недоразвитый, с низким  небом и мелко сеющейся изморосью, увлажнившей густопереплетенные ветви школьного  сада и проглядывающую  сквозь них покатую ребристую крышу соседствующего со школой здания горисполкома. Снег уже сошел и виднелся только вдалеке, из классов на втором этаже,-ближние, выходящие в поле холмы однообразно чернели.
-Что-то темно сегодня,-сказала Екатерина Великая,- я включу свет,-она подошла к двери и щелкнула выключателем.
Но от включенного среди дня, искусственного освещения сделалось еще тошнее. Накал был слабый и лампочка светила тускло, отбрасывая желтые отблески на гладкобеленые стены,  устаревшую,не снятую своевременно стенгазету, черную двойную доску.
После уроков Нина сбегала домой, наскоро переоделась и убежала, не поев, бросив портфель в кухне на сундуке, застеленном старым суконным платком.

Лес был от города недалеко и, по словам Лидии Афанасьевны, поход за ветками  должен был  занять  часа полтора-два.
Вначале все шли, сбившись гурьбой вокруг учительницы, разговор вертелся вокруг обычных школьных дел. Девочки выбалтывали классному руководителю свои и чужие секреты, судачили о том, какие  из  закадычных подруг  за последнюю неделю поссорились, а какие, наоборот, помирились, "подлизывались" к Лидии Афанасьевне, наивно льстя ей и осторожно поругивая других учителей.
Лидия Афанасьевна была довольна. Ее 9 "Б" имел славу организованного и дружного  класса, активно участвующего во всех начинаниях, будь то  массовые спортивные соревнования, подготовка праздничного  литературно-художественного  монтажа или сбор бумаги для утильсырья.

Нина шла сбоку, слушала привычные разговоры, в которых обычно  и сама охотно принимала участие, и угрюмо молчала. Ей хотелось говорить о другом, веселая беззаботная болтовня подруг казалась ей чем-то запретным, ведь  все  как будто забыли о цели их похода в лес и о том, что совершилось ночью в маленьком домике под низкой соломенной крышей и крылечком, увитым диким виноградом, что теперь еще продолжается в комнатке с высоким порогом и книжным шкафом, перед юношеским портретом Пушкина.
Они  прошли по мосту мимо полуразрушенной мельницы из красного кирпича, возвышающейся у берега, потом прошли мимо длинной  заводской стены,  свернули,  у старой деревянной церковки с расчищенными дорожками и колодцем под распятием, в решетчатой узорной ограде, в сторону  железнодорожной станции, еще раз свернули на узкую, длинную деревенскую улицу- и вышли по уже подсохшей темной дороге в открытое поле, бурое от стеблей прошлогодней травы, полыни и сухих кустов чернобыльника.
 Лес издали казался чахлым и низкорослым, но чем ближе становился, тем выше поднимались широкие дубы вперемешку с молодыми тонкими кленами, с редко просвечивающей березой.
День стоял все такой же хмурый, нераспустившийся, с зябкой оголенной чернотой полей, то вздувшихся, то просевших от впитавшихся в них стаявших снегов.
В лесу было еще темнее и неуютнее от древесных сумерек, казалось, что вечер совсем близок, хотя в то время как дети вступили в лес, было никак не больше двух часов дня.
Они бодро вышагивали  по развезенной, еще не затвердевшей как следует, лесной дороге, со следами буксующих колес тягача, со свежими светлыми наплывами глины от стаявшей полой  воды, которая еще не ушла в землю, а шумела где-то рядом, на дне невидимой из-за деревьев, глубокой балки.
Широкая дорога светлела между деревьями, уходя вдаль, и делила лес на два совершенно несхожих.
Один-по правую руку-Горелый лес, или как его еще называли-Черный гадючий, слева совсем другой, сосновый, очень высокий, с колючим кустарником у подножья и молодым лиственным подлеском.

Со стороны Гадючьего леса тянуло запахом лиственного перегноя- резким запахом намокшей коры, заплесневелой грибницы, трухлявого валежника. Лесная чащоба начиналась в шагах десяти от дороги. Там, под оголенными черными деревьями, между корявых стволов лежали глубокие сумерки, слабовато подсвеченные снизу белесым, призрачным гнилушечным светом, исходящим от редких пятен задубевшего снега, запыленного темными мелкими семенами редких берез и шелухою кленовых стручков.
Рыхлая, обильно сдобренная черным перегноем земля курилась гнилью перепревающих в ее недрах корней, коряг, листьев, мертвых насекомых, тушек мелкой лесной живности.
Ко всем этим могильным запахам, усиливая их, примешивался едва различимый, совсем слабый запах  еще находящихся в оцепенении, еще не стронувшихся, почек.

Что, Коцур, есть в лесу уже цветы?-
-Давным-давно, не только пролески и подснежники, они почти уже отошли, уже и гусиный лук зацвел по пригоркам, и ветреница.
Ой, девчонки, побежали, поищем.-
-Вы, кажется, забыли, девочки, зачем мы сюда пришли,-строго отозвалась учительница,-у нас нет времени бегать за цветами. Мы должны наломать веток и вернуться домой еще затемно. Нужно поспешить. Может, заглянем сюда на обратном пути.
Девочки повздыхали и нехотя согласились.
Наберем веток побыстрее и вернемся сюда.-
-Так  ведь сосны, вот они, можно и здесь  веток набрать,-сказала Таня Гриневич.
-Да? Ну-ка, давай, карабкайся вверх, а мы поглядим на тебя.
Ты будешь ветки ломать, а мы соберем.-
-А может, тут есть и маленькие сосенки,-растерянно оглянулась Таня.
Нету. Молодые посадки дальше. За поворотом.-

Девочки, сбившиеся при входе в лес вокруг учительницы, опять разбрелись, растянулись вдоль дороги.
К Нине пристроилась Зоя Троян, неугомонная болтушка.
Впереди них так и сыпала новыми подробностями о лесе окончательно разговорившаяся, обычно застенчивая, молчаливая  Ида Коцур, вызывая своими рассказами воспоминания о заманчивых прелестях лета.
-А гадюк тут сроду не было. Мы с мамкой уже который год ходим сюда по весне за сныткой, глухой крапивой и ландышевым листом для коз и свиней. Так ни одной гадюки сроду не видели.
-Тут чего только нет. И кислица, и орешник в лощине, и груши-дички, три дерева, старые-престарые, ветки грушами прямо обсыпаны, хоть весь день тряси. И кусты малины есть за орешником, ягода сладкая и душистее садовой,-не переставала трещать Ида.
-Про Таньку Гриневич знаешь?-наклоняясь, шептала Нине на ухо  Зоя Троян.
-Про нее и Бориса? Ты заметила, как она брови себе прилизала. И кудри подвила. Она говорит, уеду после семилетки в техникум, сразу сделаюсь городской. Я ее спрашиваю: "И в шляпку вырядишься?"- "А как же"-говорит.
-Я ей: "Тебя здесь будут осуждать".- А она: "Ну и пусть осуждают. Что в шляпке такого, шляпку красивее носить, чем бабушкин платок". А знаешь про Тамарку и Витьку?
Нина не слушала. Она не хотела слушать ни про Тамарку и Витьку, ни про ягоды и орехи, которые растут в этом лесу.
Ей не хотелось идти дальше вместе со всеми.
Хорошо было бы побыть в лесу одной среди этих больших деревьев, сидеть на поваленном сыроватом стволе, забросив ногу на ногу и ухватившись сцепленными кистями рук за верхнюю острую коленку,-или подперев голову ладонью,-и думать,думать…
Хорошо было бы заблудиться и пережить какое-нибудь захватывающее приключение.
Но главное, ей хотелось пристально, как следует, вглядеться в окружающий мир, и подметить  то, чего до нее никто не замечал и через эту особенность  постараться постичь  ту красоту мира, о которой можно было прочесть только в книгах.
Она решила, что дальше с другими не пойдет  за сосновыми ветками, а пойдет по лесу одна и заблудится.
Она отстала на несколько шагов от подруг, зашла за ствол старого дуба , остановилась и немного постояла, прислонившись спиной к дереву. Затем повернулась и решительно, не разбирая тропинок, двинулась от дороги вглубь соснового леса.


Лес был как бы сдвоенный-один стремительный, уходящий ввысь  розоватыми прямыми стволами сосен, увенчанных темной зеленью хвои, другой-густопереплетающийся  ветвями подлесок, едва прикрывающий ступни первого. И чем дальше она уходила, тем глубже становилась тишина, вслушивающаяся сама в себя.
Ее вероятно хватились, откуда-то издалека слышалось ауканье, еще не поздно было вернуться, она вдруг осознала, что очутиться в лесу одной-не шутки, что лес очень велик,-но упорно шла вперед, уходя от далеких голосов, все отдаляющихся, гаснущих и наконец окончательно растворившихся в тишине.
И тогда она поняла, что путь назад ей отрезан. Теперь она может идти только вперед. Она добилась того, чего хотела-окончательно заблудилась и теперь должна сама искать выход из леса.
Подлесок становился все гуще, но она выбралась на тропу, вспоротую двумя черными рваными бороздами от узких колес подводы, и пошла по ее обочине, почти высохшей, скрепленной корнями прошлогодней травы и усыпанной маленькими колючими шишками с закаменевшими раскрытыми створками, кусками плотной сосновой коры  и золотистой сухой хвоей.
Она шла, невольно ускоряя шаг, с бьющимся сердцем, подгоняемая страхом, за ее спиной смыкались, а впереди расступались, рассыпались  подвижные древесные стены.
Иногда ей казалось, что рядом раздаются шаги, она останавливалась, и зайдя в кусты, пригнувшись, зорко оглядывалась по сторонам.
Однажды разглядела в просвете, с той стороны, где проходила дорога, маленькую фигуру всадника на лошади. Она не поверила своим глазам, подумала, что ей почудилось, но, прислушавшись, отчетливо услыхала как под копытами лошади чавкала намокшая глина, и выждав, когда всадник скрылся с той стороны, откуда Нина с подругами пришли в лес, бросилась в панике бежать в противоположную сторону.
Она добежала до небольшого столбика с жестяной дощечкой, на которой был обозначен номер лесного участка, и , выбившись окончательно из сил, пошла вдоль распаханной полосы, очевидно, разделяющей лесничества.
Идти было трудно. Комки тяжелой черной грязи липли к ее резиновым сапогам такими широкими пластами, что она едле передвигала ноги. Пропашка была сделана рукой человека,  это  успокаивало, и она шла, держась ее края, хотя идти здесь было гораздо труднее, чем по лесу.
Нина уже давно жалела о своей нелепой затее.
Она ничего не замечала вокруг, не сделала никаких наблюдений, ослепленная и оглушенная чувством страха, и не заметила,  что характер леса изменился, сосны исчезли и вместо них стояли лишь черные остовы  еще не пробудившихся лип и дубов.

Никогда она не чувствовала себя такой брошенной и одинокой.
И вдруг страх прошел. На смену ему явилось другое, все нарастающее чувство.
Она остановилась и осмотрелась по сторонам.
-А собственно, кого я боюсь. Ведь здесь никого нет, я одна.
Лес стоял за ней плотной стеной. Впереди был еще один столбик с выгоревшей надписью-наименованием лесничества соседнего района,-и дорога, перерезавшая тропку, по которой она шла.
Название  было ей хорошо знакомо, но за пределами своего родного  районного центра  она еще нигде ни разу не бывала.
Знакомое название успокаивало.
-Вот куда я, выходит,  забрела. Вот где, оказывается, эта Ободовка,-подумала Нина, разглядывая очертания отдельных деревьев по другую сторону  черной полосы вспаханной рыхлой земли.
Погода была все такая же серая, и, напряженно вглядываясь сквозь мелкую изморось в  рисунок переплетающихся ветвей, она узнала в себе то самое чувство, которое испытала год назад, в мае, во время экзаменов.
Это чувство наполнило весь уходящий день новым, глубоким смыслом, придало  значительность всем его мелким событиям, она ждала, что еще немного-и ей откроется что-то необыкновенно важное. Ее зрение и слух необыкновенно обострились. Тяжелое, с металлическим отблеском небо как будто светлело…
(на этом рукопись обрывается)